Оглавление

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ Кровопускание человечеству —

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ необходимость или неизбежность?

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

ДИСКЛЕЙМЕР

Все нижесказанное является выдумкой автора.

Любые совпадения с реальными событиями

или людьми считать случайными.

От автора

Дорогой читатель, большое спасибо за то, что собираетесь прочитать эту книгу. Тем самым вы оказываете мне большую честь и предоставляете мне возможность поделиться своими мыслями о мироустройстве как системе и Вселенной как источнике жизни. Той самой жизни, которую мы как бы знаем. А знаем ли? Или просто воспринимаем как аксиому? И действительно ли здесь нет никакой другой жизни? По большей части никто из нас даже не задумывается над такими вопросами, потому что они неудобны.

Ответов в книге нет, есть только размышления. Ведь большая часть познаний о мироустройстве Вселенной — это гипотезы, широко известные в узких кругах, принятые на веру и закрепленные как точки опоры. И можно верить. Можно отрицать абсолютно все. Но вне зависимости от того, верим ли мы в это, воспринимаем как аксиому или полностью отвергаем, мы не можем избежать своего собственного существования в этой системе. Это невозможно.

Столкновение с системой неизбежно.

Да, хотелось бы знать, кто нас разводит, кто нас воспитывает и ради чего. Но, видимо, даже при всей очевидности ответа — ответа этого мы не получим, потому что этот самый ответ должен вписываться в религиозно-научно-концептуальный шаблон, существующий как непреложная истина в мире. Эта костная парадигма, с одной стороны, есть ось вращения человечества и основа сохранения его как подвида, а с другой стороны, та же самая парадигма является причиной уничтожения выращенного человечества. При столкновении двух абсолютно одинаковых сил, обернутых в разные фантики, происходит то, что и должно происходить, — борьба.

Если же задаться вопросом, а за что же, собственно, идет борьба, то с огромной вероятностью никто из оппонентов не сможет ясно и четко выразить суть проблемы. При нехитром разборе полетов все будет сводиться к тому, что «а он (они) первый начал». И это всё. Никто никогда не задумывался и не задумывается о происходящем как о звене в длинной событийной цепочке. Никто не видит ни предпосылок, ни возможных последствий, ни причинно-следственных связей. Никто не хочет брать ответственность на себя. Каждый искренне желает переложить эту самую ответственность на соседа. Того соседа, что за забором варит борщ, жарит шашлык, печет яблочный пирог — нужное подчеркнуть. И главное — не думать.

Дорогой читатель, я бы очень хотела, чтобы прочтение этой книги разбудило воображение и способность окинуть как бы несвязанные друг с другом события одним взглядом. Хотела бы, чтобы крамольная мысль «а я зачем здесь?» посетила бы мысли и прозвенела, как звонок будильника в понедельник после веселой вечеринки. Вчера все еще было прекрасно и понятно, а главное — хмельно и весело, а сегодня все представляется странным, неясным и тревожным. И совсем непонятно, куда идти и что делать. Хотя вполне возможно, что никуда идти не надо — идти просто некуда, а вся работа, которая должна была бы возникнуть в человеке, — это формирование и переформатирование самого себя.

Ничего больше.

Парадигма мира существующего неизменна. Как сказал Макс Фрай: «Все самое страшное с нами уже случилось. Мы пришли сюда умирать. Приговор настолько окончателен и настолько не подлежит обжалованию, что в ожидании его можно позволить себе вести себя как хочется, а не как заставляют». И здесь главное — не перепутать свободу действия, свободу мыслей, свободу вероисповедания с вседозволенностью и безнаказанностью. Только и всего-то.

Приятного прочтения. И не торопитесь. Не пытайтесь проглотить всю книгу сразу. Мысль зашита в строках и между строк, в событиях, в логических размышлениях и чувствах. Фабула книги проста и незатейлива, но на нее, как на спицу, нанизаны разношерстные идеи о мироустройстве. И так, со спицы на спицу, петля за петлей, связалось полотно моего вымышленного мира, так похожего на наш мир.

Спасибо большое.

Пролог

«Война — это мир. Свобода — это рабство.

Незнание — это сила».

Джордж Оруэлл, «1984»

Искусственный мир, так похожий на настоящий, жил по тем же законам и принципам, что и тот, что существовал когда-то в действительности. На одной стороне Земли был Восточный континент, на другой стороне Земли был Западный континент. На обоих континентах существовало по одной сверхдержаве со свитой мелких стран, которые играли роль рыбок-прилипал и хора подпевал.

На Восточном континенте были Советы, на Западном — Штаты, и эти две державы время от времени, для поддержания формы внутреннего устройства, конфликтовали. Они противостояли друг другу. Они воевали, не всегда в открытую, не всегда честно, не всегда законными способами, не всегда этичными методами, зачастую как получится, но яростно и искренне. И тут уж так: кто не рискует, тот не пьет шампанское.

Штаты любили дразнить соседа, выставляя напоказ то голый зад, то руки в кандалах, то тыковку, то маковку, то еще какую ерунду, которой можно было бы пораздражать соседа. На что Советы отвечали флегматичным закатыванием глаз и легким пощелкиваем пальцев то по носу, то по лбу, то по подбородку, а то и по частям нежным и филейным. Отчего Штаты начинали голосить, что их обидели, их унизили, их гордость растоптали, а достоинство варварски попрали, на них зверски напали и они вынуждены защищаться. Никто особо не верил, но и противостоять тоже никто не пробовал.

Когда же Советы отвечали строго зеркально, но без предварительной огласки своих намерений, вой поднимался по всей Земле такой, что слышали даже те, кому не было никакого дела до того, чем там опять державы тешатся. Собственно, никому не было дела до того, как и чем державы развлекаются. Что бы ни делали, лишь бы к остальным со своими уставами не лезли, хотя и такое случалось регулярно и систематично.

Но люди жили. Жили, не особо придавая хоть какое-то значение неизменному противостоянию тех, кому было плевать на всех. Люди проживали свои маленькие жизни — других все равно нет — везде, вне зависимости от того, в какой части света они находились и какую идеологию поддерживали. Или не поддерживали совсем никакой, хотя так не бывает. Всегда есть нечто абстрактное, умозрительное, согласно которому выстроены социальные взаимосвязи и иерархия в конкретно взятом обществе. Другое дело, что не всегда эта идеология направлена на развитие и процветание даже этого отдельно взятого общества, не говоря уже о подходе к остальному миру. Случается такое, что идея жизни как таковая может быть направлена на разрушение жизни? Да, конечно, сколь угодно много. Сплошь и рядом, а главное, это все незаметно до определенного порога — точки невозврата, пройдя которую общество съедает, поглощает, разрушает себя само.

Главное, следует понимать: жизненное значение имеет не то, что и кому раздали в качестве инструментария, а для чего? Но тут как в прекрасной педагогике: истинная цель воспитания должна быть недоступна испытуемому, иначе эта цель никогда не сможет быть достигнута. Конечно, совершенно непонятно, а достигалась ли цель хоть в процессе выведения людей когда-нибудь… Что-то подсказывает, что нет. Но факт остается фактом — мы здесь зачем-то…

Мы все — все люди на земле — родились для того, чтобы однажды умереть. Мы есть некий эксперимент, некая замкнутая, искусственно созданная экосистема, цель существования которой остается неясной. Неясной для нас. Но эта цель очевидна чему-то большему.

Итого, прекрасная Земля, вращаясь, меняет дни и ночи, отсчитывает время, а две державы безвременно, своевременно и постоянно борются друг с другом, как с ветряными мельницами. Воюют до тех пор, пока либо не наиграются, либо не доиграются. Как получится.

Глава 1.
Идеальный мир

Джон стоял у огромного деревянного короба и наблюдал, как восемь пар молодых крыс любопытно осматривали новое жилище. Хотя нет, даже не новое жилище, а новую среду обитания. Молодые крысы вытягивали свои тельца вперед и внюхивались и всматривались в незнакомое пространство. Убедившись, что ничего, кроме сена и соломы, не источало запах, они медленно и важно расходились по периметру вольера. Никто не спешил, не нервничал, не суетился и не пытался занять пространства больше, чем само животное. Все были как-то в ладу с самими собой и с соплеменниками, оказавшимися в новой среде обитания.

Понятно, что они еще не знали, что среда обитания замкнутая и что выбраться просто так отсюда не получится. Но пока это обстоятельство ничуть не омрачало происходящего.

— М-да… — задумчиво произнес Джон. — Попытка номер тринадцать. Ладно, посмотрим. Может быть, в этот раз что-то изменится.

Затхлый воздух помещения пронизывался лучами весеннего солнца. Пылинки, песчинки, шерстинки клубами, подхватываемые потоками свежего воздуха из настежь распахнутых верхних фрамуг огромных окон, витали в лучах, то поднимаясь ввысь, то опускаясь к полу. Такой странный, завораживающий танец частиц, которые сами по себе ничего не значили, но, собираясь вместе, образовывали клубы пыли, способные воздействовать на человека. При определенных условиях можно было задохнуться в этой пыли.

При определенных условиях все могло бы превратиться в жизнь или хотя бы ее жалкое подобие или стать причиной смерти. Как говорил Парацельс: «Все есть яд, и все есть лекарство. Только доза делает лекарство ядом и яд лекарством». Однако вопрос в другом: только ли вещество способно обладать данными свойствами или некоторые определенные условия тоже способны создавать подобный эффект? Или так: при каком уровне научного развития жизнь приобретет деградирующий эффект? Существует ли потолок? То есть цивилизация не может развиваться поступательными движениями в положительной кривой, обязательно должны быть откаты в развитии и повторное прохождение некоторых участков эволюции. В противном случае возможен перегрев, так сказать, системы. Или невозможен?

Входная дверь скрипнула.

— Джон? — раздался нежный женский голос.

— Да, Джейн, — отозвался Джон. — Я здесь.

— Где?

— У нашего нового мира.

Посреди старого огромного фабричного помещения стояли две огромные деревянные коробки, которые представляли собой вольеры для разведения крыс. Высокие и широкие, под два метра в высоту и четыре в ширину, каркасные стены образовывали правильные четырехугольники, внутри которых были созданы искусственные условия для жизни животных. Вдоль внешних стенок были установлены скамейки, так чтобы можно было наблюдать за происходящим, не нарушая внутреннего устройства конструкций и жизни животных. По всему внутреннему периметру были установлены поилки с чистой водой, кормушки, наполненные кормом, а по стенам и по диагонали были перекрытия с ячейками для гнездования. То есть искусственный мир был максимально приближен к естественной среде в части необходимых для жизни условий.

Однако, поскольку это был уже далеко не первый эксперимент такого рода, можно было сделать вывод, что чего-то грызунам постоянно не хватало, и в конце концов каждая из двенадцати предыдущих попыток неизменно оканчивалась фатальным концом. Грызуны вымирали.

И вроде всего хватало. И воды, и еды, и места, и света. Но чего-то все равно не хватало.

Это обстоятельство приводило Джона в замешательство, и каждый раз, в каждый следующий эксперимент он пытался привнести что-то новое, но такое, что реально существовало бы в естественной среде и при этом не являлось бы явной жизненной необходимостью. Вот и сейчас он наблюдал за умирающей популяцией и думал, что качающейся досточки по принципу элементарных качелей где-то посередине вольера оказалось недостаточно. Грызуны потеряли интерес к этому предмету достаточно быстро. Потом все пошло по той же деструктивной траектории, что и раньше: крысы дрались, убивали друг друга, переставали размножаться, переставали есть и пить и в конце концов вымирали.

Почему крысы теряли интерес друг другу и миру?

— Им все равно чего-то не хватает, — раздосадованно делился Джон своим наблюдением.

— Понимаю, — кивала Джейн.

— У них все есть, но они вымирают… — исследователь был не на шутку расстроен. — Я вижу явную закономерность, но не вижу причинно-следственных связей происходящего.

— Понимаю, — Джейн с любопытством рассматривала последние записи на столе.

— Замкнутость пространства вынуждает животных менять модель социального поведения так, что дальнейшее увеличение популяции становится невозможным.

— Да, понимаю, — отозвалась Джейн.

— И я понимаю… Что это очень любопытно.

Джон Келлон, молодой исследователь тридцати пяти лет, был худощав и высок. У него было худое, несколько изможденное лицо, покрытое рыжеватой трехдневной щетиной. Залысины на голове лоснились от отсутствия ежедневного душа, и светлые волосы были взъерошены и не приглаживались, даже когда их владелец предпринимал попытку их примять руками. Джон расхаживал по помещению, сцепив пальцы на затылке, и время от времени запрокидывая голову так, словно у него затекла шея и он пытался это поправить. Его рубашка была не первой свежести, и под мышками виднелись засохшие пятна пота. Нет, не то чтобы он совсем не уделял место и время гигиене, просто, когда тучи в его эксперименте сгущались, он предпочитал не покидать своего поста у вольеров подопытных созданий. Его давно перестали беспокоить и спертый воздух, и духота, и вонища, от которой невозможно было избавиться проветриванием и уборкой. Его не напрягало постоянное шуршание в вольерах, и он мог себе позволить отключаться на несколько часов кряду на старом кожаном диване, стоящем в глубине помещения, ближе к выходу. В свою съемную квартиру он уходил через день, и то только ради того, чтобы принять душ и переодеться, а когда случались непредвиденные обстоятельства, мог и три дня не уходить. Но это не беспокоило его. Джона вообще мало что беспокоило, кроме того, что происходило в деревянных коробках. И многое из того, что там происходило, он не мог логически объяснить.

Последние три года он провел в небольшом университетском городке на северо-востоке Штатов. В этом городе было несколько исследовательских институтов, в том числе институт по изучению психологии, и одна академия искусств. Поэтому в городе было много студентов, а также всего того, что сопровождало студенческую жизнь: от музеев палеонтологии и современного искусства до пиццерий и ночных клубов. Было также несколько шикарных ресторанов и элитных баров для академиков и иже с ними, но эти заведения открывались только в определенные дни, и то только по вечерам. Люди как бы учились, то есть беспрестанно что-то обсуждали, и все это плавно перетекало из лекционных помещений в бары и обратно и представляло собой некий круговорот студенчества в природе с обязательными вручениями дипломов где-то в начале каждого лета.

Джона, правда, мало волновала социальная жизнь студентов и академиков, все свои последние три года он провел в постоянном исследовании «идеального мира крыс». То есть исследовании популяции крыс при создании для них приближенного к идеальному искусственного мира. Его первоначальные гипотезы о бесконечной эволюции грызунов и дальнейшем захвате всего мира грызунами разбились вдребезги. Вот уже двенадцатая попытка заканчивалась фатально: животные вымирали не потому, что у них не было воды, еды, воздуха или они вымирали бы от болезней. Нет. Они банально переставали интересоваться жизнью как таковой и переставали размножаться.

— Послушай, Джон, — продолжила Джейн. — Может быть так, что мы… ты что-то не учитываешь в обязательных условиях?

Джейн Айри была студенткой биологического факультета местного исследовательского института биологии и антропологии. Она была двадцати трех лет, очень тонкого, хрупкого телосложения, с мраморно-белой кожей, сквозь которую на лице и запястьях просвечивали голубоватые вены. Ее волосы были настолько светлые, что переход от лба к линии волос был едва уловим, а брови казались несуществующими. Губы, не знавшие помады или даже блеска, казались неестественно яркими, словно припухшими или даже воспаленными, на бледном лице. И только в зарослях абсолютно светлых ресниц скрывались ярко-серые внимательные глаза.

— Может быть, им не хватает того, что не является как бы жизненно необходимым условием для жизни, но представляет из себя безусловный фактор развития жизни как таковой, а? — предположила Джейн.

— Например, чего? — задумчиво произнес Джон.

— Например, музыки…

— Чего? — опешил Джон.

— Ну, например, музыки Вивальди, — Джейн смутилась, — или Моцарта?

— Ты понимаешь, что музыка, как и искусство вообще, является производным, так сказать, побочным продуктом высшей интеллектуальной жизнедеятельности человека и человечества как подвида высших приматов, — глаза Джона округлились, и он плохо скрывал свое удивленное возмущение.

— Да-да, я понимаю, — Джейн отчаянно кивала головой, соглашаясь со словами Джона.

Она смутилась: противоречивые чувства накрыли ее с головой. С одной стороны, она соглашалась с Джоном, что крысы не пишут музыку, а с другой — просто чувствовала, что чего-то в эксперименте не хватает. Внутри самих крыс чего-то не хватает.

— Это надо, чтобы крысы сами начали писать музыку, свою, крысиную музыку, чтобы суметь ею насладиться. Для этого должны быть как внешние условия, такие как свободное время, так и внутренние — потребность к написанию… — Джон остановился, словно сам себя оборвал на полуслове и обернулся. — Джейн, должны быть объективные условия…

— М-да, но у них нет на это условий… видимо. Понимаешь, видимо, нет на это никаких условий.

— То есть?

— И, возможно, нет предпосылок, — Джейн задумалась. — Нет такого толчка для создания чего-то, что было бы важно само по себе, но не имело бы утилитарного смысла.

— Например?

— Ну, Джон, ты понимаешь, музыка… эм-м-м… как ты и сказал — это вид искусства, — Джейн расхаживала вдоль высокой деревянной стенки вольера и рассуждала, размахивая руками, словно сама себе дирижировала. — Понимаешь, Джон, музыка — это такой вид искусства, который не возникает сам по себе. Для этого надо, чтобы одного человека что-то извне толкнуло на внутренние переживания. Ну то есть должно произойти некое событие, которое породило бы в человеке чувства и эмоции, и это, в свою очередь, подтолкнуло бы человека к написанию музыки.

— Джейн, пожалуйста, остановись, Джейн, — бормотал обескураженный Джон. — Мы говорим про крыс.

— Да, но и первый инструмент, типа дудочки с тремя дырочками, был изготовлен еще приматом примерно пятьдесят тысяч лет назад.

— Джейн, остановись…

— Да человек тогда еще и не был человеком. Потому что человек был полунеандерталец, полукроманьонец…

— Джейн!

— И человек тогда не был человеком, а скорее животным, согласно антропогенезу…

— Джейн! — Джон повысил голос.

Джейн замерла и вопросительно уставилась на Джона. Заметив реакцию, тот снова понизил голос и продолжил свои разъяснения:

— Понимаешь, мы говорим про грызунов, а не про приматов. Я никогда ранее не слышал, чтобы крысы создавали музыку или что-то вроде того, что-то, что не имело утилитарного значения. И да, ты права, что-то осталось не учтено в эксперименте, потому что даже при условии замкнутости ограниченного пространства наличие еды, воды, воздуха должно создавать предпосылки к дальнейшему размножению, а значит, продолжению популяции… Но им чего-то не хватает.

— Может быть, в естественных условиях крысы тоже создают нечто, что мы не можем оценить от слова совсем, но что является важной составляющей их крысиной жизни, — на одном дыхании выпалила Джейн.

— Например?

— Не могу ничего предположить, — Джейн смутилась, опустила глаза и залилась пунцовым румянцем.

— Вот…

— Да, но вот смотри, муравьи строят сложные по архитектуре муравейники, пчелы строят соты правильной шестигранной формы, хотя их никто этому не учит…

— Джейн, подожди, — Джон выдохнул с грустью. — Джейн, я понимаю, что ты пытаешься указать на тот факт, что грызунам в экспериментах с идеальной средой чего-то не хватает. Это понятно. Им действительно не хватает… Но не условий, а переживаний. Так называемого стресса развития, когда индивид начинает что-то делать тогда и только тогда, когда конкретно припекло. Но если мы начнем так рассуждать, мы должны будем признать в конце концов, что крысы — разумные существа. И обладают характеристиками разумных существ, в первую очередь обладая способностью отделять себя — каждого индивида — от окружающей среды. Понимаешь?

— Понимаю… — задумчиво произнесла Джейн. — Тогда придется признать наши эксперименты незаконными, ведь нельзя производить эксперименты над разумными существами. Так ведь получается?

— Ага, и, размышляя о том, чего не хватает крысам, мы договоримся до статьи уголовного кодекса.

В замешательстве оба замолчали. Если принять за гипотезу только что появившиеся мысли, нужно признавать, что многое из того, что известно о грызунах, — чушь собачья. А если все это отвергать, то ни один из выводов не казался логичным.

Джейн участвовала в эксперименте не с самого начала, но за тот год, что она провела здесь, в крысиной лаборатории, расположенной в помещении старой заброшенной фабрики, она поняла, что многое из того, что рассказывается на лекциях по биологии, физиологии, функциональной анатомии и прочему в институте, абсолютная чушь. Животные не подчиняются первоначальным естественным рефлексам в борьбе за выживание. А точнее, не только таким рефлексам. Есть нечто гораздо большее, что управляет поведением даже таких простых животных, как грызуны. Они способны выстраивать свой собственный социум, жить в нем и менять его по мере необходимости. И, более того, как уже выяснилось, животные не всегда стремятся выжить. Это противоречило академической доктрине, но было совершенно очевидно из уже произведенных экспериментов.

И тут, как говорится, записывайте, документируйте, комментируйте, делайте выводы, но никому не рассказывайте. Неизвестно, к чему приведут такие эксперименты и их выводы. Или, в конце концов, если собрались рассказывать о результатах подобных экспериментов, причешите ваши выводы так, чтобы они не противоречили официальной науке. В противном случае есть шанс договориться до такого, чего и сами не вынесете, и общественность еще потом долго будет разгребать и переваривать.

— А ведь ты помнишь, — продолжил Джон, — последний раз мы добавили досточку. Качельку, у которой не было никакого утилитарного назначения…

— Конечно, помню, — Джейн взобралась рядом с Джоном на скамейку у вольера номер двенадцать.

— И крысам она нравилась…

— Угу.

— Поначалу она им нравилась и сильно занимала их.

— Да, так сильно, что они начинали драться за доступ к этой досточке, — подтвердила Джейн.

— Но потом…

— Потом интерес прошел, — продолжала Джейн. — Интерес прошел или скорее проходил, то есть угасал по мере увеличения популяции. И ты понимаешь, Джон, у них в отношении этой досточки было явно видно отношение… отношение…

— Чье отношение?

— Это как отношение детей к новой игрушке.

— Джейн, пожалуйста, сравнения с высшими приматами неуместны, — Джон тяжело вздохнул.

— Я понимаю, но послушай. Дети в группе выражают явный интерес к новой игрушке и даже могут соперничать за обладание этим предметом, но потом этот интерес угасает, и если нет того, кто бы нашел способ использовать эту игрушку в постоянной игре, дети теряют к ней интерес.

— То есть, — рассуждал Джон, — все-таки у досточки-качельки не было утилитарного назначения, которое играло бы свою роль в жизни грызунов, так?

— Получается, так… — пробубнила Джейн.

— И поэтому этот предмет оказался не нужен.

— Понимаю.

Оба замерли в глубоких раздумьях. Все предыдущие эксперименты сводились к тому, что на развитие и размножение популяции грызунов влияли не только и не столько внешние показатели, такие как вода и еда, сколько некие, пока непонятные, внутренние явления как в группе, так и в отдельных особях. Социальное устройство животных оказалось сложнее и более иерархично, чем ученые могли себе представить в начале эксперимента. Мелкие домашние грызуны, к виду которых относились простые домашние крысы, в целом были животными социальными и даже умными, как считалось, потому что они поддавались простейшей дрессировке и могли решать нехитрые задачки. Например, добраться до еды в лабиринте. Но это никак не характеризовало грызунов как высокоинтеллектуальных животных, а значит, по мнению ученого, они не могли выстраивать сложные социальные цепочки взаимодействия и действовать в соответствии с некоей целью. Более того, они не могли отделять себя как индивида от окружающей среды, а значит, являлись неким единым коллективным бессознательным, движимым базовыми рефлексами.

Однако на практике все оказывалось не совсем так. А скорее, совсем не так. Крысы выстраивали условное классовое общество, распределяли роли и следовали каким-то одним им понятным правилам. Плюс ко всему крысиная иерархия выглядела более сложной, более замысловатой в неволе, чем в естественной среде. Это было сложно не заметить и совершенно невозможно было объяснить.

Теперь же, на попытке номер тринадцать, Джон хотел бы проследить и выявить некую закономерность того, что и как влияет на изменение социального поведения мелких грызунов в замкнутой среде при условии абсолютного достатка воды и еды.

— Так почему они…

— Потому что качельки, видимо, недостаточно, — пробубнила Джейн. — И вообще, возможно, это было совсем не то, что крысам надо.

А на данном этапе Джон прекрасно понимал, что происходит нечто, что не только не вписывается в рамки академической науки, но и в целом противоречит здравому смыслу и естественной природе вещей. Как исследователь он понимал, что где-то что-то не учел. Но как человек он считал, что постарался учесть все, что можно было учесть из видимого физического мира, но результат все равно продолжал быть ошеломляющим. Двенадцать раз крысы размножались до определенного уровня, двенадцать раз маленькая вселенная развивалась до определенного уровня, а потом наступал момент, некий почти библейский момент, и грызуны сначала нападали друг на друга, а потом переставали вообще друг другом интересоваться. И, как следствие, вымирали.

Джон, конечно же, понимал, что в естественных условиях популяция грызунов регламентировалась некими внешними факторами, такими как болезни, хищники, влияние человека. И в то же время он сам прекрасно знал случаи, когда крысы даже в замкнутых пространствах продолжали размножаться даже при условии отсутствия всего жизненно необходимого, например, достатка воды и еды. Животным приходилось в буквальном смысле драться за еду и место в колонии. Например, любое более-менее большое подвальное помещение, которое не санируется искусственным образом, превращалось в такой естественный эксперимент. Понятно, что, скорее всего, и места там было больше, и была гипотетическая возможность выбраться из замкнутого пространства. Но даже жесткое ограничение в еде и пространстве там не приводило к вымиранию популяций. Если бы такое было возможно, человечество местами вздохнуло бы с облегчением.

— Джон, мне пора…

— Да, иди, — буркнул Джон. — Ты придешь вечером?

— Как получится. У меня сегодня лаборатория.

— Понятно.

— До завтра.

— Да, давай, до завтра. Мне бы до дому добраться… — продолжал бурчать Джон. — А Пит придет сегодня?

— Не знаю. Обещал. А там видно будет.

— Да, не рассказывай пока, что крысам музыки не хватает, а то нас отсюда попрут.

— Джон! — обиженно воскликнула Джейн. — Ну с чего бы вдруг…

— Понимаю, — прервал ее Джон. — Прошу прощения. Приходи завтра. Обсудим Вивальди для крыс.

— Чего смешного? — удивилась Джейн и вышла в дверь.

Старая металлическая лестница непонятного красно-кирпично-коричневого цвета вела вниз, и Джейн вприпрыжку стала спускаться. Она думала о том, что крысам действительно чего-то не хватает, но они, люди, никак не могут понять чего.

А потом ей в голову пришла мысль, что люди не понимают, чего им самим не хватает, чтобы жить и быть счастливыми. Ну, пусть не безусловно счастливыми, но хотя бы быть удовлетворенными своей жизнью. Быть в ладу с собой и окружающим миром.

Джейн думала о том, что основные яркие моменты жизни всегда так или иначе связаны с болью. Или отсутствием боли. Или тем облегчением, которое наступает после перенесенной боли. То есть отсутствие боли или страдания не является безусловным фактором к развитию, а скорее наоборот. Нет сопротивления — нет результата. И тут она вспомнила своего профессора по высшей математике. Это был очень пожилой профессор, Антон Букофф, который говорил с явным славянским акцентом, но который был безусловным светилом математики и физики у нее в институте.

Так вот, он говорил так: «Сопротивление — это великая вещь. Без нее не было бы ничего во Вселенной. А значит, не было бы и нас, людей. Так что каждый из нас может положиться только на то, что оказывает сопротивление, например этот стул… Поэтому, господа студенты, спор — это сопротивление. Осмысленный спор, а не брань идиотов. Сопротивление мысли, обернутой в слова, и есть конструктивный спор. А в споре, как мы помним, рождается истина. И даже если она не рождается в каждом споре, то каждый спор непременно приближает к изначальной истине Вселенной: что есть жизнь? Да, вопрос, что есть жизнь, занимал и до сих пор занимает самые величайшие умы науки и философии. Что есть жизнь? Существование белковых тел, существование сознания или существование души. Не смейтесь, но ни одно из этих выражений не является аксиомой».

Джейн подумала, что осознанное сопротивление неким обстоятельствам и является условием прогрессирующей жизни. То есть, пока живешь и чему-то где-то сопротивляешься — значит, развиваешься. Если замер — все, не живешь, а существуешь. Если же принимаешь, но не все, а осознанно выбираешь и изменяешь то, что не подходит, то это скорее осознанная жизнь. Хотя, скорее всего, прежде всего придется поменять самого себя, а не условия вокруг, потому что львиная доля того, что нас окружает, изменению не поддается.

М-да, а с себя начинать никто особо не спешит.

Глава 2.
Пасечник

В заснеженных горах Алтая в утрамбованном снегу по склону холма одинокий пасечник прокладывал тропинку. Слежавшийся за зиму снег в обвалившихся разрезах выглядел как многослойный пирог с прослойками серого, зеленоватого, бурого. Местами, словно размытая акварель, цвета смешивались и приобретали слегка желтоватые и даже сиреневые оттенки. Солнце отражалось в каждом цветовом нюансе и окрашивало даже посеревшие места снега в причудливую палитру пастельных цветов.

Там, по другую сторону холма, был старый омшаник. Большое, почти земляное помещение, построенное еще в прошлом веке, которое служило приютом на зиму для порядка пятидесяти ульев. Теперь, в приближении весны, пасечник должен был начать посещать своих подопечных. Проверить, кто перезимовал, кто нет. Кого надо подкормить, кого подлечить, а кого стряхнуть в ведро и подпалить, предварительно забрав матку. Это болезненно, но необходимо. Не всякое живое существо переживает зиму. Особенно такую, алтайскую зиму, с ее морозами под минус сорок, с тяжелыми, глубокими снегами и лютыми ветрами. Хотя те, кто живет здесь долго, говорят, что нет места на земле прекрасней, чем Алтайские горы.

Так думал и пасечник. Справедливости ради, надо сказать, что Борис Алексеевич Гурин не всегда был пасечником. Он, конечно, был из этих мест родом, но большую часть жизни провел в столицах да по всему миру в верном служении земле своей. И только во второй половине шестидесятых, выйдя на пенсию, он вернулся в родные края.

Его возвращение было случайной неслучайностью, возникшей из недр определенно несогласованных событий. Тех событий, которые случились, и тех, которые остались невоплощенными. Все случилось так, как должно было случиться.

Подобно тому как солнце всегда восходит на востоке и непременно садится на западе, так и жизненное пространство развивается по определенным и неизменным законам. Утверждать же, что их — этих законов — не существует, все равно как утверждать, что солнца нет, только потому, что оно закрыто тяжелыми тучами и его не видно. Но ведь все понимают, что солнце есть, даже если очень пасмурно, даже если долго пасмурно — день, неделю, месяц. Но солнце все равно есть. Так и в жизни — все закономерно и предопределено и в то же время эластично и изменяемо. Законы жизни неизменны. Можно долго жить и решать нерешаемые вопросы, а потом искренне удивляться тому, что решение было дано изначально, но этого решения никто не видел.

Борис Алексеевич Гурин родился в 1900 году в семье отставного царского офицера Алексея Петровича Гурина. Он был поздний, единственный и очень долгожданный сын. Учился Борис в поселковой школе. Потом в гимназии, потом в еще царском военном училище. Со школы знал науки точные, историю земли своей, литературу — родную и мировую, Писание Господне и четыре европейских языка.

Учитывая данные обстоятельства, можно и нужно считать чудом, что за следующие с 1919 года сорок лет он сохранился, выжил и даже работал на очень высокопоставленных местах в департаменте иностранных дел при Советах.

Мировые войны, революции, репрессии, чистки, восстановление в должности, повышение по службе — было все, и в то же время все это тяжелым сапогом прошло мимо и задело самого Бориса Алексеевича лишь по касательной. Так он и дожил до седин, проработав последние лет пятнадцать, почти до конца шестидесятых, поверенным в делах в департаменте внешних отношений при министерстве. Происхождение и опыт Бориса Алексеевича в военном деле и его потрясающие способности видеть в людях то, чего не видел никто другой, сделали из него уникального, практически незаменимого сотрудника. А ушел Борис Алексеевич со службы по той причине, что в свои шестьдесят семь лет он, хоть и был бодр, был весьма болен, потому как старые раны не отпускали хватку и лишь сильнее и чаще напоминали о своем присутствии. Но не только. Однажды, в одной из своих командировок, он ясно увидел, что его служение земле своей подходит к концу и надобно ему возвращаться.

Сейчас, когда он снова вернулся в родные края, он словно пытался наверстать упущенное за свою долгую, очень хлопотную и местами очень опасную жизнь. Он словно пытался надышаться чистым горным воздухом, напиться ключевой водой… Намолиться за все то время, когда молитва для него представлялась невозможной. Его мир теперь представлял из себя тихое философское существование наедине с самим собой. Размышления и воспоминания, наполнившие его внутреннее пространство, составляли огромную и почти единственную ценность и целостность его дней.

Размеренная жизнь отшельника нисколько не тяготила бывшего большого столичного человека. Скорее, наоборот, воодушевляла и вдохновляла его своей простотой и искренностью. Каждое движение жизни было честным: уж если зима, то снега и морозы, если лето — жара и зной… Если ливень, то настоящий. И медведь-шатун у порога тоже настоящий. Пробужденный до срока, он и сам не знал, что ему делать и куда податься. А потому бесхитростно шел к людям, где можно было хоть чем-то поживиться… Все по-настоящему, все честно.

Там, откуда Борис Алексеевич пришел, не было места такому положению вещей. Там не было честности не то что в отношениях с потенциальными соперниками или противниками. Там и среди своих не было единства. Каждый норовил подставить подножку, толкнуть как бы нечаянно. В лучшем случае выдерживать профессиональный нейтралитет или притворный политес до неких предстоящих событий, а потом… Потом видно будет.

Но жизнь показывала, что никогда обстоятельства не складывались таким образом, чтобы человеку было на руку быть честным и искренним. Скорее, все с точностью до наоборот. Быть человеком — как человеком — крайне невыгодно. Всяк норовит на шею сесть, куснуть побольнее да обвинить в том, в чем сам виноват. Большая часть профессионалов — лисы с одной фермы, хоть и выглядят по-разному, и в изворотливости, расчетливости и хитрости каждый был по-своему мастер.

Так было по большей части.

Хотя были исключения. Вот хотя бы он сам — Гурин Борис Алексеевич — просто энциклопедическое исключение из правил. Сын отставного офицера царской армии, с царским образованием и воспитанием оказался при деле в новом мире: был востребован и отчасти незаменим. Его сослуживцев и сотоварищей уже тогда — в тридцатых-сороковых годах — почти никого не осталось в живых. Кто на войне погиб, кто расстрелян за неправильные взгляды, кто осужден и сослан, а Борис Алексеевич в то же время был принят на службу во внешнюю разведку, а потом в департамент при министерстве. То есть это как?

Ирония жизни, не иначе.

Борис Алексеевич знал четыре иностранных языка: два из них в совершенстве, третий — очень хорошо и четвертый — сносно. Вот и получалось, что уже по этим качествам он становился незаменимым человеком в деле понимания мироустройства. Плюс тот факт, что Борис Алексеевич был очень спокоен, уравновешен, в чем-то малозаметен, умел слиться с толпой, когда надо, и выделиться вовремя и на время, а потом снова уйти в тень, когда требовалось, сделал его абсолютно уникальным сотрудником. А кроме того, Борис Алексеевич был по натуре тонким психологом. Без единого курса факультета психологии он безошибочно определял не только лжецов, сомневающихся, колеблющихся, но и куда более тонкие состояния человеческой души, когда и сам-то человек не понимал, что с ним происходит. Борис мог не только определить и подловить нужный момент, чтобы заговорить с нужным человеком на нужную тему, но и в нужный момент бросить семена его собственных мыслей в нужную почву, то есть чью-то чужую голову.

Таким образом получалось, что Борис Алексеевич благодаря своим естественным врожденным данным прошел мимо всеобщей катастрофы его времени и вышел почти сухим из воды. И не считая того факта, что он так и не женился, хотя имел непризнанную дочь, можно считать, что его жизнь сложилась наилучшим образом. Наилучшим образом из всех возможных.

Когда же он в возрасте шестидесяти пяти лет засобирался на пенсию, чтобы, как он сам выражался, уступить дорогу молодым, его не отпускали еще целых два года с мотивацией, что сотрудника с такими обширными и глубокими познаниями в области международных отношений найти будет сложно. И это было в самом деле так. Сложно заменить человека, прошедшего как по лезвию ножа сквозь шторм смены режимов и не свалившегося в пропасть конфронтации и неприятия. И не потому, что у Бориса Алексеевича не было своих внутренних границ и принципов. Они были. А потому, что он выбрал служить стране как единственно возможной субстанции, а не отстаивать свои взгляды, которые могли и часто оказывались не до конца верными, не до конца мотивированными, не в полной мере отражающими действительность.

Как и всякий человек, Борис Алексеевич мог ошибаться, и он знал об этом. И осознание возможности существования собственной ошибки в личных суждениях удерживало его от резких высказываний касательно чего бы то ни было. Это как если все время держать в голове мысль: а все ли факты мне известны, чтобы делать определенные выводы? Если нет, какой вывод можно сделать из существующих фактов? Правдоподобен ли вывод?

А жизнь непрерывно подкидывала неправдоподобные сценарии. Такие сюжеты, что ни один фантаст не выдумает даже на заказ и за большой гонорар. Один за одним события подтверждали и тут же опровергали ранее произнесенные постулаты. На сомнения времени не было. На раздумья — тоже. И только верное служение земле своей было неизменным компасом в пространстве постоянно изменяющегося мира. Мира без мира. Мира в хаосе и боли. Но другого ориентира никогда не было, да и не могло быть.

Однажды, когда вершилась первая революция в стране, отец Алексей Петрович сказал своему шестилетнему сыну Борису:

— Помни, Боря, цари тоже люди. Они приходят и уходят. И каждый следующий считает себя лучше предыдущего. Но по сути все они на одно лицо, только что выглядят по-разному. Они вводят и отменяют налоги. Они проигрывают и выигрывают войны. Они ведут переговоры или идут напролом… Но они только люди, понимаешь, а вот страна — одна.

— Понимаю… — бубнил ошалевший Боря, но ничего не понимал.

— Они люди. И они могут ошибаться. Не ошибаются только Создатель и любовь к земле нашей. Такая любовь, которая не предполагает взаимности. Любовь к этому лесу, к полям, к деревням, ко всему живому и к людям. Ко всему тому, что видишь, и еще больше ко всему тому, чего ты не видишь. Не видишь, потому что не можешь окинуть одним взглядом, но точно знаешь, что оно есть.

— Угу… — бубнил ничего не понимающий Борис.

— Эта любовь к земле должна быть сильнее любви к жизни, ибо если надо будет пожертвовать своей жизнью, надо будет сделать это не задумываясь.

— А мама?..

— Земля наша и есть мать наша первая. И у каждого есть своя мать — родная. Но без первой второй никогда не бывать, понимаешь?

— Понимаю…

— Потому служим мы не царю, Борис, а земле нашей.

Борис долго думал над тем, что сказал ему отец, но в шесть лет такие вещи кажутся недоступными для понимания и в целом абсурдными. Как это — не любить царя, а любить землю? А кому ты, скажи на милость, тятя, на верность присягал?

Чем старше становился Борис, из мальчонки в отрока, а потом в подростка и юношу, тем страшнее разворачивались события в стране, тем туже затягивался узел недовольства среди людей, тем сильнее сжималась пружина терпения, готовая выстрелить в любую секунду. Неумелая внешняя политика принесла много недовольства в и без того сильно пошатнувшийся уклад общества. В конце концов, целенаправленно подталкиваемая извне структура государства покосилась, накренилась и посыпалась. Была ли на то воля Создателя или его же полное безволие — остается и по сей день загадкой. Однако прежнее государство пало, и осталась только земля от края и до края, которую велено было любить больше матери и которой велено было служить пуще царя родного.

Алексей Петрович воспитывал сына Бориса не только в посте и молитве, но и в ласке и понимании. Не ругал отпрыска особо, но и не захваливал. Только часто приговаривал, что все мы здесь ради учения послушанию. Посему, значит, надо слышать и видеть провидение Создателя в том, что времена нынче смутные, трудные, а значит, и ноша особо тяжелая, и нести ее надобно с особой осторожностью и вниманием. По всему выходило, что служение чему-то большому, безграничному и обезличенному и есть форма высшего послушания в миру. Что бы ни случилось, надо выбрать то, что является безусловной постоянной величиной — землю свою.

Много было всякого. А когда внутреннее недовольство сменилось дракой всех против всех, отец Бориса решил, что ему пора в монастырь. К тому времени Алексею Петровичу было далеко за семьдесят, и даже сильно запоздалые новости о том, что происходит в стране, сильно расстраивали его. Так расстраивали, что однажды он приказал Борису, который ненадолго вернулся после госпиталя, положить его на подводу и отправиться через ущелье на другую сторону горы, где был очень старый монастырь. Монастырь еще с тех времен, когда сюда люди ушли после церковной смуты. И хоть была это не совсем отцова вера, неважно это вдруг стало. Ибо сказал отец так:

— Ежели Бог отвернулся от нас, то ему все равно, в каком монастыре я молиться стану.

— А если не отвернулся? — Борис не знал, как уговорить отца остаться.

— А ежели не отвернулся, то он услышит молитву из любого монастыря.

— Не понимаю, — шептал удивленный Борис. — Он и так, и так услышит, получается.

— Получается так, Борис. Он, знаешь, вообще все слышит, и мысли тоже.

— И мысли?

— И мысли тоже. Так что берегись того, о чем ты думаешь. И не только о чем, но и как, — говорил Алексей Петрович, лежа на спине на сене и овчинном тулупе на подводе и глядя в ясное июльское небо. Борис понукал лошадь и бубнил себе под нос что-то неразборчивое. А Алексей Петрович смотрел в небо, и местами непонятно было, с кем он разговаривал. То ли с ним — с сыном, что вез его в монастырь, то ли с Создателем, что ждал его там, а сейчас сопровождал в дороге.

— Тятя, может, вернемся? — пытался сын уговорить отца вернуться.

— А? — простонал старец.

— Ну кому ты там нужен?

— Ты о чем?

— А дома ты мне нужен… — Борис нутром сопротивлялся происходящему, но ослушаться не смел.

— Там я нужен… Создателю нужен.

— Ох… — вздыхал Борис.

— Кто молиться-то станет? — рассуждал отец, обращаясь не то к сыну, не то к небу, не то к самому себе.

— Там монахи есть, отец. Они там есть, чтобы молиться.

— Они жизни не знают, — отмахивался старик. — Они пороху не нюхали. Они крови не видели. Как они молиться станут?

Долго ехали молча. Пока не доехали до какого-то хутора, которого здесь раньше вроде бы и не было, хотя дом был старый. Решено было остаться на ночлег. Хозяин, лесоруб и охотник, приютил проезжающих, как положено, с хлебом-солью. Разговор завязался. Кто такие, откуда, куда, зачем да почему. И тут хозяин рассказал, что царя убили и семью его живьем закопали эти новые людоеды.

— Нелюди, понимаете? — распинался хозяин.

— Не можно так говорить. Может, ты ошибся? — бормотал отец.

Он лежал на лавке на тулупе и не мог себе представить, что царя нет. Ну неважно, что это не тот царь, которому он сам когда-то присягал на верность, но это же царь.

— Нелюди… — бормотал хозяин. — Я не ошибаюсь.

— А может?.. — вставил было Борис.

— Не может, — отрезал хозяин. — Бог покинул нас. Где-то мы не туда свернули, или нас повели не туда, как детей малых с завязанными глазами. А мы и не сопротивляемся…

— Сопротивляемся… — шепотом произнес Борис.

— Ну да, сопротивляемся, но недостаточно хорошо, — сказал хозяин и укоризненно посмотрел на Бориса. И Алексей Петрович, и Борис поймали этот взгляд.

— Да я только из госпиталя… — шепотом начал было оправдываться сын. — Приехал, вот, отца навестить, а он в монастырь засобирался. Богу молиться.

— Оставь его… — прохрипел отец. — Нам никому не ведомо, что нам выпадет на долю. Я вот долго думал, что цари вечные, а ты мне что рассказываешь? Что нет царя? Я долго думал, что у меня сына не будет, ан нет, вот он.

— Вот он, — сыронизировал подвыпивший хозяин.

— Да, вот сын, а жену с дочкой Господь прибрал. Так что оставь его. Значит, так надо!

— Надо? — возмутился охотник до шкур и меха да до суждений быстрых и необдуманных. — Да нет, это же всё люди сделали, как же вы не поймете? Это всё люди сделали.

— Понимаем, голубчик, понимаем, — шептал отец.

— А эти новые считают себя богоизбранными, а ведь их даже люди не выбирали, — возмущался хозяин хутора. — Их никто не выбирал, хотя они выборное право всем раздали. Зачем?

— Так надо! — шептал отец.

— А еще Советами называются, будто бы и вправду советуются с кем-то?

— С кем советуются? — переспросил Борис.

— С народом… — раздраженно продолжил хозяин. — Якобы с народом советуются.

— Да Бог бы с ними, голубчик, давай спать, — Алексей Петрович теплым голосом пытался прервать ненужный разговор. — Нам в дорогу рано надо.

А наутро нашел Борис отца своего бледным и холодным и отправился с ним же, но только в обратный путь — домой. Теперь-то зачем его в монастырь везти? Вот и повез Борис спеленатое тело отца обратно — той же дорогой, на той же подводе, на том же тулупе.

Борис Алексеевич, девятнадцати годов от роду, бывший кадет царского училища, бывший офицер царской и советской армии и раненый солдат, сидя на подводе и беззлобно понукая лошадь, вдруг осознал, что остался один. Совсем один. Мать схоронили, еще когда он сам ребенком был, не разродилась она сестрой по-божески. И сестренка погибла, и мать не выжила. А теперь вот и отец отправился в мир иной.

Ехал Борис так и думал, что дела плохи не только в мире в целом, но и в его собственном мире тоже. Остался он один-одинешенек, затерянный где-то в предгорьях Алтая, и не видел он никакого смысла в своем дальнейшем существовании. По всему было понятно, что меланхолия — жалость к себе то есть — на него навалилась. Неудивительно это, потому как всякий человек, потерявший последнюю живую душу в этом мире, будет чувствовать себя потерянным и никому не нужным.

Чувство полного и абсолютного одиночества на долгие годы станет верным спутником Бориса Алексеевича Гурина. Ненужная необходимость заполнит суетою дни его до краев и однажды вынесет туда, откуда он когда-то вышел. Пройдет сорок лет. Совершится жизненный круг, и только когда вернется сюда Борис, он ощутит вдруг весь смысл жизни. Но не раньше.

Пасечник пробрался по глубокому талому снегу почти к самому омшанику. Здесь проталины были глубже и цветистее, словно акварели развели побольше да погуще. Дверь перекосило и заклинило, и Борис Алексеевич, склонившись над замком, пытался разрешить возникшую трудность. Одинокие пчелки, просачиваясь сквозь щель сверху двери, вылетали и кружились вокруг пасечника, который явно не был готов к такому повороту событий.

— М-да, — пробубнил Борис Алексеевич. — Как же тебя так заклинило-то, друг ты мой железный?!

По большому счету, мы, люди, вообще ни к чему не готовы. Ни к рождению, ни к жизни, ни к смерти, и путь земной проходим наобум и кое-как. Сказать бы, что как Бог на душу положит, так нет же, даже не так, а скорее абы как. На черновик. Да, на черновик, только набело переписать позволено не будет никому. Все так и останется — с кляксами и помарками. А между тем каждый момент жизни всегда конечен и окончателен. Ничего невозможно переделать, переписать: ни сделанную глупость, ни сказанное слово, ни пропущенное чувство.

Проржавевший замок наконец-то поддался, дверь с превеликим трудом тронулась с места, и пасечник попал в омшаник. Было сразу понятно, что большая часть ульев перезимовала. Пчелы летали в прохладном помещении и теперь, когда дверь отворилась, ринулись наружу, не ожидая, что там все еще холодно и неприветливо.

Борис Алексеевич стоял и всматривался в сумрак омшаника. Его глаза постепенно привыкали, и он стал различать очертания своей маленькой вселенной. Ульи стояли в два ряда друг на друге и в несколько рядов вдоль стен. В воздухе вибрировало приятное дребезжание пробудившихся пчел.

Еще было не время вытаскивать ульи, но проверять и подкармливать уже надо было начинать. Пока пчелы неактивны, надо всех проверить: кого подлечить, кого подкормить, кого в ведро стряхнуть… да все начать сначала.

И пусть еще холодно. И снег еще лежит толстым утрамбованным слоем. И по ночам еще снегопадит и хандрит. Скоро, уже очень скоро будет весна, а за ней и лето придет. И покатится колесо жизни как и раньше — ни быстро, ни медленно, а так, как тому и положено — ибо всему свое время.

Глава 3.
Оттепель

Подводная лодка медленно и бесшумно двигалась в холодных водах Атлантики. Синий кит с интересом наблюдал за странным, как ему казалось, собратом и время от времени приближался к непонятному объекту на непочтительно близкое расстояние.

Темно-синяя, местами мутная вода казалась некоей вязкой жидкостью, обволакивающей массивное тело рукотворного кита. Он медленно погружался в тягучую водную массу, не издавая при этом ни звука, и маневрировал в подводных течениях. Люди внутри подлодки сохраняли не только режим радиомолчания, но и внутреннюю тишину.

Обнаружить подобный предмет в водах океана не представлялось возможным, хотя сам по себе предмет был огромных размеров. Собственно, размер в данном случае не имел никакого значения. Главное — сохранение тишины и почтительного расстояния до других объектов в международных водах Атлантики.

                                           * * *

Зима на северо-востоке Штатов выдалась неожиданно холодной, со снегом и морозами, что само по себе было совершенно несвойственно для данной местности. Заморозки наступали не только ночью, но могли продержаться весь день. А потом еще и следующий день, прежде чем температура снова повышалась и наступала оттепель. Но после кратковременной оттепели, когда все начинало подтаивать, снова приходили заморозки и сковывали жизнь с новой силой. Вода, замерзая, расширялась во всех трещинах, извилинах и изгибах внешних труб, отчего осыпалась штукатурка, рвались водосточные трубы и вообще происходили странные вещи. Снег не убирали ни с улиц, ни с крыш домов, и, подтаивая, он спрессовывался, образуя тяжелую водянистую массу, которая продавливала кровли. Крыши многих домов, как жилых, так и общественных зданий, не выдерживали натиска природы и начинали протекать, отчего внутренние помещения заполнялись сыростью и вечным спутником сырости — плесенью.

А плесень — это такая субстанция (хотя с биологической точки зрения это грибок), которая обладает феноменальной живучестью по сравнению с другими видами и подвидами живых существ. Эта штука может пережить все, даже ядерный взрыв, если потребуется. И самое главное — эта плесень есть везде, за тем исключением, что, когда окружающая среда наименее благоприятна, при отсутствии тепла и влажности, плесневые споры капсулируются и ждут. Ждут долго. Могут ждать столетиями нужных условий. И при этом не теряют своих жизненных свойств на следующем витке возрожденной жизни.

Вот это жизнь! Вот это можно назвать поистине адаптивным способом выживания. Много ли в природе таких существ, способных выживать в самых неблагоприятных условиях. Много? Это смотря как считать. Насекомые, черви, грибки — в общем-то, много. Однако ничего или никого из разумных существ в этом списке не будет. А так да, плесень торжествует. Она торжествует еще и потому, что избавиться от нее практически невозможно. И ничего с этим поделать было нельзя, потому что зима оказалась холодной и снежной, весна — ранней и теплой, а люди — необучаемыми.

Жаловаться и обращаться куда-либо за помощью было практически бесполезно, и каждый справлялся как мог. Сначала помогали страховые компании, но потом и они, увидев реальный масштаб проблемы, стали самоустраняться от решения проблем. Мол, надо было предусмотреть, перекрыть крышу вовремя, решить вопросы с водостоком заблаговременно и так далее. Так что большинство людей оставались наедине со своими проблемами.

Теперь же, когда весна уже была в разгаре и казалось, что все вздохнули с некоторым облегчением и принялись за решение проблем насущных, природа снова разразилась своим гневом. Десять дней подряд лил дождь. Бесконечный, холодный, монотонный дождь. Было ощущение, словно огромную тучу поставили на прикол и она изрыгнула из себя все возможное над определенной местностью. Кто определил эту местность в качестве плацдарма для излияния?

И снова все наполнилось сыростью. Непроходящей сыростью, как долгоиграющим насморком. Дышать было сложно. Влажный воздух наполнял легкие водой, и многие страдали от респираторных заболеваний, астмы и непроходящего кашля.