Оглавление

Пролог

Аргентина, провинция Чубут, 1976 год

Сырой, холодный ветер, неприятно просачивавшийся под одежду и вызывавший мелкую дрожь, пробегал над раскинувшимися по склонам горных бугров серо-зелеными пастбищами. Индейцы-арауканы, рассевшиеся вокруг слабого костра, дым от которого стелился по ветру над потоптанной и поеденной овцами травой, кутались в потрепанные пастушеские пончо. Овцы, защищенные от холода теплой курчавой шерстью, мирно паслись, разбредшись по бугристому пастбищу среди торчавших из травы серых выступов скал, каменных обломков, когда-то принесенных спускавшимся с вершины ледником, и редких небольших кустарников. Кругом поднимались огромные сужающиеся к небу вершины гор. Они были покрыты белыми шапками, полосами и пятнами вечного снега и льда. Облака клубились, двигаясь вдоль них, будто проползая по снегу, по выступавшим между снежных полос серым скалам, по низким, будто шерсть у только что постриженной овцы, высокогорным лугам. Горы словно подпирали вершинами облачное небо, источавшее прохладное дыхание приближающейся осени, и ничтожными в сравнении с ними казались и гулявшие по пастбищу овцы, и костер, и сидевшие вокруг него люди, и располагавшиеся ниже по широкому травянистому склону — у начала границы темного хвойного леса, жердчато-дощатые хижины с кухней. Пастбище тоже сначала плавно, а затем все круче поднималось наверх, переходя в склон увенчанной снегом вершины Делонуке, покорить которую было под силу только профессиональному альпинисту.

Эрих, развернувшись боком к огню и вытянув уже затекшие от долгого согнутого положения ноги по расстеленному на траве коврику из овечьей шкуры, стал смотреть на возвышавшуюся севернее красивую и могучую гору, разглядывая ее уступы и складки, скалистые обрывы и осыпи, между которыми белел снег или зеленели верхние луга. Одетая ледником вершина уходила под движущиеся по небу серые тучи. От Делонуке, в нижней части склона которой располагалось принадлежащее семье Пеньог пастбище, ее отделяло глубокое ущелье, поросшее темным лесом — в основном из деревьев, напоминавших европейские сосны. Арауканы у костра отдыхали, попивая чай из металлических кружек и беседуя о своих домашних делах по-испански, время от времени вставляя фразы из родного языка.

Эрих приложил к глазам бинокль, в него осмотрел склоны красивой горы напротив, обнаружил летавших над ними больших птиц, а на гребне продолговатой серой скалы — нескольких пасшихся там гуанако — диких животных вроде ламы, напоминающих безгорбых верблюдов с густой шерстью. Эрих не удивился гуанако: он уже несколько раз встречал их издалека за время своей экспедиции к аргентинским арауканам, но его удивило то, что на склонах горы нигде не было видно овец, которых повсюду разводили в Андах Чубута. Пастбища там были словно заповедные, предназначенные лишь для диких животных и птиц. Опустив бинокль, Эрих спросил по-испански сидевших рядом пастухов-арауканов:

— А что на той горе? Там земля кому-то принадлежит?

— Никому не принадлежит, — ответил пожилой индеец Херман, потягивая папиросу, дым от которой, как и дым костра, уносился ветром в сторону. Среди всех остальных пастухов он выделялся самым типичным видом американского аборигена: прямые и длинные седые волосы спускались из-под широкополой темно-серой шляпы на плечи, покрытые теплым узорным пончо, глубоко посаженные глаза с удлиненным разрезом флегматично смотрели куда-то вперед из-под черных с небольшой проседью бровей, а медно-смуглое лицо точно прорезали глубокие скулы.

— Никто не хочет там пасти овец? — поинтересовался Эрих.

— Там живет векуфе, — ответил Херман. Так суеверные арауканы называли опасных духов.

— Векуфе? — переспросил Эрих. — Демон? — он прикинул, не шутит ли почтенный индеец, но другие пастухи не смеялись, а серьезно поглядывали то на трепетавшее пламя костра, то на разбредшихся по пастбищу овец, то на привлекшую внимание Эриха соседнюю с Делонуке гору.

— Говорят, что он похож на демона, — сказал молодой пастух по-имени Лео, сидевший на коврике из овечьей шерсти, закинув ногу на ногу, и зачем-то придвинул ближе к себе гладкую пастушескую палку. — А кто он на самом деле — мы не знаем.

— Вы его видели? — спросил Эрих. В нем проснулся исследовательский азарт: сведения об обитающем на высокой горе в Андах духе, в которого верят местные арауканы — это находка для его, изучающего этнологию, института.

— Я видел, — произнес Херман. — Он там часто ходит, — кивком индеец указал в сторону таинственной горы. — Передвигается как человек, голова чем-то покрыта, одет в какой-то черный плащ. Лицо его не разглядеть. А в руке держит длинную палку и опирается на нее.

— Ты думаешь, он там живет? Может быть, он зачем-то приезжает откуда-нибудь, а?

Некоторые из индейцев усмехнулись на слова Эрика.

— Туда приехать можно только верхом на лошади, — сказал широколицый пастух Мануэль. — Автомобиль там не пройдет…

— Я видел, как туда два раза приезжал на лошади монах, — вступил в разговор пастух Пабло. — Наверное, он искал этого векуфе в плаще.

— И не нашел? — спросил Эрих.

— Не знаю. Я с ним не разговаривал. Видел у поворота дороги на Кларо-Бланко и издалека на той стороне, — Пабло показал пастушеской палкой куда-то на восточную сторону горы. — Ездил верхом на лошади, в сутане как положено.

— Может быть, этот «векуфе» тоже монах? — предположил Эрих.

— Нет, — арауканы закачали головами.

— Это совсем неизвестный человек, — сказал пастух Маурисио. — или дух — непонятно, кто он. Но если он человек, то зачем там живет? Что он ест? У него даже лошади не замечали, значит, передвигается пешком. То у речки мы его увидим, то он там по лугам ходит…

— Я его прямо в лесу встретил! — воскликнул другой молодой пастух, имени которого Эрих не запомнил. — Шел на ферму — и тут он идет за деревьями. Вот так… шага три от меня…

— И ты его хорошо разглядел?

— На нем нечего было разглядывать. — Он весь был скрыт под своим плащом… или что это у него… Покрытый от головы до подошв. В руках — длинная палка, он ей о землю опирается.

— Он что-нибудь сказал?

— Что-то сказал, но я не расслышал, что, — ответил пастух. — Я быстрее подальше убрался — мало ли, что это за человек или дух… Но он очень давно там живет, на той горе.

— Да, даже когда я сюда приехал, мне говорили, что он тут рядом с давних пор живет, но никому не вредит и не мешает, — сказал Херман. — Просто ходит по лесу или возле речки, которая там, — он рукой указал в сторону ущелья, отделяющего ту гору от Делонуке. — и ни к кому не приближается…

— Ко мне приблизился, — ухмыльнувшись, произнес молодой индеец, которому довелось вблизи встретиться с этим неким человеком или духом в плаще.

— Ты сам к нему приблизился, — отмахнулся Херман.

— Я видел, как он молился, — проговорил Маурисио.

— Да, иногда видели, как молится… — кивнул Херман. — Тоже то в лесу, то у речки.

— А молится как истинный католик, — заметил еще один индеец, имени которого Эрих не знал.

— Тогда почему же он векуфе, если он молится как католик? — поинтересовался Эрих.

— Если он католик, то почему живет один в лесу как дикий зверь? — спросил Маурисио. — Почему он не приходит сюда — к нам в летник?..

— Он не скрывается от людей, но и сам не подходит, — сказал Херман. — Кто он такой, как сюда пришел и что делает — никто не знает.

— И никто не пытался узнать? — удивился Эрих.

— А зачем? — произнес Пабло. — Если он бродит по лесу — значит, ему так надо. Главное, чтобы овец хозяина не воровал. Мы в чужие дела лезть не любим. Может быть, тот монах, который приезжал на лошади, что-нибудь о нем и знает.

— А если я сам с ним попробую встретиться и поинтересуюсь, кто он? — предложил Эрих.

— Ну, это твои дела, — пожал плечами Херман. — Вон там он живет, — индеец показал рукой в сторону нескольких выступавших над ущельем на другой его стороне скал. — Видишь? Там у него есть пещера. Я один раз зашел на ту гору, увидел его издалека в лесу и решил посмотреть, куда он пойдет. Он шел, шел по лесу и скрылся в пещере… ее отсюда не видно, но там за речкой есть тропинка, которую протоптали гуанако — она ведет в ту сторону.

— Тогда я завтра же и пойду к нему с утра, — решил Эрих, закутываясь теплее в куртку. — Узнаю у него, и вам расскажу, кто он такой.

— Если он тебя на костре не зажарит, — усмехнулся Пабло. Индейцы рассмеялись.

— Разве он кого-то уже зажарил?

— Ну, мало ли… Раз он сам ни к кому не подходит, наверное, хочет, чтобы и к нему никто не подходил.

— Вдруг это какой-нибудь беглый убийца, — заметил Лео. — Или сумасшедший.

— Ты, немец, человек свободный — можешь пойти и проверить, векуфе это или просто одичавший безумец, — проговорил Маурисио. — А мы должны овец стеречь: нам за это платят.

— Да мне тоже платят… — произнес Эрих. — За общение вот с такими «духами» в том числе…

Сегодняшний день был еще холоднее, чем вчерашний: ветер пригнал заволокшие небо и пространство между горами серые тучи, после чего почти стих. Теперь из туч лил промозглым душем дождь, прекращаясь лишь на короткое время, превращая горную почву в скользкую грязь. Эрих, тяжело отдуваясь, поминутно оскальзываясь на грязи, которой уже были почти до колен покрыты его джинсы, и опираясь на взятый у арауканов пастушеский посох, все выше и выше забирался по узкой лесной тропинке. Он уже пожалел, что с утра в такую плохую погоду рванул на гору, соседнюю с Делонуке, искать следы неведомого векуфе. С пастбища расстояние казалось не очень и большим, но теперь уже более трех часов Эрих брел по горному лесу в сырой и запачкавшейся одежде, подняв от дождя капюшон куртки, который все равно плохо защищал. Через два дня его ждал в Буэнос-Айресе самолет, улетавший в Германию, поэтому Эрих так торопился. Ему хотелось приложить к результатам своей работы по описанию современной жизни арауканов в Аргентине, прежде всего, касающегося влияния на нее современных прогрессивных реалий, какую-нибудь «изюминку», которая привлекла бы особое внимание к его докладу. Некий «векуфе», по словам пастухов-индейцев, обитающий на этой горе, как показалось ему, прекрасно подходил для этой роли. Эрих не сомневался, конечно, что это какой-нибудь по неизвестным причинам попавший сюда обычный человек, возможно, отшельник, но индейцы подозревали в нем призрачного духа. Чем не психологическое слияние современности с древним мировоззрением? Однако теперь, выбиваясь из сил и потеряв надежду вернуться на пастбище до вечера, Эрих подумывал, что, возможно, и не стоил этот не то человек, не то дух из индейских сказок того, чтобы ради него затевать в конце экспедиции такой поход, где есть риск сломать ногу где-нибудь на горной тропинке или простудиться под дождем.

Тропинка, протоптанная дикими животными, была узкой: длинные ветви лесных кустов нависали над ней, с шорохом скользили по мокрой куртке Эриха, и скопившаяся на них дождевая вода еще больше прибавляла сырости на ткани, ручейками стекала по одежде вниз. Капли дождя шелестели по листьям кустов, по темно-зеленым ветвям похожих на сосны деревьев. Пастушеские сапоги, которые надел Эрих перед выходом, с хлюпаньем уходили в разжиженную грязь, и настолько ею покрылись, что не было видно ни кусочка чистой кожи. Лесная живность тоже попряталась от дождя и холода, лишь иногда где-то в чаще одиноко вскрикивала какая-нибудь птица или мелкая мушка пролетала мимо Эриха уже с час поднимающегося по тропинке в гору. Перед подъемом он сначала добрался пешком от пастушеского домика до спуска в ущелье, разделяющего горы, затем долго и тяжело спускался по проторенной людьми тропинке на дно, потом по камням перешел бегущую внизу быструю и холодную речку, а теперь лез и лез вверх — на другой склон ущелья по звериной тропе.

Эрих даже не знал, сможет ли лично увидеть странного обитателя этой горы, и задать ему вопросы, которые приготовил, и не был уверен, что увидит какие-либо следы пребывания неизвестного. Пожилой индеец Херман достаточно подробно объяснил ему, как найти обиталище этого векуфе, и пока все шло точно по маршруту, описанному Херманом. Но Эрих не знал, не собьется ли он с тропы дальше, и не перепутал ли чего-нибудь сам индеец: ведь он всего раз или два подходил близко к пещере таинственного горного жителя, надолго там не задерживаясь.

Тропинка то более, то менее круто все шла вверх и даже не хотела выравниваться. Эрих уже несколько раз падал, поскользнувшись и пачкая куртку, правда, ливший дождь быстро смывал с одежды бóльшую часть грязи. Обувь стала тяжелой из-за налипшей на нее земли, ноги ломило, голова кружилась, и гулко колотилось сердце. Время от времени Эрих останавливался, чтобы отдышаться и хоть чуть унять тяжелую ломоту в уставших ногах. А потом вновь продолжал упорно лезть вверх на неопределенную высоту, потому что возвращаться на пастбище ни с чем после стольких затраченных сил и времени было бы для него унизительно. С трудом подняв голову, чтобы сориентироваться, и из-под капюшона приметив выше у тропинки облезлый мокрый ствол упавшего дерева, Эрих решил присесть на него, чтобы передохнуть. И, еще энергичнее зашагал наверх, напрягши оставшиеся силы. И хотя он едва не задохнулся, а голова страшно пошла кругом, будто принял он стакан крепкого алкоголя, до намеченной точки ему удалось добраться меньше, чем за минуту. В изнеможении он упал грудью на почерневший гнилой ствол, который покрывали капли дождевой воды и островки сырого мха, уронив рядом посох.

Минуты две Эрих лежал поперек мертвого дерева, пока выравнивалось дыхание, успокаивалось сердце и унималось головокружение. Кругом же шумел по деревьям и кустам никак не прекращавшийся дождь, щелкали и шуршали облупливавшиеся со стволов кусочки коры. И стоял смешанный запах сырой трухи, лесной подстилки, грибов и смолистой хвои. Наконец, отдышавшись, Эрих перевернулся и сел, подобрав лежавший рядом посох. Повернув голову, он взглянул на продолжение тропинки, и вдруг в просвете леса увидел высоко поднимавшуюся впереди серую скалистую стену, а в ней между несколькими каменными выступами, подобными колоссальным дверным косякам и притолоке, чернел довольно широкий вход в пещеру. Эрих спешно встал и зашагал, превозмогая ломоту в ногах, боль в перетружденных стопах, к заветной цели сегодняшнего похода. Он надеялся, что это именно та пещера, о которой говорил Херман, где живет неведомый обитатель здешних гор и лесов. Какая-то крупная птица, испуганно закричав, вспорхнула из кустов, росших вблизи скал, и улетела в чащу леса.

Эрих вышел на небольшой ровный участок перед поднимавшимися к небу — за древесные кроны, скалами, и зиявшим в них входом в пещеру. Это была пещера-грот: пол на входе в нее был земляной. Эрих заметил, что дождь, наконец, прекратился. Над темно-зелеными вершинами деревьев полз серый холодный туман. Эриху хотелось бы, чтобы дождь не возобновлялся, пока он не вернется обратно в пастушескую хижину, но на это было мало надежды, поскольку погода высоко в горах очень переменчива.

Поправив за плечами рюкзак, Эрих осторожно стал входить в пещеру. Над головой навис мрачный каменный свод, слева и справа встали каменные стены. Эрих сделал еще шаг и остановился в нерешительности: пещера была обитаемой. Вдоль сырых скальных стен стояли или лежали различные предметы человеческого быта. У одной стены находился маленький столик с лежавшей на нем закрытой книгой в кожаной обложке и низкая табуретка рядом, у другой поверх расстеленного по полу брезента лежал матрас, сверху аккуратно застеленный шерстяным одеялом, а возле матраса лежал покрытый каким-то старым ковриком зеленого цвета кусок дерева. Прямо перед Эрихом в земляном полу темнел выложенный из плоских камней очаг с кучей черно-белесой золы, и из этой золы еще струился слабый дымок. То есть, здесь недавно был человек, который разводил огонь. Глаза привыкли к полумраку пещеры, и в глубине ее Эрих различил несколько стоящих близко друг к другу чем-то наполненных мешков, еще какие-то вещи. И в пещере этой пахло жилым.

Эрих, с одной стороны, обрадовался: значит, не напрасен был его путь, он нашел обитель таинственного человека-духа, и теперь можно будет сделать привлекательный для коллег из института Фробениуса доклад. С другой стороны, он не знал, будет ли хозяин пещеры рад встрече с ним, особенно тому, что чужак без спросу зашел внутрь его жилища. Все же исследовательское любопытство победило, и Эрих сделал еще несколько шагов вперед, обходя очаг, чтобы посмотреть, что за книга лежит на маленьком столике у стены справа. Приблизившись, он прочитал вытисненную на кожаной обложке надпись: «Biblia». Да, здесь жил какой-то христианский отшельник, скорее всего местный католик, так как надпись «Библия» была испанской или латинской. Это несколько подбодрило Эриха: хотя сам он происходил из лютеранской семьи, вряд ли набожный аскет в двадцатом веке встретит его враждебно. Тем не менее, неэтичным было долго оставаться в чужом жилище без приглашения, и Эрих решил выйти и подождать обитателя этой естественной каменной кельи снаружи. Развернувшись, он быстрыми шагами покинул мрачноватый скалистый свод и тут вздрогнул от неожиданности: прямо возле него стоял некто крупный и темный. Через секунду восприятие прояснилось, и Эрих увидел, что это был человек среднего роста, одетый в доходивший до середины голеней широкий покров из грубой ткани темно-коричневого цвета наподобие наскоро сшитой сутаны. Соединенный с этой сутаной высокий капюшон скрывал голову и лицо. Широкие темные штаны были заправлены в покрытые грязью башмаки. В одной руке странный и с непривычки выглядевший довольно зловеще, будто и вправду какой-то сказочный дух, человек держал толстую и длинную палку, на которую опирался, в другой — наполненный чем-то серый мешок.

— Добрый день!.. — произнес растерявшийся Эрих по-испански. Теперь этот загадочный житель гор, о котором говорили индейцы, вживую стоял перед ним. Что он будет делать? Простит ли неожиданное вторжение? Станет ругаться и прогонит? А может быть, сейчас нападет, чтобы избавиться от Эриха как от случайного свидетеля каких-то своих дел? Все эти мысли стремительно пронеслись в голове исследователя подобно кинокадрам при ускоренной перемотке. Но странный незнакомец вдруг спокойно, так же по-испански ответил:

— Добрый день! Да пребудет с вами милость Господня! — и просто прошел мимо потрясенно застывшего Эриха в пещеру.

Опомнившись, Эрих повернулся к пещере лицом, присмотрелся и увидел, как странный человек в грубой сутане что-то делает внутри. Затем исследователь решился и, подойдя к краю входа, осторожно спросил:

— Извините, пожалуйста! Можно войти?

— Входите, — послышался из пещеры тот же спокойный и будто даже равнодушный голос.

Эрих снова шагнул под сырой каменный свод. Человек в сутане с поднятым капюшоном стоял в полумраке глубины пещеры. Эрих слышал, что он очень тихо произносит какие-то слова, прислушавшись, понял, что он читает молитвы на латыни. И действительно, рука загадочного незнакомца мелькала у его груди, совершая крестные знамения, затем неведомый отшельник, подобрав полы своей сутаны, опустился на колени и продолжил так молиться. Эрих решил подождать, когда он закончит, чтобы обратиться к нему.

Однако ждать пришлось долго. Отшельник молился весьма истово и неустанно, тихо проговаривая латинские слова. Эрих уже начал подумывать, что поговорить с ним, как хотелось бы, не получится: похоже было на то, что этот человек, хотя видел, что происходит вокруг, находился будто в каком-то параллельном мире, целиком погруженный в свои дела, в том числе молитву, и совершенно не интересовался визитом неожиданного гостя. Но вдруг неизвестный закончил молиться, встал, расправил свое длинное грубое одеяние и откинул капюшон. Эрих увидел голову старика с длинными седыми волосами и такой же седой бородой. Да, это был настоящий отшельник-аскет, похожий на монаха раннего европейского христианства. Старик, посмотрев в сторону Эриха, вышел из глубины пещеры ему навстречу. Палки и мешка в его руках уже не было.

— Садитесь сюда! — он указал на табуретку возле столика с Библией.

— Спасибо! — Эрих снова подошел к столику в обход очага с золой и довольно неуклюже опустился на табуретку. Старик же, подобрав полы своей рубищеподобной сутаны, сел на покрытый зеленым ковриком кусок дерева у другой стены пещеры. Эриху показалось, что он прихрамывает на одну ногу, и подумалось, сколько же надо прожить здесь, чтобы привыкнуть хромым ходить по таким кручам, еще и таскать с собой полные мешки: ведь обитатель пещеры совсем не выглядел усталым. А тот сказал:

— Я бы предложил вам кофе, но кофе у меня нет.

— Нет-нет, — проговорил Эрих. — Я не нуждаюсь в кофе и не голоден… У меня есть с собой несколько пакетиков растворимого кофе, я могу вам их оставить… — он принялся снимать из-за плеч рюкзак.

— Не надо! — категоричной фразой, будто дорогу шлагбаумом перекрыв, остановил его старик. — Я ни в чем не нуждаюсь: Господь всем дает пропитание. Вот, сейчас я очередной мешок лесных орехов принес сюда: буду делать из них муку и печь лепешки.

— Вы так и живете здесь… э-э… так сказать, совсем без благ цивилизации, питаетесь природной пищей? — удивленно произнес Эрих.

— Конечно, — старик кивнул седой длинноволосой головой. Эрих увидел теперь, что старик, безусловно, чистокровный белый: не индеец и не метис.

— Но почему? — Эриху хотелось понять, что могло заставить белого человека вот так бросить весь людской мир и уйти жить в дикие леса и горы, вести совершенно первобытное существование.

— Я стар, — ответил обитатель пещеры. — Моя жизнь вряд ли продлится еще долго. И раз я получил Господню милость дожить до таких лет, когда в миру от меня мало пользы, я отдам остаток своей жизни целиком служению Богу. Чтобы постараться с чистой душой перейти в истинный мир. Ведь Господь повелел нам служить ему и исполнять его заповеди, дабы быть принятыми в царство небесное. А верно ли мы ему служим, когда наши пристрастия дают дьяволу возможность увлечь нас на путь погибели? Сколько грехов мы совершаем, хотя можем от них отказаться, и как часто проявляем лень и нетерпение в служении своему Создателю? Гоняемся за тающими призраками бренной жизни, любим больше, чем Бога, людей, которые умирают, и которые нас не любят. Отдаем душу богатствам земным, забыв о богатствах небесных, теряя и те, и другие. Я уже мало добра могу сделать людям в земной жизни, поэтому я ушел сюда, чтобы ничего не искушало меня, и молюсь о спасении человеческих душ и о спасении собственной души. Это то, что я еще могу сделать для себя и для людей.

— Вы монах? — спросил Эрих и тут спохватился. — О, простите! Я не представился. Я Эрих Вальман, этнолог… сотрудник института Фробениуса в Западной Германии. Приехал в Аргентину для изучения современной жизни местных арауканов.

— Мое имя Хуан, — назвал себя старик. — Значит, вы из Германии? — он будто пристальнее посмотрел на Эриха. — Я владею немецким языком, и если хотите, я могу говорить с вами по-немецки.

— Ja! Ich freue mich… (Да! Я рад…) — проговорил несколько удивленный Эрих, и тут старик Хуан в сутане заговорил на чистом немецком языке:

— Если у вас какое-то дело ко мне, то обращайтесь без стеснения. Не просто так ведь вы проделали сюда путь без автомобиля. Мы все — твари Божьи, все обратимся в прах и предстанем перед Тем, Кто нас создал. Нам не стоит стесняться друг друга.

— Спасибо, — ответил Эрих теперь тоже по-немецки. — Вы, наверное, хорошо образованы?

— Да, у меня есть светское образование, — кивнул Хуан.

— Я сейчас живу и работаю там, на ферме Пеньог, — Эрих махнул рукой в ту сторону, где за пещерой, лесом и ущельем было пастбище внизу горы Делонуке. — собираю данные о жизни арауканов, которые пасут овец Пеньог. Они сказали, что иногда видят вас, но опасаются подходить… — он несколько смущенно усмехнулся. — И даже принимают вас за злого духа.

Старик в грубой сутане пожал плечами.

— Я тоже часто вижу их. Что можно взять с невежественных людей? Сами они ко мне не приходят, а я не хожу на ферму, потому что не хочу подвергать себя искушению отдаляющими от Бога соблазнами, заходя туда, где живут миряне.

— Вы… монах? — снова спросил Эрих.

— Я был в монастырской братии. Мы помогали спасать людей во время несчастных случаев: пожаров и наводнений. Это трудная работа: двое наших братьев сами отправились к Богу, выполняя перед ним долг. И меня уносило потоком, когда я пересаживал из затопленного дома в лодку женщину и двух ее малюток, но Бог миловал меня. Мы кормили бедных людей и собирали пожертвования для больных, у которых не было своих средств на лечение. В моей земной жизни это, наверное, было самое прекрасное время. Но потом я почувствовал приближение старости и решил по-настоящему отстраниться от бренного мира… ведь даже в монастыре могут быть искушения… Там есть свои высшие и низшие… Здесь мои братья иногда проведывают меня, рассказывают новости, которые происходят в мире. Я благодарен Богу и им за это. Часто приезжать у них не получается: это место находится слишком далеко от автомобильных дорог, достаточно быстро сюда можно подняться только верхом на лошади…

— Да, индейцы говорили, что видели, как к вам приезжал монах! — кивнул Эрих. — Скажите… а у вас, может быть, есть близкие или родственники? Вы с ними поддерживаете какую-нибудь связь?

— Я стар, какие у меня близкие! — произнес Хуан. — Женат я никогда не был, детей у меня нет.

Эрих тут задумался. Его давно и тяжело мучили последствия неприятной истории в его жизни. Этот горный старик, похоже, хорошо разбирался в духовных вопросах, и был настолько отрешен от бренного мира, что едва ли мог испытывать интерес к осуждению Эриха или к рассказу о его делах кому-то другому. И Эрих решился задать личный вопрос.

— Я смотрю… — снова смутившись, начал он. — вы знаете, как Бог относится к людям…

— Бог милостив к людям, — заметил Хуан. — Никто так не милостив к людям, как Бог. Люди каждый час, каждую минуту забывают о нем и ослушиваются его, а он помнит о них, поддерживает их жизнь и дает пропитание.

— Да, — кивнул Эрих. — И я хотел бы спросить у вас об одном деле, относящемся лично ко мне.

— Конечно, спрашивайте.

— Но… ничего, что вы католик, а мои родители — лютеране?

— Вы же в любом случае имеете какое-то представление о Боге и о Десяти Заповедях.

Набрав в грудь больше воздуха, Эрих начал:

— Знаете, когда я был еще юношей и учился на начальном курсе университета во Франкфурте… на Майне… я дружил с одной девушкой… Вернее, я со многими девушками дружил, но эта девушка выделяла меня особо. Она всегда очень хорошо относилась ко мне, была внимательной, но не навязчивой, первой приходила на помощь, если что-то мне было нужно. Может быть, она была в меня влюблена…

Старый отшельник Хуан слушал молча, не сводя с Эриха внимательных глаз. С одной стороны, это подбадривало: значит, старик готов всерьез воспринять его слова и дать совет, с другой же стороны, это вызывало неприятное беспокойство: слишком уж пристальным был взгляд отшельника, будто тот прочитывал его мысли и душу, то ли высматривая, правду ли говорит Эрих, то ли оценивая излагаемые факты. Эрих побаивался своей историей вызвать у набожного человека праведный гнев. Нопродолжил:

— Я, конечно, ценил ее внимание, но сам не выделял ее среди остальных моих подружек… Их было много, знаете ли, ранняя молодость, широкие перспективы впереди, много людей вокруг из разного общества, в том числе из высокоуважаемых семей… — Эрих снова замялся, готовясь перейти к сути дела, и ожидал, что старик сейчас поторопит или подбодрит его, но тот продолжал сидеть на своем куске дерева неподвижно, и смотрел на него молча и внимательно.

— Она была очень приличной девушкой, ее родители были школьными учителями, но старших сестру и брата убило американской авиабомбой во время войны, а отец погиб в фольксштурме — их она и не знала лично, а ее мать умерла, когда она была еще школьницей. Она со своей тетей жила в бедности, и ей помогли поступить в университет из уважения к ее погибшей семье. Девушка была очень прилежной студенткой, постоянно помогала тете зарабатывать на жизнь, смотрела за домом, при этом успевая хорошо учиться.

Я тоже был старательным студентом, но однажды так получилось, что не успел должным образом подготовить к сдаче одну важную работу. Низкая оценка для меня была бы позором. Узнав об этом, моя подруга, как обычно, предложила свою помощь. Я решил… просто из юного куража, провести эти наши совместные занятия в романтической обстановке, купил бренди и пригласил ее заниматься в загородный дом моих родителей. И там… ну, ее соблазнил. Наутро я, конечно, извинился перед ней, мы пообещали друг другу, что никому не расскажем о произошедшем, и спокойно поехали на учебу. Однако я был наказан за свое легкомыслие! Вскоре девушка предложила мне прогуляться по городу и во время прогулки сказала мне, что беременна от меня… — Эрих снова втянул больше сырого пещерного воздуха в легкие и продолжил рассказ:

— Мне очень стыдно, но в ту секунду я подумал, что она будет шантажировать меня. Однако, наоборот, девушка пообещала, что не расскажет, от кого этот ребенок, и попросила меня не беспокоиться: мол, она решит все сама. И добавила, что долго думала, ставить меня в известность или нет, но все-таки решила сообщить мне, потому что отец должен знать, что у него есть ребенок, дополнив, что аборт она не сделает, потому что дитя в утробе — это уже живой человек, которого нельзя убить. Может быть, девушка и ждала, что я сделаю ей предложение, — Эрих пожал плечами. — Но я подумал: вот, она живет с тетей, постоянно в нужде, а у меня состоятельные родители, впереди бóльшая часть учебы во Франкфуртском университете, такие радужные перспективы… знакомства с владельцами заводов и аристократами. И сейчас мне придется сначала объясняться с родителями, потом тратить лучшее время своей жизни на поиск личного дохода, на заботу о женщине, которая для меня просто сегодняшняя подружка, о ребенке от нее… а может быть, мне придется и забыть о дальнейшей учебе, а значит, и о вершинах общества… Словом, я смалодушничал. Поблагодарил ее за заботу о моей карьере — и только. С того времени я начал ее избегать. И она, похоже, понимала это… Не просто понимала, а входила в мое положение, потому что, хотя при случайных встречах улыбалась как прежде ласково, но тоже старалась лишний раз не оказываться со мною рядом. Отказывалась от приглашения на вечеринки, в которых я принимал участие, а потом ушла из университета. А я через некоторое время совсем про нее забыл и даже не вспоминал, что где-то у меня есть мой родной ребенок.

Старый отшельник все так же молчал и не отреагировал на рассказ ни одним жестом, а Эрих, уже увереннее продолжал:

— Только когда я прошел аспирантуру, и мои родители один за другим умерли, я понял, что на самом деле я одинок. Да, я стал сотрудником института Фробениуса, начал ездить в экспедиции по всему миру, заниматься исследованиями по очень тонким научным вопросам. Но я понял, что окружающие меня люди, хотя и считаются моими друзьями… видят во мне просто хорошего коллегу. А менее успешные в карьере угодничают передо мной, хотя в душе явно завидуют и будут только рады, если в моей карьере что-то пойдет не так. И тогда я вспомнил, что та девушка, которую я хорошо запомнил лишь потому, что она забеременела от меня, любила меня по-настоящему, искренне… И однажды, когда на меня накатила особенно сильная тоска, я попытался ее разыскать. Я не исключал того, что она уже замужем, но меня тянуло просто узнать, как она живет, убедиться, что у нее все хорошо. Я даже о своем ребенке подумал во вторую очередь. В поисках мне помогли мои друзья из администрации бургомистра Франкфурта. И оказалось, что год назад девушка скончалась от хронической болезни. И еще я узнал, что она, действительно, родила от меня сына, которого после ее смерти взяла на воспитание приемная семья и увезла в Нижнюю Саксонию.

Мне тогда показалось это каким-то роком: сначала так быстро умерли оба моих родителя, а вскоре я узнал и о смерти женщины, которая меня когда-то по-настоящему любила. Я так и не решился найти своего сына: как я появлюсь на глаза ребенку и его приемным родителям? Сделал ребенка по минутной страсти, после чего совершенно о нем забыл. И вдруг приду… Но есть еще одна проблема… больше как бы… психологического, что ли, характера… — Эрих замолчал, ожидая, что скажет Хуан. Но отшельник молчал, не задавал вопросов, не предлагал говорить дальше, и Эрих продолжил сам:

— Я и сейчас не могу завести семью, хотя уверен, что найти спутницу жизни мне будет не трудно: я вполне состоятельный человек, на престижной работе, коллеги и руководство института меня ценят. Если я сделаю предложение женщине и скажу ей, что у меня есть внебрачный ребенок, которого я ни разу не видел, она подумает, что я плохой отец, и вообще, безответственный человек. Захочет ли она после этого связывать жизнь со мной? И если не захочет, где гарантия, что она не распространит весть об этом повсюду. Тогда мне уже трудно будет делать предложение другой… А если я скрою, и это внезапно выяснится после брака… через пять, десять, двадцать лет… Вдруг мой сын сам захочет меня найти. Тогда… моя гипотетическая супруга обвинит меня либо в обмане, либо в недоверии к ней. Что я должен делать? Да, я каюсь перед Богом… может быть, я не столь религиозен, как вы, но я часто прошу прощения у Бога за свой грех. Но как мне поступить сейчас… чтобы что-то исправить… и стоит ли мне дальше избегать женитьбы. Или все-таки пойти на риск и сделать предложение… есть во Франкфурте молодая незамужняя женщина, которая мне нравится. Жить в одиночестве, когда ты еще молод и полон сил, очень тяжело. Не всякому дано пойти на такой подвиг, на какой пошли вы, — Эрих довольно натянуто улыбнулся.

— Вы все рассказали? — спросил Хуан.

— Да, все, — Эрих не мог понять, на что намекает старый отшельник: или на то, что исповедь закончена, и можно давать ответ, или на то, что Эрих что-то утаивает. Но он рассказал все предельно откровенно.

— Вы правильно делаете, что просите прощения у Бога, — сказал Хуан. — Нет такого греха, который не простит Всемилостивый Бог в ответ на искреннее покаяние в нем. Что касается исправления последствий греха, то, прежде всего, представьтесь семье, в которой сейчас растет ваш сын. Он имеет право знать, кто его отец. Вы опасаетесь, что вас в этой семье не поймут. Но ваше дело — выполнить ваш долг перед Тем, Кто вас создал: перед Богом. Если ваш сын и его сегодняшняя семья не хотят от вас никакой помощи — не надо настаивать. Если они не хотят поддерживать с вами отношений — отступитесь. Ваше текущее дело — это поставить их в известность о том, что вы существуете, сообщить им ваши имя и фамилию, чтобы, если вдруг понадобится, сын мог вас отыскать. Даже если они грубо прогонят вас — вы выполнили свое дело, а они за свои дела сами будут отвечать перед Богом. Будьте уверены, что они тоже не без греха: каждый человек ошибается и совершает проступки. Поэтому покаяние столь же важно, сколь и воздержание от неправедных действий. Вы наверняка знаете, что Иисус сказал книжникам и фарисеям, которые привели к нему блудницу и сказали, что ее следует побить камнями: «Кто из вас без греха — пусть первый бросит в нее камень». Лучше вас или хуже та семья — знает только Бог. Вы совершили большой грех, склонив непорочную девушку к прелюбодейству, но ведь и она согрешила, поддавшись вам. И делая предложение будущей жене, обязательно скажите ей о том, что у вас есть внебрачный ребенок. Мы вообще должны быть честны с ближними, а со своими супругами — тем более. Если женщина опасается связывать свою жизнь с мужчиной, у которого есть ребенок не от нее — это ее право. Вы можете найти себе другую жену. Если пожелает Господь, найдете и такую, которая примет вас со всем вашим прошлым. И даже, может быть, станет более преданной женой: ведь значит, что для нее главнее вы, а не то, что у вас есть ребенок. И не забывайте: пока вы остаетесь с Богом, неважно, в миру или в монастыре, вы не одиноки. Господь — лучший из спутников. Он никогда не предаст и всегда поймет человека. Земная жизнь с ее испытаниями бренна. Истинная жизнь будет у Престола Господня.

— Спасибо, святой отец… или как вас назвать… — горячо проговорил Эрих. — Но меня мучает совесть за ту женщину. Я с ней обошелся как с игрушкой, а она меня любила по-настоящему… могла бы, действительно, стать моей спутницей, но я о ней не вспомнил, пока она не умерла… Я у нее и прощения не успел попросить. Простит ли меня Господь за нее?

— Господь и забрал ее к себе, — ответил Хуан. — Господь всепрощающ. Разве не простил бы человек свое искренне раскаявшееся чадо, даже если то уже не может исправить свой поступок? Просто за сожаление о нем? А ведь Бог милостивее человека. Бог и внушает человеку быть милосердным.

— Бог может простить любой грех, — произнес Эрих. — Но всякий ли грешник может раскаяться? Достаточно ли моего покаяния для искупления греха, от которого мать моего ребенка умерла в трудности, обиде, одиночестве?..

— Если вы по-настоящему сожалеете о произошедшем и хотите, чтобы Господь простил вас, Он укажет вам путь к спасению вашей души, — И теперь Эрих заметил в глазах Хуана искреннее участие. — Разве вы желали зла своей подруге, когда склоняли ее к греху?

— Нет, конечно, — покачал головой Эрих. — Я просто не думал ни о чем… О том, что может из этого выйти…

— Так и бывает зачастую, — Хуан, уже доверительно подавшись туловищем вперед — в сторону Эриха, рукой убрал назад спадавшие ему на лицо длинные седые волосы. — И разбойник, приговоренный вместе с Иисусом, раскаялся, и сборщик налогов… Бывает много случаев, когда заблудшая душа, творящая зло, вдруг осознает истинную суть, в которой пребывает, и раскаивается, и обращается к Богу… К нам в церковь не раз приходили на исповедь, терзаемые собственными злодеяниями люди. Очень много таких случаев… — подобрав лежавшую на сыром земляном полу пещеры палочку, отшельник принялся ворошить ею золу в уже переставшем дымиться очаге…

1

Россия, Ростов-на-Дону, август 1942 года

Резкий треск будильника вырвал Тима из объятий сна, в нем он снова был зимой на украинском Донбассе, распоряжался какой-то перевозкой по грязной дороге среди холода и снегопада. Приподнявшись на постели, которая, в противоположность сну, была теплой и даже жаркой, он механически протянул руку и выключил будильник, стоявший рядом на тумбочке. Обычно Тим просыпался сам минут за десять — пятнадцать до будильника, но, наверное, вчера день был слишком хлопотный и насыщенный настолько, что он уснул очень крепко.

Залеживаться в постели здесь — в пока еще считающемся прифронтовым городе, пусть фронт и откатился уже далеко на юг — к предгорьям Кавказа, и на восток, было ни к чему. Тим решительно сбросил с себя сонное оцепенение, вылез из-под белоснежной простыни и, встав босыми ногами на тонкий коврик, принялся энергично делать утреннюю гимнастику, чтобы разогнать кровь и расшевелить вялые после сна мышцы. За окном было еще малолюдно, слышались лишь чьи-то отдаленные голоса, а затем, цокая по мостовой подковами, прошла лошадь, таща за собой повозку. Повернув, делая зарядку, торс вправо, Тим успел заметить в окне, что это проехал пожилой казак, который на днях начал возить в немецкий район местную домашнюю еду, предметы одежды, коврики и прочую мелочь на продажу.

Закончив гимнастику, Тим натянул форменные брюки-галифе и, отворив тонкую крашеную под натуральный древесный цвет дверь, вышел из комнаты в ккоридорчик. Слышно было, что на кухне уже звенит посудой Анфиса. Ее дети в этот час еще спали во второй комнате. Тим прошел в прихожую и сунул ноги в ботинки с убранными внутрь развязанными шнурками.

— Будете завтракать? — послышался из кухни голос Анфисы.

— Я вам казау, што делаю мой заутрак в усвуге, und überhaupt мне не надо помаганйе от куховарка, — ответил Тим, мешая русские, украинские, польские и немецкие слова: то, что успел выучить за время напряженной службы в славянских странах. — Тфойе заданйе делат чисто этот Quartier.

Щелкнув задвижкой, Тим отворил обитую бледно-коричневым дерматином дверь, вышел на лестничную площадку и стал спускаться по лестнице вниз — во двор. Во дворе находился туалет, сколоченный из досок: в квартирах даже здесь — в немецком районе, ни туалеты, ни водопровод не работали, так как бытовые коммуникации были разрушены во время боев за город и еще не восстановлены. Когда Тим вышел в пышно зеленеющий деревьями, кустами и клумбами двор, на еще прохладный, но уже пронзаемый жгучими лучами солнца, утренний воздух, его окликнули:

— Шёнфельд!

Обернувшись, он увидел вышедшего из дверей соседнего подъезда шефа параллельной команды комиссара Вальтера Хунке. Тот был в одних галифе и ботинках, с обнаженным мускулистым торсом.

— Доброе утро! — сказал ему Тим. — Ты что полуголый ходишь по общему двору?

— Я на пробежку, — ответил Хунке. — Не хочу, чтобы рубашка воняла пóтом.

— А-а… — проговорил Тим. — На пробежку мог бы сапоги надеть. Ботинки стопчешь.

— В сапогах тяжело.

— Понятно, — кивнул Тим и направился к желтевшим в середине двора кабинкам туалета, а Хунке, согнув накачанные руки и прижав локти к телу, пустился легким бегом по асфальтовой дорожке, огороженной низкими металлическими бортиками от нестриженых зеленых газонов в голубых пятнах цветущего дикого цикория.

Вернувшись в квартиру, Тим снял ботинки и прошел в свою комнату, где Анфиса уже поставила ему перед трельяжем у стены табуретку с резными ножками, металлическое ведро и таз для умывания. Сначала Тим занялся уборкой постели. Некоторые офицеры и приведение в порядок своих спальных мест оставляли на прислугу, но Тиму не нравились эти генеральские замашки. Как-то он слышал суждение, что домашние животные по физиологии и инстинктам заметно примитивнее своих диких родственников по той причине, что им из поколения в поколение обеспечивается сытная жизнь, за которую не надо бороться. От этого в потомстве закрепляется упрощение, по сути, деградация, поведения. Если бы не необходимость наличия как можно большего количества времени на напряженной прифронтовой службе, он отказался бы и от услуг Анфисы как уборщицы. Да и, собственно, ему не хотелось, чтобы эту женщину — украинку, но с выраженными нордическими чертами, и ее детей, выселили из дома, который мало пострадал от бомбардировок и артобстрелов и потому был выделен для проживания сотрудникам военной полиции.

Аккуратно и ровно убрав и застелив армейским одеялом постель, Тим подошел к трельяжу, вынул из выдвижного ящика белую баночку с зубным порошком, зубную щетку, мыло, бритву. Тщательно — до полной белизны, почистил он перед зеркалом зубы, сполоснув принесенной Анфисой водой рот, намылил лицо и, раскрыв бритву, столь же тщательно убрал пробившуюся темную щетину. Ополоснув лицо и промыв глаза, утершись бледно-желтым полотенцем, он причесал гребешком, в общем-то, и без того коротко стриженые, а потому не топорщащиеся, волосы каштанового цвета. Посмотрев на себя в зеркало, Тим мысленно усмехнулся. Довольно широкое низкое лицо, тронутое летней смуглотой, темные волосы и брови, карие глаза… да, высокая, светловолосая украинка Анфиса имела куда более нордическую внешность, чем он — уроженец южнонемецкого Вюртемберга. Плечи, правда, довольно широкие, мускулы на руках и груди хорошо развиты. Наверное, внешность все-таки не столь много значит в общем расовом развитии. Наука только недавно начала подробно и всерьез изучать расовые особенности, поэтому еще предстоит много уточнений и открытий.

В действительности собственная внешность и ее соответствие представлениям об арийской расе Тима интересовали мало. Он смог успешно получить правовое образование, а потому был уверен, что в его силах приносить пользу своей родине, своему народу. И этого было ему достаточно. Если бы его завтра отправили в отставку из-за «недостаточно арийской» внешности, он бы ушел, не возмущаясь: только при условии неукоснительного исполнения каждым отдельным человеком указаний вышестоящих лиц возможно благополучие и процветание нации. Если бы немецкий народ в девятнадцатом веке повиновался своему императору так, как во время славного Фридриха Барбароссы, и не дробил бы свою землю, наполеоновская Франция ни за что не смогла бы оккупировать Германию. Но и вне официальной службы Тим всеми силами старался бы укреплять силу и счастье своих страны и народа.

Вытерев салфеткой зубную щетку и бритву, Тим убрал их и другие принадлежности утреннего туалета обратно в тумбочку трельяжа. Встав с табуретки, он расстелил поверх нее полотенце — сушить, и пошел к шкафу в дальнем углу комнаты — одеваться на службу. Ведро с водой и таз должна была потом убрать Анфиса. Надев поверх майки сорочку и аккуратно заправив ее в галифе, закрепив брюки подтяжками, Тим достал из шкафа с вечера выглаженный китель с погонами комиссара полевой полиции, надел его, подпоясал ремнем с кобурой, в которой лежал не столь давно поступивший на вооружение войск пистолет Walther P38, вернулся к зеркалу и перед ним старательно расправил все неровности на одежде. Подойдя вновь к шкафу, взял с его полки фуражку с красной в центре кокардой, обрамленной металлическим дубовым венком, с имперским орлом на тулье, и надел ее. Закрыв шкаф, вышел в прихожую и стал надевать тоже с вечера начищенные до блеска сапоги: ботинки в бесконечной суете по полуразрушенному бомбардировками и обстрелами городу быстро истреплются и выпачкаются так, что никакой щеткой их потом не очистить. Аккуратно и надежно заправив галифе в сапоги, Тим выпрямился, щелкнул дверной задвижкой и вышел на лестницу, после чего снова спустился во двор.

Во дворе уже было довольно жарко, и поднявшееся над многоэтажными домами солнце ярко сияло. Из дверей подъездов выходили, оживленно разговаривая, собиравшиеся на службу офицеры ГФП и фельджандармерии. Две русские женщины такие же, как Анфиса, оставленные в доме для обслуги, шли с ведрами на водокачку; на головах их белели косынки.

Тиму долго ждать не пришлось: меньше, чем через минуту после его выхода из-за нескольких дворовых лип в стороне показался открытый «Фольксваген» его команды. Раздался приветственный гудок клаксона. Подняв в ответ руку, Тим зашагал навстречу товарищам. Автомобиль остановился. Водитель — молодой ассистент Пауль Хеллер, австриец, в темных очках против пыли и солнца, услужливо открыл дверцу, помогая Тиму сесть на его место впереди. Сзади уже разместились секретарь полевой полиции саксонец Генрих Шрайбер и старший секретарь Франц Ведель. Шрайбер из всей команды имел самую идеальную нордическую внешность: очень высокий, плечистый и стройный, с продолговатым голубоглазым лицом, а его полевая пилотка прикрывала белокурые волосы.

— Доброе утро, герр комиссар! — бодро здоровались с Тимом младшие товарищи. — Как спалось?

— Доброе утро! — ответил Тим, усаживаясь удобнее рядом с Хеллером. Затем захлопнул дверцу. — Как видите, меня не разбомбили.

Шрайбер и Ведель засмеялись.

— Ну что, к Зибаху — и снова в бой? — проговорил Тим.

— Так точно! — ответил Хеллер, нажимая на газ. Автомобиль тронулся с места и покатил по асфальтированному проезду во дворе.

У другого подъезда команду ожидал молодой секретарь Гюнтер Зибах, недавно командированный из уголовной полиции Генерал-губернаторства. Под приветственные слова товарищей он сел в автомобиль сзади, потеснив Веделя и Шрайбера.

Хеллер вырулил в проезд, ведущий со двора, вывел автомобиль на широкую Десятую улицу и помчал к пункту основной службы. Завывал мотор, встречный ветер скользил по только что выбритому лицу Тима. По другой стороне улицы навстречу двигалась, рокоча и пыша бензиновой гарью, большая колонна грузовиков с румынскими солдатами. Тяжелые защитного цвета машины шли на небольшой скорости одна за другой, выхлопной дым курился над асфальтом: словно огромный сказочный дракон полз, вытянувшись вдоль зеленевших городских деревьев и многоэтажных домов, побитых и покореженных взрывными волнами и осколками. С Десятой улицы Хеллер свернул на Северный проспект, где с одной стороны зеленели деревья Андреевской рощи, с другой — кладбища. Многие деревья тоже были обломаны или подрезаны бомбардировками и артобстрелами, но обильная летняя листва в значительной мере скрывала повреждения.

Железнодорожный переезд за кладбищем был закрыт. У перегородившего проезд шлагбаума собралась команда фельджандармов с регулировщиком. Несколько немецких автомобилей покорно выстроились в очередь.

— Что за черт?! — выругался Хеллер. Притормозив и не выключая мотора, он огляделся и убедился, что проходящего поезда поблизости нет. Тогда он приподнялся над ветровым стеклом и крикнул фельджандармам:

— Тайная полиция! Что происходит, почему нет проезда?

Фельджандармы переглянулись. На переезде появился офицер с блестящим шевроном на груди и махнул рукой. Двое дорожных стражей принялись отодвигать шлагбаум. Впереди послышалась напряженная речь: люди из первого в очереди автомобиля вступили в спор с офицером охраны переезда. Тот отвечал: «Не могу! Это тайная полиция, им некогда ждать!..». Регулировщик, взмахнув жезлом, крикнул команде Тима:

— Быстрее проезжайте! Сейчас здесь будет колонна проходить на фронт!

Хеллер нажал на газ, вырулив, обогнал остальные машины в очереди с сердитыми из-за необходимости ждать шоферами; открытый «Фольксваген» запрыгал, стуча колесами и преодолевая рельсы. Затем автомобиль погнал дальше по проспекту. Здесь особенно хорошо было видно последствия шедших с ноября прошлого года боев за город. Тот, некогда весьма симпатичный и ухоженный, теперь походил то ли на гигантский растоптанный огород, с которого небрежно повыдергивали урожай, то ли на поднявшееся из недр земли логовище великанов-троллей из скандинавских легенд. Многоэтажные дома с лохмотьями обгорелых балок и шифера вместо сорванных крыш, с кирпичными стенами, искореженными рытвинами и выбоинами от осколков, возвышались над улицами, и безжизненно смотрели их пустые окна, будто глазницы черепов. На месте многих построек, которые когда-то красовались среди городской зелени, теперь лишь неровные опаленные остовы торчали из огромных груд бетонных обломков, рассыпавшегося кирпича и балок, а поодаль — ближе к северо-восточной части города, вставала одна уцелевшая серая стена от обвалившихся вместе с крышей верхних этажей какого-то высокого сооружения, и зияли в ней насквозь пустые глазницы окон. Груды всяческого строительного хлама от разрушенных зданий, черных углей, оставшихся после пожаров, битого стекла, еще зеленых древесных веток были кое-как сдвинуты с проезжей части и тротуаров к краям улиц и в подворотни. Стены построек, столбы фонарей темны от копоти и сажи. Во всем открывавшемся с центральных улиц городском массиве не было видно ни одного более-менее целого здания, а большинство были изуродованы до нелепого и словно сквозящего смертью вида.

Со стороны казалось, что никакие обычные люди не могли бы населять эти жуткие колоссальные руины, громоздящиеся под жарким небом всюду, куда доходил взгляд. Однако по тротуарам уже шли, огибая завалы, стараясь не ступать в сажу, пыль и сор, местные жители, большей частью женщины. Они шли торопливо, особо не глядя на проезжавший мимо автомобиль с офицерами: может быть, испытывали страх, а может быть, слишком были поглощены собственными насущными заботами в полуразрушенном городе. Кто-то нес ведра, явно отправляясь за водой, кто-то — мешки и сумки, пустые или чем-нибудь наполненные, кто-то шел с пустыми руками, может быть, отправляясь на сборный пункт для отправки на работу. Тут и там прохаживались по одному и группами местные полицейские — в штатской одежде с повязками на руке, с винтовками за плечами. Рыжевато-серая собака, повозившись вокруг чего-то среди груды бетона и кирпича перед разрушенным зданием, при приближении автомобиля взмахнула хвостом и скрылась за растущими рядом городскими кустами. Деревья и кусты, хотя, как и здания, были покорежены, пообломаны и опалены бомбежками и артобстрелами, тем не менее, буйно зеленели по своему неизменному распорядку, и их живая зелень броско контрастировала с мрачной картиной разрушений. Зелень городских насаждений словно напоминала: война не бесконечна, придет снова мир, и снова наступит обычная, размеренная жизнь, где каждый будет делать свое дело, получать то, что заслужил.

Тим представлял себе, как будет восстановлен этот большой, красивый город на широкой реке, под радостным солнцем. И не обрубленные и изломленные, а ухоженные и стройные деревья будут зеленеть здесь. И люди: немцы и оставшиеся для помощи им русские будут спокойно ходить по этим улицам — чистым и хорошо устроенным, никого не боясь, нарядно одетые, дружные и сплоченные общим трудом. А вечерами парк с видом на Дон заполнят отдыхающие, где будет звучать родная Тиму немецкая музыка. И все пространство от Эльзаса до Кавказа и Волги будет родным, немецким, и куда бы ни приехал Тим или другой немец: в Краков, в Киев или сюда — в Ростов, он будет везде дома. В своей стране, в своей семье, не страшась чужеземной угрозы.

Первый раз за время этой войны немецкая армия занимала Ростов в ноябре прошлого года, однако недостаточная оперативная подготовка в условиях начавшегося тогда контрнаступления русских по всем направлениям привела к тому, что уже через неделю город пришлось оставить. Тим тогда уже служил в украинской Виннице — в отделе по охране внутренней безопасности в войсках. Теперь Ростов снова был в немецких руках, и на этот раз можно было не опасаться, что русские скоро его вернут: Красная Армия откатывалась все дальше и дальше к Волге и горам Кавказа под тщательно спланированными на этот раз ударами. В том случае, если немецким войскам удастся овладеть Нижним Поволжьем, перекрыв снабжение Красной Армии из Центральной Азии, а также обойти или оседлать Кавказский хребет и захватить на побережье Каспийского моря Баку с его нефтяными заводами, откуда русские черпали бóльшую часть топлива для своих машин, большевистское сопротивление сможет продолжаться не более нескольких месяцев. Тогда, наконец, сбудется то, о чем мечтал каждый верный своей Нации немец, и Немецкий Рейх раскинет свои пределы на все богатые и разнообразные природой земли Восточной Европы вплоть до суровых гор Урала и еще дальше — до бескрайних лесов запада Сибири.

Работа Тима писателям-детективистам, может быть, показалась бы интересной и захватывающей. На самом деле она была тревожна, утомительна, опасна, и вообще, очень неприятна, особенно если приходилось совмещать полицейский и военный характер операций. Надо было везде успевать, просеивать множество крупной и мелкой информации, недосыпать или спать поверхностно, постоянно выезжать к самой линии наступления, рискуя попасть под обстрел противника или даже, зазевавшись, под случайный обстрел своих. Опасаться каждой подворотни даже в глубоком тылу, бороться с собственными инстинктами, пытавшимися запретить проливать чужую кровь хоть и ради торжества родной Нации. Картины разрушений, трупов и крови, озлобленных или страдающих людей — хоть чужих, хоть своих, мерзких лиц агентов, сотрудничавших только ради сытного пайка или утоления алчной ненависти к остальным, — все это никак не прекращалось и очень надоедало. Но Тим знал, что война хоть в поле, хоть в тылу — это не легкая прогулка, и ради достижения своей и всеобщей мечты надо чем-то жертвовать. Тим был удовлетворен и тем, как развивались события на пути к великой немецкой победе вообще, и тем, как складывалась его личная карьера.

Он с детства мечтал довершить до конца то, что из-за предательства левых партий не смог сделать его отец — ветеран Западного фронта 1914 — 1918 годов, — привести родную Германию к полному торжеству на Европейском континенте, сбросить это вековое засилье Франции и Британии. Он шел к этому с вступления в шестнадцать лет в молодежную патриотическую организацию родного Вюртемберга, которая потом объединилась с Гитлерюгендом, а в восемнадцать был принят в штурмовую группу «Победа». Помогая в рядах СА вюртембергской полиции, он хорошо ознакомился с навыками обеспечения общественного порядка и расследования уголовных дел, параллельно изучая юриспруденцию, чтобы в будущем посвятить свою жизнь государственной службе на благо Германии.

В 1934 году, когда Национал-социалистическая партия недавно утвердилась у власти, Тим возглавлял труппу СА, но после разгрома предательской оппозиции Рёма был переведен в СС в связи с представленной на него гауляйтеру Вюртемберга-Гогенцоллерна характеристикой. В ней он описывался, как исключительно ответственный, преданный фюреру и национальным интересам штурмовик. А в конце того же года его, учитывая прежний опыт охраны порядка в обществе и достаточные юридические познания, направили на работу в уголовную полицию Штутгарта, присвоив звания унтерштурмфюрера СС и старшего уголовного ассистента, вскоре же повысив до уголовного секретаря.

Так начиналась его официальная полицейская карьера, и работы с самого начала было много: за время экономического кризиса развелось несметное количество всяких жуликов, аферистов, организованных банд, ряды которых после победы Национал-социалистической партии пополнились скрывшимися коммунистами и прочими врагами Рейха. За год в Тима дважды стреляли бандиты, однако он даже не думал оставлять свою службу. К преступникам у него были личные счеты: именно от рук разбойников погиб когда-то его отец, герой Вердена. Но не личная ненависть к бандитам побуждала Тима бескомпромиссно бороться с преступностью всеми средствами, которые были предоставлены в его распоряжение государством, а точное знание того, что погрязшие до степени одичания в собственной алчности люди не насытятся легкой добычей, пока живы и на свободе. Они всегда будут приносить зло и тревогу честным людям Нации, и им не было места в Немецком Рейхе.

В то же время Тим мечтал пройти хотя бы часть отцовского военного пути, помочь в борьбе Германии не только с внутренним врагом, но и внешним. И в 1939 году на фоне обострения отношений с Польшей, а также Францией и Великобританией, он, уже в звании оберштумфюрера СС и уголовного инспектора полиции, добился перевода в разведывательный батальон частей усиления СС. И с ним прошел всю польскую кампанию, где пришлось испытать немало тревог и лишений фронтовой жизни, узнать что такое смерть, ходящая по пятам и регулярно встающая перед тобой лицом к лицу, когда раз через три, два, один день, и несколько дней подряд, и несколько раз на дню надо оказываться в ситуациях, где за считанные секунды решается — победишь ты или уже не будешь жить.

Когда Польша была повержена к ногам Рейха, Тим подавал рапорт о переводе в войска, действовавшие во Франции — как раз там, где сражался его отец, но, к его разочарованию, ему было отказано. Как имеющего опыт борьбы с преступностью его вновь перевели из дивизии СС в уголовную полицию — теперь уже Кракова, в котором был учрежден административный центр Генерал-губернаторства, и присвоили звания гауптштурмфюрера СС и криминальрата. В Кракове — центре края, по которому только что прокатилась война, служба была намного более напряженной, а должность — более ответственной, чем в родном Вюртемберге. Большинство местного населения, к тому же, не знало или плохо знало немецкий язык, Тиму пришлось изучать польский. Противостоять надо было не только уголовным преступникам, но и польским партизанам, нападавшим на полицию. Время от времени сотрудников крипо привлекали для помощи гестапо при организации облав на партизан и антинемецких активистов.

Но с началом русской кампании Тима как верного члена СС, имеющего и военный, и детективно-розыскной опыт, снова командировали на фронт — в тайную полевую полицию. Здесь начались самые неприятные будни: в опасных прифронтовых районах, среди разрухи и организационной путаницы приходилось не только бороться с многочисленными, как везде, где не утвердилась постоянная власть, бандитами и партизанами, зачищая взятую немецкими войсками территорию перед учреждением на ней уже штатских административных органов, но и надзирать за своими же немецкими солдатами и офицерами, чтобы те держались верности Нации и фюреру, избавлять будущие немецкие земли от способного причинить Нации вред населения. Верный своей присяге и своей Нации Тим выполнял все, что от него требовалось согласно директивам лиц, занимавших в соответствии с волей фюрера старшинство в государстве, Партии и ее СС. Видеть в будущем счастье своего немецкого народа — это являлось для него лучшей наградой за свои сегодняшние труды, игру со смертью, борьбу с собственными непроизвольными чувствами, все лишения и неприятные зрелища, сопровождавшие его службу. Пройдя вслед за наступающей немецкой армией всю обширную, жаркую летом территорию Украины, Тим теперь оказался в Ростове — в городе близ устья еще древним грекам известной реки Дон. А армия, успешно громя врага, спешила все дальше — к широчайшей водной глади Волги и ледяным горам Кавказа.

Проехав еще несколько улиц, Хеллер подвел автомобиль к стальным воротам в бетонной стене, ограждавшей задний двор полицейского управления. На воротах до сих пор алели приваренные к ним пятиконечные звезды советских вооруженных сил: по одной на каждой створке. Караульные из фельджандармерии, увидев из своей будки подъехавший «Фольксваген» ГФП, отворили ворота. Хеллер нажал на газ, автомобиль стал заезжать во двор мимо приветственно вскинувших руки фельджандармов. Тим также привычно вскинул перед ними руку и почти сразу опустил.

За воротами поднималось трехэтажное здание полицейского управления, которое, хотя здесь располагался прежде какой-то русский военный объект, почти не пострадало во время боев за город. Во дворе, правда, темнела глубокая воронка от взрыва авиабомбы, окруженная кучами вывороченной земли — высохшей, пыльного цвета, а рядом лежало сбитое большое дерево с усохшей зеленой листвой, желтея расколотой древесиной на обрубке. Дальше находилось белое здание кухни и столовой, над которым дымилась печная труба. Тут же громоздились черные груды угля, стояла лошадь, запряженная в колесную цистерну с водой, а возле цистерны собрались несколько русских работников в белых передниках, с блестящими металлическими ведрами. Хеллер завел автомобиль в парковочный карман перед крашеным в желтый цвет зданием управления — остановил его с краю, рядом с крытым автомобилем адъютанта начальника ГФП, и выключил зажигание.

— Ну, вперед! — произнес Тим, открывая дверцу. Ведель, Шрайбер и Зибах вышли из машины вместе с ним. Хеллер оставался за рулем.

— Ты в гараж? — спросил его Тим.

— Я пока здесь посижу, — ответил шофер, откинувшись на спинку сиденья, сняв темные очки и зажмурив глаза.

Остальные направились к узкому заднему входу в здание, возле которого столпились, беседуя, прибывшие раньше них сотрудники: члены других команд ГФП, офицеры фельджандармерии, командиры местной вспомогательной полиции, на которую в прифронтовых районах сваливалась вся работа по охране порядка среди штатского населения. Местные полицейские не имели собственной униформы, носили обычно короткие пиджаки штатского покроя с брюками из достаточно прочной ткани или другую подходящую для передвижения по побитой боями местности штатскую одежду со специальными повязками на левой руке.

— Хайль Гитлер! — Тим подошел к собравшимся возле двери сотрудникам.

— Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!.. — раздалось в ответ.

Поочередно прошли Тим и его подчиненные офицеры в узкую дверь. Сидевший за перегородкой молодой дежурный встал и тоже вскинул руку в приветствии.

Из полутемной проходной офицеры проследовали в широкий коридор, пока еще малолюдный, свернули на лестницу и поднялись на второй этаж, где располагалось управление ГФП. Там при входе тоже сидел за столом возле дверей дежурный, вставший и приветствовавший команду. Пройдя по верхнему коридору, офицеры остановились у обитой коричневым кожзаменителем двери своего кабинета. Тим извлек из кармана кителя ключи на проволочном кольце: один от кабинета, другой — от сейфа внутри, отпер дверь, и все один за другим прошли в достаточно просторное и светлое помещение, обставленное максимально уютно, как позволяли прифронтовые условия.

Возле двух окон, стекла на которых были накрест оклеены полосками бумаги из советских газет — чтобы не разлетелись вдребезги в случае близкого взрыва, были расположены два письменных стола, доставшихся еще от русской обстановки: один обычный — за ним работал Ведель, другой более длинный и низкий — за ним работали Шрайбер и Зибах. С торца комнаты стоял широкий стол, на котором аккуратно были разложены стопки бумаг, канцелярские принадлежности, блестели черной лакировкой два телефонных аппарата: для внешней и внутренней связи. Это было рабочее место Тима. Рядом возвышался металлический сейф, а над столом на стене висел большой портрет фюрера в светло-коричневой партийной форме. Между окнами, и соответственно, между столами Веделя, Шрайбера и Зибаха по стене был растянут государственный флаг Немецкого Рейха — красный с большой черной свастикой в белом круге посередине. Вдоль другой боковой стены кабинета — напротив рабочего места Тима, разместились два уже немецких деревянных шкафа: для не имеющих особо секретного значения документов и для личных вещей офицеров. Между ними был втиснут длинный низкий столик с комнатными растениями в горшках и графином с питьевой водой, накрытым сверху стаканом. У двери была вешалка-стойка, на верх которой Тим, войдя, повесил свою фуражку, а остальные офицеры — пилотки.

Пройдя к своему столу, Тим опустился в мягкое кресло, обитое палевого цвета кожзаменителем, с черными лакированными подлокотниками, извлек из кармана кителя небольшой пластмассовый гребешок и на всякий случай еще раз причесал волосы, которые, в общем-то, и не отросли настолько, чтобы быть растрепанными. Ведель, Шрайбер и Зибах тоже расселись по своим местам. Из другого нагрудного кармана кителя Тим достал маленький блокнот, химический карандаш и положил их на светлую гладкую поверхность стола. Затем выдвинув верхний ящик, достал из него принесенную ему вчера вечером картонную папку с донесениями местных жителей об обстановке в городе и настроениях горожан: они уже были переведены на немецкий язык и распечатаны. Тим начал доставать листы и читать то, что было переведено в приемной, куда приходили случайные осведомители со своими сообщениями.

«Наталья Грибунова, адрес: …, сообщает, что на рынке в районе Нахичевань неизвестная покупательница, общаясь с продавцом стеклянной посуды по-имени Карен, сказала дословно: «Красная Армия вернется — тебя поставят к стенке, буржуй».

Женщина, не пожелавшая назвать свое имя из опасения перед местью соседей, сообщает, что к ее соседу Федору Култышеву, адрес: …, каждый вечер приходят неизвестные люди, после чего из его квартиры слышны пьяные голоса и песни о Сталине и Красной Армии.

Андрей Вадимов, адрес: …, сообщает, что в 22.15 видел проходивших через двор его дома двух неизвестных людей, которые говорили по-русски и шли, явно стараясь держаться наиболее темных мест. Один из них сказал другому, что нужно идти через некий проезд, потому что на улице много немецких солдат…»

Тим был удовлетворен: в первые дни после занятия Ростова донесений от местных жителей почти не было, но теперь их становилось все больше и больше. Подавляющее большинство таких сообщений оказывалось просто шелухой, которую не стоило и проверять, как например, донесение этой самодеятельной конспираторши о поющих коммунистические песни пьяницах: ясно было, что партизаны не станут каждый вечер собираться на явочной квартире для того, чтобы напиться и спеть. После четверти века, сколько Россией уже правят большевики, смешно удивляться, что здесь только такие песни и поют. Можно было просто передать эти данные вспомогательной полиции, чтобы сами местные тряхнули этих пьянчуг за шкирку и напомнили им, кто теперь хозяин в этом городе. Но среди всего этого мусора всегда откапывались и серьезные, заслуживающие внимания факты, не прошедшие мимо глаз бдительных или любопытных обывателей. Бóльшая часть конспиративных организаций врага раскрывалась именно в результате отталкивания розысков от донесений осведомителей, и половина этих донесений делалась не завербованными, а случайными лицами. Тим, в общем, пренебрежительно относился к подавляющему большинству доносчиков, которые так использовали военную обстановку для собственного развлечения, сведения бытовых счетов, просто из собачьего пресмыкания перед более сильным, максимум — ради денег и пайка. Многие офицеры вовсе относились к собственным осведомителям с гадливостью, которую им приходилось во время непосредственного общения с теми скрывать напускной любезностью, и Тим здесь был более великодушен: что взять с простого человека, который не может противодействовать своим инстинктам, имеет инфантильное мышление. Но без активного разбора доносов и сотрудничества с доносителями эффективной работы не получится. Так действуют полиция и службы безопасности всех стран мира.

— А вот я, — заговорил Шрайбер, глядя, как Тим читает донесения. — вечером гулял по улице и слышал, как один немецкий солдат говорит другому, что из-за глупости главнокомандования наша армия жарится под Ростовом вместо того чтобы трахать русских девок в Москве.

— Ну, я надеюсь, ты ему дал по морде, — проговорил Тим.

Шрайбер пожал плечами:

— Я не его фельдфебель, вообще-то, — ответил он. — я полицейский детектив.

— Ты эсэсовец?

— Так точно!

— Твоя задача — охранять Германию и Нацию. В том числе от духа вольнодумства, распущенности и пораженчества. Вот, и выбил бы из него этот дух.

— У меня таких полномочий нет, — заметил Шрайбер. — Я даже арестовать его не могу без санкции начальства.

— Ну, и забудь тогда, — ответил Тим. — Внутренней безопасностью пусть занимаются люди Майлингера, а наше дело — ловить партизан, коммунистов, евреев и прочую гниль среди штатских.

— А все-таки на южном направлении жарко, не так ли? — включился в разговор Ведель.

— Не жарко, а тепло, — подчеркнул Тим. — Ищи во всем положительную сторону.

— Я уже забыл, как носить фуражку! — усмехнулся Зибах. — Ношу все время пилотку.

— Пилотка, — проговорил Тим, — как по мне, так это головной убор для полевых разъездов. В городе можно и солиднее одеваться. Поэтому я в городе ношу фуражку.

— А директору вчера пришла посылка из дома, — сменил тему Шрайбер. — Я видел, как он ее забирал у курьера.

— Неплохо, — отозвался Ведель. — Поцелуй от супруги за полторы тысячи миль.

— Я слышал, у него молодая жена? — заметил Зибах.

— Вторая, — сказал Тим.

— А что с его первой женой? — поинтересовался Шрайбер.

— Из-за чего-то не поладили, — пожал плечами Тим.

Ведель принялся рассказывать о своем знакомом, от которого ушла жена, встретив какого-то друга своей юности, а затем, не сумев вернуть с тем прежнюю пылкость в отношениях, вернулась к мужу, рыдая и моля о прощении чуть ли не на коленях. Тот ее сначала прогнал, но затем все-таки принял назад.

— Потому что он — послушный католик, — заключил Ведель. — и побоялся дать ей повод прелюбодействовать.

— Хм… — проговорил Тим. — И я из католической семьи, но особым христианским смирением не отличаюсь.

— Потому что ваша честь зовется верностью, гауптштурмфюрер? — усмехнулся Шрайбер.

— Священство тоже бывает верно своему призванию, — заметил Тим. — Но у нас с ним разные понятия о чести.

— А вы крещеный, герр комиссар? — спросил Ведель.

— Кто из нас не крещеный? — улыбнулся Тим.

Постучавшись, в кабинет вошел мальчик-подросток — разносчик из столовой, по-имени Тони, из местных немцев-фольксдойче, которые смогли избежать принудительного переселения: перед наступлением германской армии этнических немцев отправляли в Сибирь и Центральную Азию. В руках мальчишка держал поднос, на котором были чашки кофе и блюдца с бутербродами. Пройдя через весь кабинет, разносчик поставил кофе и блюдце на стол перед Тимом, стараясь не задеть документы.

— Спасибо! — поблагодарил Тим, вновь устремив взгляд на лист с донесениями.

— Приятного аппетита, герр! — Тони говорил с характерным акцентом, несколько напоминавшим славянское произношение.

Когда он подошел к столу Веделя, тот дружелюбно взглянул на него и спросил:

— Когда на фронт, парень?

Тони смущенно усмехнулся и неуверенно ответил:

— Не знаю, герр обер-секретарь! Я такие решения не принимаю.

— Понятно, — ответил Ведель и, поднесши чашку к губам, принялся пить горячий кофе. А Тони перешел к столу Шрайбера и Зибаха.

Тим бросил взгляд на Веделя. Было интересно, тот спросил юнца-разносчика о фронте просто в шутку, или это был своего рода подвох. ГФП знала, что при большевиках Тони состоял в Комсомоле. И хотя комсомольцами была едва ли не вся советская молодежь, Тиму было известно, что российские фольксдойче, как бы пропаганда ни обрисовывала их «угнетенными большевизмом братьями», весьма активно поддерживали приход большевиков к власти.

Закончив раздавать кофе, Тони опустил поднос, вышел из кабинета и затворил за собой дверь. Офицеры принялись завтракать, — не в спешке, но и не рассиживаясь за кофе как в ресторане с видом на Рейн: прием пищи сильно отвлекал от работы, хотя Тим и старался, отпивая ароматный напиток и откусывая кусочек от хлеба с маслом, одновременно внимательно прочитывать донесения.

Анонимная записка, врученная неизвестной женщиной унтер-офицеру полевой жандармерии Тамке: «С того времени как немецкая армия пришла в город, в квартире Владимира Юзефова по адресу… уже два раза собирались в одно и то же время: около двух часов дня, неизвестные никому из жильцов люди, около семи — восьми, в последний раз — вчера, с ними был секретарь городского комитета партии, о котором предполагали, что он уехал до прихода немецкой армии. Что они делали в квартире Юзефова и о чем говорили, непонятно. Вероятно, беседуют они очень тихо, потому что никто ничего не может услышать. Через один час или меньше все они расходятся, а сам Юзефов говорит, что это его друзья, которые переехали в город, чтобы спастись от боев»».

Вот это уже было интересно! Как минимум тем, что в названной квартире часто появляется крупный большевистский зверь. Тим прекратил чтение и продолжил пить кофе, глядя прямо перед собой и размышляя. Тут он заметил, что на блюдце оставался еще порядочный кусок хлеба с маслом, который, если он сейчас выпьет весь кофе, ему нечем будет запить. Тогда он поспешно доел хлеб и допил кофе. Вытерев руки и губы бумажной салфеткой, он, скомкав ее, бросил на блюдце. У Тима уже сложился общий план действий. Сняв трубку телефона внутренней связи, он поднес ее к уху.

— Слушаю! — почти сразу послышался в ней голос дежурного офицера полицейской комендатуры.

— Говорит Шёнфельд. Соедините меня с Хофманом.

— Одну минуту!

Через несколько секунд в трубке раздался низкий голос помощника коменданта по хозяйственной части:

— Хофман слушает!

— Хайль! Это Шёнфельд. Мне после обеда понадобится лошадь с подводой и… два мешка картофеля.

— Понял. Загрузим, подадим.

— Пусть возле столовой встанет.

— Да, так точно.

— Всё, конец связи! — Тим положил трубку и тут же вновь снял ее.

— Слушаю! — опять послышался голос дежурного офицера.

— Это снова Шёнфельд. Теперь соедините меня с Фишером.

— Одну минуту!

Вскоре Тим услышал голос шефа вспомогательного персонала ГФП:

— Фишер на связи!

— Хайль! Говорит Шёнфельд. Мне после обеда будет нужен Шмидт.

— Хорошо, я вам его пришлю.

— Жду! Конец связи, — Тим положил трубку и посмотрел на Веделя. Тот тоже уже закончил завтракать и вместе с еще допивавшими свой кофе Шрайбером и Зибахом с интересом смотрел на Тима.

— Что, герр комиссар, картофель будем сажать? — пошутил Шрайбер.

— Придет время — будем, — проговорил Тим. — Ведель, ты умеешь управлять лошадью? В смысле, упряжкой?

— Так точно, — ответил Ведель, откинувшись на спинку своего кресла и сложив на груди руки.

— После обеда переоденешься в тот костюм, который висит в шкафу, и повезешь картофель по одному адресу. Туда залетает один красный сокол, если верить донесению. Ты будешь управлять подводой, заедешь во двор и встанешь так, чтобы особо не привлекать внимания, но подъезд должен находиться в поле твоего зрения. Шмидт поедет с тобой и станет продавать с подводы картофель из мешков — для отвода глаз. А ты сиди тихо и веди наблюдение. Если в этот подъезд войдут сразу или за короткое время ну… хотя бы трое… четверо взрослых мужчин — тотчас же найди ближайший телефон и звони мне. При появлении сомнений… там… или все-таки мало тех, кто пришел, или они придут за время… не очень длинное, но и не очень короткое, или кто-то из них быстро снова уйдет — пусть Шмидт спросит живущих в этом же доме, знают ли они кого-либо из этих людей. Если не знают — тоже звони мне. Тут анонимная записка поступила, что раз в несколько дней в два часа дня в одну квартиру приходят неизвестные люди, и в последний раз, а это… позавчера, значит, с ними был секретарь местного комитета большевиков. Может быть, и сегодня они появятся, а если не появятся — придется снова и снова их ждать, пока они не придут. Все понял?

— Так точно.

— Ну, и хорошо! Ты у нас сыщик опытный, знаешь, как поступать на месте. Я тебе сейчас напишу адрес, — взяв маленький листок для пометок, он послюнявил химический карандаш и быстро написал на листке адрес, по которому располагалась подозрительная квартира. — Возьми!

Ведель поднялся из-за своего стола, подошел к Тиму, взял протянутый им листок, взглянув на него и убрав в нагрудный карман кителя, вернулся на свое место.

Тим продолжил читать донесения, еще одно привлекло его внимание. Женщина, ходившая по воду на отстойники полуразрушенного водопровода, сообщала, что сторож оттуда, ругаясь с другой горожанкой, произнес фразу: «Не боюсь я ни Сталина, ни Гитлера!». Конечно, это было просто уличное пустословие, партизан или коммунист не упомянули бы Сталина в таком ключе, однако такого «бесстрашного» сторожа стоило бы завербовать: ведь он работал у водоисточника, куда каждый день приходило очень много людей, говоривших между собой о разных вещах. И партизанам тоже надо воду пить, а значит, внимательные уши могут услышать там и разговоры их помощников. Тим решил заняться сторожем к вечеру.

Едва он успел дочитать донесения, как зазвонил телефон внутренней связи. Сообщили, что в южной части города в развалинах дома обнаружен припрятанный склад оружия. Надо было выезжать, проверить все на месте и сделать опись. Тим решил не дергать из-за такой рутинной работы Хеллера и машину. Зная, что Зибах умеет водить мотоцикл, он, положив по окончании разговора трубку и встав из-за стола, позвал молодого секретаря с собой. В шутку пожелав Веделю и Шрайберу не скучать без него и пообещав скоро вернуться, Зибах вслед за надевшим фуражку Тимом вышел из кабинета.

Из гаража во двор уже выезжал грузовик с открытым кузовом; Тим махнул рукой, останавливая его. Из окна кабины высунулся шофер-хиви Алексей Фомин в солдатской форме, но без пилотки.

— Хайль! Оружие грузи́т? — спросил его по-русски Тим.

— Так точно, командир! — ответил сквозь рокот двигателя Фомин.

— Recht so! Ми едем… за… э-э… твой… твоя машина!

— Гут! — ответил, улыбнувшись, будто по-немецки, но грубо и коротко, словно в кастрюлю ухнув, Фомин. Когда-то он был красноармейцем, но перед очередным боем, скорее всего, испугавшись, переполз через линию фронта и сдался, сказав, что ненавидит большевиков. Его после проверки направили служить шофером.

— Давай! — сказал Тим, махнув рукой. Фомин стал выезжать к воротам, а Тим и Зибах направились в гараж. Там, наскоро поздоровавшись с горячо спорившими о чем-то двумя механиками, они выбрали пустой мотоцикл. Зибах сел за руль, Тим влез в коляску. Нажав на педаль, Зибах завел грозно рокочущий мотор. Затем мотоцикл тронулся с места, Зибах вырулил из гаража во двор, потом за ворота под приветственно вскинутыми руками караульных, и помчал по пыльным улицам развороченного боями города.

— Почти год мы бились за этот город! — сквозь рокот мотора прокричал Тим, глядя на проплывающие мимо полуразрушенные бомбами и снарядами здания, горы битых кирпича и бетона с нелепо торчащей из них гнутой арматурой, зеленые кучи сваленных веток городских деревьев, поломанных взрывными волнами или посеченных осколками. — И все-таки взяли!

— Жарко, герр комиссар! — не в тему ответил Зибах, держа мотоциклетный руль и внимательно глядя на бежавшую навстречу улицу. — Как на итальянском курорте!

Хотя до полудня было еще далеко, жар от поднявшегося в безоблачное небо солнца, действительно, уже вовсю пронизал городской воздух. Вот он, климат европейских степей: летом настоящий солнечный курорт, в легком кителе подчас казалось, что надел шерстяной свитер, зато зимой неприятные морозы с ветром.

— А ты был в Италии? — спросил Тим.

— Так точно! — ответил Зибах. — Приходилось. В детстве с родителями, еще до кризиса.

— А где?

— В Специи.

Перед железнодорожным переездом в этот раз пришлось постоять: через него переходила в сопровождении нескольких местных полицейских колонна мужчин, мобилизованных, судя по лопатам, граблям и метлам у многих в руках, на расчистку городских улиц от завалов. При приближении к остановившемуся, сердито рокоча мотором и испуская из выхлопной трубы клубы темного дыма, мотоциклу, шедший впереди колонны полицейский с русской винтовкой Мосина за плечами что-то скомандовал, а затем, посмотрев на Тима и Зибаха, громко произнес:

— Здравия желаю!

— Привет, тавариш! — выкрикнул по-русски Зибах. — Как шивйош?

Полицейский, улыбнувшись, ничего не ответил. Стуча ботинками и сапогами по асфальту, дальше мимо их мотоцикла стала проходить колонна русских работников. Мужчины кивали головами и здоровались с Тимом и Зибахом: кто-то себе под нос, а кто-то вместе с приветствием кидал мрачный и недобрый взгляд. Здесь были люди средних лет, подростки, пожилые, но еще крепкие, люди, однако не было взрослых молодых. Пока немецкая армия дошла до степей Кавказа, советская власть почти всю боеспособную молодежь успела мобилизовать в Красную Армию. Шедшие сбоку колонны еще двое вспомогательных полицейских, на одном из которых — должно быть, перевербованном военнопленном, была советская оливково-зеленая форма без значков, на другом — темно-серый пиджак и стоячая меховая шапка, поздоровались весьма подобострастно. Когда колонна прошла, Тим и Зибах, миновав переезд теперь уже под немецкие приветствия охранявших его фельджандармов, продолжили путь по опустошенным войной улицам.

Нужное место они отыскали быстро: там уже стоял грузовик Фомина, издалека заметный. Зибах подкатил к грузовику мотоцикл и, остановив сбоку, заглушил мотор. Тим выбрался из коляски, Зибах слез с седла, и по нагретому солнцем асфальту они зашагали к торчащим рядом за густым насаждением городских кустов развалинам дома, у которых столпились, оживленно беседуя, фельджандармы и местные вспомогательные полицейские. Здесь была небольшая площадь, окруженная в основном типичными для России маленькими частными домами, однако разрушенный дом, когда был цел, явно имел по крайней мере два этажа.

Кроме фельджандармов и русских полицейских, никого поблизости не было видно: местные жители старались не показываться там, куда на чрезвычайное происшествие съезжались немцы. Когда немецкая армия заняла Ростов прошлой осенью, прибывшая «зачищать» его зондеркоманда, обозленная после тяжелых боев за восток Украины, слишком «переусердствовала», в первый же день перестреляв несколько сот горожан, не разбирая коммунистов и некоммунистов, евреев и неевреев. Теперь занявшие город во второй раз войска получили строгое указание: без очевидных признаков причастности к действиям против немецкой армии и администрации никого из местных жителей, кроме тех, кто изначально подлежал уничтожению или интернированию, не трогать. Командование всерьез рассчитывало на помощь многочисленных на Дону казаков, сильно пострадавших во время установления советской власти, и не хотело отпугивать тех от сотрудничества. Однако и в этот раз вошедшая в Ростов зондеркоманда повела себя не слишком разумно, за день или два расстреляв всех находившихся там евреев — около двенадцати тысяч, при этом отконвоировав к карьерам на западной окраине, у которых оборудовали расстрельный полигон, практически на виду у всего города. Хотя многие жители здесь и сами не слишком радовались соседству с евреями, такая открытая и легкая расправа потрясла их. Также зондеркоманда сверх необходимости сурово обошлась с некоторыми горожанами, помогавшими Красной Армии, некоторых расстреляв за не столь уж существенные действия, на которые можно было бы и закрыть глаза. Недоверие местного населения, посеянное нерациональными поступками зондеркоманды, теперь сильно осложняло работу прибывшим сюда постоянным сотрудникам ГФП, в том числе Тиму и его коллегам, даже не владевшим нормально русским языком. Много ответственных дел приходилось возлагать на вспомогательную полицию, которой большой веры никогда не было, так как среди ее сотрудников всегда могли скрываться агенты партизан и советской разведки.

Когда Тим и Зибах подошли к кустам, перед которыми находилось несколько мотоциклов полевой жандармерии и автофургон вспомогательной полиции, послышалась команда: «Внимание!». Тим и Зибах, раздвигая ветви кустов, пробрались к развалинам, и фельджандармы в касках, обернувшись к ним и встав навытяжку, спрятав с глаз дымящиеся сигары, дружно выкрикнули: «Хайль Гитлер!».

— Хайль Гитлер! — ответил, вскинув руку, Тим и прошел прямо к стоявшему здесь же знакомому гауптманну жандармерии Херберту Дальке — высокому и веселому детине с щетинистыми рыжими усиками.

— Привет фельдгестапо! — произнес Дальке, пожимая руку сначала Тиму, затем — подошедшему следом Зибаху.

— Ты еще не в отпуске? — поинтересовался Тим.

— И двух недель нет, как мы в городе, — усмехнулся Дальке. — Я, не оценив обстановку, места службы не оставляю, даже на месяц.

— Да какая сейчас разница! — проговорил Тим. — Все равно, пока ты будешь дома, фронт уйдет далеко на юг. Из отпуска ты уже можешь поехать прямо в Баку, — и тоже усмехнулся. — Нет смысла привязываться к одному месту.

— Тогда, вообще, нет смысла ехать в отпуск, — ответил Дальке. — Если война скоро закончится — достаточно чуть-чуть потерпеть, и потом уже сюда звать свою семью, а не самому тащиться поездом пять — семь дней туда и потом обратно. Правильно ведь?

— Правильно, — равнодушно сказал Тим. — Ну, показывай, гауптманн, кто тут что нашел?

— Изволь! — Дальке, развернувшись, прошагал по хрустящему под сапогами уже спрессовавшемуся битому кирпичу и прочему мусору. Тим и Зибах прошли за ним. Остатки стен с обвалившейся штукатуркой, из-под которой краснела кирпичная кладка, поднимались из мусорного завала, над косо торчавшими обгорелыми балками. Возле одной из бывших стен среди груд осыпавшихся кирпичей, кусков цемента, строительных деревяшек было вырыто широкое углубление, застланное пустыми мешками, а сверху темнели аккуратно разложеные штук десять винтовок Мосина, три пистолет-пулемета Шпагина, три револьвера системы Нагана и один пистолет ТТ. Рядом стояли три небольших деревянных ящика, открытых, как видно, полицейскими. В двух из них поблескивали патроны — и винтовочные, и пистолетные, а в третьем были сложены разобранные советские гранаты. Остановившись у края углубления, Дальке показал на лежавший сбоку широкий скомканный кусок брезента.

— Вот, этим было накрыто оружие, — сказал он. — А это, — он показал на лежавший дальше на груде строительных обломков огромный кусок фанеры. — прикрывало весь арсенал сверху и еще было присыпано мусором… вроде как маскировка, понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Тим. — Как обнаружили?

Дальке обернулся в сторону беседовавших других фельджандармов и местных полицейских, с которыми также болтал о чем-то на русском языке приехавший на грузовике Фомин.

— Солдаты! — крикнул Дальке. — Где вы?

Откуда-то из-за жандармов вынырнули два немецких солдата в пилотках, с винтовками за плечами, подошли, хрустя сапогами по мусору, и встали навытяжку перед полицейскими офицерами.

— Комиссар полевой полиции Шёнфельд, — представился им Тим.

— Стрелок пятой роты Усиленного триста шестидесятого пехотного полка Крюгер, — отчеканил загорелый парень с серьезным взглядом глубоко посаженных глаз, со светлыми, почти белесыми, бровями и ресницами.

— Стрелок пятой роты Усиленного триста шестидесятого пехотного полка Гроссман, — назвался второй солдат, голубоглазый, с резко выделяющимся подбородком и крупными ушами.

— Докладывайте, — велел Тим.

— Мы в увольнении, — начал Крюгер. — шли наловить рыбы для прибавки к ужину. В пути Гроссман случайно запачкал брюки сажей. Мы увидели кусты, Гроссман решил сорвать листок и им стереть сажу с брюк. Чтобы было удобнее, мы зашли сюда и присели на вот эту… э-э… фанеру, — солдат показал рукой на лежавший возле ямы с оружием отложенный фанерный кусок. — она закрывала эту яму… как потом оказалось. Пока Гроссман чистил брюки, я посмотрел в сторону, и мне показалось, что в щели под фанерой что-то блестит… я сначала решил, что просто какие-нибудь железки вроде арматуры, но потом подумал, что слишком похоже на блеск оружия. Я сказал Гроссману, давай поднимем фанеру. Ну, так мы и сделали, увидели что-то закрытое брезентом, убрали брезент и нашли вот это.

— Вы что-нибудь или кого-нибудь еще заметили?

— Ничего, герр комиссар.

— Проходила мимо женщина, — сказал Гроссман. — но самая обыкновенная. В русском платке, с сумкой, в сумке было видно газету, еще какие-то вещи, на оружие не похожие. Вот, там она прошла, — Гроссман, чуть обернувшись, указал рукой в сторону площади. — сюда не приближалась. Еще дети где-то играли далеко, мы их из-за кустов не видели, но слышали, как они говорили и смеялись.

— Спасибо, — кивнул Тим. — Я доложу о вашей бдительности вашему командованию. Каждая отобранная у врага винтовка — это спасенная жизнь кого-то из немецких военнослужащих, а может быть, и не одна.

— Всё для Германии! — улыбнулся Крюгер.

— Вы свободны, — сказал Тим. Солдаты отошли в сторону, а он снова обратился к Дальке:

— Хорошо бы за этим местом понаблюдать. Может быть, партизаны еще не знают, что мы нашли их оружие. Хотя, скорее всего, до завтрашнего утра им уже кто-нибудь скажет, но все-таки…

— Пришлешь агента, комиссар?

— Если дадут, — усмехнулся Тим. — Мы не на Родине, здесь агенты не растут на газоне. Позови их командира, — он кивком указал на беседовавших с Фоминым местных полицейских.

— Чьего? — не понял Дальке.

— Хипо, — уточнил Тим. — Он хоть немного понимает по-немецки?

— Понимает, — кивнул Дальке. — И не немного. Его можно хоть в Германию в школу учителем грамматики направить! Беляйеу! — крикнул он, обернувшись к вспомогательным полицейским и махнув им рукой. Подошел крепкий мужчина в темно-коричневом жилете поверх серой сорочки с закатанными рукавами и летней светлой кепке на большой круглой голове с темно-русыми волосами. На левом рукаве сорочки белела повязка с крупной надписью: «Полиция», по-немецки и по-русски, на плече он придерживал пистолет-пулемет MP40.

— Вы говорите по-немецки? — поинтересовался у него Тим.

— Да, — ответил русский здоровяк с немецким пистолет-пулеметом. — Не очень хорошо. Но я понимаю вас, — он говорил с сильным акцентом, но вполне понятно.

— Откуда вы знаете немецкий язык?

— Мой отец его знал. Он знал немецкий и говорил нам учить тоже.

— Я — комиссар полевой полиции Шёнфельд, — представился Тим.

— Иван Беляев, командир взвода городской полиции, — отрапортовал русский.

— Пусть ваши подчиненные помогут жандармам погрузить это оружие в кузов после того как мы сделаем опись, — сказал Тим. — А вас я попрошу проехать с нами в полицейское управление, чтобы вы могли затем сопроводить тех русских наблюдателей, которых мы направим сюда, и указать им на место, где лежало оружие.

— Слушаюсь, — кивнул Беляев.

— Отлично! — Тим повернулся к до сих пор молча стоявшему рядом Зибаху. — Ну что, секретарь, давай описывать трофей.

Тим спустился в яму среди строительного мусора, ступив на застилавшие ее мешки, присел на корточки; мешковина ходила под ногами как ковер переплетшихся растений над болотной топью, а под ней хрустели куски кирпича, бетонное крошево, деревяшки и прочее, что было когда-то цельным домом. Передвигаясь на корточках по яме, Тим осматривал каждую единицу разложенного по мешковине оружия, называл ее и выбитый на ней номер, а стоявший над ямой Зибах записывал химическим карандашом в блокнот. Рядом с ним, заложив руки за спину, вздыхал Дальке, бормоча: «Не дремлет враг, не дремлет! Ах, рыцарь, вложив в ножны меч, с плеча его ты не снимай…».

Где-то вдали грохнул сильный взрыв, и почувствовалось, как легкая вибрация пробежала по земле, по развалинам; с шорохом осыпался, ополз еще в нескольких местах оставшийся от здания мусор.

— Упс! Что-то где-то взорвалось! — проговорил Зибах.

— Снаряд, — меланхолично ответил Дальке. — или мина.

— Взрыв хороший, — заметил Тим, переворачивая лежавший на мешковине русский пистолет-пулемет Шпагина, чтобы увидеть его номер. — наверное, все-таки снаряд где-то сдетонировал… или партизаны опять что-то снесли… Зибах, пиши: «ППШ» — три экземпляра…

Оружие переписали, и Дальке распорядился грузить его в кузов. Фельджандармы засуетились, трое спрыгнули в яму и принялись поднимать трофеи и передавать тем, кто стоял наверху. Вспомогательные полицейские принимали оружие из рук фельджандармов и тащили за кусты на площадь — к грузовику. Тим и Зибах, закончив свою работу, тоже пробрались через кусты и зашагали к своему мотоциклу. Тим задержал взгляд на взявшейся откуда-то белой бабочке, которая протанцевав в нагретом солнцем воздухе перед ними, поднялась высоко на трепещущих крылышках и будто растворилась в слепящих солнечных лучах.

— Сейчас трофей отвезут на наш склад, — сказал он Зибаху. — Ты еще раз внимательнее посмотри винтовки и пистолет-пулеметы: есть ли на них надписи, вырезки, рисунки, которых не должно быть. В общем, то, что сделано руками…

— Хорошо.

— Если что-то найдешь… хотя вряд ли, потому что я вроде как ничего лишнего не заметил. Но если что-то найдешь — это оружие откладывай отдельно и сообщи мне.