II. Над порогами

На следующее утро, прежде чем покинуть бартизан, Доркас остригла волосы так коротко, что сделалась похожей на мальчишку, а за удерживавший их обруч заткнула белый цветок пиона. Я до полудня трудился над бумагами, а после, одолжив у сержанта подчиненных мне клавигеров мирскую джеллабу, тоже отправился в город, в надежде случайно столкнуться с ней.

Книга в коричневом переплете, хранящаяся в моей ташке, утверждает, будто на свете нет ничего удивительнее знакомства с городом, ни в чем не похожим на известные тебе города, поскольку сие все равно что знакомство с новой, совершенно неожиданной стороной себя самого. Мне удалось обнаружить нечто еще более дивное – знакомство с подобным городом после того, как прожил в нем какое-то время, так ничего о нем и не узнав.

К примеру, я знать не знал, где находятся упомянутые Доркас бани, хотя из разговоров, услышанных мною в зале суда, следовало, что в городе таковые есть. Не знал я и где расположен базар, на котором она покупала одежду с косметикой, и даже не смог бы сказать, один он в городе или нет… короче говоря, знакомо мне было лишь то, что я мог видеть из амбразуры да на недолгом пути от Винкулы до дворца архонта. Возможно, я слишком полагался на собственную способность быстро освоиться в городе много меньшем, чем Несс, однако ж, шагая по кривым улочкам, тянувшимся вниз со склона, к реке, между домами-пещерами, вырубленными в скале, и домами, прилепившимися к ней на манер ласточкиных гнезд, не забывал время от времени оборачиваться, дабы удостовериться, что позади все еще виден знакомый силуэт бартизана, и рогатки у его ворот, и черный гонфалон, реющий над зубцами.

В Нессе кто побогаче селятся ближе к северу города, где воды Гьёлля чище, а кто победнее живут на юге, где Гьёлль зловонен и грязен. Здесь, в Траксе, такого обычая не установилось: во-первых, Ацис столь быстр, что испражнения живущих выше по течению (составляющих, разумеется, едва ли тысячную долю от числа обитателей северной части столицы) практически не загрязняют реки, а во-вторых, вода, подающаяся в общественные колодцы и особняки богатеев по акведукам, берется выше порога, так что полагаться на реку приходится только тем, кому требуется очень много воды – к примеру, владельцам мануфактур либо крупных прачечных.

Таким образом, в Траксе богатых от бедных отделяет иная граница – высота проживания. Самые состоятельные живут у подножия склонов долины, возле реки, откуда проще всего добираться до лавок и присутственных мест: недолгая пешая прогулка до пристаней, а там разъезжай себе вдоль города в каике с рабами на веслах сколько душа пожелает. Чуть выше уровнем расположены дома менее преуспевающих горожан, над ними – жилища людей среднего достатка, и так далее, и так далее, до самых бедных, обретающихся под стенами укреплений на гребнях утесов, нередко – в крытых соломой хакалях из глины и тростника, до которых можно добраться лишь по лестницам вроде трапов несусветной длины.

Впрочем, знакомство с убожеством этих хижин ожидало меня впереди, а пока что я оставался в пределах торгового квартала у самого берега. Здесь, на узеньких улочках, толпилось столько народу, что мне поначалу подумалось, будто сегодня какой-то праздник или, может, война – из Несса казавшаяся невообразимо далекой, но придвигавшаяся все ближе и ближе по мере того, как мы с Доркас следовали на север, – уже совсем близка, отчего город и заполонен беженцами.

Несс так обширен, что там, насколько я слышал, на каждого из живущих приходится по пять зданий. В Траксе сие соотношение, несомненно, противоположно, а в тот день мне и вовсе временами казалось, будто на каждую из крыш вокруг должно приходиться не меньше пятидесяти человек. Вдобавок Несс – город множества наций, однако, видя на улицах множество иноземцев, а порой даже какогенов, прибывающих на кораблях из иных миров, там всегда сознаешь, что они – иноземцы, гости, вдали от родины. Здесь улицы кишели самыми разными представителями рода людского, но все они попросту отражали разнообразие горных племен, и если навстречу мне попадался, к примеру сказать, человек в шляпе из птичьей шкурки (с крыльями, прикрывающими уши), или человек в косматой шубе из шкур каберу, или человек с татуированным лицом, за ближайшим углом вполне могла оказаться еще хоть сотня его соплеменников.

Все эти люди были эклектиками, потомками поселенцев с юга, смешавших кровь с коренастыми темнокожими автохтонами, воспринявшими их уклад, к которому добавились обычаи, перенятые от амфитрионов, живущих еще дальше к северу, а порой и от еще менее известных народов, купцов либо парохиальных рас.

Многие из местных эклектиков предпочитают ножи иcкривленной формы – или, как их порой называют, изогнутые (два относительно прямых «колена»; второе, сведенное к острию, слегка под углом относительно первого). Говорят, таким клинком, вонзив его под грудину, проще поразить сердце, а сам клинок посредине снабжен ребром жесткости, заточен с обеих сторон, обыкновенно – до бритвенной остроты, гарды нет, а рукоять чаще всего выточена из кости. (Эти ножи я описываю так подробно, потому что они – одна из самых характерных черт здешних земель, а еще именно из-за них Тракс получил другое свое прозвание – Город Кривых Ножей. Вдобавок план города имеет явное сходство с клинком такого ножа: изгиб дефиле соответствует изгибу клинка, русло Ациса – продольному ребру жесткости, замок Акиэс – острию, а Капул – той линии, где сталь исчезает в костяной рукояти.)

Один их смотрителей Медвежьей Башни как-то раз говорил, что на свете нет зверя столь же опасного, столь же дикого и вздорного, как метисы, рожденные волчицей, покрытой псом бойцовой породы. Все мы привыкли считать дикими зверей, обитающих в лесах и горах, и народы, словно бы взросшие на их почве, полагаем не меньшими дикарями. Однако на деле в некоторых домашних животных (которых мы наверняка поостереглись бы, кабы не настолько привыкли к ним) таится дикость куда более жуткая, несмотря на то что они неплохо понимают речь человека, а некоторые даже способны выговорить пару-другую слов; а в людях, мужчинах и женщинах, чьи предки жили в больших городах с самой зари человечества, также коренится куда более основательная, всепоглощающая дикость натуры. К примеру, Водал, в чьих жилах течет ничем не оскверненная кровь тысячи экзультантов – экзархов, этнархов и войтов, – отнюдь не гнушался жестокостей, непредставимых для автохтонов, расхаживающих по улицам Тракса нагими, если не считать домотканых плащей из шерсти гуанако.

Подобно волкособам (которых я никогда в жизни не видел, поскольку они слишком злобны, чтоб приносить хоть какую-то пользу), местные эклектики унаследовали от предков разных кровей все самое дурное, всю их жестокость и необузданность: будучи друзьями либо сподвижниками, они строптивы, вероломны и вздорны, будучи же врагами – свирепы, коварны и мстительны. По крайней мере, так отзывались о них мои подчиненные из Винкулы – ведь более половины заключенных в ее подземельях составляют именно эклектики.

Встречаясь с мужчинами, говорящими, одевающимися, держащимися по-иноземному, я всякий раз начинаю строить догадки о природе женщин их расы. Связь между ними имеется непременно, поскольку и те и другие взращены единой культурой, подобно листьям дерева, видимым наблюдателю, и прячущемуся за ними плоду, коего наблюдатель не видит. То и другое также взращено одним и тем же живым организмом, однако наблюдатель, отважившийся судить о внешнем виде и вкусе плода по очертаниям пары поросших пышной листвой ветвей, наблюдаемых (если можно так выразиться) с изрядного расстояния, должен обладать весьма обширными знаниями о листьях и о плодах, дабы не выставить себя на посмешище.

Воинственные мужчины вполне могут быть рождены слабыми, хрупкими женщинами и даже иметь сестер почти столь же сильных, как сами, и куда более решительных. Посему я, прогуливаясь среди толп, по большей части состоящих из местных эклектиков и горожан (на мой взгляд, отличавшихся от жителей Несса разве что одеждой попроще да манерами слегка грубее), невольно принялся рисовать в мыслях образы кареглазых, темнокожих женщин; женщин с глянцевито блестящими черными волосами, густыми, словно хвосты пегих скакунов их братьев; женщин с волевыми, однако прекрасными лицами; женщин, склонных к яростному сопротивлению и быстрой капитуляции; женщин, которых можно завоевать, однако нельзя купить – если подобные женщины существуют в нашем мире хоть где-нибудь.

Из их объятий я устремился мыслями в края, где их можно найти, к одиноким приземистым хижинам у родников среди скал, к крытым шкурами юртам, затерявшимся на просторах высокогорных пастбищ. Вскоре мысли о горах захлестнули меня с головой, как некогда, пока мастер Палемон не объяснил, где именно расположен Тракс, – мечты о море. Как же великолепны они, незыблемые идолы Урд, высеченные из камня бессчетными резцами стихий во времена непостижимо древние, однако до сих пор поднимающие над окоемом мира жутковатые головы, увенчанные митрами, тиарами и диадемами, посеребренными снегом, под коими темнеют глаза величиною не меньше иных поселений, а еще ниже – плечи, укутанные мантиями лесов!

Так думал я, укрывшись под неяркой джеллабой простого горожанина, локтями прокладывая себе путь вдоль забитых народом улиц, насквозь пропахших навозом и ароматами кухонь, и мысли мои целиком занимали образы гор, нависших над головою скал в ожерельях хрустальных ручьев.

Думаю, Теклу когда-то возили, по крайней мере, к подножиям этих пиков – несомненно, затем, чтоб укрыться в горах от жары некоего особенно знойного лета, причем множество картин, возникавших в памяти словно бы сами собой, она явно запомнила совсем еще крохой. Видел я и целомудренные цветы, растущие прямо из камня, да так близко, что взрослому для этого пришлось бы опуститься на колени; и бездонные пропасти, не только пугавшие, но и поражавшие воображение, как будто само их существование противно законам природы; и высочайшие горы, в буквальном смысле слова не имеющие вершин – казалось, весь мир наш без конца падает, течет с какого-то невообразимого Свода Небес, накрепко соединенного с землей этими самыми пиками.

Со временем, пройдя город почти из конца в конец, я достиг замка Акиэс. Здесь я назвался караульным, стоявшим на посту у служебного входа, был впущен внутрь и поднялся на вершину донжона, как некогда, прежде чем распроститься с мастером Палемоном, поднимался на нашу родную Башню Матачинов.

Взойдя на нее, дабы сказать «прощай» всему, что знал в жизни, я оказался на одной из высочайших вершин Цитадели, в свою очередь, венчавшей собою одну из высочайших возвышенностей во всем Нессе. Столица тянулась вдаль, насколько хватало глаз, а Гьёлль пересекал ее, точно след слизня – карту; кое-где, у самого горизонта, виднелась даже Стена, но ни единое здание, ни единая башня во всем городе не могли бы бросить на меня тени.

Здесь впечатление оказалось совсем иным. Сейчас я стоял над Ацисом, несшимся ко мне сверху по скалистым уступам – каждый вдвое, а то и втрое выше высокого дерева. Взбитая в белую пену, сверкавшую хрусталем в лучах солнца, река исчезала подо мною и вновь появлялась внизу, в виде серебристой ленты, струящейся через город, угнездившийся в теснине скал с опрятностью одной из игрушечных деревенек в коробке, какие мне (вернее, конечно же, Текле), помнится, дарили ко дню рождения.

Однако стоял я словно бы на дне исполинской чаши. По обе стороны от донжона вздымались кверху стены утесов, и, взглянув на любой из них, вполне можно было – по крайней мере, на миг – поверить, будто сила земного притяжения, благодаря баловству некоего колдуна с мнимыми числами, сменила направление действия, повернулась под прямым углом к прежнему, подобающему направлению, и на самом деле отвесные скалы передо мною – обыкновенная ровная земная твердь.

Наверное, целую стражу, а то и более, глазел я на эти скалы, на паутину бесчисленных струй водопадов, что с грохотом, с громкой любовной песнью падали вниз, дабы слиться с Ацисом, и на застрявшие среди них облака, словно бы робко жмущиеся к их непоколебимым стенам, подобно овцам, озадаченным, сбитым с толку громадой незнакомого каменного загона.

Наконец великолепие гор и мечты о горах утомили меня – вернее сказать, не утомили, но одурманили до головокружения; будто бы видевший неумолимые лики утесов, даже зажмурив глаза, я чувствовал, что в эту ночь и на протяжении еще многих ночей мне предстоит падать с их круч либо цепляться сбитыми в кровь пальцами за их беспощадные склоны.

Решительно повернувшись лицом к городу, я отыскал взглядом Винкулу, казавшуюся отсюда лишь скромным крохотным кубиком, вмурованным в скалу, являвшую собой не более чем морщинку среди бессчетных волн камня вокруг, и ее вид прибавил мне бодрости духа. Встряхнувшись, я принялся (будто играя сам с собой, чтоб окончательно протрезветь после долгого любования горами) оглядывать главные улицы, стараясь узнать среди них те, что привели меня к замку, рассматривать под новым углом здания и рыночные площади, примеченные по пути. Взглядом нащупал я городские базары (их оказалось два, по одному на каждом берегу реки) и обновил в памяти знакомые достопримечательности, которые не раз видел сквозь амбразуру Винкулы, – арену, пантеон и дворец архонта. Когда все виденное мною с земли подтвердилось еще раз, с новой точки зрения, и пространственная взаимосвязь оной со всем, что я уже знал о планировке города, сделалась мне понятна, я начал исследовать боковые улочки, скользя взглядом вдоль их извилистых русел, тянувшихся вверх, к гребням склонов, нащупывая проулки, зачастую казавшиеся не более чем полосками мрака меж зданий.

В поисках таковых мой взгляд, наконец, вернулся обратно к речным берегам, и я начал изучать облепившие их причалы и склады и даже пирамиды бочонков, ящиков и тюков сена, ожидавших погрузки на борт какого-нибудь торгового судна. Здесь вода больше не пенилась – ну разве что кое-где, у самых пирсов. Синева ее, почти сравнявшись оттенком с синью индиго, подобно темным, словно индиго, теням, что появляются на снегу к вечеру зимнего дня, безмолвно струилась вдоль берегов – вроде бы плавно, неспешно, однако скорость движения несущихся куда-то каиков и груженых фелук ясно давала понять, сколь велика мощь, таящаяся под речной гладью: суда покрупнее размахивали бушпритами, точно фехтовальщики шпагами, и все как одно по-крабьи рыскали вбок, когда весло гребца невзначай угодит в стремительный водоворот.

Исчерпав все, лежавшее ниже по течению, я перегнулся через парапет, чтоб разглядеть реку под самым замком и пристань, находившуюся не более чем в сотне шагов от боковых ворот. Стоило мне взглянуть вниз, на пристанских грузчиков, трудившихся, разгружая одну из узких речных ладей, я увидел неподалеку от них крохотную неподвижную фигурку со светлыми волосами. Поначалу я решил, что это ребенок, девочка, так как рядом с дюжими, почти неодетыми грузчиками она казалась совсем малюткой, однако то была Доркас, сидевшая у самой кромки воды, пряча лицо в ладонях.

III. Убогий хакаль

Подойдя к Доркас, разговорить ее я не смог. Нет, дело было не просто в том, что она сердится на меня, хотя я в то время именно так и подумал. Безмолвие постигло ее, будто хворь, не поразив ни губ, ни языка, но напрочь лишив Доркас сил, а может быть, и желания вымолвить хоть словечко, – точно таким же манером определенные инфекции отбивают у человека все влечение к удовольствиям и даже лишают захворавшего способности понимать радость других. Не подними я ее головы, не поверни лицом к себе, Доркас так и смотрела бы в никуда, вниз, пожалуй, не видя даже земли под ногами, либо сидела, прикрыв руками лицо, как в ту минуту, когда я отыскал ее.

Полагающему (в то время), будто я в силах хоть чем-то утешить ее, вернуть в обычное, прежнее расположение духа, мне очень хотелось с нею поговорить. Однако затевать подобного разговора на пристани, под взглядами таращащихся на нас грузчиков, не стоило, а вокруг не было ни единого места, куда я мог бы ее отвести. Наконец, увидев на небольшой улице, тянувшейся вверх по склону, к востоку от реки, вывеску трактира, я повернул туда. Желающих подкрепиться в узком общем зале собралось немало, однако, расставшись с парой аэсов, мне удалось нанять комнату этажом выше – конурку без какой-либо мебели, кроме кровати, занимавшей почти все свободное место, и со столь низким наклонным потолком, что возле дальней ее стены я мог стоять лишь нагнувшись. Хозяйка (что с учетом всех обстоятельств вполне естественно) подумала, будто комната нужна нам для тайного свидания, однако из-за отчаяния на лице Доркас подумала также, что я ее чем-то шантажирую либо вовсе купил у сводника, и посему одарила ее взглядом, исполненным пылкого сострадания, коего Доркас, по-моему, просто не заметила, а на меня взглянула весьма осуждающе.

Затворив и заперев дверь на засов, я уложил Доркас в кровать, а сам сел рядом и принялся исподволь, ласково втягивать ее в разговор, спрашивать, что стряслось, чем я могу помочь ее горю, и так далее, и так далее. Когда все это не возымело никакого эффекта, я, заподозрив, что причина этакого нежелания общаться со мной кроется лишь в ее ужасе перед условиями содержания заключенных в Винкуле, заговорил о себе.

– Да, нами гнушаются все до единого, – сказал я, – и потому у тебя нет причин относиться ко мне как-то иначе. Странно вовсе не то, что ты меня возненавидела; странно, как много времени потребовалось тебе, чтоб согласиться с мнением большинства. Однако я ведь люблю тебя, а потому попробую заступиться за нашу гильдию и, таким образом, за себя самого, в надежде, что после ты не будешь так убиваться по поводу любви к палачу, пусть даже больше меня не любишь.

– Мы не жестоки. Удовольствия ремесло наше нам не приносит, если не считать удовольствия от на совесть – иными словами, быстро и в точном соответствии с требованиями закона – выполненной работы. Мы подчиняемся судьям, занимающим должности оттого, что люди с этим согласны. Некоторые индивидуумы твердят, что заниматься нашим ремеслом не следует ни нам, ни кому-либо другому. По их словам, совершенная хладнокровно казнь есть преступление много страшнее любого преступления, какое бы ни совершили наши клиенты.

– Может статься, в этом есть некая справедливость, однако подобная справедливость уничтожит Содружество на корню. Восторжествуй она, никто не сможет спокойно жить дальше, а если никому не станет покоя, люди вскоре поднимутся на борьбу самочинно – вначале против воров и убийц, затем против всякого, живущего вопреки общепринятым представлениям о благочинии, и, наконец, попросту против чужаков да изгоев. Тогда-то они и вернутся к ужасам старины, к сожжениям и побиению камнями, причем каждый из страха, как бы назавтра его не заподозрили в толике сострадания к несчастному, умирающему сегодня, будет стараться перещеголять соседа.

– Есть также индивидуумы, утверждающие, будто одни клиенты заслуживают самой суровой кары, а другие – нет и нам надлежит отказаться от исполнения законных обязанностей в отношении этих других. Вне всяких сомнений, вина некоторых тяжелее вины остальных, и вполне может быть, что кое-кто из передаваемых нам не совершил ничего дурного – ни того, в чем обвинен, ни каких-либо преступлений вообще.

– Однако люди, придерживающиеся такой точки зрения, всего лишь ставят себя выше судей, назначенных Автархом, хотя куда меньше смыслят в юриспруденции и не наделены властью призывать на свой суд свидетелей. Вдобавок они требуют, чтобы мы, отказавшись от повиновения настоящим судьям, прислушались к ним, но доказать, что более судей достойны нашего повиновения, не могут.

– Третьи считают, что вместо пыток и казней наших клиентов следует принуждать к труду на пользу Содружеству – к рытью каналов, постройке сторожевых башен и тому подобному. Однако средства, необходимые на стражу и кандалы, вполне позволяют нанять для тех же работ честных тружеников, которые в ином случае могут остаться без хлеба. Разве законопослушные рабочие должны голодать ради того, чтоб убийца остался жить, а вор не испытал боли? Мало этого, нечтящие закона и ненадеющиеся на награду, убийцы и воры станут трудиться только под плетью. А что есть эта плеть, если не та же пытка, только названная по-другому?

– Четвертые говорят, что всех, признанных судом виновными, надлежит содержать под стражей, с удобствами, без страданий, многие годы – зачастую до самой смерти. Однако живущие с удобствами и без страданий обыкновенно живут подолгу, а ведь каждый орихальк, пошедший на их содержание, можно потратить с куда большей пользой. В делах военных я смыслю мало, но тем не менее представляю, в какие суммы обходится покупка оружия и выплата жалованья солдатам. Бои сейчас ведутся в горах, на севере, так что мы бьем врага словно бы из-за сотни каменных стен. Но что, если война достигнет пампы? Сумеет ли армия сдержать асциан, когда вокруг так много пространства для маневра? И чем прокормить Несс, если пасущиеся там стада попадут во вражьи руки?

– Ну, а если виновных не держать под замком со всеми удобствами и не пытать, что тогда остается? Казнить смертью, причем всех одинаково? Но тогда нищая воровка будет считаться не менее страшной преступницей, чем мать, отравившая собственное дитя, вроде Морвенны из Сальтуса. Хотелось бы тебе этого? В мирное время многих преступников можно отправить в изгнание. Однако изгнать их сейчас означает подарить асцианам целый отряд шпионов, а враг не преминет обучить их, снабдить необходимыми средствами и снова заслать к нам. Вскоре вокруг нельзя будет доверять никому, пусть и говорит он по-нашему. Хотелось бы тебе этого?

Доркас лежала поверх одеял так тихо и неподвижно, что мне подумалось, будто она задремала. Однако глаза ее – огромные, безупречной синевы – были открыты, и когда я, склонившись над ней, взглянул ей в лицо, зрачки их дрогнули, однако устремленный на меня взгляд… пожалуй, так смотрят на круги ряби, разбегающиеся по глади пруда.

– Ну ладно, допустим, мы – сущие демоны, если тебе так больше нравится, – сказал я. – Но без нас в жизни не обойтись. Без помощи демонов не обходятся даже Силы Небесные.

На глаза Доркас навернулись слезы, хотя отчего она плачет – оттого, что сделала мне больно, или потому, что я все еще рядом, – я не понимал. В надежде напомнить ей о прежних чувствах ко мне, я завел речь о тех временах, когда мы шли в Тракс, о том, как встретились на прогалинке после бегства из пределов Обители Абсолюта, как разговаривали друг с другом в ее великолепных садах, перед началом пьесы доктора Талоса, пройдя через цветники с целебными травами и присев на древнюю каменную скамью возле полуразрушенного фонтана, обо всем сказанном ею и обо всем, что сказал ей сам.

Казалось, Доркас сделалось чуточку легче на сердце, но, стоило мне вспомнить о фонтане, воды коего, вытекая из треснувшей чаши, струились дальше крохотным ручейком, отведенным кем-то из садовников к деревьям, чтоб те не нуждались в поливе, и, наконец, без остатка впитывавшимся в почву, на лице ее угнездился мрак сродни тем странным тварям наподобие клочьев тьмы, преследовавшим нас с Ионой в холмах, поросших кедрами. Вскоре она отвела от меня взгляд, а после и в самом деле уснула.

Как можно тише поднявшись с кровати, я отпер дверь, одолел кособокую скрипучую лестницу и оказался внизу. Хозяйка заведения по-прежнему хлопотала в общем зале, однако гости, сидевшие там, разошлись. Я объяснил, что девушке, приведенной мной, нездоровится, оплатил аренду комнаты на несколько дней вперед, пообещал, вернувшись, возместить все иные расходы, а еще попросил приглядывать за Доркас время от времени и кормить ее, если проголодается.

– О, постоялица в этой комнате для нас – сущее благословение, – отвечала хозяйка. – Но если милой твоей нездоровится, неужто для нее места получше «Утиного Гнезда» не сыскать? Может, тебе домой ее отвести?

– Боюсь, от жизни в моем доме ей и нездоровится. Не хотелось бы рисковать: вдруг с возвращением туда ей станет хуже?

– Бедняжка! – хозяйка трактира сокрушенно покачала головой. – И такая милая, хотя с виду совсем ребенок. Сколько ей лет?

Я ответил, что не знаю.

– Ладно, я к ней загляну и бульону снесу, как только ей полегчает, – посулила хозяйка. Судя по взгляду, брошенному на меня, она полагала, что полегчает Доркас сразу же после того, как я уберусь подальше. – Но знай: держать ее тут ради тебя в неволе никто не станет. Захочет уйти – слова ей поперек не скажу.

Покинув крохотный, тесный трактир, я решил возвращаться в Винкулу кратчайшим путем, но совершил ошибку, рассудив, что узкая улочка, на которой расположилось «Утиное Гнездо», ведет почти прямо на юг, а значит, пройти ею дальше и переправиться через Ацис чуть ниже по течению выйдет быстрее, чем возвращаться назад, к пристани у подножия боковой стены замка Акиэс, где мы встретились с Доркас.

Увы, улочка меня подвела – к чему я, зная Тракс несколько лучше, был бы готов заранее. Дело в том, что все эти кривые улочки, змеящиеся по склонам, конечно, могут пересекаться одна с другой, но в общем и целом ведут снизу вверх, а посему, чтобы добраться от одного прилепившегося к скале домика до другого (если только они не выстроены совсем рядом либо один над другим), необходимо спуститься на главную улицу, проложенную вдоль реки, а уж с нее в нужном месте снова свернуть наверх. Таким образом, вскоре я поднялся по восточному склону примерно на ту же высоту, на какой – только напротив, на западном склоне, – находилась Винкула, оказавшись гораздо дальше от нее, чем в тот момент, когда вышел за порог трактира.

Сказать правду, открытие это было не столь уж и неприятным. В Винкуле меня ожидали дела службы, а заниматься ими как раз не хотелось: мысли мои целиком занимала Доркас. Решив избыть огорчения, задав работы ногам, я двинулся по расшалившейся улочке дальше: пройду, если понадобится, хоть до самого гребня, взгляну на Винкулу и замок Акиэс с его высоты, а там, возле укреплений, предъявлю часовым служебный жетон, пройду вдоль стен до Капула и переправлюсь за реку в нижней части города.

Однако полстражи спустя, изрядно уставший, я обнаружил, что дальше пути нет. Улочка упиралась в отвесный обрыв три, а то и четыре чейна высотой, а заканчивалась, может статься, еще раньше, так как последние несколько дюжин шагов я прошел по тропинке, ведущей всего лишь к убогому хакалю из глины да сучьев, перед которым и вынужден был остановиться.

Убедившись, что хакаля не обогнуть, а подъема дальше, наверх, нигде поблизости нет, я уж хотел было плюнуть да повернуть обратно, но тут выскользнувший из хижины ребенок уверенно, однако не без опаски, глядя на меня одним только правым глазом, подошел ближе и в недвусмысленной, понятной всякому и всякому попрошайке известной манере протянул ко мне крохотную, невероятно грязную ладошку. Возможно, в лучшем расположении духа я бы расхохотался при виде несчастной крохи, столь робкой и столь приставучей, но тогда просто бросил в перепачканную ладонь пару аэсов.

Вдохновленный успехом, ребенок отважился заговорить:

– Моя сестра больна. Очень больна, сьер.

Судя по тембру голоса, то был мальчишка. Как только он повернул ко мне голову, я смог разглядеть, что его левый глаз вспух и заплыл, пораженный какой-то заразой, а из-под сомкнутых век, засыхая на щеке, сочатся слезы пополам с гноем.

– Очень, очень больна, сьер.

– Да уж, вижу, – ответил я.

– О нет, сьер, отсюда не разглядеть. Но если хочешь, можешь сквозь дверь заглянуть – ее ты не потревожишь.

И тут мальчишку окликнул человек в потертом кожаном фартуке каменщика, грузно шагавший по тропке вверх, к нам:

– Что там, Иадер? Чего ему нужно?

Мальчишку вопрос, как и следовало ожидать, перепугал до утраты дара речи.

– Я спрашивал, как проще всего попасть в нижнюю часть города, – сказал я.

Каменщик не ответил ни слова, однако, остановившись примерно в четырех маховых шагах от меня, скрестил на груди руки, с виду не уступавшие твердостью тем самым камням, из которых складывали стены. Казалось, он не на шутку рассержен и не доверяет мне, но отчего – неизвестно. Возможно, мой выговор выдавал пришлого с юга, а может, причиной послужила одежда, отнюдь не роскошная и не причудливая, однако явно свидетельствовавшая о принадлежности к иному, высшему слою общества.

– Уж не посягаю ли я на частную собственность? – спросил я. – Этот участок твой?

Ответа вновь не последовало. Как бы он ни относился ко мне, ясно было одно: на его взгляд, никакое общение между нами невозможно. Обращаясь к нему, я словно бы обращался к скотине, причем вовсе не из разумных – скорее, так погонщик кричит на волов. Что до него самого, ему моя речь также казалась «разговором» зверя с человеком, чем-то вроде рыка да воя.

Не раз и не два замечал я, что в книгах подобных тупиковых положений не возникает никогда: авторам их невтерпеж подтолкнуть повествование дальше (сколь деревянным оно ни будь, сколь ни скрипи колесами, будто телега рыночного торговца, направляющаяся всего-навсего в запыленные деревушки, где сельская местность утрачивает весь шарм, а городских удовольствий не найти днем с огнем), и посему этакому непониманию, этакими решительным отказам от переговоров в них места нет. Наемному убийце, приставившему кинжал к горлу жертвы, непременно нужно обсудить с нею сложившуюся ситуацию от начала до конца, в любом угодном жертве (либо автору) объеме. Пара влюбленных в жарких объятиях также готова откладывать «удар кинжалом» до лучших времен как минимум в той же мере, если не в большей.

Увы, в жизни все обстоит иначе. Я таращился на каменщика, каменщик – на меня. Я готов был убить его, однако сомневался в успехе: во-первых, на вид он казался человеком необычайно сильным, а во-вторых, при нем вполне могло оказаться оружие, а в убогих хижинах по соседству – его дружки. Между тем он словно бы готовился сплюнуть наземь, мне под ноги, и в таком случае я наверняка заколол бы его, накинув ему на голову свой джелаб. Но нет, плевать каменщик не спешил, и спустя еще пару минут нашей игры в гляделки мальчишка, очевидно, понятия не имевший, что происходит, вновь подал голос:

– Загляни в дверь, сьер. Сестру ты не потревожишь.

Охваченный страстным желанием доказать, что не солгал, хотя и его собственный вид оправдывал попрошайничество в полной мере, он даже осмелился слегка потянуть меня за рукав.

– Я тебе верю, – сказал я, но тут же понял, что тем самым наношу ему нешуточное оскорбление, показывая, будто не верю его словам даже настолько, чтоб проверять их.

Наклонившись к двери, я устремил взгляд внутрь, но, глядя с залитой солнцем тропки в полумрак хакаля, поначалу не разглядел почти ничего. Солнце светило мне прямо в спину. Почувствовав затылком натиск его лучей, я осознал, что сейчас каменщик может совершенно безнаказанно напасть на меня сзади.

Комнатка, при всей ее тесноте, оказалась вовсе не захламленной. На куче соломы у дальней от двери стены лежала девочка. Болезнь ее достигла той стадии, когда к больному уже не испытываешь никакой жалости, когда он внушает один только ужас. Лицо девочки казалось черепом, туго обтянутым кожей – тонкой, полупрозрачной, словно кожа на барабане; губы не прикрывали зубов даже во сне; от выкошенных жаром лихорадки волос остались лишь жидкие пряди.

Упершись ладонями в стены из обмазанной глиной лозы, возле дверных косяков, я выпрямил спину.

– Вот видишь, сьер, – сказал мальчишка, – моя сестра очень больна.

С этими словами он вновь протянул ко мне сложенную горстью ладонь.

Да, я это видел (и снова вижу сейчас), однако увиденное отпечаталось в памяти отнюдь не сразу. Мысли мои целиком занимал Коготь, словно давящий на грудь – не столько как нечто тяжелое, сколько вроде костяшек невидимого кулака. В эту минуту мне вспомнился и ныне казавшийся частицей невообразимо далекого прошлого улан, выглядевший мертвым, пока я не коснулся Когтем его губ; и обезьяночеловек с отрубленной кистью руки; и ожоги Ионы, поблекшие, стоило мне провести вдоль них камнем.

Однако, после того как Коготь не спас Иоленту, я больше ни разу не прибегал и даже не думал прибегать к его целительной силе и так давно хранил его тайну, что опасался пробовать снова. Возможно, я и коснулся бы им умирающей девочки, если б на меня не глазел ее братец, да и его вспухшего глаза тоже коснулся бы, кабы не неприветливый каменщик. В сложившихся же обстоятельствах я всего лишь, с трудом одолевая его силу, давящую на грудину так, что не продохнуть, не разбирая дороги, двинулся вниз. За спиной звучно шлепнулся об истертый, растрескавшийся камень тропинки плевок, сорвавшийся с губ каменщика, но я даже не понял, что это был за звук, пока не добрался почти до самой Винкулы и более-менее не пришел в себя.

IV. В бартизане Винкулы

– У тебя гость, ликтор, – доложил караульный.

В ответ я лишь кивнул, дав понять, что принял доклад к сведению, и тогда он добавил:

– Пожалуй, тебе, ликтор, стоит прежде переодеться.

После этого спрашивать, кто меня дожидается, нужды не возникло: к подобному тону караульного мог склонить только визит самого архонта.

Добраться до личных покоев, обойдя стороной кабинет, где я занимался делами Винкулы и держал все бумаги, не составляло никакого труда. Время, потребовавшееся, чтобы избавиться от одолженного джелаба и переодеться в плащ цвета сажи, я провел, гадая, что могло побудить архонта, которого я лишь изредка видел где-либо, кроме зала суда, ни разу прежде у меня не бывавшего, посетить Винкулу – да еще, по всему судя, без свиты.

Оттеснившие прочь кое-какие иные мысли, размышления эти пришлись очень кстати. В нашей спальне имелось большущее зеркало из посеребренного стекла – такие намного лучше отполированных пластинок металла, привычных мне с детства, – и впервые встав перед этим зеркалом, дабы оценить собственный вид, я заметил, что Доркас нацарапала на нем мылом четыре строки из песни, которую как-то мне пела:

 

Горны Урд, вы небесам поете

О зеленых, милых сердцу рощах.

Отчего ж к лесам не унесете,

Что милей мне, что остались в прошлом?

 

В кабинете моем имелось с полдюжины покойных кресел, и я ожидал обнаружить архонта в одном из них (хотя мне также приходило на ум, что он может, воспользовавшись случаем, заглянуть в мои бумаги, на что, буде того пожелает, имеет полное право). Однако архонт стоял у амбразуры, глядя на город точно так же, как сам я недавно, только сегодня оглядывал Тракс с зубцов замка Акиэс. Сложенные за спиной, руки градоправителя шевелились, словно каждая жила собственной жизнью, порожденной его размышлениями. Задумался он так глубоко, что отвернулся от окна и увидел меня только некоторое время спустя.

– А-а, вот и ты, мастер казнедей. Я и не слышал, как ты вошел.

– Я всего лишь подмастерье, архонт.

Архонт, улыбнувшись, присел на подоконник, спиною к проему. Его лицо – грубое, резкое, с крючковатым носом, с большими глазами в обрамлении темных век – несмотря на все это, казалось совсем не мужским: пожалуй, оно вполне могло бы принадлежать весьма неприглядного вида женщине.

– То есть ты остаешься простым подмастерьем даже после того, как поставлен мной во главе всей этой махины?

– Возвысить меня вправе лишь мастера нашей гильдии, архонт.

– Но ведь, судя по принесенному тобой письму, и по тому, что выбор мастеров пал на тебя, и по работе, проделанной тобою со дня прибытия, ты – лучший из их подмастерьев. А впрочем, здесь разницы все равно не заметит никто… особенно если ты решишь напустить на себя важность. Сколько там мастеров?

– О притворстве, архонт, будет известно мне самому. Мастеров же, если после моего отбытия до сего звания не возвысили кого-то еще, в гильдии только двое.

– Я напишу им и попрошу возвысить тебя, так сказать, in absentia.

– Благодарю, архонт.

– Пустяки, пустяки, – отмахнулся градоправитель и вновь повернулся лицом к амбразуре, как будто в сложившемся положении почувствовал себя неловко. – Полагаю, известия об этом ты получишь в течение месяца.

– Меня не возвысят, архонт, но мастеру Палемону приятно будет узнать, что ты обо мне столь лестного мнения.

Архонт, обернувшись, снова устремил взгляд на меня:

– В подобной официальности между нами надобности вовсе нет. Меня зовут Абдиес, и тебе ничто не мешает называть меня так, когда мы наедине. А ты, насколько мне помнится, Севериан?

Я кивнул.

Градоправитель вновь отвернулся к амбразуре окна.

– Проем этот низок сверх меры. Я осмотрел его, пока дожидался тебя: подоконник лишь самую малость выше моих коленей. Боюсь, кто-нибудь легко может выпасть наружу.

– Разве что человек столь же высокий, как ты, Абдиес.

– А разве в прошлом порой не казнили людей, выбрасывая жертву из окна или сталкивая с края обрыва?

– Да, в прошлом практиковалось и то и другое.

– Но тебе, очевидно, прибегать к этим методам не доводилось?

С этим архонт опять повернулся ко мне:

– Насколько мне известно, Абдиес, на памяти ныне живущих такого не бывало ни разу. Сам же я исполнял декапитации – как на плахе, так и в кресле, – но этим мой опыт и ограничивается.

– Однако ты ведь не против прибегнуть к иным способам, если получишь соответствующие указания?

– Я для того и нанят, чтоб приводить в исполнение приговоры архонта.

– Видишь ли, Севериан… бывает, публичные казни идут народу на пользу. А бывает, что они принесут только вред, возбудив в народе волнения.

– Это понятно, Абдиес, – подтвердил я.

Подобно тому, как во взгляде мальчишек порой видны тревоги мужчин, которыми им только предстоит стать, в эту минуту на лице архонта отразилось (о чем он, возможно, сам пока даже не подозревал) чувство вины, сожаление о каком-то еще не совершенном поступке.

– Вечером у меня во дворце соберутся гости. Немного, всего несколько человек. Надеюсь увидеть среди них и тебя, Севериан.

– В чиновничьей среде, Абдиес, – с поклоном ответил я, – имеется давний обычай: избегать общества чиновников, служащих по нашему ведомству.

– И ты, что совершенно естественно, полагаешь его несправедливым. Хорошо, если тебе так больше нравится, считай сегодняшний вечер своего рода восстановлением… попранных прав.

– Нет, наша гильдия никогда не жаловалась на несправедливость. Напротив, столь уникальная обособленность – предмет нашей гордости. Однако сегодня вечером прочие гости могут счесть себя уязвленными.

Губы архонта дрогнули, складываясь в улыбку:

– Сие меня не заботит. Вот, это откроет тебе путь во дворец.

Пальцы протянутой ко мне руки бережно, словно бабочку, готовую в любой момент вспорхнуть с ладони и улететь, сжимали один из тех самых картонных дисков – не больше хризоса в величину, с вытисненной золотом витиеватой надписью, – о которых я много раз слышал от Теклы (встрепенувшейся в памяти, стоило мне коснуться глянцевого картона), но никогда прежде не видел.

– Благодарю, архонт. Значит, сегодня вечером? Я постараюсь подыскать подходящую одежду.

– Нет, оденься как обычно. Я устраиваю ридотто, и твое облачение сойдет за маскарадный костюм как нельзя лучше. – Поднявшись на ноги, градоправитель расправил плечи, слегка потянулся, словно некто вплотную приблизившийся к завершению долгого, не слишком приятного дела. – Минуту назад мы говорили о некоторых не слишком затейливых способах, к которым ты мог бы прибегнуть при исполнении служебных обязанностей. Возможно, сегодня вечером тебе пригодится необходимое для этого снаряжение.

Тут мне все сделалось ясно. Для отправления служебных обязанностей мне не требовалось ничего, кроме собственных рук – так я ему и ответил, а затем, вспомнив, что непозволительно долго пренебрегаю обязанностями хозяина дома, предложил гостю подкрепить силы.

– Нет-нет, – отказался архонт. – Знай ты, сколько я вынужден есть и пить учтивости ради, – сразу понял бы, как хорошо в гостях у того, от чьих гостеприимных предложений можно вот так запросто отказаться. Полагаю, пытка едой вместо голода вашей братии даже в головы прежде не приходила?

– Принудительное кормление? Эта процедура называется плантерацией, архонт.

– Непременно расскажи о ней как-нибудь, при случае. Да, вижу, ваша гильдия далеко – несомненно, не на одну дюжину столетий – опережает мою фантазию. Должно быть, ваша наука – древнейшая из наук, кроме охотничьей. Однако дольше я задерживаться у тебя не могу. Стало быть, вечером мы увидим тебя во дворце?

– Вечер вот-вот настанет, архонт.

– Значит, приходи к концу следующей стражи.

С этим градоправитель вышел из кабинета, и только после того, как за ним захлопнулась дверь, я уловил слабый аромат мускуса, которым была надушена его мантия.

Я оглядел картонный кружок, повертев его так и сяк. Оборот кругляша украшала фальшь масок, среди коих я тут же узнал и одно из чудовищ – личину, что являла собой всего-навсего пасть, окаймленную рядом клыков, – которых увидел в садах Автарха, когда какогены избавились от маскировки, и морду обезьяночеловека из заброшенного рудника неподалеку от Сальта.

Утомленный долгой прогулкой в той же мере, что и предшествовавшей ей работой (а трудился я почти целый день, так как встаю рано), прежде чем снова покинуть бартизан, я разделся, вымылся, перекусил фруктами и холодным мясом и выпил стакан по-северному пряного чая. Если я чем-то основательно обеспокоен, тревоги не покидают меня, даже когда я о них не задумываюсь. Так вышло и сейчас: мысли о Доркас, лежащей в тесной трактирной комнатке под косым потолком, и память о девочке, умирающей на охапке соломы, пусть сам я того и не осознавал, изрядно притупили и мое зрение, и слух. Думаю, именно из-за них я не услышал сержанта, и, пока он не вошел, даже не замечал, что, вынув из ящика у очага горсть растопки, ломаю лучинку за лучинкой напополам. Сержант спросил, собираюсь ли я вновь покидать Винкулу, и, поскольку в мое отсутствие управление ею ложилось на него, я ответил, что да, собираюсь, но не могу сказать, когда вернусь. Затем я поблагодарил его за одолженный джелаб и заверил, что более он мне не понадобится.

– Располагай им, когда ни потребуется, ликтор. Однако я по другому вопросу. Мой тебе совет: отправишься снова в город, прихвати с собой пару клавигеров.

– Спасибо, – ответил я, – но за порядком в городе следят отменно, так что мне вряд ли есть чего опасаться.

Сержант звучно откашлялся, прочищая горло.

– Тут дело в престиже Винкулы, ликтор. Тебе, как нашему командиру, положено сопровождение.

Я ясно видел, что это ложь, но с той же ясностью видел, что лжет он, заботясь обо мне, и потому сказал:

– Хорошо, я над этим подумаю, при условии, что ты сумеешь выделить мне двоих, поприличнее с виду.

Сержант просиял.

– Однако, – продолжил я, – мне не хотелось бы, чтоб они были при оружии. Я иду во дворец, и если прибуду с вооруженной охраной, господин наш, архонт, может счесть это за оскорбление.

Тут сержант залопотал что-то невнятное, и я, словно бы в гневе повернувшись к нему, с треском швырнул об пол лучину, остававшуюся в горсти.

– А ну, выкладывай все как есть! По-твоему, мне что-то угрожает? Что?

– Нет, ничего, ликтор. Чтоб именно тебе – ничего. Просто…

– Что «просто»?

Понимая, что отмалчиваться сержант не станет, я подошел к столику у стены и налил нам обоим по бокалу розолио.

– В городе, ликтор, совершено несколько убийств. Вчера ночью – три, а позавчерашней – еще два. Благодарю, ликтор. Твое здоровье.

– Твое здоровье. Однако убийства – дело вполне обычное, разве нет? Эклектики режут друг друга каждый день.

– А этих людей сожгли заживо, ликтор. Правду сказать, мне подробности неизвестны, да и никому другому, видимо, тоже. Возможно, ты сам знаешь больше.

Лицо сержанта казалось тусклым, невыразительным, будто вытесанное из шероховатого бурого камня, но, судя по быстрому взгляду, брошенному им за разговором на холодный очаг, он отнес сломанную мною лучину (лучину, столь твердую, столь сухую на ощупь, однако в ладони я ее почувствовал лишь спустя долгое время после его прихода, совсем как Абдиес, вполне вероятно, не сознававший, что размышляет не о чьей-то – о собственной смерти, еще долгое время после того, как в кабинет вошел я) на счет каких-то мрачных секретов, коими поделился со мною архонт, тогда как в действительности причиной тому была всего-навсего память об охваченной отчаяньем Доркас да о нищей девчонке, которую я поначалу принял за нее.

– Я велел двум добрым малым дожидаться снаружи, ликтор, – продолжал он. – Оба готовы идти с тобой, куда потребуется, и дожидаться тебя, пока не соберешься назад.

Я сказал, что это прекрасно, и сержант немедля развернулся кругом, опасаясь, как бы я не догадался или не заподозрил, будто он знает больше, чем мне докладывает, однако и неестественная прямизна спины, и перевитая канатами жил шея, и быстрый шаг, которым он направился к двери, содержали столько значимых сведений, сколько ни за что не вместил бы его оловянный взгляд.

В сопровождающие мне достались здоровяки, выбранные сержантом за силу. Щегольски, напоказ, поигрывая огромными железными ключами, «клавесами», они шли со мною, несшим «Терминус Эст» на плече, лабиринтом улиц; если хватало места, то по бокам, а нет – спереди и сзади. У берега Ациса я отпустил обоих, подхлестнув их желание поскорей распроститься со мной личным позволением провести остаток вечера как пожелают, а сам нанял небольшой, юркий каик (под пестро раскрашенным пологом, в котором к вечеру, по истечении последней стражи дня, совсем не нуждался) и распорядился отвезти меня вверх по реке, к дворцу.

Плавать по Ацису мне до того дня не доводилось. Усевшемуся ближе к корме, между рулевым (он же – владелец каика) и четверкой гребцов, в такой близости от мчащейся навстречу чистой, ледяной воды, что мог бы, если пожелаю, окунуть в реку обе ладони, мне показалось, будто этой хрупкой дощатой скорлупке, из амбразуры нашего бартизана наверняка выглядящей не больше паучка-водомерки, пляшущего на волнах, не сдвинуться против течения ни на пядь. Но тут рулевой отдал команду, и каик отчалил от пристани – разумеется, держась близ берега, однако заскакав по воде плоским камешком. Удары четырех пар весел оказались столь стремительны, столь безупречно слажены, а каик столь легок, узок и обтекаем, что мы помчались вперед скорее по-над водой, чем по воде. Ахтерштевень венчал пятигранный фонарь аметистово-фиолетового стекла, и как раз в тот миг, когда я по неведению решил, что сейчас течение ударит нас в борт, подхватит, перевернет и понесет полузатопленное суденышко вниз, к Капулу, рулевой невозмутимо, бросив кормовое весло, закачавшееся на обвязке, поднес к фитилю огонек.

Конечно же, он был прав, а я ошибался. Как только дверца фонаря захлопнулась, заслонив масляно-желтое пламя, и во все стороны брызнули нежно-фиалковые лучи света, подхваченный водоворотом каик развернулся носом к течению, прянул вперед этак на сотню маховых шагов, а то и больше, хотя гребцы подняли весла на борт, и мы оказались в миниатюрной бухте, спокойной, будто мельничный пруд, битком набитой сверх меры яркими прогулочными лодками. Из глубины реки тянулись на берег, к ослепительным факелам и изящным решеткам ворот, ведущих в дворцовый сад, ступени лестниц, очень похожих на те, с которых я еще мальчишкой нырял в Гьёлль, только гораздо чище.

Дворец архонта я много раз видел из Винкулы и, таким образом, знал, что сооружен он вовсе не под землей, по образцу Обители Абсолюта (чего, наверное, ожидал бы в противном случае). Совершенно не походил он и на мрачную крепость наподобие нашей Цитадели: очевидно, архонт и его предшественники сочли форпосты в виде замка Акиэс и стены Капула, дважды соединенные меж собой стенами и фортами вдоль гребней утесов, вполне достаточными для обороны города. Здесь крепостные стены заменяли обычные живые изгороди, призванные уберечь сады от любопытных взглядов да, может статься, случайных воришек. Разбросанные по красочному, интимно уютному парку постройки под золочеными куполами издали, из моей амбразуры, казались очень похожими на перидоты, что, соскользнув с разорванной нити, рассыпались по узорчатому ковру.

У филигранных ворот в карауле стояли спешенные кавалеристы в стальных латах и шлемах, вооруженные пламенеющими копьями и длинными кавалерийкими спатами, однако с виду они казались кем-то вроде актеров-любителей на вторых ролях, добродушными, многое повидавшими в жизни людьми, блаженствующими на отдыхе после упорных сражений и патрулирования открытых всем ветрам горных троп. Те двое, которым я предъявил картонный кругляш, едва взглянув на него, мотнули головами: не стой, дескать, проходи.

V. Кириака

На званый вечер я прибыл одним из первых. Суетящихся слуг вокруг пока что было куда больше, чем гостей в маскарадных костюмах: казалось, слуги взялись за работу всего минуту назад и твердо решили тотчас же ее завершить. Одни зажигали светильники с хрустальными линзами и хоросы, свисавшие с верхних ветвей деревьев, другие несли в сад подносы с напитками и закусками, расставляли их по местам, передвигали туда-сюда, а после вновь тащили назад, к одному из увенчанных куполом зданий (всеми тремя процедурами ведали трое слуг, но порой – несомненно, оттого, что остальные отвлекались на что-то другое, – только один).

Какое-то время я бесцельно бродил по саду, любуясь цветами в быстро сгущавшихся сумерках, а после, заметив среди колонн одного из павильонов людей в костюмах, направился внутрь, к ним.

Как мог выглядеть подобный званый вечер в Обители Абсолюта, я выше уже описывал. Здесь, в обществе целиком провинциальном, прием отличался несколько иной атмосферой: происходящее казалось игрой детишек, нарядившихся в обноски родителей, многие – и мужчины, и женщины – явились в костюмах автохтонов, выкрасив лица красновато-коричневым с белыми пятнышками, причем один из них был настоящим автохтоном, однако же нарядился именно таковым, в костюм не более и не менее подлинный, чем у прочих, отчего я расхохотался бы в голос, если б не осознал, что на самом деле одет он куда оригинальнее остальных ряженых жителей Тракса. Вокруг всех эти автохтонов, настоящего и самозваных, толпилось около двух дюжин не менее нелепых фигур – офицеров, переодетых женщинами, женщин, переодетых солдатами, эклектиков столь же карикатурных, как и автохтоны, гимнософистов, аблегатов с причетниками, анахоретов, эйдолонов, зооантропов (наполовину людей, наполовину зверей) и деодандов с ремонтадо в живописных лохмотьях, с причудливо подведенными глазами.

Глядя на разношерстную толпу, я невольно задумался, как забавно вышло бы, если бы Новое Солнце, Дневная Звезда собственной персоной, столь же внезапно, как появлялось в давние времена, когда его звали Миротворцем, появилось бы здесь, среди нас, в совершенно неподходящем для сего месте – ведь Миротворец всегда предпочитал появляться в местах самых неподходящих, взглянуло на всех этих людей свежим взглядом, чего никому из нас не дано, и, увидав их, при помощи чародейства обрекло всех собравшихся (людей, совершенно мне незнакомых и знать не знавших меня) отныне и впредь жить жизнью тех, кем нарядились сегодня, горожан навсегда сделало автохтонами, жмущимися к дымящим очагам в горных хижинах из дикого камня, настоящего автохтона – горожанином на ридотто, женщин – кавалеристами, во весь опор скачущими навстречу врагам Содружества с саблями наголо, а офицеры отправятся по домам, заниматься шитьем у северного окна да порой с грустью вздыхать, взглянув на безлюдную дорогу, а деоданды – в лесную чащу, оплакивать собственные немыслимые прегрешения, а ремонтадо, подпалив собственные дома, устремят взгляды к вершинам гор… и только я один останусь самим собой, подобно скорости света, которой, если верить знающим людям, не изменить никакими математическими преобразованиями.

Посмеивался я втихомолку, под маской, до тех пор, пока Коготь в мешочке из мягкой кожи не толкнул меня в грудь – легонько, словно напоминая, что с Миротворцем шутить не стоит, а я как-никак ношу при себе некую частицу его силы. Тут-то, устремив взгляд поверх голов в шлемах, в уборах из перьев, в диких космах волос, я и увидел у дальних колонн павильона одну из Пелерин. Увидел и со всех ног поспешил к ней, расталкивая в стороны тех, кто не пожелал расступиться. (Правда, таких оказалось немного: конечно, никому вокруг даже в голову не пришло, что я действительно тот, кем наряжен, однако из-за высокого роста меня принимали за экзультанта, поскольку настоящих экзультантов у архонта в гостях не случилось.)

Пелерина была не из молодых, но и не старой; овальное, правильной формы, ее лицо под узкой полумаской несло на себе печать благородства и отстраненности, подобно лицу главной жрицы, позволившей мне войти в шатер собора, после того как мы с Агией разнесли в щепки алтарь. В руке она держала крохотный, словно игрушка, бокал с вином, и когда я преклонил колено у ее ног, поставила его на ближайший стол, чтоб протянуть мне руку для поцелуя.

– Прости меня, Домницелла, – взмолился я, – ведь я причинил тебе и твоим сестрам величайшее зло.

– Смерть причиняет зло всем нам, – отвечала она.

– Но я не Смерть.

Тут я поднял взгляд, и в голове моей зародились кое-какие сомнения.

Шумный вдох Пелерины был слышен даже сквозь трескотню собравшихся.

– Вот как?

– Именно так, Домницелла. – Пусть и уже усомнившийся в ней, я все-таки испугался, как бы она не пустилась бежать, и ухватил ее за конец опояски, свисавший с талии. – Прошу простить меня, Домницелла, но вправду ли ты принадлежишь к ордену?

Пелерина, не говоря ни слова, покачала головой и рухнула на пол.

Клиенты, содержащиеся в наших подземных темницах, нередко притворяются лишившимися чувств, однако их плутовство легко распознать. Симулянты намеренно закрывают глаза и держат их закрытыми. Жертва же настоящего обморока (коим, кстати заметить, в равной мере подвержены и женщины, и мужчины) первым делом теряет власть над глазами, отчего оба глаза какой-то миг смотрят в несколько разные стороны, а порой закатываются под лоб – точнее, под верхние веки. Веки, в свою очередь, редко смыкаются полностью, поскольку сие – не сознательное действие, но попросту результат расслабления их мускулатуры. Обычно между кромками верхнего и нижнего века остается виден узкий полумесяц склеры глазного яблока – именно так и вышло сейчас, с упавшей передо мной женщиной.

Около полудюжины человек помогли мне перенести ее в один из альковов, чему сопутствовало множество дурацкой болтовни о жаре и возбуждении, хотя, за полным отсутствием и первого и второго, причиной обморока ни жара, ни чрезмерное возбуждение послужить не могли. Какое-то время я никак не мог отделаться от зевак, но затем происшедшее утратило всю прелесть новизны, после чего мне уже при всем желании никак не удалось бы удержать их рядом. Вскоре после этого женщина в алом зашевелилась, а другая женщина, примерно тех же лет, наряженная маленькой девочкой, сообщила мне, что это супруга некоего армигера, чья вилла находится невдалеке от Тракса, недавно отбывшего в Несс по каким-то делам. Отойдя к столу, я отыскал тот самый крохотный бокал, вернулся и смочил ее губы остававшейся в нем красной жидкостью.

– Не надо, – слабым голосом заговорила она. – Не хочу… это сангари, а я терпеть его не могу – выбрала только потому, что… потому что оттенок… к наряду подходит.

– Отчего ты лишилась сознания? Оттого, что я решил, будто ты из настоящих конвентуалок?

– Нет… оттого, что догадалась, кто ты, – ответила женщина в алом.

На время мы оба умолкли. Она по-прежнему полулежала на диване, куда мне помогли ее отнести, а я сидел у нее в ногах.

Пользуясь случаем, я вновь воскресил в памяти тот момент, когда преклонил перед нею колено: ведь мне, как не раз уже говорилось, ничего не стоит мысленно реконструировать любой миг прожитой жизни. Увы, на сей раз это нисколько не помогло, и, наконец, мне хочешь не хочешь пришлось спросить:

– Как же ты догадалась?

– Любой другой в этой одежде, спроси его, Смерть ли он, ответил бы «да»… потому что такова его маска. Неделю назад, когда муж обвинил одного из наших пеонов в краже, я присутствовала на суде архонта. В тот день и видела тебя, стоявшего сбоку, скрестив руки на гарде вот этого самого меча, а едва лишь услышала, в чем ты сознаешься, едва ты поцеловал мои пальцы, сразу тебя узнала и подумала… О, сама не знаю, что я подумала! Наверное, что ты преклоняешь передо мной колено, так как намерен убить меня. Там, в зале суда, ты держался… все время держался, словно тот, кто не отступится от законов учтивости даже в обращении с несчастным, которому собирается отсечь голову, особенно с дамой.

– Я преклонил перед тобою колено лишь потому, что очень хочу поскорей разыскать Пелерин, а твой наряд, как и мой, казался вовсе не маскарадным.

– Так и есть. Говоря откровенно, носить его мне не положено, но это не просто костюм, на скорую руку сооруженный служанками, а настоящая инвеститура. – Тут она ненадолго умолкла. – Однако я ведь даже не знаю твоего имени.

– Севериан. А тебя зовут Кириакой – так сказала одна из женщин, помогавших перенести тебя сюда. Будь любезна, скажи, как ты добыла эти одежды и не знаешь ли, где Пелерины сейчас?

– Твоей службы это не касается, верно? – Пристально взглянув мне в глаза, Кириака покачала головой: – Да, дело, определенно, личное. Я росла у них и воспитывалась. В послушницах. Мы исходили весь континент, от края до края, и я получила немало чудесных уроков ботаники, попросту глядя на цветы и деревья в пути. Порой, стоит вспомнить былое, мне кажется, будто пальмы от сосен отделяла всего неделя пешего хода, хотя это, конечно, не так.

– Шло время, я готовилась принять невозвратные обеты, а за год до облачения всякой послушнице шьют инвеституру, дабы та могла примерить ее и подогнать по себе, после чего ее всякий раз, разбирая поклажу, видишь среди обычной одежды. Будто девочка, любующаяся свадебным платьем матери, принадлежавшим и ее бабке, и понимающая, что тоже выйдет замуж – если когда-либо выйдет замуж – именно в нем. Только я инвеституры так ни разу и не надела, но, возвращаясь домой… ждать случая, надо заметить, пришлось долго, ведь провожать меня никто не стал бы… прихватила ее с собой.

Прихватила с собой, но долгое время о ней не вспоминала. А получив от архонта приглашение на маскарад, вынула из сундука и решила надеть нынче вечером. Фигурой своей я горжусь по праву: служанкам пришлось лишь самую малость расставить вот здесь и здесь. Сидит как влитая, и лицом я – что настоящая Пелерина, вот только глаза… Правду сказать, мне этот взгляд никогда не давался. Думала, само придет, когда я обеты приму или после. У старшей над послушницами такой взгляд был… Допустим, сидит за шитьем, а заглянешь в глаза ей и сразу же веришь, что ей виден весь Урд, до тех самых краев, где обитают перисции, что взгляд ее проникает и сквозь ткань старой изношенной юбки, и сквозь стену шатра – сквозь все на свете… Однако куда направляются Пелерины сейчас, я не знаю, да и сами они – кроме разве что Матери – вряд ли знают об этом.

– Должно быть, у тебя среди них остались подруги, – заметил я. – Разве больше никто из послушниц не предпочел мирскую жизнь?

Кириака пожала плечами:

– Даже не знаю. Никто из них мне ни разу не написал.

– Как ты себя чувствуешь? Не хочешь ли вернуться назад? Там начинаются танцы.

Прежде, пока речь шла о Пелеринах, взгляд собеседницы словно блуждал в коридорах времени. Сейчас она, не поворачивая головы, искоса взглянула на меня.

– А тебе самому туда хочется?

– Пожалуй, нет. В толпе мне всегда несколько не по себе, если только вокруг не друзья.

– Так у тебя есть друзья?

Казалось, она искренне удивлена.

– Не здесь… за исключением одной подруги. А в Нессе рядом со мной были братья по гильдии.

– Понимаю, – после недолгой паузы ответила Кириака. – Что ж, возвращаться к остальным нам вовсе незачем. Званый вечер продолжится до утра, а с рассветом, если архонту не надоест веселиться, в павильоне опустят шторы, чтобы свет солнца не проникал внутрь, а может быть, даже накроют сводчатым куполом весь сад. Мы можем сидеть здесь сколько пожелаем. Захотим чего-нибудь выпить или перекусить – подзовем проходящего мимо официанта, а когда рядом появится кто-нибудь, с кем нам захочется поговорить, остановим его и заставим развлечь нас беседой.

– Боюсь, я наскучу тебе задолго до конца ночи, – предупредил я.

– Вот уж нет! Думаешь, я позволю тебе много болтать? Нет, я намерена говорить сама, а ты будешь слушать. Для начала: знаешь ли ты, что очень красив?

– Я знаю, что ничуть не красив. Однако ты ни разу не видела меня без маски, а значит, не можешь знать, как я выгляжу.

– Ошибаешься.

С этим Кириака подалась вперед, будто затем, чтоб разглядеть мое лицо под маской сквозь прорези для глаз. Ее собственная маска, пара обрамлявших глаза миндалевидных петелек из узкой тесьмы того же цвета, что и платье, была так крохотна, что казалась всего лишь условностью, но придавала ее внешности налет экзотики, в иное время совсем ей не свойственной, а самой Кириаке, по-моему, внушала ощущение тайны, анонимности, избавлявшей ее от груза ответственности.

– Несомненно, ты – человек недюжинного ума, но на подобных приемах бывал куда реже, чем я, иначе давно освоил бы искусство судить о лицах, не видя их. Конечно, если тому, за кем наблюдаешь, вздумалось нацепить личину из дерева, не повторяющую формой лица, приходится нелегко, но даже в этом случае заметить можно очень и очень многое. Подбородок у тебя заостренный, верно? С небольшой ямочкой посередине?

– Заостренный – да, – подтвердил я, – однако без ямочки.

– Вот тут ты лжешь, чтоб сбить меня с толку, либо сам никогда в жизни ее не замечал. Форму подбородка я могу определять по талии – особенно у мужчин, в чем и заключается главный мой интерес. Тонкая талия означает заостренный подбородок, и форма твоей кожаной маски вполне позволяет в том убедиться. Вдобавок глаза… глубоко посажены, однако довольно велики и подвижны, что у мужчин, особенно узколицых, непременно сопутствует ямочке на подбородке. Скулы – их очертания самую чуточку видны под маской – у тебя широки, а из-за впалых щек кажутся еще шире. Волосы, судя по волоскам на тыльной стороне ладоней, темны, а губы тонки – их видно сквозь прорезь для рта. Поскольку целиком мне их не разглядеть, они изогнуты, словно лук купидона – самая соблазнительная форма мужских губ.

Не зная, что на это ответить, я многое отдал бы, лишь бы оставить ее как можно скорее, и наконец спросил:

– И теперь ты захочешь, чтоб я снял маску, дабы проверить точность всех этих суждений?

– О нет, нет, снимать маски нельзя – до тех пор, пока не заиграют обаду! Кроме того, подумай о моих чувствах. Если ты снимешь маску и, вопреки моему опыту, окажешься нисколько не красивым, я лишусь интересной ночи.

Рассматривая меня, она села прямо, теперь же улыбнулась и снова откинулась на диван, а ее волосы раскинулись по подушкам, окружив голову темным ореолом.

– Нет, Севериан, снимать маску с лица ни к чему, а вот снять маску с души придется. Чуть позже ты это сделаешь, показав все, что сделал бы, будучи волен делать что пожелаешь, а пока – рассказав обо всем, что я о тебе хочу знать. Ты прибыл из Несса – об этом мне уже известно. Отчего тебе так не терпится отыскать Пелерин?

VI. Библиотека Цитадели

Едва я собрался дать ей ответ, мимо нашего алькова прошла пара гостей – облаченный в санбенито кавалер с дамой, наряженной мидинеткой. На нас они только глянули мимоходом, и нечто – возможно, склоненные одна к другой головы, а может, незначительная перемена в выражениях лиц – подсказывало: они знают или, по крайней мере, подозревают, что на мне вовсе не маскарадный костюм. Однако я сделал вид, будто ничего не заметил, и сказал:

– Мне в руки случайно попало кое-что, принадлежащее Пелеринам. Хочу вернуть им пропажу.

– То есть чинить им зла ты не собираешься? – уточнила Кириака. – А можешь ли рассказать, что это?

Ответить правду я не осмелился и, понимая, что Кириака непременно попросит показать ей названное, ответил:

– Книга… старинная, великолепно иллюстрированная книга. Не стану делать вид, будто хоть что-либо смыслю в книгах, но почему-то уверен: она и в смысле религии многое значит, и сама по себе ценность имеет немалую, – и вынул из ташки ту самую книгу в коричневом переплете из библиотеки мастера Ультана, которую взял с собой, покидая камеру Теклы.

– Да, книга древняя, – подтвердила Кириака. – И, вижу, сильно подмочена. Позволь взглянуть?

Я подал ей книгу, и Кириака, перелистав страницы, поднесла ближе к светильнику, мерцавшему над нашим диваном, разворот с изображением сикинниды. Казалось, рогатые люди запрыгали, сильфиды дружно качнули бедрами в такт пляске пламени.

– Я в этом тоже мало что смыслю, – созналась она, возвращая мне книгу, – однако мой дядюшка разбирается в книгах прекрасно и, думаю, дорого бы за нее заплатил. Вот если бы он был здесь и смог поглядеть… а впрочем, так даже к лучшему: возможно, я сама попробую ее у тебя как-нибудь выманить. Каждую пентаду он отправляется в путешествие не хуже моих странствий с Пелеринами – и все ради поисков старинных книг. Даже в забытых архивах бывал. Ты о них слышал?

Я отрицательно покачал головой.

– И я знаю только то, что он однажды рассказывал, выпив чуть больше нашего домашнего кюве, чем обычно, да и рассказал, может статься, не все: за разговором мне постоянно казалось, будто дядюшка слегка опасается, как бы я не решилась отправиться туда сама. Я, разумеется, не решилась, хоть иногда и сожалею о том. Так вот, далеко на южных окраинах Несса, где большинство горожан не бывали никогда в жизни, так далеко вниз по великой реке, что люди обычно думают, будто город заканчивается намного, намного раньше, стоит древняя-древняя крепость. Все, кроме, возможно, самого Автарха – да живет его дух в тысяче преемников, – давным-давно позабыли о ней и места те считают нечистыми. Стоит она на высоком холме возле берега Гьёлля, взирая с его вершины на бескрайнее поле, усеянное полуразрушенными гробницами, и ничего, ничего не охраняет.

Сделав паузу, она вскинула руки и нарисовала в воздухе перед собою холм с венчающей его твердыней. Тут у меня возникло ощущение, будто эту историю она рассказывала уже не раз и не два – возможно, собственным детям. Подумав об этом, я осознал, что лет ей не так уж мало, довольно, чтобы иметь детей, в свою очередь подросших достаточно, чтоб выслушать и эту, и прочие ее сказки по много раз. Да, все эти годы не оставили на ее гладком, чувственном лице никакого следа, однако светоч юности, все еще ярко горящий в Доркас, и озарявший чистым, не от мира сего, сиянием даже Иоленту, и ослепительно, буйно пылавший за несгибаемой красотой Теклы, и осиявший укрытые пеленою тумана дорожки некрополя, когда сестра ее, Тея, приняла у Водала пистолет на краю оскверненной могилы, угас в Кириаке так давно, что от его пламени не осталось даже едва уловимого аромата, и посему мне сделалось искренне ее жаль.

– Тебе, несомненно, известно, как наша раса, как люди древности достигли звезд и как отдали ради этого все первозданное, дикое, что оставалось в них, и оттого утратили вкус к буйству встречного ветра, и плотскому вожделению, и к любви, и к сложению новых песен, и к пению песен старых, и к прочим проявлениям «звериной» натуры, которые якобы принесли с собою из джунглей, с самого дна времен… хотя в действительности, как утверждал дядюшка, все это и вывело их из дикой глуши. Известно тебе также – а неизвестно, так знай, – что отданы эти вещи были творениям их же собственных рук, в душе ненавидевшим их. Да, у них вправду имелись души, хотя сотворившие их люди никогда с этим не считались. Так вот, творения решили уничтожить создателей, и уничтожили, дождавшись, пока человечество не покорит тысячи солнц, а после вернув человеку все, от чего он отрекся задолго до этого.

Одним словом, запомни все это и знай. Сама я то, что рассказываю, узнала от дядюшки, а он прочел обо всем этом и о многом другом в книге из своего собрания. В книге, которой, на его взгляд, не открывали целую хилиаду.

А вот о том, как это было проделано, известно гораздо меньше. Помнится, еще девчонкой я представляла себе злые машины, рывшие, рывшие землю ночь напролет, пока не откопали, не вынули из-под корней древних дубов железный сундук, ими же спрятанный под землей, когда мир был еще совсем юным, а после, стоило им сбить замок, все, о чем мы с тобой говорили, вырвалось, вылетело наружу, словно рой золотистых пчел. Глупо, наивно, однако мне даже сейчас не по силам вообразить, как эти думающие машины выглядели, как поступили в действительности.

Я тут же вспомнил об Ионе, о светлом металле, блестевшем там, где должна быть кожа его чресл, однако не сумел представить себе Иону, выпускающего мор на горе всему роду людскому, и лишь недоверчиво покачал головой.

– Однако в дядюшкиной книге, по его словам, объяснялось, что они сделали, а выпущенное ими на волю было вовсе не роем насекомых, а изобилием всевозможных артефактов, которые, по их расчетам, вернут к жизни все мысли и чувства, оставленные людьми в прошлом, так как всего этого не представлялось возможным записать цифрами. Строительством и изготовлением всего на свете, от городов до сосудов для сливок, управляли те же машины, и вот они, на протяжении тысячи человеческих жизней строившие города-механизмы, принялись возводить города, похожие на скопления туч перед бурей или, к примеру, на скелеты драконов.

– Когда же все это происходило? – спросил я.

– Очень, очень давно – задолго до того, как были уложены первые камни в фундаменты первых строений Несса.

Я обнял Кириаку за плечи, а ее ладонь – жаркая, ищущая – крадучись заскользила по моему бедру.

– Тому же принципу подчинили они все, что бы ни делали. И очертания мебели, и, скажем, покрой одежды. Ну а поскольку правители, в незапамятные времена решившие, что все мысли, какие могут символизировать подобные города, и одежда, и мебель, человечеству надлежит оставить в прошлом, давным-давно умерли, простых людей, позабывших и лица их, и максимы, новизна привела в восторг. Это и погубило всю человеческую империю, возведенную на основании одного лишь порядка.

Но все же, хоть империя и распалась, до гибели каждого из миров было еще далеко. Поначалу, дабы род людской вновь не отверг того, что ему возвратили, машины придумали грандиозные зрелища, феерии, вселявшие в голову всякого зрителя мысли о богатстве, о мщении либо о незримом, духовном мире. Позже они приставили к каждому из людей компаньона, советника, невидимого для всех остальных. У детей такие товарищи имелись с давних времен.

Когда власть машин – как самим машинам и требовалось – ослабла еще больше, они уже не могли ни поддерживать в сознании владельцев эти фантомы, ни строить новые города, так как и прежние-то, уцелевшие, почти опустели.

Таким образом, они, как сказал дядюшка, достигли той стадии, на коей человечество, согласно всем их надеждам, должно было обратиться против машин и уничтожить их, однако ничего подобного не случилось, так как теперь их – тех, кого прежде презирали, словно рабов, либо почитали, как демонов, – полюбили всем сердцем.

Тогда созвали они к себе всех, кто возлюбил их сильнее прочих, долгие годы учили избранных всему, отвергнутому родом людским, а со временем умерли.

Собрались те, кого полюбили они и кто полюбил их, на совет, начали думать, как сохранить их науку, ибо прекрасно знали, что подобных им на Урд больше не будет. Но начались среди них ожесточенные споры. Науки они постигали не сообща: каждый, будь он хоть мужчиной, хоть женщиной, слушал одну из машин, как будто во всем мире нет никого, кроме них двоих, ну а поскольку знаний было великое множество, а учеников – жалкая горстка, машины каждого учили по-разному.

Так, слово за слово, ученики машин разделились на две партии, а каждая из партий – еще на две, а каждая из этих двух – еще на две, и, наконец, всяк из собравшихся остался один, непонятый, осуждаемый всеми прочими и, в свою очередь, осуждающий их. Поодиночке разошлись они по миру, прочь из городов, служивших приютом машинам, либо в самую их глубину – все, кроме нескольких, по привычке оставшихся во дворцах машин, бдеть возле их безжизненных тел.

Один из сомелье принес нам по чаше вина почти столь же прозрачного, как вода, и столь же спокойного, пока легкие колебания чаш не пробудили его, обращая в игристое. Заструившиеся к поверхности пузырьки наполнили альков ароматом цветов, которых не различить глазом, которых не отыскать никому, кроме слепых, а пить такое – все равно что пить квинтэссенцию силы из сердца быка. В нетерпении выхватив свою чашу из рук служителя, Кириака жадно осушила ее и со звоном отбросила в угол.

– Продолжай, – попросил я. – Чем кончилась история о забытых архивах?

– Когда последняя из машин остыла и замерла без движения, а каждый из тех, кто постигал запретные, отвергнутые человечеством знания, расстался со всеми прочими, сердца их исполнились ужаса. Ибо каждый сознавал, что он – всего-навсего смертный и вдобавок уже немолод, и понимал: с его собственной смертью погибнут его любимые знания. Тогда каждый из них – полагая, будто никто другой до этого не додумался, – начал записывать все, что постиг в течение долгих лет, внимая наставлениям машин, раскрывавших ученикам без утайки все тайны дикой, «звериной» части человеческого существа. Немало рукописей после было утрачено, но куда больше уцелело, попав в руки тех, кто взялся копировать их, оживляя собственными дополнениями или ослабляя пропусками… Поцелуй меня, Севериан.

Поцелуям изрядно мешала маска, однако губы наши встретились. Стоило ей отстраниться, из глубин памяти всплыл целый ворох призрачных воспоминаний о прежних любовных шалостях Теклы, разыгрывавшихся за псевдотирумами, ведущими в катахтонические будуары Обители Абсолюта, и я сказал:

– Разве ты не знаешь, что подобные вещи требуют от мужчин полной сосредоточенности?

– Знаю, – с улыбкой ответила Кириака. – Потому так и сделала. Хотела проверить, слушаешь ли ты мой рассказ. Так вот, долгое время – сколь долгое, наверное, не знает никто на свете, хотя, когда все это началось, мир наш еще не подошел вплотную к угасанию солнца, а годы были длиннее – эти рукописи ходили по рукам либо покрывались плесенью в кенотафах, где авторы прятали их для пущей сохранности. Были они фрагментарны, противоречивы и эйзегестичны. Затем, когда один из автархов (хотя в ту пору их еще не именовали автархами) вознамерился вернуться к завоеваниям и достижениям той, первой империи, его слуги, люди в белых одеждах, обшарили все чердаки, низвергли с пьедесталов статуи андросфинксов, воздвигнутые в память о машинах, вошли даже в кубикулы давным-давно умерших мойрианок и собрали их все. Собрали, а добычу сложили огромной грудой посреди только что выстроенного великого города, Несса, дабы предать огню.

Однако в ночь накануне сожжения автарху тех времен, коему никогда прежде не являлись необузданные, своевольные сновидения, грезившему лишь наяву, и то об одной только власти, наконец-то приснился сон. Сон о том, как из рук его навсегда ускользает множество неприрученных миров – миров жизни и смерти, камня и рек, зверей и деревьев.

С приходом утра он приказал не зажигать факелов, но выстроить огромную сокровищницу и поместить все тома и свитки, собранные слугами в белых одеждах, туда. Ибо решил, если со строительством новой империи что-либо не заладится, удалиться в эту сокровищницу и с головой погрузиться в миры, которые, в подражание древним, собирался отринуть навек.

Новой империи у него, как и следовало ожидать, не вышло. Прошлого в будущем не найдешь, так как там его нет и не будет – до тех самых пор, пока метафизический мир, что куда обширнее, неторопливее мира материального, не завершит оборот и к нам не явится Новое Солнце. Однако не удалился он, как замышлял, и в свою сокровищницу, за крепостную стену, коей велел обнести ее, ибо диких, первозданных черт человеческой натуры, однажды оставив их в прошлом, назад уже не вернешь.

Но, как бы там ни было, говорят, будто, прежде чем запереть собранное от всех на свете, он приставил к сокровищнице блюстителя. Когда же срок жизни сего блюстителя на Урд подошел к концу, тот подыскал нового, а тот – еще одного, и все они неизменно оставались верны приказам того автарха, поскольку душой и телом впитали «дикие» черты и помыслы, порожденные тайным знанием, сохраненным машинами, – ведь подобная верность как раз к ним, к первозданным чертам человека, и принадлежит…

Слушая, я освободил ее от одежд и начал целовать груди, но тут сказал:

– Разве все черты и помыслы, о которых ты говорила, не исчезли из мира, когда автарх запер их под замок? Быть может, я о них в жизни не слышал?

– Нет, не исчезли: ведь их долгое время передавали из рук в руки, и мало-помалу они проникли в кровь каждого. Кроме того, говорят, будто блюститель порой выпускает их прогуляться. Да, в итоге они неизменно к нему возвращаются, но прежде чем снова канут во тьму сокровищницы, их читают – то один, то другой, а то и многие.

– Чудесная сказка, – сказал я. – Возможно, я знаю об этом больше, чем ты, но услышал ее впервые.

Длинные ноги Кириаки плавно сужались от бедер, очень похожих на шелковые диванные валики, к лодыжкам, да и все ее тело было словно создано для наслаждений.

Ее пальцы коснулись фибулы, удерживавшей на плечах мой плащ.

– Тебе обязательно его снимать? – спросила она. – Не хватит ли его, чтоб укрыть нас обоих?

– Хватит, – подтвердил я.

VII. Влечения

В подаренных ею наслаждениях я едва не утонул с головой, так как – пусть не любил ее, как некогда любил Теклу и до сих пор любил Доркас, пусть она оказалась вовсе не столь прекрасной, какой когда-то была Иолента, – проникся к ней нежностью, лишь отчасти порожденной игристым вином, а Кириака была именно такой женщиной, о каких мечтал я оборванным мальчишкой, в Башне Матачинов, прежде чем был очарован сердцевидным ликом Теи возле вскрытой могилы, причем об искусстве любовных утех знала гораздо больше любой из них трех.

Поднявшись с дивана, мы отправились к серебряной чаше проточного бассейна, помыться. Возле него, подобно нам, предавалась любовной игре пара женщин. Уставившись на нас, обе расхохотались, однако, увидев, что я не пощажу их, хоть они и женщины, с визгом умчались прочь, а мы с Кириакой омыли друг друга.

Я понимал: Кириака не сомневается, что после этого я оставлю ее, и сам не сомневался в том, что она оставит меня, но нет, мы не расстались (хотя так, наверное, было бы лучше), а удалились в небольшой тихий сад, укрытый мраком ночи, и остановились у одинокого фонтана.

Оба мы держались за руки, как держатся за руки дети.

– Тебе случалось бывать в Обители Абсолюта? – спросила она, глядя на наше отражение в озаренной лунным светом воде.

Голос ее прозвучал едва слышно.

Я ответил, что доводилось, и ее пальцы крепче сжали мою ладонь.

– И в Кладезе Орхидей?

Я отрицательно покачал головой.

– В Обители Абсолюта я тоже бывала, но Кладезя Орхидей ни разу не видела. Говорят, если у Автарха имеется супруга, каковой у нашего нет, она держит двор именно там, в самом прекрасном месте на весь мир. Даже сейчас там позволяют гулять только красавицам из красавиц. Когда я была при дворе, нам – моему господину и мне – отвели покои, совсем небольшие, сообразно армигерскому званию. Однажды вечером господин мой отбыл неизвестно куда, а я вышла в коридор, и, пока глядела по сторонам, мимо прошел один из высших придворных чиновников. Ни его имени, ни придворного чина я не знала, однако остановила его и спросила, нельзя ли мне посетить Кладезь Орхидей.

Тут Кириака ненадолго умолкла. На протяжении трех, а то и четырех вдохов вокруг не слышалось ни звука, кроме музыки, доносившейся из павильонов, да звона струйки фонтана.

– А он остановился и взглянул на меня… думаю, с некоторым удивлением. Тебе наверняка невдомек, каково это – чувствовать себя ничтожной армигеттой с севера, в платье, пошитом собственными служанками, в провинциальном драгоценном убранстве, под взглядом особы, всю жизнь прожившей среди экзультантов Обители Абсолюта… Так вот, взглянул он на меня и улыбнулся.

Пальцы Кириаки сомкнулись вокруг моей ладони крепче прежнего.

– Улыбнулся и говорит: по такому-то и такому-то коридору, сверни у такой-то статуи, поднимись вверх по лестнице и следуй дорожкой, мощенной слоновой костью. О Севериан, любимый!

Лицо ее сияло, словно сама луна. В эту минуту я понял: она описывает вершину всей своей жизни и весьма дорожит подаренной мною любовью – отчасти, а может, и в основном оттого, что приключение наше напомнило Кириаке, как ее красота, взвешенная и оцененная персоной, сочтенной ею достойной вынести приговор, была сочтена достаточной. Разум подсказывал, что мне следовало бы оскорбиться, однако обиды в сердце я отыскать не сумел.

– Чиновник ушел, а я отправилась, куда было указано, прошла пару дюжин – ну, может, две пары дюжин маховых шагов и… И нос к носу столкнулась с моим господином, а он велел мне вернуться назад, в наши крохотные покои.

– Понимаю, – сказал я, поправив меч на плече.

– Наверное, понимаешь… А если так, слишком ли дурно я поступаю, изменяя ему, как по-твоему?

– Я не магистрат.

– Все осуждают меня… все друзья и подруги… и все любовники, из коих ты – не первый и не последний, и даже те женщины из кальдария.

– Нас с детства учат никого не осуждать, а лишь приводить в исполнение приговоры, вынесенные судами Содружества. Нет, я не стану осуждать ни его, ни тебя.

– А вот я осуждаю, – сказала она, поднимая лицо к яркому, неумолимому свету звезд, и я впервые с тех пор, как увидел Кириаку в переполненном павильоне, отведенном под бальный зал, понял, каким образом мог принять ее за схимницу ордена, в одеяния коего она нарядилась. – Или, по крайней мере, делаю вид, будто осуждаю и признаю за собою вину, но остановиться никак не могу. По-моему, таких, как ты, что-то ко мне влечет. Что тебя привлекло? Среди гостей было немало женщин куда красивее и моложе меня.

– Не знаю, что и ответить, – проговорил я. – Когда мы шли сюда, в Тракс…

– А, так тебе тоже есть о чем рассказать? Расскажи, Севериан, расскажи. О единственном интересном событии из собственной жизни я уже рассказала.

– По пути сюда мы – с кем я шел сюда, объясню как-нибудь в другой раз, – случайно столкнулись с ведьмой, ее фамулой и клиентом, пришедшими в некое место, чтоб вновь вызвать к жизни тело давно умершего человека.

– Правда? – В глазах Кириаки вспыхнули огоньки. – Как восхитительно! Слышала я о подобном, но сама никогда не видела. Расскажи все, только, гляди, не выдумывай.

– На самом деле рассказывать особенно не о чем. Путь наш лежал через заброшенный город, и, увидев огонь их костра, мы подошли к нему, так как при нас был некто тяжело больной. Когда ведьма вернула к жизни нужного человека, я поначалу решил, будто она вознамерилась восстановить весь город, и только примерно через неделю понял, что…

Закончить не удалось: я просто не смог объяснить, что именно понял. Суть выходила за рамки человеческого языка, достигая того уровня, который мы предпочитаем полагать несуществующим, хотя, если бы не привычка постоянно держать в узде, одергивать собственные мысли, они то и дело забирались бы туда сами собой.

– Продолжай же.

– Разумеется, ничего я толком не понял. До сих пор размышляю над происшедшим, но понять не могу. Одно знаю: ведьма вернула к жизни его, а он принялся возвращать к жизни каменное городище, словно без этого города ему, как актеру без декорации, никуда. Порой мне даже думается, что город, может статься, никогда не существовал сам по себе, отдельно от него, и мы, едучи по растрескавшимся мостовым, мимо разрушенных стен, на деле ехали среди его мертвых костей.

– Ну а он-то пришел? – с нетерпением спросила Кириака. – Рассказывай, не томи!

– Да, он вернулся. А после клиента ведьмы постигла смерть, и хворую девушку, что была с нами, тоже. Апу-Пунчау – так звали давно умершего – снова исчез, а ведьмы, думаю, просто сбежали, но, может, и улетели. Впрочем, это не главное. Важно другое: весь следующий день мы шли пешком, а на ночлег остановились в хижине некоей бедной семьи. В ту ночь, пока моя спутница спала, я поговорил с хозяином дома, очевидно, многое знавшим о каменном городище, хотя его изначальное название оказалось ему неизвестным. А еще поговорил с его матерью, и вот она, думаю, знала несколько больше, чем он, только мне обо всем, что знает, рассказывать не пожелала.

Тут мне пришлось сделать паузу: говорить о подобных вещах с этой женщиной оказалось нелегко.

– Поначалу я заподозрил, что их предками были выходцы из этого города, но они утверждали, будто город разрушили задолго до появления на свет их расы. Однако его секретов они знали немало, так как хозяин дома с детства искал там сокровища, но, по его словам, так ничего и не нашел, кроме обломков камней, да битых горшков, да следов других искателей кладов, побывавших там задолго до него.

«В дни древности, – так рассказывала его мать, – люди верили, будто зарытое золото можно приманить, если закопаешь в землю пару-другую монет, сотворив при этом такие-то чары. Многие пробовали, да только одни забывали нужное место, другим что-то мешало туда вернуться… Эти-то монеты сын и находит. Это и есть наш хлеб».

Рассказывая, я вспоминал эту старуху, дряхлую, сгорбленную, гревшую руки над пламенем костерка из торфа. Возможно, она чем-то напоминала одну из престарелых нянек Теклы, так как при виде нее Текла поднялась из глубин памяти еще ближе к поверхности, чем в ту ночь, когда мы с Ионой сидели под замком в аванзале Обители Абсолюта, – раз или два я, бросив взгляд на собственные руки, искренне удивлялся и толщине пальцев, и смуглому цвету кожи, и полному отсутствию колец.

– Продолжай же, Севериан, – поторопила меня Кириака.

– Затем старуха поведала, что в каменном городище есть нечто, действительно притягивающее себе подобных. «Ты наверняка слышал сказки о некромантах, выуживающих из-за черты души умерших, – сказала она. – А знаешь ли, что среди мертвых есть вивиманты, призывающие к себе тех, кому по силам их оживить? Один из таких обитает и в каменном городище, и каждый сарос с нами раз или два ужинают те, кого он зовет к себе. Помнишь того молчуна, спавшего рядом со своим посохом? – спросила она сына. – Ты был тогда совсем крохой, но помнить его, я думаю, должен. До нынешнего дня к нам после него больше никто не заглядывал». Тут я и понял, что меня тоже влек к себе вивимант, Апу-Пунчау, хотя ничего такого не чувствовал.

Кириака искоса взглянула на меня:

– По-твоему, и я мертва, да? Ты говорил, будто всего-навсего наткнулся на костер ведьмы, оказавшейся некроманткой. Теперь мне кажется, будто этой «ведьмой» был ты сам, а «клиентом» – несомненно, хворая девушка, а вторая девица – твоей прислужницей.

– Это потому, что я рассказал тебе только о том, что посчитал важным, а о многом другом умолчал, – пояснил я.

Над тем, что принят за колдуна, я посмеялся бы от души, однако Коготь снова толкнул меня в грудь, будто напоминая: благодаря его краденой силе я вправду стал сродни ведьмам во всем, кроме знаний. Подумав об этом, я понял – в том же смысле, в каком «понимал» все остальное, – что Апу-Пунчау тянул, влек Коготь к себе, однако не смог (а может, не захотел?) отнять его у меня.

– А самое главное, – продолжал я, – когда выходец с того света исчез, в грязи осталась одна из алых накидок ордена Пелерин, точно такая же, как сейчас на тебе. Она у меня с собой, в ташке. Неужто Пелерины балуются некромантией?

Ответа на этот вопрос я так и не услышал: стоило мне завершить фразу, на дорожке, ведущей к фонтану, показался архонт. На маскарад он нарядился баргестом, так что при хорошем освещении я бы, пожалуй, его не узнал, однако сумерки ночного сада сорвали с него и костюм, и маску не хуже человеческих рук, а посему, едва различив в темноте его рост и походку, я узнал его сразу.

– А-а, – заговорил он, – стало быть, ты нашел ее. Я должен был это предвидеть.

– Я так и подумал, – ответил я, – но не был в том уверен.

VIII. У обрыва

Из дворцового сада я вышел через одни из ворот, выходящих на сушу. Возле них несли караул шестеро кавалеристов, отнюдь не столь беспечных и благодушных, как те, что несколько страж назад встречали меня на лестнице, ведущей к садам от реки. Один, вежливо, но непреклонно преградив выход, спросил, вправду ли мне необходимо уйти со званого вечера так рано. В ответ я представился и сказал, что этого, увы, не избежать: ночью-де я еще должен закончить кое-какие дела (в самом деле ждавшие завершения), а назавтра мне предстоит крайне нелегкий день (в самом деле мне предстоявший).

– Тогда ты просто герой, ликтор, – несколько дружелюбнее прежнего заметил солдат. – Сопровождающие при тебе есть?

– Были два клавигера, но я отпустил их. Что помешает мне найти дорогу назад, в Винкулу, одному?

– Можешь остаться здесь до утра, – предложил другой кавалерист, до сих пор хранивший молчание. – Тебе подыщут тихое место, чтоб спокойно поспать.

– Да, но дела останутся несделанными. Боюсь, я должен идти немедля.

Солдат, преграждавший мне путь, отступил в сторону.

– Я бы все же послал с тобой пару человек. Подожди немного, и они подойдут – вот только получу разрешение от начальника караула.

– В этом нет надобности, – заверил его я и вышел за ворота, прежде чем кто-либо из них сказал еще хоть словцо.

Отовсюду вокруг явственно веяло тревогой, словно виновный в убийствах, о которых рассказывал мой сержант, еще не угомонился – меня никак не оставляла уверенность, будто, пока я гостил во дворце у архонта, в городе не обошлось без новых жертв. Мысли эти внушали приятное возбуждение, и вовсе не оттого, что я по глупости полагал себя неуязвимым: риск покушения, смертельно опасная ночная прогулка по темным улицам Тракса изрядно притупили гнетущую тоску, готовую накрыть меня с головой. Этот неясный ужас, эта безликая угроза ночи были самыми ранними среди всех моих детских страхов и посему сейчас, когда детство осталось далеко позади, казались столь же родными, домашними, как и все прочее, что сохранилось при нас, повзрослевших, с детских времен.

Оказавшемуся на том же берегу, что и хакаль, где я побывал нынче днем, нанимать лодку мне не потребовалось, но незнакомые улицы в темноте казались лабиринтом, выстроенным специально ради того, чтоб сбить меня с толку. Однако после нескольких неудачных попыток я отыскал ту самую узкую тропку, что вела наверх, к хакалю у отвесной скалы.

Из жилищ по обе ее стороны, безмолвствовавших днем, в ожидании, пока могучая каменная стена, что напротив, поднявшись, не заслонит солнца, доносились негромкие голоса, а за несколькими окнами мерцали огоньки ламп-жирников. В то время как Абдиес пировал внизу, во дворце, скромные обитатели вершины утеса тоже устроили себе празднество, причем их веселье отличалось от его званого вечера разве что куда меньшим буйством. Проходя мимо, я слышал за стенами звуки любовных игр, точно такие же, какие слышал в садах у архонта, пока шел к воротам после окончательного расставания с Кириакой, негромкие разговоры, добродушные перепалки и смех. Дворцовый сад благоухал цветами, а воздух его освежали струи фонтанов и влага ледяных вод Ациса, струившихся за оградой. Здесь этаких ароматов, разумеется, было не сыскать, однако ночной ветерок, витавший среди хакалей и пещер с закупоренными устьями, пах то навозом, то ароматным свежезаваренным чаем либо убогой жидкой похлебкой, то попросту свежестью горных вершин.

Поднявшись повыше, туда, где не желал селиться никто из хозяев, настолько зажиточных, чтобы позволить себе хоть немного света, кроме света кухонных очагов, я обернулся и оглядел город точно так же, как – правда, в совсем ином расположении духа – озирал его днем, с зубчатых стен замка Акиэс. Говорят, в горах имеются расселины такой глубины, что на дне их видны звезды – другими словами, пропасти, достигающие той стороны мира, пронзающие весь мир насквозь. Казалось, на краю одной из этих расселин я и стою. Внизу, подо мною, сияли мириады огней, как будто вся Урд внезапно ушла из-под ног, открыв взгляду бездну, полную звезд.

К этому времени меня уже вполне могли хватиться и начать поиски. Разумеется, мне первым делом представились димархии архонта, галопом, возможно, с факелами, прихваченными из садов, мчащиеся по тихим улицам, однако мысль о возглавляемых мной до сего дня клавигерах, веером расходящихся в стороны от ворот Винкулы, оказалась гораздо хуже. Но нет, внизу царило спокойствие – ни движущихся огней, ни отдаленных хриплых возгласов, а если в Винкуле и поднялся переполох, то темных улиц, оплетавших паучьей сетью склон за рекой, переполох сей пока не затронул. Не наблюдалось вдали и мерцающих отсветов в проеме огромных ворот, распахивающихся, выпуская наружу очередной отряд только что поднятых с коек людей, и вновь затворяющихся за их спинами. Успокоившись, я еще раз оглядел город и двинулся дальше, наверх. Пускай тревога еще не поднялась, ждать ее оставалось недолго.

В том самом последнем хакале под отвесной скалой было темно, а изнутри не доносилось ни звука. Прежде чем переступить порог, опасаясь, что, когда войду, мне не хватит на это духу, я вынул Коготь из ладанки на груди. Порой он полыхал ослепительнее всякого фейерверка – как, например, в Сальте, на постоялом дворе, порой же поблескивал не ярче осколка простого стекла. Той ночью, в хакале, свет Когтя не слепил глаз, но налился глубочайшей ультрамариновой синевой, словно камень испускал вовсе не свет, а нечто вроде чистой, прозрачной тьмы. Среди многочисленных имен Миротворца есть одно, по-моему, употребляемое людьми реже всех прочих, а мне всегда казавшееся самым из них загадочным – Черное Солнце. С той ночи я, кажется, понимаю, в чем его смысл. Держать самоцвет в пальцах, как часто делал и прежде, и в будущем, я не мог, а посему положил его на раскрытую ладонь правой руки, дабы не осквернять святотатственным прикосновением более необходимого, выставил руку перед собою, пригнулся и вошел в хакаль.

Девчонка лежала там же, где и днем, – лежала не шевелясь, а если и дышала, ее дыхания я не расслышал. Мальчишка со вспухшим глазом спал подле ее ног, на голой земле. Должно быть, полученные от меня деньги он потратил на пищу: пол был усеян огрызками кукурузных початков и очистками фруктов. На миг я осмелился понадеяться, что ни один из них не проснется.

Лицо девочки в ультрамариновом свете Когтя казалось еще более бледным, еще более жутким, чем днем: сияние камня подчеркнуло и темные круги под глазами, и впалые щеки, и заострившиеся скулы. Я чувствовал, что тут нужно что-то сказать, воззвать к Предвечному либо его посланникам при помощи неких ритуальных фраз, но внезапная сухость во рту лишила меня дара речи. Онемевший, будто бессловесный зверь, я медленно опустил руку так, что тень ладони целиком заслонила девчонку от темно-синего света, а снова подняв ее и не обнаружив в девчонке никаких перемен, вспомнил, что Иоленте Коготь ничем не помог. Быть может, на женщин он вовсе не действует или действует, но только в женских руках? Подумав так, я коснулся камнем лба спящей. Какой-то миг Коготь казался третьим глазом, открывшимся на ее мертвенно-бледном, неподвижном лице.

Сколько бы раз я им ни пользовался, в ту ночь воздействие Когтя оказалось самым поразительным, единственным в своем роде, начисто исключавшим возможность объяснить происшедшее каким-либо самообманом с моей стороны или каким-либо, пусть даже откровенно надуманным, случайным стечением обстоятельств. Вполне возможно, обрубок запястья обезьяночеловека перестал кровоточить благодаря его суевериям, а улан на дороге близ Обители Абсолюта был всего-навсего оглушен и ожил бы в любом случае, а исцеление полученных Ионой ожогов могло оказаться просто иллюзией, порожденной игрой света и тени, однако сейчас…

Казалось, в промежутке, отделявшем предыдущий хронон от хронона следующего, некая невообразимая сила вытолкнула из колеи само мироздание. Настоящие, темные, точно речные омуты, глаза девчонки открылись; лицо, утратившее сходство с обтянутым кожей черепом, обернулось обычным лицом юной, изнуренной болезнью женщины.

– Кто ты, одетый так ярко? – спросила она. – А-а, да это же просто сон…

В ответ я сказал, что я – друг, а ей нет причины бояться.

– Я вовсе и не боюсь, – объявила она. – Вот если бы не спала, наверняка испугалась бы, но я же сплю. А ты… на вид – будто с неба сошел, но я-то знаю: ты всего лишь крыло несчастной птички. Тебя Иадер изловил, да? Спой мне…

Веки ее снова сомкнулись, и на сей раз я услышал ее протяжный, неторопливый вздох. Лицо девчонки осталось прежним – худым, изможденным, однако печать смерти стерлась с него без остатка.

Сняв самоцвет с ее лба, я коснулся им глаза мальчишки, точно так же, как касался лица его сес