Затем я видел собственными глазами, что происходило с ним. Когда Фуко обнимался с нами на прощание, он последовательно менялся, проходя разные стадии делезианских превращений: ребенок, женщина, обезьяна, леопард, кристалл, орхидея, водяная лилия, заика, бродяга, незнакомец и, наконец, предел его мечтаний, – невидимка.
Когда речь заходит о Платоне и Аристотеле, большинству из нас воображение рисует ученых мужей в профессорских мантиях. Но они в первую очередь были обычными людьми, смеялись вместе с друзьями, а когда писали свои «Законы» и «Политику», делали это как бы в качестве развлечения. Та часть их жизни была наименее философской и наименее серьезной. С точки зрения философии прежде всего требовалось жить просто и благопристойно. Если они писали о политике, то таким образом словно составляли правила поведения для сумасшедшего дома, и если зачастую старались делать вид, как будто говорят о серьезных вещах, то исключительно поскольку знали, что безумцы, с кем они разговаривали, считали себя королями и императорами. Они пытались понять принципы несчастных, чтобы их безумие принесло другим как можно меньше вреда. – Блез Паскаль, «Мысли»
Вторая причина, почему я использую этот термин, связана с моей особой целью. Я хочу реконструировать историческое поле целиком и полностью, со всеми политическими, экономическими и сексуальными связями, и тому подобным. Для меня главное выяснить, что надо анализировать, что было самим фактом дискурса. То есть, мое намерение в том, чтобы не быть историком, а знать, почему и каким образом возникают связи между дискурсными событиями. И я делаю это, поскольку мне хочется знать, что мы представляем собой ныне, в наши дни. Я хочу сфокусироваться на происходящем с нами сегодня. В моем понятии наше общество и то, что мы существуем, имеет большую историческую протяженность, и в этом историческом пространстве дискурсные события, случившиеся столетия или годы назад, крайне важны. Мы как бы вплетены в них. Таким образом, мы просто то, что было сказано века и месяцы, и недели назад.
Как, по вашему мнению, на Ницше повлияла его болезнь? Действительно ли он сошел с ума из-за своей интеллектуальной позиции, того самого «креативного хаоса», недавно упомянутого Симеоном? – Что касается здоровья Ницше, здесь есть два аспекта. Во-первых, он был очень болен и его тело разрушало его. Он был ужасно болен. Вы должны рассматривать его жизнь с этой точки зрения. Конечно, безумие Ницше – факт. Но… Фуко замолчал резко, не сумев совладать с раздражением. Я вмешался, спросив, когда работы Ницше, французские переводы которых, насколько я знал, он сам редактировал, произвели наибольшее впечатление на него. – Я читал несколько, еще будучи студентом в Париже, но по-настоящему увлекся Ницше после моего возвращения в Париж из Швеции в 1959 году. С тех пор я не могу понять, почему он не значил так много для меня, когда я изучал философию в качестве студента. – Мне кажется, Мишель, – вклинился в разговор Дэвид, – что вы ницшеанец отчасти, поскольку следуете его девизу «Жить опасно». Фуко рассмеялся и спросил: – Откуда такое мнение? – Ну, что вы скажете о путешествии в Долину Смерти? – поинтересовался Дэвид, наморщив лоб. – Ах, там я ничем не рисковал. И Симеон с Майклом были со мной, – ответил Фуко слегка иронично, как если бы соглашаясь с утверждением Дэвида, что он авантюрист по натуре.
Фактически я сейчас участвую в создании фильма, снимаемого по недавно опубликованной книге, которую я сам редактировал. Она называется «Я, Пьер Ривьер».
Мы слышали, как Фуко сказал, что наше подсознание формировалось под влиянием других и ради них. И что для его понимания нам необходимо слушать как наш собственный, так и чужие дискурсы.
Я даже могу представить себе, как он размышляет перед своим камином и у него в голове рождается ошеломляющий тезис о том, что человечество приручило огонь с целью стимулировать собственную фантазию, что человек по своей сути мечтающее животное.
Вот она вселенная во всей красе, величественное шествие прекрасных безделушек, вечное зрелище. При таком восприятии все остальное кажется хорошей шуткой.
