Элизабет Мун

НАСЕЛЕНИЕ:

ОДНА

 

 

© Опубликовано с разрешения автора и ее литературных агентов, Литературного Агентства Jabberwocky (США) и Агентства Александра Корженевского (Россия). Elizabeth Moon © 1996

© Марина Давыдова, перевод на русский язык

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

 

ISBN: 978-5-0058-0326-9

 

Офелия сорок лет прожила в Колонии 3245.12. Здесь она похоронила мужа и вырастила сына, здесь у нее обжитое хозяйство и огород с помидорами. Поэтому, когда колонистам приходит приказ оставить обжитую планету, Офелия решает — она никуда не поедет. Ей надоели нравоучения невестки и упреки сына. Она хочет выращивать помидоры, ходить в летящих платьях и хотя бы на старости лет жить так, как ей хочется.

И действительно, когда Офелия остается одна на целой планете, у нее начинается новая жизнь — свободная и счастливая. Однако, когда кто-то убивает всю команду корабля-разведчика, приземлившегося на ее планете, Офелия понимает, что, кажется, население этой планеты состоит не только из нее…

«Население: одна» — умная лингвистическая фантастика для поклонников Урсулы Ле Гуин и Рэя Бредбери.

 

Переводчик Марина Давыдова

Литературный редактор Екатерина Доброхотова-Майкова

Корректоры Татьяна Антонова, Майяна Аркадова, Ирина Сычева

Художественное оформление Виктор Лукьянов

 

 

 

 

 

 

 

Посвящается Бетси, которая разожгла искру,

и Мэри, Эллен и Кэрри, которые ответили теплом и светом.

БЛАГОДАРНОСТИ

У этой книги несколько крестных матерей, старых и новых. Среди ее литературных предшественников — эссе Урсулы Ле Гуин, «Стена» Марлен Хаусхофер и повесть, которую я к началу работы над своей книгой прочесть не успела, но о которой много слышала: «Две старые женщины» Велмы Уоллис. А еще — народные сказки о мудрых старухах. Но в первую очередь эта книга появилась на свет благодаря женщинам, похожим на Офелию, которых мне в свое время стоило слушать куда внимательнее. Женщин этих так много, что всех не перечислишь, но забывать о них нельзя. С редактурой этой книги мне помогла Лоис Паркер, и я бесконечно благодарна ей за готовность поделиться своим богатым жизненным опытом.

1

Колония «Симс Банкорп»

Док. № 3245.12

От земли, влажно чавкающей между босыми пальцами, тянуло прохладой, но у корней волос уже выступил пот. День обещал быть еще жарче, чем накануне, — к обеду прелестные красные цветки дневки свернут свои нежные воронки, источающие пряный аромат, и поникнут на лозе. Офелия ногой придвинула побольше мульчи к помидорным стеблям. Солнце приятно припекало. Если бы не маячившая поблизости Розара, Офелия сняла бы шляпу, чтобы пот свободно испарялся с кожи. Но ее невестка боялась рака и вдобавок считала, что пожилой женщине неприлично выходить из дома с непокрытой головой, демонстрируя соседям редеющие седые волосы.

Впрочем, волосы у Офелии были не то чтобы редкие. Она коснулась висков, будто бы поправляя выбившуюся прядь, а на деле ощупывая толстую косу. Нет, волосы у нее пока еще густые, ноги крепкие, а пальцы ловкие, хоть и узловатые от старости и многолетнего труда. Она смерила взглядом невестку, занятую чем-то в дальней части огорода. Худосочная, волосы цвета опаленной бумаги, глаза цвета грязи. Она была красива, с тонкой талией и белыми руками, но Офелия с самого начала видела Розару насквозь. Увы, Барто остался глух к материнской мудрости, и теперь у него была Розара с ее тонким станом — как-то раз Офелия, не удержавшись, назвала его змеиным, — а детей не было.

Это беспокоило Офелию куда меньше, чем думали окружающие. Она бы и рада была независимой невестке, из принципа отказавшейся заводить детей. Но Розара стремилась навязать свекрови ханжеские правила, придуманные ради сохранения девичьей добродетели, а этого Офелия стерпеть не могла.

— Фасоли надо было сажать больше, — крикнула Розара.

Она говорила об этом, еще когда засевали землю, хотя прекрасно знала, что Офелия не успевала израсходовать даже то количество, что сажала обычно. Розаре хотелось, чтобы Офелия выращивала фасоль не только для себя, но и на продажу.

— Нам хватит.

— Если урожай не погибнет.

— Если урожай погибнет, куда нам столько загубленной фасоли?

Розара фыркнула, но спорить не стала. Может быть, сообразила наконец, что это бесполезно. Офелия надеялась, что это так. Она продолжила работать: подкладывать мульчу под кусты помидоров, подвязывать раскидистые плети. Розара держалась от помидоров подальше, говоря, что у нее от них зуд. При этой мысли Офелия склонилась пониже, чтобы скрыть улыбку, и с удовольствием втянула острый запах помидорной ботвы.

Прямо на грядке ее сморил сон; проснулась она от косых лучей вечернего солнца, бьющих между кустами. Она не могла спать, когда светило в глаза, и до сих пор считала, что даже в криокапсуле бодрствовала весь полет, потому что там было светло. Умберто только посмеялся, когда она поделилась с ним этими соображениями: дескать, в криокапсулах все спят, на то они и криокапсулы. Офелия с ним не спорила, но все равно отчетливо помнила резкий свет, пробивающийся сквозь сомкнутые веки.

Теперь она лежала на рыхлой мульче между помидорных грядок и, приходя в себя ото сна, размышляла о том, до чего мирно выглядят эти маленькие зеленые джунгли. В кои-то веки вокруг стояла тишина: должно быть, Розара вернулась в дом, не заметив, что Офелия задремала. А может, этой суке все равно. Офелия повторила ругательство про себя, наслаждаясь звучанием. Сука. Шлюха. Таких слов она знала немного, и это придавало ее скромному запасу ругательств особую выразительность, позволяя вложить в них всю ту злость, которую другие размазывают на целые предложения.

Голос Бартоломео, доносящийся с улицы, прервал ход ее мыслей. Она торопливо села, зашипев от боли в бедре и коленях.

— Розара! Розара, иди сюда!

Он кричал то ли взволнованно, то ли сердито, то ли одновременно взволнованно и сердито. Он часто волновался и сердился, обычно из-за сущей ерунды, хотя сам никогда этого не признавал. Из всех ее детей Барто нравился Офелии меньше всех, даже в младенчестве; он ел много и часто и больно дергал за соски, словно никогда не мог насытиться. Из требовательного младенца он вырос в эгоистичного мальчишку, которому невозможно было угодить; он без конца ссорился с остальными детьми и настаивал, чтобы любые разногласия разрешались по справедливости — то есть в его пользу. Даже с возрастом ничего в нем не изменилось: те черты, которые Офелия особенно не любила в Умберто, в Бартоломео усилились десятикратно. Но из всех ее детей в живых остался только он, и она хорошо его понимала.

— Что? — отозвалась Розара раздраженно: то ли тоже спала (чего не одобряли ни Барто, ни Офелия), то ли работала за компьютером.

— Компания… У Компании отозвали лицензию!

Из дома донесся визг. Возможно, он означал, что Барто в кои-то веки поднял шум по достойному поводу, а может, Розара просто заметила вскочивший на подбородке прыщ. От этой женщины можно ждать чего угодно. Офелия медленно встала на колени, потом, придерживаясь за колышек, к которому подвязала помидорный куст, поднялась на ноги. На миг перед глазами все стало серым — пришлось подождать несколько секунд, пока зрение не вернулось. Старость. Все говорили, что дело в старости и дальше будет только хуже. Сама Офелия не видела в этом ничего дурного — кроме тех случаев, когда ее поторапливали, а она не могла идти быстрее.

— Мама! — крикнул Барто, выбегая в огород из кухонной двери.

Хорошо, что Офелия успела встать, — сразу видно, что она трудится в огороде. Это давало пусть крошечное, но все-таки моральное преимущество.

— Что? — Она заметила жирную гусеницу и, когда над ней нависла тень Барто, продемонстрировала ему добычу. — Смотри-ка.

— Да, мама, вижу. Послушай, это важно…

— Урожай в этом году хороший…

— Мама! — Он склонился к ней и вплотную приблизил лицо. Барто больше всех ее детей походил на Умберто, только взгляд у того был мягче.

— Я тебя слушаю. — Она снова оперлась на помидорный колышек.

— У Компании отозвали лицензию, — произнес он так, будто эти слова должны для нее что-то значить.

— У Компании отозвали лицензию, — повторила Офелия, чтобы показать, что слушает. Барто часто упрекал ее, что она не слушает.

— Ты ведь понимаешь, что это значит? — нетерпеливо спросил он и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: — Мы улетаем. Колонию эвакуируют.

На пороге кухни у него за спиной показалась Розара; Офелия заметила, что щеки у невестки пошли красными пятнами.

— Они не имеют права! Это наш дом!

— Не будь дурой! — Барто сплюнул на помидорный куст, словно это была Розара; Офелия отпрянула, и сын мрачно посмотрел на нее. — И ты тоже, мама. Они могут делать что хотят. Мы на них работаем.

Работаем без оплаты, уточнила Офелия про себя, без пенсии и медицинского обслуживания, не считая той помощи, которую оказываем друг другу. Не просто обеспечиваем себя самостоятельно, но и производим продукт на экспорт. Хотя тропическую древесину в требуемых количествах в последнее время действительно не отгружали… Уже который год в колонии не хватало взрослого населения, чтобы продолжать заготовку леса.

— Но я столько труда вложила! — взвыла Розара.

Едва ли не впервые в жизни Офелия с ней согласилась, поскольку чувствовала то же самое. Избегая тяжелого взгляда Барто, она принялась разглядывать кусты помидоров, сосредоточившись на резных листьях и ворсистых стеблях. С ветвей крошечными канделябрами свисали первые бутоны, пока еще плотно сложенные, но готовые в любой момент раскрыться на солнце, загореться и…

— Ты меня слушаешь? — Барто загородил рукой помидоры, поймал Офелию за подбородок, развернул лицом к себе. — У тебя есть голос в совете, мама. Ты должна прийти на собрание. Проголосовать вместе с нами. Может быть, получится выбрать, куда нас отправят.

Собрание. Офелия терпеть не могла собрания. Она заметила, что Розаре сын ничего не сказал; а впрочем, он и без того знал, что Розара придет и проголосует так, как он скажет.

— Голос есть голос, — сказал Барто громко, обращаясь к ней словно к глухой. — Даже твой. — Он выпустил ее подбородок. — Ступай в дом и соберись.

Офелия проскользнула мимо сына, оберегая босые пальцы от его тяжелых ботинок.

— Да не забудь про обувь! — рявкнул он вслед, а затем понизил голос, и они с Розарой о чем-то ожесточенно заспорили, но разобрать слова Офелии не удалось.

Она вымылась, привела в порядок волосы и надела лучший из оставшихся у нее нарядов. Платье болталось мешком, провисало спереди, где его когда-то приподнимал бюст, задиралось сзади из-за сутулой спины. Туфли, которые она не носила несколько месяцев, сдавливали пальцы и натирали пятки. После собрания у нее останутся мозоли — и чего ради? Прислонившись лбом к кухонной двери, она услышала, как Барто говорит Розаре, что на другой планете его матери наконец-то придется одеваться прилично. Офелия знала, что это значит: все время носить обувь и темное платье вроде того, что на ней сейчас.

Офелия молча сидела на скамье рядом с Розарой, слушая причитания и сердитый гул, наполняющий комнату. Лишь некоторые считали, что отъезд откроет новые возможности: несколько мужчин и женщин, примерно половина молодежи. Остальные видели впустую потраченные годы, утрату, горе. Они так много трудились — и ради чего? Разве могут они начать с чистого листа, заново пройти этот тяжкий путь? Здесь у них хотя бы построены дома и разбиты огороды — там не будет ничего.

Перекрикивая протесты, Карл и Жервеза представили на голосование два варианта, хотя и отказались говорить, откуда у них сведения. Офелия не думала, что Компания даст им выбор; скорее всего, голосование ничего не решит. И все-таки, когда Барто, перегнувшись через Розару, ткнул ее пальцем под ребра, она поднялась вместе с ним и отдала голос за Нойбрейт. Нойбрейт получил почти две трети голосов, и только главные упрямцы вроде Уолтера и Сары проголосовали за Олькрано.

Лишь под конец собрания, когда Офелия встала и повернулась к выходу, она заметила у двери представителя Компании — моложавого и элегантного, с наружностью человека, который всю жизнь провел на корабле и видел звездный свет только в иллюминатор. Его кожу не опаляло солнце и не обжигал мороз, не мочил дождь и не сушил ветер. В своем выглаженном костюме и отполированных туфлях он походил на инопланетянина среди людей. За все собрание он не произнес ни слова. Прежде чем кто-либо успел с ним заговорить, он развернулся и вышел в ночь. Офелия подумала, знает ли он про дорожки, которые оставляют склизевики, но, конечно, у него был визор и в темноте он видел куда лучше поселенцев.

На следующее утро Офелия проснулась на рассвете и вышла в огород — как обычно, босиком и в старой рабочей рубашке. До восхода солнца она отказывалась носить шляпу и потому заметила за забором движение — по улице шли представители Компании в чистенькой корабельной одежде. Их было много, все в одинаковой сине-серой, как утренний туман, форме с логотипом «Симс Банкорп».

Один из них заметил ее взгляд и остановился.

— Мэм, — сказал он без улыбки, но вежливо.

В эти рассветные часы Офелия больше всего ценила тишину, незаполненность утра. Этот человек стоял перед ней, словно имел право нарушать ее покой. Он будет задавать вопросы, а ей из вежливости придется отвечать. Офелия вздохнула и отвернулась. Может, он решит, что перед ним бестолковая старуха, и не захочет тратить время?

— Мэм, вы вчера голосовали?

Уходить он не собирался. Офелия посмотрела на него. Совсем юный, не похожий ни на кого из ее знакомых… Кожа, не знающая солнца и дождя, глаза, смотрящие прямо на нее, как будто он здесь в своем праве…

— Да, — ответила она коротко. Впрочем, воспитание требовало сказать что-нибудь еще, и она добавила: — Не знаю, как к вам обращаться… Не сочтите за грубость.

Он довольно улыбнулся. Неужели вежливость все еще настолько редкая гостья на кораблях?

— Я не в обиде. — Он шагнул ближе к забору. — Это у вас помидоры? Настоящие помидоры?

Он не ответил на ее вопрос. Придется выражаться прямее.

— Я не могу разговаривать с человеком, если не знаю, как к нему обращаться, — сказала она. — Меня зовут сера Офелия.

— Гм… меня зовут Хорхе. Извините. Вы мне напомнили мою бабушку; она называет меня Ахо. И что, они вот так просто растут? На открытом воздухе, без дезинфекции?

Офелия погладила листья, и в воздухе разлился густой аромат.

— Да, это помидоры, и они растут на открытом воздухе. Но они только начинают цвести, для плодов еще рано. — Она приподняла несколько листьев и показала ему соцветия.

— Жаль, конечно, — сказал он с вежливым участием человека, которого предмет сожалений не касается лично. — Вы такой огород разбили, и все пропадет…

— Ничего не пропадет.

— Но вы через тридцать дней улетаете, — сказал юноша.

Офелия напомнила себе, что его зовут Хорхе и у него есть бабушка, которая любит его и называет ласковыми прозвищами. Верилось в это с трудом; она скорее поверила бы, что его достали из нарядной подарочной коробки, какие ей дарили в детстве. Этот юноша никак не мог появиться из крови и хаоса, как другие дети.

—  Вам больше не нужно работать в огороде. Пора собирать вещи.

— Но я люблю работать в огороде, — сказала Офелия.

Ей хотелось, чтобы он ушел. Хотелось понять, что изменилось в ней в тот момент, когда он произнес эти слова: «Вы улетаете». Она опустила глаза. По горке мульчи медленно полз склизевик, разыскивая, что бы проколоть своей единственной твердой частью — полой трубочкой панциря. Офелия взяла его за мягкую заднюю часть; склизевик растянулся в ниточку, достигнув добрых десяти сантиметров в длину. Привычным движением она перебросила его через запястье и большим пальцем другой руки раздавила панцирь. Палец неприятно кольнуло, но полный ужаса взгляд юнца стоил этой маленькой жертвы.

— Что это? — спросил он.

По его лицу видно было, что он ожидает услышать нечто чудовищное. Офелия не могла его разочаровать.

— Мы называем их склизевиками. Они протыкают кожу полой трубкой, навроде иглы от шприца, и присасываются…

Заканчивать не было нужды: юноша попятился.

— А обувь может проколоть?.. — Юноша уставился на ее босые ноги.

Офелия довольно ухмыльнулась и демонстративно почесала голень свободной ступней.

— Зависит от обуви, — сказала она.

Пожалуй, склизевик мог проколоть тонкие тканевые сандалии, но только если подошва уже дырявая. Да и люди его не интересовали (она не знала почему), но она не стала этого говорить. Чаще всего склизевики протыкали стебли, не находя того, что им нужно, и заставляя растение тратить драгоценные силы на восстановление. Но если это поможет прогнать юнца, Офелия готова была приукрасить действительность.

— Вы, наверное, рады-радешеньки, что улетаете, — сказал он.

— Прошу прощения, мне нужно… — Она кивнула на сарайчик в углу огорода.

Большего и не требовалось: юноша залился краской и поспешно отвернулся. Она едва сдержала смешок. Мог бы знать, что удобства у них в доме; первым делом поселенцы установили рециклер отходов. Но Офелия была рада, что он уходит. На случай, если он обернется, она дошла до сарайчика с инструментами и притворила за собой дверь.

Офелии уже случалось переезжать. Она знала, что, если только не уезжать налегке, тридцати дней на сборы не хватит. Представители Компании заявили, что брать с собой ничего не нужно; их обеспечат всем необходимым. Но сорок лет есть сорок лет; для кого-то это целая жизнь, а для кого-то и того больше. Первых поселенцев осталось немного, и Офелия была среди них старшей. Она прекрасно помнила, как жила раньше, и порой, просыпаясь, видела перед глазами четкие картины из прежней жизни. Она помнила запах кукурузной каши, приправленной мезулом — пряностью, которая на этой планете не росла. Помнила день, когда ее запасы мезула закончились (Умберто тогда уже не было в живых). Помнила улицу, на которую выходили окна их квартиры в Висиаже, пестрые навесы над фруктовыми развалами, кипы разноцветной одежды, прилавки, заставленные горшками и прочей утварью. Когда-то она считала, что не может жить без этого обилия цвета и гвалта под окнами; после переезда она хандрила целый год, пока не нашла единственный яркий цветок, который можно было посадить у изгороди.

Вещей у нее было немного. За последние десять лет она почти не покупала одежду в поселковом магазине. Старые памятные вещицы за минувшие годы растерялись одна за другой: большую часть пришлось оставить при переезде в колонию, часть поломали дети и попортили насекомые, остальное размокло во время одного из двух крупных наводнений или позже погибло из-за грибка. У нее сохранился фоточип с ней и Умберто, сделанный в день свадьбы, и еще один — с двумя их первыми детьми, да еще ленточка, выцветшая до жемчужно-серого цвета, которую ей вручили в школе за победу в конкурсе грамотности. Было еще уродливое блюдо для фруктов, которое ей подарила свекровь, — Офелия втайне надеялась, что когда-нибудь оно разобьется, и не слишком-то бережно с ним обращалась, но блюдо уцелело, в отличие от куда более красивых вещей. Тридцати дней ей хватило бы с запасом. Вот только… Она прислонилась лбом к черенку мотыги, висящей на стене сарая. Когда юноша сказал, что она улетает, что-то изменилось. Офелия на ощупь потянулась к этой перемене внутри себя, словно вслепую шарила в мешке с пряжей в поисках вязального крючка.

Она остается. Офелия заморгала, ощутив вдруг такую ясность ума, какой не испытывала уже давно. Перед глазами встало воспоминание, четкое, как отражение окружающего мира в капле утренней росы. Прежде чем выйти за Умберто, прежде чем связаться с оболтусом Кейтано, только-только окончив начальные классы, она предъявила свою победную ленточку отцу и заявила, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не бросит школу ради того, чтобы устроиться в местное отделение «Симс Банкорп» мыть по ночам полы.

Она вспомнила, что последовало за этим актом неповиновения, и поспешила отогнать накатившие чувства: факты были мучительны и без них. В отчаянии оттого, что работает простой поломойкой — она, получившая стипендию на обучение в старших классах, которая в итоге досталась Люсии, — Офелия как последняя дура сошлась с Кейтано.

Но — она вынырнула из воспоминаний обратно в утреннюю прохладу сарая. Теперь она здесь и никуда отсюда не улетит. Офелия вдруг почувствовала себя невесомой, как в падении, словно земля под ногами расступилась, и она будет падать до самого центра планеты. Что это было — радость или страх? Ответа у нее не было, но с каждым ударом сердца кровь разносила по всему телу одну и ту же мысль: она остается.

— Мама! — Из кухни выглянул Барто.

Офелия схватила первое, что попалось под руку, и выглянула из сарая. Секатор. Ну зачем ей секатор? Сейчас ничего подрезать не нужно. Она повернулась к сыну, на ходу придумывая, что сказать.

— Не могу найти маленькие садовые ножницы. Те, что для помидоров.

— Да забудь ты про помидоры, мама. Когда они созреют, нас тут уже не будет. Слушай, сегодня будет еще одно собрание. В Компании сказали, что результаты голосования ни на что не влияют.

Кто бы сомневался. Это и называется «работа по контракту». Офелия многого не понимала, но хорошо знала, каково это — когда тебя отправляют хозяевам, как посылку с адресом и штемпелем. Они не будут слушать поселенцев, как Умберто не слушал ее. Барто она этого говорить не стала. Все закончилось бы очередным спором, а спорить она не любила, особенно ранним утром.

— Барто, я слишком стара для ваших собраний.

— Знаю. — В его голосе, как обычно, звенело нетерпение. — Мы с Розарой пойдем, а ты начинай составлять список вещей.

— Хорошо, Барто.

Так даже проще. Они с Розарой уйдут, и она сможет вернуться в огород, благоухающий утренней свежестью.

— И нам нужен завтрак.

Офелия вздохнула и вернула секатор на крючок. Утренняя роса уже начала высыхать, а солнце — припекать голову. Из соседних домов и огородов долетали голоса. Завтрак могла бы приготовить и Розара — обычно этим занималась она. Стряпню Офелии она не любила.

Вернувшись в дом, Офелия замесила тесто из муки, масла и воды, раскатала тонкие лепешки и разложила на решетке. Пока лепешки пеклись, порубила лук и зелень, остатки вчерашних сосисок, холодную вареную картошку. Потом ловко завернула холодную начинку в румяные лепешки, сбрызнув смесью масла и уксуса. Барто такое любил; Розара предпочитала горячую начинку. Офелии было все равно. Сегодня утром она могла бы съесть на завтрак хоть железную стружку, а то и не завтракать вовсе. Традиционные жалобы Розары и похвалу Барто она пропустила мимо ушей. Пока они заканчивали одеваться, Офелия соскребла в помойное ведро обрезки с разделочной доски.

Когда Барто и Розара ушли, Офелия вынесла ведро в огород и вывалила его содержимое в компостную канаву, набросав земли поверх картофельных очисток, сморщенных обрезков моркови, ботвы от репы, кусочков лука и зелени. На затылок легла теплая ладонь солнца, и Офелия вспомнила, что снова вышла из дома с непокрытой головой.

Уже ради этого стоило остаться. Никто больше не будет требовать, чтобы она носила шляпу.

2

Как она и предполагала, Барто и Розара вернулись с собрания злые, расстроенные и готовые выместить свое раздражение на ней. К счастью, собрание продлилось дольше, чем она ожидала, — скорее всего, много спорили, — и к их возвращению список вещей был наполовину готов.

— Это нам не нужно, — заявил Барто на первом же пункте ее списка. — Я же тебе говорил: вещи местного производства ничего не стоят.

Он скрылся в спальне и, судя по звукам, принялся вываливать содержимое одежных шкафов на пол.

— Они говорят, что у нас нет права выбирать планету, — сказала Розара. Она беспокойно кружила по кухне, хватая и возвращая на место то одно, то другое. — Что надо быть готовыми к отлету через двадцать девять дней, и каждый может взять с собой не больше двадцати килограммов. Полет будет проходить в криокапсулах, а куда мы летим — узнаем только на месте…

— Сволочи! — Барто появился на пороге спальни с охапкой одежды в руках. Офелия отметила, что он взял только свою одежду. — Все, что мы для них делали… все эти годы…

Офелия не стала напоминать, что он прилетел сюда ребенком и большую часть жизни пользовался трудами других.

— А что станет с поселком? — спросила она.

— Почем мне знать? Может, сровняют с землей или забросят. Какая разница? — Он снова скрылся в спальне; Офелия услышала глухой звук: Барто швырнул охапку одежды на кровать. — Мама! Где у нас чемоданы?

Офелия подавила смешок и попыталась ответить спокойно:

— У нас их нет, Барто.

С чего он взял, что у них есть чемоданы? В них никогда не было нужды.

— Но ведь вы с папой как-то перевозили сюда вещи.

— Компания выделила каждой семье по ящику.

Потом эти ящики использовали при строительстве рециклера. Все, что у них было, шло в дело.

— Нам ничего выделять не будут. Вещи велели во что-нибудь упаковать, чтобы их можно было сложить в грузовом отделении. — Он мрачно посмотрел на нее, словно это она виновата и должна найти решение.

— Можно что-нибудь сшить, — предложила Офелия. — В кладовых полно ткани. Если нам больше не нужно шить на всех одежду, можно пустить ее в дело.

Я никуда не лечу, напомнила она себе, но это была интересная задача. Ей всегда нравилось решать задачи. В голове уже зароились воспоминания о чемоданах, которые ей доводилось видеть много лет назад, еще до эмиграции. Чемоданы эти, принадлежащие другим людям — они с Умберто никогда не путешествовали, — были прямоугольные или в виде цилиндров, из ткани или из пластика. Имея в запасе всего тридцать дней, разумнее будет остановиться на ткани. Она стала перебирать в голове, кто из женщин умеет шить на машинке, кто работает быстрее всех, кто умеет строить выкройки.

— Займись этим, — сказал Барто. — А заодно проверь, что нужно заштопать.

Он широким жестом указал на горы одежды, рассыпанной по полу и кровати.

Проще было взять всю груду и отнести в швейный зал, чем убеждать сына, что далеко не все вещи нуждаются в ремонте или что не все они пригодятся там, куда они летят. Офелия собрала в охапку сколько могла унести и повернулась к двери.

— Подожди, а остальное?

— Больше я не унесу, Барто, — ответила она, избегая его взгляда.

Последовала долгая пауза, но вот он фыркнул, и Офелия поняла, что буря миновала. Она понесла одежду в центр; в коридоре перед швейными залами оживленно переговаривались несколько женщин. Завидев ее, они притихли. Молчание прервала Ариана:

— Сера Офелия… вам чем-нибудь помочь?

Офелии всегда нравилась Ариана: они с Аделией были подругами. На секунду ее захлестнули воспоминания: две девочки шепчутся о чем-то под первым высаженным в колонии апельсиновым деревом… Когда Аделия умерла, Ариана навещала Офелию каждый день; когда у нее родился первенец, она попросила Офелию стать названой матерью. Офелия улыбнулась женщине.

— Барто хочет, чтобы я починила его одежду, но, думаю, работы там совсем немного.

Стоит ли говорить Ариане о своей задумке сшить чемоданы из запасов ткани в кладовых? Наверняка кто-нибудь уже об этом подумал.

— Нам некуда складывать вещи, сера Офелия! — Разумеется, Линда не устояла перед соблазном поделиться новостями. — Я знаю, что раньше Компания выдавала ящики, но они куда-то делись, а новых нам не дают.

— Из ящиков сделали стены рециклера, — сказала Офелия. Об этом рассказывали в школе — по крайней мере, в те времена, когда она помогала учителям. Линда должна это знать.

— Но что нам теперь делать, сера Офелия?

На лицах нескольких женщин проступила досада. В отличие от Линды, они знали, что вопрос не к Офелии, и не рассчитывали услышать от нее ничего дельного.

В ней забурлило озорство; невозможные ответы пронеслись в голове, как стайка галдящих детей, путая мысли. Офелия представила, как произносит:
«А мне какое дело? Я никуда не полечу».

— Все просто, — сказала она вместо этого. — Мы сошьем специальные короба из ткани, предназначенной для пошива одежды на будущий год.

— Вы такое умеете? — Изумление на лице Линды было почти неприличным.

Офелия улыбнулась женщинам, переводя взгляд с одного лица на другое, чтобы привлечь их внимание.

— Наши лучшие швеи — мастерицы придумывать и шить новые вещи. Без них мне не справиться…

Ритуальная фраза. Невежливо хвастаться своими умениями, а уж тем более говорить, что никто, кроме тебя, этого не умеет.

— Что-то вроде мешка? — предположила Ката. Судя по голосу, она приободрилась.

— Скорее вроде ящика, только из ткани, — сказала Ариана.

— А хватит ли ткани? — спросила Линда.

— Сходи да посмотри, — посоветовала Ариана. — Расскажешь нам, сколько там рулонов.

— Если придется просить у машин еще, это надо сделать сегодня, — сказала Ката. — И честно распределить, что сошьем.

Без лишних разговоров Офелия вошла в первый швейный зал, разложила на одном из длинных столов одежду Барто и приступила к ревизии. За ней потянулись другие женщины, обсуждая, как сшить короба для пожитков. На одной из рубашек Барто истрепался воротник, а на штанине брюк обнаружилась маленькая треугольная прореха. Офелия включила мощную рабочую лампу, подвинула увеличительное стекло и приступила к штопке. На самом деле в лупе не было необходимости: пальцы легко находили рваные края на ощупь. Но ей нравилось смотреть на ткань через увеличительное стекло: под ним нити напоминали толстую пряжу.

Когда она вернулась домой со стопкой аккуратно сложенной одежды, Розара стояла посреди заваленной вещами гостиной. Глаза у невестки были красные, а вид такой, будто ее вот-вот стошнит. Офелия кивнула ей и двинулась в спальню, чтобы убрать одежду. Внутри снова был порядок: должно быть, Розара собрала разбросанные Барто вещи. На кровати лежала стопка одежды, нуждающейся в ремонте. Офелия взяла ее и быстро пошла назад в центр, чтобы Розара не успела с ней заговорить.

В центре было не протолкнуться. До Офелии донеслись жужжание и клацанье фабрикатора: должно быть, кто-то решил, что ткани все-таки нужно больше. Длинные столы обоих швейных залов были завалены отрезами ткани. Две женщины — Доротея и Ариана — хлопотали над выкройками из полупрозрачной материи, скрепляя булавками части первого короба. Несколько ребятишек слонялись по залам с напуганными лицами.

— Эта слишком тонкая, — сказала одна из женщин, сдернув со стола отрез зеленой ткани. — Чем плотнее материал, тем лучше.

— Но слишком тяжелый тоже не подойдет…

Ариана подняла глаза от работы и заметила Офелию.

— Сера Офелия! Вот, взгляните. Как вам?

Обогнув болтающих женщин, Офелия подошла к дальнему краю стола.

— Мы хотим сделать выкройку попроще, — объяснила Доротея, — чтобы шить пришлось как можно меньше, потому что времени мало. Но короба должны быть прочными, надежно застегиваться. Плюс надо придумать, как их помечать…

Офелия посмотрела на ворох поблескивающей булавками розовой ткани и положила сверху одежду Барто.

— Войдет внутрь? — спросила она.

Женщины приложили свои куски тонкой ткани к стопке одежды. Получилось похоже на чемоданы, какими их запомнила Офелия, но без каркаса ткань просто лежала на содержимом.

— Сойдет, — сказала Ариана. — Нужно только придумать, как его закрывать.

— Лента-липучка, — предложила Доротея. — Машина ее быстро изготовит. Пришить на длинную часть, которая оборачивается вокруг… И сделать ее такой, чтобы ложилась внахлест…

Офелия отошла от них и заглянула в соседний зал. Здесь команду конструкторов возглавляли Джозефа и Аврелия; их вариант больше напоминал коробку, но благодаря замысловатой складке закрывался всего на один короткий кусок липучки. Правда, для него требовалось больше материи и больше аккуратности при шитье.

В зал зашла Ариана со стопкой одежды.

— Я все починила, сера Офелия, — сказала она, — чтобы вы глаза не ломали. Ваша задумка с тканевыми коробами…

— Пустяки, — машинально ответила Офелия. — Спасибо за помощь, Ариана.

— Не за что, сера Офелия. Если нужно что-нибудь еще…

— Нет, благодарю. С остальным мы с Розарой справимся.

В конце концов, у Арианы дети и внуки. К тому же признать, что ей нужна помощь, равносильно признанию, что они с Розарой не ладят. Это все знали и так, но старались не замечать.

— Я бы хотела помочь вам с коробами, — добавила Офелия. — Я, конечно, не так расторопна, как раньше, но вещей у нас совсем немного, так что…

— Если вы не сильно заняты, мы будем признательны за помощь, — сказала Ариана.

— Идею предложил Барто.

Ариана поджала губы: она прекрасно понимала, что это значит.

— Может быть, вы сделаете первый короб? — спросила она. — Нам нужен образец.

Офелия заправила ткань в машину, стараясь, чтобы натяжение было равномерным. Когда-то она отлично шила, но в последнее время ей сложно было сосредоточиться на работе. Барто жаловался на неровную отстрочку у последней рубашки, которую она для него сделала. За долгие годы она сделала столько рубашек, что устала от прямых швов. Но пошив короба был для нее в новинку. Нужно подумать, как поворачивать ткань на таких острых углах. Она остановилась и окликнула Ариану.

— А нужны ли нам такие прямые углы? Если их скруглить, можно будет пропустить внутри шнур; так короб будет прочнее.

Ариана взяла образец и ушла обсудить вопрос с Доротеей.

Не вставая из-за стола, Офелия прикрыла глаза. Она словно разделилась надвое. Какой-то незнакомый тихий голосок внутри нее твердил: «Я остаюсь, я остаюсь». Но голос, к которому она привыкла, продолжал говорить о коробах. Она умела распределять обязанности, умела прислушиваться к этому голосу в процессе работы. Тот, другой, вызывал у нее смешанные чувства.

Ариана вернулась в сопровождении Доротеи.

— Мы скруглим углы, добавим шнур… Что-нибудь еще?

— Нет… просто задумалась.

Офелия вернулась к работе, прострочила шов вдоль изгибов, машинально подталкивая ткань под лапку. Когда короб был почти готов, она вдруг сообразила, как сложно будет пристрочить липучку с уже сшитыми боковинами.

— Мы предупредим остальных, чтобы сначала пришивали ленту, — сказала Ариана. — А вы отдыхайте, уже давно обед.

Офелия даже не заметила, как пролетело время. Поиск решений всегда доставлял ей удовольствие, хотя обычно она лишь выполняла чужие указания. Она привыкла следовать указаниям и теперь послушно двинулась за Арианой, морщась от боли в плечах, затекших от долгого сидения за машинкой.

— Пообедаете с нами? — спросила Ариана.

Офелия мотнула головой.

— Мне нужно домой, помогать Барто. Но я вернусь после обеда.

Ариана коротко обняла ее на прощание; Офелия впервые почувствовала, как сильно выпирают у нее кости. Она посмотрела на подругу дочери. Ариана начала стареть, в ее волосах блестели незаметные прежде ниточки седины. Для Офелии Ариана всегда была ровесницей Аделии, не дожившей до двадцати лет.

Вернувшись, она обнаружила, что Барто и Розара куда-то ушли; без них в доме было тихо и спокойно. Офелия положила заштопанную одежду на их кровать и пошла в свою комнату. Кто-то вывалил все ее вещи на кровать. Трусы, рубашки, юбки, единственное платье валялись неряшливой кучей. Зрелище было неприятное. Нижнее белье всегда виделось ей чем-то непристойным, даже такое простое и заношенное, как у нее. Скомканные тряпицы всех оттенков бежевого и белого, лишний раз прикрывающие то, что и так надежно прятала ее мешковатая одежда.

Она остается. Ей не придется носить белье, поскольку вокруг не будет людей, которых возмутит его отсутствие. Сердце бешено забилось в груди, и всю ее, от пальцев ног до макушки, обдало жаром затаенного предвкушения. Она вернулась в гостиную, выглянула в окошко на улицу. Никого. Скорее всего, они ушли обедать в центр.

Офелия вернулась в комнату и закрыла за собой дверь. Здесь окна не было. Она разделась, воровато озираясь по сторонам. «Средь бела дня», — задохнулся от возмущения внутренний голос; отчитал ее ни за что. Новый голос, который говорил, что она остается, промолчал. Секунду она, тяжело дыша, стояла посреди комнаты совсем голая, а потом быстро натянула одежду, оставив скомканное белье на полу. «Разврат, — захлебнулся внутренний голос. — Бесстыдница! Отвратительно!»

Ткань юбки касалась живота и ляжек. Офелия робко сделала шаг вперед. И еще один. Сквозняк по коже между ног, прохлада там, где обычно прела кожа.

«Нет, — сказал внутренний голос. — Так нельзя».

Новый голос промолчал. Ему не нужно было ничего говорить. Так действительно нельзя — пока вокруг люди, которые могут ее осудить. Но вот после… после она будет носить только то, что ей нравится. Знать бы еще что.

Не обращая внимания на внутренний протест, она быстро разделась и оделась снова, на этот раз как полагается. Сперва нижнее белье — трусы, бюстгальтер. Затем все остальное. Придется потерпеть. Еще двадцать девять дней.

Она как раз закончила складывать одежду в аккуратные стопки, когда Барто и Розара вернулись с очередными новостями.

— Они говорят, ты слишком старая. — Барто укоризненно посмотрел на мать, как будто это зависело от нее.

— На пенсии, — сказала Розара. — Слишком старая, чтобы работать.

Какая чушь. Она работала всю свою жизнь и собиралась работать до самой смерти, как любой нормальный человек.

— Семьдесят лет, — сказал Барто. — Твой контракт закончился, и перевозить тебя в другое место для колонии нерентабельно, потому что от тебя никакой пользы.

Это было ожидаемо, но она все равно разозлилась. Никакой пользы? Неужели они решили, что она бесполезна, только потому, что у нее нет официальной работы и она всего лишь следит за домом и огородом и берет на себя почти всю готовку?

— Нам выпишут счет, — сказала Розара. — Будут вычитать расходы на вашу перевозку из зарплаты.

— В контракте были пенсионные гарантии, — сказал Барто, — но ты не вышла замуж после смерти отца и не рожала больше детей, так что потеряла право на компенсацию.

Об этом ее не предупреждали. Сказали только, что она потеряет премию за высокую выработку, хоть она и продолжала работать полный день. Про пенсию ей ничего не говорили. Но правила устанавливала Компания. А конкретно это правило, пожалуй, и вовсе было ей на руку.

— Я могу остаться. Тогда вам не придется ничего…

— Не говори глупостей! — Барто грохнул кулаком по столу так, что зазвенели тарелки. — В твоем возрасте остаться одной… Ты здесь умрешь.

— Я так и так умру. Они ведь это и имеют в виду. А если я останусь, моя смерть вам ничего не будет стоить.

— Но, мама! Ты же не думаешь, что я оставлю тебя здесь умирать в одиночестве? Ты ведь знаешь, что я тебя люблю. — Вид у него был такой, словно он вот-вот расплачется. Мясистое красное лицо сморщилось от усердия, каждой складочкой выражая сыновнюю любовь.

— Я и в криокапсуле могу умереть в одиночестве. Говорят ведь, что у пожилых людей риск больше.

По лицу Барто было видно, что ему об этом известно. Возможно, он услышал об этом на сегодняшнем собрании.

— Все лучше, чем умереть здесь, единственным человеком на планете!

— Я буду с твоим отцом, — сказала Офелия.

Этот аргумент мог сработать: в глазах Барто отец был богоподобной непогрешимой фигурой. Но едва она произнесла эти слова, как ее саму передернуло от фальши.

— Не надо этой сентиментальности, мама! Папа умер. Он мертв уже… — Барто замолчал и принялся подсчитывать; Офелия знала и так: тридцать шесть лет.

— Я не хочу оставлять его могилу. — Коснувшись этой темы, она уже не могла остановиться. — И остальные тоже…

Могилы двух сыновей, дочери, умершей во младенчестве, Аделии. Над этими могилами она проливала искренние слезы и знала, что они не иссякли до сих пор.

— Мама! — Барто шагнул к ней, но между ними встала Розара.

— Оставь ее, Барто. Ты же видишь, что для нее это важно. Это ее дети и твой отец… — По крайней мере, Розара угадала с последовательностью. — К тому же… — Конечно, Розара тут же поспешила испортить эффект; сейчас она скажет, что это (разумеется, немыслимое) решение положило бы их затруднению конец. — Если она останется, — продолжала Розара, полностью оправдав ожидания Офелии, — то нам не придется оплачивать…

— Нет! — Барто залепил ей пощечину. Офелия заранее предусмотрительно попятилась, чтобы Розара не сшибла ее с ног. — Она моя мать! Я ее не оставлю!

— Я пойду в центр, шить дорожные короба, — сказала Офелия. По опыту она знала, что Барто не станет продолжать спор на улице. К тому же он мог подумать, что она примирилась с его решением.

В тот вечер ни Барто, ни Розара к разговору об ее отъезде не возвращались. Офелия сказала, что дошила первый короб и завтра приступит к следующим.

— Если машины изготовят достаточно ткани, мы сошьем по коробу для каждого поселенца. Уложиться в такой короткий срок будет сложновато, но…

— Завтра Розара тебе поможет, — сказал Барто.

Швея из Розары была никудышная.

— Все машинки уже заняты, — сказала Офелия. — Я сама сделаю короба для нашей семьи.

— К тому же завтра у меня профессиональное тестирование, — заявила Розара.

— Кто придумал тестировать тебя раньше меня? — возмутился Барто и принялся ругать Компанию на все лады.

Офелия его не слушала. После ужина она собрала и вынесла объедки. У нее не было возможности заглянуть в огород с рассвета, и теперь она жадно вдыхала вечерние ароматы. В сумерках между грядок поблескивала протянутая ползунчиками паутина. Прежде чем вернуться на кухню, Офелия заглянула внутрь. Никого. Дверь в спальню Розары и Барто была закрыта. Ее это устраивало. Офелия помыла посуду и разложила ее на полотенце.

Наутро первой ее мыслью было: «Двадцать восемь дней». Второй: «Я остаюсь. Через двадцать восемь дней я буду свободна».

По своему обыкновению, она проснулась рано, и, когда вышла в огород, дальний конец улицы еще растворялся в утренней дымке. Она обошла свои владения, осмотрела крошечные пахучие цветки фасоли, кусты помидоров, молодые стрелы кукурузы, раскидистые тыквенные плети. Кое-где уже начали раскрываться цветки помидоров с лепестками, закрученными назад, как у миниатюрных лилий.

Со стороны улицы донеслись торопливые шаги, и Офелия пригнулась. Мимо, скользнув рассеянным взглядом поверх забора, прошел представитель Компании. Дождавшись, когда он скроется из виду, Офелия вернулась к работе и торопливо принялась собирать листоедов и стеблегрызов. Она знала, что Барто отчитает ее, если увидит, что она продолжает возиться в огороде, когда в этом уже нет смысла. Может, даже разозлится и потопчет растения. Когда Барто и Розара вышли из спальни, завтрак уже стоял на столе. Офелия улыбнулась им.

— Я собираюсь в центр. Наверное, вернусь только вечером.

Весь день она провела среди машин, женщин и детей, мастеря тряпичные короба из яркой ткани. Когда у нее уставала спина, кто-нибудь обязательно подмечал это и подходил размять ей плечи или сменить ее за швейной машинкой. Некоторое время Офелия сидела в проходе в мягком кресле-качалке и рассказывала сказки малышам. Это были не ее внуки, но она рассказывала сказки детям так давно, что это уже не имело значения. Слушая оживленные разговоры за работой и предположения о том, куда их отправят, Офелия почти позабыла, что никуда не летит. Женщины обращались к ней «сера Офелия» и спрашивали ее совета. Постепенно ей начало казаться, что она будет с ними всегда, что малыши всегда будут сидеть у нее на коленях, а женщины — жаловаться ей на семейные неурядицы или ссоры с соседкой.

И все-таки ночью, когда Офелия уже лежала в постели, ее кожа помнила ощущения от одежды поверх голого тела. Она ощупала живот и бока. Она стара… Так говорил ее внутренний голос — тот самый, который знал, что говорить в присутствии других женщин. Она стара, кожа ее покрыта морщинами, а все ее чувства остались в юности, когда она была влюблена сперва в Кейтано, потом в Умберто. Так говорил ее внутренний голос. Но другой, новый голос возразил ему: «Я остаюсь. Они улетят, а я останусь. Одна. И буду свободна».

На следующее утро она проснулась с мыслью, что осталось двадцать семь дней. Все следующие дни походили друг на друга. Офелия проводила их в центре, где помогала женщинам шить тряпичные короба, помогала решить, что взять с собой, а что оставить; она брала на руки малышей, когда тем становилось страшно, и рассказывала сказки детям постарше. Днем она была одной из них — одной из тех людей, у кого отняли все, что удалось построить за сорок лет, беспомощных и смирившихся со своей участью, но все-таки не опускающих руки. По ночам она снова становилась собой — незнакомкой, которую она встречала разве что в далеком детстве.

И вот осталось пять дней. Компания солгала и тут, и первый челнок уже возвращался на орбиту с пассажирами; тридцать дней отводилось не на сборы, а на то, чтобы вывезти всю колонию. Каждому поселенцу присвоили номер, соответствующий порядку эвакуации. Первыми летели матери с маленькими детьми, потому что дети путались под ногами и мешали сборам. Одиночки подлежали эвакуации в последнюю очередь. Офелия в последний раз обняла детей, которые воспринимали ее как бабушку, и помахала им на прощание, когда их уводили на борт челнока.

Следующий челнок прибыл через час. Представители Компании разъяснили продуманный до мелочей порядок эвакуации. К тому времени, как к кораблю прибывала следующая группа, багаж предыдущей, подписанный и зарегистрированный, уже был в грузовом отсеке, а сами люди — в криокапсулах. Десять групп в день, пять дней, и последний корабль покинет планету точно в срок.

Офелия не ожидала, что колония опустеет так быстро. К концу первого дня ей вспомнился ужас после первого большого потопа, когда погибло столько людей. К исходу второго дня она и другие поселенцы смотрели друг на друга круглыми от страха глазами. Представители Компании ходили между ними, придумывая все новые поручения, чтобы не допустить паники. Офелия продолжала готовить и прибираться после еды, как раньше: представители Компании напомнили ей, что она летит на последнем челноке последнего дня. Розара и Барто, несмотря на протесты, должны были лететь на первом челноке в тот же день. Офелия слышала, как они пытаются объяснить, что ее нельзя оставлять без присмотра, что она стара и забывчива. Люди из Компании посмотрели на нее, и она быстро опустила глаза, будто не слышала. Она знала, что им все равно.

В последний день они встали по будильнику раньше обычного. Было еще темно; влажный утренний туман холодил кожу, пока Офелия шла вместе с Барто и Розарой к летному полю. Они встали в конец очереди. На поле опустился челнок, в темноте вспыхнули размытые огни. Очередь пришла в движение. Момент настал. Розара крепко стиснула ее в объятиях.

— Мама… — неуверенно, как мальчишка, произнес Барто.

— Я люблю тебя, — сказала Офелия, подталкивая их к кораблю. — Не мешкайте. Они рассердятся, если вы опоздаете.

— Смотри не опоздай сама, — сказал Барто и посмотрел на нее пристально, словно пытаясь заглянуть ей в голову, расслышать тихий голосок, напевающий: «Свобода, свобода».

— Не волнуйся, Барто, — сказала она.

К тому времени, как он поймет, что ее нет, будет уже поздно. Челнок поднялся в небо. Впереди целый день до прибытия ее корабля… на котором она не полетит. Офелия прошла мимо очереди, выстроившейся в ожидании следующего челнока, и вернулась домой. Теперь это ее дом. Новый голос стал громче, настойчивее. Нужно будет где-то спрятаться: люди Компании наверняка попытаются ее искать, хотя вряд ли будут сильно усердствовать в поисках. Они не оставят ее в покое, а если найдут, то заставят подняться на борт.

За домом и огородом лежала полоса пастбища. За нею местная долговязая поросль выглядывала из малорослых кустарников в попытке отвоевать кусок земли у терраформирующих почвенных бактерий. Кустарник сменялся высокими, в человеческий рост, зарослями, за которыми возвышалась неприступная стена леса. Только бы незаметно пересечь пастбище, а в пролеске ее видно не будет. Долго они искать не станут. Покричат ее имя, поругаются… и улетят.

В рассветной серости, затянутой утренней дымкой, Офелия зашагала через поле, прихватив с собой наволочку со снедью на несколько дней и мешочек с семенами. Если ее огород разорят, она сможет разбить новый… Что будет дальше, она не загадывала.

Земля на пастбище пружинила под ногами, мокрая трава щекотала ноги и пропитывала влагой юбку. Офелия поняла, что, если ее хватятся слишком рано, кто-нибудь может увидеть темный след, который она оставила на серебристой от росы траве. Может, они решат, что это было животное? Где-то заблеяла овца. Интересно, оставят ли овец в живых. Офелия надеялась, что да. Она любила вязать. Высокие травы, растущие за кромкой пастбища, елозили по ногам жесткими мокрыми листьями, и юбка быстро промокла по самые бедра. За спиной раздались голоса… Звали не ее; это было предупреждение для тех, кто должен лететь на следующем челноке. Наконец туман расступился, и перед ней возникла темная стена первых высоких кустарников.

Зайдя поглубже в лес, Офелия присела отдохнуть; здесь было слишком темно, чтобы идти дальше, и она уже не раз спотыкалась об узловатые корни и стволы. Солнце постепенно поднималось, пробиваясь сквозь густые кроны, из темноты проступали все новые очертания и цвета. Что-то прыгало высоко в ветвях, похрюкивая и попискивая. Офелия насторожилась, но осталась сидеть.

Вскоре солнце начало разгонять туман. Когда видно стало лучше, Офелия встала и медленно двинулась дальше, высматривая дорогу поровнее, чтобы уберечься от новых синяков. Она уже бывала в лесу после смерти Умберто; уже тогда она поняла, что всегда сумеет найти дорогу домой. Никто не верил ей; соседи тревожились и просили прекратить вылазки в лес. Но сейчас она ничуть не боялась заблудиться.

Проголодавшись, она устроилась на земле и достала из мешка еду. Потом выкопала ямку, воспользовалась ею и присыпала охапкой листьев. Ближе к вечеру, когда начало смеркаться, она нагребла веток и листвы и устроила себе гнездо для ночлега. Ее челнок должен улететь сразу после захода солнца. Еще один, наверное, заберет сотрудников Компании. Ей предстояло провести в лесу два дня.

3

Если ее и окликали, она этого не слышала. Если и организовали поиски, то в другой стороне. После наступления темноты она еще долго лежала без сна, но близость людей выдавал только рев взлетающих челноков. Что-то прошуршало в листве, что-то рухнуло сверху, ударяясь о сплетенные ветви, пока не упало на землю с глухим стуком — далеко ли, близко ли, она не понимала. Негромкий стрекот, как звон накрытого подушкой будильника. Звонкий равномерный стук, как будто где-то падали друг на друга камни. Сердце постепенно успокоилось, а усталость, щиплющая глаза, заглушила страх. Когда Офелию наконец сморил сон, она не знала, сколько еще времени до рассвета.

Еще затемно ее, продрогшую от сырости, разбудил рев очередного челнока; она заставила себя закрыть глаза, но сон уже не шел. Когда забрезжил рассвет, она решила, что ей мерещится, что уставшие от темноты глаза ее обманывают. Постепенно деревья обрели форму, над головой выступили тусклые очертания, темные на фоне бесцветного неба. Когда стало достаточно светло, чтобы различить буровато-рыжие и бледно-зеленые наросты на ближайшем дереве, до Офелии донесся рев челнока, растворяющийся высоко в небе.

Должно быть, это последний. Хотя кто знает? Если они солгали, если хотят вывезти из колонии больше оборудования, техники, да чего угодно, то им понадобится больше челноков. К тому же Офелия не знала, сколько времени уйдет на то, чтобы запустить двигатели корабля, ожидающего на орбите. Нужно выждать по меньшей мере еще день.

Она пожалела, что не взяла с собой сменной одежды; ей и в голову не пришло, что в лесу будет сыро, а старые болячки напомнят о себе. После ночи на голой земле кожа была какая-то липкая, суставы болели, и Офелия чувствовала себя разбитой. Когда она наконец сообразила, что мокрую одежду, липнущую к коже, можно снять, она даже рассмеялась, но тут же прикрыла рот ладонью. Барто не любил, когда она смеялась без причины. Офелия замерла, вслушиваясь в тишину, но отчитывать ее было некому, и, осознав это, она выдохнула и отняла руку от губ. Она в безопасности — по крайней мере, от этого. Озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто не смотрит, она разделась.

В тусклом свете ее кожа сияла, бледная на фоне деревьев. Если бы кто-то остался в колонии — если бы кто-то смотрел сейчас в сторону леса, — он бы мигом понял, что она голая. Офелия не стала разглядывать себя; вместо этого она осмотрела и хорошенько вытряхнула одежду. Может быть, развесить ее на ветвях? На голое плечо упала капля воды, и Офелия вздрогнула и обернулась. Ей вдруг стало очень весело, и она беззвучно засмеялась над собой, пока не разболелись бока.

Смех помог ей согреться. Ощущения были странные: она чувствовала воздух каждой клеточкой кожи, но ей было не жарко и не холодно. Когда очередная капля упала ей между лопаток и скатилась вдоль позвоночника, по спине побежали мурашки. Это было приятно. Офелия развесила рубашку и нижнее белье на лиане, протянувшейся между ветвей, а юбку сложила в несколько слоев, чтобы на ней можно было сидеть. Ткань все еще была сыровата, но быстро согрелась от тепла ее тела. Она достала вчерашнюю лепешку и кусок сосиски и с аппетитом перекусила. Сегодня вкус был другой, как будто она ела что-то незнакомое, что-то новое. Вода во фляге тоже была другой, хотя Офелия не могла бы объяснить, в чем отличие.

После еды она снова выкопала ямку для туалета. Возможно, в этом не было смысла — если она единственный человек на планете, кого стыдиться? — но привычка, которой она следовала всю жизнь, требовала не оставлять испражнения на виду. Когда она удостоверится, что все улетели — по-настоящему улетели, навсегда, — она попробует использовать для этих целей рециклер. А пока она засыпала ямку красноватой землей и листьями странного цвета.

Воздух потеплел, и Офелии надоело сидеть на месте; ей не хватало привычного распорядка, огорода, стряпни — всех тех обязанностей, которые так долго были частью ее жизни. Ей хотелось бы сложить костер и что-нибудь приготовить, но разводить огонь было нечем, да и дым мог ее выдать. Несмотря на это, она почти машинально начала собирать хворост и раскладывать его на земле. Из сложенных накрест веточек она сделала небольшую платформу, чтобы мешок с вещами не лежал на сырой земле. Вон ту ветку покрупнее, с почти сгнившей корой, можно воткнуть в землю и использовать как опору, когда она в следующий раз пойдет по нужде. Офелия расчистила выбранный ею пятачок земли, обустраивая под свои потребности. С каждой минутой он все больше походил на настоящее жилище.

В полдень, когда макушки коснулись прямые лучи солнца, она прервалась, чтобы перекусить снова и осмотреть свое пристанище. Фляга с водой удобно легла в углубление между корней; Офелия прикрыла ее от солнца несколькими крупными листьями. На широком листе она разложила обед. После нескольких попыток ей удалось смастерить из ветвей, прислоненных друг к другу и к стволу дерева, удобное сиденье, которое она застелила сложенной юбкой. Нагота все еще смущала ее; она чувствовала каждое движение воздуха, даже когда просто шевелилась. В конце концов она неохотно натянула белье, с легким стыдом сознавая, что ей некого стесняться, кроме себя самой, и накинула поверх рубашку. Длинную юбку, теперь служившую ей подушкой, она надевать не стала. К ощущению босых ног она уже давно привыкла.

После полудня начался ливень. В поселке приближение грозы можно было предсказать, но под густыми кронами дождь зарядил почти без предупреждения — только потемнело вдруг и резко задул ветер. Офелии доводилось гулять под дождем; промокнуть она не боялась. Ливень закончится, и она быстро обсохнет.

Но прежде ей никогда не приходилось бывать во время грозы в лесу. Поначалу она слышала только вой ветра и лишь предполагала, что начался дождь: от первых капель ее укрывали кроны деревьев. Потом листья напитались влагой и начали пропускать воду. А потом, когда она уже было решила, что дождь закончился (в лесу посветлело, а громовые раскаты отдалились), скопившаяся в кронах вода наконец добралась до нее. Капля за каплей, струйка за струйкой, пока Офелия не вымокла до нитки. Наступил вечер. Офелия скорчилась в своем импровизированном кресле, и юбка под ней мокрее не стала, но и высохнуть тоже не успела. Мешок с едой, хоть и прикрытый широкими листьями, все-таки отсырел, и зачерствевшая лепешка размокла. Офелии не хотелось спать на мокрой листве, но и бодрствовать всю ночь не хотелось тоже. Наконец она задремала, притулившись у ствола дерева, и урывками проспала до утра, подскакивая от каждого шороха.

К рассвету она утвердилась в мысли, что не вынесет еще одной ночи в сыром лесу без теплых вещей и дождевика. Хотелось кому-нибудь пожаловаться, сказать, что это не ее вина. Она сбежала из дома впервые в жизни — откуда ей было знать, к чему готовиться?

До сих пор тишина никогда ее не смущала. Ей говорили, что у нее проблемы со слухом… или с головой; Барто никак не мог определиться. Она умела слушать избирательно — только то, что ей хотелось услышать, — и часто мечтала о тишине. В те редкие ночи, когда Барто не храпел, а Розара не просыпалась по три-четыре раза, чтобы шумно протопать до туалета, Офелия подолгу лежала в темноте, наслаждаясь тишиной.

В первый день в лесу тишина тоже не смущала ее, потому что не воспринималась как тишина. В ее голове препирались два внутренних голоса: старый говорил хорошо знакомые вещи, новый, недавно прорезавшийся, говорил немыслимое. Ревели двигатели, челноки садились и взлетали один за другим. На второй день были звуки, которые производила она сама, когда таскала ветки, собирала хворост, дышала, ела и пила, — эти звуки успокаивали ее, смешиваясь с голосами в голове.

Она не замечала тишины, пока ей не захотелось услышать ответ.

Это была стена. Не отсутствие, а присутствие. Давление в ушах, которое заставляло нервно сглатывать, словно это могло их прочистить. Удушающая тишина накрыла ей уши ладонями, заглушая все звуки.

Когда паника улеглась, Офелия обнаружила, что стоит посреди поляны и хватает ртом воздух. Она уже не помнила, какой вопрос собиралась задать, чтобы на него непременно требовался ответ. Уши сообщали, что извне продолжают поступать звуки: шорохи в листве, капающая вода, уже привычный звонкий стук, напоминающий удары камней. Но все эти звуки не несли смысла, а голоса в ее голове — и старый, и новый — хранили пугающее молчание. Наконец один из них — она даже не поняла какой — произнес: «Ступай домой». Произнес твердо, без тени сомнения.

Офелия окинула взглядом свое жилище, подобрала сложенную юбку. Встряхнула ее, надела без единой мысли. Взяла мешок с припасами. Пора возвращаться домой, хотя еще не совсем рассвело. Ноги несли ее сами, безошибочно выбирая дорогу в клочьях тумана, огибая спутанные корни, стволы и камни. По мере того как она приближалась к кромке леса, где заросли были не такие густые, вокруг становилось светлее, а когда она вышла на пастбище, снова мокрая от росы, в бледнеющей дымке уже можно было различить очертания домов.

Немного успокоившись, она постояла на краю луга, напоминая себе, почему домой пока идти не следует. Здесь было гораздо тише, чем в лесу. Откуда-то справа легкий ветерок принес овечий запах. Никаких признаков людей. Ни голосов, ни машин. А вдруг кто-то ждет ее возвращения? Спрятался в одном из домов или в центре и, затаив дыхание, наблюдает за ней через какой-нибудь специальный прибор и ждет, когда она подойдет ближе?

Солнце прогоняло последние клочки тумана, пригревая Офелии правую щеку и шею. Зябкая сырость боролась с теплом, но солнце все-таки победило, и на поселок пролился яркий свет. Впереди виднелся ее дом: возвращаясь, она повторила свой путь с такой точностью, что, если бы ее двухдневные следы сохранились, она бы, наверное, прошла прямо по ним. Но тусклое серебро росы не хранило следов.

Она шагнула в высокую мокрую траву. Хотелось поскорее попасть домой и переодеться в сухое.

...