Она была совершенно голой. Если не считать густого слоя крема на лице, полотенца на голове. И брила ноги. На кровати было расправлено узкое шелковое платье с блестками. Она вытаращилась на Зайцева. «Сейчас заорет. Только этого не хватало». Зайцев старался говорить спокойно — как с самоубийцей, уже перебросившим одну ногу через ограду Троицкого моста — любимого моста питерских самоубийц: вид там уж больно дышит вечностью, как будто не Нева внизу, а Стикс. — Знаете, — начал он, — вот вы сейчас завизжите, а зачем? Хуже уже не будет. Я уже всё увидел. Могу только сказать, что вы ослепительно красивы. Это самые яркие мгновения моей жизни. Вдобавок у вас на лице крем и я никогда не узнаю, кто вы. «А у меня на руках пьяный поросенок. Жизнь прекрасна», — подумал он.
— Вы что ж творите? — всплеснула женщина руками. У Зайцева мелькнуло: «Быстро они». Но от того, что их разоблачили так скоро, почувствовал не досаду, а уважение — мелких жуликов он и сам не любил. — Вы зачем его кормите? — бросилась она к опустевшей миске. — И пить уже дали! — увидела она тазик в открытую дверь. «Люди дураки», — тут же разочаровался Зайцев.
— Да, Нефедов, пиджак здесь точно не нужен… Что ж, товарищ авиатор, свекра-то этого вашего… — Не моего, а Серегиного. — До второго пришествия Серегиного свекра теперь ждать? — Никак нет, — доложил летчик. Затушил сигарету об каблук. — Ждать мне никак нельзя. Приказ сразу обратно. — Эй! Но летчик уже полез в свою машину. — А с ним что делать?! — заорал Зайцев, не ожидавший такого коварства. — Ветчину! — крикнул, надвигая очки, летчик. — Жалко, — сказал Нефедов. — Симпатичный. Зайцев метнул на него негодующий взгляд. Поросенок наслаждался солнечным теплом на своей шкуре. Ресницы его казались золотыми. Нефедов сел на корточки, почесал ему уши. — Хороший, — приговаривал он. — Хороший. — Ты, Нефедов, поосторожнее. Рука остановилась. — Сперва ты с ним курортную дружбу заведешь, а потом всю оставшуюся жизнь колбасу и свиные отбивные есть не сможешь. Не говоря о ветчине. Рука снова взялась за твердые треугольники: — Я их и так не ем. Зарплата не та.
Он толкнул дверь актового зала, куда снесли мебель из комнаты убитой актрисы. Нефедов поднял голову. Он сидел на полу, расставив колени и подперев кулаком лицо. Между ботинок была разложена Варина доска с перламутровыми белыми клетками и переливавшимися сине-зеленым черными. Все выглядело даже уютно, если не считать того, что на Нефедове был противогаз. Стеклышки посмотрели серьезно, резиновый хобот снова склонился над клетками и фигурками. — Нефедов, — взмолился Зайцев. — Пожалуйста, не надо. Человеческого своеобразия сегодня было, пожалуй, уже чересчур. — Учения химобороны, — спокойно пояснил тот. — А где все? — Проверка готовности к мгновенной эвакуации. — А. А ты чего не эвакуировался? — А мне как выполняющему секретное задание велели не покидать здание ввиду срочности порученного. Зайцев узнал манеру речи Коптельцева. — Вы наденьте маску, товарищ Зайцев, — он кивнул подбородком на маленькую зеленую сумочку, висевшую на рогатой Вариной вешалке. — Положено. Пока сирену отбоя не дадут. Зайцев покорно расстегнул пугов
Зайцев вытянул из-под задницы, из брючного кармана, блокнот, а из-за пиджачного борта — карандаш. Рука, втиравшая в лоб пасту цвета дамских чулок, остановилась. Утёсов сделал зеркалу круглые глаза: — Вы что — серьезно? Записывать будете? — Нет. За кого вы меня приняли? Решил набросать ваш портрет в профиль.
— В смысле — кино? — А вы что — пришли не роль просить? Для троюродного племянника сводной тети со стороны бабушки? Ну так спешу вас огорчить, симпатичный товарищ милиционер с чувством юмора: все роли розданы, музыкальный магазин, если позволите мне так выразиться, закрыт!
