Оглавление

2. 12
3. 13
4. 14
5. 15
6. 16
7. 17
8. 18
9. 19
10. 20

12

Россия, Ростов-на-Дону, ноябрь 1942 года

Холодный и сырой, промозглый ветер дул со стороны Азовского моря, качая серые голые ветви деревьев, а на некоторых шелестя остатками золотистой осенней листвы. Вокзальные постройки были отремонтированы, но весьма поверхностно, и метки войны — закрашенные выбоины от осколков в кирпичных кладках, куски фанеры вместо стекол в некоторых окнах, трещины по корпусам зданий, добавляли угрюмости в общий фон поздней осени. По небу низко плыла мутная серая хмарь; между серыми бетонными платформами пролегали темные рельсы на влажных от прошедшего недавно дождя деревянных шпалах. Железнодорожные пути несколько напоминали далеко вытянутые рыбьи скелеты. Пахло технической смолой и углем. По перрону, по щебню и укоротившейся к зиме темно-зеленой траве вдоль путей ходили занятые текущими делами рабочие, с лицами столь же угрюмыми, как и сам сегодняшний ноябрьский день. Вдоль зданий тут и там прохаживались в серых форменных шинелях и касках вооруженные винтовками и пистолет-пулеметами фельджандармы.

Охранение вокзала уже с месяц было усиленным, оснащенным пулеметами: в городе несказанно возросла интенсивность действий коммунистических партизан и подпольщиков. Впрочем, Ростов, который вот-вот должны были переименовать в Клейст, в этом отношении не был исключением: по своим давно налаженным тайным каналам русское подполье узнавало о трудностях, возникших у немецкой армии на фронте, и, воспрянув духом, пыталось развернуть полномасштабную войну в тылу. Сложная ситуация складывалась и в крупных, и в мелких русских городах, и даже в Украине и Белоруссии, которые уже давно были в руках Рейха, управлялись штатскими властями. Конечно, надежды партизан на эту заминку в немецком наступлении, произошедшую у Волги и на Кавказе, выглядели смешно, но тем не менее, в Ростове чуть ли не каждый день где-то стреляли в немецких, румынских и венгерских солдат, каждую неделю были жертвы. Гибель товарищей, соплеменников сама по себе была горькой утратой, но кроме того, создаваемое партизанами напряжение серьезно мешало функционированию инфраструктуры города — и военной, и штатской, затрудняло выполнение военными своих задач, не раз нарушало благополучную транспортировку через Ростов на фронт подкреплений, вооружения, продовольствия и медикаментов, требовало отвлечения на охрану стратегических объектов дополнительных сил и средств. В ГФП Ростова не так давно поступило оперативное сообщение от коллег из абвера, что в город из-за линии фронта направлен некий агент большевистской разведки под псевдонимом «Югов», который должен был установить связь с действующими тут разрозненными подпольными антинемецкими организациями и объединить их в единую структуру. Выявить этого «Югова» так до сих пор и не удалось, но судя по тому, что партизанские и подпольные акции стали более частыми, более дерзкими и более законспирированными, ему удалось проникнуть в город и полностью либо частично выполнить свое задание.

Тим в сопровождении Шрайбера, троих сотрудников вспомогательного отдела ГФП и коменданта вокзала вышел из вокзального здания на перрон, держа под мышкой кожаный портфель с документами. От холодного ветра возник соблазн поднять воротник шинели, однако Тим не любил, когда что-то хоть немного ограничивает боковой обзор, да еще в такой опасной обстановке, как теперь. Тим, Шрайбер и вспомогательные сотрудники производили осмотр имевшихся на вокзале пишущих машинок. Это мероприятие уже второй день велось по всему большому городу: на многих печатных листовках, которые расклеивали по стенам, заборам и щитам коммунистические подпольщики, в тексте отсутствовала русская буква С. Теперь ГФП и русская вспомогательная полиция проверяли все учреждения, в которых имелись русские пишущие машинки, чтобы отыскать ту, на которой отсутствовал или был поврежден рычажок с буквой С. Хотя и Тим, и многие другие сотрудники догадывались, что поврежденная машинка, скорее всего, списанная и хранится у кого-то из членов подполья на квартире. Уже подготавливались мероприятия по масштабному розыску в рядах тех, кто работает или когда-либо работал на пишущих машинках, но перспективы успеха тоже выглядели сомнительно и даже смешно: таких людей в Ростове сотни, если не тысячи, и на лбу у них не написано, поддерживают ли они коммунистов. Русские пишущие машинки в главном здании вокзала Тим с коллегами уже осмотрели и механизма без буквы С не нашли. Теперь надо было пройти в другое здание, где находился склад запасного и списанного инвентаря, и осмотреть еще три машинки, хранившиеся, по словам коменданта вокзала, там.

На дальнем перроне у охраняемого солдатами казарменного состава толпились люди, многие из которых были с вещевыми мешками и чемоданами: на запад отправлялся мобилизованный работный контингент из местных жителей. Под присмотром зябко прохаживавшихся по перрону, согреваясь, с винтовками за плечами вспомогательных полицейских отъезжающие — молодые люди лет от шестнадцати до двадцати пяти, прощались с пришедшими их провожать близкими обоих полов и разных возрастов: от детей до стариков, но преимущественно закутанными в теплые платки и шали женщинами средних лет. Слышались горестные причитания, женский плач; матери хватали сыновей за одежду, поправляли на них куртки и полушубки.

Офицеры подошли к зданию склада и прошли внутрь через узкую дверь, перед которой сидела испуганно убежавшая при их приближении в облетевшие кусты черная кошка. Комендант склада — унтер-офицер, звеня ключами, провел прибывших сотрудников ГФП и своего начальника по затхло пахнувшим коридорам к нумерованной двери хранилища неиспользуемой утвари. Тихо, чтобы не смутить старших по званию, чертыхаясь, отпер ключами трудно поддававшийся замок; скрипнула дверь, и унтер-офицер, щелкнув выключателем, зажег потолочную лампу в открывшемся помещении с рядами деревянных стеллажей, заставленных, заваленных различными предметами: пресс-папье, телефонными аппаратами, в том числе давно устаревших моделей, декоративными вазами, ящичками и прочим. Вслед за комендантом склада сотрудники ГФП и комендант вокзала прошли по пыльному полу между двумя стеллажами, мимо сложенной у дальней стены помещения различной мебели свернули вправо и остановились у края следующего стеллажа.

— Вот они! — сказал унтер-офицер, показывая рукой на стоявшие на втором ярусе с краю три пишущие машинки. Тим, шагнув к машинкам, нагнулся и стал их рассматривать. Да, это были машинки русской модели, с вытисненными на их металлических поверхностях русскими надписями. Даже не будучи специалистом по машинописной технике, Тим разобрал, что все три аппарата были неисправны: на них, вообще, едва ли что-то можно было напечатать. Но у всех трех рычажки с русской буквой С дефектов не имели: это выяснилось, когда Тим, поочередно нажав у каждой соответствующую клавишу, приподнял рычажки.

— Эти машинки были списаны при нас или еще при коммунистах? — поинтересовался он.

— Я, право, не знаю, — ответил комендант вокзала, пожав плечами в погонах гауптмана. — Не помню, чтобы за время моей службы здесь какая-то пишущая машинка выходила из строя, но вообще-то, это дело не мое, а моего заместителя по хозяйственной части. Может быть, он и заменял машинки.

— Понятно, — ответил Тим. — Других машинок точно нет больше на вокзале?

— Никак нет, — ответил комендант вокзала. — Весь инвентарь, который имеется, отображен в списке, я лично за этим всегда слежу.

— Ладно, — вздохнув, произнес Тим. — Опять мимо. Благодарю вас, товарищ соплеменник! Выходим!

Офицеры покинули душное помещение склада и вышли опять на свежий, но холодный и сырой, воздух к перронам. Локомотив стоявшего у дальнего перрона казарменного состава издал гудок. Хипо, сонно прохаживавшиеся или стоявшие по краям бетонной платформы, оживились, поправили удобнее винтовки за плечами и принялись торопливо подгонять прощавшихся с родными отъезжавших остарбайтеров к заходу в вагоны, помахивая руками и отстраняя женщин, которые обнимали своих, вероятно, сыновей, и пытались намертво вцепиться в одежду молодых людей. Раздались крики, отчаянные причитания и ругань на русском языке: как со стороны вспомогательных полицейских, с трудом разводивших особенно упорных женщин и тех, кого они провожали, так и со стороны провожавших.

— Шрайбер, — сказал Тим Шрайберу. — давай, пиши протокол… о нашем невезучем результате поиска этой чертовой машинки. И возвращайтесь на второй машине в управление. Поместитесь все?

— Поместимся, герр комиссар, — ответил Шрайбер, кивнув.

— Я с Хеллером поеду в тюрьму, чтобы к обеду разобраться с этими газетчиками. Дел невпроворот…

— Вас понял, герр комиссар! — сказал Шрайбер. Тим, забравшись в свой портфель, достал оттуда лист бумаги и отдал Шрайберу.

— Перо или карандаш возьмешь у товарищей, — он кивком указал на ожидавшего рядом коменданта вокзала.

— Есть, герр комиссар! — ответил Шрайбер.

Часть отъезжавших с дальнего перрона быстро погрузилась в вагоны, махая близким руками на прощание, другая часть то ли колебалась, то ли женщины, не желавшие с ними расставаться, не отпускали. К разгону провожавших присоединилсь охранявшие состав солдаты; в конце концов им и хипо удалось оторвать от мобилизованной молодежи матерей, сестер и прочих родственниц и оттеснить к другому краю перрона; все отъезжавшие зашли в вагоны, но еще продолжали оттуда — из дверей и в окна, махать руками и что-то выкрикивать на прощание. Солдаты принялись задвигать тяжелые двери вагонов. Две женщины на перроне свалились и забились в рыданиях, вокруг них, пытаясь успокоить, принялись суетиться другие провожавшие. Вопросы трудовой мобилизации не относились к ведению ГФП, кроме как розыск тех, кто пытался ее сорвать, но даже Тим обратил внимание на то, как немного мобилизованных по сравнению с положенным по плану количеством отбывало сегодня с вокзала. Сложившаяся на фронтах неоднозначная обстановка требовала усиления работы промышленности, но немецких, польских, украинских и прочих работников недоставало: невозможно же было каждого немца, поляка или украинца отправить на стратегический завод. Поэтому пришло постановление о мобилизации также трудоспособного русского населения, не дожидаясь, пока в России будут сформированы штатские структуры власти. Однако русские врачи, которые осматривали местных людей соответствующего возраста, писали такие заключения, что выходило, будто половина населения города состоит из хронически больных и калек. А немецкие врачи были в связи с возросшим потоком раненых все отправлены в немецкие госпитали, прежде всего, на фронт. В результате масштаб трудовой мобилизации на запад оказывался более чем скромным и едва ли мог удовлетворить промышленные потребности Рейха.

Паровоз снова дал гудок, и состав под рыдания и крики провожавших тронулся, залязгал металлическими конструкциями и, стуча с нараставшей частотой колесами, стал уезжать. Тим, на прощание пожав руку коменданту вокзала, вышел за главное здание и подошел к ожидавшим тут двум «Фольксвагенам» — «родному», который водил старина Хеллер, и еще одному, который водил недавно поступивший на службу в ГФП Ростова молодой шофер Хайнц Зассе. С Хеллером Тим сейчас собирался ехать в тюрьму продолжать допрос арестованных пять дней назад распространителей русских коммунистических газет, а на втором «Фольксвагене» с Зассе Шрайбер и вспомогательные сотрудники ГФП должны были после составления протокола осмотра пишущих машинок на вокзале возвращаться в полицейское управление.

Сбоку от Тима неожиданно и близко кто-то мелькнул, и Тим, вздрогнув, уже механически приготовился отражать нападение, двинул рукой в сторону висевшей на портупее кобуры, но в следующий миг увидел, что это была просто русская старуха в рваной телогрейке, в небрежно закутывавшей седоволосую голову и плечи теплой шали.

— Господин! — жалобно произнесла она, протягивая трясущуюся руку. — Со вчерашнего утра ничего не ела, пожалейте!..

Тим сунул руку, только что готовую было схватиться за пистолет, в карман шинели, извлек оттуда первые попавшиеся денежные купюры и, не разбирая, сколько их и какой ценности, вложил в руку старухе. Морщинистое лицо той сначала просияло, затем заблестело слезами.

— Дай Господь здоровья вам, господин!.. — заговорила она, однако Тиму некогда было выслушивать русские слова благодарности. Подойдя к автомобилю, он открыл переднюю дверцу, уселся, подобрав полы шинели, рядом с Хеллером и, захлопнув дверцу, сказал шоферу:

— Поехали в тюрьму. Шрайбер вернется в управление на второй машине.

— Прямо в тюрьму? — проговорил Хеллер будто с некоторым удивлением в голосе, поворачивая ключ зажигания. Мотор завелся и заворчал, автомобиль мелко завибрировал.

— Да, — сказал Тим. — У нас на сегодня еще много дел. Хочу до обеда разобраться кое с кем.

— Есть! — ответил Хеллер и, нажав на газ, стал выруливать от здания вокзала. И, прибавив скорости, помчал автомобиль по угрюмым улицам полуразрушенного войной осеннего города.

Как Тим в глубине души и надеялся, хотя эсэсовцу не к лицу было испытывать недовольство заданной работой, его не оставили служить в Майкопе, где ему пришлось бы заново вникать в оперативную обстановку и наращивать агентурный аппарат, а отозвали после месяца кавказской службы обратно в Ростов-на-Дону, как оказалось, по особой просьбе директора ростовского управления ГФП. Зибах же был оставлен в зондеркоманде SD-11. И теперь Тим снова ездил в «родном» «Фольксвагене» по привычным ростовским улицам, которые ему уже были знакомы едва ли не как улицы, действительно, родного Штутгарта. Только по мере наступления осени и приближения зимы улицы будущего Клейста-на-Дону становились все более мрачными и неприветливыми — еще мрачнее, чем выглядели летом, потому что после опадания с городских деревьев листвы особенно отчетливо стали видны уродливо громоздящиеся повсюду развалины домов, нагромождения обрушившихся под взрывными волнами бетонных блоков, кирпичных кладок, деревянных балок, стальной арматуры, и на уцелевших зданиях броско темнели кривые трещины, пустые глазницы лишившихся стекла окон, выбоины от осколков авиабомб и снарядов. Все так же между строениями и руинами зияли желтые бомбовые воронки, вдоль улиц лежали скошенные взрывами мертвые деревья. И осенняя пасмурность, затягивавшие небо низкие серые облака добавляли мертвенной тоски этой каждодневной картине; сырой холод с промозглыми ветрами, монотонно двигавшиеся вдоль руин по тротуарам зябнущие молчаливые прохожие придавали ощущение какой-то неестественной, фантастической антиутопии, словно и не было в этом многотысячном городе никакой жизни, а были лишь пустота и серый мрак, и местные жители, вечно утомленные, занятые своими насущными делами, пропитанием и обогревом, тоже казались не более человеческими существами, чем порхавшие среди развалин голуби и вороны.

Прошло лето, подходила к концу и осень, а Ростов стоял все такой же мертвенно-угрюмый, искореженный боями, неприветливый, а теперь еще и холодный. За все месяцы, прошедшие с момента занятия города немецкой армией, город не был восстановлен даже на четверть. До сих пор в нем не работал водопровод, и по-прежнему даже в немецкие военно-административные здания, в том числе в полицейское управление, в немецкие жилые кварталы воду подвозили в бочках из Дона. На берегу большой реки постоянно толпились женщины с ведрами и коромыслами. Электричество тоже отсутствовало в большей части города, и немногие заново отстроенные, отремонтированные здания не вносили существенных изменений в общую картину военных разрушений. Даже открывшиеся во многих местах, особенно в населенной предприимчивыми людьми Нахичевани на востоке города, магазины, кафе, пивные, закусочные не оживляли сурового военного бытия, а скорее смешно и аляповато смотрелись на общем мертвенно-сумрачном фоне.

Местные жители упорно не хотели работать, поэтому восстановление города шло крайне медленно и буксовало. Каждый день мобилизованные горожане шли толпами на расчистку сора и отстройку разрушенных зданий, потом расходились по домам, но изо дня в день почти ничего не изменялось, словно работники просто сидели на своих объектах и ничего не делали. Когда хозяйственный отдел комендатуры города требовал объяснений у непосредственно ответственных за гражданские работы русских служащих, те оправдывались, говоря, что не хватило нужных материалов, что повреждения зданий оказались более значительными, чем вначале предполагалось, что цемент на холоде застыл, и придумывая прочие подобные отговорки. Было ясно, что местные категорически не желают работать под властью немцев, даже на собственное благо, и предпочитают этому жить в руинах, таскать через полгорода воду из реки, коченеть от холода по ночам. Вспомогательные полицейские же кто-то боялся мести со стороны соплеменников, особенно после того как стало известно о трудностях для немецкой армии на фронтах, кто-то был заодно со своими сородичами, а в полицию поступил только ради сытной жизни. Поэтому и решительно принудить местных жителей трудиться добросовестно было фактически некому. Местные старались прямо не выказывать своей ненависти к немцам, держались обычно подчеркнуто равнодушно, однако агентура доносила о том, что все больше здешних людей: и русских, и казаков, и украинцев, и армян, и даже фольксдойче, ждут возвращения власти коммунистов.

Тима, который в начале своей службы собственно в России не раз идиллически воображал себе, как местный народ, увидев сильную руку немцев, оставит свою злобу и начнет жить с немецкой Нацией в благоприятном симбиозе, помогая распространить и возвысить немецкую культуру, немецкий дух, взамен же получая заботу и справедливое управление, теперь начинали раздражать эти упрямые, способные повиноваться только себе подобным бездельникам люди. Тим был наслышан о том, что в руководстве СС разрабатывается план по переселению большинства славян после окончания войны на восток за Урал — туда, где малопригодные для хозяйствования земли все равно не привлекут немецких поселенцев, но находятся обильные запасы полезных ископаемых и промышленного леса, к разработке которых как раз следовало бы привлечь не способные к высоким чувствам и интересам низшие народы. Им будет все равно, где жить, лишь бы получать кормежку, и Тим теперь поддержал бы этот проект: чтобы земли на Дону были расчищены для немцев, и здесь можно было бы жить и работать, не опасаясь стрелковой очереди из каждого городского окна. И наконец, привести этот большой и бывший когда-то красивым город, важный промышленный центр и транспортный узел, в надлежащий вид.

Управляемый Хеллером автомобиль снова подъехал к глухим стальным воротам тюрьмы, которые отворились после того как начальник караульной смены проверил у Тима, хотя давно знал его в лицо, документы. Оставив, как обычно, Хеллера дожидаться в машине на парковке тюремного двора, Тим, неся под мышкой портфель, прошел в узкую дверь штабного корпуса, оставил шинель служащему гардероба и поднялся в кабинет коменданта тюрьмы. После приветствия и обмена любезностями комендант позвонил начальнику охраны корпуса, в котором содержались арестованные «газетчики», предупредил, что тех сейчас надо будет по очереди отводить на допрос и сразу же приказал по просьбе Тима доставить в допросную камеру арестованную девушку. Тим прошел по мрачным тюремным коридорам через посты приветствовавших его сотрудников внутренней охраны и двери в стальных решетчатых перегородках к допросным камерам, обменявшись приветствиями с прохаживавшимися по коридору возле тех охранниками, прошел в ту, где сейчас предполагалось проводить допрос. В сумрачном помещении с толстыми кирпичными стенами и высоким потолком, с высоко расположенным зарешеченным окошком, он сел за привинченный к полу стол, снял и положил на край того фуражку, не спеша извлек из портфеля два листа бумаги, которые положил на крышку стола, а портфель убрал на полку под крышкой. Дважды щелкнул выключателем настольной лампы, убеждаясь, что та работает, проверил состояние ручки и наличие чернил в чернильнице. Тяжело скрипнула дверь, и двое конвойных ввели в допросную камеру юную русскую девушку — красивую, со светлой кожей и правильными чертами лица; она шла, пошатываясь, в измятой и полурасстегнутой из-за отсутствия нескольких пуговиц, вероятно, оторвавшихся во время прошлого допроса, рубахе, с распущенными и не убранными светло-русыми волосами, напоминая Жанну д’Арк после пыток англичанами. Сразу следом за арестанткой и конвоирами вошел тюремный переводчик Репьев. Шаги вошедших гулко раздавались в мрачных кирпичных стенах.

— Хайль Гитлер! — поприветствовали Тима конвойные.

— Хайль Гитлер! — ответил Тим.

— Заковать арестованную? — спросил старший конвоир.

— Не надо, — сказал Тим. — Так сажайте: с девчонкой как-нибудь справлюсь, если набросится, — он усмехнулся.

Конвойные весьма резко усадили бледную, простоволосую девушку в растрепанной одежде и с лиловыми синяками на портретно красивом лице на стул с высокой спинкой напротив Тима перед столом. Репьев, обойдя конвойных и стол, сел на стул рядом с Тимом. Тим за год с лишним своей службы в отвоеванных у русских коммунистов землях овладел русским языком в достаточной степени, чтобы в общем понимать речь местных жителей и объясняться, но при ведении допроса могла возникать необходимость употребления либо заслушивания нечастых в разговорном общении, специальных или все-таки еще не выученных слов, поэтому переводчик все-таки требовался. Конвойные вышли, закрыли стальную дверь, и лязгнул замок.

Тим, положив руки на стол поверх письменных листов и поигрывая ручкой, посмотрел на сидевшую напротив арестованную девушку. Та сидела, несколько сжавшись, и пыталась прикрыть верхнюю часть своей белой груди лишенными пуговиц бортами рубахи. Густые и спутанные волнистые волосы ее светло-русого цвета частично были закинуты назад, частично свисали на плечо, грудь и придерживавшую отпадавший борт рубахи руку. Светло-голубые глаза смотрели, в свою очередь, на Тима: одновременно с боязнью, ненавистью и стоическим упрямством. Прелестная девица, картинной внешности которой растрепанный общий вид и синяки на белом лице добавляли только особого своеобразия, была напряжена, ожидая то ли новых побоев, то ли вопросов, на которые она категорически решилась не отвечать, и молчала. Тим заметил, как ее сжатые губы — с изящной складкой, умеренной толщины, нервно шевелились, словно, будучи сомкнутыми, еще перетирали что-то внутри. Примерно так и представлял он себе эту девушку со слов Эмана, который производил ее первый допрос.

— Корйенйева Стйепанида Константиновна, правильно? — спросил Тим.

— Да… — глухо ответила девушка. — Коренева.

В связи с резко возросшей в городе активностью коммунистических партизан и подпольщиков рук в ГФП стало не хватать, и тогда на совещании руководства штандарта и высших должностных лиц комендатуры было решено создать в местной вспомогательной полиции собственный политический отдел под кураторством ГФП. Делами импровизированных агитаторов и активных выразителей недовольства существующими порядками стали целиком заниматься русские же полицейские, имевшие намного лучший контакт с населением, чем кое-как способные объясняться на русском языке немцы. В этот отдел постарались набрать наиболее благонадежных русских сыщиков: глубоко и искренне ненавидевших большевистскую власть и тех, кто уже сам снискал ненависть к себе сородичей, а потому вынужден был усердно работать на власть немецкую. Теперь при обнаружении где-нибудь антинемецких листовок, выявлении какого-нибудь тайного пропагандиста, шепотом и на приятельских посиделках призывавшего к поддержке коммунистов, сначала разбиралась вспомогательная полиция, и если возникало обоснованное подозрение на связь дела с организованным подпольем, дело передавалось в ГФП. Конечно, не было гарантий ни того, что русские полицейские подойдут к делу спустя рукава, ни того, что сами же прикроют по-настоящему опасных лиц, но на просеивание всех случавшихся по нескольку раз на дню эпизодов тайной антинемецкой и коммунистической агитации в городе у немецкой военной полиции просто не хватало кадров.

Именно сотрудники политического отдела вспомогательной полиции по своим агентурным каналам выяснили, что восемнадцатилетняя Степанида Коренева, студентка открывшегося недавно токарного училища, хранит в квартире, где живет со своей матерью, большевистские листовки. Под каким-то предлогом хипо провели в той квартире обыск, листовок не нашли, зато нашли большую пачку недавнего номера коммунистической газеты «Известия», по которой сразу стало ясно, что Коренева распространяет эти газеты в городе. Недавние номера разных большевистских газет, в том числе «Известий», постоянно появилялись раскиданными по почтовым ящикам, разложенные по городским скамейкам, даже расклеенные в развернутом виде по стенам и щитам, в разных частях Ростова. Они могли поступать только из-за линии фронта, а значит, их распространители, в том числе Коренева, несомненно, были связаны с русской военной агентурой, и скорее всего, с сетью Югова. Поэтому вспомогательные сыщики, арестовав Кореневу-младшую, а заодно до окончания разбирательства и ее мать, передали дело в ГФП. Директор распорядился сразу отправить женщин в тюрьму, так как опасался, что среди охранявших арестный блок полицейского управления хипо могут быть агенты подполья, а дело поручил расследовать Тиму с командой.

Используя тактику устрашения сходу, Тим не стал самолично проводить первый допрос дочери и матери Кореневых, чтобы раньше времени не вызвать у тех слишком резкой неприязни, а отправил допрашивать женщин Эмана — старшего полицейского секретаря, поступившего в его команду после отбытия под Сталинград Веделя. На первом допросе Степанида Коренева ничего не показала, говорила, что ничего не знает и отвечать не хочет. Ее мать сначала тоже отговаривалась, обвиняла вспомогательных полицейских в том, что подложили им в квартиру газеты, но когда по указанию Эмана казаки из тюремной бригады принялись сечь Степаниду плетьми в присутствии матери, та обвинила во всем некоего Ваську — друга Степаниды, часто бывавшего в их квартире, когда-то состоявшего в Комсомоле, потом выбросившего комсомольский билет. По мнению Кореневой-старшей, именно этот Васька мог склонить ее дочь к вредительству немецким властям.

Получив отчет Эмана, Тим связался с политическим отделом хипо и велел установить негласное наблюдение за Кореневой-старшей, после чего позвонил в тюрьму и распорядился освободить мать подпольщицы. Затем навел справки и выяснил, что некий юноша Василий Сотников учится вместе со Степанидой, и он, действительно, еще до вступления немецкой армии в Ростов неизвестно по какой причине ушел из Комсомола. За Сотниковым также было немедленно установлено негласное наблюдение. Тем временем русские сыщики, наблюдавшие за отправившейся на рынок покупать передачу в тюрьму для дочери матерью Степаниды, увидел, как возле рынка к той подошел очень молодой человек, о чем-то с ней переговорил, и женщина весьма громко обвинила его и еще кого-то в том, что Степанида сейчас под следствием. Один из сыщиков незаметно отправился вслед за тем парнем, и через час тот привел его к квартире, где жил Василий Сотников, после чего вошел внутрь. Затем вышел обратно и отправился, как оказалось, уже к себе домой на юго-восточную окраину города; хипо проследил за ним, и по открывшемуся адресу удалось установить его личность: это был шестнадцатилетний Анатолий Мухин. В течение следующего дня ничего подозрительного в поведении ни Кореневой-старшей, ни Сотникова, ни Мухина замечено не было: женщина относила передачу дочери в тюрьму, Сотников занимался в училище, Мухин был на мобилизационных работах по расчистке улиц. Агентам политического отдела хипо тем временем удалось как бы невзначай побеседовать с разными знакомыми этих находившихся в оперативной разработке людей. Оказалось, что Сотников раньше был убежденным приверженцем идеологии Маркса и Ленина, в Комсомол вступил не ради всяких социальных льгот, как делали при большевиках многие русские молодые люди, а по искреннему желанию, но покинул ряды коммунистической молодежной организации из-за крупной ссоры с каким-то ее руководителем. У Мухина же отец был офицером-красноармейцем, служил где-то на советской границе и погиб в июне 1941 года в результате наступления немецкой армии.

Тим посовещался с директором, и оба они пришли к выводу, что Сотников был, без сомнения, тайным большевистским агентом, которого подполье, зная о его в целом глубокой приверженности марксистскому учению, решило использовать в своей деятельности. Мухин, конечно, был озлоблен на немцев за смерть своего отца, поэтому тоже охотно присоединился к подполью. Также директор предположил, что подпольщики наверняка уже успели незаметно для вспомогательных сыщиков дать знать соратникам об аресте Кореневой-младшей, и остальные члены организации или организационной ветви залегли на дно, поэтому посчитал нужным не тянуть с арестом тех, кто был уже выявлен. Дождавшись, когда Мухин снова явится в квартиру Сотникова, Тим отдал распоряжение об их аресте там же, а также об аресте всех взрослых лиц, проживавших с ними на одной жилищной площади. Так в тюрьму, кроме Сотникова и Мухина, были еще доставлены оба родителя первого и мать второго. В квартире, где проживал с родителями Сотников, было при обыске обнаружено еще несколько экземпляров коммунистических газет «Известия» и «Комсомольская правда». Первый допрос снова проводил Эман. Несмотря на внушительные жесткие меры воздействия, оба юноши отрицали свою причастность к подполью, хотя Сотников вроде начинал слабо поддаваться, говорить, что газеты попросил его подержать у себя некто Романов, работающий на вокзале, и что сам он эти газеты не читал, разочаровался в коммунистических идеях, потому и ушел из Комсомола. Проверка, однако, показала, что этот Романов был просто выдуман подследственным. Родителей подпольщиков жестким методам допроса не подвергали, хотя некоторое словесное давление было на них оказано, впрочем, по всему было видно, что старшие Сотниковы и Мухина, действительно, не имели представления о том, чем занимались их сыновья, хотя и не выказывали никакого раскаяния за своих коммунистических отпрысков, грубили полицейским и грозили тем некой скорой, правда, неопределенной, карой. Снова посовещавшись с директором, Тим распорядился отпустить родителей подпольщиков под тайное наблюдение.

И вот, теперь Тим прибыл в тюрьму для самоличного допроса молодых людей. После нескольких дней в тюремных стенах у них должен был наступить период апатии и тоски по свободе, по солнцу и свежему воздуху, по близким и друзьям, и у них было достаточно времени, чтобы задуматься, стоит ли дело, которое они себе выбрали, таких жертв. И первой перед Тимом сидела Степанида Коренева, у которой было найдено основное количество изъятых коммунистических газет.

— Как ви себйа чууствойте? — спросил Тим у избитой и растрепанной, но все равно красивой, девушки.

— Какая вам разница? — невнятно проговорила, точно выдавливая слова из-под смыкавшихся губ, юная подпольщица. — Вы доктор, что ли?

— Ви полючат подарки от ваш мат?

— Я всё получаю, — ответила Коренева, потупив глаза.

— Sehr gut! — проговорил Тим. — Ми начнем наш разговор. Да?

— Мне все равно нечего вам сказать, — будто с робостью, не поднимая глаз, но все же твердо ответила девушка.

— Почему ви не хотит говорит со мной? — спросил Тим.

— Мне просто нечего вам сказать, — повторила уже более решительно Коренева.

— У вас йест, што мне говорит, — мягко, но упорно возразил Тим. — Ваш Quartier биль много газет от Коммунисти-чески партиа. Ви один… одна из люди, кто распространйат эти газета в город. Эти газета очен новийе… они очен недавно из печат. На наша сторона kommunistische газета не печатат. Где ви эти газета взйали?

Девушка молчала, чуть склонив вперед голову со спутанными волосами, и нервно мяла пальцами беспуговичные края бортов рубашки на груди.

— Ви понимат менйа? — спросил Тим. — Или надо казат перевоччик?

Девушка не отвечала, Тим видел только, как еще сильнее стали сжиматься и вновь расслабляться, будто перетирая что-то во рту, ее губы.

— Ви всйо понйали! — уверенно сказал Тим, откидываясь на спинку кресла, в котором сидел. — Ви не хотите одат нам ваши товариши или не хотите делат нам помош просто? Да, ми фашисти, ми войеват за traditionelle… э-э… System. Но ви не правильно думат, што traditionelle System это плохо. Ви молодайа, ви не знат шизн до kommunistische Revolution, но комунисти вас обману́т. До kommunistische Revolution не биль… э-э… гóлёд, красни Terror, рабство от комунисти. Ми войеват против комунисти — поэтому ми приходили ваш страна. Ми хотим убират комунистически власт… штоби гóлёд, красни Terror и рабство больше не билё. Но пока идйот война ми дольшен войеват против любой враг. Ви помогат комунисти — значит, ви тоше враг. Ви молодайа, длйа чево вам надо войеват против Germania? Буд мирнайа — и ми будем мирни до вас!

Коренева по-прежнему молчала, сидела на привинченном к полу стуле с высокой спинкой и слабо покачивалась взад-вперед. Переводчик Репьев сидел на стуле рядом с Тимом, от долгого безделья обмякнув и прикрыв глаза, будто задремал.

— Ми не звери совсем, — продолжал Тим убеждать подследственную. — Ми не хотим, штоби ви умирали. Покаши нам, што ви не хотите дольше войеват против Germania. Говорите, кто даль вам эти газети, — Тим выпрямился, сидя в кресле. — Ви всйо чесно говорите — и ми не думат, што ви длйа нас враг. По ваш дело вам будет наказанийе — ви будете Lager делат Strafarbeit времйа, сколько дават вам суд, затем ви будете свободнайа. Ви понимайете менйа?

Девушка будто сильнее сжалась на стуле и снова ничего не ответила.

— А йесли ви мольчите, — продолжал Тим. — то по наш приказ ви длйа Germania враг. Наш Kommandantur тогда дольшен одат приказ растрелйат вас, — помолчав, он добавил:

— И это дело не в мой власт: йа только веду следствиэ… Ви мне показат, кто даль вам газета, и йа писат, — он выразительно поводил сухим пером ручки по бумаге. — што ви дат показанийе — ви не враг длйа нас. Йесли йа не писат — ви будете как враг — и Kommandantur вас растрелйат. Говорите мне, што би́лё, кто даваль вам газета, штоби йа мог писат это!

Коренева так и сидела, сжавшаяся, растрепанная, с синяками на своем картинном девичьем лице, и молчала, слабо покачиваясь на стуле.

— Идйот война, — сказал Тим. — Kommandantur дольго шдат не будет. Йесли ви будете упрйамайа — ви дольго не будете шит. Tribunal нет, показоват… Gerichtsurteil не будет. Ви один рас ходит… из ваш Kamera… не знат, куда — и вас растрелйат. Спасайте свой мóлёдост и шизн, не давайте Germania йешо рас убиват челёвéка! Ми тоше не хотим убиват! Говорите, кто даль вам газета?

Тим не блефовал: ввиду резко возросшей активности антинемецких сил в тылу и нехватки средств на содержание заключенных поступил верховный приказ о казни всех арестованных партизан и подпольщиков, которые в течение установленного для следствия срока не дают исчерпывающих и правдивых показаний. Вести долгое расследование, планомерно выявлять и изобличать целые подпольные организации в сложившейся обстановке уже не представлялось возможным, и руководство армии и СС теперь предпочитало хотя бы подрывать силу и организованность подполья простым уничтожением выявленных участников того, заодно эффективнее устрашая местных жителей, которые еще не успели совершить каких-либо действий против немецких армии, власти или союзников, но были склонны к противодействию. Об этой стратегии Тим уже слышал от шефа зондеркоманды Кюбека во время командировки на Кавказ.

— Ви мольчите, — вздохнув, произнес Тим, и, продолжая поигрывать ручкой, снова откинулся на спинку кресла. — Йесли ви не будете говорит несколько ден йешо — ви убиват сйэбйа так. Йа предупрешдаль вас! Думайте о ваша молодост, о ваши роднийе люди, о ваш шизн… што у вас на переди польни… у вас йест времйа делат всйо хороши способ и шит на шастйе. Но ви, пока вас не растрелйат, дольшен говорит мнйе, кто даль вам газети! Или ви сйебйа не спасат!

Коренева молчала.

— Девушка думает, что своим молчанием она спасет своих друзей! — как бы невзначай сказал Тим уже почти уснувшему рядом на стуле переводчику Репьеву по-немецки. Тот разом встрепенулся и, посмотрев на Тима, спутанно проговорил:

— Д-да…

— А ее друг Анатолий Мухин наверняка будет сговорчивее, — продолжил Тим, открыто обращаясь теперь к переводчику. — он-то уж точно не идейный коммунист, а просто наивно решил свести с нами счеты за своего отца-офицера. Так ведь, дорогой друг?

Коренева, ничего не поняв, конечно, по-немецки, но услышав знакомые имя и фамилию, встрепенулась на арестантском стуле: ведь она еще не знала, что Мухин и Сотников арестованы, причем на Мухина и ее мать при первом допросе не указывала.

— Да, вы правы! — ответил Тиму Репьев, еще плохо соображавший, о чем идет речь.

— Мухин — коммунистический сынок, его давно следовало бы отправить в Люблин, в лагерь, — продолжал Тим будто бы разговаривать с переводчиком. — но сначала надо выяснить у него всю известную ему информацию по этим проклятым газетам.

— Будем сегодня его допрашивать? — спросил Репьев.

— Обязательно! — сказал Тим, кивнув. — Какие все-таки у вас, русских, простите, тяжелые для произношения имена! — и как мог отчетливее, чтобы подследственная слышала, выговорил:

— Анатолий Мухин!

Девушка невольно приподняла голову, обрамленную пышными спутанными волосами. На ее красивом, несмотря на синяки и бледность, лице появилось мучительное выражение. Вероятно, она думала, не ослышалась ли, не в руках ли немцев находится ее юный друг, и если да, то не выдал ли кто-нибудь его немцам. И не сам ли Мухин оказался провокатором, выдавшим немцам ее. Если все так — это ведь горе, предательство, позор, а главное, ей теперь никак не отвертеться от обвинений, раз кто-то сдал ее с потрохами, да и других ее приятелей, наверняка, тоже выдал. И впереди — конец всему. Тогда Тим перешел в более решительное наступление и снова задал Кореневой вопрос:

— Не Мухин, ваш друг, даль вам газета? Так? Мухин молёдóй. Кто даль вам газети?

— Откуда вы его знаете? — не выдержав, произнесла девушка.

— Ваш друг Сотникоф говориль, — вывалил Тим на подследственную следующую шокирующую информацию. Теперь девушка будет думать, что Сотников выдал всю их компанию, и конечно, рассказал все и про нее тоже.

— Мама, зачем ты сказала им!.. — мучительным полушепотом проговорила Коренева, прикрыв глаза и сначала чуть вскинув, затем снова опустив голову. Она явно думала, что это ее мать указала на Сотникова, а тот, не выдержав на допросе, все выдал. Затем опять подняла голову и уже другим — сквозящим лютой злобой, взглядом посмотрела на Тима.

— А где он теперь?

— Кто? — спросил Тим.

— Толик, — ответила девушка.

— Пока полицейски управлениэ, — ответил Тим, не желая сообщать подследственной, что ее подельник тоже находится в этой тюрьме.

Коренева, снова прикрыв глаза и напрягши мышцы лица, издала какое-то злобно-отчаянное мычание.

— Это ваш Kavalier? — спросил Тим. Девушка широко раскрыла светло-голубые глаза, вспыхнувшие яростью.

— Скоро Красная Армия покажет вам кавалера, фашистские мрази! — вдруг визгливо заорала она, и голос ее гулко отдался в высоких стенах допросной камеры. — Душегубы!.. Убейте всех нас, но вы ничего не узнаете!.. Не взять вам нашей земли!.. — она начала всхлипывать, и на прекрасном лице ее заблестели слезы. — Убирайтесь в свою Германию! Здесь вы пропадете!.. Все пропадете!.. — она зарыдала на несколько секунд, а затем замолчала и уставилась в свои колени.

— Пейте вода! — сказал Тим, из стоявшего на столе с левой стороны графина налил воды в стакан и протянул девушке.

— Уберите свою руку! — злобно выговорила она, вскинув голову и тряхнув распущенными в беспорядке, как у русалки, светлыми волосами.

— Хорошо, — сказал Тим и отставил стакан. — Йесли ви говорит всйо што биль, ви помогат сйебйе и ваш друзйа. Йа обешайу вам.

Коренева покачала головой. Плечи ее нервно вздрагивали, губы что-то беззвучно лепетали.

— Нет… — наконец, проговорила она. — Нет… не скажу ничего…

— У вас йест несколько ден, штоби думат по другой, — спокойно сказал Тим и нажал на кнопку вызова конвоя. — Думай! Спасите сйебйа и ваши друзйа! Когда будйет растрель — ничево не делат!.. Позно!

Лязгнул замок, скрипнула тяжелая металлическая дверь, и в помещение, гулко стуча сапогами, вошли двое конвойных.

— В камеру! — приказал Тим. — И ведите сюда Мухина.

— Есть!

— Есть! — ответили конвойные и подошли к девушке.

— Встать! — приказал старший. Покачиваясь и все придерживая распахивавшиеся на груди борта рубашки, Коренева встала.

— Вперед! — конвоир подтолкнул ее в сторону открытой двери. Девушка направилась к выходу, ступила в тюремный коридор; за ней вышла и охрана.

— Теперь послушаем, что следующий скажет, — произнес Тим, обращаясь к Репьеву.

— Да! — сказал тот, кивнув.

Достаточно быстро конвойные вернулись и ввели в допросную камеру Мухина со скованными за спиной руками. У стола отстегнув ему один наручник, юношу посадили на стул подследственных и вновь заковали руки уже за спинкой того. Мухин обмяк на стуле, полусогнувшись со скованными за спинкой руками, косо склонив голову, в то же время слабо пытаясь глядеть на Тима и Репьева. Это был светловолосый худощавый подросток с еще выраженными детскими чертами бледного изможденного лица, одетый в мятую и полностью расстегнутую рубаху зеленого цвета и серые брюки. Оставив подследственного скованным на стуле перед столом, за которым сидели Тим и переводчик, охранники вышли, закрыли и заперли стальную дверь.

— Мухин, ви впорйадке? — спросил Тим, видя, что подследственный юноша совсем обессилен.

— Мне плохо… — пролепетал Мухин. — Позовите врача…

— Хорошо! — сказал Тим и, сняв трубку телефона внутренней связи, запросил тюремного дежурного вызвать в камеру врача из лазарета. Вскоре снова лязгнул замок, стальная скрипучая дверь отворилась, и в полутемное помещение вместе с охранниками вошел в белой спецодежде врач с медицинским чемоданчиком.

— Что случилось? — с готовностью приступить к своему делу спросил он.

— Сделайте так, чтобы этот молодой русский человек мог бодро отвечать на вопросы, — сказал Тим, кивком указав на обвисшего в наручниках на стуле Мухина.

— Разрешите! — сказал медик, ставя чемоданчик на стол перед листами бумаги из портфеля Тима.

— Пожалуйста! — сказал Тим, чуть отодвигая листы назад.

Охранники вновь расковали Мухина, и врач через шприц ввел что-то в вену юноше. Тот дрогнул веками, заморгал глазами и, тяжело вздохнув как простонав, сел на стуле несколько прямее.

— Не надо его заковывать! — сказал Тим охранникам, махнув рукой. — Все равно вряд ли он сейчас в боевом состоянии.

— Есть! — ответил старший охранник.

Врач и охранники вышли, дверь вновь закрылась. Мухин сидел на стуле для допрашиваемых в расстегнутой рубашке поверх не заправленной белой майки, обессиленно склонившись набок, часто дышал и мутным, но озлобленным взглядом из-под приподнятых век смотрел на Тима.

— Кто вы? — тяжело выговорил он.

— Йа Feldpolizeikommissar, — ответил Тим. — Йа веду ваше дéлё о свйаз со преступнайа группа. И ваши подйельники Сотникоф и Корйенйева.

Изможденный подросток промолчал, закрыл глаза и опустил голову.

— Они говорйат нам разнойе, — Тим снова перешел к блефу, чтобы создать у этого юнца впечатление, будто его товарищи уже все рассказывают, и ему бессмысленно отпираться. — кашди показат на другой. Сотникоф говорит, Корйенйева сама полючат комунистически газети и носи́т йево Quartier, а Корйенйева говорит, полючат газети от Сотникоф. И йешо много они говорили, но не всйо йасно.

Мухин издал тяжелый стон.

— Ваше самочуствиэ опйат плёхóй? — с деланным участием спросил Тим, наклонившись чуть вперед — к подследственному. Снова приоткрыв глаза, юноша ответил:

— Можно мне в камеру, где есть, где лежать… Я в своей могу только сидеть… в ней даже ноги не вытянуть… У меня все болит… один ваш… когда нас взяли… приказал меня бить… у меня кожа пооторвалась сзади, и никто меня не лечил… Я уже столько дней в камере сижу на полу, а лечь не могу, потому что места нет… и там холодно…

— Йа буду говорит Kommandant от эта тюрма о болейе хороший место длйа вас, — сказал Тим, кивнув. — Хотите вода? — он подвинул к подследственному наполненный водой стакан, который отказалась принять Коренева. Трясущейся от слабости рукой юноша взял стакан, поднес, согнувшись, к губам, отпил несколько глотков, закашлялся, потом еще дважды сглотнул и, опустив стакан на стол, обессиленно откинулся на высокую спинку допросного стула.

— Ви думат, што ми злёйе звери, — Тим начал повторять Мухину то же, что говорил Кореневой. — Вам так говориль комунистически Agitator. Ми не злёйе люди. Ми войеват против комунистически партиа, потому што она делайет злё наша страна. Ви не шиль врйемйа до kommunistische Revolution, ви знат о то врйемйа только от Agitatoren. Комунисти вас обмановали: то врйемйа биль хороший врйемйа. Росиа биль не гóлёд, бйез красни Terror, бйез рабство от комунисти. Ви менйа понимайете?

— Понимаю, — глухо произнес юноша, чуть двинув светловолосой головой.

— Ми ходили ваш страна только потому што ми война делайем против комунисти… по другой они нам тоше будут делат гóлёд, Terror и злё. Ми побешдайем комунисти — и ваш страна будет опйат сити и свободни. Но идйот война, и наш Kommandantur дольшен знат все люди, кто помогат комунисту, как враг. Йесли ви помогат комунисту — ви тоше враг. Против враг наш Reich дольшен зло срашаца. Ми не плёхóйе люди, и йесли ви показойте длйа нас, што ви не враг, ми будем длйа вас menschlich… э-э… хорошо… Ви говорите нам, кто говориль вам ходи́т до мат от ваша подруга Корйенйева у ринок, и што ви говорили длйа этот шеншина. Тогда ми будем вйерит, што ви не враг. Ви будете имйет наказаниэ по ваш дéлё, но ви молодой, наказаниэ строги не будет. Ви йехат Lager in Lublin делат Strafarbeit времйа, сколько дават вам суд, затем ви будете свободни. Переведите ему, — обратился Тим к Репьеву по-немецки. — что если он правидиво расскажет, кто посылал его к матери Кореневой возле рынка, и что велел ей передать, то он докажет, что не является для нас врагом. В таком случае с ним обойдутся по суду и, учитывая его молодость, строго не накажут. Он отбудет штрафные работы в лагере в Люблине и затем будет освобожден, вернется в свой город и сможет зажить честно и спокойно.

Репьев довольно равнодушным тоном перевел бессильно осевшему на стуле юноше слова Тима. Затем Тим заговорил, снова обращаясь к переводчику:

— Но если он честно не скажет, кто послал его к матери Кореневой, и что велел передать ей, наша комендатура будет вынуждена считать его врагом — соответственно приказу, и тогда он просто будет расстрелян как военный противник. Разъясните ему, что я просто веду следствие, и если я запишу его правдивые показания — на их основании суд вынесет мягкий приговор. Если же мне нечего будет записать — комендатура уже без всякого суда отправит его под расстрел. Тогда он даже не узнает время казни: просто в один день его выведут из камеры и расстреляют. Пока он может, он должен спасти себя и своих друзей, рассказать правдиво все, как было.

Репьев снова перевел Мухину. Юноша слабо качнул поникшей головой и произнес:

— Я же сказал… Я правду говорил вашим людям, клянусь… Я просто спросил у Фени, что со Стешей — и всё… Почему вы мне не верите?

— Потому што ви говорите не правда! — без угрожающей интонации, но прямолинейно сказал подследственному Тим. И снова обратился к переводчику:

— Объясните ему, что его друзья уже рассказали, что он тоже помогал им в их делах… Они испугались, что он не выдержит и расскажет о них раньше. Коммунистические активисты только на словах герои, а когда приходит время расплачиваться — никто из них не торопится приносить себя в жертву. Мне только надо устранить противоречия в их показаниях и узнать, кто конкретно отправил этого мальчика к матери Кореневой.

Репьев перевел Мухину. Юноша простонал и, приподняв голову, томно-измученным взглядом посмотрел на Тима. Тим сразу уловил, что Мухин сейчас в сомнениях: подросток догадывался, конечно, что Тим может блефовать, и что никто из приятелей его не выдавал, но был еще наивен и внимательно воспринимал убедительно обставленную речь, а желание хоть как-то облегчить свое положение после жесткого допроса Эманом и нескольких дней в строгой камере подталкивало его против воли поверить обнадеживающим словам Тима. Наверняка он уже не раз пожалел, что поддался бессмысленному искушению отплатить немцам за погибшего отца, тем более, вряд ли он сам лично успел нанести своим врагам какой-либо существенный ущерб, но он, конечно, не хотел становиться предателем в глазах друзей или опасался, что если он выдаст кого-либо, еще не попавшего в руки полиции, тот будет убит. Однако юноше, несомненно, и самому хотелось жить: шестнадцать лет — не слишком подходящий возраст для завершения жизненного пути. Если в бою нет времени думать о смерти, то в тюрьме — предостаточно.

— Обманывают они… — проговорил Мухин.

— Ваш друг говорйат не правда о вас? — с деланной иронией переспросил Тим.

— Неправду, — сказал Мухин и снова обессиленно склонил голову.

— Хорошо, — нарочито злорадно усмехнувшись, сказал Тим. — Ми сечас зват их сйуда, — он поводил в воздухе пальцем, как бы очерчивая допросную камеру. — и спрашиват, почему они говорйат против ви… э-э… лёшни слёво… почему они говорйат, што ви их подельник, а ви… чисти челёвéк. И ви сам их спрашиват, почему они о вас говорйат не правда! — Тим снял трубку телефона внутренней связи, поднес к уху. И обратился как бы между делом к переводчику:

— Скажите молодому человеку, что сейчас будет очная ставка. Если ему есть, что сказать, до ее начала, пусть говорит. Если сейчас его приятели расскажут все до него — ему уже трудно будет оправдаться, а мне со своей стороны — спасти его жизнь.

Репьев, придав голосу категоричной суровости, перевел Мухину. Тим же связался с командиром внутренней охраны тюрьмы и предупредил, что скоро закончит допрос Мухина, чтобы конвой был готов доставить в допросную камеру Сотникова.

— Конечно, герр комиссар! — ответил по телефону удивленный, зачем Тиму понадобилось делать дополнительные предупреждения, когда и так было понятно, кого вести на допрос следующим, командир охраны. — Все уже готовы.

— Ждите моего звонка! — сказал Тим.

— Есть! — ответил командир охраны, и Тим повесил трубку.

Мухин не понимал немецкую речь и не мог еще критически мыслить в должной степени, чтобы распознать искусный блеф опытного полицейского дознавателя. Тяжело выдохнув, юноша проговорил, измученным взглядом вопросительно посмотрев не на Тима, а на более понятного ему, потому выглядевшего менее устрашающим, своего соплеменника переводчика Репьева:

— Они что, правда… обо мне всё рассказали?

— А вы как думали, молодой человек? — серьезно ответил Репьев. — Вас еще пожалели, допрашивали не так сурово. Одно дело — играть в войнушку, а другое — в самом деле сидеть на допросе. Вы сами, наверное, в этом убедились.

Мухин снова уронил голову, взялся за нее рукой и стал нервно теребить пальцами взлохмаченные светлые волосы. Тим подумал, что подросток, вероятно, одновременно и рад, и не рад известию, которое он, по неопытности или несознательности заглотив детективную наживку, принял за правду: с одной стороны, ему горько от якобы предательства друзей, с другой — можно теперь не выгораживать их, а дать требуемые показания, попытаться все-таки спасти свою оказавшуюся вдруг бесценной жизнь.

— Junge, komm schon!* — сказал Тим несколько смягченным тоном. — У вас нет причина не дават показаниэ!

— Да, я… немного помогал им, — хрипло произнес Мухин. — Воды… можно…

— Bitte! — Тим снова придвинул к нему стакан с водой. Выпив все остатки воды и поставив стакан обратно на стол, Мухин сказал:

— Я почти ничего не делал… в некоторые места относил листовки — и всё.

— Корйенйева или Сотникоф даваль вам листовка? — спросил Тим, обмакивая ручку в чернила.

— Не знаю… — Мухин снова замялся. Было видно, что он чего-то категорически не желает говорить, даже несмотря на то, что друзья его предали, как ему казалось, и ищет способа представить все не совсем так, как было на самом деле. — Мы собирались — разбирали листовки и шли их раскладывать по ящикам…

— Где ви собиралис? — спросил Тим.

— У Васи… дома…

— Дом у Сотникоф? — спросил Тим.

— Да… — ответил Мухин, секунду подумав. Тим принялся записывать на лист бумаги по-немецки то, что узнал со слов юноши.

— Спросите его, что было написано в листовках, — обратился Тим к переводчику. Репьев перевел вопрос, и Мухин, продолжая колебаться, все же ответил:

— Что-то про Партию… что советская власть… ну… борется…

— В листовках были призывы причинять вред немцам или немецкой власти? — спросил Тим, боком взглянув на переводчика. Тот перевел подследственному.

— Да… — Мухин слабо и робко кивнул. Тим записал на листе, что в листовках содержались призывы к вредительству против немецких властей.

— А стрелять в немцев, убивать их, взрывать немецкие автомобили и поезда? Или полицейские? — спросил Тим. Репьев перевел.

— Воевать… — проговорил Мухин. — А как — не было… написано…

Тим записал, что в листовках содержались призывы к войне с немецкой армией.

— Кто составлял текст листовок? — спросил Тим. Репьев перевел.

— Не знаю… — ответил Мухин. — Правда, не знаю! Они дома у Васи всегда лежали… ну, когда мы приходили, он нам их давал… — юноша осекся и замолчал, видимо, решив, что сказал лишнее.

— Ми понимайем, што Сотникоф даваль вам листовка, — ободрительно кивнув, сказал Тим, держа смоченную в чернилах ручку над бумагой. — Ми йешо ранше это понимат. И Корйенйева это говорит. Продольшайте, Junge.

Мухин молчал.

— Где Сотникоф браль листовка? — спросил Тим.

— Не знаю… — вяло ответил Мухин, слабо пожав плечами.

— Што йешо ви делаль против немйецки власт? — спросил Тим. — Листовка — йешо што?

________________________

*Ну же, мальчик! (нем.)

Мухин опять промолчал.

— Газети? — спросил Тим. Мухин покачал головой.

— Газеты Стеша разносила, я только листовки, — ответил он. — И иногда ходил, проверял, сколько полицаев… ну, там, куда Стеша ходила с газетами… чтобы она не попалась…

— Что он говорит? — спросил Тим, посмотрев на Репьева.

— Он говорит, что газеты разносила Стеша… — сказал переводчик.

— Понятно: Коренева, — сказал, кивнув, Тим.

— А он, — сказал Репьев. — только распространял листовки и иногда ходил по тем местам, где она разносила газеты, чтобы проверить, сколько там полицейских. Чтобы ее не арестовали.

— Понятно, — снова кивнул Тим, отвернувшись от переводчика и опустив глаза на свежезаписанный текст показаний на бумаге. — Спросите его, где он распространял листовки.

Выслушав перевод Репьева, Мухин ответил:

— Ну, у больницы было… у ипподрома… еще на Суворовской…

— Когда? — спросил Тим.

— Не помню, — Мухин неуверенно пожал плечами. — Как-то неделю, наверное, назад… еще раньше в разное время… не помню всего…

— Когда он начал заниматься распространением листовок? — спросил Тим переводчика, одновременно записывая только что прозвучавший ответ Мухина в протокол уже на немецком языке. Репьев задал очередной вопрос по-русски Мухину.

— Не помню… — снова сказал юноша. — Летом… или весной…

— Плёхóй памйат здес делат большой вред, Junge! — предупредил Тим, чуть сдвинув брови. И снова обратился к переводчику:

— Спросите его, как именно он распространял листовки. Расклеивал? Подбрасывал в почтовые ящики?

Когда Репьев перевел вопрос Тима Мухину, подросток кивнул и ответил:

— Бросал в ящики… один раз в телегу бросил…

— Што ви йешо делат против немйецки власт? — спросил Тим подследственного, записав предыдущие показания.

— Ничего, — ответил Мухин. — Больше я ничего не делал.

— Спросите его, как он начал этим заниматься, — обратился Тим к Репьеву. — Как решил бороться против немецкой власти, как пришел в группу к Сотникову, кто его позвал, откуда он узнал, что его приятели занимаются вредительством против нас.

Выслушав переводчика, Мухин ответил:

— Мы все боролись против немцев… как могли… когда началась война. Мы же комсомольцы. Вася мой старый друг, когда немцы пришли сюда, он… мы решили, что надо дальше бороться. И мы стали к нему ходить, он давал нам листовки — и мы их разносили по ящикам всяким…

Выслушав перевод, Тим спросил:

— «Мы» — это кто? Кто еще разносил листовки, кроме него?

Репьев перевел подследственному. Юноша ответил:

— Я и Стеша.

— Так Коренева тоже распространяла листовки? — спросил Тим. Репьев перевел.

— Нет, — Мухин на этот раз сильно поматал головой, вероятно, не желая слишком компрометировать свою подельницу. — Стеша только газеты разносила, а я — листовки.

— Кому она раздавала газеты? И как?

— Я не знаю, — сказал Мухин. — Я с ней не ходил.

— Ну, Сотников же объяснял что-то? Как надо лучше распространить? Как не попасться полиции?

— Он только давал листовки и говорил: будь осторожен.

— Кто еще, кроме Кореневой, работал с вами?

— Да… никого не было… — нерешительно произнес Мухин и нервно задергал рукой. Тиму сразу стало ясно, что теперь юноша снова говорит неправду. — Я и Стеша — всё…

Ухмыльнувшись углом рта, Тим покачал головой.

— Ви думайете, што Сотникоф и Корйенйева не говориль?.. — произнес он. — Не говориль, што ви биль на их в-стреча на другой преступник? Друг, переведите ему, что его друзья рассказали, что он тоже присутствовал при их контактах с другими участниками их группы, — сказал Тим переводчику. Тот перевел Мухину. Мальчик сник, затем сказал:

— Я же не разговаривал с ними сам. Ну, были какие-то еще люди у Васи, но я не знаю, что они там делали… что говорили… не знаю…

— А кто вам говориль ходи́т до мат ваша подруга Корйенйева? — спросил Тим. — У ринок?

— Что?.. — переспросил Мухин. — Да говорю же вам: случайно я ее встретил, вот и подошел спросить, что со Стешей! Феню же тоже арестовывали!..

— А зачем ви ходи́т потом дом Сотникоф?

— Ну, сказать ему, что Стеша в тюрьме…

— Он не зналь это?

— Знал… но… но… — Мухин шумно сглотнул, преодолевая нервный спазм в горле. — Феню ведь отпустили… я и сказал, что Стеша еще в тюрьме…

Тим уже сделал определенные выводы: и Коренева, и Сотников, и, естественно, Мухин были рядовыми членами подпольной организации. И на свободе еще оставались их подельники, в том числе, вероятно, и их руководитель. Мухин дал показания на уже практически изобличенных Кореневу и Сотникова, но пытался спасти тех, кто еще не попался полиции.

— Сечас, — сказал Тим, в упор глядя на подследственного. — эта комната будет Сотникоф. Он будет говорит, знат ви или не знат о людех, котори бит его Quartier. Ви не правда говориль, што спрашиват мат у Корйенйева только один Information о Arrest йево доч. Ви не говорит правда о это дéлё. По это ми делат Arrest мат у Корйенйева и делат йей допрос. Йесли она не говорит тоше, длйа чего ви ходи́т до нэйо в ринок, наш Kommandantur дайот приказ стрелйат йево… йейо после ваш растрель!

— Что, вы и Феню расстреляете?! — произнес ошеломленно юноша. Тим молча кивнул и сделал вид, что перечитывает его записанные на бумагу показания.

— Но она совсем ничего не делала! Я вам истину говорю!..

— Йесли она не делат, но она зналь, што ви делат вред длйа немци! — ответил Тим. — И мольчаль… Она не хотель говорит нам о йейо доч… gut! Aber ваш дéлё она не говориль тоше. Она вас, — Тим ткнул в сторону Мухина ручкой. — тоше скриват. И ваш друг Сотникоф. Она мольчаль о вас оба. И она преступник тоше.

Подросток молчал, не зная, как ему поступить дальше. Тим же придвинул протокол допроса к Репьеву и сказал по-немецки:

— Дайте ему письменно указать, что текст протокола составлен верно. И пусть подпишет.

Переводчик, чуть подавшись вперед, положил лист бумаги перед подследственным и развернул соответствующим краем, после чего стал объяснять Мухину, что тот должен делать. Юноша, будто впавший в ступор, механическим движением взял из рук Тима ручку, дрожащим почерком вывел под немецким протоколом под диктовку Репьева русские слова и поставил нечеткую — от того, что чернил на пере осталось мало, роспись.

— Молодец! — сказал Репьев и, забрав у него лист с протоколом и ручку, вернул все Тиму. Тим взял пресс-бювар и стал не спеша промокать текст, одновременно говоря переводчику:

— Скажите ему, что показания, которые он дал, ничего существенного в дело не добавляют. Поэтому вряд ли они смогут служить смягчающим обстоятельством, когда в комендатуре станут рассматривать его дело. И объясните ему, что исполнение приговора от меня не зависит, но на все про все уйдет несколько дней… может быть, три, а может быть, пять… Может быть, я еще приеду его допрашивать. Но если он за то время, пока его не поведут на казнь, передумает и решит рассказать всю правду… прежде всего, кто руководил их группой и где того найти, он всегда может через охрану позвать коменданта тюрьмы или помощника коменданта, чтобы связаться со мной. Тогда у него будут шансы выжить.

Репьев стал объяснять по-русски Мухину. Тот выслушал, опустив голову, и сказал лихорадочно, с появившимися в голосе какими-то визгливыми нотками:

— Да не знаю я, кто главный!.. Разные люди к Васе ходили… мне не говорили, кто они, правда…

Положив лист с протоколом под крышку стола на свой лежавший на полке портфель, Тим встал с кресла и, разминая ноги, небрежно зашагал вокруг стола и сидевшего на допросном стуле, пытаясь оправдаться Репьеву, подследственного.

— У вас малой времйа думат йешо йест, — сказал комиссар. — И ви дольшен думат. От этот ден сразу!

Как бы невзначай зайдя за высокую спинку стула, на котором сидел Мухин, Тим внезапно схватил подростка пальцами за светлые волосы на затылке и, резко двинув рукой, гулко ударил лицом о крышку стола. Изможденный Мухин не вскрикнул, а скорее громко простонал; левая рука его судорожно дернулась вбок; на дереве стола остались пятна крови. Стиснув в напряжении зубы, Тим снова ударил подследственного лицом об стол, юноша снова не то вскрикнул протяжно, не то застонал, и Тим с силой сунул его окровавленное осунувшееся лицо в крышку стола в третий раз. Затем отпустил его волосы и быстро вернулся за стол в кресло. Переводчик Репьев с непроницаемым видом наблюдал за происходящим. Подследственный юноша с тяжелыми стонами отстранился от стола, хотя ударять его уже было некому, и, откинувшись на высокую спинку допросного стула, обмяк. Лицо его было в крови, текущей из разбитого носа, треснувших губ и ссадин на подбородке и у бровей; кровь запятнала и белую майку в распахе зеленой рубашки.

— Йа даль вам этот удар, — сказал Тим, подавшись через стол к подследственному и глядя в его окровавленное с бессильно отвисшей челюстью и закрытыми глазами лицо. — штоби ви знат: немйецки власт шутка не люби́т. Но йа помнит мой Garantie: ви говорит правда — йа писат правда. И ваш шизн ми спасат! Думай! Йест йешо времйа — думай! — Тим нажал на кнопку вызова.

Залязгал отпираемый замок, скрипнула стальная дверь, и два охранника вошли в кабинет.

— В камеру его, — распорядился Тим. — Ведите того, который остался.

Конвойные подошли к допросному стулу и принялись поднимать с того оглушенного и изможденного Мухина. Бранясь, охранники тянули и дергали юношу за руки и под мышки, мяли и задирали его и без того измятую одежду, но он не мог стоять на ногах, виснул на их руках и что-то тихо и невнятно произносил, безвольно мотая головой и будто всхлипывая: какую-то одну и ту же фразу.

— Что он говорит? — поинтересовался Тим.

— «Я комсомолец», — равнодушно ответил Репьев. Тим махнул рукой и снова достал из-под крышки стола протокол допроса Мухина. Охранники, так и не сумев поставить подследственого на ноги, просто поволокли его из допросной камеры. Скрипнула и закрылась тяжелая дверь; мрачные голоса конвойных и их коллег, стороживших тюремный коридор, стук сапогов растворились и заглохли. Тим, от не схлынувшего внутреннего напряжения напевая простую швабскую песенку о крестьянке под тополем у реки, еще раз перечитал записанные им показания Мухина. Он надеялся, что Сотников, о котором Эман говорил, что тот на первом допросе начал давать слабину, скажет больше и ценнее информации, чем этот подросток, роль которого в организации, конечно, не была сколь-либо велика.

— Как тяжело вести эти допросы, друг! — сказал Тим Репьеву.

— Я вас понимаю, герр комиссар! — ответил переводчик.

— Я сейчас с удовольствием выпил бы чашечку кофе, но некогда: у меня еще множество дел на сегодня.

— Я бы тоже, герр комиссар, — сказал Репьев, улыбнувшись в рыжие усы. — Мы потерпим до обеда?

— Придется потерпеть! — согласно кивнул Тим.

Вскоре дверь снова скрипнула, и конвойные ввели в допросную камеру очередного подследственного, одетого в светло-коричневые брюки, а выше пояса лишь в помятую майку. Тот шел, заваливаясь от изможения набок и оступаясь. Конвойные практически подтащили его к привинченному к полу стулу, усадили на тот перед столом и сковали ему руки за спинкой стула наручниками, после чего вышли. Скрипнула и грохнула, закрывшись, стальная дверь, лязгнул несколько раз запираемый замок. Подследственный — восемнадцатилетний парень, обмяк на допросном стуле с закованными за высокой спинкой руками, уронив голову с осунувшимся худощавым лицом на грудь.

— Ви Василий Сотникоф? — спросил его Тим, пристально на него глядя.

— Ну… я… — слабым и равнодушным голосом ответил измученный первым допросом и несколькими днями сидения в строгой камере подследственный.

— Ви знат, што против… ви йест показаниэ о тйашком преступлениэ?

— Вы уже видели всё… — невнятно произнес Сотников, не поднимая головы и не открывая глаз.

— Вот, ви знат, кто это писаль? — Тим протянул в его сторону шелестнувший лист бумаги с протоколом допроса Мухина, приподнял над противоположным краем стола. Сотников тяжело приподнял голову и открыл мутно глядевшие серые глаза.

— Почем мне знать, что это… — выговорил он. — Не владею я вашим языком.

— Ви смотрет… э-э… подпис в низ.

Сотников с усилием, беззвучно шевеля губами, но прочитал заявление Мухина, что текст протокола был верен.

— И что? — спросил он.

— Это подпис от ваш друг Мухин, — сказал Тим.

— Пускай… — выдохнул, вновь бессильно опустив голову, Сотников. — Я все равно… не знаю его почерка…

Тим вновь положил протокол допроса Мухина перед собой — сбоку от второго чистого листа, на котором он собирался записывать показания Сотникова.

— Скажите этому человеку, — обратился Тим к Репьеву. — что его друг Мухин показал здесь, что это он вовлек его и их общую подругу Кореневу во вредительскую деятельность против немецкой власти, в том числе давал Мухину распространять листовки с призывами убивать немецких солдат и взрывать немецкий транспорт. И объясните ему, что за такие действия его ждет только одно наказание — смертная казнь, без всяких оговорок и всякого снисхождения.

Репьев стал переводить подследственному слова Тима. Сотников снова тяжело приподнял голову и посмотрел на пятна уже загустевавшей крови Мухина на краю стола перед ним. Судорожно и мрачно рассмеявшись, точно откашливаясь, он произнес:

— Я не дивлюсь, что Тошка вам все рассказал… что было и чего не было… — обессиленно выругавшись, Сотников вновь опустил голову.

— Мухин не один даль показаниэ, — сказал Тим. — Ваша подруга Корйенйева тоше говориль это. Но это, Junge, мáлё вашни. У нас йест Protokoll, и наш Kommandantur дават приказ растрелйат вас. Йа только делат запис. Но йа думат, што ви не глауни челёвéк ваша Gruppe. Ваш друзйа Мухин и Корйенйева даваль показаниэ против вас, штоби спасат ваш глауни челёвéк. Йесли ви говорит, кто этот глауни челёвéк у ваш Gruppe, йа это писат и дават Kommandantur. Ми будем искат ваш глауни челёвéк, а ви как не глауни, буде йехат Lager работат как наказаниэ, но буде у вас шизн. Тогда ми не убиват вас, а потом ви буде свободни. Ви понимат менйа?

Секунду Сотников, безвольно обмякший на стуле с опущенной головой и скованными за спинкой стула руками был, казалось, безучастен. Затем негромко, но тяжело застонал, еще будто всхлипнул и произнес:

— Да не было… — будто подавившись, он оборвал речь, шумно вздохнул. — Дайте воды…

Тим снова налил из графина воды в опустевший стакан, встал из-за стола и подойдя, к Сотникову, дал тому напиться из собственных рук. Затем поставил стакан на стол и снова сел в кресло.

— Йа слюшайу вас! — сказал он.

— Не было у нас никого больше, — сказал Сотников с обреченным равнодушием. — Я, Тошка и Стеша… ну… — он снова запнулся, но в следующую секунду выговорил. — Андрей… Болкунов.

Стараясь скрыть охватившие его азартное волнение и чувство обнадеженности, что получится выявить хотя бы еще одну подпольную большевистскую группу, Тим взял ручку, макнул перо в чернила и принялся записывать на чистом листе бумаги имя и фамилию остававшегося не пойманным члена этой организации.

— Скажите ему, чтобы произнес фамилию по слогам, — обратился Тим к Репьеву. Тот перевел подследственному, и Сотников все тем же измученно-равнодушным тоном по слогам выговорил фамилию подельника.

— Теперь спросите, чем занимался этот Болкунов в их группе, — сказал Тим переводчику, чувствуя, как часто и гулко бьется в груди сердце. Репьев перевел, и Сотников ответил:

— Связь держал он… со старшими. Он и газеты нам приносил.

— Кто такие эти «старшие»? — спросил Тим, выслушав перевод Репьева. Тот снова перевел Сотникову.

— Я не знаю… мы их вообще не знали… и не видели… — ответил подследственный. — Болкунов говорил, что это необходимо для конспирации.

Тим и прежде, чем Репьев перевел ему ответ, понял, что в очередной раз полиция сталкивается со стандартной схемой: из всей подпольной ячейки только один человек, а именно — руководитель, знает вышестоящих кураторов и поддерживает с ними связь, остальные же действуют по его указаниям, не имея представления о том, кто их направляет и снабжает всем нужным. Поэтому, пока не изловлен руководитель группы, невозможно выйти на всю сеть подпольщиков и даже на сегмент сети, поскольку у вышестоящего звена тоже могут быть еще более высокие кураторы, с которыми связь поддерживает только руководитель. А руководители звеньев соблюдают максимальные меры предосторожности, поэтому их захватить труднее всего, и в случае ареста рядовых членов они моментально меняют место своей дислокации, обрывают связь с оставшимися на свободе соратниками, пока обстановка не изменится в благоприятную для них сторону. Так и было до сих пор: полиция время от времени захватывала низшие ячейки подпольщиков, иногда удавалось выйти и на среднюю, но всю сеть, во главе которой восседал этот злосчастный Югов, разгромить никак не удавалось: схваченные подпольщики, как правило, знали только о действиях и квартирах своей собственной ячейки, но о других ячейках и о своих кураторах не имели никакого представления.

— Болкунов — ваш глауни челёвéк? — спросил Тим подследственного.

— Ну, считайте так… — выговорил бледный и обессиленный Сотников.

— Где он шивйот?

— Я не знаю… — проговорил Сотников. — Он ушел со своего старого адреса… Когда… когда мы стали работать… он сказал, что переселится… тоже для конспирации… И нам запретил приходить друг к другу… — подследственный шумно сглотнул и с нотками горечи произнес:

— А мы не послушались… — и тихо выругался, будто простонал.

— Спросите его, где раньше жил Болкунов, — обратился Тим к переводчику, быстро записывая в общем смысле показания юноши. Репьев перевел, и Сотников ответил:

— Адреса не назову… не запоминал никогда… могу показать на месте… дом и… квартиру… по Первой Мурлычевской…

Репьев перевел Тиму, и комиссар спросил:

— Он женат? У него есть семья?

— Жена есть у него, — ответил Сотников, когда переводчик задал ему вопрос по-русски. — но я всего раза три — четыре разговаривал с ней… Аня ее зовут…

— Как они познакомились? — спросил Тим, обращаясь к переводчику и записывая предыдущий ответ подследственного. — В смысле, он и Болкунов.

Выслушав вопрос от Репьева, Сотников ответил:

— Мы с детства дружили… жили напротив друг друга… потом разъехались… перед войной опять сдружились…

— Как начали заниматься вредительством против немецкой власти?

Репьев перевел, Сотников ответил:

— Андрей мне сказал: ты духом все равно комсомолец… между людьми всякое бывает… Отсутствие значка не снимает с тебя долга… ну… надо противиться врагам честных людей… надо Родину защищать, надо помогать Красной Армии сражаться… вот…

— Он говориль, што ви тогда опйат буде Комсомоль? — спросил Тим юношу.

— Говорил… — ответил на выдохе Сотников. Он еще сильнее побледнел, точнее, посерел, вновь закрыл глаза и дышал часто и поверхностно.

— Спросите, он ли привел в их группу Кореневу, — обратился Тим к Репьеву. Тот перевел, и обмякший на стуле Сотников, не открывая глаз, слабым и сбивчивым голосом ответил:

— Стешу я позвал… она плакала и жаловалась мне, что хочет бороться… против… немцев… но не знает, как… Вот… я позвал ее… мне ее жалко стало…

— Мухин? — спросил Тим.

— Тошка… он Стеши друг… она его познакомила со мной… и Андрюхой… Андрей сказал… ну хорошо, возьмем…

— Спросите, это Болкунов послал Мухина к матери Кореневой возле рынка? — обратился Тим к Репьеву. Переводчик пересказал вопрос подследственному по-русски.

— Да, это Андрюха его послал… — тяжело произнес Сотников. — узнать… что и как…

— Болкунов в