II

Важнее всего, как обычно, был Ральф. Она нашла ему самую лучшую и просторную комнату, обставленную старинной, но почти не тронутой мебелью и отделанную красивыми, добротными на вид деревянными панелями. Огромный матрас на зелено-золотой кровати с балдахином выглядел – с точки зрения Элис – достаточно чистым, за французскими окнами без ощутимых сквозняков был балкон с видом на прекрасные юго-западные сады, а в камине уже потрескивал огонь.

Она нашла удобный диван и велела перенести его в комнату Ральфа, чтобы там отдыхать и, при необходимости, проводить ночи. Все нужно было проверить, передвинуть, проветрить, уладить, рассортировать, объяснить, организовать. На это уйдут не часы, а дни. Но экономка казалась толковой, и ее было трудно вывести из себя, пусть даже она была женщиной и к тому же чернокожей, а ее подручные, похоже, знали свое дело. Холодная погода, судя по всему, от метеоворота не зависела. А эти говоры! Мелочи, касающиеся поведения и одежды слуг, а также странный, едва уловимый привкус воды – на удивление приятный и как будто усиливающий аромат чая. Здесь все воспринималось иначе, и Элис почти надеялась найти какой-нибудь серьезный изъян в кажущейся безупречности Инверкомба, чтобы легче было довлеть над теми, кто в нем трудился.

– Ну? Что думаешь?

Она сидела на краю кровати Ральфа. Была середина утра, восьмисменник, четвертый день с момента их приезда, и от огня в камине исходило тусклое сияние. Все рутинные и необходимые мероприятия, которые Элис запланировала, по-видимому, состоялись, и она оказалась в странной ситуации, обнаружив, что ей почти нечем заняться. Снаружи был еще один пасмурный день, хотя в комнате хватало света.

Ральф улыбнулся. Он три ночи подряд крепко спал и теперь сидел, почти полностью одетый.

– Мне здесь нравится. Мне нравится местный воздух. Когда ты позволишь мне осмотреть окрестности?

– Уже скоро. – Обрадованная, она сжала его руку. – Но не будем спешить. Всего две сменницы назад…

Проклятый лондонский воздух. Ральф бормотал, что у него горят кости. Даже сейчас слабость не прошла до конца. Элис наклонилась и поцеловала сына в щеку, чувствуя новый податливый пушок. Улыбнулась и отодвинулась от него.

– Я принесу книги.

Хотя многое из того, что она просила отправить из Лондона почтой, уже прибыло, учебники, необходимые для их с Ральфом домашних занятий, все еще были в пути. Но давно умерший вельмастер Порретт как будто предусмотрел нужды ее сына: в особняке нашлась поразительно богатая библиотека. Книги были старые, но, открыв их с треском нетронутых корешков, Элис пришла к выводу, что совокупность человеческих знаний не сильно изменилась с начала века. Изучение прекрасных, вручную раскрашенных гравюр с цветочками, как рожденными природой, так и сотворенными при помощи эфира, с подробными описаниями на латыни, а также изображений всевозможных камней поможет Ральфу, когда он начнет по-настоящему готовиться к вступлению в ряды телеграфистов, хотя Элис так и не сумела понять мужскую потребность в каталогизации.

– Почему ты улыбаешься? – спросил он.

Потому что думала о будущем. И в мыслях своих сказала «когда», а не «если».

– Мне просто хорошо, когда тебе хорошо.

Он окинул ее подозрительным взглядом.

– До тех пор, – его голос надломился, – пока тебе самой хорошо.

– Ну разумеется.

Местный доктор, тип по фамилии Фут, уже навестил хозяйку Инверкомба со своей суетливой женушкой, как и преподобный вышмастер Хамфри Браун, приходской священник. Конечно, Элис пойдет в церковь утром в бессменник, как и всякая достойная уважения гильдмистрис, но за эти годы она слышала слишком много молитв и заклинаний. Она понимала, через что приходится пройти матерям чахоточных детей. Сперва они испытывали боль немыслимой силы, потом преисполнялись готовности идти куда угодно, делать что угодно. Часто проходили годы, прежде чем наконец наступало мучительное осознание того, что ты лишь усиливаешь страдания ребенка. Да, чахотка иногда проходила, но единственным известным способом облегчить ее симптомы были покой и свежий воздух. И все же путешествия следовали одно за другим, тревога не унималась, и любые деньги тратились на неустанную погоню за лучшим воздухом, за идеальным покоем. Чередование обострений и ремиссий превращалось в переменный блеск путеводной звезды, по которой мать прокладывала свой путь. Во многих случаях, в чем Элис убедилась в курортных городах и санаториях по всей Европе, гонка продолжалась до тех пор, пока ребенок не умирал или мать не заболевала той же болезнью. Но желание приехать в Инверкомб было отчетливым, бесповоротным. Она избавилась от всех привычных сомнений.

Элис взбила дополнительную подушку, чтобы подложить ее под книгу по ботанике, и оставила Ральфа читать. В коридоре взглянула на часы. Время близилось к полудню. В Лондоне ее муж Том собирался пообедать в клубе. В спертом, густом воздухе, похожем на лондонский снаружи, но в десять раз плотнее, за красным вином, бильярдом и бесконечными порциями тяжелой сытной пищи, в сопровождении одних и тех же дурацких шуток и улыбок в адрес одних и тех же усталых персон, сидящих в креслах с высокими спинками, великие гильдии вершили большую часть своих подлинных дел. Элис решила, что позвонит ему до того, как начнется трапеза. Но сперва надо было привести себя в порядок.

Она пересекла лестничную площадку, направляясь к своей спальне, расположенной дальше по коридору, поворачивавшему под прямым углом. Ее балкон нависал над головокружительной пропастью, на дне которой была просторная уединенная бухта. Инверкомб был полон таких приводящих в замешательство неожиданностей: его коридоры странно изгибались, вид из окон на сушу или море всегда оказывался непредсказуемым, а сам дом с этой стороны располагался так близко к обрыву, что о разрушении фундамента, которое причиняли неустанно напирающие волны, не хотелось даже думать, и все же во всем этом ощущалось что-то несомненно приятное. Элис даже начала задаваться вопросом, не была ли, несмотря на продолжающийся мороз и плоское серое небо, на удивление уютная атмосфера первым признаком пробуждения метеоворота. Их с Ральфом встретили с таким спокойствием, в то время как в других местах оба оказывались в самом центре нелепой суеты, чтобы в итоге лечь в постель, от которой разило мочой. Ее предшествующие подозрения относительно Инверкомба оставались необоснованными и необъяснимыми.

Распахнув балконную дверь навстречу соленому воздуху, вельграндмистрис сбросила зеленое шелковое платье. Почти все ее чемоданы уже прибыли, одежда была распакована и разложена по шкафам. На столике у окна с видом на море стоял ее патефон в черном и блестящем лакированном футляре. Включив проигрыватель, она сняла серьги и закружилась в вальсе – и два, и три – по сверкающему паркету. Прикоснулась к стальным замкам саквояжа и прошептала заклинание, заставившее их открыться. Раздались два глухих щелчка – как будто в такт музыке, – и дорожная сумка продемонстрировала бархатное нутро. В нем было масло бергамота, полученное из сока согретых солнцем цитрусовых. Воскообразный дистиллят амбры, особые разновидности глины и свинцовая пудра. Как и хорошее вино, содержимое саквояжа могло легко взболтаться в дороге, но, когда Элис открыла конической формы баночку с кольдкремом и приложила к лицу шарик из овечьей шерсти, она почувствовала, что здесь, в Инверкомбе, все вернулось в состояние покоя. Запахи пчелиного воска, миндаля и нотки розовой воды сливались с шумом моря, пока она в одной сорочке кружилась в такт музыке – и два, и три – перед высокими зеркалами гардероба.

Вельграндмистрис окинула себя взглядом слева, справа. Подбородок, шея, профиль, неподвластное времени лицо и стан женщины, до сих пор необычайно красивой, хотя уже и не совсем молодой. Легко привстала на цыпочках. Упругие бедра и грудь. Элис. Элис Мейнелл. Волосы всегда были скорее серебристыми, чем светлыми, но она все еще могла позволить себе носить их распущенными. Чистый лоб, как у античной статуи. Широко расставленные голубые глаза. На самом деле, всего лишь удачное совпадение. Заурядная человеческая плоть на случайном наборе костей.

Напевая что-то себе под нос, она достала серебристую спиртовку, поднесла к фитилю свечу и протерла стеклянную чашу белой салфеткой. Пластинка крутилась, потрескивая. Переставив иглу в начало, Элис соединила в чаше, под которой теплился огонек, понемногу разных масел, настоек и бальзамов, а также толику спирта и элладского меда, размешала все ложечкой из кости кашалота. Получилась легкая пенистая масса – текстура делала ее особенно восприимчивой к последнему ингредиенту, эфиру высочайшей заклинательной мощности. Все еще напевая и пританцовывая, вельграндмистрис достала флакончик из магических недр саквояжа и прошептала фрагмент заклинания, усиливший дивоблеск, затем сжала пипетку и поднесла светящуюся трубочку к поджидавшей чаше. Мелодичным голосом пропела остальное заклинание; каждый звук был отработан с усердием пароведа, беззаветно преданного своему делу. Всколыхнулась тьма. Песня отзвучала. Капелька упала. Зелье зарядилось.

Присев за туалетный столик, Элис принялась разминать щеки. Потом обмакнула кончики пальцев в приготовленное средство и начала втирать его в кожу лица, двигаясь снизу вверх. Она ощущала приятное пощипывание. Патефон опять потрескивал, доиграв песню, и звуки сливались со слабым шорохом волн у подножия утесов далеко внизу, а также со стремительным потоком жизни, принесшим ее сюда, в это мгновение, к этому заклинанию, в это место. Она поджала губы и поморгала, глядя на свое отражение. Потрудилась над шеей и плечами, легкими круговыми движениями нанесла крем на зону декольте, хоть для тела и существовали отдельные чары.

Итак. Она улыбнулась самой себе шире прежнего, довершая образ, который хотела продемонстрировать Тому, когда позвонит ему. Немного синевы на веки, толику черного на ресницы; затем Элис вытерла инструменты, закрыла саквояж и прошептала фразу, запирающую оба замка. Она чувствовала себя во всех смыслах посвежевшей. Помимо множества положительных сторон, практическая магия была еще и намного полезней крепкого ночного сна. Вельграндмистрис сняла с вешалки зеленое платье и, втянув носом воздух, пришла к выводу, что оно впитало как раз ту долю ее особого аромата, какая и требовалась. Пластинка продолжала потрескивать, и Элис поняла, что напевает, как будто мелодия все еще звучит. Хм… Она склонила голову набок. Что за мотив вертелся в голове? В любом случае опасно с такой небрежностью что-то бормотать, когда работаешь с эфиром; оглядевшись по сторонам, Элис увидела, что комната будто замерла в ожидании. Шипение, потрескивание, шум волн. Казалось, на мгновение весь дом обрел способность дышать.

Вспомнив про серьги, Элис наклонилась к туалетному столику, чтобы продеть золотые дужки в мочку каждого уха. И тут случилось ужасное. Пока она изучала свое отражение, на лицо вновь упал болезненно-яркий луч маяка, и Элис впервые в жизни заметила, что по обе стороны ранее безупречной нижней челюсти проступают брыли.

Телефонная будка под парадной лестницей в передней Инверкомба представляла собой небольшую конструкцию, обитую красным велюром и увенчанную латунным колоколом, который выглядел так, словно полировали его чаще, чем ему доводилось звонить. Это был реликт истории особняка, сбереженный со времен гильдейских экспериментов – безусловно, самая ранняя модель, которую Элис доводилось видеть. Внутри все устарело, но выглядело симпатично. Вельграндмистрис села перед зеркалом и в падавшем сверху вниз мягком свете электрической лампочки почти убедила себя, что чуть раньше в спальне не увидела ничего особенного.

Свет померк, и Элис почувствовала привычное сопротивление, когда подключилась к линии и набрала номер клуба Тома с помощью вращающейся латунной ручки. Получив сигнал через кабели – невидимые, проложенные под землей, чтобы не портить красивые окрестности особняка, – запустились реле на замаскированной под садовый каприз подстанции, а далее вызов поступил на узел связи с его размеренно гудящей вычислительной машиной. Вельграндмистрис посмотрела в зеркало и почувствовала, как что-то дрогнуло, словно в реальности образовался разлом. Отражение растаяло, а потом само стекло исчезло – как будто пространство расширилось, – и послышался невнятный гул мужских голосов. Элис ощутила резкий запах сигарного дыма и услышала смутный рокот лондонского транспорта; портал в столицу был открыт.

Официант в далекой будке поклонился и спросил, с кем она желает поговорить. Элис почувствовала, как хлопнула дверь, когда он ушел, а затем услышала плеск льющегося в бокал алкоголя, прежде чем появился ее муж и сел, не сводя глаз с образа, который видел в собственном зеркале.

– Так и думала, что найду тебя в клубе, дорогой.

– Ты же меня знаешь. Аккуратен, как часы. – Галстук, судя по всему, недавно завязанный заново, уже перекосился, и пахло от Тома скорее потом, чем одеколоном. – Как Ральф? Я всю сменницу твердил себе, что отсутствие новостей – хорошая новость, а ты, похоже, взяла с собой достаточно всякой всячины в это место… как бишь оно называется? Инверглейд?

– Инверкомб. И я почти ничего не взяла. – Элис напустила на себя уязвленный вид, когда Том посмотрел на нее со знакомой тоской во взгляде. Она нуждалась в его внимании, особенно после того, что увидела в зеркале своего туалетного столика. Это теплое пламя согревало лучше эфира. – У Ральфа все хорошо. И я так рада, что мы приехали сюда, хотя ужасно по тебе скучаю.

– Ты пробыла в Лондоне совсем недолго. А вот отсутствовала очень долго. – Улыбка Тома почти угасла.

– Ну, ты знаешь причину. Другого выхода нет.

– Да, да. И Ральф… Я понимаю, что в Лондоне ему не место.

Том пристально посмотрел на нее. Поджал губы. Вокруг его глаз залегли морщинки. У него были густые черные волосы, как у Ральфа, но редеющие на лбу и седеющие на висках, а небольшие брыли имелись уже при их знакомстве. Мужчинам куда проще стареть с достоинством.

– В любом случае я скучал по тебе, дорогая. – Он раздувал ноздри, вдыхая ее запах, а Элис смутно почувствовала сотрясание пола и грохот проезжающего мимо лондонского трамвая, пока рассказывала Тому об особенностях Инверкомба: о том, что поместьем управляла негритянка; о метеовороте, к чьему воздействию мистрис Мейнелл все еще относилась скептически; о странном говоре местных; и о Ральфе, который как следует выспался и перерыл половину удивительно хорошей библиотеки, донимая мать просьбами осмотреть окрестности.

– Все это звучит просто чудесно. Я горжусь вами обоими. Передай Ральфу… Скажи, что им я тоже горжусь. И что скоро мы будем проводить гораздо больше времени вместе. Я стольким хочу поделиться с ним, Элис.

– Нам обоим пришлось нелегко.

– Ты казалась такой мрачной, когда уезжала.

– Но сейчас я не такая.

– Ты выглядишь…

Элис и так не позволяла подбородку опуститься, но тут приподняла его еще чуть-чуть.

– …изумительно, моя дорогая.

Затем они поговорили о делах, и новости были нерадостные. Контракт на строительство откладывался якобы по техническим причинам. Том был за то, чтобы согласиться на дополнительное время ради пересмотра условий, а вот Элис по-прежнему настаивала, что надо расторгнуть сделку и подать в суд.

– Не слишком ли это сурово?

– Мы должны быть жесткими. Разве они не поступили бы так же с нашей гильдией?

Том кивнул. Он знал, что собственная натура часто подталкивала его к чрезмерно миролюбивым решениям, и полагался на силу и советы Элис. Потом они попрощались, его образ растаял, зеркало потемнело, и она почувствовала, как двери хлопают от неощутимого сквозняка, а реле от Инверкомба до Лондона размыкаются. Пришла пора разорвать соединение, однако мистрис Мейнелл несколько секунд удерживала линию в рабочем состоянии, и черное пространство зеркала продолжало расширяться. Смотреть в него сейчас было все равно что падать. Она не сомневалась, что ценой небольших усилий сможет войти в эту черноту; промчаться по проводам, как бесплотный дух, и появиться в каком-то другом месте. Это была идея, риск, эксперимент, который Элис давно обдумывала и каждый раз отвергала как слишком нелепый и опасный. Но телефон как будто шептал ей: разве есть место лучше, чем этот дом, чтобы рискнуть? В конце концов, разве не здесь начались все эти фокусы с зеркалами? Разомкнув соединение, она откинулась на спинку кресла и стала наблюдать, как заново рождается отражение в зеркале. Подняв руку и коснувшись нежной плоти вдоль нижней челюсти, вельграндмистрис почувствовала, как та самая сила тяжести, что разрушала горы и вынуждала луну курсировать по небесам, сдирает кожу с ее лица.

Выйдя из будки и накинув пальто, Элис отправилась наружу. Там оказалось даже холоднее, чем она себе представляла. Выдыхая облачка пара, женщина пересекла передний двор, затем мост, перекинутый через узкое ущелье, на дне которого струилась река Риддл, и пошла по вьющейся через пинарий[2] тропинке туда, откуда пахло дымом. Метеовед по фамилии Эйрс – лысый и с усищами что велосипедный руль – в высоких садовых перчатках тащил откуда-то клубы черного кукушечьего вьюнка, в котором Элис узнала зимовник, чтобы швырнуть их в разведенный на поляне костер.

– Только и делаю, что выдергиваю эту дрянь, мистрис, – крикнул он, завидев ее. – И чищу желоб мельницы по меньшей мере дважды каждую весну.

Растение выглядело омерзительно – пурпурное, усеянное ядовитыми синевато-черными ягодами, – и горело ярко, с шипением. Элис шагнула назад, оберегая лицо.

– Я просто хотела узнать, как дела у вас и вашего метеоворота, – сказала она. – Надеялась, что к этому моменту мы почувствуем его эффект. По крайней мере, ради блага моего сына…

Эйрс стянул перчатки и вытер пот со лба. Он провел мистрис Мейнелл по грязной тропинке мимо электрических опор, которые тянулись вереницей от водяной мельницы на дне ущелья, и со скрипом открыл железную дверь. Они вошли в залитое сухим янтарным светом помещение метеоворота.

– Вы давно здесь работаете?

– Почти двадцать лет.

– И никогда толком не пользовались этой штукой?

– Ну… – Он задумчиво постучал ногтем по одной из ручек настройки. – Дело в том, мистрис, что метеоворот и не выключали. Он в каком-то смысле работал все это время. По меньшей мере вхолостую. Машинам гораздо приятнее делать то, для чего они предназначены, чем не делать ничего.

От улыбки усы метеоведа приподнялись. Похлопывая опоры и поглаживая кирпичи цвета львиной шкуры, он водил Элис по всем уровням конструкции. Главное устройство метеоворота предстало перед ними, опутанное проводами, питающееся эфиром и электричеством. Элис не могла определиться, считать ли это место гудящим промышленным святилищем или надувательством колоссальных масштабов. По крайней мере, здесь царил порядок, как на борту корабля. Все выше и выше. Наконец-то они оказались на вершине и через еще одну железную дверь проникли на платформу снаружи, где воздух был студеным. Платформа находилась высоко над деревьями Инверкомба, и вид с нее открывался головокружительный, особенно по эту стороны долины. Где-то внизу вертелось, посверкивая, колесо водяной мельницы.

Купол метеоворота был весь в пятнах и вмятинах, словно поверхность урожайной луны.

– К нему можно прикасаться?

– Я бы не советовал, мистрис.

Глядя поверх верхушек деревьев, сквозь прозрачный и вместе с тем плотный воздух, Элис громко рассмеялась, увидев, что мир за серыми тонами и сумерками долины Инверкомба побелел. Поля превратились в разбросанное постельное белье. Города и дома казались сделанными из бумаги.

– Смотрите, Эйрс, снег пошел!

– Никто бы и не подумал, что такое возможно, да?

Конечно, выпало не слишком много снега, однако его хватило, чтобы преобразить пейзаж. Она погладила холодные перила. Подстанция превратилась в белый дворец. В том же направлении, за похожими на носовые платки полями, высились Мендипские холмы. На севере тускло светился Бристоль. И едва заметным сгущением сияющей дымки давало о себе знать местечко под названием Айнфель…

В Айнфеле, как знал каждый школьник, обитали измененные, изуродованные промышленностью страшилища – люди, пострадавшие от избыточного воздействия эфира и перенявшие кое-какие свойства его чар. В далекие, менее цивилизованные времена подменышей сжигали на кострах или бросали в темницу в цепях, таскали повсюду в виде питомцев или тяглового скота под руководством Гильдии собирателей. В нынешние продвинутые времена такая практика вызывала неодобрение. В Айнфеле подменыши, тролли, фейри – называйте как пожелаете, – заботились о себе самостоятельно. Гильдии дружно оставили их обитель в покое, поскольку так было выгоднее и проще выкинуть решенную проблему из головы.

Элис потрогала кончиком пальца небольшую коросту Отметины на внутренней стороне левого запястья, вспоминая, как однажды в День испытания стояла вместе с прочими окрестными детишками в очереди у зеленого фургона. Потом случился причудливый момент, когда она оказалась в этом сарае на колесах, пропахшем табачным дымом и несвежими простынями, наедине с гильдейцем, который капнул ей на левое запястье какой-то светящейся жидкостью. Элис, будучи нищей, увидела это вещество впервые в жизни, однако даже самый тупой ребенок знал, что оно называется эфиром. Вот и всё. Ее рука заныла от боли, а появившийся алый струп, который никогда полностью не сойдет, назывался Отметиной Старейшины. Многие женщины из высших гильдий, с которыми ей впоследствии приходилось общаться, выставляли Отметину напоказ с помощью искусно изготовленных браслетов, но для большинства простых людей единственным дополняющим ее украшением в суете повседневной жизни были грязные разводы. Так или иначе, все помнили про Отметину в глубине души. Она доказывала – до той поры, пока существовала, пока ты был осторожен, ходил в церковь, делал то, чего ждала гильдия, и не делал всего остального, – что некто сохранил свою человеческую суть. А вот как все было устроено в стенах Айнфеля, среди преображенных, оставалось тайной, пусть даже Элис Мейнелл чаще других – и небезосновательно – об этом задумывалась.

– Большинство людей смотрят в ту сторону, – заметил метеовед Эйрс, проследив за ее взглядом. – Не то чтобы там было на что посмотреть. Никогда не имел с ними дела, но слышал, что люди иногда обращаются за помощью – лечением, предсказаниями. Хотя сомневаюсь, что они добиваются желаемого. Судя по всему, это место – сплошное разочарование…

В тот вечер они с Ральфом поужинали в его спальне. Было тепло и уютно, пусть за пределами Инверкомба земля и покрылась снегом. Элис поделилась с сыном своим открытием, и это знание витало над ними, пока они играли в шашки. Ральф мог одержать верх, если она не сосредотачивалась на игре. При этом он успевал болтать о своих последних изысканиях в области любимых наук. Если не считать печальной новости в виде брылей, Элис испытала почти безупречное счастье. Было приятно сидеть здесь, в этом странном старом доме, с Ральфом, защищенным от ночи и снегопадов, и, пока сын говорил, а шашки постукивали о доску, она даже позволила себе запретную мысль: вот бы он остался таким навсегда, запертым в башне, как герой одной из тех волшебных сказок, которые когда-то так любил. Нет-нет, на самом деле Элис хотела, чтобы сын выздоровел и начал жить своей жизнью отдельно от нее. Она даже отчасти поверила, что благодаря Инверкомбу это и впрямь может случиться.

Сперва Ральф устал, потом его одолела слабая лихорадка. Осознав, что не сдержала свой неугомонный нрав и чрезмерно утомила сына, Элис взбила подушки, налила ему еще одну порцию настойки и понаблюдала, как двигался кадык, пока он глотал. Потом Ральф повернулся к ней, все еще с темной жидкостью на губах, и взгляд у него сделался нездешний.

Она поправила поленья в очаге, приглушила свет. Разгладила одеяло, положила Ральфу на лоб салфетку, смоченную в холодной воде. Но он все никак не мог заснуть и лежал на подушках в неудобной позе. Такие моменты, такие чувства ранили до глубины души. Элис, которой почему-то больше обычного хотелось, чтобы сын провел спокойную ночь, достала деревянную шкатулку с болекамнями. С самого приезда она избегала использовать эти полированные штуковины, испещренные замысловатыми прожилками, но теперь вынула тот, который по силе воздействия был третьим из пяти.

Ральфа одолел сильный приступ кашля. Его взгляд скользнул по ее лицу. Приближался новый спазм. Она вложила прохладный и тяжелый болекамень в правую руку сына и сжала его пальцы. Отпустив, проверила простыни на наличие предательских пятен крови, и сама покрылась испариной. Сколько раз ей приходило на ум: «Лучше бы это случилось со мной». Она подумала об этом снова, когда дыхание Ральфа начало успокаиваться. Через минуту – настолько быстро подействовал болекамень – он заснул.

На самом деле тревога была ложной. Элис переволновалась. Поднявшись, она взглянула на диван и подумала, не провести ли здесь ночь, но дыхание Ральфа было ровным, и он воспринял бы ее присутствие как признак регресса. А на самом деле у них случился прогресс. Да. Действительно… Поцеловав его в щеку, вдохнув исходивший от него запах, ныне бесспорно мужской, Элис оставила сына наедине с его снами.

Вернувшись в свою комнату, вельграндмистрис, стараясь не смотреть в зеркало на туалетном столике, сняла туфли, затем жакет и легла на кровать. Она слышала звуки погружающегося в сон дома: низкий, мелодичный голос Сисси Даннинг; шаги горничных и шепот перед сном; закрывающиеся двери. Ральф вырос. Скоро, если случится то, во что она иногда позволяла себе верить, его голос закончит ломаться и он начнет размышлять – с тем неописуемым тоскливым чувством, которое приходило к мужчинам в этом возрасте и, похоже, оставалось с большинством из них навсегда, – о плотских утехах. Возможно, он уже баловался сам с собой, но Элис в этом сомневалась: они жили слишком близко, чтобы можно было спрятать улики. Так или иначе, он взрослел, а она – согласно тем же неизбежным законам неэфирированной физики и природы, не бывает так, чтобы стороны не разделились на победителей и проигравших, – теряла свою красоту.

Элис вспомнила, как впервые осознала власть, которую давала ей внешность, когда старый садовник в сыром ветхом особняке ее детства начал приставать. «Ты должна быть осторожнее, девочка моя, – только и пробормотала тетя, когда она вошла, прихрамывая и в порванном платье. – С твоим-то личиком…» По крайней мере, она стала по-другому относиться к собственному отражению в зеркале. Элис всегда знала, что ее отец и мать были красивой парой, но, одолевая тетку расспросами в неожиданные моменты и просматривая страницы светской хроники в старых газетах, поняла, что отец, Фредди Боудли-Смарт, слыл «отъявленным холостяком» и «бегал за каждой юбкой» (это что еще за вид спорта?), прежде чем жениться на Фэй Жируар. Фэй была «актрисой», хотя Элис тогда не понимала смысла этого определения за вычетом того факта, что богатство матери свелось к телу и лицу. Они поженились, родилась Элис Боудли-Смарт, и в одно ясное утро Фэй и Фредди оставили ее на попечение кормилицы, чтобы отправиться в плавание на своей шикарной новой яхте. Прилив вынес утопленников на берег примерно через сменницу, а ее и состояние родителей передали в доверительное управление незамужней тетке.

Старуха говорила с Элис о трастовых деньгах так же туманно, как и о многом другом, но намеки были налицо – плохое состояние дома, дряхлые слуги, скудная пища. Весь особняк вместе с долгами, по-видимому, связанными с молодостью тети и ухажером, бросившим ее, был поучительным примером аристократического транжирства. Поняв, что никакого наследства у нее нет, и отказавшись от половины фамилии, Элис Боудли после смерти тети покинула дом и отправилась в элегантный город Личфилд – самый дальний пункт назначения, куда сумела купить билет третьего класса в один конец. Оказавшись там, ухитрилась найти жилье, расплатившись сияющей улыбкой и демонстрацией ножек, однако вскоре обнаружила, что от голодной смерти улыбки не спасут. Пришлось смириться. Она делала все, что пришлось делать. У нее всегда хорошо получалось отстраняться от происходящего, а заработанные деньги и связи она вложила в лучшую одежду, хорошие манеры и, в конце концов, достойное жилье на площади у кафедрального собора.

В двадцать с небольшим Элис, к тому времени красивая, в меру преуспевающая женщина, переехала на юг, в Дадли, этот источник богатства и промышленное сердце всей центральной Англии. Ей удалось обосноваться в самом роскошном районе под названием Типтон и завести привычку гулять по дворцовым садам. Состоятельные сыновья членов высших гильдий, управлявших местными скотобойнями, брали ее с собой на пикники, и скоро Элис обучилась достойно рисовать акварелью и играть на пианино, пристрастилась к дорогим вещам, попутешествовала и заговорила по-французски. Она даже получила несколько интересных предложений руки и сердца, но ни одно из них не было достаточно хорошим для Элис Боудли.

Вскоре ей было около тридцати, она по-прежнему не нашла себе достойного места, но оставалась такой же красавицей. Итак, она села на поезд до Лондона, на этот раз в образе Элис Смарт, и сбросила почти десяток лет, начавший ее обременять. Поселившись в Норт-Сентрале – в небольшой, но поразительно дорогой квартире с видом на садовый зиккурат в Большом Вестминстерском парке, – Элис с помощью высокопоставленного грандмастера Гильдии электриков, который был от нее без ума, получила доступ во все нужные круги. Она старалась одеваться и вести себя как подобает молодой женщине, но все равно казалась зрелой и мудрой не по годам. Мужчины находили в ней все, чего не могли дать другие девушки из высшего общества; вельграндмастер Том Мейнелл оказался самым крупным уловом, и она с удовольствием обнаружила, что этот мужчина ей на самом деле нравится. И все же члены Великих гильдий вступали в брак, опираясь на масштабный обмен властью и состоянием, а Элис могла предложить лишь себя. Расставшись с грандмастером-электриком, она блистала как никогда тем летом, наконец-то получив предложение руки и сердца от Тома Мейнелла, и их свадьба стала событием сезона. Они с Томом были счастливы вместе, и она возлюбила богатство, бесконечные машины, экипажи, особняки, лужайки, озера и слуг, которые теперь принадлежали ей. Она любила и Тома, хотя с ребенком, которого они оба желали, никак не складывалось. Элис принимала зелья и следовала осторожным советам врачей, но она была на десять лет старше, чем думал Том, и в тот момент, когда меньше всего ожидала, тело наконец-то ее подвело. Затем, после нескольких неудач, Элис забеременела. Она гордилась и страдала, и роды подтвердили все ее опасения, но ребенок оказался идеальным – к тому же мальчиком, – и Элис испытала невиданное счастье. Ральф Мейнелл был воплощением всего хорошего, что было в ней, и пуще прочего радовал тот факт, что ему никогда не придется зарабатывать себе на жизнь так, как зарабатывала она.

Строго говоря, внешность Элис к тому моменту уже не должна была иметь значения. Женщинам из Великих гильдий разрешалось слегка оплыть после рождения ребенка, и предполагалось, что их мужья будут украдкой ходить налево. Но Элис Мейнелл была исключением из правил. Она оставалась воплощением изящества. И к тому же обнаружила, что куда лучше разбирается в гильдейской политике, чем Том. После смерти отца она сделалась его единственной опорой и тайным советником, и ей часто удавалось склонить ситуацию в пользу гильдии посредством званых вечеров, связей и улыбок. Элис толком не помнила, когда начала использовать силу эфира в косметических целях, – процесс развивался очень медленно, – однако не сомневалась, ибо в целом на протяжении всей своей жизни была не склонна сомневаться, что поступает правильно, поступает так, как надо. Благосостояние, гильдия, сын и муж – все зависело от того, как долго вельграндмистрис Элис Мейнелл сможет оставаться легендарным воплощением томного изящества.

Годы шли, а черты ее лица если и менялись, то в сторону утонченной красоты. Официально она преодолела двадцатипятилетний рубеж, затем приблизилась к тридцатилетнему, а Ральф превратился в мальчишку, умного, бойкого и отзывчивого, пусть она и скучала по тому младенцу, каким он был, и хотела бы иметь еще нескольких детей. Было даже несколько ложных тревог. А потом случился тот жаркий полдень на Кайт-Хиллз в Лондоне. Ральфу исполнилось девять, и, чувствуя, что ему пора – на самом деле, давно пора! – научиться плавать, Элис повела сына в один из тамошних бассейнов. Не то чтобы пропахшие хлоркой общественные места казались ей идеальным выбором, но, по крайней мере, там было неглубоко и безопасно. По крайней мере, она так думала, а вот Ральф стоял столбом посреди сверкающей воды, пока другие дети вокруг него барахтались и вопили, отказывался погрузиться с головой и поплыть, а позже начал жаловаться на боль в груди. Когда они оттуда ушли, он стал носиться по холмистому парку, словно вырвавшийся из темницы узник, а Элис присела в тени деревьев, пытаясь унять легкое разочарование. Ральф подбежал к ней и закашлялся. Она уже собиралась ему напомнить о носовом платке, как вдруг увидела блеснувшую на ладошке кровь, и мир перевернулся вверх тормашками. Тем же летом Элис осознала, что больше не может иметь детей. Ральф – она и раньше часто об этом думала, но радостно, не понимая истинного смысла фразы, – сделался для нее всем.

Так началась эпоха поисков, и все-таки она ни на миг не переставала быть Элис Мейнелл. Для любого стороннего наблюдателя по-прежнему была женщиной в расцвете красоты. Ей даже приходилось устраивать ежемесячный спектакль, пачкая кровью несколько предметов белья, ибо всем известно, как сплетничают слуги в домах Великих гильдий; ко всему прочему, она была Элис, Элис Мейнелл, и не переставала заботиться о том, чтобы во время их с Ральфом путешествий по санаториям и курортам Европы каждый ее выход становился событием. Она даже обнаружила, что расстояние придает ее образу дополнительный ореол мифичности и очарования. В Лондоне она планировала любое появление на званом ужине или балу как военную кампанию. Прибыть туда-то. Не появляться там-то. Бесстыдно флиртовать. Да, решила она, лежа в постели, сейчас более чем когда-либо необходимо сберечь в целости и сохранности образ Элис Мейнелл, то есть ей придется что-нибудь сделать с брылями, напомнившими о мертвенно-бледной, лживой тетке с ее отвратительно оплывшей физиономией.

В Инверкомбе было темно и тихо. Слегка поеживаясь от холодного пола, она подошла к саквояжу, прошептала заклинание, открывающее замки, и вытащила толстый блокнот, разбухший от вложенных листочков. В электрическом свете ночника принялась его листать прямо на кровати: страницы были надорваны, сложены или почти вываливались, местами не хватало фрагментов, виднелись пятна; словно гильдейская книга заклинаний, только вот они были подслушаны украдкой, взяты взаймы, скопированы, а также раздобыты за плату, скромную или наоборот. Строки с аккуратным наклоном, написанные самой Элис зелеными чернилами, перемежались с выцветшими каракулями давно умерших людей, обрывками, испещренными настолько мелким текстом, что от него болели глаза, витиеватыми иероглифами и частями чудны`х иллюстраций.

Всю ночь она размышляла, формулируя вопросы и изучая возможности. Шептала обрывки заклинаний, заставлявшие страницы – нередко впитавшие толику эфира через прикосновения и случайно пролитые капли – шелестеть и трепетать. Ах, если бы они могли сплестись в один волшебный ковер, который унес бы ее и Ральфа прочь от всех печалей! Но вместо этого Элис подыскала кое-что из неполного глоссария; малое дополнение к арсеналу чар и заклинаний, хранившихся в ее саквояже, которое могло – нет, должно было, ибо вера сохраняла неизменную важность! – устранить с ее подбородка эти мерзкие складки обвисшей кожи. Удивительное совпадение: Элис находилась на самом краю эстуария, на границе прилива – и глоссарий заверил, что именно здесь найдется необходимое. Собрав страницы, вывалившиеся из блокнота, закрыв саквояж, она надела ботинки и самый теплый плащ, пустилась в путь через темный дом. Провела несколько минут в библиотеке, листая трактаты с раскрашенными от руки гравюрами, изображавшими двустворчатых и прочих моллюсков, пока не наткнулась на искомое; вырвала страницу и покинула особняк через боковую дверь.

Земли, окружающие Инверкомб, все еще были погружены во тьму. Лишь метеоворот слегка поблескивал, отражая первые лучи зари; свет пробивался сквозь голые ветки плюсовы`х деревьев[3], пока она спускалась по террасам, где плитняк серебрился от инея. Странно приятный аромат исходил от участка с темно-зеленой порослью, которая во всех прочих отношениях могла сойти за обычную траву. Поддавшись порыву, Элис наклонилась, чтобы обмахнуть ее пальцами, и роса, стекавшая с кончиков, показалась ей необычайно сладкой. В дальнем конце тропы под ивами, на границе более ровной, предназначенной для прогулок части угодий, садовые дорожки соединялись и вели к калитке по ту сторону мозаичных глубин бассейна с морской водой, который, как она поняла, наполнялся посредством системы скрытых шлюзов во время прилива, когда волны бились об утесы в бухте Кларенс за Дернок-Хед. Быстрым шагом обогнув громаду мыса, Элис обнаружила, что большие валуны у Бристольского залива припорошены снегом – в предрассветных сумерках они походили на булочки с глазурью – и что прилив закончился, а далекие огни Севернского моста еще мерцают, словно хрупкая цепочка дрейфующих медуз.

Внешний вид нужной раковины отчетливо запечатлелся в ее памяти, но реальная прибрежная живность оказалась грязной, скользкой и вонючей. Элис достала из кармана плаща складной нож и погрузила руку в приливный бассейн – углубление на каменистом берегу, оказавшееся куда холоднее и глубже, чем она себе представляла. Когда она вытащила первое существо, с мокрого рукава и пальцев капало; по окантовке раковины Элис поняла, что это не Cardium glycymeris[4] – моллюск, который ей требовался. Отбросив находку, выпрямившись и размышляя, как лучше продолжить поиски, она заметила, как что-то быстрое и темное пробирается по камням. Когда миновал первый испуг, вельграндмистрис сообразила, что силуэт, несомненно, человеческий.

– Эй ты! – крикнула она, потому что с простонародьем важно сразу показать, кто главный. – Это как понимать?

Нечто во тьме выпрямилось. В одной руке у него был какой-то мешок, в другой – волочившиеся позади грабли. Оно не двинулось в ее сторону, и Элис пришлось рискнуть лодыжками на разделявших их позеленевших валунах.

– Ты кто такой?

Она сохранила надменный тон, однако незнакомец по-прежнему смотрел и молчал. Он был в кепке и старой, полностью промокшей куртке. А еще босой, что казалось удивительным в такую холодрыгу. Парнишка, ровесник Ральфа – или, возможно, на пару лет моложе. Явно нищий, и не исключено, что к тому же кретин или просто дурачок. Элис уже собралась повернуться и уйти прочь, как вдруг существо моргнуло, облизнуло губы и немного расправило плечи – на самом деле, оно было почти того же роста, что и вельграндмистрис, – а потом заговорило:

– Я собираю ракушки. Меня зовут Мэрион Прайс, и это мой участок берега.

А-а, так это девушка. Ни «мистрис», ни «мадам». Никаких реверансов. И «мой участок берега», как будто речь о ее собственности.

– Я вельграндмистрис Элис Мейнелл. Я из особняка…

– …Инверкомб.

Еще и перебивает. Элис, скрипнув зубами, достала страницу, вырванную из энциклопедии прибрежной живности, чтобы продемонстрировать конкретную разновидность моллюска.

– Ну? Сможешь это найти?

– Бусинковая устрица. Обычно мы их выбрасываем

– Мне нужна вот эта штука… Взгляни-ка. В книге они называются кровавыми жемчужинами.

– Серьезно? – Береговушка поджала губы. И они, и ее щеки покраснели от ветра и холода, хотя к такому эффекту стремились бы многие грандмистрис. – Если хотите сделать украшение, будете разочарованы. Они недолговечны, разве что детям на игрушки годятся.

Можно подумать, она сама не ребенок! Но еще до того, как Элис успела заверить негодяйку, что именно из-за хрупкости кровавой жемчужины хочет ее заполучить, береговушка запрыгала зигзагами по камням, которые рассекли бы ступни вельграндмистрис до костей.

– Ты собираешь ракушки?

– Съедобных моллюсков. Мы их варим и продаем на рынке в Латтрелле примерно по три шиллинга за ведро. А из красных водорослей печем хлеб.

– Вы едите морские водоросли?!

– Конечно. – Девушка и женщина с одинаковым изумлением уставились друг на друга с противоположных сторон выемки, заполнившейся водой во время прилива. – А вы никогда не пробовали водорослевый хлеб?

Элис улыбнулась и покачала головой.

– Откуда ты? Поблизости есть деревня?

– Называется Клист. Вон там, прямо за мысом. Я живу с мамой и папой. У меня есть брат. И… – Девушка помедлила. – Одна сестра.

Среди водорослевых зарослей и трепещущих анемоновых отростков ее пальцы шевелились, словно лучи морской звезды.

– И ты сюда приходишь каждое утро? Собирать ракушки?

– Не каждое. Только если достаточно светло и прилив подходящий.

Что за жизнь! Мотаться туда-сюда по эстуарию, словно какой-нибудь обломок во власти волн.

– Что тут у нас… – Девушка отковыряла очередную раковину, сжала ее посиневшими, сморщенными пальцами. Это определенно был Cardium glycymeris, но, когда Мэрион вскрыла добычу быстрым движением короткого ножа, кровавой жемчужины внутри не оказалось.

– Твоя семья принадлежит к какой-то гильдии?

– Э-э… ну да. – Блуждающие по камням пальцы на секунду замерли.

Элис поняла. Здесь, на западе, даже береговые рабочие и плетельщики рыбачьих лодок воображали себя гильдейцами. Тусклый свет, отраженный холодной поверхностью воды, падал на лицо девушки, пока она трудилась, подчеркивая невозмутимость и глубокую сосредоточенность. Элис поняла, что ее причудливый говор и звериное спокойствие действуют успокаивающе, приятно. Еще несколько бусинковых устриц пали смертью храбрых. Шум прибоя становился все громче.

– Может, пора уходить? Есть ли что-нибудь повыше, на берегу?

– Это самое подходящее место. У нас еще осталось несколько минут.

Еще один взмах ножом, еще один разинутый пустой рот. Затем, как раз когда их окружили потоки приливной воды, девушка вытащила устрицу покрупнее и быстро вскрыла. На подрагивающем языке лежал влажный рубин. Береговушка и вельграндмистрис обменялись торжествующими взглядами.

– Одной достаточно?

– Должно хватить. – Вокруг них бормотал прилив. Береговушка уже поворачивалась, прихватив свой мешок и грабли. – Нет. Постой!

Девушка остановилась, и Элис окинула внимательным взглядом новую знакомую, стоявшую босиком в потрепанной куртке; между ними струилась вода. У вельграндмистрис возникло странное чувство, что береговушка сможет кое-что добавить к жизни Инверкомба. Скорее всего, ее ждала судьба песчинки в жерновах, но, быть может, поместью именно этого и не хватало. Пусть экономка Даннинг помучается с неопытной новой младшей горничной.

– Сколько, ты сказала, платят за ведро вареных моллюсков?

– Если повезет, три шиллинга.

– А сколько таких мешков нужно, чтобы наполнить кастрюлю?

– Около десятка.

– Я позабочусь, чтобы тебе платили вдвое больше, если пойдешь работать в Инверкомб.

Опустив мешок, береговушка вытерла руку о куртку и выставила перед собой. Элис, чьи ступни в тот самый миг захлестнула волна, перемахнувшая через выбоину в камне, была слишком ошарашена, чтобы ее не пожать.

III

Утром в бессменник экономка Даннинг передала, что желает видеть Мэрион Прайс. У двери кабинета в дальнем конце коридора с низким потолком и побеленными стенами Мэрион поправила накрахмаленный льняной чепец.

– Входи! Ну что ты мнешься у порога?

Она вошла в захламленную комнатку.

– Закрой дверь. Стулья, знаешь ли, для того и существуют, чтобы на них сидеть.

Мэрион, уверенная, что лишний раз брякнула ведром или нечаянно проигнорировала какую-то из бесконечного множества инструкций и запретов, развешанных в рамках на стенах помещений для прислуги, была полна решимости отнестись к своему увольнению из Инверкомба с достоинством и незлобивостью. Вещи, которые она всегда считала само собой разумеющимися, – оценка каждого дня по запаху и прочим ощущениям, сопутствующим рассвету, сезонное чередование задач и занятий, удачи и неудачи с уловом, сменявшие друг друга, как прилив и отлив, – уже начинали казаться далекими и при-

чудливыми. Здесь, в этом доме, все было задумано таким образом, чтобы дни походили друг на друга; она никогда еще не была так сыта, не жила в таком тепле и не осознавала, что ее существование так мало значит. Тем не менее Мэрион попыталась изобразить, как ей хотелось верить, подобающее торжественное выражение в тот самый миг, когда экономка вздохнула и покачала головой, тряхнув медными волосами с проседью.

– Возможно, – продолжила Сисси Даннинг, – я была излишне строга к тебе, девочка. Конечно, я не просила, чтобы тебя брали на работу. Рискну предположить, что и ты сюда не слишком стремилась.

– Я старалась, мистрис. Мне жаль, что этого оказалось недостаточно.

– Погоди, постой. Не торопись. Ты здесь не для того, чтобы я вышвырнула тебя вон.

– Мистрис?..

– Сомневаюсь, что ты, будучи береговушкой, когда-нибудь задумывалась о том, как живут слуги. Я-то всегда знала, что к чему. Даннинги служили в больших домах с той поры, как мой прапрадед прибыл сюда в качестве кабального труженика. Удивлена?

– Я никогда бы не подумала, мистрис.

– По-прежнему существуют люди, уверенные, что неграм не место в гильдиях. В городах вроде Лондона об этом даже вещают проповедники с церковных кафедр. – Ее полные губы сжались в тонкую линию. – В любом случае ты кажешься достаточно умной и способной. Дело в том, что мне нужна любая доступная помощь, чтобы здесь все работало как следует…

Взгляд Мэрион блуждал по комнате, пока экономка Даннинг рассказывала о каком-то аспекте Инверкомба. Стены были увешаны привычными вышитыми наставлениями в рамках – «Дом рачительного хозяина едва ли нуждается в присмотре. Небрежность недопустима!» – а стол экономки ломился от блокнотов, чернильниц, неразобранных счетов. Еще там была штуковина, формой напоминающая боб – Мэрион иногда находила такие во время своих блужданий по берегу. Дети называли их фасолинами, хотя к фасоли они явно не имели отношения.

– Ты не слушаешь!

– Э-э? Извините, мистрис. Я просто…

– Ладно, забудь. Может, однажды ты станешь кухаркой или экономкой. Если сама этого захочешь – и если научишься говорить «прошу прощения» вместо «э-э». – Она улыбнулась. – Дело в том – и это не должно выйти за пределы моего кабинета, – что вельграндмистрис и ее сын представляют собой странную пару. Нагрянули из ниоткуда, без прислуги и практически без предупреждения. Столько денег, столько путешествий, и что же у них на уме?..

Мэрион попыталась обдумать странный вопрос. На самом деле, с того дня на берегу она не видела ни вельграндмистрис, ни ее сына, который, по-видимому, тоже проживал здесь.

– Что угодно?

– Деточка, – экономка даже не покачала головой, – не умничай. Ты, должно быть, слышала, что парнишка очень болен. – Она вздохнула. – И кстати… – Ее пальцы с перламутровыми ногтями коснулись «фасолины». – Эта штука, на которую ты пялишься, вместо того чтобы слушать меня, – знаешь, что это такое?

Мэрион покачала головой.

– Они с Блаженных островов. Эти бобы – семена, они падают с пальм и приплывают сюда на волнах Бореального океана.

Думая о белоснежных пляжах и сочной зелени, Мэрион коснулась фасолины. Наверное, именно такие ощущения испытывали гильдейцы, притрагиваясь к одному из своих многочисленных необычных устройств – халцедонам, шептеммам, болекамням, спинетам[5] вычислительных машин, числобусам…

– Несколько условий напоследок, – сказала экономка. – Во-первых, в этом заведении все основано на взаимоуважении и долге. Каждое высказывание, которое по воле кухарки заключили в рамку – и, кстати, я заметила, как ты по этому поводу ухмыляешься, – чистая правда. И я рассчитываю, что все мои подчиненные будут проводить бессменники со своими семьями.

– У меня не было ни одного выходного в бессменник, мистрис.

– Что ж, теперь есть. Уилкинс отправляет фургон в Латтрелл примерно через полчаса. Ты должна быть в нем, причем в лучшей юбке и переднике… – Экономка окинула ее взглядом с головы до ног. – Помни, что ты представляешь этот дом, люди будут смотреть на тебя и думать, да поможет им добрый Старейшина, что ты лучшая из всех, потому что тебя выбрали работать в Инверкомбе. Уверена, твоя семья гадает, как твои дела. Теперь можешь вернуться в Клист и сказать Биллу Прайсу, что Сисси Даннинг передает привет и говорит, что ты неплохо справляешься, пусть даже пока не научилась сдерживать свой нрав – я права?

– Да, мистрис. – Присев в реверансе, Мэрион поняла, что не сделала этого, когда вошла в кабинет экономки. – Спасибо.

– О, и еще кое-что. – Экономка выдвинула нижний ящик стола и открыла жестяную коробку. Протянула Мэрион коричневый конверт. – Держи, это твое.

– Мое что, мистрис?

– Твое жалование, да поможет мне милосердный Старейшина!

Сидя на скамье в кузове фургона с продуктами, в окружении конюхов, учеников садовника и младших горничных, Мэрион почувствовала, что погода оказалась холоднее, чем она ожидала. Дорога за пределами поместья была покрыта глубокими лужами, с голых деревьев капало. Если в Инверкомбе и прошел дождь, то незаметно для нее. Она обернулась на метеоворот. Мысль о том, что он может влиять на погоду, лежала в основе баек, которые ей рассказывали с раннего детства, а потом все они забылись как дурацкие выдумки.

Когда Уилкинс высадил ее на обочине, Мэрион направилась прямиком к берегу. У нее поднялось настроение впервые после суетливого Инверкомба, где нельзя было бездельничать. Здесь, закричав и замахав руками, можно было лишь спугнуть крачек и чаек. Мэрион завопила и запрыгала; приостановилась, чтобы стащить новые ботинки и чулки, сорвать чепец, а потом помчалась по блестящей подмерзшей грязи. Прилив был низкий, но мощный, быстрый и холодный. Он с шипением удирал от нее, но она оказалась проворнее, и когда ее ступни наконец-то погрузились в воду, боль показалась легкой, сладостной. Не сравнить с ботинками, сдавливавшими ноги, как тиски.

Она искала фасолины в углублениях на камнях. Шансы были невелики, но Мэрион поднаторела в береговых поисках. Она находила пенни, годные тазы, кринолины, брошки, кусочки моругля, рифленые кости, фантастические детали механизмов, зловещие груды кукушечьих водорослей. Однажды попался огромный волосатый труп одной из горгулий, которые без конца ползали по видневшимся вдали опорам и перемычкам Севернского моста и красили их в серый цвет. На этот раз, однако, ей достались только осколки стекла с красивыми вытравленными узорами. Выпрямившись, она почувствовала в кармане юбки тяжесть конверта, полученного от экономки Даннинг, и ускорила шаг, направляясь к горбатым, беспорядочно разбросанным домикам Клиста.

Окна коттеджа Прайсов едва выглядывали из-под низкой сланцевой крыши, наполовину заросшей мхом. Мэрион вошла, пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о притолоку. Мама кипятила белье, приподнимая его поварешкой, словно проверяя, готово ли. Затем она увидела Мэрион.

– Я так и знала! – воскликнула женщина, взмахнув сорочкой, от которой валил пар. – Тебя уволили!

Мэрион потребовалось некоторое время, чтобы убедить мать, что она действительно по-прежнему работает в Инверкомбе. Затем мама увидела новые ботинки, висевшие у Мэрион на шее.

– А что случилось со старыми?

Мэрион пожала плечами, вспомнив, с каким лицом кухарка бросила их в огонь.

– Держу для плохой погоды.

– Плохой? Да нас почти затопило!

– Ну, я все равно редко выхожу из особняка.

– Еще бы. А теперь ступай и разыщи папу, брата и сестру, ладно?

Чтобы узнавать людей на сверкающем берегу издалека, требовался определенный навык. Все дело в походке, в том, как они по-разному сутулились или прихрамывали. Мэрион сперва высмотрела сестру Дениз, которая тащила свой мешок и горбилась со смесью удивления и отвращения. А потом – Оуэна, который перемещался по блестящей грязи в деревянных санках, так называемой «грязевой лошадке». Мэрион приложила ладони рупором ко рту и пронзительно вскрикнула.

После пахнущих рыбой объятий и громких изумлений по поводу ее внешнего вида трое младших Прайсов разыскали отца у ручейка, где он полировал и заново крепил к сети синие стеклянные поплавки, которыми так гордился. К этому времени вокруг Мэрион уже собралась небольшая компания из местных жителей, включая детей. «А много ли в доме золота, которое надо полировать?» – спросил кто-то. «Заклинания уже выучила?» «Их экономка действительно беглая рабыня?» «Сколько ты успела стырить?»

Когда они вернулись в коттедж, папа объявил, что наступил особый случай. Он поманил Мэрион в судомойню, где она придержала доски над ямой, в которой хранился небольшой запас его товара. Откупорив зубами одну из коричневых бутылок без этикеток, папа поднес ее к носу, желая убедиться, что море не проникло внутрь. Позже, сидя за столом и поедая жареный водорослевый хлеб с селедкой, все немного захмелели. Мэрион раньше никогда не замечала, какой у них серый хлеб и как старательно папа ковыряет в зубах. Она достаточно осознавала потребности семьи, чтобы принять неожиданное предложение вельграндмистрис, и сказала себе, что это всего лишь еще одна работа, – но роль горничной в особняке ощуща-

лась клеймом, которым семья и прочие жители Клиста хотели ее припечатать, не считаясь с тем, кто такая Мэрион Прайс на самом деле.

– Все хорошо, милая?.. – Мамина рука, вся в мозолях, сжалась на ее запястье.

– Твой стакан пуст, девочка. – Папа помахал бутылкой. – Вот и вся проблема!

– Я в порядке. Кстати, я же вам сказала, что мне заплатили?

– Ну, видишь ли… – Папа со стуком поставил бутылку на стол и потер ладони.

Мэрион знала, что это деньги семьи. Конечно, было бы здорово прогуляться по единственной торговой улочке Латтрелла и купить маме новый платок, папе – сигару в серебристой трубке, Дениз – духи, а Оуэну – один из тех компасов, на которые он давно заглядывался… но у нее возникла идея получше. На самом деле, она потому и приняла предложение вельграндмистрис с такой готовностью тем утром на берегу. Когда Мэрион достала конверт и положила на стол, ее решимость вторила плотности и тяжести денег.

– Я считаю, что мы должны купить для Салли хорошее надгробие.

По взглядам родных она мгновенно поняла, что им такое даже в голову не пришло.

– Как мило… – пробормотала мама, снова сжимая запястье Мэрион. – Просто… прелестно.

– Дело в том, – сказал папа после затянувшейся паузы, – что все уже решено.

– Что именно решено? – Мэрион удивилась тому, как резко прозвучали ее слова.

– Мы записали нашего Оуэна в Гильдию моряков, как я всегда и обещал!

– Ты ведь не расстроена, правда? – спросила Дениз, когда они с Мэрион чуть позже возились на тесном чердаке над кухней, где обе спали.

– Вовсе нет.

Ну да, конечно. Ученичество Оуэна было лучшим вложением средств, накопленных семьей. А про Салли никто не вспоминал, хотя умерла она всего лишь год назад.

– Я же собираюсь стать настоящей швеей! Тебе уже сказали? Нэн Осборн обещала обучить меня, а в следующем году – устроить в аккредитованную гильдией академию в Бристоле.

– Прекрасная идея, – рассеянно сказала Мэрион, открывая ящик комода и обнаруживая, что он забит вещами сестры.

– Ты попала в Инверкомб к богатеям и писаешь в фарфоровый горшок – кто бы мог подумать!

– На моем месте должна была быть ты, Дениз. Я все еще могу попытаться замолвить за тебя словечко.

– Вообрази, как я расхаживаю с тряпкой для пыли и делаю реверансы! Впрочем, твоя блуза мне очень нравится… – Дениз подскочила к сестре. – Эти вытачки и узкий крой…

Ее руки бесцеремонно прошлись по груди сестры.

– Правда? А я думала, что она тесновата.

Дениз устремила на сестру взгляд поразительно голубых глаз, в котором проскользнуло нечто вроде изумления. Ее лицо с прекрасными высокими скулами, обрамленное русыми кудряшками, раскраснелось от выпитого

рома и берегового ветра. Мэрион подумала, что это самое красивое лицо, которое она когда-либо видела. По крайней мере, до встречи с новой хозяйкой Инверкомба.

– Ты все еще многого не знаешь о мире, не так ли, сестренка?

К этому времени Мэрион успела забыть, что именно она искала среди своих старых вещей. Дениз наверняка уже все выбросила или присвоила.

– Какие-нибудь старые тряпки и пуговицы, Мэрион. Обрывки ленточек, вроде той, что отрывается от твоего платья. Я знаю, как все устроено в огромных особняках, – там вечно выбрасывают что-нибудь полезное.

– Я буду начеку.

Впрочем, как гласило одно из вышитых наставлений кухарки, «Таскать вещи из дома – форменное воровство».

– Но есть еще одна важная штука, с которой ты, Мэрион, можешь мне помочь… – Дениз с удивительно серьезным видом присела на корточки у окошка и поманила сестру. Открыла рот и сунула в него пальцы.

– Фидиш што-то?

Внезапный неприятный запах заставил Мэрион поморщиться. Коренные зубы старшей сестры были черными, как кусочки гагата. Дениз всегда любила сладкое. Особой страстью были «Молнии Болта» – огромные твердые карамельки, многослойные, как луковицы, и менявшие цвет по мере разгрызания. Красным слоем можно было намазать губы, и получалось не хуже помады.

– Если бы ты сумела принести мне нормальную зубную пасту, – проговорила Дениз, сглотнув. – Ну такую – белую, пахнущую лекарством. Я уверена, это бы помогло. Ты же ее достанешь, да?

Мэрион поняла, что возвращение домой, в Клист, получилось похожим на бессменники в кругу семьи, о которых она читала в газетах. А может, все дело в роме. Мама дремала у камина, папа, мурлыча под нос какую-то песенку, слонялся туда-сюда, откровенно бездельничая, а Дениз, вдохновленная блузкой сестры, энергично снимала мерки. Мэрион обнаружила, что даже обычно трудолюбивый Оуэн сидит на перевернутом жестяном тазу под навесом и смотрит на набегающий прилив.

– Поздравляю, – сказала она.

Он взглянул на сестру.

– От души?

– Конечно. А теперь подвинься.

Начинало темнеть. На самом деле, это был один из тех дней, когда не бывает по-настоящему светло – по крайней мере, за пределами Инверкомба. Вдали смутно мерцали огни кораблей. Кто-то вез товар в Бристоль, кто-то – в один из портов по всему миру. Стать моряком на таком судне, носить форму с галунами и пуговицами, безупречную, как надраенная палуба, – ее брат всегда об этом мечтал.

– Тебя уже посвятили?

– Нет, но папа действительно подписал бумаги. Ему дали копию на желтой бумаге, и он хочет вставить ее в рамку. Я не знаю, как тебя отблагодарить, сестренка.

– Это не мои деньги. Папа копил много лет.

– Ну… – Оуэн рассмеялся и покачал головой. – Он всегда так говорит.

Оуэн был во всех смыслах самым крупным в семье; склонный к полноте, невзирая на их скудный рацион, с широким лицом, румяными щеками и копной непокорных каштановых волос. Трудно было представить его в тесной форме с золотыми галунами и эполетами, но о своей новой гильдии он рассказывал с восторгом и уверял, что обязанность всегда защищать ее секреты не заставит его забыть о своем происхождении.

– Ты ведь веришь мне, правда, сестренка? Я не изменюсь, честное слово. Я по-прежнему буду есть пироги с угрятиной и ненавидеть проклятых акцизников. Я по-прежнему буду бросать в волны хлебцы, чтобы море не переусердствовало, забирая души.

– Ты мой брат, Оуэн. Ты Прайс. Если придется об этом напомнить, возьму весло и шандарахну тебя по башке.

Они искренне рассмеялись в сумерках, а шум ветра по-над крышей тем временем перешел в явственное дребезжание дождя.

– Потерпи, милая, – прошептала мама, прижимая Мэрион к себе, когда вся семья собралась в темноте, чтобы помахать ей на прощание. – Однажды мы соорудим что-нибудь красивое для нашей Салли.

Мэрион шла по прибрежной дороге, а дождь тем временем превращался в мокрый снег. Она знала, что есть более короткий путь вокруг мыса, ведущий через калитку в сады Инверкомба, но ей не следовало выбирать тот маршрут ни как младшей горничной, ни как береговушке. Дорогу совсем размыло. Держась обочины, время от времени поскальзываясь, она брела, пока не наткнулась на тропку, ведущую к сторожке Инверкомба. Мокрый снег ненадолго усилился, деревья застонали на ветру. А потом все стихло, словно по щелчку выключателя.

IV

Теплым мартовским утром девяносто девятого года Светлого века ровно в десять тишину Инверкомба нарушил мелодичный, гулкий, настойчивый звон, который переходил из одного помещения в другое, будто эстафетная палочка, и празднование прихода нового часа никак не заканчивалось. Первое время Элис размышляла, нельзя ли как-то воспользоваться этой особенностью в своих интересах. Теперь вельграндмистрис наслаждалась происходящим. Десять часов: высыпала ягоды зимовника из покрытого фиолетовыми пятнами бумажного пакета в белую реторту с гравировкой, которую достала из саквояжа. Десять часов: пробормотала заклинание и улыбнулась, наблюдая, как ягоды набухают и блестят, словно покрытые аппетитной красной глазурью. Десять часов: надела элегантное пальто оливкового цвета, в последний раз взглянула на себя в зеркало и улыбнулась, отметив, что очертания подбородка вновь безупречны.

На улице Элис направилась к Ральфу, который пристрастился проводить время в патио на верхней террасе с видом на юго-запад, и с удивлением поняла, что согласно солнечным часам, отбрасывавшим тень на согретую солнцем красную кирпичную стену главного зала особняка, еще не наступила половина десятого.

Заслышав шаги матери, Ральф отвернул подзорную трубу от живой изгороди, чьи ветви неистово трепыхались от спаривания воробьев, за которыми он наблюдал, и в объективе новой, недавно подаренной метеоведом Эйрсом игрушки с мощной, подлинно морской оптикой возникла прядь серебристых волос.

– Не слишком-то вежливо так поступать, милый. Ты разглядываешь людей, словно они всего лишь предметы.

– Да? – Моргая, он оторвался от окуляра.

– Ладно. Забудь. – Поправив плед, прикрывавший его ноги, мать присела на краешек кресла. – Какая досада! Мне необходимо повидаться кое с кем в Бристоле.

Ральф кивнул. Там, за пределами садов и библиотеки, простирался иной мир. Он подумал об отце, о запахе лондонского дыма, который доносился сквозь соединение во время телефонных разговоров и пробуждал в груди зудящее чувство, предваряющее очередной приступ кашля.

– Мне пора. – Встав, мать нежно поцеловала его. Ей все было ни по чем. Она оставалась молодой и свежей, и сегодня показалась ему просто восхитительной, пока шла по залитой солнцем террасе, где гигантские колокольчики покачивали головками на ветру, как будто хотели, чтобы их тычинки присоединились ко всем часовым маятникам в особняке.

Вновь оставшись в одиночестве, он приник к подзорной трубе на треноге и окинул взглядом размытую панораму долины. Воздух был на удивление прозрачным, а устройство, созданное и собранное исключительно в соответствии с принципами оптики, вполне могло представлять собой – Ральф размышлял об этом, рассматривая золотисто-зеленые стебли фонарницы и млечные шарики луноплюща, – единственный неэфирированный предмет во всем Инверкомбе. Он не сомневался, что расширил здесь свои горизонты познания. За это, а также за то, что здоровье улучшилось, он был целиком и полностью благодарен своему новому дому. Первое время из-за изнеможения Инверкомб казался всего лишь концом очередного путешествия и, как обычно, возможностью снова взяться за книги и изыскания. Знания, достоверные факты и наука уже давно стали его бастионами от лихорадки, и еще они были самым веским доказательством того, что мир – настоящий, тот самый, которого он почти не видел за возней с одеялами и стульями для душа, багажом и перронами, – действительно существовал.

Вначале Ральф интересовался картами. Вообразив себя естествоиспытателем, он отслеживал их с матерью путешествия по Европе с ее пунктирными границами, воображал странствия по внутренним землям Африки и белым просторам Колыбели льда, но как-то раз, оказавшись во власти лихорадки, добрался до «терра инкогнита», обители ночных кошмаров. После того приступа его вниманием завладел мир Природы. Оказалось, что все живые существа представляют собой фрагменты некоего сложного механизма. Лепестки цветка были связаны с опыляющей его пчелой, обитавшей в улье среди геометрических форм, встречаемых также в кристаллической структуре минералов. Листая гладкие, тяжелые страницы больших дорогих книг, купленных матерью, открывая защищенные полупрозрачной калькой, красиво раскрашенные и снабженные подписями иллюстрации, он нередко испытывал такое чувство, словно некая подлинная его часть покинула ложе и бродит в невероятном саду. Подобные уходы от реальности, во время которых все можно было изучить и объяснить, представлялись полной противоположностью приступам бреда. Даже собственное тело и та самая болезнь, которая его ослабила, были частью того же замысла, и, таким образом, представлялись не чем-то уникальным или ужасным, а обыкновенной данностью. «Первичный туберкулез легких»; истерзанные недугом крылья бабочки в груди любой его жертвы эту банальную истину подтверждали.

Ральф страшился не болезни, а хаоса – отсутствия разума, – и боролся с ним с эгоистичным рвением инвалида. Вскоре он усомнился в необходимости Господней длани, приводящей в действие машинерию всех природных событий, а заодно и в библейской идее о первозданном саде, где когда-то предположительно процветали все виды и рода. Эдем сделался всего лишь сумбурным мифом, совершенно неуместным в наступившем Светлом веке, хотя избавиться от образа двух людей, застенчивых, словно молодые олени, и полностью обнаженных – даже без фиговых листков – оказалось куда сложнее. Он до сих пор время от времени ловил себя на том, что рассматривает старые гравюры, изображающие Адама и Еву у обремененного плодами Древа познания. Они были безволосыми, хотя – Ральф был осведомлен благодаря иносказаниям в книгах по физиологии, в приложениях и сносках, – взрослые люди в этом смысле выглядели иначе; впрочем, пока что не нашлось ни одной иллюстрации, должным образом разъясняющей перемены в его собственном теле. У них также нередко имелись пупки, что, безусловно, было неправильно с учетом всех обстоятельств, а у Евы – груди и соски, которые она не всегда полностью прикрывала небрежно поднятой рукой. Иной раз у нее между ног можно было разглядеть и щель. Когда Ральф откладывал книгу и гасил свет, огонь в камине мерцал, а внутри разливалась черная патока заклинаний и опиумной настойки, Ева нередко витала перед ним, как укоризненный призрак утраченной веры. Иногда она даже приходила к нему в постель, чтобы заключить в объятия, и вслед за сладостной болью в животе наступало облегчение.

Теперь, в Инверкомбе, все прояснилось. Хоть многие из драгоценных книг потерялись при перевозке, ему досталась библиотека, которая была даже лучше огромного собрания в Уолкоте, на чьих полках, как он считал, собралось многовато беллетристики и переплетенных годовых подшивок светских журналов. Открыв первую же из здешних книг о жизни птиц, он понял, что к ней не прикасались, не говоря уже о том, чтобы читать. Это напомнило о далеком дне до болезни, когда ему довелось первым пройти по белому и как будто бескрайнему заснеженному полю. Конечно, книги в Инверкомбе немного устарели, но Ральф знал, что знания незыблемы. И у него возникло странное чувство – совершенно ненаучное, но все же греющее душу, – что эти страницы, как и весь особняк, ждали именно его. Он не сомневался, что мать тоже в восторге от Инверкомба – его старинной вычислительной машины, по-видимому, все еще функционировавшей где-то в недрах дома, куда предстояло добраться, его роли в развитии гильдии и даже его метеоворота, защищавшего угодья от наихудших капризов погоды. Сам факт пребывания здесь был в некотором смысле целительным. Иногда, в череде ударов сердца, вдохов-выходов и шелестящих страниц, Ральф буквально чувствовал, как его тело заново собирается в единое целое из разрозненных островков в океане боли.

Спуститься вниз, в библиотеку, да еще и без посторонней помощи – это весьма смахивало на то предприятие, которое гильдмастер Колумб однажды предложил королеве Изабелле; на поиски легендарных континентов Фулы. Когда Ральф впервые вышел из своей спальни на колышущийся простор главной лестничной площадки, знакомые ориентиры исчезли за горизонтом, в тусклом свете казавшимся немыслимо далеким и едва различимым. Понадобились дни, полные отступлений и неудач, чтобы хоть немного продвинуться, но Ральфу все это казалось одним непрерывным путешествием. Когда он добрался до поворота, поначалу выглядевшего недостижимым, возникли новые препятствия, которых не предвидел бы ни один картограф. Перед ним распустилась огромным веером парадная лестница особняка, и стоять на ее вершине было все равно что очутиться на краю мира. Однако это его не остановило. Конечно, мать возмущенно роптала, но то же самое Колумб слышал от своей команды. Ральф спускался ступенька за ступенькой, и спустя целую сменницу после того, как отправился в путь, наконец-то с ликованием достиг порога библиотеки, которая соответствовала самым смелым мечтам.

На протяжении нескольких дней ему было достаточно просто сидеть в окружении нетронутых корешков, расположенных рядами. Постепенно его уверенность в себе росла, и он объял эту чудесную комнату, присвоил ее. Для Ральфа подъем с постели, одевание, а затем прогулка по коридору и спуск по лестнице были равносильны долгой загородной прогулке. Иногда мать даже отпускала его одного, хотя он подозревал, что она притаилась неподалеку на случай, если у сына закружится голова. В Инверкомбе с его шепотками, игрой теней и неторопливым колыханием соленого воздуха, часто возникало смутное ощущение, что за тобой наблюдают и следуют по пятам.

Перемещая подзорную трубу, Ральф обвел взглядом зреющие плоды цитрусовой рощи Инверкомба. Он почти ощутил запах поспевающих апельсинов и лимонов, которые метеоворот питал теплом в самой защищенной части садов. Затем повернул наверх. Иногда он так делал. Как будто взлетал и приземлялся. На клумбах блистали и игриво шелестели листвой растения, полные жизненной силы, источавшие потрясающий аромат; красные, белые, зеленые и пурпурные, многоцветные или какого-то невообразимого оттенка. Раньше Ральф мало интересовался чудесным искусством Гильдии растениеведов, но теперь его любопытство вспыхнуло с новой силой. В конце концов, независимо от того, насколько далеко конечное творение могло отклониться от своих истоков, каждое уходило корнями в какой-то образец, возникший естественным путем. Камнекедр, как ему казалось, наверняка содержал элементы секвойи из Фулы. Желтушка, возможно, произошла от обыкновенной петрушки, и с критмумом вышло то же самое. Еще были существа, которых привозили специальным рейсом, со штампами и печатями «Живой груз» и «Строго для адресата», из Отделения членистоногих Гильдии звероделов. Пчелы, мухи и осы годились для обычных цветов, но, когда дело доходило до огненных язычков пламемака, трубчатых цветов фонарницы или плодоносящего луноплюща, насекомые заурядного происхождения просто не справлялись с задачей. Привезенные издалека гигантские создания, этакие мамонты с шерстью и бивнями, яркими полосами и мощным хоботком, в обиходе звались жужуками.

Подзорная труба Ральфа сместилась, в объективе промелькнули размытые верхушки деревьев. Вот и живая изгородь, а также трава, еще блестящая от росы. И что-то бело-голубое. Точнее, полосатое. Заинтригованный, Ральф навел фокус на попавшуюся ему диковинку – вероятно, это было что-то эфирированное. Полосы стали четче, потом исчезли и вновь появились в поле зрения. Юноша различил переплетение нитей в хлопковой ткани. Он медленно двигал подзорную трубу, пока не увидел ботинок, подол и уже знакомую бело-голубую полосатую блузку.

Одна из горничных. Резкие движения и периодически возникавшая складка на блузе объяснялись тем, что она сгибалась и разгибалась, развешивая стирку. Постепенно он составил ее полный портрет из совокупности круглых фрагментов. Темные волосы, почти черные, но отливающие золотом в лучах солнца. Пышные и густые, подстриженные чуть ниже плеч, и судя по тому, как девушка то и дело взмахивала рукой, откидывая их в сторону, ей бы хотелось, чтобы они были короче. Он не видел ее лица – только угол челюсти и мочку уха, которая тотчас же вновь скрылась за волосами, – но просто наблюдать за ней было приятно. Вещи, которые она развешивала на веревке, оставались расплывчатыми белыми пятнами, однако что-то внутри него желало их изучить, понять их суть, рассмотреть каждый шов, как он рассмотрел пересекающиеся бретельки передника, угадывая очертания лопаток под тканью. И все же сосредоточиться на стирке означало упустить из виду девушку. Когда в Инверкомбе вновь проснулись часы, Ральф почувствовал, как сознание утекает из его укутанного в плед тела и, обернувшись светом, через подзорную трубу устремляется прочь.

Экономка Даннинг теперь разрешала Мэрион ходить домой не только в бессменники, но и рано утром, чтобы позавтракать в Клисте. Сегодня она проснулась, когда не было и четырех, оделась и быстро вышла из поместья, чтобы сперва по главной дороге, а потом – по берегу добраться до коттеджа, где ее родные едва продрали глаза.

«А-а, это ты…» – как будто она просто спустилась из своей комнаты этажом выше.

И чуть позже: «Тебе разве не должны заплатить за эту сменницу?»

Денег из конвертов с ее жалованием не хватало. Помимо формы ученика, Оуэну понадобились учебники, специальные ручки, специальные чернила; специальное все. Компасы, которые она с восхищением разглядывала в витринах лавок Латтрелла, оказались недостаточно хороши для будущего моряка. Стрелка прибора, приобретенного в конце концов, плавала в жидкости, наполнявшей сосуд размером чуть ли не с ванночку для купания младенца. Настроенная должным образом и заряженная заклинаниями, она дергалась, словно живая рыбка. Дениз тоже нуждалась в финансовой поддержке, чтобы поладить с Нэн Осборн. А Мэрион так и не смогла заставить себя взять один из толстых тюбиков с «Универсальной отбеливающей пастой Пилтона» из шкафчика в уборной для прислуги.

Предполагалось, что Оуэн будет заниматься в течение часа после завтрака, перед тем как отправиться в чертоги Гильдии моряков в Латтрелле. В один из первых дней, вернувшись домой, Мэрион обнаружила его сидящим под навесом. Еще не рассвело, было очень холодно, и она уже собиралась сказать брату, что для учебы наверняка найдется место получше, как вдруг увидела, что его крупное лицо блестит от слез.

– Я бестолочь, Мэрион! Я даже не могу отличить бакборт от штирборта. Это… – Оуэн показал сестре листок, который выглядел так, словно он затыкал им рот самому себе, чтобы унять рыдания. – Это даже не по-английски!

Мэрион выхватила бумажку у него из рук. На ней был текст заклинания.

– Оуэн, мне не положено это видеть.

Папа кое-что смыслил в навигации и, конечно, нахватался заклинаний, но Мэрион не сомневалась, что он придет в ужас, если Оуэн попросит о помощи. Она поднесла листок к трепещущему свету лампы и попыталась произнести вслух то, что как будто видела, откашлялась, затем попробовала еще раз. Несколько раз навестив свою семью по утрам – экономка Даннинг хоть и не расспрашивала о причинах, но поняла, что для молодой горничной важно почаще возвращаться домой, – Мэрион разыскала посреди хаоса Оуэновской сумки нужные руководства по фразировке, шаблонам и синтаксису, попыталась разобраться в них самостоятельно и в меру возможностей объяснить брату.

Приливы и отливы сменяли друг друга в эстуарии. Зимующие птицы улетели. Мэрион кое-что узнала о том, как читать карты и прокладывать курс, откуда взялись термины вроде «шлагтов» и «бакен». То же самое в конце концов узнал и Оуэн, пока их с Мэрион пальцы синели от холода, а книги пытались вырваться и улететь прочь. Особенно долго пришлось изучать узлы. Мэрион вникала в сложные схемы, ее пальцы дрожали, зудели и покрывались волдырями, пока она пыталась укротить обрывки старого просмоленного каната и соорудить то, что хотелось увидеть, а заодно сделать так, чтоб Оуэн все понял. Узлы бывали огромными и декоративными, словно золотые осиные гнезда, а также настолько маленькими и изящными, что ювелиры с их помощью скрепляли нити жемчуга. Еще существовали ветроузлы. Без должного запаса эфира они оказались особенно неинтересными и трудными, от бесконечного повторения заклинаний горло болело не меньше, чем пальцы – от завязывания; и все-таки иногда в каком-нибудь обрывке остатков магического вещества хватало, чтобы воздух вокруг Оуэна и Мэрион начинал дрожать, словно откликаясь на появление чего-то огромного и невидимого.

Такое начало дня ее утомляло, обратный путь в Инверкомб был долгим, а ведь еще следовало успеть к совместной молитве с кухаркой и остальными горничными. Даже сейчас, пока Мэрион развешивала белье – по настоянию экономки Даннинг каждая горничная стирала его самостоятельно, воспитывая в себе независимость и дисциплинированность, – ее голова все еще гудела от моряцких заклинаний. Эти слегка колышущиеся простыни походили на бизани и брамсели, а нижние рубашки – на шпринтовые паруса. Мэрион почувствовала покалывание в затылке. Возникло ощущение легкости, как в жаркий день, когда с кожи испаряется пот. Не то чтобы это было совсем уж неприятно, и все-таки она не сомневалась, что за ней наблюдают.

Стоя на платформе метеоворота, метеовед Эйрс заметил латунную вспышку. Глянув вниз, он увидел, что мастер Ральф обосновался на верхней террасе и самозабвенно наблюдает за этой юной Прайс из Клиста, развешивающей свое исподнее на лужайке для сушки белья. Эйрс от души порадовался, что подарил парнишке свою старую подзорную трубу. Пропуская сквозь пальцы перфоленту с заклинанием, предаваясь плотским фантазиям о Сисси Даннинг, он окинул взглядом пейзаж: Сомерсет за пределами Инверкомба был все еще в тумане, в то время как поместье купалось в лучах солнца. После стольких лет ожидания появился шанс запустить машину на полную мощность, доказать экономке, что он способен по-настоящему оживить Инверкомб, и, быть может, по ходу дела завоевать ее сердце. Лысая голова метеоведа и купол метеоворота блестели в лучах солнца, пока он проверял температуру и атмосферное давление, обдумывал верную фразировку чар, которые собирался использовать, чтобы отогнать надвигающуюся гряду облаков. Блики плясали на многочисленных окнах Инверкомба, когда бой стих и празднование десятого часа наконец завершилось.

V

Во время переезда в Инверкомб пропало кое-что из вещей, в частности, некоторые книги Ральфа. Хоть он по ним, похоже, не скучал, занявшись изучением обширной библиотеки особняка, Элис уведомила экономку Даннинг, что, раз уж направляется сегодня в Бристоль, уделит несколько минут, чтобы разобраться с этой проблемой.

Экономка смерила ее многозначительным взглядом.

– Такие вещи требуют времени, мистрис.

«Да что вы говорите», – подумала Элис.

Затем поезд из Латтрелла чудовищным образом задержался. На самом деле, тот состав, который в конце концов прибыл на маленькую местную железнодорожную станцию, ни внешним видом, ни маршрутом следования не напоминал какой бы то ни было рейс по расписанию. Так или иначе, ей подыскали достойное купе, подали сладкий, крепкий и ароматный кофе, и с вокзала Темплмидс она вышла в незнакомый город решительной походкой, чувствуя себя деловой, бодрой, полной сил. Как и следовало ожидать, шишковатый фаллос часовой башни бристольского Главного почтамта на каждом из шести фасадов показывал разное время.

Внутри был огромный зал ожидания с полом, выложенным цветной плиткой. Длинные скамьи для посетителей. Пахло канцелярскими резинками. Шумели заточенные под куполом голуби. Элис прямым ходом направилась к первому окошку и одной рукой стукнула по кнопке звонка, изображая нетерпение, а другой потеребила инкрустированную брошь с эмблемой гильдии, которую не забыла приколоть к лацкану.

– Мы, знаете ли, закрываемся в час.

– Ничего страшного. – Элис взглянула на еще одни огромные часы, чьи стрелки опустились, как будто сигнализируя о поражении. – Это много времени не займет.

– Мне придется попросить кого-нибудь помочь вам. Боюсь, это не по моей части.

И так далее.

– Да, вельграндмистрис. Весьма прискорбно. Мы вас понимаем. Есть ли список всего, что пропало? И при себе ли у вас копия заявления согласно форме № LIF 271/A?

И тому подобное.

Почтовая гильдия была тесно связана с Гильдией телеграфистов. Хотя пути двух организаций разошлись после драматичного начала Светлого века, Элис могла без запинки назвать с десяток имен старших гильдмастеров, сидевших на двух стульях. Но она давно поняла, что к этим великим людям бесполезно обращаться с вопросами о работе, которой занимались люди в самом основании иерархии. Гораздо лучше направиться к клерку, рабочему или механику, которые могли бы лично разобраться с проблемой, и давить непререкаемым авторитетом по чуть-чуть. Прямые угрозы исключения из гильдии или обещания повышения по службе лишь сбивали бедолаг с толку, и Элис, убежденная, что банальное тщеславие ей не свойственно, все-таки считала, что в некоторым смысле оказывает им услугу, уделяя несколько минут своего личного времени.

– Уже далеко за час дня, вельграндмистрис. Я глубоко сожалею, что не могу разобраться с этим повторным запросом о розыске посылки, пока мы не откроемся завтра утром…

На самом деле церковные колокола и часы Бристоля все еще деловито отбивали тот самый первый час, но старшмастер, предположительно отвечавший за утерянные отправления в почтовом округе Инверкомб, уже поглощал бутерброды в своем кабинете, куда ее привели. В комнатке воняло тушенкой, и, судя по всему, для здешних государственных служб – причем «служение» явно понимали без тени иронии – было в порядке вещей трудиться полдня, и это при том, что график работы сам по себе выглядел так, словно его придумали из желания поморочить гражданам голову. Старшмастер покрутил подставку-карусель со штемпелями. Дотронулся – Элис очень не хотелось, чтобы он это делал своими жирными пальцами – до желтых листов дубликата заявления, над созданием которого пришлось потрудиться. Зачем он вообще здесь торчит, если контора закрывается? Но она знала гильдейский этикет. Этот человек носил подвязки на рукавах и распоряжался упомянутыми штемпелями. Бесполезно добиваться, чтобы он отправился бродить по катакомбам, заполненным утерянной почтой. Он в любом случае ничего не найдет. Вздохнув, Элис с прежней легкой улыбкой ушла, оставив гильдейцу его обед, а пустой зал ожидания – голубям.

Снаружи, в залитом солнцем городе, пахло одновременно едой, старым камнем, плохой канализацией, а также откровенно смердело открытыми общественными писсуарами, которыми здешние мужчины пользовались с подозрительным удовольствием, не забывая через верх поглядывать на прохожих. Невероятные здания жались друг к другу, высоко над головой грохотали трамваи, суетились люди – в основном состоятельные гильдейки, одетые в шубы до того пушистые, что Элис задумалась, не должно ли ей быть холодно в собственном более тонком пальто. Но эти наряды были показными, как и выступающие на уровне первых этажей необыкновенные балконы из кораллитовых наростов и стекла, где можно было на других посмотреть и себя показать, не испачкав туфли. Лондон, невзирая на весь свой шум и гам, в сравнении с Бристолем казался воплощением порядка, и Элис заскучала по строгости его широких улиц. После Личфилда, Дадли и всех многочисленных перемен, на которые пришлось пойти, мистрис Мейнелл нравилось считать себя гибкой, но пришлось признать, что этот город и Запад как таковой застали ее врасплох.

Она отыскала кондитерскую, в витринах которой громоздились колоссальные, бросающие вызов силе тяжести конструкции из сахарной ваты и взбитых сливок, вошла внутрь и стала ждать – иной раз даже вельграндмистрис приходится дожидаться, пока их обслужат. Кассовый аппарат был громадный, невероятно отполированный, каждая покупка сопровождалась демонстративной трелью, а далее следовала возня с упаковкой и товарными чеками, которые писали от руки, сосредоточенно высунув язык, и копировали в нескольких экземплярах. Элис постаралась выкинуть из головы дубликаты почтовых заявлений. Когда наконец-то пришла ее очередь, она заказала шесть тарталеток со взбитыми сливками, ради чего пришлось долго объясняться с приказчицей, вникая в ее причудливый говор.

Хотя было далеко не так тепло, как в Инверкомбе, многие жители Бристоля обедали на соборной площади, и Элис, разыскав скамейку рядом с высокой рисклипой, чьи серебристые листья только начали распускаться, с неохотой признала, что здесь есть на что полюбоваться. Испанцы и французы, которые в Лондоне не выглядели так, словно чувствовали себя как дома; множество чернокожих; похожий на паука фамильяр, танцующий под шарманку; мелькающие позади зданий мачты кораблей, а также крикливые чайки. Как никогда уверенная в том, что за ней в общественном месте никто не наблюдает, Элис положила коробку с тарталетками на скамейку, развязала узел и сняла шесть засахаренных вишен со сливочных вершин. Белка соскользнула с рисклипы и взяла предложенные вишни прямо из рук. Надкусила с видом сдержанно-изящным, наводившим на мысль, что ее уже кормили из коробок с дорогими пирожными, потом вымыла усы и была такова. Элис достала из кармана пальто сверток из вощеной бумаги и разложила на тарталетках шесть алых ягод зимовника, которые в таком виде казались еще ярче и соблазнительнее. Снова завязав узел, она бодрым шагом направилась в сторону района Брэндон-Хилл, где жила грандмистрис Селия Райтби.

Элис понимала, что от знакомства с западным обществом никуда не денешься. Она побывала на банкете, где стайкам уродливых детей разрешили есть и пить со взрослыми, а затем их обильно вырвало на паркет. Она поужинала с Корнелиусом Скаттом, удалым (по крайней мере, он сам так думал) мастером-блюстителем с обильно напомаженными седыми бакенбардами, мнившим себя дамским угодником, невзирая на старческие пигментные пятна и тот факт, что ему перевалило за семьдесят. Доктор и докторша Фут, а также преподобный вышмастер Хамфри Браун, которых, как ей казалось, она прогнала из Инверкомба, покружились и снова уселись на прежнее место с упорством мух. Все это вызывало некоторую досаду, и все же, глядя на высокий, напоминающий сталагмитовый грот фасад дома № 28 по Шарлотт-стрит, Элис понимала, что паутина долга и обязанностей протянулась из Бристоля через всю ее жизнь.

Она толком не помнила, когда впервые столкнулась с грандмистрис Селией Райтби здесь, на Западе, но во время недавнего суаре в зеленых комнатах Хотуэллса заметила в поведении женщины кое-что еще, помимо упертого дружелюбия, и долго не могла понять, что же это такое, пока Селия не подозвала ее к себе, в укромный уголок под нависающей пальмой.

– Как мило, что мы теперь живем недалеко друг от друга, – проворковала светская львица. – Вель… м-м… грандмистрис. Если точнее… – и она действительно это сказала, обмахиваясь веером и надвинувшись блистающим декольте, словно изображая сцену из дешевого романтического чтива, которым, судя по всему, не пренебрегала, – моя старая знакомая Элис Боудли!

Но даже тогда Элис ее не узнала. В конце концов, Шерил Кеттлторп была худющей, не чета этой жирной бабище, и к тому же времени прошло немало.

– Разве ты не помнишь, какой договор мы заключили, сидя на берегу Стоу-Пул?

Конечно, никакого договора не было, однако люди вроде Селии – или Шерил, как она звалась когда-то, – предпочитали облекать свои требования в сентиментальную мишуру.

– Не будем об этом сейчас. Не здесь, м-м? Сдается мне, нам, девочкам, надо встретиться и поболтать с глазу на глаз. О, дорогая, не переживай… – Она постучала себя по носу, как это любили делать на Западе. – Буду нема как могила.

И вот Элис стояла у крыльца и рассматривала облицованные плиткой стены в поисках чего-то вроде звонка. Ей удалось разыскать лишь подобие латунной терки для сыра. Она нажала на кнопку под этой штукой и с некоторым удивлением услышала металлическое потрескивание, отдаленно напоминающее голос Селии.

– Добро пожаловать. – Что-то глухо стукнуло. Большая дверь открылась. – Пройди через переднюю и увидишь лифт. Поднимись на верхний этаж…

Лифт в частном доме? Что ж, такие нынче времена, к тому же благодаря Клифтонской плотине Бристоль не испытывал недостатка в электричестве. Холл был облицован бежевым мрамором с темными разводами, а за приоткрытыми дверями в соседние комнаты маячили очертания мебели из красного дерева на фоне все той же кондитерской мраморной глазури. Если это не какой-то чудовищный блеф, Селия и впрямь добилась всего, о чем мечтала. Встревоженная Элис поднялась в грохочущем лифте туда, где было значительно светлее, и, осторожно выйдя на предполагаемую крышу, погрузилась в буйство красок.

– А вот и ты! – Селия Райтби поманила гостью из кресла. – И с подарком для меня!

– Всего лишь пирожные.

Элис положила коробку на стеклянный столик, сняла пальто и села, борясь с головокружением. Узорчатая крыша особняка состояла из тысяч разноцветных стеклянных панелей. За ними простирался разбитый на фрагменты Бристоль, колыхаясь при любом, даже самом незначительном движении головы.

– Я так рада, что купила этот дом. – Селия мечтательно вздохнула. – Не мансарда, а сплошное удовольствие. Растениеведы приносят мне свои последние творения, прежде чем представить широкой публике.

Вокруг росли белые, наполненные росой цветы в форме чаш, такие большие, что в них можно было умыться. Фонарница сияла, будто раскаленное железо.

– Летом не жарковато?

– Вовсе нет. Все стекла снимаются с помощью гидравлических подъемников. Мы здесь, на Западе, не такие уж отсталые, как вы, жители Востока, думаете…

– А это устройство на двери?

– Вообрази, что можешь общаться с кем-то на дистанции и просто слышать собеседника, не заботясь о своем макияже. Я так поняла, что принцип годится и для куда больших расстояний. – Селия усмехнулась. – Только подумай, все люди могли бы болтать друг с другом, когда заблагорассудится, а не только мы, избранные счастливчики, с нашими зеркалами и телефонными будками. Но этого же никогда не случится, да?

Элис пришлось согласиться: скорее всего, этого не произойдет.

Она уже имела приблизительное представление о том, какой путь преодолела Шерил Кеттлторп, чтобы стать грандмистрис Селией Райтби, и теперь узнала гораздо больше. Дважды замужем и дважды вдова, выиграла несколько дорогостоящих судебных процессов против обиженн