Развитие высших чувств в нас самих похоже на развитие способностей: оно приносит с собою сознание увеличившейся силы; мы не можем желать возвращения к более узкому сочувствию, как живописец или музыкант не может желать возвращения к своей более несовершенной манере или философ – к своим менее полным формулам.
Конечно, всякий другой досуг есть не что иное, как спешка, в сравнении с прогулкой в ясный день по полям на возвратном пути с послеобеденной службы, какие прогулки бывали в прежние досужные времена, когда лодка, сонно скользившая по каналу, была новейшим локомотивным чудом, когда воскресные книги по большей части имели старые темные кожаные переплеты и открывались с замечательною точностью всегда на одном и том же месте. Досуг исчез… исчез, куда исчезли самопрялки, вьючные лошади, тяжелые обозы и разносчики, приносившие товары к дверям в ясное послеобеденное время. Гениальные философы, может быть, рассказывают вам, что великое дело паровой машины состоит в том, чтоб создать досуг для человеческого рода. Не верьте им: она создает только пустоту, в которую стремятся суетливые мысли. Даже леность суетится теперь… суетится на увеселения, склонна к увеселительным поездкам, к музеям искусств, периодической литературе и интересным романам, склонна даже к научному составлению теорий и беглым взглядам через микроско
Да разве это случается с кем-нибудь из нас? Избави Бог! Это был бы жалкий результат всех наших забот и всей нашей борьбы, если б в заключение всего мы оставались тем, чем были прежде, если б мы могли возвращаться к прежней слепой любви, к прежнему самонадеянному порицанию, к легкомысленному взгляду на человеческие страдания, к тем же суетным толкам о напрасно потраченной человеческой жизни, к тому же слабому сознанию неизвестного, к которому мы воссылали неудержимые мольбы в нашем одиночестве. Будем же скорее благодарны за то, что наше горе живет в нас как несокрушимая сила, изменяясь только в форме, как обыкновенно изменяются силы, и переход из боли в сочувствие – единственное бедное слово, заключающее в себе все наши лучшие познания и нашу лучшую любовь
Но первое радостное мгновение в нашей первой любви – мечта, возвращающаяся к нам до самого конца и приносящая с собою легкое дрожание чувства, столь же сильное и особенное, как возвращающееся впечатление сладостного благоухания, навеянного на нас в давно прошедший час блаженства. Это воспоминание придает более острый оттенок нежности, питает безумие ревности и присовокупляет последнюю резкость нестерпимым мукам отчаяния.
Для Адама это было время, которое человек меньше всего может забыть впоследствии, – время, когда он думает, что первая любимая им женщина каким-нибудь ничтожным признаком, словом, тоном, взглядом, трепетом губы или века извещает, что она наконец начинает любить его взаимно. Признак так незначителен, он едва заметен для уха или глаза, его нельзя описать никому, это просто прикосновение пера, а между тем он, кажется, изменят все бытие человека, беспокойная страсть погружается в очаровательное неведение всего, кроме настоящей минуты
что если б вы захотели полюбить женщину так, чтоб ваша любовь не показалась вам впоследствии безрассудством, то эта женщина должна умереть в то время, как вы ухаживаете за ней; и уж если б вы хотели сохранить малейшую веру в человеческий героизм, то вы никогда не должны совершать путешествие для того, чтоб увидеть героя.
следовательно, пусть у нас будут всегда люди, готовые пожертвовать лучшими днями своей жизни для верного изображения обыкновенных вещей, люди, видящие красоту в этих обыкновенных вещах и находящие наслаждение в том, что представляют нам, как кротко падает на эти вещи свет небесный.
но не налагайте на нас каких-нибудь эстетических правил, которые удалят из области искусства этих старух, скоблящих морковь своими загрубевшими от работы руками, этих тяжелых бурлаков, пирующих в закоптелом кабачке, эти согнутые спины и глупые загрубелые лица, наклонявшиеся над заступом и исполняющие грубейшую на свете работу, эти жилья с оловянными сковородами, с темными кувшинами, с грубыми дворняжками и связками луковиц.
Она слишком ясно видела отсутствие всякой теплой, самоотверженной любви в природе Хетти
Их глаза были одного цвета, но поражающий признак разницы в их действии был виден в поведении Трина, черно-желтой таксы, каждый раз, когда эта во многом подозреваемая собака неожиданно подвергалась леденящему арктическому лучу взгляда мистрис Пойзер.
