автордың кітабын онлайн тегін оқу Закатные витражи
Ирина Клеандрова
Закатные витражи
«Скажи мне, кто твой друг — и я скажу тебе, кто ты».
Среди рожденных под небесами Эль-Тиона эта формула не в чести. Но именно она первой приходит в голову при знакомстве с двумя закадычными врагами: Кайаром Ди Вальего, наследником древнего магического рода, и таинственным бродягой Элори.
Их непростая история — история дружбы, вражды и предательства — длится уже не первую сотню лет. Эти двое слишком похожи, чтобы не тянуться друг к другу, и слишком разные, чтобы суметь мирно ужиться рядом. Самое заветное желание каждого — чтобы второй куда-то исчез. Но когда Кайар действительно исчезает, Элори без раздумий отправляется его выручать.
На выбранном пути его ждут опасности, потери, неожиданные приобретения — и непростые вопросы.
Что есть вечность? Бесконечный праздник — или бесконечная пытка?
Что есть жизнь любого мыслящего существа? Плод его собственных поступков и устремлений — или же тщательно срежессированный спектакль, движущийся по прихоти высших сил?
Что есть судьба? Нечто статичное, неизменное, предопределенное раз и навсегда — или же с непререкаемой волей небес можно и нужно спорить, чтобы остаться собой?
Пролог
Комната залита пламенем. Жадные огненные языки лижут портьеры, растекаются по полу алым ковром, юркими змейками бегут по застывшим в ужасе стенам. В распахнутом настежь окне полыхает закатное небо. На фоне окна — четкий мужской силуэт, будто вырезанный из черненой стали.
Он неподвижен, хотя пламя подобралось уже совсем близко. Еще немного — и оно гибкой лозой обовьет ноги, птицей взлетит по напряженной спине, пригладит волосы, а потом влюблено прижмется всем телом, сжигая в страстных объятиях.
Он больной? Сумасшедший?
Смерть в огне может быть прекрасной лишь на картине, в этом меня убедили три последних пожара в лаборатории. Ни одно живое существо — кем бы оно ни было и что бы ни натворило — не заслуживает такой участи.
Рвусь к нему, но тело не повинуется. Между нами — прозрачная, неощутимая на ощупь стена, в которой вязнут мои движения. Я могу только смотреть, как пламя пожирает высокую фигуру, и она истаивает в дрожащем мареве.
«Обернись!» — шепчу я одними губами.
Мне почему-то важно увидеть его лицо.
Но он не оборачивается, а мгновение спустя все тонет в кипящем огненном море.
Витраж первый
Фамильный дар
С трудом отрываю взгляд от заката. Перед глазами все еще беснуются волны пламени, а сердце колотится так, будто собралось проломить грудную клетку.
Ну зачем, зачем я смотрел на небо? Будто не знал, где поджидает меня судьба?
Правда, трудно игнорировать то, что всю дорогу находится перед носом. И даже если бы я удержался от медитации на умирающее светило — мое видение все равно бы нашло меня. Фамильный дар — не та вещь, с которой можно спорить.
Говорят, основатель нашего рода когда-то очень помог богам Порядка, а те в благодарность щедро одарили его потомство. С тех пор от отца к сыну передается магический дар, а вместе с ним — горькое, как полынь, знание об отпущенных днях жизни. Каждый мужчина нашей семьи предвидит, какая смерть его ждет, а в назначенный срок бесследно исчезает, не оставив после себя ни клочка плоти — как будто его никогда не существовало. Поэтому в фамильной усыпальнице рода Вальего на погребальных урнах выбиты только женские имена — дочери, жены, сестры, матери… От мужчин остаются лишь ровные ряды белых букв, звездами сияющих на полированной доске черного камня. Мое имя будет последним в списке.
Я никогда не хотел, чтобы мой сын повторил мою судьбу.
Обреченностью в глазах родителей, испуганными взглядами сверстников, шлейфом перешептываний за спиной — мой проклятый дар с рождения висит надо мной занесенным для удара мечом. За прошедшие годы я сросся с ним, научился не помнить и чувствовать себя почти счастливым.
Когда вестник Смерти нашел меня в первый раз, я был совсем малышом. Это было всего лишь оставленное фамильным даром клеймо, напоминание о ждущей меня судьбе. Я грелся зимой у камина и вдруг увидел, перепугав криком всю челядь. Хотя в видении было лишь море ревущего пламени, на сердце тяжелым камнем легло предчувствие чего-то ужасного, и я до сих пор не могу спокойно смотреть на заходящее солнце или открытый огонь.
Второе предупреждение я получил только что. Теперь у меня ровно сутки на приведение дел в порядок.
А третье предупреждение станет моим приглашением на первый и последний танец с Белой Леди.
Тереблю висящую в ухе бриллиантовую сережку, чтобы успокоиться.
Лаат перехватывает мой жест, и его лицо каменеет. Выцветшие до прозрачности глаза застывают осколками льда, глубокие морщины разбегаются трещинами в скале, а старческие пигментные пятна превращаются в островки бурого мха.
— Ты с пустым лицом замолк прямо посреди фразы, — отвечает он на мой невысказанный вопрос. — Это второе?
Молча киваю. Говорить мне не хочется, я еще не уверен в своем голосе.
Лед в его глазах идет трещинами. В образовавшихся разломах плещет вина, боль и жалость.
Ну же, Лаат, не надо. Успокойся. Тебе ли, доживающему свой век, не знать — все мы смертны. Просто не всем Белая Госпожа лично разносит приглашения на рандеву.
И уж тем более ты ни в чем не виноват.
Шпионы донесли, что наш неугомонный сосед снова собирает армию. Ты пересказал свежую сплетню мне, и мы вместе отправились на разведку. Я — скорее из желания размяться, чем по необходимости (магия позволила бы все узнать, не выходя из спальни, но так недолго и корни в кресле пустить), а ты по старой привычке вызвался меня сопровождать, хотя я уже давно не тот наивный мальчик, когда-то оставленный на твое попечение. Но разве я когда-то возражал против твоего общества?
Почти час потрясающей скачки наперегонки с сумерками, непролазный лес около самой границы. Один простенький жест, несколько слов призыва — и магический ветер доносит до нас кислый запах стали, вонь выгребных ям, аромат готовящейся еды и сернистую отрыжку боевых ящеров.
Сосед явно задумал маленькую победоносную войну, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто станет объектом его внимания. Мой замок расположен слишком близко, а других достойных соперников у него не осталось.
Кто предупрежден — тот вооружен, не так ли, Лаат?
А то, что возвращаться домой приходится навстречу заходящему солнцу — не более чем случайность. Или предопределенность. Впрочем, не вижу особой разницы.
Так что, пожалуйста, не грусти, сделай мне приятное напоследок. Я так долго ждал этого дня, что уже не в силах нервничать или бояться. Чувствую себя сжатой до предела пружиной, внезапно отпущенной на свободу. Замечательное ощущение, что ни говори.
Всю оставшуюся дорогу до замка мы оба молчим. Я наслаждаюсь хлещущим в лицо ветром и обдумываю список последних дел, мой мажордом мрачнеет еще больше — хотя, кажется, куда уж дальше-то?
Ночь черным плащом летит за нами по пятам.
Проскальзываю по потайному ходу в кабинет, ловко избегая просителей, ждущих у парадных дверей. Сквозь приоткрытое окно доносится раздраженный голос Лаата, вещающего волю хозяина. Вот и славно. У меня есть дела поважнее, а он хотя бы отвлечется.
Открываю тайник и вытаскиваю амулет, уже давным-давно подготовленный как раз для такого случая. С виду он не представляет собой ничего особенного — дешевое медное кольцо с полустершейся рунной вязью. На ощупь кольцо ледяное и очень, очень тяжелое. Магическое зрение позволяет разглядеть обвивающую металл ауру силы, чернильную с вкрадчивыми алыми сполохами.
Надрезаю палец и щедро смачиваю руны кровью.
Пока я зализываю рану, темнота сгущается до состояния киселя, и комната сразу перестает быть уютной. Во тьме словно ворочается что-то крупное, доносится едва слышный рокот барабанов и чье-то дыхание. Порыв пронизывающего до костей ветра — и передо мной встает изломанная фигура, до самых глаз укутанная в черный плащ с алой подкладкой.
— Звали, Господин? — вкрадчивый заунывный голос, больше похожий на свист осеннего ветра среди могильных плит.
Морщусь. Ядовито интересуюсь:
— Даро, ну неужели нельзя хоть раз обойтись без театральных эффектов?
Чувствую, что он улыбается под капюшоном.
— Неужели вам не понравилось, господин? Вы так редко меня зовете…
Нетерпеливо взмахиваю рукой, прекращая обмен любезностями, и сразу перехожу к делу:
— Даро, собирай свое темное воинство. Я хочу, чтобы ты стер с лица земли один надоевший мне замок. Времени вам до утра, по исполнении доложишь.
Он кивает и облизывается.
— Ах, да, чуть не забыл — скрытность необязательна, можете там как следует повеселиться. Как вы любите. Чтобы все в округе еще долго помнили.
Мой кровожадный вассал шумно выдыхает, но интересуется для порядка:
— Что нам делать с пленными?
В свете последних событий ни рабы, ни материал для опытов меня уже не интересуют.
— На твое усмотрение, — бросаю равнодушно, и Даро спешно исчезает, пока я не передумал.
Надеваю кольцо и, снедаемый предчувствием, осторожно открываю дверь в спальню.
В полумраке мягко сияет ночник в форме причудливого цветка, а на моей постели томно вытянулась Виала. Молочная кожа, медово-каштановые волосы, нежно-розовые губы и темные стрелы пышных ресниц — она сказочно хороша на черном шелке с серебряной отделкой. Стройная фигура, слегка прикрытая рубашкой из серого кружева, застыла в небрежно-соблазнительной позе, одна ладонь лежит под подушкой.
Осторожно, чтобы не разбудить, вытаскиваю из-под смятой подушки кинжал, источающий запах персиков и горького миндаля, присоединяю к коллекции ему подобных, а затем телепортирую Виалу в ее собственную постель.
Я еще не настолько сошел с ума, чтобы засыпать в твоем обществе, милая.
Торопливо раздеваюсь и залезаю в кровать, еще согретую теплом чужого тела. Отковыриваю пробку с прихваченной по дороге бутылки вина и, медленно прихлебывая, принимаюсь составлять перечень того, что необходимо сделать до завтрашнего вечера. В моем распоряжении остаются неполные сутки, но по-настоящему важных дел до смешного мало. Если всегда помнишь о том, что каждый вздох может оказаться последним, волей-неволей учишься понимать, что в жизни действительно имеет значение, а что — так, суета сует…
В который раз за этот безумный день хватаюсь за сережку, машинально обводя острые грани камня самыми кончиками пальцев. Этот привычный жест меня всегда успокаивает, а спокойствие мне сейчас нужно, как никогда.
«Потерпи еще немного, Элори», — прошу я шепотом, как будто всерьез думаю, что он может меня услышать.
Вино чуть горчит, как и мерцающая за окнами ночь. Когтистая лапа растущего под окном санморлорна царапает стену, заставляя меня вздрагивать от неожиданности.
Мстительно добавляю к списку неотложного еще одну строчку, укрываюсь с головой одеялом и засыпаю.
Завтрашний день обещает быть напряженным.
Витраж второй
Узник кристалла
Небо, сотканное из миллиарда радужных бликов. Огромные сгустки льдисто-белого света, окруженные мерцающим разноцветным ореолом, складываются в тягучие искристые волны, разлетаются вихрями хищных бабочек, растекаются узкими лентами радуг, изломанных под невозможными углами. Совершенная гармония хаоса, отравленный плод кисти безумного художника.
Океан света. Стремительные вспышки всех мыслимых и немыслимых оттенков.
И крошечной песчинкой в центре этого океана — дрожащий огонек моего сознания.
Я не могу двигаться. Я могу только смотреть.
Это сияющее небо красиво до боли. Мое чувство прекрасного бьется в непрерывной агонии, не в силах перенести встречу с абсолютом, а безвольное тело воет и корчится от пронзающих его бритвенно-острых лучей — сдирающих кожу, рвущих мышцы, снимающих с обнаженных костей розоватое кружево стружки. Я знаю, что мне сейчас очень больно — но боли почти не ощущаю: мы с ней как будто существуем в разных измерениях.
Мое небо колючее, холодное и острое, оно обжигает глаза даже сквозь плотно сомкнутые веки. Будь у меня прежние, состоящие из плоти глаза — от них бы давным-давно осталось лишь воспоминание. Мне жутко от одной мысли «вечность в темноте», но я не знаю, кого благодарить за этот бесценный подарок — возможность видеть.
Я вообще почти ничего не знаю о себе — прежнем.
Доступные мне воспоминания начинаются с этого пылающего безумием неба. Я не знаю своего имени и облика, не помню своей прошлой жизни и существ, которые меня в ней окружали. Как будто чья-то властная рука с ювелирной точностью вырвала все касающиеся лично меня воспоминания, оставив в неприкосновенности лишь мою глубинную сущность, безличные знания и способность логически мыслить. Это тоже своего рода дар — так я хотя бы не знаю, чего именно лишился, не терзаюсь бесплодными сожалениями и не пытаюсь что-то исправить. Я могу лишь надеяться, что когда-нибудь все изменится, и моя следующая вечность будет хоть немного не так горька, как эта.
Я терпеливо жду и смотрю в небо.
Мое небо — это пламя, закованное в прочные ледяные доспехи. Сквозь завесу бликов, невесомо скользящих по плавным изгибам брони, иногда можно разглядеть медленно плывущие дымные грани и пересекающиеся плоскости. Они расчерчивают небо гигантской сеткой, прозрачно намекая мне, где именно я нахожусь.
Мой мир — это моя тюрьма.
И то, что я не всегда вижу решетку, не помню лица своего тюремщика и не знаю, за что здесь очутился — ровным счетом ничего не меняет.
Я наказан. Я не смогу выбраться отсюда без посторонней помощи.
А наспех проведенная ревизия оставленных мне эмоций, ассоциаций и воспоминаний не оставляет сомнения в том, что кара была заслуженной. Я-прежний определенно не был ангелом, настолько не был, что мягкость наказания даже вызывает недоумение. Я-сегодняшний, отгороженный стеной забвения от значительной части эмоций и вооруженный взамен ледяной логикой, более чем уверен — по справедливости меня давно следовало убить, причем не один раз.
Та же логика подсказывает — я нахожусь в самом центре идеально прозрачного ограненного кристалла. Это может быть и кварц, и горный хрусталь, но остатки моего тщеславия настаивают на алмазе. Кристалл определенно не заперт в шкатулке с фамильными драгоценностями и не похоронен в подземной сокровищнице. Мое небо, подрагивающее в такт движениям хозяина кристалла, то нестерпимо наливается светом, то окутывается мягкой сумеречной дымкой, и тогда я проваливаюсь в блаженное небытие, медленно дрейфуя над глубинами собственной души.
Это такое счастье — хотя бы недолго не чувствовать, не мыслить, не существовать.
Единственная доступная мне разновидность счастья.
Если, конечно, не считать тех мгновений, когда стены моей темницы вибрируют от раскатов подобного грому голоса, а их неистовое сверкание приглушается до почти терпимого. Как музыку, я слушаю ровную речь верховного божества моего мира, не в силах разобрать ни слова, и лишь по контрасту с волнами тепла, идущими от охватывающих кристалл пальцев, понимаю, насколько я замерз.
В эти мгновения я бы плакал от блаженства, если бы мне сохранили возможность плакать.
В горячих молитвах, обращенных к моему божеству, я всегда прошу его об одном и том же: дать мне увидеть хоть что-то, отличное от режущих разум вспышек.
Мое божество чутко и милосердно, оно слышит мой голос и посылает мне миражи. Между мной и сияющей бездной появляются чудесные видения — деревья, книги, цветы, здания, лица — искаженные, но в большинстве случаев вполне узнаваемые. Уже через несколько ударов моего фантомного сердца они исчезают — но сейчас мне достаточно и этой малости.
А чаще всего передо мной ковром расстилается небо — настоящее небо: жемчужно-серое, нежно-розовое, густо-янтарное или же ярко-васильковое, так похожее на глаза моего тюремщика. Я не могу вспомнить ни единой черточки его лица — но холодный взгляд, мечущий синие молнии, останется с мной до самого конца: он наверняка был последним, что я видел в своей прошлой жизни.
Я почти уверен в том, что мой Бог и мой тюремщик — это одно лицо. Кому еще придет в голову всерьез разговаривать с камнем и так заботиться о его обитателе? Вот и сейчас, словно почувствовав, что мое сознание уже не выдерживает пытки светом — он накрывает кристалл лоскутком какой-то темной ткани. Мое небо окрашивается в индиго, а сквозь переплетения нитей пробиваются тоненькие иглы света, так похожие на настоящие звезды.
Уплываю, мягко покачиваясь в бережных ладонях темноты.
Когда я вновь открываю глаза и взглядом здороваюсь с небом — я сразу же понимаю, что вокруг меня что-то неуловимо изменилось.
Это утро совсем не похоже на многие и многие тысячи тех, что были до него.
Нет ни колокольного звона, ни плача трубы, ни громового гласа с охваченного пожаром неба — но стены моей темницы сегодня сверкают как-то особенно торжественно. Радужные вспышки рисуют на небе завораживающие картины, изломанные фантомы граней пылают чеканными рунами давным-давно забытого пророчества. Я пока не могу его прочитать, но твердо уверен в одном: сегодня необычный день.
Свет, пронизывающий меня, сегодня дарит не только боль, но и предвкушение чего-то удивительного. Истерзанное сиянием сердце раскрывается, подобно бутону цветка, и наполняет мою тюрьму дурманящим ароматом эйфории. Я полностью растворяюсь в ощущении грядущего чуда, без тени сомнения зная — сегодня обязательно что-то случится.
Я даже не хочу гадать, что это будет за чудо. Я готов ко всему.
«Сегодня все изменится!» — мысленно шепчу я себе, и впервые за эту вечность верю своим словам.
Витраж третий
Четыре желания
Даро будит меня на рассвете. Он выглядит уставшим и слегка пьяным. К сожалению, я прекрасно знаю, что расслабленная поза, блуждающая улыбка и шальные огоньки в алых зрачках — вовсе не от вина.
Мне неприятно видеть его таким. Вот почему я так редко поручаю ему дела и стараюсь, чтобы наши встречи случались по ночам. Я давным-давно привык к клыкам, когтям, шипам и прочим атрибутам его демонической сущности, но в неверном утреннем полумраке эта сытая физиономия выглядит особенно отвратительно. Сильно подозреваю, что на моих собственных руках крови не меньше — но я хотя бы не получаю от процесса столько удовольствия. И уж тем более никогда не убиваю ради развлечения.
Словно чувствуя мое состояние, Даро показывает мне то, что осталось от соседских владений — осталось совсем немного, надо сказать — быстро прощается и эффектно растворяется в первых лучах восходящего солнца.
Этот позер неисправим.
Честно стараюсь найти в себе хоть каплю жалости к невинно убиенным, но ощущаю лишь удовлетворение от хорошо выполненной работы.
Первую строку в списке можно вычеркнуть.
Когда я спускаюсь к завтраку, Виала уже сидит на своем излюбленном месте — спиной к окну. Льющийся из окна свет очерчивает контуры изящного тела, золотыми бликами играет в распущенных волосах. Это делает ее похожей скорее на небесное видение, чем на существо из плоти и крови, и она об этом прекрасно знает. Пышное темно-зеленое шелковое платье — в тон глазам — шелестящими дождевыми струями разлетается по паркету, когда она приседает в церемонном приветствии.
Обозначаю поклон и сажусь за стол.
Завтрак проходит в гробовом молчании. Я неторопливо размышляю, она, по всей видимости, ждет моей реакции на вчерашнее. Наконец, ей надоедает ждать.
— Кайар, ты на меня за что-то сердишься? — ангельский голос, тщательно выверенное сочетание невинности, очарования и рвущихся наружу слез.
— Нет, милая, не сержусь, я просто задумался.
Самый верный способ солгать — не сказать ничего, кроме правды. Я с самого утра чертовски рассеян и действительно ни капельки не сержусь. Но это не значит, что я буду до бесконечности терпеть твои выходки.
— Тогда давай выпьем в знак нашего примирения! — просияв ярче солнца, она делает слуге знак, и тот вносит бутылку вина, поросшую вековой пылью.
Виала разливает вино по высоким бокалам в форме полураспустившихся бутонов роз. Протягивает мне один, задержав над ним руку на мгновение дольше, чем необходимо. Изо всех сил стараясь не улыбнуться, продолжаю делать вид, что полностью поглощен выбором самого аппетитного кусочка дичи.
— За нас с тобой! — восклицает она куда громче, чем нужно, и отпивает маленький глоток.
Подношу бокал к губам и вдыхаю аромат, присовокупив к обонянию малую толику магии.
Надо же, какой интересный состав. Мгновенный паралич, два часа комы, наполненной чудесными видениями, и душа легче бабочки отлетает к Рассветным Вратам.
Определенно, мне это подходит.
Одним движением оказываюсь рядом, жестко фиксирую и заставляю выпить все до последней капли.
Большая часть, конечно, проливается на платье сквозь стиснутые до хруста зубы, но ей хватает и оставшегося. Несколько слабеющих ударов сердца — и тело Виалы обмякает у меня в руках. Она все еще жива, но больше не принадлежит этому миру. В пустых и блестящих, как у куклы, глазах медленно кружатся снежинки, слетевшие с бального наряда Белой Леди.
Танцуй свой последний танец, Виала.
Удобно — как будто это теперь имеет хоть какое-то значение — устраиваю тело в кресле. Как же вовремя она решила меня отравить. Не то, чтобы мне требовались какие-то оправдания собственным действиям, просто произошедшее кажется мне единственно правильным. Безупречный финальный аккорд симфонии нашего с ней романа.
И как удачно, что не нужно тратить магию на поддержание тела в сохранности, пока я занят другими делами.
Вычеркиваю вторую строку из списка.
Время близится к полудню, и я решаю, что мне не помешает немного размяться перед тем, как приступить к выполнению основной сегодняшней задачи. Беру топор из стенной ниши и неторопливо спускаюсь во двор.
Почти вся прилегающая к замку территория занята парком. Причудливая сеть посыпанных прозрачно-медовым песком дорожек, заросли роз около озера, фонтаны, розоватые статуи, бесчисленные цветы и деревья… На фоне всей этой зелени санморлорн выделяется изысканным черно-белым пятном, подобно нарисованной тушью миниатюре, невесть как оказавшейся посреди яркой картины, написанной маслом. Немалое значение имеет и то, что по высоте он почти в три раза превосходит все остальные деревья.
Санморлорн прекрасен.
Изящные резные листья, похожие на семилучевые звезды, с одной стороны черны, как ночь, а с другой отливают серебряным. Разделенный надвое ствол закручен в плотную черно-белую спираль, от каждого витка которой отходят два направленных в противоположные стороны луча — черный и белый. Одна из таких ветвей, покрытая кружевной черно-серебряной пеной листвы, как раз достает до окна моей комнаты.
Доведенными до автоматизма движениями черчу на лезвии топора руны силы, примериваясь, куда лучше ударить.
Ствол санморлорна мелко дрожит. Ветра почти нет, но листва начинает трепетать. Сверкающие черно-серебряные звезды касаются друг друга с мелодичным шелестом, похожим одновременно и на звон, и на плач.
Пока я пытаюсь сообразить, что происходит, прямо к моим ногам слетает провинившаяся ветка и осторожно обнимает за сапоги.
Отступаю на шаг и со зверской ухмылкой грожу дереву топором, хотя уже давно вспомнил, кто подарил мне это расчудесное растеньице.
Элори клялся, что принес саженец от самых Закатных Врат. Я тогда сделал вид, что поверил, но теперь у меня появились серьезные сомнения в собственной правоте. Раньше я думал, что это просто одна из разновидностей мэллорна, но если бы такие милые деревца росли в эльфийских кущах — все остроухие давно бы разбежались оттуда с визгом.
Интересно, что нужно сделать с санморлорном, чтобы он заговорил?
Мысленно вычеркиваю из списка четвертый пункт.
У меня впереди еще полдня, а я уже разрушил замок соседа, отравил любовницу и до полусмерти напугал дерево.
Осталось воскресить закадычного врага — и можно считать, что жизнь удалась.
Витраж четвертый
Лучший враг, злейший друг
Что первым делом может прийти в голову, когда слышишь слово «Эйлориэль»? Я бы представил юную манерную эльфийку, хрупкую, холодную и прекрасную, как утренняя заря, розовым жемчугом сияющая над заснеженными пиками Драконьих гор — если бы не был лично знаком с чудовищем, носящим это звенящее капелью имя.
Назвать так Элори — это значит гарантированно нажить себе неприятности, вплоть до летального исхода. Он ненавидит свое полное имя, и в кои-то веки я его отлично понимаю. Сколько бы придворные сплетники ни болтали о том, что в жилах Элори течет добрая порция эльфийской крови, мне трудно вообразить себе существо, которое было бы более чуждо всем эльфийским канонам. Зато легче легкого поверить в то, что среди его предков затесался десяток-другой элитных демонов.
Элори, как обычно, молчит и загадочно улыбается в ответ на любые предположения. Впрочем, чего еще ждать от существа, которое преподносит в качестве правды лишь то, что считает нужным?
Наше знакомство состоялось в драке, спровоцированной какой-то придворной красоткой. Уже не помню, как она выглядела, и в чем заключалась суть конфликта, зато перед моими глазами до сих пор стоит образ наглеца, посмевшего не только вызвать меня на поединок, но и изрядно при этом потрепать. До Элори это не удавалось никому, и я сразу же проникся к нему самой искренней из возможных для меня симпатий. Он тоже казался более чем заинтересованным, и постепенно мы стали проводить вместе все больше времени.
Мы с Элори могли бы стать друзьями на всю жизнь — если бы не были рождены врагами.
Меня раздражала его эмоциональность, чувствительность, непоследовательность и отсутствие в поступках хотя бы жалкого намека на логику. Он приходил в бешенство от моей холодности, прагматичности, рациональности и стремления разложить на составные части все, что попадает в руки. И при этом какая-то непостижимая сила все время заставляла нас тянуться друг к другу, как разноименные полюса магнита.
Можно сказать, что до встречи с Элори я не жил. Я даже не подозревал, что на свете существует такой широкий спектр эмоций. Да что там, я даже в кошмарном сне не мог предположить, что на свете найдется существо, способное одним движением брови довести меня до точки кипения — меня, по праву гордящегося своей способностью сохранять спокойствие и невозмутимость в любых обстоятельствах.
Если бы каждый, кто потрясенно именовал меня не иначе как Ледяным Кайаром, и на все лады склонял мою бесчувственность, хоть раз увидел наши с Элори стычки — он бы не поверил своим глазам. Я бы и сам не поверил.
Мы ссорились и мирились, мирились — и снова ссорились. Элори то неделями жил в моем замке на правах самого желанного гостя, то шел на меня войной. И невозможно было даже предположить, что мы будем делать завтра — ворковать в укромном уголке, со смехом строя козни общим знакомым, или пытаться порезать друг друга на ленточки.
Шло время, и наши игры в дружбу-войну становились все изощреннее и опаснее. Когда мы в очередной раз едва не убили друг друга, я решил, что пора прекращать это безумие: нам не ужиться вдвоем под одним небом. И запечатал душу Элори в алмаз, чтобы выпустить на свободу только тогда, когда подойдет мой срок. На следующий же день я появился при дворе, сверкая новой сережкой, и никто меня ни о чем не спросил.
…Он почти не сопротивлялся — видимо, то, что он припас для меня, было куда более разрушительным.
Витраж пятый
Совершить невозможное
Когда я возвращаюсь в столовую, чтобы забрать тело Виалы, обнаруживаю стоящего около кресла Лаата. Он задумчиво разглядывает труп и безмятежно улыбается чему-то своему. Услышав мои шаги, он чуть поворачивает голову и произносит одно-единственное слово:
— Мертва.
Эт
...
