автордың кітабын онлайн тегін оқу О Родине
Василий Михайлович Песков
О Родине. Рассказы
© Песков В.М., насл., 2025
© Шелкун Е.В., ил., 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
О родине
(из книги «Святые места»)
Из чего же вырастает огромная человеческая любовь ко всему, что умещается в одном слове – Родина?
Родина – это очень много. Это и тропинка с бродом через ручей, и пространство в одну шестую всей земной карты. Это самолет в небе и птицы, летящие на север над нашим домом. Родина – это растущие города и малые, в десять дворов, деревеньки. Это имена людей, названия рек и озер, памятные даты истории и планы на завтрашний день. Это ты и я с нашим миром чувств, нашими радостями и заботами.
Родина подобна огромному дереву, на котором не сосчитать листьев. И все, что мы делаем доброго, прибавляет сил ему. Но всякое дерево имеет корни. Без корней его повалил бы даже несильный ветер. Корни питают дерево, связывают его с землей. Корни – это то, чем мы жили вчера, год назад, сто, тысячу лет назад. Это наша история. Это наши деды и пращуры. Это их дела, молчаливо живущие рядом с нами, в степных каменных бабах, резных наличниках, в деревянных игрушках и диковинных храмах, в удивительных песнях и сказках. Это славные имена полководцев, поэтов и борцов за народное дело.
Человеку важно знать свои корни – отдельному человеку, семье, народу – тогда и воздух, которым мы дышим, будет целебен и вкусен, дороже будет взрастившая нас земля и легче будет почувствовать назначение и смысл человеческой жизни.
Без прошлого невозможно ни понять хорошо, ни оценить по достоинству настоящего. Дерево нашей Родины – одно целое: зеленая крона и корни, глубоко уходящие в землю.
С детской игрушки, с народной сказки, с первой школьной беседы об окружающем мире представление о Родине у человека должно складываться из прошлого и настоящего. Только при этом условии вырастет человек, способный заглянуть в завтра, способный гордиться своим Отечеством, верить в него, защищать его…
Человек должен вырастать сыном своей страны. Совершая дела великие, мы должны знать, откуда пошли и как начинали. Дела наши в совокупности с прошлым, в совокупности с окружающим миром природы и огнем домашнего очага выражаются дорогим словом ОТЕЧЕСТВО. Любить Отечество невозможно заставить декретом. Любовь надо воспитать.
Чувство Родины
(из очерка «Клочок земли, припавший к трем березам…»)
Чувство Родины – важнейшее чувство для каждого человека. У взрослого это чувство подобно большой реке. Опыт жизни и впечатления от всего увиденного понятие «Отечество» расширяют до границ всего государства. Но есть у каждой реки исток, маленький ключик, от которого все начинается. И чувство Родины (обратите внимание на корни слов: род – родник – Родина) прорастает, как все большое, из малого зернышка. Этим зернышком в детстве могла быть речка, текущая в ивняках по степи, зеленый косогор с березами и пешеходной тропинкой. Это могла быть лесная опушка с выступающей в поле грушей, дикий запущенный сад за околицей, овраг с душистыми травами и холодным ключом на дне, это могли быть копны сена за огородом и телок на привязи возле них. Могли быть те самые четыре сосны над равнинной дорогой или городской двор с какими-нибудь дорогими сердцу подробностями. Перечислять можно до бесконечности. Каждый, читающий эти строки, без труда вызовет в памяти что-то подобное. И не так уж сложно объяснить, почему все это нам дорого. Почему память долго это хранит, почему дорогие воспоминания служат точкой опоры на кругах жизни и особо в трудные ее моменты.
Все достаточно просто. Близкие сердцу картины родной земли связаны у нас в самыми первыми радостями узнавания жизни, с ощущением жизни как таковой, с неосознанной еще благодарностью за эту жизнь. Это могучая сила памяти! Она влечет птиц из дальних краев к месту, где они родились, она всю жизнь согревает человеческое сердце, делает его счастливым. Или несчастным, если человек почему-то потерял Родину. И что важно сейчас подчеркнуть, разветвленное дерево чувства Родины должно иметь самый первый изначальный росток, и чем он крепче, тем быстрее дерево вырастает, тем зеленее его вершина.
Главная площадь
(из книги «Отечество»)
Задача трудная – сказать о ней в тысячный раз. Площадь известна каждому человеку раньше, чем он открывает букварь. И если жизнь пройдет даже в глухомани из глухоманей и человек ни разу не покидал дома, все равно он знает этот мощенный камнем кусок земли. Познавая землю собственным опытом, сюда мы тянемся в первую очередь, хотя, кажется, уже известна до мелочи эта площадь.
В первый раз я, помню, тронул ладонью стену. Такой же кирпич, как и у наших домов под Воронежем, под ногами обычный тесаный камень, облака над площадью такие же, как у нас. И все-таки во всем месте жила сила, заставлявшая сердце стучать не так, как обычно…
Кусок земли совсем небольшой – пятьсот шагов… Я много раз проходил тут, занятый разговором или суетными мыслями, – площадь была сама по себе, я сам по себе. И вот опять, как в первый раз, иду у стены…
Все осталось по-прежнему. С годами и оттого, что часто видишь эти звезды и камни, отношение к ним не меняется. И если меняется, то так же, как к матери: чем больше лет за спиной, тем дороже ее седина.
Я видел много площадей на земле. Красная площадь в Москве имеет неповторимую красоту, строгость, своеобразие. Допускаю: так же может сказать житель Рима, Пекина и Праги – сыновнее чувство в сторону не откинешь. Но, даже строго приглушив его, стоишь на своем: неповторимая на Земле площадь!
А что касается сыновнего чувства, то оно питается не только красотою в сказку сплетенных камней собора, гордостью башенных шпилей и строгостью Мавзолея, ритмом кирпичных зубцов на стене и красным светом башенных звезд. На площади живет Время!
Заметить, как течет время, нельзя даже тут, на площади, под большим кругом золоченых часов. Человеческий глаз не может уловить движения стрелок, не может заметить, как растут ели у кремлевской стены, как под ботинками идущих стираются камни. Но мы чувствуем глубину времени. Мы говорим: «древние камни». Любопытно, что слово «древний» не очень подходит к дикому камню в горах, хотя природа творила его в одно время с камнем, положенным в кремлевскую башню. Древность камня определяется тем, что он видел. Сосредоточьтесь на площади. Вспомните хотя бы самые яркие даты российской истории, обведите взглядом строения – и вы почувствуете: камни все помнят!
Кажется, она вечно стоит, эта площадь. Но все имело начало. Недавно вели раскопки в Кремле. Обнаружились старые кладки, еще глубже копнули – остатки деревянной башни, еще глубже – следы хижины древнего сапожника. А еще ниже в земле нашли только еловые и сосновые шишки – лес шумел на том месте, где лежит мощеная площадь и стоит Кремль. Почти тысячу лет человеческих страстей, бунтов, праздников, пожаров и подвигов помнит площадь. Это много – тысяча лет, ведь даже последние пятьдесят оставили столько следов на площади! На башнях вместо орлов появились звезды. Священной для каждого стала на площади усыпальница Великого человека. Через площадь мимо Мавзолея (намеренно через площадь!) прошли в сорок первом защитники Москвы. С площади – прямо в окопы! Мы помним этот день со снежной поземкой, когда утешеньем была только надежда: будет и у нас праздник. И Красная площадь дождалась праздника. Солдаты вернулись и на камни бросили вражеские знамена…
Все это обязательно вспоминаешь, когда проходишь под золоченым кругом спасских часов. Все это дает право назвать седыми белые камни кремлевских башен. Хранительница минувшего, площадь намечает нам и глубину завтрашних дней. Дорогое слово на Мавзолее и свет кремлевской звезды над площадью – это символы наших путей вперед.
…Вот она, наша Главная Площадь. Она в самом центре Москвы. От этого места веками рос и ширился город. Город растет и будет расти. В нем появляются новые контуры, растет высота зданий, рождаются новые приметные точки и площади. Но главным местом столицы всегда останутся Кремль и древняя площадь возле Кремля.
Самое дорогое место нашей земли. Сюда со всех сторон сходятся наши дороги. Отсюда начинается наша земля.
Я помню…
(из книги «Лицо человека»)
Обычный коробок спичек. Я нашел его неожиданно, отодвинув ящик стола. Стол этот в отцовском доме забыли. Когда переехали жить на станцию из села, старый стол поставили в угол чулана. Там он, покрытый тряпьем, связками старых журналов и всякой всячиной, отслужившей свой век, простоял много лет. Копаясь в тронутом червоточиной выдвижном ящике, я обнаружил жестянку похожих на гвоздики патефонных иголок, обнаружил значок с надписью «Ворошиловский стрелок», футляр отцовских карманных часов. В столе лежали пакет порошков «от желудка», картонный елочный заяц, изношенный рубль довоенного образца, самодельное шило, моточек пропитанной варом дратвы… И этот коробок спичек.
Обычный коробок. Обычный, да не совсем! На желтой морщинистой этикетке, в том месте, где бывает рисунок, наискосок стояли три строчки, очень знакомые строчки:
Наше дело правое!
Враг будет разбит!
Победа будет за нами!
Спички 41-го года! Я достал одну из коробки. Зажжется? Зажглась!
И вот уже все в доме – отец, мать, сестра – разглядывают находку. Всем интересно. Но только мама может припомнить… Я гляжу на нее: неужели не вспомнит? Вспомнила!
– Это ж с той осени…
Не ждите рассказа о пущенном под откос поезде, партизанском костре или даже о перекуре во фронтовом блиндаже. Спичками из коробки не поджигали бикфордов шнур, и вообще ничего из ряда вон выходящего не стоит за находкой в столе.
Той осенью по дороге из Воронежа на Тамбов через наше село Орлово двигалась большая пехотная часть. Вспоминая сейчас бесконечную серую ленту людей, идущих под осенним дождем, невольно ежусь от холода. Грязь, непролазная черноземная хлябь, и по ней гуськом, заткнув за пояс полы мокрых шинелей, движутся люди. Усталые. Молчаливые. Куда? Почему? Мальчишкам заботы и горе взрослых понятны не в полную меру. Мы бегали на большак менять на морковку и лежалые груши пилотки, ремни, звездочки, пряжки и были довольны, что в школу ходить не надо – в ней разместили больных солдат.
Не помню уж, сколько дней двигалось войско. Но только поздняя слякоть сменилась вдруг зимним морозом. Помню стук в окна: «Хозяйка, пустите хоть в сенцы». «Все занято, идите дальше!» – отвечал вместо матери пожилой лейтенант. И он говорил правду. В избе и в сенцах, на соломе вповалку один к одному лежали люди. Плакала на руках у матери маленькая сестренка. Нечем было дышать от взопревших у печки мокрых портянок, шинелей и гимнастерок. Но уморенные люди были рады теплу и месту. Все спали.
Голод тоже был спутником отходившего войска. Помню, как перед сном солдаты делили на столе аккуратно нарезанный хлеб. «Кому?» – кричал веснушчатый младший сержант. Солдат, отвернувшийся к стенке, быстро ему отвечал: «Сухову… Тимофееву…»
Утром мать намыла чугун картошки и чугун свеклы – покормить постояльцев, и послала меня добыть огоньку. Это было простое дело: выходишь на улицу, смотришь, из чьей трубы идет дым, – туда и бежишь с железной банкой за углями.
– Ты куда? – спросил лейтенант, увидев меня на крыльце.
Я объяснил. Лейтенант полез в кирзовую сумку и достал спички:
– На, отдай матери.
(До сих пор сохранился на коричневом ребрышке коробка след от спички, которой в то утро была растоплена печь.)
Чугун картошки и свеклы солдаты опорожнили в один момент. Мать стояла у печки и говорила: «Ешьте, ешьте, я еще сварю, ешьте…»
Коробок спичек с той осени сохранился, конечно, случайно. Его положили в укромное место, как некую непозволительную роскошь, как драгоценный запас огня на какой-нибудь случай. И вот мы держим его в руках. Тридцать четыре года… Все мы взволнованы. После очередной передачи о приключениях в Берлине Исаева-Штирлица мы собрались на кухне около печки, но в этот раз не о Штирлице разговор. С удивлением и большой радостью наблюдаю, как много может всколыхнуть в памяти маленькая реликвия. Отец вспоминает. Сестра. Мама говорит так, что я жалею: нет магнитофона записать все, что она говорит. И мне тоже есть, что припомнить.
Много сказано о войне. Но, может быть, любопытно услышать, что помнит о ней человек, бывший всего лишь подростком…
Запомнилось окончание и начало войны. Но так же хорошо помню уход отца на войну и возвращение его. Уходил он вместе с односельчанами в жаркий день августа. Километров пять я шел, держась за руку отца, в гуще людей. Помню, отец сказал: «А теперь возвращайся». Он достал из мешка кусок сахару: «Возвращайся!»
Оглядываясь, я видел, как отец скорым шагом догонял пыливших по дороге дядю Семена, дядю Егора, дядю Сергея, дядю Тараса…
Возвращался отец тоже летом. С проезжавшей мимо полуторки кто-то радостно крикнул: «Встречай батьку!» Я побежал к станции и в поле встретил сильно, как мне показалось тогда, постаревшего отца. На груди у него позванивали медали. За плечами – мешок. В одной руке – стянутый ремешком чемодан, а в другой – патефон.
На нашей улице, увидев отца, многие бабы заплакали. Я понимал, что это значит, – уходившие вместе с отцом на войну дядя Семен, дядя Егор, дядя Сергей и дядя Тарас не вернулись.
Из гостинцев, какие отец разложил на столе, мне больше всего понравились цветные болгарские карандаши с надписью на коробке «моливчета» и болгарский же кустарной работы патефон – фанерный ящик, обтянутый бумагой, напоминавшей обои.
Я побежал в сельскую лавку купить пластинки. Их не было там. Но продавщица, увидев мое отчаяние, порылась на полках и одну разыскала. «Моцарт. Турецкий марш», – прочел я название музыки. На другой стороне тоже был турецкий марш, но Бетховена… До позднего вечера в нашей избе гремели два эти марша. Мы с сестрой точили на брусочке патефонные иглы, снова и снова крутили пластинку…
Года два назад на концерте, услышав объявление ведущего: «Моцарт. Турецкий марш», я вздрогнул. Для меня не просто музыкой был этот марш.
Близко войну я не видел. Но она была рядом. Летом и осенью 42-го года горел занятый немцами Воронеж. Фронт был всего в двадцати километрах. Днем над «тем местом» стояла черная пелена дыма, а ночью небо становилось багровым. Было видно, как взлетают ракеты, как повисают и медленно опускаются вниз какие-то необычно яркие огни, были видны красные, желтые и зеленые трассы пуль. Мы с другом стелили постель на пологой крыше сарая и не со страхом, а с любопытством наблюдали за этим огненным небом.
Над селом к фронту по многу раз в день низко пролетали штурмовики – тройками, самолетов двенадцать – пятнадцать. Спустя полчаса тем же путем низко, прямо над крышами, они возвращались назад. Иногда их было уже не двенадцать, а девять-десять…
Воздушные бои истребителей. Взрывы случайных бомб. (Осколок одной, упавшей ночью за огородами, врезался в нашу дверь.) Массированные бомбежки железной дороги (от села в пяти километрах), передвижение танков, автомобилей с пушками на прицепе, скопление войск в заповедном лесу – такой была полоса возле фронта. Вспоминая то лето и осень, дивлюсь отсутствию у людей страха. В первые дни войны, когда фронт был у Минска, было куда беспокойнее. Люди вязали узлы, заклеивали окна бумажными полосами, ночью маскировали каждую щель в окнах. Теперь же война была почти у порога, и жизнь тем не менее протекала своим чередом – каждое утро пастух Петька Кривой гнал пасти коз, и председатель колхоза Митрофан Иванович сам обходил избы: «Бабы, нынче на молотилку!»
Есть такое понятие: «обстрелянный» солдат и «необстрелянный». Если эти слова понимать шире, то в 42-м году все люди, вся страна, солдаты и женщины, дети и старики были «обстрелянными». Все так или иначе участвовали в войне, понимали, что скоро она не кончится, что дело очень серьезно и жаловаться на трудности некому. Мать находила все же слова нас подбодрить: «Мы-то в тепле. А как там отец?»
Глядя сейчас на карту, вспоминаю: географию начинал изучать не в школе и не по книжкам. Большая страна узнавалась по сданным и отбитым потом у врага городам. Минск, Смоленск, Киев, Севастополь… В ту осень, когда горел Воронеж, я узнал, что где-то совсем недалеко есть Сталинград. Не помню, чтобы кто-нибудь на нашей улице получал газеты, радио тоже не было. И только в разговорах этот город упоминался все чаще и чаще. С легким ранением, но совершенно седой, в село мимоходом из госпиталя забежал наш дальний родственник. Он получил ранение под Сталинградом и возвращался опять туда. Помню его слова: «Там ад».
В письмах отца раза два поминалась Волга, и мы догадывались: он тоже там. Мать, зажигая по с
