Оглавление

1. Тайна Вселенской Реликвии
2. Аннотация
3. От автора
4. Пролог
5. Часть первая. Мыслью унесённые в мечту
   1. Глава первая. Экспериментаторы
      1. 1. Труба — дело!
      2. 2. Мы ещё вернёмся, Гриша!
      3. 3. Новенький
      4. 4. Опять — двадцать пять!
      5. 5. Наука требует жертв!
      6. 6. Ночное происшествие
      7. 7. Малышевы
      8. 8. Знакомство
      9. 9. … не приставайте к нему!
      10. 10. Пусть это останется между нами
   2. Глава вторая. Будни житейские
      1. 1. Остапенко
      2. 2. Точность — один из элементов культуры
      3. 3. Кузина исповедь
      4. 4. СОМы и Каливаш
      5. 5. Визит к Сапожкову
      6. 6. В Митькиной мастерской
      7. 7. Ну, Митька, не ожидали!
      8. 8. Сапожков, ты — гений техники!
      9. 9. Жертва несчастного случая
      10. 10. Наше вам здрасьте!
   3. Глава третья. Необычные дела и заботы
      1. 1. Опять приключение!
      2. 2. Испытания «Альбатроса»
      3. 3. Встреча на набережной
      4. 4. Не дайте пропасть своему таланту!
      5. 5. Шишкин штурмует рекорд
      6. 6. Западня
      7. 7. Неожиданное вызволение
      8. 8. Знакомство с Лопухиным
      9. 9. «Свинью шампунью не отмоешь!»
      10. 10. Екатерина Николаевна о Лопухине
      11. 11. Не отправленное письмо
      12. 12. В гостях у Льва Савельевича
      13. 13. Слово чести
      14. 14. Последняя встреча
6. Часть вторая. В этом неспокойном, бушующем мире
   1. Глава первая. У истоков мироздания
      1. 1. Здравствуй, Севлюш!
      2. 2. На рыбалке
      3. 3. Таинственный незнакомец
      4. 4. Ночной разговор
      5. 5. От имени далёких цивилизаций
      6. 6. «Блажен, кто посетил сей мир…»
      7. 7. Загадка реликвии
      8. 8. Цветы с Эльсиоры
   2. Глава вторая. Мечтой окрылённые
      1. 1. Малышев отчитывается
      2. 2. Необычные картины
      3. 3. Проект Сапожкова
      4. 4. Всё, чем живём, дорожим и рискуем
      5. 5. Качнуть его надо!..
      6. 6. И вот лечу фанерой над Парижем…
      7. 7. Вениамин Бенедиктович
      8. 8. На дне рождения у Насти
      9. 9. Что же они искали?
      10. 10. Везёт же людям!..
      11. 11. Ну ты ж и поросёнок, Сапожков!
      12. 12. Вот вляпались!
      13. 13. Ещё одно испытание
   3. Глава третья. Непредвиденная задержка в пути
      1. 1. «Кассиопея» уходит в океан
      2. 2. Чрезвычайное происшествие
      3. 3. Вот он — перст судьбы!
      4. 4. Знакомство с Гавайями
      5. 5. Гостеприимный дом
      6. 6. О чём поведал Джеймс Квинт
      7. 7. Ещё одна новость
      8. 8. «Всюду, всегда с тобой!..»
   4. Глава четвёртая. Химеры острова Проклятий
      1. 1. Сквозь шторм
      2. 2. События начинают набирать ход
      3. 3. Инкогнито
      4. 4. Тайны океана
      5. 5. Внедрение в смерч
      6. 6. Победитель, терпящий бедствие
      7. 7. Нашествие крылатых вампиров
      8. 8. Симфония смерти
      9. 9. Что их ждёт ещё впереди?!..
      10. Словарь

Для подросткового и юношеского возраста,

для ищущих и вперёд смотрящих, для всех тех,

кто

«…гоняет, как собак,

В ненастье, дождь и тьму

Пять тысяч «что»,

Семь тысяч «как»,

Сто тысяч «почему».

(Джозеф Редьярд Киплинг)

Аннотация

Требуются все ресурсы мысли:

абсолютная свобода, полная отрешённость от шаблонов, какое только возможно разнообразие точек зрения и способов действия.

(Павлов И. П.)

Роман охватывает события начала и конца двадцатого столетия.

Начало двадцатого века. На один из участков территории таёжного края падает метеорит. Трое таёжных жителей становятся невольными свидетелями и жертвами его падения. Из троих удаётся спастись и выжить лишь одному — восьмилетнему мальчику, Лёвушке Лопухину. В силу ряда жизненных обстоятельств, он в скором времени покидает родные места и уезжает к родной тётке в город Крутогорск. Мальчик уже отъезжает, когда ему, одним из местных жителей, вручается на память небольшой, вроде бы обычный на вид камень, немой свидетель гибели его отца и деда. В дальнейшем, до глубокой старости, он хранит его у себя как реликвию, как память о разыгравшихся в начале века трагических событиях…

Далее роман переносит читателя в завершающий этап второго тысячелетия — 1984—1995 годы, — в город Крутогорск. Здесь живут, дружат, учатся, фантазируют, претворяют в жизнь дерзкие мечты три друга. Они в постоянном, непрерывном творческом поиске. С ними вечно что-то случается: смешное и не очень смешное, весёлое и грустное. В жизни они хорошие «артисты», неплохие поэты и музыканты…

В один прекрасный день у ребят происходит встреча и знакомство со сторожилом города Крутогорска — Лопухиным Львом Савельевичем, который в скором времени умирает. Незадолго до своей кончины он поведал бывшему своему ученику, а ныне директору школы — Ремезу Степану Павловичу, об одном таинственном случае, произошедшим с ним.

Этот случай помог старому человеку уяснить, что же собой на самом деле представляет его Реликвия, оказавшаяся, к великому изумлению, ни чем иным, как космической капсулой искусственного происхождения, заключающей в себе «схлопнувшуюся» галактику (немало учёных склонны полагать, что некоторые вселенские объекты претерпевают тенденцию к «схлопыванию» в одну точку, размерами с атом, в так называемую точку сингулярности). Через пятьсот тысяч лет она должна взорваться. Если капсулу не вышвырнуть до 2000 года за пределы Млечного Пути на расстояние в пятьсот тысяч световых лет, то последний будет просто уничтожен космическим гравитационным коллапсом чудовищной разрушительной силы.

Об этом в своё время Лопухину рассказал неожиданно посетивший его представитель с планеты Эльсиора. Он просит учителя отдать капсулу. Лопухин рад бы, но капсула утеряна по вине его правнука-«шалуна». Поиски Реликвии положительных результатов не принесли. Пришелец уходит ни с чем, сказав, что её необходимо отыскать во что бы то ни стало. За ней он пообещал вернуться в 1995 году, в это же время. Он указал «адрес» местопребывания на Земле небольшой колонии пришельцев.

Ремез в свою очередь — после кончины Лопухина, — обо всём этом рассказывает трём своим лучшим ученикам, которым доверяет, как самому себе, и просит их оказать помощь и содействие в поисках утерянной Реликвии. Ребята с жаром и пылом берутся за это дело, послужившее в дальнейшем мощным толчком к созданию ряда технических разработок будущего, не имеющих себе равных в мире аналогов. Но друзья готовят себя и к худшему повороту событий: что, если Айвисто — таинственный незнакомец, посетивший Лопухина, — по ряду независящих от него причин, не сможет прибыть в Крутогорск в уговоренный срок? И ребята, помимо всего прочего, начинают готовить себя к возможному, опасному путешествию в один из районов Южно-Антильской котловины в Атлантическом океане, где временно обитает компактное поселение космических пришельцев.

Теперь в основном на трёх изобретениях, помимо многих прочих, замыкается круг интересов друзей. Так, создаётся прибор, принцип действия которого основан на удивительном свойстве околопланетного пространства хранить и нести в себе информацию о прошедших событиях в виде «постгравитационного рисунка», и позволяющий на этой основе, как бы со стороны, заглянуть в прошлое различной давности. С помощью этого прибора отыскивается Реликвия. Создаётся прибор, генерируемое излучение которого способно на расстоянии во много раз замедлять или ускорять скорости протекания окислительно-восстановительных реакций. Диапазон применения этого прибора оказался весьма велик. Создаётся летательный аппарат, формирующий смерч и мчащийся на его вершине в заданном направлении и с заданной скоростью.

Шаромолниевая аккумуляторная батарея, плёночный телевизор, прибор для видеопросмотра с закрытыми глазами и с передачей человеку всех известных ему мироощущений, махокрыл, и так далее — вот тот далеко не полный перечень плодов творческой деятельности друзей…

Помимо всего прочего, на парусном, научно-исследовательском судне друзья пускаются в экспедицию, в один из районов подводного хребта Кокос в Тихом океане, недалеко от Галапагос. Там происходят жуткие вещи. Виной всему — остров Проклятий…

Время идёт, друзья уже студенты. У них почти нет свободного времени. Они учатся, творят и готовятся к нелёгким испытаниям.

Но вот о себе заявляют злые силы: сосредоточение их — остров Проклятий, вобравший в себя плоды работ многих талантливых инженеров и учёных, но направивший их против всего человечества. Хозяин острова Проклятий желает самолично править планетой и оповещает об этом правительства всех государств. Техническое оснащение острова делает его неприступным. При этом, уничтожить остров нет никакой возможности. Его хозяин застраховал себя, из года в год накопив и создав на нём мощнейший арсенал запасов очищенного радиоактивного урана и плутония. В случае его взрыва всё живое на планете, равно, как и она сама, просто перестанет существовать. Это козырь и предмет шантажа человечества со стороны хозяина острова.

Опасность, грозящая планете, заставляет ребят раньше оговорённых сроков пуститься в опасное путешествие на своём диковинном летательном аппарате с целью встречи с пришельцами и спасения земной цивилизации. Они берут с собой в дорогу Реликвию и некоторые из своих действующих разработок с целью обеспечения безопасности предприятия…

На острове Проклятий, на американских и других континентах идёт своя жизнь, полная интриг, кровавых деяний, людской подлости. «Злой гений» не дремлет. Он тоже творит, но все его творения направлены на истребление человечества и подчинение своей воле. Сущность некоторых из этих «творений» так же отражена в романе.

Силы добра и зла вступают в смертельное противоборство. В итоге остров Проклятий, вместе со всеми своими чудовищными творениями истребления, уничтожается необычным способом. Реликвия-капсула в руках пришельцев, и они спешат выполнить свою благородную миссию по спасению не только земной цивилизации, но и всей нашей Галактики — Млечного Пути, — на самой дальней окраине которой находится и Солнечная система.

Последние события наполнены не только радостью торжества победы и справедливости, но и горечью утрат, и грустью расставания с братьями по разуму…

Роман звучит как своеобразное предостережение человечеству: «Будьте бдительны!». При нынешнем уровне развития науки и техники многое из технических и научных предпосылок, высказанных и освещённых в произведении, может быть вполне реализовано в наши дни…

От автора

Жене моей, Марии, и грядущим поколениям посвящается

(Автор)

…Живой предмет желая изучить,

Чтоб ясное о нём познанье получить, —

Учёный прежде душу изгоняет,

Затем предмет на части расчленяет

И видит их, да жаль: духовная их связь

Тем временем исчезла, унеслась!

(Гёте)

Своим появлением на свет книга эта обязана многолетним размышлениям автора о смысле существования человека на Земле, о его роли в преобразо­вании планеты и доле вклада в него, о движущих рычагах науки и научных открытий в области познания окружающего нас мира, о тех явлениях, пока что нами не познанных, которые предстоит ещё только открыть человечеству.

Наука — это привередливое дитя познания истины: то, что ещё вчера ка­залось неоспоримым и незыблемым, сегодня может быть в значительной степени исправленным или же дополненным, а может быть и полностью опровергнутым.

Наука оперирует логическими связями на основе мощного математического аппарата, кропотливо разбирая нагромождающиеся друг на друга факты, под­тверждаемые или опровергаемые теорией или экспериментом, как кирпичики укладывая их в ровную линию по периметру воздвигаемой научной пирамиды, поднимаясь всё выше и выше к её вершине.

Порой, казалось бы на первый взгляд, незначительная научная находка может оказаться тем детонатором к взрывному устройству ошибок и заблуж­дений, который способен поколебать или вовсе разрушить пирамиду наших познаний в той или иной области науки, или же наоборот, дать мощный тол­чок к её быстрому возведению.

Когда мне было лет пять или шесть, точно уж и не припомню, был у меня друг Лёнька, сосед по лестничной площадке. А недалеко от нашего дома пленными немцами была вырыта сравнительно глубокая, широкая и длинная траншея, усыпанная щебнем под строительство газопровода. Вот во время одной из наших прогулок он меня и спрашивает:

— Летать хочешь?

— Хочу! — недолго раздумывая, выпалил я.

— Ну тогда возьми и разбегись вот отсюда, — и он указал на место, где мы стояли. — Подбеги к канаве, похлопай в ладоши и прыгай. Только не забудь помахать руками, — выдвинул он непременное условие, — и — и — … полети — и — ишь…

В точности соблюдая последовательность действий, ваш покорный слуга не замедлил привести в исполнение своё желание. Падал доверчивый испыта­тель вдумчиво, печальный и умудрённый.

Не верьте ушам своим, верьте глазам своим и приобретённому опыту. Однако, не бойтесь совершать и ошибок, никто от них не застрахован. Ошибка — тоже результат, хотя и отрицательный. В конце-то концов, на ошибках мы и учимся, совершая их ради своих грядущих поколений и приобретая определённый жизненный опыт, который, как и самая наша жизнь, по срав­нению с вечностью, есть величина бесконечно малая, стремящаяся к нулю. Не упустите этот миг вспышки жизни, отпущенный нам волей проведения. По­старайтесь уложить свой кирпичик в пирамиду знаний, подняв человечество ещё выше на одну ступеньку лестницы цивилизации, и благодарные потомки будут вам признательны. Но нет той площадки — конечной остановки, — на этой лестнице, где было бы сделано последнее открытие, и человечество, вздохнув с облегчением, сказало бы: «Всё! Баста!» Лестница эта беско­нечна и уходит в вечность.

Загадочные, таинственные явления природы, овеянные голубой дымкой романтики, на всём протяжении существования рода человеческого, влекут и манят его к себе словно мотылька на свет далёкого огонька. В детстве — это любопытство. В юности — любознательность. В зрелые годы — приятие или же неприятие того или иного устоявшегося положения, а так же нового, непонятного нам ещё явления действительности. В более поздние годы — размышления, осмысливание и подведение итогов.

Достижение истины через её познание — в этом предназначение науки. Но истина — это всеобъемлющая правда, правда обо всём в конечной её инстанции. А всё обо всём знать нельзя, это просто невозможно. Поэтому истину можно сравнить с огромным подводным айсбергом, с проглядываю­щими то тут, то там его отдельными надводными вершинами.

Самое страшное в науке — косность и консерватизм, перекликающиеся с давно всем известной побасенкой о том, как делаются открытия: весь со­лидный, официальный научный мир убеждён и утверждает, что того или иного события или явления в природе не существует и быть не может. Но вот, откуда ни возьмись, появляется какой-то чудак, который этого не знает и, на удивление всем, делает открытие.

Конечно же, не гоже уподобляться невеже, но всё же доля истины в этой шутке есть. Как думается, любому учёному полезно иной раз из клоко­чущих поднебесных вершин науки опуститься, на какое-то время, на нашу грешную Землю, предоставив себе передышку, расслабиться, отдохнуть и ог­лядеться вокруг. И будьте уверены: если это настоящий, ищущий учёный, он непременно заметит на поверхности земли камень, а может и не один, припорошенный пылью дорог, поросший мхом времени или покрытый грязью невежества. Он обязательно, не поленившись, поднимет его, осторожно стряхнёт с него пыль, тщательно вытрет со всех сторон, и тогда перед его пытливым взором, поражая изяществом своих форм, во всей красе засвер­кают изумительным блеском своим грани доселе неизвестного, удивительного и драгоценного камня познания.

В одном из студенческих — с бородой — анекдотов незадачливый сту­дент выходит отвечать на вопросы экзаменационного билета.

— Ну, молодой человек, что будем отвечать? — Экзаменатор берёт билет, читает. — Ну-с, и как вопросы?

— Вопросы-то, профессор, мне достались лёгкие, — отвечает сту­дент, — да вот только ответить на них трудно.

Здесь сама собой напрашивается аналогия: природа — наш мудрый учи­тель, а мы — его незадачливые ученики. Что мы знаем, например, о строе­нии своей Земли, на которой рождаемся, живём и умираем? Да пренебрежительно мало по сравнению с тем, что мы знаем, к примеру, о Космосе. Па­радокс?! Поистине — нет пророка в своём отечестве, если под первым под­разумевать земную цивилизацию, а под вторым — нашу планету.

Оказывается, на данном этапе развития нашего общества проникнуть в глубины Космоса, простирающегося до бесконечности, намного проще и удоб­нее, чем заглянуть в глубины недр нашей Земли, которую мы ежедневно не­милосердно топчем, хотя радиус её всего-то навсего 6371 километр. Кстати, самая глубокая в мире скважина, пробурённая на Кольском полуострове, не превышает тринадцати километров.

Мы не в силах с определённой долей уверенности сказать: когда, где, как, при каких обстоятельствах образовалась наша планета; каково её ядро — твёрдое, жидкое, жидко- или газопламенное; какие там протекают про­цессы. Гипотез много, но одна, иной раз, в корне противоречит другой. Сле­довательно, познания в этом плане нашей планеты в связи с «определён­ными трудно­стями» проникновения в её глубины оказались отодвинутыми на второй план и отложенными на неопределённые сроки. Здесь мы уподобля­емся каприз­ному ребёнку младшего школьного возраста, который, не сумев решить про­стенькой арифметической задачки, берётся за решение системы дифференци­альных уравнений. Итог можно предвидеть заранее.

Мы конструируем и строим самолёты, ракеты, устанавливаем на них сложнейшую бортовую аппаратуру. А вот чтобы создать такую, казалось бы на первый взгляд, простую и земную вещь, как воздушный велосипед с ма­шущими крыльями, приводимыми в действие мускульной силой, чтобы дать человеку возможность так же свободно, легко и безопасно перемещаться по воздуху, как это он проделывает на земле с помощью обычного велосипеда, то на это у нас не хватает фантазии. Человек ещё не создал единой и стройной теории машущего крыла и машущего полёта.

Мы лишь предполагаем, но не ведаем, например, истинных причин обра­зования, или существования, шаровой молнии, смерча, гравитационных полей, процесса передачи мыслей на расстоянии, возможности продления жизни че­ловека хотя бы в несколько раз, или возможности приспособления климата Земли к более комфортному существованию человечества без нанесения ей хотя бы малейшего, непоправимого ущерба во всех отношениях.

А кто сказал, что не существует «памяти пространства», или, что не суще­ствовало легендарной Атлантиды? Почему комета Галлея, возвращаясь к нам гостьей через каждые 76 лет, обладает чрезвычайно вытянутой эллиптической орбитой, характеризуемой большим эксцентриситетом, равным 0, 97. Откуда она черпает энергию и за счёт чего восстанавливает свою массу, израсходо­ванные во время прохождения в околосолнечном пространстве, особенно — в перигелии? Почему бы на комете, в момент её очередного прохождения около земной орбиты (последняя встреча с кометой Галлея состоялась в 1986 году, а следующая будет в 2062 году) не попытаться бы разместить с помощью ракетных систем научно-исследовательскую аппаратуру, а в момент следующего прохождения кометы «снять» с её поверхности эту аппаратуру с целью изучения и обработки полученной информации.

До сих пор ещё не решена проблема управляемого термоядерного синтеза, решение которой обеспечит человечество энергией практически на неограни­ченный срок.

Может быть есть смысл заняться изучением вопроса управления на рас­стоянии окислительно-восстановительными реакциями, начиная от эндотерми­ческих, вплоть до экзотермических…

Разумеется, всех проблем, стоящих перед человечеством, и не перечесть. Однако, те, кто рано или поздно всерьёз займутся изучением всех этих во­просов, а так же общество, которому они служат, должны обладать большим запасом критической массы нравственности, ибо любая тайна, вырванная у природы, может быть использована не только во благо, но и во вред всей цивилизации.

Учёного-исследователя можно уподобить музыканту, разучивающему по нотам в свете восковых свечей, установленных в рояльные канделябры, до­селе неизвестную для него музыкальную пьесу. Но вот кто-то по неосторож­ности, или по своему недомыслию, открыл дверь комнаты. Сквозняк задул свечи и музыка прервалась.

Не гасите свечей, не мешайте пытливому уму и не задавайте ему отвле­кающих, дурацких вопросов, наподобие таких, как: «Сколько чертей может разместиться на кончике швейной иглы?». С полной уверенностью можно сказать: «Тринадцать!», ни больше, ни меньше. Почему?, подумайте сами.

Любознательность, ясная цель впереди, самодисциплина, вера в успех — вот те слагаемые, способные обеспечить вам успех в любом деле, за которое бы вы не взялись.

Пусть вам веет ветер знаний. Но не пытайтесь догонять его, или бежать с ним наперегонки: он может сломать ваши крылья и подмять под себя. Мчитесь ему навстречу, и будете подняты им!

Счастливого вам пути и встречного ветра!

P.S. Не могу — да и не в праве, — не воспользоваться случаем, чтобы не выразить глубочайшую благодарность замечательному учёному — доктору физико-математических наук, профессору Ужгородского госуниверситета, Лауреату Государственной премии и Заслуженному изобретателю Украины Николаю Ивановичу Довгошею за предоставленные им в моё распоряжение отзыв на роман и ряд пожеланий и критических замечаний, касающихся научной стороны деятельности главных персонажей романа.

Хочется так же высказать слова большой признательности опытному, маститому инженеру-конструктору из города Виноградово — Ивану Михайловичу Демчику за дельные, полезные советы и рекомендации, полученные от него автором относительно описания технических разработок героев романа.

Пусть простят меня те, кого не упомянул, но кто в той или иной степени оказался сопричастным к рождению моего творения. Огромное им спасибо!

А вот хорош ли роман, плох ли, пусть об этом судит сам ЧИТАТЕЛЬ.

Пролог

Небесный свод, горящий славой звездной

Таинственно глядит из глубины,

И мы плывём, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

(Тютчев)

Очень и очень немногие из числа жителей нашей планеты ещё долго бу­дут вспоминать и передавать из уст в уста содержание тех удивительных, по­рой — невероятных событий, разыгравшихся на исходе второго тысячелетия, непосредственными участниками или невольными свидетелями которых они волей судеб когда-то оказались.

А всё начиналось так…

— Послушай, бать! Ступай-ка ты себе лучше прямо на заимку, там и пе­редохнёшь. Я вижу — нездоровится тебе. А мы с Лёвушкой вмиг обернёмся. Только проведаем лабазы и сразу же назад, к тебе. Одна нога здесь, другая — там.

Лопухин Трофим Игнатьевич — немногословный, высокий, сухопарый, ещё крепкий семидесятипятилетний старик и впрямь чувствовал себя не ахти, как важно. Тело ломило во всех суставах. По всему нутру приливами пробегал неприятный озноб.

— Зря Марьи не послушался. Сказывала же: «Не скидывай с себя косово­ротки-то, не молодой ведь уже». Так нет же, не послушался, — с досадой по­думал про себя. — Помнится и ветер налетел сильный, и дождь начал накрапывать, а он, разгорячённый, увлёкшийся заготовкой дров, того и не приме­тил. Эх, да что уж там теперь вспоминать!

Вот уже как четвёртые сутки он вместе со своим сыном Савелием и вну­ком Лёвушкой, сопровождаемые увязавшимися за ними псами Шалуном и Ба­ламутом, шли из фактории Шунахары, что на речке Таманга, по таёжному бес­тропью. Требовалось определить будущие места зимней охоты, а заодно посетить заимку и проведать лабазы с охотничьим провиантом. Там же хранилось кое-что из одежды, обуви и домашней утвари.

Заимка находилась часах в двух ходьбы от лабазов. На ней, следуя ста­ринным, таёжным обычаям, оставлялось всё, что необходимо для ночлега за­бредшему сюда охотнику: крупа, соль, сухари, спички, свечи, и прочее. Поэтому, в случае необходимости, требовалось пополнить этот запас.

— Так и сделаю, пожалуй. Присматривай за Лёвушкой. А ты, — дед повер­нулся к внуку, — слушайся отца, приглядывайся, да запоминай что к чему. Заодно и рыбки по пути не забудь наловить… Ну, пошёл я.

С этими словами, поправив заплечный мешок и охотничье ружьё, дед, не оглядываясь и опираясь на суковатую палку, побрёл еле различимой звери­ной тропой в сторону заимки.

— Ну а нам с тобой вон в ту сторону, — Савелий указал в направлении могучего кедра, мельком глянув в сторону удалявшегося тяжёлой походкой отца, сопровождаемого преданным ему Шалуном.

Уже занималась утренняя заря. Между верхушками деревьев призрачно проглядывало звёздное небо, подёрнутое белесой дымкой испарений дыша­щего прохладой леса…

До лабазов добрались сравнительно быстро. Это были две небольшие по­стройки амбарного типа. Осмотрев их с наружной стороны, Савелий проверил на целостность амбарные замки. Открыв и распахнув двери, чтобы провет­рить помещения, он прислонил ружьё к бревенчатой стенке амбара, а сам умостился на небольшой завалинке. Лёвушка последовал его примеру. Саве­лий достал из котомки матерчатый кисет с крепкой махоркой и аккуратно сложенную стопку порезанной газетной бумаги.

— Послушай, тять! Сведи меня к водопаду, ты обещал, помнишь? — Лё­вушка просительно глянул на отца.

— Раз обещал, значит сведу. Только учти, времени у нас в обрез, — отве­тил Савелий, скручивая козью ножку и слюнявя край бумаги.

Прикурив и жадно затянувшись, он в какой-то отрешённости откинулся на бревенчатый выступ.

— Вот только что-то в толк не могу взять. Две ночи кряду и, вроде бы не ночи, — как бы размышляя вслух, продолжал он. — Уж светлые больно, будто вечерняя заря с утренней повстречались. Чудно как-то!

Докурив самокрутку, Савелий встал, старательно притушил её носком сапога и направился осматривать внутренние помещения лабазов. Тщательным обра­зом их проверив и оставшись удовлетворённым от осмотра, он прихватил с собой кое-что из провизии и приказал Лёвушке собираться в дорогу. Некото­рое время спустя, отец с сыном тронулись в путь.

Погружённый в свои мысли, интуитивно продолжая намеченный путь, Савелий очнулся лишь тогда, когда впереди заслышался далёкий шум водопада…

Две одинокие фигуры стояли у подножья таёжного водопада, неширокой трёхмет­ровой лентой подпоясывавшего крутой каменистый обрыв. Лучи восходящего солнца уже золотили верхушки деревьев, образуя переливающиеся радужные узоры на водяной завесе брызг у вершины водопада. Сколь долго они созерцали это, по истине живописное зрелище, сказать трудно.

— Ну, пора, — наконец, словно опомнившись, вымолвил Савелий. — Значит, как и договаривались: я направляюсь по своим делам, здесь, недалече, а ты тем временем рыбки наловишь деду. Вон там, — он указал в направлении небольшого речного поворота, где было быстрое течение, — я в прошлом году двух щук словил, поди ты фунтов двух каждая, не менее. Как ворочусь, тут же и на заимку двинемся. Торопиться нам надобно. Дед, кажись, больно уж хворый.

Он намеревался было уже уходить, когда Лёвушка дотронулся до локтя его руки.

— Тять, а тять!

— Что тебе?

— Ты ничего не чуешь?

— А что? — Савелий в недоумении посмотрел на сына.

— Да ты вслушайся хорошенько. Кажись где-то что-то гудит.

— Где?

— Да вон там, — Лёвушка указал рукой в южном направлении.

Савелий прислушался. В шуме таёжного водопада тяжко было различить какие-либо посторонние звуки

— Тебе, видать, померещилось, — улыбнувшись и положив ладонь на плечо сына, сказал он.

Но в этот момент он вдруг ощутил непонятный прилив тепла к телу. Те­перь явственно, откуда-то с южной стороны, послышался нарастающий гул, пе­ремежающийся раскатами грома. В одно мгновение небо окрасилось в нестер­пимо яркий свет. Над головами путников стремительно пронеслось в северном направлении огромное, светящееся пуще Солнца, шаровидное тело. Оно заполнило, казалось, собой половину небосвода, медленно переливаясь калейдоскопи­ческими, узорчатыми рисунками всех цветов и оттенков, оставляя за собой длинный, огненный шлейф. Стояли неимоверный гул и грохот.

Лёвушка почувствовал исходящий откуда-то сверху жар, будто он только что вошёл в сильно растопленную деревенскую баню. Особенно горели лицо и уши. Необъяснимая сила кузнечным молотом старалась прижать его к земле. Всё произошло так внезапно и неожиданно, что Савелий сдавленным го­лосом только и успел крикнуть: «Ложись!». Оба, потрясённые, они бросились ничком на землю, в ужасе инстинктивно закрывая головы ладонями рук, пол­ностью отдавая себя во власть разыгравшейся стихии.

Через мгновение послышался взрыв оглушительной силы. Всё заходило ходуном. Казалось, что земля раскололась и вот-вот разлетится на мелкие ку­сочки. Последовало ещё несколько чередующихся громовых раскатов. Лёвушка от нестерпимой боли в ушах зажал их ладонями и, в этот миг, его под­бросило сажени на три вверх и швырнуло куда-то в сторону.

Очнувшись от того, что нечем было дышать, он с трудом приоткрыл глаза. Нестерпимая боль в голове и ушах, резь в глазах на какое-то время затмили его сознание. Машинально поведя вокруг себя рукой, он нащупал под собой мягкий мох.

Повернувшись на живот, опершись локтями о землю, Лёвушка предпринял попытку приподняться. Тело казалось налитым свинцом. Невероятных усилий стоило ему, чтобы оторвать своё тело от земли и привстать на колени. Очередная отчаянная попытка встать на ноги результатов не принесла. Ноги подкосились сами собой и он вновь рухнул на колени. Всё тело пронизывали озноб и тугая боль. Он беспомощно опустился на моховую подстилку и охватил голову руками, опершись локтями на колени. Ладони рук, стиснувшие лицо, скользнули вдоль него и ощутили что-то липкое и тёплое. Посмотрев на ладони, Лёвушка увидел на них следы крови.

Савелию, казалось, повезло меньше. Однако, он, шатающейся походкой, то и дело спотыкаясь и падая, уже приближался к сыну. Всё лицо его было в красно-лиловых кровоподтёках и ссадинах. Из уголков губ сочилась кровь. Правой рукой он поддерживал, по-видимому, переломанную левую руку.

Что потом говорил, о чём спрашивал его отец, Лёвушка, как не пытался, разобрать не мог: он почти что ничего не слышал. В ответ с его губ срывались только какие-то нечленораздельные слова. Ухватившись за подставленный отцом локоть, он с неимоверным усилием оторвался от земли. Мелкой дрожью от слабости тряслись коленки. Медленным, затуманенным взором, оглядываясь вокруг, он узрел печальную картину. От леса, только что окружавшего его, не осталось и следа. Почти весь он был повален более, чем за версту в южном направлении от водопада. Осталось лишь оголённое редколесье с дымящимися и пылающими вершинами. Там, где только что был водопад, лежало нагромождение камней, а речки и в помине след простыл. Землю заволакивал едкий, удушливый смрад где-то горящей тайги.

А небо было безоблачным и синим, и кругом — гнетущая, зловещая ти­шина. Ни крика птиц, ни шороха зверей. Откуда-то из-под стелящейся пелены дыма вынырнул Баламут, отфыркиваясь, беспрестанно тряся головой и жа­лобно скуля. Всё нехитрое снаряжение путников куда-то бесследно исчезло. Вместо одёжи с них свисали жалкие лохмотья.

Савелий всё говорил и говорил, указывая головой куда-то в сторону и поддерживая сына.

— Дедушка! — промелькнуло в Лёвушкином сознании.

Только теперь он понял, что именно силился объяснить отец, увлекая его в сторону заимки. С трудом пробирались они через дымящийся, бережно уло­женный в строго параллельные линии, лесной повал, где обходя его, а где переступая и перелезая через стволы когда-то могучих, вековых кедров и ли­ственниц.

Добравшись до каёмки не поваленного леса с его горящими и дымящимися вершинами, они, стали углубляться в лесную чащу. Идти стало легче, но дышалось тяжело. Лес, как губка, впитывал в себя дым пожаров, по­лыхавших очагами то тут, то там. Приходилось их обходить.

Наконец-то впереди замаячил просвет поляны, на которой находилась за­имка. Однако, подойдя ближе, стало очевидным, что выйти на неё не предос­тавляется ни малейшей возможности: вокруг горел лес. Торопливо обходя край поляны, Лёвушка приметил ещё нетронутую языком пламени, но уже дымя­щуюся, прогалину, на что сразу же обратил внимание отца, дёрнув его за лох­мотья рукава.

— Стой здесь, за мной не ходи. Я скоро ворочусь с дедом. — Сказав это, Савелий шагнул в прогалину.

Но как это не могло показаться странным, Лёвушка, хоть и с трудом, рас­слышал голос отца. Не успел ещё Савелий скрыться за дымовой завесой, как позади него вспыхнул сухостой и валежник. Спустя некоторое время со сто­роны заимки послышался тревожный и в то же время радостный лай Ша­луна, в ответ на который, откуда-то сбоку, раздался заливистый, протяжно-при­зывный клич Баламута. Началась холодящая душу собачья перекличка, и, ве­роятно, прощальная. Лёвушка тоскливо ощутил это каким-то «шестым» чувст­вом.

Горящий впереди кустарник, ограничивал видимость. В неистовом отчаянии Лёвушка белкой вскарабкался, насколько мог, на рядом стоявшую, ещё не ус­певшую заняться огнём, берёзу. Найдя наивыгоднейшее место, откуда про­сматривалась поляна, крепкой хваткой вцепился в одну из её веток. Ему по­везло: сквозь неплотную, расступающуюся завесу дыма, он отчётливо различил сильно накренившийся деревянный сруб заимки посреди большой лесной по­ляны. Крыша была сорвана и, видимо, унесена невесть в каком направлении.

Отца с дедом Лёвушка приметил лишь тогда, когда они находились на полпути от сруба до передней кромки леса. Савелий тащил отца волоком, од­ной рукой, на медвежьей шкуре. Другая рука безжизненно повисла в воздухе и болталась плетью в разные стороны. Рядом бежал Шалун. Пребывая в край­нем оцепенении, Лёвушка видел, как отец, пройдя ещё несколько десятков ша­гов, остановился. Не выпуская из правой руки медвежьей шкуры, он стал гла­зами искать следы спасительной прогалины. Не обнаружив её, оттащил по­дальше, назад, тело отца и бросился на поиски выхода. Однако, в скором вре­мени убедился в тщетности всех попыток. Сплюнув, Савелий реши­тельно направился напрямик, в Лёвушкину сторону.

— Лёвушка, сынок! — что было мочи крикнул Савелий. — Слышишь ли ты меня?

— Тя-я-тя! — жалобно протянул Лёвушка, с большим трудом, но всё же расслышав голос отца.

Выйдя из оцепенения, он подтянулся на ветке, чтобы получше разглядеть Савелия.

— Здесь я, на дереве… Я тебя вижу… А ты?..

Савелий поднял голову, всматриваясь в переплетения веток деревьев.

— Здесь, здесь я! — Сделав отчаянную попытку, Лёвушка всем телом стал трясти сравнительно не толстую верхнюю часть берёзы.

Кажется отцу удалось приметить то место, откуда исходил голос сына.

— Слушай меня внимательно! Тебе надо спасаться! Скоро нечем будет дышать. Или сгоришь, или удушишься Немедля слазь с дерева и беги что есть духу… Дорогу домой ты знаешь. — Савелий сделал небольшую паузу и, пытаясь набрать в лёгкие как можно больше воздуха, вдруг надолго зашёлся диким, хриплым кашлем. Немного придя в себя, он продолжал, но уже каким-то не своим, чужим голосом:

— Матери передай, что мол дед Трофим с Савелием всем долго жить при­казали, и не кручиниться больно уж шибко!.. И пусть не серчает, ежели что не так было! Прощай, сынок, не поминай лихом!

С этими словами Савелий развернулся и неуверенной, шатающейся поход­кой направился в сторону отца. Лёвушка видел, как отец, подойдя к деду и встав на колени, наклонился над ним. Едкий дым постепенно стал застилать поляну. Последнее, надолго врезавшееся в Лёвушкину память было то, что отец, по-видимому, окончательно осознав всю безысходность своего положения, с каким-то злобным остервенением погрозил кому-то в сторону леса кулаком. Затем, в лихорадочной спешке что-то нащупав рядом с собой, Савелий поднял руку с каким-то не то камнем, не то ещё чем, пытаясь швырнуть его в сторону своего безжалостного победителя. Но стелящийся дым лесного пожара оконча­тельно скрыл из вида дорогих Лёвушкиному сердцу людей, заслонив собой последнее, печальное действие скорбной, трагической картины.

Лёвушка, кажись, закричал, но так и не услышал собственного голоса. Горь­кие слёзы обильным потоком хлынули из его глаз по грязным щекам. Стреми­тельно соскользнув с дерева, не помня себя, он ошалело кинулся прочь, куда глаза глядят. Неожиданный, громкий лай Баламута на какое-то мгновение от­резвил его помутившийся разум. Только тут Лёвушка сообразил, что бежит со­всем не в ту сторону. Завидев пса, пытавшегося указать ему дорогу, он бро­сился ему вслед. Мощный вал дыма, сопровождаемый огнём, неожиданно вырвавшийся со стороны, где только что находился Лёвушка, стал быстро пре­следовать беглецов.

Воздух, наполненный удушливым дымом, разъедал глаза и, тысячью раска­лённых иголок пронзая лёгкие, раздирал всё тело неуёмным, страшным кашлем. Ориентируясь на лай Баламута, Лёвушка мчался что было духу, не разбирая пути, то продираясь сквозь заросли шиповника, то спотыкаясь и падая, то на всём ходу налетая на стволы деревьев.

Сколь долго продолжалось это смертельное соревнование человека со стихией, Богу одному известно. Только тогда, когда опасность давно уже мино­вала, Лёвушкино, и так помутившееся сознание, медленно, но настойчиво, стало заволакиваться пеленой небытия…

Как рассказывала потом мать, нашли его на третьи сутки после «пришествия небесного» на том берегу Таманги, под самым лесом. «Весточку Божью» принёс Баламут, который и привёл жителей фактории к тому месту, где он лежал полумёртвый, полуголый, грязный, весь в глубоких ссадинах и царапинах. Местный фельдшер, Аким Петрович, пожилой толстяк и добряк, с вечно взъерошенной, жёсткой шевелюрой и небольшой густой, клиноподобной бородкой, часто по вечерам, сидел у постели ещё не пришедшего в сознание больного. Он сочувственно глядел на него поверх своих небольших очков в круглой металлической оправе, и только и знал, что повторял:

— М-да-а… Ну надо же, какая оказия!..

Надежды на выздоровление он не давал, но и паниковать не велел, утвер­ждая, что «на всё есть воля Божья!».

Однако, его стараниями, и волей Провидения, на четвёртые сутки кризис миновал, а на шестые — Лёвушка очнулся и… быстро пошёл на поправку. В этом свою роль, и, видимо, не последнюю, сыграл крепкий молодой организм, как любил потом говаривать старый фельдшер. Но слышать с тех пор Лё­вушка стал плохо.

Он подробно рассказал своей матери, Лукерье Денисовне, сравнительно ещё молодой, худощавой, по-своему привлекательной женщине, обо всём случив­шемся и передал ей последний наказ отца. Мать долго плакала, то и дело пе­респрашивая его и тихо причитая.

С той поры часто, поздними вечерами, она подолгу стояла на коленях пе­ред небольшим, аккуратным образком Божьей Матери, установленным в углу деревенской избы с двумя горящими по бокам лампадками. Всхлипывая, на­кладывая на себя «крестное знамение», и покачиваясь взад-вперёд, что-то в полголоса тягуче приговаривала и причитала. Она никак не могла сми­риться с мыслью, что её Савелий с дедом Трофимом так и остались не захороненными.

— Не по-людски это, не по-христиански! — всё время повторяла она.

Никто из местных жителей, кроме первого соседа, дальнего родственника и лучшего друга Савелия — Лукашова Афанасия, не брал на себя смелость пойти на заимку и предать земле тела усопших. Но Афанасий сроду был плотником, и не умевший даже держать в руках охотничьего ружья, не знал дороги на заимку. Коренные же жители, в большинстве своём — эвенки, наотрез отказывались пойти на этот шаг, не желая ещё пуще разгневить каких-то своих богов, итак уже наславших на них свою кару за неверность и непослушание.

Только лишь год спустя Афанасий с превеликим трудом смог уговорить местного эвенка Тимошку, горького пьяницу, но, в общем-то неплохого и без­обидного человека, за десятилитровую бутыль самогона, сходить вместе с ним на заимку и свершить святое дело.

Спустя некоторое время, расстроенным и удручённым воротившись назад, Афанасий рассказал, что по прибытии на заимку, они сразу же обнаружили тех, кого искали. Дед Трофим лежал спиной на медвежьей шкуре с вытяну­тыми вдоль туловища руками, как старый солдат на параде. Рядом, голова к голове, ничком, лежал Савелий, положив на его грудь руку с каким-то крепко зажатым в кулаке камнем, и подмяв под себя другую руку.

Тут же, по другую сторону, но поперёк, расположился преданный и умный пёс Шалун, положив свою морду на дедово плечо. От этого потрясающего зрелища, как рассказывал впоследствии Афанасий, мурашки побежали по всему телу. Создавалось такое впечатление, будто все трое только что заснули, а Са­велий и Шалун словно прикрывали деда, тревожась, чтобы кто-то невзначай не потревожил его сна. Померли они, по всей видимости, от удушья, так как сле­дов пожара на поляне обнаружено не было.

К великому изумлению Афанасия и Тимошки тела всех троих хорошо со­хранились и остались нетронутыми ни зверьём, ни птицей, ни прочей лесной тварью. По словам Афанасия в тех местах лес был пустынен и мёртв, а в воздухе до сих пор висел застоявшийся, едкий и прогорклый запах гари. Деда Трофима с Савелием похоронили тут же, ближе к покосившемуся срубу, сма­стерив и поставив над ними деревянный крест. Шалуна закопали в трёх-че­тырёх саженях от них и привалили холмик небольшим камнем.

Только лишь после этого Лукерья как-то успокоилась и утихомирилась. Но, обычно весёлая и жизнерадостная, она стала замкнутой и нелюдимой. День ото дня сохла и чахла, и через три месяца её не стало. Неделей позже от­дала Богу душу и Мария Степановна, Лёвушкина бабушка.

На правах дальнего родственника, забрав к себе на какое-то время Лёвушку и будучи посвящённым в курс почти всех житейских дел семьи Лопухиных, Афанасий, в один из вьюжных, зимних вечеров, отписал родной сестре Савелия письмо, в котором поведал о всех несчастьях и невзгодах, свалившихся на се­мью её брата.

А ещё через полгода, по весне, где-то ближе к лету, где поездом, где па­роходом, где пешком, а напоследок — на перекладных, прискакал молодой, ве­сёлый и разбитной приказчик Гора, и увёз Лёвушку к его родной тётке в Круто­горск, в один из многих небольших, уездных городков средней полосы России.

Уже покидая пределы фактории, Лёвушка с тяжёлым чувством и со сле­зами на глазах в последний раз оглянулся. Он мысленно прощался с ми­лыми его сердцу местами, в которых когда-то, ещё совсем так недавно, безоб­лачно и беззаботно протекала его жизнь, где остались лежать в земле самые близкие и дорогие ему люди.

Вдруг он увидел вдали бегущего вслед за повозкой человека, неуклюже размахивающего руками и что-то кричавшего. Гора велел извозчику остановить лошадей. Задыхаясь от бега, переходя на мелкий, быстрый шаг, к ним прибли­зился взволнованный Тимошка.

— Послусай, Лёвуска… Камень бери… У Савелюски, тогда, на заимке, в руке насол. Бери, на память! — и он сунул ему в руку небольшой, величиной со средний кулак, шероховатый, сравнительно тяжёлый камень.

— Спасибо тебе, Тимоша! — только и смог выдавить из себя сквозь слёзы благодарный Лёвушка.

— Погоняй! — хлопнул по плечу извозчика Гора.

— Но-о-о, удалыя-милыя! — Дёрнув вожжи, тот слегка опоясал лошадей длинным кнутом.

Лёвушка видел, как долго ещё смотрел им вслед — сняв со своей непутё­вой, давно нечёсаной головы старый, потёртый картуз, — маленький, добрый эвенк Тимошка, пока крутой поворот, забиравший вглубь леса, не скрыл его из вида.

Часть первая. Мыслью унесённые в мечту

Каждая наука проходит стадию, когда за

недостаточной достоверностью знания,

учёные вынуждены заменять доказательства

и опровержения верой или неверием.

(Эрнест Резерфорд)

Глава первая. Экспериментаторы

1. Труба — дело!

— Кузя, привет!

— А-а, это ты, Сань? Привет!

— Ты куда это с утра пораньше? А я — к тебе!

— Мама велела отнести заявление на очистку дымоходной трубы…

— В ЖЭК что ли?.. Я с тобой!

— Как хочешь. Пошли тогда…

Яркое утреннее солнце, только-только оторвавшееся от линии горизонта, будоражащее и оживляющее не иссякающим потоком своих трепетных лучей землю и всё обитающее на ней, бывает таким неповторимым и приветливым только в этих краях и только поздним летом. Друзья шли по центральной го­родской улице, овеваемые лёгким, свежим ветерком, тянувшим откуда-то с на­бережной.

Покуда Кузя стоял в очереди, Саня сидел на низенькой жэковской ска­мейке, притулившейся в глубине двора, и о чём-то сосредоточенно размышлял.

— Ну что? — спросил он, завидев возвращавшегося Кузьму.

— А ничего! Сказали, что у них и без нас дел невпроворот. Обещались прийти аж не раньше октября.

— Удивляться здесь нечему: волокитчики! «Даёшь дуба, товарищ!» — вот и весь их девиз… Слушай, Кузя! — озабоченно обратился Саня к другу, когда они возвращались домой. — Пока я тебя там на скамейке дожидался, мне в голову мысль одна пришла. А-ну их, этих трубочистов-то, мы и без них обойдёмся, это точно. Ты, главное, не очень-то горюй.

— Как это — обойдёмся? — На Кузином лице выражение разочарования сменилось на любопытство. — Что-то ты, дружок, загадками заговорил.

— Сейчас поясню, — загадочно вымолвил Саня Остапенко. — Но прежде ответь мне, Кузька, на вопрос: «Что такое — дымоходная труба?».

— Знаешь что, Сань?, давай-ка не темни, а выкладывай лучше, что у тебя там ещё на уме.

— Понял! Предвижу: с физикой у тебя будут нелады, учти. Поэтому отвечаю: дымоходная труба — это воздушный, звукоакустический резонатор.

— Как в церковном органе что ли?

— Что-то наподобие этого…

— А-а, понял!

— Что ты понял?

— Берём низкочастотный генератор и подключаем его к мощному звуковому усилителю с динамиком. Открываем дверку загрузочного отверстия печки, подносим к нему динамик и включаем аппаратуру в электрическую сеть.

— А ты, оказывается, догадливый!

— Не перебивай. Так вот: включаем в сеть аппаратуру и опытным путём определяем резонансную частоту дымоходной трубы. Определив её, выводим нашу систему на «полную катушку». Труба резонирует, от колеблющихся её стенок отслаивается сажа и падает вниз. Нам остаётся только выбрать её из дымоходного колена, через заслонку. Да-а, — почесал свой затылок Кузьма, — здорово придумано! Пошли…

— Готово, включай! — скомандовал Малышев, окончив все приготовления и поднося динамик к загрузочному отверстию печки.

— А поддувало закрыл?

— Так точно, захлопнул.

— Тогда — поехали! Включаю! Только вывожу систему на самую малую мощность. Начинаю с самых низких частот, с десяти Герц.

Дымоходная труба огласилась тихим, басовитым не то гудением, не то мычанием. Саня стал медленно вращать ручку верньерного устройства генератора, постепенно увеличивая частоту звуковых колебаний. Вот голос печного резонатора протрубил одну октаву, другую, третью. Где-то на середине четвёртой амплитуда звуковых колебаний в дымоходе резко возросла. Саня продолжал крутить ручку настройки дальше. Но звук тут же ослаб. Тогда он вернулся к прежней частоте. Амплитуда колебаний вновь резко возросла.

— Есть резонансная частота, кажись нашли! — сообщил Саня, указывая на индикаторную стрелку прибора, установившуюся в центре шкалы второго поддиапазона. — Теперь помаленьку увеличиваю мощность.

Труба, словно наращивая второе дыхание, однотонно и самозабвенно заголосила. Пение её, постепенно возрастая, переросло в оглушительный вой. Где-то там, наверху, в самой утробе дымохода, что-то тяжело ухнуло. Кузю, расположившегося на корточках, обдало упругой струёй удушливого воздуха, смешанного с сажей. Со стороны колена, соединявшего печь с трубой, показалось густое облако чёрной пыли.

— Стоп, выключай! — крикнул Кузя, невольно заслоняя лицо рукой и быстро захлопывая дверку печки. — Кажись получилось!

Когда он обернулся к Сане, тот громко расхохотался: вся передняя половина Кузиного лица резко контрастировала с задней.

— В зеркало на себя посмотри. Спереди — выраженный представитель коренного населения Южной Африки, — шутил и смеялся Саня, — а сзади посмотреть — ну прямо принц датского королевства.

— Эх, блин, и правда! — ощерился Кузя и улыбнулся своему изображению в зеркале. — В двух лицах пребываю, — пояснил он, и добавил: «Давай посмотрим, что там у нас получилось».

Три ведра сажи быстро перекочевали на двор в качестве удобрения для декоративного кустарника, произраставшего вдоль забора.

— Пойди хоть умойся, — предложил Саня.

— Потом. Давай лучше ещё увеличим мощность, немного. Может там ещё не всё отвалилось…

Привлечённые непонятным громким гулом, на противоположной стороне широкой центральной улицы собралась небольшая толпа зевак, в основном — пенсионеры, домохозяйки и недисциплинированные служащие, опаздывавшие на работу. Из окон некоторых домов выглядывали любопытные лица. Взоры неотягощённой заботами публики были устремлены куда-то в небо, поверх трубы. Они оживлённо переговаривались между собой и гадали, что бы всё это могло значить.

— А не повторяется ли это прошлогодняя история? — как-то многозначительно, с некоторой долей подозрения в прищуренных глазах, высказал своё предположение какой-то старичок, когда гудение внезапно прекратилось.

Догадка оказалась весьма заманчивой. Окружавшие насторожились и превратились в слух.

— Нечто подобное мне довелось слышать и в тот раз, — философски продолжал он, с достоинством опираясь обеими руками на набалдашник бамбуковой трости.

Все сгрудились вокруг оратора, явно намекавшего на загадочное событие, произошедшее летом прошлого года. Тогда на одном из сенокосных лугов, рядом с картофельными полями, были обнаружены неоспоримые следы посадки и пребывания НЛО.

— Так вот, — продолжал старичок, всё больше увлекаясь. — В то утро я, как и всегда…

Начало воспоминаний было прервано оглушительным, монотонным гудением. Наблюдатели, вздрогнув от неожиданности, невольно повернули головы в ту сторону, и к своему превеликому изумлению заметили, что одна из дымоходных труб противоположного дома, вдруг заколебалась, как мираж в пустыне и… «поехала». И тут же, на глазах не на шутку перепуганной публики, труба рухнула, развалившись на отдельные составляющие её части.

— Крыша поехала, братва! — прозвучал из толпы голос какого-то паникёра. — Спасайся, кто может!

Послышались глухие, дробные удары грохочущего по металлической кровле кирпича. Поднимая за собой облако красно-чёрно-бурой пыли, всё то, что осталось от трубы, в своём беспорядочном падении уткнулось в высокий каменный бордюр крыши и застыло на месте в хаотичном нагромождении. Гудение так же внезапно прекратилось, как и началось.

— Форменное безобразие! Вот, полюбуйтесь! — возмущённо воскликнул пожилой, солидного вида мужчина с округлым животиком, удерживая под мышкой толстый портфель и указывая на крышу двумя руками, словно приглашая собравшихся проследовать вперёд себя. — Чёрт-те что творится! Уже даже и трубы начинают стонать и разваливаться у всех на глазах от халатной, преступной бездеятельности чиновников ЖЭКа. Сколько раз в прессе и по телевидению поднимался вопрос о необходимости проведения срочного ремонта старых отопительных систем. Ан нет: в одно ухо влетает, в другое — вылетает. Лично я этого просто так не оставлю!..

Через полчаса в двери квартиры номер восемь раздался настойчивый звонок: пришли работники ЖЭКа, оповещённые, по всей видимости, возмущённым толстяком. Справившись у ребят, смотревших в это время, как ни в чём ни бывало, какую-то телевизионную передачу, о том, не обратил ли кто из них, случайно, внимания на какие-нибудь посторонние звуки, удары, и, получив дружный, отрицательный ответ из уст слегка побледневших при этом подростков, они приступили к тщательному осмотру печки и дымоходной трубы.

— Странно! — повторял всё время один из них, худой, как жердь, с длин­ным носом, по-видимому, какой-то начальник. — Странно как-то всё это!

Ещё через полчаса прибыла машина, гружёная стройматериалами, а за ней явилась большая бригада рабочих из десяти человек. Все работы были про­изведены оперативно и качественно, и закончены уже к обеду.

Спешка, вероятнее всего, была связана с отсутствием желания администра­ции ЖЭКа получить очередную нахлобучку от руководства вышестоящих ин­станций за отвратительное ведение дел в сфере коммунального хозяйства. В короткий срок печь, давшая в нескольких местах трещины, была полностью ра­зобрана, выложена из новенького огнеупорного кирпича и облицована совре­менной керамической плиткой. Дымоходная труба так же подверглась полной замене и восстановлению…

Воротившись вечером домой с работы, Екатерина Николаевна была потря­сена и шокирована, завидев новенькую, сверкающую свежей облицовочной плиткой, печь. Она внимательно выслушала пояснения сына, утаившего, однако, на первых порах причину поспешных действий коммунальщиков.

— Ну надо же! — осматривая печь и не переставая удивляться, вымол­вила она. — Значит и у нас могут, если очень захотят. Который год умоляю ЖЭК отремонтировать дымоходную трубу. Про печь и заикаться нечего было. А тут на тебе: пришёл, увидел, победил! Ну-у Кузя!.. Да ты и квартиру ус­пел прибрать?

— Мне Саня помогал…

За ужином Кузя всё же признался матери во всём. Она только ахнула и ужаснулась, представив себе какой опасности подвергались прохожие на улице. Кузя молча сидел, понуро опустив голову.

— Сынок, сынок! — промолвила она невесело, покачав головой и с укором посмотрев на сына. — Только этого нам и не хватало. Опять ты берёшься за старое. Мало тебе было прошлогодней истории…

Года два назад картофельные поля района захлестнули полчища колорад­ских жуков. Борьба с ними была трудной, малоэффективной, а главное — она таила в себе опасность для здоровья людей, так как велась с помощью высо­котоксичных химических препаратов.

И вот, двое пятиклассников — Кузьма Малышев и Остапенко Саня, решили в корне пресечь это зловредное явление. Как-то раз они вычитали в одном из старинных приключенческих романов о том, что в давние времена, чтобы из­бавиться от кишащих на корабле грызунов, матросы бросали в пустую бочку десяток-другой пойманных крыс, которые за отсутствием пищи со временем вынуждены были пожирать друг друга. Оставалась одна, самая выносливая, жестокая и кровожадная. Тогда её выпускали на свободу и она, верная приоб­ретённым навыкам, приступала к уничтожению своих сородичей, в панике бро­савшихся от неё даже за борт корабля.

Друзья решили воспользоваться подобным методом, перенеся его на пого­ловье колорадского жука. Однако, его особи, пойманные ребятами ранним ле­том и размещённые в нескольких стеклянных банках, не желали закусывать себе подобными.

Тогда экспериментаторы решили повторить опыт, поместив в банки с жу­ками листья с их личинками, от которых через три дня не осталось и следа. Спустя неделю, после нескольких подобных подкормок и внесения каких-то специальных органических добавок, друзья выпустили их в картофельное поле.

К глубочайшему их огорчению сам факт освобождения крылатых насеко­мых из банки не остался незамеченным. Откуда-то, словно из-под земли, вы­рос Гришка Шишкин, чрезвычайно пренеприятный субъект. Как, когда, с какой целью очутился он в это раннее, летнее утро именно здесь, в поле, так и оста­лось загадкой. Было ли это чистой случайностью, или совпадением, или же…

— А-ну, а-ну! Что это там у вас? — застав друзей врасплох на месте «преступления», с ехидцей в голосе полюбопытствовал он. — Ага-а-а, всё ясно! Вредительством, значит, занимаемся, посевы преднамеренно уничтожаем! Так, так! А знаете, что за это бывает? — Гришка сложил пальцы в клеточку. — Ладно, ладно, шучу! Молчок! — с напускным добродушием приложил он к гу­бам палец, с ухмылкой глядя на растерявшихся ребят. — Свои люди, со­чтёмся как-нибудь!

Однако, не дождавшись в дальнейшем от друзей соответствующего «выкупа», или милых его сердцу подобострастия и подлабузничества, Гришка в скором времени постарался свершившийся факт сделать достоянием обще­ственности.

Чем только не грозили ребятам: и исключением из школы, и привлечением к ответственности комиссией по делам несовершеннолетних, и постановкой на учёт в детской комнате, и ещё чем-то очень нехорошим. На орехи перепало и родителям.

Если Кузьма как-то всё больше отмалчивался, то Саня решил стоять до конца и не сдаваться. Он бил слишком уж докучливых оппонентов железной логикой своих умозаключений, в пух и прах разбивая все обвинения, выдви­гаемые против них, неоднократно повторяя одно и то же: «В Америку за коло­радскими жуками мы не ездили; где их собирали, там и выпустили. От этого их стало не больше, не меньше».

В конце концов доводы эти обвиняющей стороне показались вполне убе­дительными и дело прикрыли. Правда, следовало бы отметить и то незначи­тельное обстоятельство, что к концу лета количество колорадских жуков на колхозных полях и частных огородных участках резко сократилось, а на сле­дующий год и вовсе пропало. Одни это объясняли чисто погодными усло­виями, другие — космическими катаклизмами, третьи — ещё чем-то этаким, особым. Но факт оставался непреложным.

История эта имела своё дальнейшее продолжение, о подоплёке которой, правда, уже никто не знал и не догадывался. Об этом знали только трое.

2. Мы ещё вернёмся, Гриша!

Кузьма смотрел на всё случившееся, как говорится, сквозь пальцы. Зато Саня Остапенко так и не смог простить Гришке его подлости, и решил наказать его по-своему. Он был прекрасно осведомлён об одной его слабости, которая заключалась в энергичном муссировании и распространении Шишкиным «знаний», касавшихся проблем существования НЛО и внеземных цивилизаций. Разговоры на эту тему считались модными и престижными, неся в себе оттенок великосветской утончённости. Это был Гришкин конёк. Он с пеной у рта выдвигал и доказывал чужие догадки и гипотезы, выдавая их за свои.

Как-то раз, месяца два спустя после вышеописанных событий, пребывая, по всей видимости, в приподнятом расположении духа и насвистывая какую-то модную заграничную мелодию, Гришка подходил к порогу отчего дома. Одним махом преодолев несколько лестничных ступенек, он очутился возле своих дверей. Вставляя ключ в замочную скважину, он вдруг заметил под дверью небольшой, аккуратно сложенный клочок бумаги. Подняв, Гришка развернул его. То было какое-то послание, написанное мелким, забористым почерком. Текст гласил:

«Жителю голубой планеты Земля — Шишкину Г. от представителей внеземной цивилизации с магнитной планеты Оуа, расположенной в планетной системе двойной звезды 2-МО под хвостом Большой Медведицы.

Совершенно секретно и конфиденциально…»

Гришка торопливо осмотрелся по сторонам и, убедившись, что за ним никто не подглядывает, вновь углубился в чтение секретного документа.

«… Предлагаем завтра, 21-го августа 1983 года, ровно в шесть часов утра по московскому времени, явиться в квадрат местности, обозначенный на рисунке, для участия в переговорах и решения неотложных проблем, затрагивающих вопросы дальнейшей судьбы вашей планеты и её жителей. Явка обязательна!

Р.S. О письме не распространяться: Боже упаси и помилуй! Иначе… Руки у нас длинные… В случае грозящей опасности быть застигнутым врасплох в момент чтения письма, оно должно быть незамедлительно уничтожено, непо­средственно на месте, методом интенсивного разжёвывания с последующим за­глатыванием».

Не успел Гришка опустить записку в карман, как на лестничную площадку вихрем ворвался Саня.

— Привет, Шишка! — с озабоченным видом поприветствовал он растерявшегося юнца.

Гришку как-то неприятно покоробило от такого вольного обращения с его фамилией, а Остапенко продолжал:

— Кузю Малышеа не видал? Он к тебе, случайно, не заходил?

— Скажешь тоже! — невнятно пробормотал тот, энергично работая челюстями. — Я и случая-то не припомню, чтобы его нога переступала этот порог.

— А-а, ну конечно, конечно, — как-то уж неопределённо согласился с ним Саня, в упор глядя ему в лицо. — А чего это ты там жуёшь? — полюбопытствовал он. — Поделился бы что ли!

— У-у-у, — не раскрывая рта, натужено выдавил из себя Гришка, производя заключительное, глотательное движение. — Да это я карамельку… Извини, последняя…

— Ну, тогда я пошёл! — бросил в его сторону Саня. — Будь здоров, и не кашляй!

— Бывай! — Шишкин был явно озадачен не столько появлением, сколько поведением Остапенко…

А вечером того же дня, перед наступлением сумерек, друзья мчались на велосипедах по противоположному реке спуску в сторону холмистой лесостепи. Километрах в пяти от черты города они завернули за один из холмов, поросших березняком.

Оставив в сторонке велосипеды, они извлекли из травы заранее припасённую десятиметровую жердь и углубились в высокую, сочную луговую траву.

— Стой, Кузя! — обратился к другу Саня. — Крепи свой конец.

Тот воткнул в землю огромный гвоздь, вбитый и торчавший на самом конце жерди, перпендикулярно её продольной оси.

— Ты попридерживай, на всякий случай, свой конец, а я буду крутить, — последовало Санино указание.

Ухватившись за противоположный Кузиному конец жерди и прижимая её к земле, Саня стал тянуть её, увлекая за собой по окружности, с центром в том месте, где стоял Кузя.

Работа оказалась не из лёгких: требовалось изобразить большой круг из примятой к земле травы. Пройдясь жердью по тому же кругу ещё несколько раз, чтобы основательней примять траву, под самый корень, друзья спрятали жердь в лесочке. Прихватив с велосипеда привезённую с собой штыковую лопату, друзья подошли к центру круга.

— Поторапливаться бы надо, — озабоченно посоветовал Кузя, зябко ёжась от вечерней прохлады, начинавшей бесстыдно забираться за воротник рубашки, и — ниже, в недозволенные места, — а то скоро совсем уже стемнеет.

Они быстро вырыли в центре круга неглубокую яму диаметром в один метр, накидали в неё ворох сухостоя, валежника, сухой травы, и подожгли. По­дождав, когда костёр потухнет, друзья разворошили его, для соблюдения тех­ники пожарной безопасности основательно замочили и тронулись в обратный путь.

На следующий день, с самого утра, по Крутогорску поползли разноречивые слухи о приземлении где-то в окрестностях города неопознанного летательного объекта, с гуманоидами на борту, разумеется.

С видом праздношатающихся, друзья прогуливались по городу, прислуши­ваясь к разговорам прохожих. Две женщины, одна — худая, другая — полная, о чём-то оживлённо судачили.

— Ну-у, Дуська, всё, — заговорщически молвила худая, — начало-о-ось! Хорошего от этих пришельцев ждать нам нечего. Помяни моё слово: война будет!

— Тьфу ты, типун тебе на язык! — вытаращив глаза, испуганно произнесла полная. — Полно тебе, Шурка! И среди них, наверное, хорошие люди сыщутся. Авось всё миром обойдётся…

Друзья шли дальше, и повсюду:

— Вы слышали?..

— Да быть того не может!..

— … да-да, целая эскадрилья, и все вооружены, до зубов…

— Да они же беззубые…

— Не уверен!.. Но говорят — такие маленькие-манюсенькие, а сами — зе­лёные, что трава: от злости наверное…

Город шумел, как потревоженный улей. Друзья давно уже обратили внима­ние на тот факт, что весь существующий в Крутогорске транспорт, переполнен­ный пассажирами, спешил куда-то в одном направлении. Куда?, друзья пред­полагали с определённой степенью точности. Повсюду, образовав небольшие, мобильные кучки, о чём-то на ходу переговаривались и спорили прохожие, вливаясь в общий поток куда-то спешивших людей.

Было тихое, солнечное воскресное утро. От асфальта, только что политого водой, тянуло приятной, сладковатой свежестью, щекотавшей в носу. Слыша­лось весёлое, многоголосое щебетание птиц, порхавших в синеве воздушного океана и скакавших по веткам старинных тополей, стеной выстроившихся вдоль обеих сторон главной улицы.

Виновники необычного переполоха решили не посещать места события. Правда, они и сами не могли предположить, что их неординарные действия вы­зовут среди населения настоящий бум.

Ближе к обеду районное радио транслировало передачу, посвящённую пришествию инопланетян, которую комментировал какой-то импульсивный ре­портёр с интригующей таинственностью в булькающем голосе. Потом, как единственному свидетелю и очевидцу, слово было предоставлено ученику одной из крутогорских школ Григорию Шишкину. Врал тот мастерски, профессионально, так, что Саня с Кузей просто со смеху покатывались.

А вечером по областному телевидению показывали передачу и вели репортаж с места события. Друзья увидели снятое с вертолёта телекамерой место посадки НЛО — чётко просматривающийся круг примятой травы с чёрной отметиной в центре. Вокруг сновало множество людских фигурок, словно на праздничной маёвке. Вдоль дороги выстроилась длинная вереница транспортных средств.

— Эх, духового оркестра ещё не хватает, — серьёзно заметил Кузя.

Крупным планом показалась стартовая площадка, окружённая живым кольцом дружинников с красными нарукавными повязками и милиционеров, взявшихся за руки и сдерживающих наседавшую сзади толпу. Какой-то любопытный, шустрый малый попытался было прошмыгнуть за живое ограждение, но тут же за ногу был втянут назад в людской круговорот. Какие-то серьёзные, озабоченного вида люди вели тщательные обмеры площадки, брали пробы обуглившегося грунта в центре площадки, бережно укладывая его лопаточками в пробирки и баночки, что-то второпях записывали в свои блокноты и записные книжки. Всюду сновали вездесущие репортёры со своими фото- и телекамерами.

Но вот, наконец-то, из мелькания многочисленных сюжетов, кадр выхватил Гришкину ипостась. С горделивой осанкой, важно подбоченясь, он стоял с поднятой вверх головой, будто отыскивая след исчезнувшего НЛО.

— А вот и он — герой дня, ученик крутогорской школы номер четыре, Григорий Шишкин! — бодро, с живинкой в голосе, представил его ведущий.

По всему облику Гришки было видно, что тщеславие его было сполна удовлетворено: он находился в самом эпицентре внимания несколько сот тысячной аудитории. От гордости его всего аж так и распирало.

— Итак, расскажи-ка нам, Григорий, как дело-то было?

— Ну, еду я, значит, утром на велосипеде, — начал тот своё повествование. — Еду себе… На душе почему-то так легко, радостно. Птички щебечут, солнышко только-только показалось из-за горизонта. Выехал я за город, повернул на просёлочную дорогу и педалирую себе дальше…

— Как-как вы сказали? Педалирую?

— Ну да, кручу педали, значит.

— А-а, ясно, продолжайте пожалуйста.

— Доехал я во-о-он до того места, — продолжал дальше бессовестно врать рассказчик, поднимаясь на цыпочки и указывая поверх людских голов на проезжую часть просёлочной дороги. — И тут у меня на велосипеде соскочила со звёздочки цепь. Я, как сами понимаете, вынужден был остановиться, чтобы произвести ремонт…

Слова — «произвести ремонт» он произнёс как-то небрежно, со знанием дела, будто только этим и занимался всю жизнь.

— И когда я уже собирался было тронуться в путь, как вдруг, вот на этом самом месте, — для пущей убедительности он ткнул себе под ноги, — я увидел какое-то лёгкое, облачное мерцание с блестящей точкой посредине. Точка эта стала расти и увеличиваться в своих размерах, озаряя всё простран­ство вокруг себя ярким, неестественным светом, пока не превратилось в тело, похожее на яйцо…

— Вы хотели сказать — на тело овальной формы, — попытался уточнить ведущий.

— Во-во, именно так: на тело овальной формы, — согласился Гришка, — но с ромбовидными иллюминаторами.

Слушая всю эту галиматью, льющуюся из Гришкиных уст, друзья были по­началу слегка шокированы, а затем пришли в неописуемый восторг по поводу уникальных способностей Шишкина.

— Надо признаться, — продолжал тот, — от неожиданности я слегка пе­репугался и хотел было уехать, но вдруг почувствовал, что не могу сдви­нуться с места. В это время с НЛО спрыгнули две низкие фигуры и направи­лись прямо в мою сторону. Когда они подошли ко мне, то я успел хорошенько их разглядеть. Это были живые существа, ну, вот, как мы с вами, высокого роста…

— Постойте, постойте, Шишкин, — вмешался из-за кадра чей-то настырный голос. — Только что вы — а я это точно помню, — упоминали об их низких фигурах.

— Правильно! — не дал договорить Гришка. — Всё правильно! Это мне сначала показалось, что они маленькие. А когда подошли ближе, то я увидел, что они высокие. Лица у них были — ни дать ни взять, — какие-то прозрач­ные, бледно-зелёные и сплюснутые сверху; глаза, как и у нас, только вот в таком положении, — Гришка приложил к глазам указательные пальцы обеих рук, придав им вертикальное положение. — Бровей у них вовсе не было, рты с пятак, а уши со сковородку. Одеты они были в блестящие, серебристые костюмы и обуты в белые тапочки. Подходят они, значит, ко мне, осторожно, бережно берут под руки, а один, наверное самый главный, и говорит мне, этак ласково: «Пойдём с нами, Григорий! Не бойся, мы тебе ничего плохого не сделаем!»…

— А голос, — прервал повествование кто-то из публики, — голос у него какой?

— Голос? — Шишкин на секунду призадумался. — Голос, как голос. Только вот немного вибрирует и вроде бы переливается с таким тихим-тихим перезвоном, как колокольчик. Ну и вот! — продолжал далее рассказчик. — Я им хочу что-то сказать, а не могу. Довели они меня до своего дивного аппарата, и слышу: «Спи Шишкин Григорий, спи!». И дальше я ничего не помню: сознание, наверное, потерял. Когда же я очнулся, то увидел удалявшуюся точку, а до слуха моего донёсся замирающий где-то в вышине голос: «Мы ещё вернёмся, Гриша!». Что они со мной там успели сделать? — Гришка аж присел, разведя руками в стороны, — без малейшего понятия, не знаю — и всё тут! Может запрограммировали, может орган какой сдеформировали, а может чего-то и вынули из меня, для изучения, — и он, как-то болезненно поморщившись, прижал к животу руку.

— Ну конечно же сдеформировали, а потом вынули, — заворчал Саня, — только не оттуда, а отсюда, — наморщив лоб, он постучал по нему кулаком.

— Жаль!.. Жаль!.. — подал ведущий свой голос с выражением лица, отрицающим восклицание. — Жаль, что наше эфирное время ограничено и передача подходит к завершающей её стадии. Будем надеяться, что экспертиза обожжённого ракетными дюзами НЛО грунта, — он покачал перед своим носом пробиркой с чернеющей внутри неё взятой пробой неопровержимой улики, — внесёт определённую ясность и всё расставит по своим местам. Нам любезно предоставлено эфирное время, чтобы держать нащих уважаемых телезрителей в курсе дальнейшего увлекательнейшего расследования уникального события. Надеюсь, мы ещё не один раз увидим и услышим…

— Можно? Позвольте ещё один вопрос! — подал свой голос какой-то чересчур уж дотошный корреспондент, как школьник в нетерпении поднявший над собой колышущуюся руку. — Ну, о-очень короткий! Ну можно?

— Десять секунд, не больше того! — Ведущий передачи строго и многозначительно посмотрел на свои ходики. — Время пошло…

— А скажите мне пожалуйста, ученик Шишкин, — начал тот, — а что, собственно говоря, привело вас в столь ранний час в пустынное поле?

По Гришкиному лицу пробежала тень беспокойства: подобного вопроса он никак не ожидал. Переминаясь с ноги на ногу, он стал беспомощно озираться по сторонам, словно отыскивая в чьём-то лице оплот поддержки, защиты, на худой конец — подсказки.

Саня с Кузей понимали, что рассказать о письме тот не рискнёт, так как в нём на подобное действие было наложено табу с явной угрозой физической расправы в случае невыполнения последнего. А если даже и рассказал бы, то ему всё равно никто бы не поверил, так как письма этого уже больше не существовало.

— Гм-м, — промычал в глубокой задумчивости Шишкин, лихорадочно по­дыскивая ответ, и, видимо, что-то надумав, изрёк патетически: — Люблю, понимаете ли, встречать восход солнца в чистом поле. Это прекрасно!..

Вот так невинная шутка над Шишкиным обернулась событием, переполошившим весь Крутогорск и прославившим его на всю страну. Друзья чувствовали себя на высоте: они сумели приоткрыть для себя часть духовного мира Шишкина, и, в то же время, сделали, правда — — невольно, предметом гласности факт существования на географической карте своего города — — города Крутогорска. Правда, небольшой червь стыда и сомнения точил всё же их души: ведь они ввели общественность в величайшее заблуждение.

— А что тут такого? — пытался оправдываться сам перед собой Кузя. — Людям свойственно стремление ко всему таинственному и загадочному. Надо верить! Тем и живём!

— Правду глаголешь, Кузя! — поддакивал Саня. — Может учёные наконец-то зашевелятся. Ведь не одни мы носимся в мировом пространстве.

Как бы там ни было, очевидность свершённого была налицо, и друзья решили больше не возвращаться к этому вопросу, и даже не вспоминать о нём…

Но об этом-то как раз и напомнил старичок, ставший свидетелем пения и крушения дымоходной трубы.

3. Новенький

Так уж распорядилась судьба, что всех этих троих, четырнадцатилетних подростков, с разными характерами и привычками, сблизили и подружили не только школьные и житейские будни, но и ещё нечто большее, что трудно передать словами. Однако, что у них было общим, так это неуёмная страсть к буйной фантазии и стремление к её реализации…

Митя Сапожков объявился в 7-ом «А» классе в начале учебного года. Из четырёх городских школ эта считалась самой трудной. Здесь, как говорили в полушутку-в полусерьёз, отбывали «ссылку» трудные дети, или дети трудных родителей.

Однажды, в начале одного из уроков, в класс вошла классный руководитель, Нинель Аркадиевна, учитель математики.

— Входи, не стесняйся, — обратилась она к кому-то в сторону распахнутой двери.

Класс, шумевший до этого, как улей, вмиг притих. В дверь медленно протиснулась фигура вновь прибывшего.

— У-у-у! — пронёсся в воздухе дружный общий возглас изумления.

На пороге стоял улыбающийся, ярковеснусчатый, русоволосый увалень.

— Знакомьтесь, ребята. Это ваш новый товарищ, Митя Сапожков. Будет учиться в нашем классе. Так что прошу любить и жаловать!

— Ещё один сапог явился, — фыркнул кто-то в кулак, и тут же получил сзади затрещину.

Обернувшись в сторону своего обидчика, он погрозил кулаком.

— Ка-а-ак тресну, на части рассыпешься!

— Малышев! Шишкин! За дверь выставлю! — пригрозила учительница.

— А пусть не дразнится, не так ещё получит, — пробубнил себе под нос Кузя Малышев, поправляя сползшие набок очки.

— Нинель Аркадиевна, уберите от меня куда-нибудь подальше этого субъекта, — плаксивым голосом простонал Шишкин, как бычок мотнув головой в Кузину сторону.

Гришка был парень «не промах» и во всём искал для себя выгоду, а тем более в данной ситуации: неплохо было бы отделаться от назойливого, давно уже надоевшего ему соседа за спиной, и приобрести нового, хотя бы даже вот этого, новенького, Сапожкова кажется, к тому же, вероятно, простачка. А что?!

Но всё получилось не так, как хотел Гришка.

— Вот что, Шишкин, — учительница подошла к столу и положила на него классный журнал. — Собирай-ка свои вещи, да перебирайся за парту Остапенко.

— Ещё чего! — попытался было противиться тот. — А почему не Кузя? Ведь завуч сама говорит, что они с Санькой — два сапога пара. Пусть и пересаживается к нему сам.

— Тебе что: ещё раз повторить?

Все знали крутой, но справедливый нрав этой маленькой, на первый взгляд казалось бы, доброй и мягкой женщины.

— А ты, Сапожков, — продолжала она, — иди и занимай освободившееся место.

Пока Митя, поскрипывая половицами, направлялся к третьей парте в левом ряду, Гришка успел торопливо уложить свои манатки и ретироваться.

— Занято! — Остапенко демонстративно пересел на пустующее место парты, когда подошёл Шишкин.

— Нинель Аркадиевна, — заканючил Гришка, — а он меня не пускает!

Учительница с укором посмотрела на Остапенко и, вздохнув, сказала, обращаясь к Шишкину:

— Ну, раз так, занимай последнюю парту, она, кажется, пустует.

Демонстративно бросив портфель на скамейку пустующей парты, тот, недовольный и обозлённый, грузно плюхнулся на неё.

На переменке школьники окружили Сапожкова и забросали его вопросами. Один только вид вызывал у них восхищение и внушал доверие. Про такую личность обычно говорят, похлопывая её по плечу: «Свой парень!» Не по годам рослый, крепкого телосложения, с простоватой, неисчезающей улыбкой на простодушном лице с курносым носом, он и впрямь чем-то смахивал на богатыря Добрыню Никитича из русской былины «Добрыня-сват».

Через пять минут соклассники знали о нём почти всё: и то, что его исключили из первой школы за плохое поведение и неуспеваемость; и то, что занимался когда-то в секции каратэ, а теперь продолжает заниматься этим самостоятельно, дома, по книжному курсу какого-то Анри-Доменика Пле; и то, что живёт где-то на самой окраине города, и многое что другое.

После занятий, когда ученики шумной стайкой выпорхнули из школьных дверей, к Сапожкову подкатился Гришка.

— Послушай, Сапожков! — начал он, оглядываясь по сторонам — не подслушивает ли кто, — и, понизив голос, продолжал: — Хочу тебя сразу предупредить: если к тебе будут набиваться в друзья Малышев и Остапенко, то ты не особо-то с ними, гони их в три шеи.

Митя шёл своей дорогой, будто не слушая и не замечая перед собой непрошеного собеседника. А тот, стараясь не отставать и подстраиваясь под его шаг, продолжал распинаться и нашёптывать:

— У одного папаша — диссидент, отщепенец, короче говоря, а у другого — не выездной. Да и вообще они — «два сапога — пара»…

Но тут Гришка осёкся, сообразив, что сказал лишнее.

— Так о них, в общем-то, наша «выдра», завуч, училка по биологии говорит. А тогда, в классе, я просто пошутил, — попытался оправдаться он, виновато улыбаясь и разводя руками, словно желая сказать: «Ну что тут поделаешь? Так уж получилось!»

Шишкин был неважным учеником. Из класса в класс его, в буквальном смысле этого слова, перетаскивали «за уши», и то, благодаря стараниям и усилиям его предка, директора большого моторостроительного завода. В конце концов, он решил перевести и своего отпрыска в пенаты неблагополучной школы, от греха подальше. Это была одна из мер наказания непутёвого сына: авось опомнится и возьмётся за ум.

Дважды второгодник, Гришка был старше своих соклассников почти на два года. Его это в определённой степени даже устраивало: он любил верховодить теми, кто был младше и слабее его. Однако, этого ему не позволяли проделывать над собой ни Остапенко, ни Малышев, что и бесило его.

Впрочем, несмотря на всё это, Шишкин обладал одним большим и неоспоримым преимуществом перед всеми остальными ребятами: то был стопроцентный красавец, которому мог бы позавидовать даже сам Ален Делон. Тщательно, на пробор, зачёсанные чёрные волосы, пышущее здоровьем красивое, холёное лицо, безупречно подогнанный к плотной, стройной, высокой фигуре костюм спортивного покроя, создавали впечатление благополучного, уверенного в себе сына, ученика и великовозрастного подростка. Многие девчонки просто сохли по нему, особенно — Клара Ставицкая, девица под стать своему соседу по парте и, которой он недавно пообещал приобрести по блату — по сносной цене, разумеется, — импортные, французские духи «Шанель 17»…

— Мороженого хочешь? — спросил Гришка и, не дождавшись ответа, подошёл к лоточнице, расталкивая ребятишек, обступивших лоток с мороженым. — А-ну, шкеты, расступись!

Он купил два больших пломбира в фольгированной упаковке и один из них протянул Сапожкову.

— Зачем же ты их так? — кивнул тот в сторону ребятишек, нехотя принимая протянутый ему пломбир: отказываться было как-то неудобно.

— Кого? А-а, эту шантрапу что ли? — с напускным равнодушием попытался уточнить Гришка. — Так то всё мелюзга, не обращай внимания. Лучше знаешь что? Пошли в кино, приглашаю. Говорят, шикарная картина идёт. Правда, название что-то запамятовал. За билет плачу я.

Заметив на лице собеседника признаки нерешительности, он попытался переменить тему разговора.

— А не хочешь, пошли ко мне домой, познакомлю со своим «папа», — предложил Гришка, как-то смешно, с французским прононсом, произнеся последнее слово. — Он у меня — во, мировой мужик, как раз в отпуску. Ну как?

— Знаешь что? Лучше уж как-нибудь в другой раз, — подумав о чём-то своём и распечатав было упаковку, ответил Сапожков. — А за мороженое — спасибо. Мне оно сейчас противопоказано: с горлом что-то не в порядке.

Подозвав к себе какого-то мальчугана, тёршегося в очереди и таращившего на него свои круглые глазёнки, Митя отдал ему свою порцию.

— Бери, дарю! Мне нельзя. Да смотри горло не застуди.

Похожий на большого телёнка, способного краснеть и смущаться по любому поводу, с, казалось бы, навечно прилипшей к лицу застенчивой улыбкой, Сапожков, в несоответствии со своей комплекцией, быстро перебежал дорогу и стремительно вскочил на подножку вагона набиравшего ход трамвая.

— Будь здоров! — только и успел крикнуть он вконец растерявшемуся и расстроенному Шишкину, провожавшего его оторопевшим взглядом. Весь вид Сапожкова, как бы виновато, говорил: «Если, дескать, что не так, прошу извинить!»

— Тьфу! — сплюнул в сердцах Гришка. — Ска-т-тина!

4. Опять — двадцать пять!

Только лишь двое из соклассников не докучали новенькому своими расспросами: Сапожков это приметил сразу. То были Малышев и Остапенко. Они особняком стояли у окна в коридоре и о чём-то переговаривались между собой, ни разу даже не взглянув в его сторону. А им и впрямь некогда было заниматься созерцанием «диковинного объекта». У них были свои, не менее важные проблемы.

— У тебя лист с собой? — спросил Саня, протягивая руку после утвердительного кивка. — Давай сюда, посмотрим.

Кузя достал из кармана брюк аккуратно сложенный лист печатной бумаги и передал его Сане.

Дело в том, что друзья проводили опыты по мысленному внушению на расстоянии по методике американского исследователя доктора Райна, описанной одним знаменитым ленинградским профессором в его книгах.

Методика эта осуществлялась при помощи так называемых карт Зенера. Таких карт было пять, каждая из которых представляла собой небольшой прямоугольный листок белого ватмана с одной из пяти чёрных фигур в виде круга, квадрата, креста, звезды и трёх волнистых линий.

В опыте применялась колода из двадцати пяти таких карт, где каждая из пяти вышеуказанных повторялась соответственно пять раз.

Кузя сам предложил Сане, чтобы именно тот передавал ему мысленную информацию, а сам он будет её мысленно принимать. Это обстоятельство он объяснял тем, что у Сани сильный, волевой характер, а у него, у Кузи, колеблющийся, неуравновешенный, приближающийся к слабому. На том и порешили: Сане быть передатчиком информации, выражаясь научным языком — индуктором, а Кузе — её приёмником, или иначе — перципиентом…

— Да-а, — протянул в задумчивости Остапенко, раскрыв и сверив содержимое обеих листков, своего и Кузиного. — Что-то не особо сходится… Опять — двадцать пять!

Вот уже как целый месяц — вчера был последний день, — они оба, по вечерам, каждый у себя дома, когда все домашние начинали уже видеть первые сны, закрывали за собой поплотнее кухонные двери, устанавливали на столе телефоны, усаживались за него и созванивались. Перед каждым из них находился чистый лист печатной бумаги и шариковая ручка, а у Сани, по левую руку, дополнительно лежала перевёрнутая стопка колоды с картами Зенера.

— Ну что, начинаем? — как правило, спрашивал тот, кто дозванивался первым.

Затем каждый из них клал телефонную трубку на стол микрофоном вниз. Начинал Кузя. Первый его стук тупым концом ручки по столу, хорошо передаваемый по телефону через микрофон и так же хорошо различимый в тишине ночи в наушнике лежащего на столе телефона, находящегося на другом конце провода, извещал индуктора, то есть — Саню, о начале проведения опыта. Он тут же брал левой рукой верхнюю карту колоды, переворачивал её, сразу зарисовывал фигуру, изображённую на карте, а затем пристально, до рези в глазах, сосредоточенно вглядывался в неё.

Кузя же в это время закрыв глаза, зажав ладонями рук уши, старался мысленно воспроизвести очертания той фигуры, которую в данный момент пытался мысленно передать ему Саня. Затем, зарисовав в своём листке наиболее запечатлевшуюся в его воображении фигуру, он вновь, стуком ручки по поверхности стола, извещал Саню о завершении приёма информации. Тогда, последний, откладывал в сторону первую карту и брался за вторую. И так — двадцать пять раз. Каждый опыт продолжался в пределах одной минуты. Поэтому вся серия опытов занимала соответственно 25—30 минут.

За истекший месяц уже было исписано по тридцать листов бумаги с каждой стороны. Но результаты были неутешительными: на каждую серию опытов приходилось в среднем по четыре-пять угадываний, не больше.

— Что дальше-то будем делать? — Кузя с расстроенным видом посмотрел на товарища.

— Давай на этом уроке попробуем ещё раз, — почесав затылок, в глубоком раздумье предложил Саня.

Во время урока, который вёл директор школы Ремез Степан Павлович, учитель истории и географии, со стороны друзей доносились какие-то приглушённые, мерные постукивания и лёгкое движение.

— Остапенко, Малышев! — обратился к ним после звонка директор, внимательно наблюдавший во время занятий за таинственным ритуалом друзей. — Это чем же вы занимались на протяжении всего урока?

— А это Кузька Саньке морзянку отстукивал, — подал с задней парты свой неприятный, бархатный голос Гришка, ревниво бросавший взгляды в сторону Митьки с Кларой, и приметивший в поле своего зрения непонятные ему действия двух соклассников.

— Зайдите-ка ко мне оба в кабинет, после занятий, — сказал директор, пропустив мимо ушей реплику Шишкина, — вместе с вашими записями, — добавил он.

Гришка ликовал, потирая руки…

— Можно? — Переступив порог директорского кабинета, друзья в нерешительности остановились.

— Проходите и садитесь

Степан Павлович сидел за письменным столом и сосредоточенно что-то писал. Зеленоватый свет настольной лампы, освещая письменный стол, падал своим краем на строгое, но доброе лицо, украшенное пушистыми, украинскими усами, слегка красиво завёрнутыми своими концами книзу.

— Спасибо, мы постоим!

— Да нет уж, присаживайтесь!.. Ещё успеете настояться, — не отрываясь от бумаг и не глядя указывая на свободные стулья, произнёс он тягучим, с мягким украинским акцентом голосом…

— Ну, а теперь, выкладывайте и показывайте, что там у вас. — Закончив писать, он оторвался от своих записей и теперь вопросительно смотрел на ребят поверх своих очков.

Те неуверенно, довольно таки неуклюже, полезли в свои карманы и передали их содержимое директору.

— А-а, карты Зенера! — Степан Павлович перебирал в руках колоду карт и смотрел на разрисованные листы. — Ну и как, получается что-нибудь?

Друзья в изумлении переглянулись.

— А вы не удивляйтесь, — сказал он, смеясь своими красивыми, чёрными глазами. — Когда-то и я в свою бытность увлекался работами профессора Василькова. Очень занимательно. Ну и что же у вас тут получается? А ну, а ну! — Он со знанием дела погрузился в расшифровку записей.

— Да-а. Неважнецкие, оказывается, дела, — промолвил Степан Павлович, ознакомившись с результатами опытов и выслушав сбивчивые откровения друзей. — Но руки опускать не следует. Может здесь необходимы какие-то особые условия проведения опытов? Подумайте хорошенько, непременно должно получиться… И вот ещё что, — продолжил он после некоторого раздумья, но уже со строгой требовательностью в голосе. — Чтобы уроки не мешали вашим опытам, убедительно прошу проводить их вне школьных стен, и то, только после того, как будут приготовлены домашние задания. А теперь — ступайте. Ни пуха вам, ни пера!

После того, как друзья, окрылённые моральной поддержкой директора, выскочили из учительской, Кузя три раза боднул лбом стенку и тихо вымолвил:

— К чёрту!

— Да, хлопцы, — донёсся из-за дверей директорский голос, и две головы тут же вновь просунулись в них. — Чуть было не забыл: на днях в наш город приезжает с гастролями мой давний друг и соклассник, Кандаков Борис Николаевич, между прочим — мировой гипнотизёр. Хотите познакомлю?

— Хоти-им! — Дружное радостное восклицание эхом отозвалось в стенах пустынного, школьного коридора.

На следующий день, в субботу, с самого утра к Кузе подошёл Саня.

— Кажется одна идея есть, — шёпотом произнёс он. — Приходи сегодня вечером после занятий. Придёшь?..

5. Наука требует жертв!

В этот вечер в одном из окон квартиры семьи Остапенко долго не гас свет. Две фигуры, низко склонившиеся над столом, освещённым неярким голубым светом электрической лампы, установленной внутри большого, старинного, дедовского абажура, неторопливо вели свои научные споры и беседы. Если бы кто из посторонних, со стороны, глянул на этих ребят, то сразу смог бы определить и оценить не только их внешние данные, но и характер их натур.

Кузьма, маленького роста — что, по-видимому, соответствовало его фамилии, — тщедушный малый с шикарной копной ярко-рыжих волос, покоящихся на голове, имел весьма непримечательное лицо, за исключением больших, серых, близоруких глаз, упрятанных под толстыми стёклами очков в роговой оправе. Он был экспансивен, с взрывным, эмоциональным характером, резок в своих суждениях, быстро воспламенялся, но так же быстро и остывал. В его голове всегда роилось множество всяких идей и догадок, «аккумулятором» которых он по сути дела и являлся. Теоретическая и практическая разработки его идей целиком и полностью, всем своим грузом, ложились на Санины плечи, хотя и у него самого своих идей было хоть пруд пруди.

Саня казался полной противоположностью своему другу. На вид спокойный и рассудительный, он всегда, как мог, умел отстаивать свою точку зрения. Не особо-то требовательный к себе и друзьям, он, по обыкновению, всегда прощал им их маленькие слабости, был очень доверчив, о чём иной раз горько сожалел. Однако, в душе, это была, как и Кузя, эмоциональная, мятущаяся натура, но только обладающая способностью прятать эти качества под оболочкой безмятежного спокойствия.

Среднего роста, со строгими, правильными чертами и овалом бледно-смуглого лица с продолговатым разрезом зелёных глаз, прикрытых длинными ресницами и обрамлённых густыми, чёрными бровями, сходящимися у самой переносицы, в своей, изумительной красоты, украинской «вышиванке», он являл собой типичное дитя далёких Карпатских гор…

— Послушай, Кузя! Что для нас сейчас самое главное?

— Что?

— Ну ты даёшь! Что, да что! Что мы должны в первую очередь предпринять?

— Откуда мне знать? — Кузя никак не мог взять в толк, чего от него добивается Саня. — Сам придумал, сам и отвечай.

— Ну, ладно! — Остапенко ближе придвинулся к столу. — Опыты с картами Зенера — это всё статистика из области теоретической фантастики. Поэтому нам с тобою в первую очередь надо что? — Он уставился на Малышева, открывшего рот и ничегошеньки не понимавшего, а затем продолжал:

— Нам необходимо установить сам факт, повторяю — факт, существования в природе телепатического явления. Или оно есть, или его нет! Третьего не дано. — Саня патетически возвёл свой взгляд в область потолка. — Для этого требуется провести один, всего лишь один эксперимент, но такой, который бы исключал на все сто процентов всякие случайности — совпадения, подсказки, ошибки, и прочее. Следовательно, нужно выработать все необходимые для этого условия.

Саня остановился, перевёл дух и пододвинул к себе одну из книг профессора Василькова.

— Ты послушай, что тут пишется. — Он раскрыл книгу в отмеченном закладкой месте. — Вот! «Многие индукторы считают необходимым не только интенсивно переживать внушаемое задание, но и вместе с тем мысленно направлять его на перципиента, возможно более ярко представив себе его образ».

— Читаем дальше. — Саня взял другую книгу того же автора и, отыскав нужную страницу, продолжил чтение. — «В начальный период, в 80-е — 90-е годы прошлого столетия, усилия учёных были направлены преимущественно на изучение спонтанных, то есть — самопроизвольных, телепатических явлений. Но они наблюдаются сравнительно редко, обычно в результате сильного нервного потрясения, своего рода — „психической грозы“. Повторить такую грозу в лабораторных условиях невозможно!»

— А я утверждаю, что — возможно! — Саня захлопнул книжку и торжественно посмотрел на Кузю, недоуменно хлопавшего своими близорукими глазами. — Ну как? Не понимаешь! Сейчас объясню. Ну, например, можешь ли ты эмоционально, красочно мысленно воспроизвести в своём воображении образ, ну, скажем, кровати, на которой спишь?

— Нет наверное, — прозвучало в ответ.

— А какое-то о-о-очень и очень радостное или…, — запнулся Саня, — трагическое событие, случившееся когда-то в твоей жизни?

— Пожалуй смогу.

— А сможешь ли ты это событие так же мысленно воспроизвести, ну, скажем, на фоне образа своей матери?

— Кто его знает? — задумчиво промолвил Кузя. — Нет, вряд ли, наверное не смогу.

— Вот видишь?! — тихо воскликнул Саня, пристукнув кулаком по столу. — Теперь представь, что, как и всегда, я — индуктор, ты — перципиент. Я тебя хорошо знаю в лицо, ты — меня. И вот мне надо передать тебе мысленно изображение вот этого стола. — Он лихо поддел стол коленкой так, что Кузя даже вздрогнул от неожиданности, и продолжал дальше:

— Для этого, согласно книги, я должен как можно ярче мысленно сформулировать твой образ, а затем, на его фоне, изображение стола. Но у того же Василькова сказано, что, как правило, передаются только очень эмоционально окрашенные события, в основном — трагического содержания, и то — в виде «психической грозы», да ещё… на фоне твоей кислой физиономии, — попробовал пошутить Саня, но тут же осёкся, узрев, как медленно стали опускаться вниз уголки Кузиных губ. — Ну, ладно, ладно тебе Кузя, не хотел! Шуток что ли не понимаешь? Больше не буду.

— Вот ты всегда так: сперва что-то ляпнешь невпопад, а потом только думаешь, — обиженно пробурчал Кузя и… улыбнулся. — А дальше-то что?

— И всё же передать тебе мысленно изображение вот этого стола, — Саня собрался было вновь тюкнуть его коленкой, но вовремя опомнился, — в виде «психической грозы», на фоне твоего лица, как я полагаю, очень и очень даже возможно. Только для этого поначалу надо хотя бы три человека: гипнотизёр, индуктор и перципиент. Представь себе — индуктор и гипнотизёр в одном конце города, а перципиент, не ведающий даже вообще о проведении подобного рода опыта, на другом. Согласно задания гипнотизёр погружает индуктора, то есть — меня, в гипнотическое состояние и приказывает, чтобы я мысленно воспроизвёл образ перципиента, то есть — твой образ, а затем на его фоне мысленно, красочно и эмоционально, в виде всё той же «психической грозы», передал тебе мысленно изображение стола.

— Хорошо! А где мы отыщем гипнотизёра? — вытаращил глаза Кузя.

— Как где? — Саня в недоумении развёл руками. — А о чём напоследок сообщил нам Степан Павлович, не помнишь?

— А-а, ну-ну, помню! — Кузя уже с нескрываемым интересом и любопытством посмотрел на своего друга. — Ну и что же ты предлагаешь?

— Давай договоримся так! — Саня интригующе выдержал паузу. — В проведении опыта будут участвовать пять человек: гипнотизёр, индуктор, перципиент и двое наблюдателей, по одному с каждой стороны. Гипнотизёром будет знакомый Степана Павловича, индуктором — ты, перципиентом — Екатерина Николаевна, а…

— Это чевой-то ты? — воскликнул Кузя. — Почему это я — индуктор? И вообще, причём здесь моя мама? Мы так не договаривались! Ты всё уже успел расписать за меня…

— Послушай, Кузя! Здесь не будет играть существенной роли, кому быть тем или иным. Хороший гипнотизёр из любого сможет сделать хорошего индуктора. Он сможет так усыпить и приказать, что ты вот этот стол за дальнего родственника примешь, да ещё будешь с ним обниматься, а потом — плакать и целоваться. Или же заставит тебя сотрясать воздух мычанием «священной коровы», это какое настроение у него будет.

Саня на минуту замолчал, собираясь с мыслями. Друзей окружала тишина, изредка нарушаемая посторонними звуками, доносившимися с улицы сквозь открытую оконную форточку.

— А мама твоя здесь при том, — продолжал он, почёсывая затылок, — что она самый близкий тебе человек и вы хорошо друг друга знаете. И росточка вы с ней, примерно, одинакового, а это тоже одно из непременных условий проведения опыта. Но ты, Кузя, на всякий случай, ещё раз хорошенько к ней примерься, так, для страховки. А вот мы с мамой моей разного роста, это точно.

Так вот, Кандаков будет гипнотизёром, ты — индуктором, Екатерина Николаевна — перципиентом, а я и ещё кто-то один — наблюдателями. Гипнотизёра мы заранее вводим в курс дела. И вот наступает день «икс». Ты с наблюдателем приходишь к гипнотизёру, а я к тебе домой, к твоей маме — будто бы пришёл навестить тебя, — и под любым предлогом задерживаюсь. Приближается минута проведения опыта. Я сижу себе, болтаю с Екатериной Николаевной о том, о сём, гоняю чаи, а сам, как бы между прочим, внимательно наблюдаю за ней.

Саня заёрзал на стуле, заслышав, как крякнул чем-то недовольный Кузя. Мельком глянув на него, он продолжал:

— В это же самое время гипнотизёр вводит тебя в состояние гипноза и приказывает мысленно воспроизвести образ твоей мамы, вплоть до галлюцинации. Затем приказывает тебе на том же фоне её образа мысленно воспроизвести какое-нибудь сильно эмоционально окрашенное событие, в виде «психической грозы», ну, например, что на тебя напали хулиганы, а ты от них отбиваешься и призываешь свою маму на помощь… Вот и всё! — выдохнул облегчённо Саня. — Только и всего-то.

— А вот и не всё! — окончив над чем-то размышлять, воскликнул Кузя. — Ты говоришь, что в это время будешь разговаривать с моей мамой, гонять чаи. Но тогда ты будешь всего лишь навсего помехой для проведения опыта.

— Как это так — помехой? — удивился Саня. — Объясни, что-то не пойму.

— А тут и понимать нечего потому, что состояние моей мамы в этот момент должно быть пассивным, отключённым от внешнего мира, — продолжал Кузя, всё больше и больше утверждаясь в промелькнувшей в его сознании догадке. — Поэтому, ко всему сказанному тобой необходимо добавить, что мама тоже должна быть предварительно погружена в гипнотический сон.

— Кто — я что ли загипнотизирую её? — Саня разочарованно посмотрел на своего друга.

— Да нет же! — с досадой вымолвил Кузя. — Всё остаётся, как есть. Только лишь делаю небольшую поправку: погрузив меня в гипнотическое состояние, Кандаков должен приказать мне воспроизвести мысленно образ моей мамы, но только — засыпающей, и, наконец — заснувшей. Таким образом, гипнотизёр, через меня и с моей помощью, загипнотизирует, то есть — усыпит, мою маму, тем самым отключив её сознание от внешних раздражителей. А потом всё должно быть так, как ты и говорил.

— Голова-а-а! — Саня с восхищением посмотрел на Кузю. — Так! Значит остаются открытыми три вопроса: кто будет вторым наблюдателем, каким будет содержание внушаемого события и когда прикатит гипнотизёр. Со вторым и третьим проще, с первым — тяжелей.

Тут Саня заметил, что Кузя как-то сник и насупился, зажав ладони рук между коленями.

— Ты что это приуныл?

— Слушай, Сань, — с какой-то растерянностью на лице и слегка покрасневшими веками, вымолвил Кузя. — Мне маму жалко! Что она мне плохого сделала?

— Э-э-э, заныл! Жалко, да жалко! Жалко только у пчёлки бывает. — Саня с напускным презрением посмотрел на товарища.

Многозначительно возведя указательный палец к потолку, он изрёк с серьёзным видом:

— Учти, Кузька! Наука требует жертв!

— Ничего себе, нашёл жертву! — пробурчал себе под нос Кузя и расстроено махнул рукой.

6. Ночное происшествие

Домой Кузьма Малышев возвращался уже запоздно, в начале двенадцатого часа ночи. Улица, освещаемая светом экспериментальных ксеноновых ламп, установленных в современных алюминиево-пластиковых плафонах, была почти безлюдна.

Разноцветные, мигающие контуры витрин и афиш, резко контрастируя на фоне погружённых во тьму оконных проёмов и арок домов, дополняли симфонию сентябрьской ночи, которая выдалась на редкость звёздной, лунной и холодной.

Город готовился ко сну. В воздухе висела свойственная для обычного штатного города тишина, нарушаемая далёким, глухим рёвом авиационных двигателей, проходящих стендовые испытания на моторостроительном заводе, расположенном далеко за чертой города, редкими гудками автомобилей, да приглушёнными шагами и голосами торопящихся ко сну прохожих.

Крутогорск, обычный провинциальный город, вмещавший в себя до сотни тысяч жителей, был не так уж велик, но и не так уж мал. Старинный купеческий город, когда-то, давным-давно, построенный деловыми людьми на оживлённом пересечении дорог с некогда шагавшими по нему богатыми, разноязычными торговыми караванами, следовавшими в Москву, Петербург, Киев и Бог весть знает ещё куда, живописно раскинулся на склоне одной из возвышенностей, характерных для этих мест. Одним своим концом он упирался в край сравнительно неширокой ленты реки, а другим, уходя вверх и переваливаясь через вершину возвышенности, он снова опускался вниз, но уже с обратной её стороны. Окружённый лесным массивом, начинавшимся где-то там, далеко, за противоположным берегом реки, и охватываемый им подковой, город своей окраинной частью растворялся в бескрайних просторах лесостепи с её небольшими низинами и холмами, поросшими, в основном, берёзовым редколесьем.

Несмотря на сравнительно большую удаленность от областного центра и других городов, Крутогорск был одним из крупных промышленных, научных и культурных центров России со своими заводами и фабриками, институтами, школами и поликлиниками, драмтеатром и филармонией, и всем остальным, что присуще современному городу…

— Эх, и перепадёт же мне от мамы! — размышлял Кузя, никогда ещё так поздно не возвращавшийся домой.

На противоположной стороне улицы, метрах в пятидесяти, распахнулись двери кинотеатра, выплёскивая из чрев своих толпу ночных зрителей, растекавшуюся по проулкам и подъездам домов. В сторонке, под сводчатой аркой городского ломбарда, остановилась какая-то шумная компания, среди голосов которой Кузе почудился чей-то очень знакомый голос.

Зябко кутаясь в лёгкое демисезонное пальтишко, спрятав руки в карманы, Кузя и не заметил, как перед ним, словно из-под земли, выросла худосочная, долговязая фигура Мишки-Клаксона.

— Послушай, кент! Закурить не найдётся? — Резкий, гнусавый голос, звучавший в высоком регистре верхней октавы, неприятно полосонул по нежному слуху Кузи, растерявшегося и остановившегося от неожиданности.

Глянув в сторону притихшей компании, с любопытством наблюд