Татьяна Свичкарь

Двойные двери

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Татьяна Свичкарь, 2019

Дверь-обманка в старой усадьбе, куда она ведёт? В Тонкий мир. Причем непредсказуемо — то в свет, то во тьму. Войдя в эту дверь, можно вернуться назад, но уже совсем другим. В темную дверь случайно входит дочь новой хозяйки, а перед нищенкой, живущей в усадьбе из милости, делающей всю черную работу, открывается дверь в «Город золотой», ведь она — последний потомок настоящего хозяина усадьбы.

18+

ISBN 978-5-0050-1112-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Двойные двери
2. Двойные двери
   1. Глава 1
   2. Глава 2
   3. Глава 3
   4. Глава 4
   5. Глава 5
   6. Глава 6
   7. Глава 7
   8. Глава 8
   9. Глава 9
   10. Глава 10
   11. Глава 11
   12. Глава 12
   13. Глава 13
   14. Глава 14
   15. Глава 15
   16. Глава 16
   17. Глава 17
   18. Глава 18
   19. Глава 19
   20. Глава 20
   21. Глава 21
   22. Глава 22
       1. Эпилог
3. Остров
4. Звёздное море
   1. Глава 1. По ту сторону неба
   2. Глава 2. Игорь
   3. Глава 3. В отдельно взятом королевстве
   4. Глава 4. Предсказание гадалки
   5. Глава 5. Парящие в воздухе
   6. Глава 6. Разлука
   7. Глава 7. Дельфины
   8. Эпилог

Двойные двери

Глава 1

Конечно, ему открыла не хозяйка. В таких домах, как этот, хозяйки не торопятся к двери, услышав первый звонок гостя. Для этого есть прислуга. Но и прислуга бывает разной. Достаточно бросить взгляд, чтобы многое понять тех, кто здесь правит и володеет.

Кто-то гонится за внешним лоском. Ему нужно, чтобы все — от горничной до садовника — «соответствовали». Прежде, чем сделать окончательный выбор, такой хозяин перебирает «резюме», присланные из агентств. Какое у кандидатки образование? Рекомендации? А языки будущая «Глаша» знает? Если знает — хорошо. Такую можно и в Европу с собой, при случае прихватить. Потому что сам хозяин если и знает по-английски «бэ», то на «мэ» его уже хватает, приходится на пальцах объясняться. А ноги у Глаши достаточно длинные? И на переезд она согласна? Потому что кто же будет из их села (своеобразной Волжской Рублёвки) каждый день пилить в город за полста километров-то? Тем более, что услуги Глаши могут потребоваться и ночью.

Второй вариант называется «проще некуда». Нанять в прислуги кого-то из местных жителей — и дешевле, и надежней. Тётке, которая пришла узнать про место, и поспешно стягивает в прихожей резиновые сапоги — можно платить в пять раз меньше, чем городской фифе в белом передничке. О городских зарплатах тётка даже не мечтает — это для неё что-то астрономическое, вроде расстояния до Сириуса. А за те десять тысяч, что ей тут пообещали, тётка схватится двумя руками. В городе с работой туго, месяцами искать можно, а тут — тем более. Устроиться в магазин или на почту — очередь стоит — из дедок, бабок, внучек и жучек. Есть в селе спиртовой завод, старый, ещё до революции построили. Но туда своя очередь — сплошь из мужиков.

У Котовых прислуга была как раз не Глаша, а тётя Маша Вдовина. Она и открыла Антону, и он вспомнил, что уже не раз встречался с ней на улицах. Сельским врачом он стал всего пару месяцев назад. Из местных. Если всё пойдёт благополучно, и он останется здесь на веки вечные, как собирался, ему предстоит не только познакомиться с каждым из местных жителей, но и узнать историю его рода до седьмого колена.

Тётя Маша Вдовина была полной женщиной лет пятидесяти. Чёрные волосы с проседью зачёсаны в простой узел, а глаза светлые как вода. Каких только кровей не намешано в тех, кто родился и вырос на берегах Волги! И беглые тут селились и ссыльные. А татары, чуваши, мордва и вовсе считали себя «коренными».

Он вспомнил, что слышал как-то раз в магазине, как продавщица Ольга говорила одной из покупательниц: «У Машки-то, у Вдовиной, сын так в Москве остаться и решил. Ну и правильно, где тут работать-то, а? Вот только им теперь с мужем сиротами жить. Уж к старости дело. Случись что — Борька их сюда не наездится, разве что на похороны приедет. Вдвоём-то Машке с мужиком вроде и спокойно, а всё равно обидно. Вырастили сына, а теперь вроде, как никому не нужные. И самим жить не для кого — ни внуков, никого…»

Всё это вспомнил сейчас Антон, а Маша его даже узнала сразу — врачей быстро запоминают, пусть они и приехали.

— Проходите, пожалуйста…. Елена Львовна вас ждёт.

И повела его в глубину дома — того самого, который ему так хотелось рассмотреть поближе. Но он всё делал быстро, стремительно — работал, ходил… Вот и сейчас пересёк вестибюль тремя размашистыми шагами. Успев заметить только полутьму, синие обои на стенах и синие шторы. И вдохнув тот запах — в нём ощущалась лёгкая сырость — который неизбежно сопутствует старым домам, хоть какой ты тут затей генеральный ремонт.

А дальше был уже кабинет, где его ждали, и рассматривать что-либо стало некогда.

Хозяйка дома, Елена Львовна, пожилая дама, сначала хотела поговорить с ним сама, а уже потом пригласить дочь.

Жизнь научила Антона в первые же минуты знакомства, хотя бы навскидку определять, что за человек перед ним. От этого зависело — какой тон взять в разговоре. Иногда нужно идти как по минному полю, подбирать каждое слово. Иначе вывернут его так, что, пожалуй, и жалобу напишут. Иногда, наоборот, надо взять тон старшего, подбадривать и говорить о болезни небрежно — мол, пустяки это всё, скоро поправитесь. С иными требуется изысканная вежливость, а с другими можно и матом завернуть. Потому что, если говорить о нашей медицине, часто других слов, кроме мата, не остаётся.

Другую женщину в годах Елены Львовны, молодой врач мог бы назвать «бабушкой». Но это был не тот случай. Здесь в глаза бросалось: женщина эта тщательно следит за собой. Пожалуй, ей можно было бы немного похудеть, но когда стареешь — небольшая полнота только на руку. Лицо гладкое, почти без морщин. Тёмные волосы уложены на голове короной. Домашнее платье — не какой-нибудь халат, а стильное платье, сшитое из дорогого магазина. И подкраситься Елена Львовна не поленилась и не сочла зазорным в свои годы. И взгляд у неё был — немного свысока. Такие люди даже к докторам относятся, как к обслуге. Пригласила врача, пригласила парикмахера — невелика разница.

Хозяйка чуть приподнялась с кожаного дивана (кабы не от старых хозяев остался, на вид 19-ый век), приветствуя Антона. Хорошо хоть руку для поцелуя не протянула, с такой бы сталось. И указала ему на кресло, напротив себя.

— Присаживайтесь… Антон Сергеевич, верно, да? Я хотела несколько слов сказать вам перед тем, как позову Аню. Простите, раздеться не предложила… Вещи и вашу сумку можно положить туда. Или я позову Машу, она уберёт.

— Нет-нет, то, что в саквояже, может мне понадобиться.

— Ах, да… Конечно…

Прежде, чем сесть, Антон сбросил лёгкую синюю ветровку, небрежно бросил её на спинку кресла. Чемодан у него напротив был — старинный, настоящий докторский, тяжёлый. Выпросил когда-то у одного из маминых коллег, старенького невропатолога.

В свою очередь хозяйка разглядывала врача, которого ей так расхваливали: и внимательный, и знающий. Молодому человеку, сидевшему перед ней, было лет тридцать, вряд ли больше. Прекрасно сложен, короткие рукава футболки открывали загорелые мускулистые руки. Волосы тёмные, очень густые, волнистые — какой-нибудь девушке подарок бы были — такие волосы, а достались — мужчине. Узкое лицо, крупные, чётко очерченные губы, сильный, может быть, немного великоватый для этого лица нос. А глаза глубоко посаженные, почти чёрные. Взгляд такой внимательный — в самую душу…

Елена Львовна поправила на плечах пуховый платок:

— Вы понимаете, при Анечке всего этого лучше не говорить. Но, может быть, вы сделаете какие-то выводы из того, что я скажу… в плане лечения. Ей… Ане тридцать пять лет, — Елена Львовна сделала трудную паузу, даже голос казался сдавленным, когда снова заговорила, — Аня не замужем и никогда замужем не была. Семья наша, она всегда была обеспеченная. Я надеялась — всё у моей девочки будет: подружки, мальчики. Но, начиная со школы — никогда, ничего. Всегда Анечка одна. Я понять не могла — что ж такое?

Может быть, дело в том, что Аня всегда считала себя очень неуклюжей, некрасивой. Нет, что могла, я делала, — Елена Львовна провела рукой по низенькому столику, по вязаной кружевной скатерти. — Я всегда покупала ей хорошие вещи, я старалась записывать её в кружки, секции. Мы перепробовали всё. Из фигурного катания нас — простите за выражение — просто турнули: сказали, что девочка высокая, не так сложена, и нет у неё никаких задатков спортсменки. Немного Анечка походила в танцевальный кружок, потом на вокал, потом в любительский театр…

Везде заканчивалось одинаково: «Мама, мне там не нравится, на меня все смотрят. Я лучше посижу дома, буду делать уроки»…

— А, может, к психологу стоило обратиться?

Антон знал, что многие из его пациентов подступают к больному вопросу такой окружной дорогой, что — куда там — «для бешеной собаки семь вёрст не крюк»! Они готовы вспомнить те далёкие дни, когда мама их в люльке качала. В поликлинике на Елену Львовну тут же рявкнули: «Сейчас что беспокоит?!»

Но для него, Антона, это частные вызовы, которые, в общем-то его и кормят. Так что, стиснув зубы, нужно поддакивать и делать заинтересованную «морду лица». Хотя — надо признаться — иногда в подробном монологе пациента и проскальзывает что-то полезное. Ведь любая болезнь — это вначале ребус. И чтобы разгадать его, чтобы верно назначить лечение… бывает, тут такая маленькая подсказка… зацепка пригодится.

— Вероятно, хорошие специалисты нам не попадались. Я про психологов, — сухо сказала Елена Львовна, — Хотя мы перепробовали — вы не представляете сколько. Начиная с той дуры, которая сидела у Анечки в школе, и заканчивая разными там именитыми.

Последний… звезда такая… вообще меня стал обвинять. Что раз я овдовела — значит, я мужа до могилы довела. Ему было со мной плохо. И это я должна была Анечку с детства приучать, — она раздражённо развела руками, — Ну там, кокетничать, мальчикам нравиться, одеваться, краситься…. По-моему, он женоненавистник. Из тех, у кого «бабы-дуры», и сами во всём виноваты. Но мы с мужем прожили… вот по нынешним меркам — долго. И не я его доводила, а у него инфаркт на работе случился — с кем-то там поругался. А то, что у Анечки — это, на мой взгляд, расстройство психики.

Антон чуть слышно вздохнул. Судя по всему, здесь его были готовы задержать на несколько часов.

— Но вы понимаете, я просто терапевт. Обычный сельский врач. Ко мне идут… ну, с обычными болезнями. Простудился, перепил, живот заболел… Если у вас речь действительно, как вы говорите, идёт о психике. Но вам надо к профессионалу, к психиатру…

— Простите, — не согласилась Елена Львовна, — Отзывы, которые я о вас получала…

Антон едва не застонал. Вот уж не хватало, чтобы на свет Божий в очередной раз вытащили его бурную биографию. Он и на работу-то здесь, в глуши, согласился не из-за миллиона, обещанного властями сельским врачам, а чтобы подальше… с глаз долой, как говорится…

— Давайте… мы не обо мне будем говорить. Вы мне можете рассказать, что сейчас вот конкретно беспокоит вашу дочь?

Елена Львовна стала загибать пальцы на руке.

— Бессонница — это самое главное. Ночью, когда бы я ни проснулась — у Анечки горит свет. По-моему, если человек несколько ночей нормально не поспит — это уже на нём скажется, правда?

Антон кивнул.

— Дальше. Она стала очень раздражительной. Раньше мы с ней никогда не ссорились. Вот, не поверите, что в этом возрасте мать и дочь могут быть как две подруги. А теперь она очень нетерпеливая стала, на всё огрызается. Но всё это мы бы пережили.

Хозяйка говорила о своей дочке и себе «мы» — обычно матери так отождествляют себя только с совсем маленькими или беспомощными детьми.

— Гораздо хуже то, что у неё появились страхи.

— А чего она боится?

— Знаете, об этом лучше пусть она сама расскажет. Я вас только хочу предупредить… Исходите из того, что в психиатрическую больницу мы не ляжем ни в каком случае. И вообще, ехать в город, в диспансер, становиться на учёт — для Ани это будет абсолютный ужас.

— А почему вы так сразу о психиатре и об учёте? И что вы там нашли такого страшного? У вас там уже кто-то лежал?

— Маша! — крикнула Елена Львовна, — Позовите, пожалуйста, Анечку.

Дом был большой, Антон настроился ждать. Тем более, что речь шла о больной. Он едва не предложил пойти к ней сам. Но и двух минут не прошло, как он услышал шаги. Он обернулся к двери. Значит, это Аня….

После того, что сказала о ней мать, ему хотелось рассмотреть её повнимательнее.

— Здравствуйте! — сказала Анечка, входя, и прозвучало это робко.

Была она высокая, и какая-то… большая. В народе о таких говорят «широкая кость». Плечи широкие, большая спина, руки с крупными кистями.. Аня слегка сутулилась. Волосы невыразительного золотисто-русого цвета, уложены как у матери. Но если у Елены Львовны это смотрелось — причёской, то Анечка будто махнула рукой — а, заколоть бы эти пряди куда-нибудь, чтоб не мешали — этим и удовольствовалась.

Черты лица её действительно были некрасивы, лишены гармонии, но Антону понравились большие серые глаза — если Елена Львовна смотрела властно, то во взгляде Ани читались та же робость и испуг.

Антон помедлил несколько секунд, прежде чем заговорить. Слова Елены Львовны вызвали у него тревогу. Психиатрия больше всего претила ему изо всей медицинской науки.. В дипломе только по этой дисциплине стояла у него тройка. «Я должен считаться не только с тем, что мои пациенты видят чертей, — жаловался он друзьям после практики, — Но и доподлинно знать, о чём эти черти и чертенята с ними разговаривают!»

Он сам себе боялся признаться в мнительности, в том, что пообщавшись с ненормальными, он тоже может начать слышать голоса.

— Как вы себя сейчас чувствуете, — спросил он Аню, — Ваша мама говорит, что у вас поднимается давление… Рабочее ваше какое?

Из саквояжа был извлечён тонометр, затем фонендоскоп и тут же выяснилось, что все основные показатели у Ани довольно приличные.

— Рефлексы вот только чересчур оживлённые, — подвёл итог Антон и вновь ступил на скользкую почву, — Так что же, раздражительность, бессонница?

— Да как же спать? — боязливо сказала Аня и бросила быстрый взгляд в сторону двери, точно опасалась там кого-то увидеть, — Как спать с ним в одном доме?

— С кем?

— С при… с призраком, — сказала Аня чуть слышно.

«Звиздец, — подумал Антон, — Галлюцинации, а против психиатра мы настроены решительно». Но выражение его лица оставалось таким же спокойным, вернее, бесстрастным:

— Вы видите призрака? Здесь? Давно?

— Да как мы приехали пару месяцев назад…. С тех пор и вижу.

— Вы видите его только ночью? Или днём тоже? Вы можете его описать?

— Конечно, ночью, — в голосе Ани проскользнуло едва заметное раздражение. Точно каждый человек должен держать в голове энциклопедию, рассказывающую о нравах и обычаях призраков, и Антон сейчас сморозил явную чушь, — Описать? Это высокий немолодой мужчина. И он ходит по нашему дому!

— А почему вы знаете, что это призрак? Может…

— У нас, кроме мамы и Маши никого в доме нет. Ещё старичок один в саду помогает, но он в дом не заходит. Вор? Может ли вор два месяца подряд наведываться, бродить ночами по комнатам — причём наутро ничего не пропадает, ни одна вешь. Но самое страшное даже не это…

— Что же?

— Он стёршийся, понимаете? Вот знаете, когда вещь постираешь, она немного выцветает, бледнее становится? Так и он — он бледнее, чем мы все. И костюм у него выцветший, и шляпа, и лицо, и руки… И вместе с тем — ведь здесь по ночам совсем темно, фонарей нету — и я должна была бы видеть только его силуэт, очертанья… А я вижу его всего — до пуговиц на пиджаке, до седины в волосах. Он светлее всего остального, будто вот… это он сам светится.

— Что же он делает?

— Да ничего особенного. Он словно привык приходить сюда раньше, и теперь занимается обычным делом. С таким хозяйским видом может пройти через комнату, потом я слышу его шаги в коридоре, слышу, как скрипнет дверь зала. Но вы не представляете, как это жутко! Это хорошо в фильмах там или в книгах — бояться так, слегка… небольшими дозами. А в реальной-то жизни, даже если ночью что-то в открытом шкафу померещится — это ж сердце в пятки!

— Вы всегда плохо спали, или только сейчас?

— Да когда я сюда приехала, в первое время вообще, как убитая спала! Мама, может быть, не сказала вам — я немножко рисую. Приехала, и вот тут начала бродить по окрестностям с этюдником. Были дни, когда я до вечера где-то ходила, рисовала. Красивое место найдёшь — обо всём забываешь. А потом на ногах еле держишься, только и думаешь, как добраться до кровати… Но после того, как он в первый раз мне показался… Больше я спокойно заснуть не могу. Я просилась спать с мамой, но мама говорит, что от этого мои страхи не пройдут, что надо разобраться — почему, от чего…

— Наладить сон необходимо, — согласился Антон, — Иначе наступает состояние хронической усталости, вам уже и днём чёрт те что будет мерещиться. Аппетит не пропал? Кушаете нормально? Нет ли у вас чувства, будто что-то сдавливает горло? Слёзы?

На первые два вопроса Аня ответила отрицательно.

— А слёзы… Я всегда легко плакала. Но здесь мне слишком страшно, понимаете? Я уже не могу… Мне не плакать хочется, а кричать от ужаса.

— А до того, как у вас появилась эта галлю….м-м-м… до того, как вы стали видеть этого человека, что-то подобное у вас было? Вы видели когда-нибудь что-то такое, чего не видели другие?

— Никогда.

Антон задумался. Аня смотрела на него, чуть приоткрыв рот, с такой надеждой, что ему стало неловко. Проще всего — и нужно было бы это сделать — пригласить сюда хорошего психиатра, если уж они с матерью наотрез отказываются ехать в больницу.

Для Антона всегда было единственным разумным решением — не тянуть, не присматриваться к симптомам, не наблюдать — куда повернёт болезнь? Не выжидать. Не медлить. Решить ребус в кратчайший срок, выяснить, что же за болезнь это — и как можно скорее начать лечиться, расстреливать недуг именно теми лекарствами, которые будут бить в точку. Но если Котовы настолько против даже любых консультаций… Физическое состояние у Ани пока неплохое…

Он принял решение.

— Если я назначу вам антидепрессанты, вы будете их пить? — спросил он.

Аня закивала головой и сглотнула как-то трудно:

— Да, да… Любые лекарства… Обещаю.

— Потому что некоторые опасаются. Они думают: если им назначают такие препараты, их считают сумасшедшими. Или начинают убеждать, что никакой депрессии у них нет. Но у вас может быть скрытая депрессия, а это целый букет симптомов — и очень неприятных. Во всяком случае, спать будете крепко — утром пушкой не разбудишь. Да, и ещё учтите — эти таблетки действуют не сразу, эффект накопительный, легче станет уже через неделю, а полную свою силу они проявят недели через две. Так что нужно не говорить себе, что они вам не помогают, а регулярно их принимать. Обещаете?

— Да! — так же горячо кивала Аня, и протянула руку за рецептом, — Это правда поможет?

— Я думаю, поможет. Во всяком случае, через две недели мы с вами увидимся, и посмотрим, как вы тогда будете себя чувствовать.

Елена Львовна в их разговор не вмешивалась, но теперь поняла, что «деловая часть» окончена.

— Чаю? — предложила она.

Ему не столько хотелось чаю, сколько самому задать вопросы. Но чтобы задержаться, благовидный предлог был только один — чаепитие. И он кивнул.

— А почему вы решили приобрести именно этот дом? — спросил он, — Понятно, места здесь замечательные, сюда переезжают многие. И всё-таки большинство людей или покупают готовые дома или решаются на стройку. А связываться с особняком… девятнадцатого века?

— Конца восемнадцатого, — поправила Елена Львовна и, повысила голос, — Маша, чаю!

— Конца восемнадцатого… Ведь это разруха, это — никаких удобств, всё нужно начинать с нуля. Да и репутация у дома…

— Какая репутация? — у Ани задрожали губы.

— Антон Сергеевич, я вас попрошу…

И Антон пошёл на попятную:

— Маргиналы тут всякие жили раньше, — пояснил он Ане, — Бомжи, пьяницы. Мне пару раз пришлось им помощь оказывать… Напивались до зелёных чертей, дрались…

Елена Львовна кивнула ему. А Маша принесла на подносе чай, и — не какое-нибудь изысканное печенье, а тарелку с горячими пирожками. Всё тут было перемешано, в этом доме. Изысканная лепнина на сохранившемся камине, пластиковые окна (поубивать бы кое-кого!) и пирожки с домашним вареньем.

Елена Васильевна сказала устало:

— Если бы тут был подходящий дом, мы бы купили. Но вы, наверное, этим вопросом сами не занимались. И не заметили, что здесь никто готовых коттеджей не продаёт. Все, кто решил тут осесть, начинают с нуля… строятся… Мы — две женщины — ввязываться в стройку… простите. А дом этот не такой уж ветхий. И стиль у него приятный такой… не вычурный. Я больше боялась, что будут проблемы из-за всяких документов, разрешений… Дом этот — такая старина! Но оказалось, что он нигде не стоит на учёте, памятником культуры не является.

И местный этот… ну вы его знаете… Вовченко..

Антон кивнул — кто же мог не знать главу сельской администрации. Как прежде говорили — сельсовета.

— Он был только рад, что это гнездо маргиналов… как вы правильно сказали, будет ликвидировано. Дом не станет ветшать, у него появятся хозяева. Конечно, средств пришлось вложить очень много. Вы понимаете — ремонт, разные там сети, канализация, газ и свет… Мы смогли переехать только через полгода. Но оно того стоило.

— Будет очень нескромно напроситься на беглую экскурсию? — Антон потянулся ещё за одним пирожком, — В общих чертах, так сказать… Я давно интересуюсь этим домом — ведь других достопримечательностей в селе нет. Хочется посмотреть, что вы с ним сделали.

Он подступал к границам того, что позволено при первом посещении. И по заминке Елены Львовны это было видно. Но она не отказала:

— Пожалуйста-пожалуйста. Анечка, может быть, ты проводишь доктора? Мне, с моими ногами, наверх лезть…

А ведь на ноги она ему не пожаловалась, хотя могла бы. У врача все при каждом удобном случае стараются получить совет. Антон надеялся, что это «Анечка, может быть ты» — не попытка познакомить его поближе с незамужней дочкой. Ничего, похожего на близкие отношения с женщинами, в его планы не входило. Не только сейчас, скорее всего — никогда больше.

— Пойдёмте.

Аня встала. Она всё делала как-то робко, неуверенно — говорила, двигалась. Её хотелось взять за плечи, встряхнуть и спросить — что ты такая запуганная? А ведь его и позвали из-за того, что она была запуганной.

— Со второго этажа начнём? — Аня стояла возле лестницы.

— А на чердак вы не поднимались?

Она покачала головой:

— Насколько я знаю, нет. Может быть, только рабочие, когда проверяли — не течёт ли крыша? Нам не до чердака было. Тут столько дел оказалось всяких! Если хотите, давайте посмотрим, что там — на чердаке.

Они поднялись по лестницам, которые в старых домах совершенно особенные. Где-то они пологие, с мелкими ступеньками — может быть, для того, чтобы по ним могли скользить вверх-вниз дамы в длинных платьях, а то и со шлейфами. А тут были лестницы узкие, с очень высокими и крутыми ступеньками — говорящими ступеньками, предупреждающими… Поскрипывали, пели они при каждом шаге. Наверное, потом их заменят, как заменили старые дубовые рамы, вставили пластик.

Отрезок лестницы между вторым этажом и чердаком был и совсем узкий — только-только одному человеку пройти. Оно и понятно, Казимирыч не терпел в своих владениях посторонних.

«Неужели будет открыто?» — подумал Антон, чувствуя какой-то даже трепет. Но нет! Дверь, сделанная из легкого, рассохшегося уже дерева, так и оставалась запертой.

— По-моему, у мамы ключа от чердака нет, — сказала Аня, — А что там, а? Вам ведь интересно узнать? Вы знаете, да?

И снова Антон уклонился от ответа:

— Ну, обычно на чердак стаскивают разные старые вещи. Обломки прошлого. Среди них бывает что-то любопытное. Один старый врач, который подарил мне докторский саквояж, нашёл его как раз на чердаке. Бог знает, сколько ему лет!

Аня кивнула — и повела его дальше. Коридор второго этажа остался таким же полутёмным, каким он его помнил. Но двери были заменены на современные, стены оклеены дорогими тиснёными обоями, пол застелили ковролином.

Сравнение было неуместно, но Антону невольно вспомнился бревёнчатый домик на окраине села. Конечно, по сравнению с этим особняком он был новостроем — его поставили, должно быть, сразу после Великой Отечественной. И всё же брёвна уже почернели, фасад с двумя окнами, как в самых бедных избах — кто хоть чуть побогаче, уже старались сделать три окошка.

Недавно поселилась в этом доме молодая пара — ни на что лучшее денег у них, как видно не хватило. Мужу повезло — нашёл работу, устроился на известковый завод. Первое, что сделали супруги, скопив немного денег — поставили белые пластиковые окна. В обрамлении чёрных брёвен они смотрелись…

Аня шла и открывала двери:

— Вот тут моя спальня. Мамина — на первом этаже, у неё, правда, больные ноги, ей по лестнице подниматься трудно. Тут что будет — мы пока не придумали что. Наверное, поставим много цветов в горшках и кадках, что-то вроде зимнего сада. Зимы в деревне такие долгие, хочется хоть немного зелени.

— Я вот только боюсь, — вдруг пришла ей в голову мысль, — Мама придумала везде постелить этот ковролин. Теперь шагов совсем не слышно. Вдруг это всё-таки не призрак, а кто-то реальный?…

— Сегодня пусть у вас кто-нибудь соберётся и съездит за лекарствами. Тогда уже нынче вы будете крепко спать. И успокойтесь, здесь — насколько я знаю — уже много-много лет никого не обворовывали и тем более не убивали, — и, чтобы отвлечь девушку, Антон спросил, — А обманки вы убирать будете?

— Какие обманки?

— Не знаю, много ли их осталось. Может быть, только одна. Раз вы о ней не знаете, значит, её ещё не трогали. Давайте сначала закончим экскурсию, а потом я её вам покажу — она на улице.

Аня показала ему всё, ничего не скрывая. И ванную комнату, где вместо огромной чугунной ванны была теперь душевая кабина. И кухню, где хозяйничала Маша («Кушать хотите? Минут через десять борщ готов будет — можно обедать»). И пустые комнаты, только что после ремонта. Судьба их была ещё не решена, хозяева только обживались.

Потом Аня снова понизила голос:

— А вот сюда он чаще всего проходит! Я, конечно, никогда за ним не иду, даже на другой день заходить сюда боюсь. Но всё-таки потом захожу и смотрю — вдруг он что-нибудь после себя оставил? Вдруг это всё-таки живой человек?

Конечно, речь шла о самой большой комнате, которую нынче бы назвали «залом». Она была одной из самых тёмных в доме — первый этаж, да ещё окна во внутренний дворик. Когда-то — не при маргиналах, конечно, — здесь была библиотека. Новые хозяева, похоже, больше всего денег, вложили именно в эту комнату. Если что-то и испортили тут, то очень мало. Дух старины вполне сохранился. Люстра с хрустальными подвесками очертаньями своими напоминала даму в бальном платье, присевшую в реверансе. Паркет, тяжёлые бархатные шторы глубокого шоколадного цвета. И книги на полках, и кресла — может быть, даже купленные в антикварном магазине. И даже — хотя с него следовало начать, потому что он стоял посреди комнаты — настоящий концертный рояль.

— У вас кто-то играет?

— Я, но совсем немного… Когда-то училась в музыкальной школе. Папа тогда купил рояль — ему предложили по случаю очень хороший, немецкий. Школу я закончила, но очень слабенько на тройки. Ни то, ни сё — продолжать образование не стоило, так, для себя что-то «изобразить» могу. Но рояль мы так и не продали. А когда купили этот дом, мама как раз хотела избавиться от инструмента, чтобы не тащить его сюда. А я настояла. Мне кажется, он тут хорошо смотрится, правда? На своём месте?

Антон кивнул.

— Ну, а теперь — вы мне хотели что-то показать? — спросила Аня.

— А, да… Я тут немножко путаюсь после вашего ремонта, но, по-моему, вот отсюда должен быть выход на задний двор. Так ближе нам будет, чем обходить весь дом.

Они прошли через маленький чуланчик, куда до них заходила, наверное, только Маша (тут стояли веник, совок, ведро) и вышли в небольшой двор, образованный двумя крыльями дома.

Были тут в своё время и розарий, и небольшой фонтан, в центре которого стоял мраморный слон. Ничего не осталось. Обломки слона — четыре ноги и часть брюха. И долго тут, наверное, ничего не будут приводить в порядок. Ведь укромное место, снаружи его не видно, гости сюда не заходят. Двор зарос лебедой и сурепкой, в дальнем углу лежал строительный мусор. Много — машиной вывозить надо.

Антон уверенно направился к левому крылу, тому, где стены укрывал вьющийся хмель.

— Вот здесь она была… Да, вот есть, смотрите…

Он отвёл листья хмеля, и Аня увидела дверь — тяжёлую дубовую дверь в виде арки, обложенную кирпичом.

— Куда она ведёт? — почему-то шёпотом спросила Аня.

— В том-то и дело, что никуда! Это обманка, я же вам говорю. Раньше такое было принято, даже модно. В доме на стене могли нарисовать любимых собак, так реалистично, что гости тянулись их погладить. Или, например, фигуру служанки, метущей комнату. Гости медлили проходить в эту комнату — думали, там не закончили уборку. А это была всего-навсего обманка. Шутиха такая. И эта дверь — это просто картина, вот посмотрите.

Аня провела рукой по штукатурке. Действительно, нарисовано.

— Да изящно как, — подивилась Аня, и вдруг спросила, — А правда, что мама говорила — вы не только врач, но ещё и священник?

Антон поднёс палец к губам — мол, вот об этом не будем.

— Через две недели я вас навещу. А если понадоблюсь раньше, звоните в любое время.

Глава 2

Распрощавшись с Котовыми, Антон решил не сразу идти домой, как собирался вначале, а заглянуть ещё отцу Димитрию, папе Диме, единственному пока близкому ему тут человеку. Когда-то они вместе окончили духовную семинарию и были отправлены служить в сельские приходы. Но Антон из своей Александровки уехал со скандалом, а папа Дима неожиданно для всех оказался не только священником, но и рачительным хозяином. И знал он в Рождествено не только каждого человека и каждую собаку, но и всякую амбарную мышь. Если уж у кого расспрашивать про этот дом и его новых хозяев, то именно у него.

Поселившись тут полгода назад, Антон ни разу не пожалел, что приехал «под крыло» к папе Диме. Мало в здешних краях старых сёл — в давние времена всё больше кочевники тут жили, скотоводы, перекати поле. Нынче здесь, а завтра и след их не найдёшь. Таким земля только кормилица, но не мать. И те деревни, что построили тут недавно, в общем-то были тоже «перекати поле», без корней. Распадались колхозы, и народ откочёвывал в город, в поисках заработка, а в душе тая мечту о более лёгкой и интересной жизни. И деревенька, десятка в два домов, построенные в пятидесятых-шестидесятых годах минувшего века — вроде как сиротой оставалась. Доживало тут несколько стариков и старух, весной и осенью всё тонуло в непролазной грязи, а зимой уж силёнок недоставало старческих — расчистить тропки друг до друга, а главное дело — до магазина, куда раз в неделю привозили хлеб.

Иное дело Рождествено — село особое, живая старина. Основано оно было ещё при Екатерине Великой. До сих пор много тут можно увидеть домов девятнадцатого и даже восемнадцатого века. Диво дивное — и на кирпичи их не растащили, разве что, какие дома забросили, а какие переделками поиспортили малость.

Вон, водонапорная башня, поставленная ещё при прежней хозяйке, матушке-графине Елизавете Августовне. Ведь залюбуешься: не абы как её сделали — чистая готика, зубцы резные. А кому понадобилось поверх этих зубцов деревянную загородку присобачить — у того пусть это на совести останется. И сколько ещё таких «памяток» о годах минувших можно было насчитать по селу!

Взять пожарную часть, разместившуюся в бывших графских конюшнях. Или нарядный до сих пор, когда-то — винокуренный, а теперь — спиртовой — завод: красные кирпичи вперемежку с белыми. А там, где прежде рабочие жили, до сих пор стоит общежитие. Не только заводские, но все, кто по делам в Рождествено приехал, могут поселиться тут за копейки. Площадь рыночная осталась. Теперь торгуют тут две-три тётки. Зимой — картошкой, луком да молоком, летом — ягодами по сезону, да грибами, да яблоками. Одна надежда этой торговле — на приезжих. У своих-то, местных, такие же «товары» в огороде, да в погребе. А какой рыбный базар тут когда-то был! И осетры огромные — полведра икры в каждом, и белуги — больше человека, если мерить… Теперь, поди, дети и не видели белуги никогда.

И само собой, была в Рождествено церковь в честь архистратига Михаила с обязательным Елизаветинским приделом в графинину честь. Папа Дима как раз её сейчас успешно восстанавливает, уже до купола дошёл. Недолго ему ещё служить (да и жить) в молельном доме, хотя он и там с уютом обосновался. Скоро в отреставрированный храм перейдёт. И купола, как и столетие назад, в солнечные дни станут гореть так ярко, что за Волгой видно будет эти золотые искры.

До сих старые эти дома вносят свои штрихи в облик села, из-за них Рождествено не смотрится новоделом, вотчиной новых русских, залепивших сельские улицы сплошь особняками — один к другому впритирку. Есть такие особняки и здесь, конечно, щетинятся антеннами да видеокамерами, заслоняются от случайного взгляда трёхметровыми заборами. Но они тут смотрятся чужаками, а старые дома — хозяевами. До сих пор эти старые дома тут вроде как главные.

Усадьба графини (хотя на самом деле и не графини вовсе, а отца её) долгое время смотрелась бельмом на глазу, хотя когда-то она была самым большим и красивым домом в Рождествено. Но фотографий и даже картин не сохранилось. Обидно, ведь сюда и художники заезжали, даже «певец лесов» — Иван Шишкин среди них. Так или иначе, если захочешь представить каким было село при Елизавете Архиповне, приходилось полагаться только на воспоминания старожилов. А тем ещё их бабки и прабабки рассказывали: о конюшнях с рысаками, об аллеях, увитых розами, о резных зелёных балконах.

В то время, как Антон приехал в Рождествено, в барской усадьбе вправду — кто только ни жил! Беженцы, гастарбайтеры, и вовсе бомжи. Разбитые окна заслоняли досками, какие-то древние железные кровати с провисшими сетками — подпирали кирпичами.

Антона вызывали к здешним маргиналам, когда из них собрался отдать Богу душу на исходе страшного запоя. Антон его тогда вытащил, прямо в этом бомжатнике ставил капельницы. А после папа Дима «промыл» этому мужику мозги уже своими средствами. Удивительно — тот до сих пор ходит трезвый, усердно помогает восстанавливать старый храм, и живёт при нём же, в сторожке. И отъелся, и одежда на нём, хоть и бедняцкая, а всё-таки не вонючие лохмотья. Нет, папа Дима тогда куда больше Антона для этого мужика сделал.

А второго бомжа, зверски избитого непонятно кем, (говорить он наотрез отказывался) пришлось везти в больницу. Скорая ехала к ним неимоверно долго, часа три, наверное, и у Антона были серьёзные опасенья, что старик не продержится. Но тот чудом дотерпел, и с разорванной селезёнкой его разбирались уже хирурги в больнице.

Дом держался долго, как тот изметеленный жестокими кулаками бомж. Но ясно было, что последует дальше — выселят оттуда всех из-за «аварийного состояния», а потом начнут рушиться ветхие стены. Предвидя это, на заднем дворе, на развалинах фонтана-слона, кто-то уже написал чёрной краской «Родовая помойка графини».

Но гораздо больше Елизаветы, Антона интересовал её отец, Архип Казимирович, который и построил усадьбу. Придворный алхимик, добывший таки золото из подручных средств, пусть толщиной в волос всего — золотую нитку, но добывший. А ещё — прорицатель, сосланный в тьму-таракань за свои кощунственные слова. Предсказал он скорую смерть фавориту императрицы. Только о кончине императорского любимца точь-в-точь в названный день, Казимирыч узнал уже здесь, в ссылке, сидя в доме своём, наверняка, за бутылкой… Чего? Этого уже и папа Дима не знал.

Сведения о Казимирыче папа Дима среди местных жителей собирал по крупицам, и сведения эти были удивительными. С той же вероятностью можно было поверить в якобы вырытый двухкилометровый подземный ход — между домом графини и винным заводом (на кой чёрт его бы рыли, скажите, пожалуйста?) О Казимирыче говорили, что мастерству своему алхимическому он учился заграницей, но поехал туда не с пустыми руками. А, с таинственными свитками, приобретёнными вроде бы на Востоке. И по свиткам тем, если их расшифровать, можно было не только золото добывать, но и тайну самого философского камня раскрыть. Да писаны они были на каком-то мудрёном языке, Казимирычу неведомом, и он надеялся, что в Европе смогут ему сделать перевод.

Ещё говорили, что Казимирыч был едва ли не двухметрового роста, духом и телом могуч, обходил с посохом все святые места, и не только в России, но и до Иерусалима живой ногой добрался. То ли хотел вымолить покровительство высших сил, то ли наоборот, считал тягу свою к золоту грехом, и просил Матерь Божью указать ему истинный путь — куда ему стремиться должно.

Так или иначе, но алхимика в Казимирыче при императорском дворе чтили. А вот прорицателя (уж не Иерусалим ли и горячие молитвы сказались, что послан был ему этот дар?) не стерпели. Приехал в здешние края, попавший под опалу Казимирыч — почти что на голое место. Только рыбаки тут и жили круглый год со своими семьями.

Казимирыч выстроил усадьбу и женился на девушке из бедной дворянской семьи. Богатую и знатную за него вряд ли бы отдали. Детей в этом браке родилось трое — два мальчика и девочка. Видно, Казимирыч не особо их привечал. Потому как чердак, больше похожий на третий этаж, стал для хозяина рабочим кабинетом, где проводил он целые дни, и куда, кроме него, никому хода не было.

Там Казимирыч продолжал свои «золотые» опыты, надеясь: если они увенчаются успехом, его вернут ко двору. Тем более, что и со смертью фаворита императрицыного Казимирыч ничего не измыслил. Скончался тот от удара, вызванного чревоугодием. Проще говоря, обожрался, да вина обпился. И опальный алхимик был тут, ясное дело, абсолютно ни при чём.

Но вот что интересно. Все основные украшения усадьбы появились при дочери Казимирыча, Елизавете, которой он этот дом по наследству оставил. И фонтан молодая хозяйка приказала устроить, и оранжереи заложить, сама покупала картины, скульптуры. А вот «обманки» — дело рук Казимирыча. Говорили, было их семь, а может число это с потолка взяли. Потому что назвать с уверенностью могли только две: «камин» в самом доме и «дверь» на его задворках.

Не смотря на великие надежды алхимика, никто так и не вызвал Казимирыча назад в Петербург. Дни свои он окончил в этом доме, в полном, как говорят, безумии. Мерещились ему и черти, и ангелы, и ещё Бог знает что. Потому и досталось имение Елизавете, что у неё одной из трёх детей хватало сил душевных ухаживать за спятившим — и страшным в своём безумии — отцом.

Властная была Елизавета, перечить ей никто не смел. За что, в свою очередь и поплатилась. Замуж она вышла рано, семнадцати лет. Но неудачно, а почему — Бог весть, от прежнего супруга её история сохранила только фамилию, но никаких сведений о его душевных качествах и пороках. Спустя всего пару лет супруги разъехались. Муж вернулся в Петербург, а Елизавета с сыном Михаилом остались жить в усадьбе.

Казалось бы, молодая женщина с малым ребёнком, в глуши… Зачахнут оба. Но куда там! Энергии хозяйки на всё хватало. Тогда же был выстроен по её приказу завод (скорее всего, всё-таки без подземного хода), и большой каменный дом для семей рабочих. Появились конюшни, парк в английском стиле и столовая, которую в самом Рождествено именовали «обжоркой». Рабочих тут кормили за гроши, а немногих нищих, имевшихся в селе, и вовсе бесплатно.

Даже летнюю сцену поставили в парке. И по воскресеньям, в сухую тёплую погоду, играли тут музыканты: балалаечники, гитаристы, а то и скрипачи. Елизавета Августовна на знала усталости, если нужно было заботиться о благоустройстве усадьбы. Она мечтала передать сыну впоследствии большое состояние, который тот — выгодной и разумной женитьбой — должен был ещё умножить. Других наследников у Елизаветы не было, и делиться Михаилу не пришлось бы ни с кем.

Но редко судьба идёт тебе навстречу, когда ты всё ставишь на одну карту! Хотя сколь бы честолюбива ни была Елизавета Августовна, стоило ли судьбе её так жестоко наказывать?

Пришло время, и Михаил — красивый и хорошо воспитанный юноша, отправился к отцу в Петербург. Мать мечтала о военной карьере и завидной невесте для сына. Но, влюбился Михаил вовсе не в богатую и знатную девушку, а в девицу Тюлькину, у которой и дворянское звание было под большим сомнением. И собрался на ней жениться, о чём и сообщил матери в преглупом и пренаивном письме.

Все свои силы душевные приложила тогда Елизавета Августовна, чтобы разорвать помолвку, и добилась своего — сын её, от стыда сгорая, взял назад данное девушке слово. Но за Тюлькину было кому заступиться — её брат прислал Михаилу вызов на дуэль. И тот принял его, уже тайно от матери. Поединок окончился смертью обоих дуэлянтов. Брат девушки был убит на месте, а Михаил прожил ещё несколько дней. Елизавета Августовна, поспешившая из Рождествено в Петербург, смогла с ним проститься. Но помочь ненаглядному мальчику было уже не в её силах.

Елизавета Августовна перенесла эту трагедию очень тяжело. Она считала себя истинною убийцей своего сына, и на исповеди спросила священника — как ей умолить Бога, чтобы тот послал ей быстрее смерть? Тут стоит сказать, что Господь её не услышал, и прожила она долгий век, скончалась, когда минуло ей девяносто три года.

Тело Михаила похоронили на кладбище Александро-Невской лавры, а мать вернулась в имение с сердцем сына, запаянном в серебряный сосуд, который и был погребён в фамильном склепе. После этого Елизавета Августовна никуда из усадьбы на выезжала. По её приказу заложили храм в честь архистратига Михаила, и построили больницу на десяток коек. Храм, больные и бедняки — больше никого не посещала Елизавета Августовна.

В последний годы жизни проснулось в ней то же безумие, какое свойственно было и Казимирычу. Скончалась она в присутствии священника и старой ключницы, передавшей последние слова барыни:

— За дверью приглядывайте. Той, что батюшка мой открыл, а закрыть не смог.

Но что значили эти слова, никто так и не понял.

Глава 3

Папа Дима жил в скромной квартирке при молельном доме. Семье его оставалось тут тесниться от силы пару месяцев. Не только храм поднимал — из руин почти — папа Дима, но и новый дом возводил.

Людям посторонним, тем, кто пришёл к папе Диме неожиданно, не оповестив его заранее, пришлось бы немало удивиться. Например, сейчас, когда Антон нажал кнопочку звонка на калитке, сделанной в глухом заборе (Вандалов в селе хватало, вернее алкашей. С иконы Богородицы уже несколько раз срывали золотые и серебряные украшения, пожертвованные ей верующими) папа Дима открыл ему почти в неглиже.

На нём были только старые выцветшие джинсы, а в руке — шланг. Папа Дима поливал огород. По пояс голый, прекрасно сложенный, мускулистый, загорелый, с вьющимися волосами до плеч и аккуратной бородкой, он сейчас гораздо больше напоминал кого-нибудь рок-музыканта, чем священника.

Зелёное хозяйство у папы Димы было большое. По стенам молельного дома — одноэтажного, аккуратного, побелённого — развешаны горшки с цветущими петуниями. Вдоль забора разбиты клумбы — розы, лилии и маленькие голубые ёлочки, как обрамление. А уж за домом сад был полноценный — с теплицами и с ягодниками, с аллеями вишен и яблонь. В огороде теснились, наливались малиновым цветом помидоры, огурцы ползли вверх по опорам — забредёшь сюда, покажется, что попал в джунгли. Тыквы по осени созревали такие — вдвоём не укатить.

И на все три Спаса — Медовый, Яблочный и Ореховый, а уж на Успение Богородицы, тем более, стол, который для прихожан накрывали в трапезной, буквально ломился от даров щедрой земли. Но не меньшая доля урожая переходила и в кухню матушки Ольги. Попадья запасалась на всю зиму — и на всю семью — соленьями и вареньями.

Папа Дима ещё и насвистывал что-то типа: «чики-па-ба, па-ба, чики па-ба, па-ба»

— Ф-ух, — обрадовался он, то ли Антону, то ли тому, что можно сделать перерыв в поливальных своих трудах, — Кто пожаловал! Какие люди без охраны! Пошли в тенёчек, чай пить.

И зазвал Антона в дом, в небольшую комнату, находившуюся по соседству с молельным, собственно, домом, где был обустроен алтарь, и где по воскресеньям прихожане собирались на Литургию. А комната была, так, подсобка. Конечно, с обязательной иконкой Богородицы в красном углу, и с лампадкой, где теплился малый огонёк. Но главенствовал тут — длинный дощатый стол, на котором стоял электрический самовар. Воды туда входило — ведро, пусть сколько угодно гостей придёт — на всех хватит чаю. И всегда были на столе этом, укрытые салфеткой — мёд и сахар, варенье и пироги.

Антон вдохнул тот особый запах, что до сих пор отдавался в душе тихой умилённой нотой — запах воска, чистоты, ладана и цветов, которых всегда стояло тут много. Матушка Ольга с весны до поздней осени везде расставляла букеты в вазах. Вот и сейчас плыл по комнате горьковатый аромат первых алых тюльпанов, что в России зовут неизменно «голландскими»

Папа Дима был единственным, кто ни в чём не укорил тогда Антона, когда он сорвался с места — в чём стоял, бросил храм, бросил приход. Метался, искал себе дело, думал уже рабочим на завод устроиться. А потом поступил-таки в медицинский институт и первые годы мучился страшно — тяжело давалась ему учёба после долгого перерыва. Папа Дима и тогда общался с Антоном запросто, точно ничего не случилось

А когда Антон получил диплом, папа Дима позвал его в своё село — поселиться тут и работать. На подъёмные, что сельским врачам полагаются, помог Антону подобрать и купить дом. И радовался, что врач теперь у них в селе есть — а уж папе Диме к нему всегда можно, в любое время дня и ночи.

Такого хозяйственного батюшки было ещё поискать! Папа Дима сменил тут вредного и всеми нелюбимого отца Анатолия. Ну что это, в самом деле? Позовут отца Анатолия дом освящать — так не обрадуются! Он сперва прошерстит у хозяев всю библиотеку, заставит книги крамольные из дома выкинуть — ужастики всякие и триллеры. Потом в кухню заглянет — вдруг там какие оберёги, вроде «домовят», то есть «бесенят» смущают покой хозяев? Заставит выкинуть тоже. Детей допросит — что они читают? Что смотрят по телевизору? Часто ли в храм Божий ходят, причащаются? Какие молитвы знают — а чтобы не соврали, ещё и прочесть при себе заставит. Потом отчитает родителей за ненадлежащее воспитание (всегда найдётся за что). И только потом дом святить начнёт.

Может быть. А если не понравится ему что-то у хозяев — то они «красный угол» не обустроили, то диск с фильмами лёгкого поведения у них промеж прочих затесался — так отец Анатолий вообще развернётся и уйдёт. И пальцем погрозит: «Не буду хату вашу святить, пока не исправитесь».

С главой сельской администрации Вовченко, матёрым атеистом, разговаривал отец Анатолий не иначе, как с большим крестом в руках, заслоняясь от Вовченко, как от самого антихриста. Ну и не было ему, конечно, никакой помощи — не то, что большой старый храм восстанавливать Вовченко ему не помог, но в молельном доме постоянно то воды, то тепла не было, зимой снег отгребать самому батюшке приходилось.

А прихожане вместо того, чтобы вразумления отца Анатолия принять открытым сердцем, оплакать грехи свои, и стараться исправиться — начали ездить в город, в тамошний большой храм. И детей там крестили, и венчались, и даже покойников своих отпевать привозили из города какого-нибудь другого батюшку, лишь бы не видеть лишний раз уныло-назидательную физиономию отца Анатолия.

В результате дохода приход совсем не давал, и отца Анатолия сменили, отправили куда-то в ссылку, и там не был он уже настоятелем, а служил под началом у более адекватного батюшки.

Неделю спустя в Рождествено появился папа Дима. Приехал на новом малиновом «Аудио» с женой Ольгой и двумя дочками-школьницами. И начало всё меняться так быстро, что прихожане только диву давались.

О чём беседовал папа Дима с Вовченко, к которому отправился на следующий же день после приезда, деревенские так доподлинно и не узнали. Но и перебои с водой прекратились тут же, и дорогу к молельному дому в то же лето в асфальт закатали, и кладбищем сельским местные власти занялись.

— Место тут уж больно красивое для погоста, — говорил папа Дима, — по-над Волгой, чисто Левитан «Над вечным покоем». А когда мы здесь сделаем красоту, как в Европе — дорожки там, часовню деревянную, могилы обиходим, фонари поставим — к нам из города хорониться поедут. И меньше, чем тысяч двадцать, мы за место брать не будем.

— А местные как же? — оторопел Вовченко, — Откуда ж у здешней алкашни такие деньги? Что ж мы их, после скончания жизни, поверху лежать оставим?

— Поверху никого не оставим, — как дитю неразумному объяснил папа Дима, — Придумаем. Например так: кто здесь лет десять живёт — тому место на погосте за символическую цену, а вот кто недавно переехал и домину тут отгрохал (сюда ж сейчас только такие переезжают) — тот по полной программе за погребение пусть платит.

А ещё папа Дима решился взяться за реставрацию старого храма.

— Не поднимем, — сказал ему Вовченко, — Тут такие деньги вбухивать надо — за… бись… От храма только ж стены остались, да и то аварийные.

— Я спонсоров найду, — возразил папа Дима, — Меценатов. Один на примете уже есть. Я ему пообещал один из приделов в честь него освятить…

— В честь него?!

— Ну, в честь святого его, Александра Невского, — махнул рукой папа Дима, — Сам знаешь, о ком говорю, Санёк Напарник, бандит местный, А он мне пообещал колокольню, купол и ограду церковную. Ещё одного, не буду говорить тебе пока — кого — я на трапезную раскручу, это точно.

— Пройдошистый ты поп, Дима, — с невольным уважением сказал Вовченко.

— А что ты хочешь? Потому меня сюда и прислал епископ. Третий храм уже, считай, с нуля строю. Тут, если не бегать за всеми, не стучаться в двери и не кланяться — дело с мёртвой точки не сдвинется. Причём учти, Гриша, тут ещё больше толку будет, чем с обычного храма. Смотри, какой красавец у тебя в руинах лежит! Старина, восемнадцатый век! К нам не только православные, к нам экскурсии поедут — и верующие, и неверующие, а ночевать и есть всем надо. Кафе там, гостиницу… Раскрутимся, Гриша…

И дело успешно пошло, уже почти всё готово было — и сам храм, и ограда церковная, и двухэтажное здание, где трапезная на первом этаже, воскресная школа на втором. И колокольню уж подняли, осталось водрузить на неё купол. Он был уже привезён, и лежал в церковном дворе, сияя золотыми боками, а сторож гонял от него ребятишек, замысливших кататься с него, как с горки.

Ну и ещё, конечно, по мелочи кое-что оставалось — это можно было делать неспешно, за зиму, и успеть к следующей Пасхе — расписать храм внутри, да богадельню ещё задумал папа Дима, куда опять же — за плату от епархии — можно будет брать стариков и старушек, всю жизнь отработавших при церкви. Тех, кто чистил подсвечники, мыл полы, белил закопчённые потолки…

— Считай, и местным будет работа — за стариками ухаживать, зарплату платить станем. А ещё хочу я такие динамики, чтобы службу в церковный двор транслировать. Не все, понимаешь, могут пару часов в храме, в духоте отстоять. А тут, знай, сиди во дворе на лавочке, слушай, как молятся, да как хор поёт, и сам подпевай…

— Мост хрустальный через речку ещё не хочешь? — интересовался Вовченко.

Но без всякого хрустального моста — через мост обычный — трижды в неделю возили папа Дима или матушка Ольга дочек своих в музыкальную школу. И таил уже папа Дима мысли насчёт того, кто скоро будет регентшей церковного хора, а кто её помощницей.

— У тебя кто-то есть, люди ждут? — спросил Антон папу Диму, кивая на дверь, отделявшую их комнатку от, собственно, молельного дома.

— А, Гаврилов… Сейчас вот только спросил свечку, и пошёл грехи замаливать. Опять всю зарплату пропил, прикинь? Жена, небось, сказала ему: «Доставай деньги, откуда хочешь». А откуда он возьмёт? Только Божье чудо если…

В доказательство его слов в дверях показался Гаврилов, с фуражкой в руках. По лицу его было видно, что зарплаты на лесопилке хватило на запой минимум дня в три, а то и в неделю. Знатно опухло лицо и приобрело фиолетовый оттенок. Гаврилов собрался попрощаться и уходить.

— Свечку погасил? — строго спросил папа Дима.

— А чего ж её гасить? Я самую большую взял, за полста рублей. Ей ещё гореть и гореть — пущай горит…

Папа Дима взъерошил волосы:

— Сколько раз я тебе объяснял! Свеча — это твоя молитва, Гаврилов. Значит, ты так рассуждаешь: «Я пошёл, а ты, свеча, молись за меня»? Хорошо эдак-то будет?

— А что? И пущай горит…

— Да тебе, зараза такая, — не выдержал папа Дима, — чтобы перед Богом, да перед женой оправдаться, десяток таких свечей сжечь надо! Минимум! И всё это время с колен не вставать! Почему матушка Ольга уж который раз сумку собирает — вещи моих девчонок, из которых они выросли — твоим дочкам передаёт? Ведь ты, паразит, три рубля в дом приносишь, грубо говоря! Раньше дочкам приданое собирали, а твои что в приданое поимеют? Тебя, алкаша, мужу приволокут и в угол кинут?

Гаврилов комкал в руках кепку:

— Гаси свечку, Гаврилов, и вали отсюда, сил уже нет на твою пропитую рожу смотреть, — папа Дима вернулся к столу и покрутил головой.

— Отравится он рано или поздно, — сказал Антон, — В марте я его уже еле отходил, какого-то палева напился…

— Отравится — туда ему и дорога! Кате хоть пенсия выйдет — за потерю кормильца. Всё больше, чем ей сейчас от этого забулдыги достаётся. Но погоди, — спохватился папа Дима, — Ты-то рассказывай, как, сходил?

Папа Дима знал, что Антона сегодня должен был навестить новых хозяек «барского дома».

— Знаю я эту старую деву, Аню, истеричка она настоящая… А что ты хочешь — тридцать пять лет, не работает нигде, дурью мается. Сидят они с маменькой в четырёх стенах, перебирают свои болезни. Елена Львовна тоже не подарок — зануда, каких поискать! Подожди, будешь часто к ним ходить, она тебе начнёт рассказывать и про то, как у неё ноги болят, и про то, как бессонница мучает

Антон усмехнулся:

— Нам не привыкать.

— И что ты нашёл у дочки?

— Пока посадил на антидепрессанты. При её состоянии — хуже точно не будет. Может, станет крепче спать, и перестанут ей разные страшилки мерещиться.

Папа Дима покивал и вдруг спросил:

— А Симу ты не видел?

— Какую Симу?

— О, значит, много, потерял! Самая там интересная личность. Её продали вместе с домом. В общем, специально тебе её вряд ли покажут, но будешь ещё туда ходить — приглядись. Маленькая такая девчонка, лет ей, может, восемнадцать, а может девятнадцать, но мелкая. Вид — затрапезнейший. Всегда босиком или в каких-нибудь стоптанных ботинках, какая-нибудь юбка на ней, кофта — в помойке им место. Сама Сима измурзанная, то с вёдрами, то с лопатой…

— Ты мне какую-то Золушку описываешь…

— Отличие её от Золушки в том, что никто с ней жестоко не обращается, никто её ни к чему не принуждает. Насколько я знаю — она сирота, да ещё — потомок прежних хозяев дома. И отсюда не уходит. Всё время за этим домом ухаживает — даже когда в нём бомжи жили, она что-то пыталась сделать: где-то окна выбитые фанерой забить, где-то мусор вынести, пол вымыть.

Дом продавали — она пришла к хозяйке, к Елене Львовне этой, мол, позвольте остаться — самую грязную работу буду делать, платить — можно и не платить мне, просто за кормёжку. А поскольку она не пьёт, и тихая как мышь, и работает с утра до ночи — почему не взять?

— Ей-то какой резон там торчать? Восемнадцать лет, говоришь?

— Может, чуть больше. Ты ещё её увидишь, если будешь туда приходить. Обязательно увидишь. Только имей в виду — она малость диковатая. Старается на глаза не попадаться. Если остановишь, спросишь о чём — глаза в пол, говорит коротко, но вежливо. Забавное существо.

— А вот скажи ты мне, Дим, как священник — может, там действительно что-то бродить по дому такое аномальное? Призрак? — Антон потянулся за ещё одним куском пирога.

— И кто ж это спрашивает? Ты ж на эту тему не меньше меня знаешь — сам учёный! Давай ещё отца Анатолия позовём, у него спросим! Конечно, нехорошо, когда у дома такая история…. Мало ли, какие грехи за Казимирычем были? Алхимик… мог кого-то отравить по приказу царскому… Недаром, ему перед смертью всякие чудики мерещились. Елизавета Августовна тоже — похоронила бы уж сына в Питере, оплакала… Нет: тело там, сердце тут — в склепе, убийцей себя считала… Ничего хорошего, словом. И всё-таки я уверен, что Аня сама себе, прости — с жиру бесится, проблемы на свою голову ищет.

Глава 4

Антон до сих пор не верил, что у него есть свой дом. И не какая-то забегаловка-«однушка» в сотах огромного муравейника-города. А настоящий дом, вросший в землю, с жасмином и мальвами в палисаднике. И цветы тут росли до того, как он приехал, и будут расти после него. И к этому дому больше, чем ко всем новостройкам, подходили слова «время» и «вечность».

Из жаркого дня вступаешь в прохладу сеней, сбрасываешь с ног тяжёлые ботинки — и все дела и заботы вместе с ними. И бросаешься на свою кровать, и можешь лежать, закинув руки за голову, сколько душе угодно. Не столько тело Антона просило отдыха, сколько голова — размышлений.

Когда Антону только предстояло обживаться здесь, и он неуверенно присматривался, будто брал варианты, взвешивал их на ладони и снова клал на прилавок судьбы, папа Дима привёл его сюда.

Антон сперва отметил одно — неказистый домишко, но каменный. Он боялся пожара, приходилось ему уже видеть, как горят деревянные дома

— Ты присмотрись, — папа Дима толкнул калитку в просторный двор, — Раритет тебе сватаю. Тут известный купец жил, соляная лавка у него была. Посмотри, какой толщины стены! Снаряд рядом ударит — не пробьёт. На века мужик строился! Будет тебе зимой тут тепло, а летом никакой кондиционер не понадобится — всегда прохладно. А конюшня какая, глянь… Каменная тоже, при доме, переходом с ним связана. Считай, капитальный тебе сарай… А, может, впрямь, обживёшься тут, понравится, скотину заведёшь… Хоть лошадь, хоть корову… Женишься….

— Издеваться, хватит, может?

— А, ну да, ну да… ты же обет давал.. Ты у нас монах.

— Димыч, по старой памяти, огребёшь ведь сейчас, если не заткнёшься…

Но дом и вправду Антону глянулся, и он его купил. Обжиться толком так и не смог. Было у него тут по-солдатски чисто и по-мужски неуютно. Только самое необходимое. В просторной комнате с низкими окнами (а подоконники были такой ширины, что просились сюда горшки с цветами, и уж кто-то из пациентов подарил Антону герань) стоял в центре стол, обычный, кухонный, застеленный зелёной клеёнкой. Слева — ближе к печке, кровать, доставшаяся в наследство от прежних хозяев — раритет тоже: железная, с панцирной сеткой. Да узкий шкаф, да один стул, да полки с книгами — больше и не было у Антона ничего. И оттого казалось, что места много — Антон так любил, так дышалось легко.

Никакой скотины, вопреки пророчествам и даже призывам папы Димы, Антон так и не завёл. Привязалась к нему только кошка, и то была не совсем его — напополам с соседкой. Та поила Мурку молоком от своей коровы, в домовитом соседском сарае, где хранились запасы, как положено — водились и мыши. Отрада и охота. К Антону же кошка приходилась отсыпаться и отдыхать от домогательств хозяйских детей, то и дело склонявших её на игру. Кошка была уже старой, и играть не хотела. Влекла её и колбаса, которую Антон покупал себе. Магазин в селе был один, и деревенские колбасу эту — Бог знает, когда завезённую — не брали. И дорого, и брезговали: неизвестно чего туда напихали. Может — бумагу туалетную. То ли дело — свою курицу зарезать, свинью заколоть…

Но кошка не сомневалась и не опасалась, что колбаса сделана из её родственников. Кошка быстро просекла, что Антон не умеет как прочие люди — бросить ей колбасную шкурку с барского стола. Он любой кусок делит пополам: себе и ей. И кошка расплачивалась за добро как умела. Сколько раз скрашивала она Антону зимние утра, когда в знобкой, нетопленной ещё комнате, просыпался он, уткнувшись подбородком в пушистый мурлычащий «воротник». Да и когда тебе в глаза кто-то смотрит, твой взгляд ловит — веселее ж?

**

К вере Антон потянулся в старших классах школы. Понять — отчего он вдруг задумался о Боге — никто не мог, даже егородные. Одно дело — взмолиться, если припрёт: кто-то вдруг заболеет, или решаться будет что-то важное — например, грядёт экзамен. И совсем другое — без видимых причин начать перекраивать свою жизнь. Соблюдать посты — не только четыре раза в год, многодневные, но даже по средам и пятницам. По субботам отправляться на вечернюю службу, а по воскресеньям, когда всю семью так тянет поспать подольше — как по часам уходить к восьми утра на Литургию.

Мама считала это сначала «прибабахом», потом «фанатизмом», потом забеспокоилась всерьёз и стала советоваться с папой — не нужно ли показать Антона психиатру? Папа говорил — мальчишечье ещё, пройдёт.

Мама присматривалась. Антон стал — она всё искала, каким словом описать его, нового. Потом поняла, он стал — тихий. Уже не спорил с ней по пустякам. Когда она ему что-то поручала — поднимался и шёл делать, и не только без раздражения, но как-то смиренно, что ли. По вечерам не надо было искать его, гадать, где он застрял — во дворе или у друзей? А вдруг в плохой компании? А вдруг начнут спаивать? А вдруг драка? Нет, Антон сидел у себя, в маленькой комнатке, и из-под двери лился мирный свет настольной лампы.

Оно и правда, задавали в выпускном классе много, но даже если оставалось время, к прежним приятелям Антон не рвался, его влекло к книгам. От прежних привычек осталось лишь то, что он волок домой брошенных, а тем паче больных котят и щенков, лечил их как мог или возил к ветеринару, потом пристраивал в добрые руки. А во всём остальном — не мальчишка, а совершенный затворник.

Мама не выдержала — пошла в храм к настоятелю отцу Павлу, как пошла бы в школу к классному руководителю. Вот она я, мама Антона, и что нам делать с мальчиком? А отец Павел сам к Антону давно приглядывался. Редко это бывает, чтобы юноша во цвете лет, простаивал церковные службы от и до. Другие, ровесники Антона — таких в храме называют не «прихожане», а «прохожане» — спешат они сразу к церковной лавке. Закажут «за здравие», да «за упокой», купят пучок свечек, рассуют их по подсвечникам перед иконами, наскоро лоб перекрестят — и только их и видели. Порой начинает парень ходить в храм, держится серьёзно — к нему присмотрятся, и позовут стать алтарником, помогать батюшкам. Но за серьёзностью этого юноши скрывалось что-то большее, чем простой интерес к церковной жизни.

Несколько раз отец Павел говорил с Антоном. Тот был в беседах осторожен. Слов лишнего не скажет. Настоятель допытывался — молится ли Антон и дома? Читает ли Библию? Не надеется ли он с Божьей помощью избавиться от каких-то тайных пороков? Может, мальчишка пьёт? Или — ещё хуже — наркоманит?

Но Антон только смотрел на него чистыми глазами. На вопросы о вере — кивал, о пороках — отрицательно качал головой.

— Похвально, что ты тянешься в церковь, — сказал отец Павел, — а то ровесники твои о мирском обычно пекутся, а о душе забывают. Но ты бы не только на службы ходил, и а в прочих делах помогал нам. Мужские руки, тем более, всегда нужны.

Антон стал приходить чаще, одетый уже для грязной работы — в то, во что «не жалко». Он залезал на высокие козлы, чтобы сменить перегоревшие лампочки, белил закоптившиеся потолки, неумело, но старательно мыл полы. Такие «субботники» были в храме перед каждым праздником.

Потом Антон подружился со своим тёзкой, Тошкой-звонарём, и теперь много времени проводил у него на колокольне — и звонить в колокола учился, и просто нравилось им обоим здесь, наедине с небом. И голуби к ним слетались, Тошка был отъявленным голубятником. Выменивал, копил, покупал, гонял — и гордился своими голубями до чёртиков. И когда они с Тошкой вдвоём на колокольне были — больше подняться к ним никто не мог — надёжную лестницу на самую верхотуру так и не сделали — деревянная была, с перекладинами, хлипкая. И кроме как в пасхальную седмицу, когда детвора всё ж таки лезла трезвонить — в остальное время сюда никто не поднимался, боялись сорваться.

А потом Антон сказал, что хочет поступать в духовную семинарию. Требовалось для этого благословение настоятеля и его письменная рекомендация. И хотя так и не сделался Антон для отца Павла понятным и близким помощником, рекомендацию он ему всё же дал — не жалко.

Но попрекнул мягко:

— Потрудился ты у нас хорошо, а всё ж таки и побольше на себя мог бы взять. Если священником хочешь стать, и вправду, алтарником бы послужил, или в хоре бы пел. Я ж даже не знаю — есть у тебя голос или нет. Для священника важно.

— Я честно скажу: присмотреться хотел, понять — действительно ли это всё моё, — ответил Антон, — Вот что мне важно было. И всё, что я тут делал — это по доброй воле. А если бы я за службу взялся, как за работу — ну понимаете, должен был бы делать то и это, а сам бы уже почувствовал, что не тянет меня душой сюда. Тут уж совсем плохо вышло бы. И служить надо, и дело делать, а через силу вроде.

Тут, слово за слово, выяснилось, наконец, с чего это всё началось, с каких пор Антон задумался о том, ради чего он живёт, и чему должен себя посвятить. Оказывается, несколько лет назад прочёл Антон книжку про оптинских новомучеников. Отца Василия, иноков Ферапонта и Трофима. Не заметил он в ней, как заметили бы многие, никакой религиозной патетики. Но таким чистым и полным самоотречения показался ему их жизненный подвиг, такими ясными — мысли, и высоким — дух, что потянуло его на церковную стезю, именно как молодых к тому самому подвигу тянет. Поэтому и не хотел Антон никакой «карьеры», а брался за самую простую и чёрную работу.

Рекомендацию отец Павел ему дал, и в семинарию Антона приняли. К добру это ему оказалось, или к худу? В первый год их всё больше учили обычным предметам, каким в любом техникуме учат. А на второй год уже стали подтягивать к работе. К разной. То архиерейские палаты убирать, то фуры с картошкой разгружать. И здесь Антон был молчалив, погружён в себя, отличаясь этим от прочих семинаристов.

С Димы Новикова, будущего папы Димы, сталось бы и повозмущаться. Каждый раз начинал он узнавать — чьи это фуры, откуда и куда — картошка, и кому будут платить за разгрузку. И он же, не стесняясь, обсуждал, когда они убирали грязную посуду и остатки угощенья с архиерейского стола — какой роскошный коньяк любит Владыка, и не является ли красная икра в пост явным чревоугодием? Причём Дима нимало не осуждал Владыку, он просто констатировал факт. Наверное, понимал, что если и он доберётся до таких церковных высот, то и ему будут и «Хеннеси» и красная икра.

Антон же — вечный молчальник, и вечно был бы на чёрных работах, если б не выяснилось, что голос у него, оказывается, отменный. При этом он ещё и под гитару поёт — затащила его в своё время мама в музыкальную школу. И пошло. Семинаристам нередко случалось организовывать концерты. И не только у себя, но и перед публикой — во дворцах культуры разных. А с чем они могли выйти сами? С духовными песнопениями. Исполняли старательно, как в хоре по воскресеньям — каждую ноту выводили. И публика проникалась — было строго и торжественно. А потом скромно — его часто забывали даже объявить — выходил высокий парень с гитарой. Поскольку «вольное» и тем паче «дворовое», петь тут было нельзя, чаще всего Антон брался за репертуар иеромонаха Романа.

Ах, как птицы поют! Как в неволе не спеть!

Ублажаю тебя, Божье слово — Свобода!

Соловьи, соловьи! Я б хотел умереть

Под Акафист подобного рода.

И каким-то образом публика, чаще всего, ничего не смыслящая в нотах, понимала, что это-то не разучено, это — пережито, будто не иеромонахом сочинённое, а рвущееся из души, как та же птица — на свободу. И сколько раз даже Антон — ничего обычно не замечающий на сцене — видел, как в зале люди вытирали слёзы.

Скоро Антона уже на больших праздничных концертах звали петь, а главное — на площади, на Дне города.

— К тебе Управление культуры благоволит, — сулил Димка, — Закончим, хороший приход тебе дадут. Может, даже в городе оставят…

— Упаси Боже!

Сам Антон стремился в тишину, подальше от указаний начальства, подальше от «надо» официального, туда, где «надо» себе говорил бы только он сам. И опомниться не успел, как оказался сельским священником, а деревня та была — за шестьдесят километров от райцентра. Дачников тут не водилось, не было тут ничего, что их бы приманило — ни речки, ни озера, ни хорошего грибного леса поблизости.

Колхоз, который был тут когда-то, благополучно скончался. Памятью от него осталось несколько полутёмных грязных коровников, откуда до сих пор несло навозом. Пыталась построить своё хозяйство пара новоявленных фермеров, но большинство жителей — молодых и средних лет, ездило всё-таки на работу в город, хоть и далеко.

Чем держалось село? Славной своей историей — когда-то в здешних местах и Стенька Разин гулял, и восставали крестьяне против большевиков в лютые времена продразверстки. И что любопытно — руководила восстанием девушка, выпускница Смольного института. Как могла она, тростиночка, умевшая танцевать на балах, но ясное дело, пороху не нюхавшая — как могла она поднять мужиков — Бог весть! Как легко можно было догадаться, бунт подавили большой кровью, Шурочку эту прилюдно расстреляли, а хлеб выгребли до зёрнышка. Но память осталась.

Ещё тут была и военная история, без которой не обойтись в России. Как и из всех — великих и малых — городов и сёл, забирали отсюда мужиков на фронт в годы Великой Отечественной. Назад вернулось — пятеро. И теперь стоял на крохотной площадки перед школой обелиск в память погибших.

Ещё было в селе несколько родников, по легенде, освящённых самим Николаем Угодником. Во всяком случае, он тут когда-то кому-то являлся. Поэтому ездили сюда и из соседних деревень, и из райцентра за святой водой — облиться из ведёрка, да с собой набрать. На Крещение, да на Ивана Купала было тут столпотворение.

Построили в селе и музей — стилизованную «под старину» избу. Во дворе стояли декоративный колодец и настоящая телега. Специально для заезжих гостей держали топор и поленницу — можно было и дрова попробовать порубить.

В самой же избе выставили напоказ то, что удалось собрать, обойдя старожилов. Мебель прошлого века — столы и лавки, домотканую одежду, вышивки, посуду. Туристы ездили. Особенно им нравилось застолье, завершавшее экскурсию — чай с чабрецом, пироги, а то и самогон.

Скромными своими достопримечательностями да щедрыми туристами и держалось пока село.

А храм тут был хороший — большой, светлый, деревянный — и дерево ещё золотистого цвета, как яичный желток, не потемнело. Построил его предшественник Антона, который затем «ушёл на повышение», уехал в областной центр, в епархию.

Конечно, местные живо заинтересовались, почему Антон приехал один, без матушки, и тут же через церковную старосту Валентину Сергеевну вызнали, что матушки никакой не предвидится, что семьи у батюшки нет, и не будет, и что дан им обет безбрачия. И, конечно, попытались его опекать, проявлять женскую заботу и откармливать.

— Так я у вас скоро в рясу не влезу, — смеялся Антон, и продолжал пока держаться намеченного пути. Ел мало, молился много, в свободное время занимался физическим трудом — а, проще, в саду горбатился с лопатой. Или читал духовные книги. Ничего, кроме них. Остальное — отвлекало, тянуло душу к себе, а он и так был ещё в начале пути. Духовного пути, когда каждый шаг особенно труден.

Но вот от игры гитары всё-таки не удержался. Сам он этого ещё не понимал. Но в какой-то мере заменяла ему «Кремона» и друзей, которых он тут не приобрёл, и подругу, которую ему теперь нельзя было иметь, и собеседницу. Антон играл — и гитара говорила с ним, пересказывала записанное когда-то, кем-то, сохранённое — в нотах, Антон пел — и гитара ему вторила, не один голос был — два:

И один раз просто так, спеть под гитару военные песни, пригласили его в местную школу. Маленькая, одноэтажная деревенская школа — в большом яблоневом саду. В этот вечер толпились тут люди, и пирогами пахло из школьной столовой. Тронуло Антона, что не успел он войти — подбежали к нему маленькие ребятишки и, спросив разрешения, серьёзно, с сознанием того, что выполняют важное поручение, прикололи ему на грудь бантик из георгиевской ленточки.

А потом сидели все в актовом зале — и совсем уж крохотном. Для «сцены» и подмоста не сделали, только жёлтые шторки отделяли её от зрителя. Антону тут и петь самому не дали. Люди сразу начали подпевать. И так, все вместе, пели они — и «Бьётся в тесной печурке огонь», и «Бери шинель, пошли домой», и «Мы за ценой не постоим». Не нужен тут был исполнительский талант Антона, а главное было — побыть всем душою вместе, в этих фронтовых землянках, у этого огонька. Даже ребята из младших классов знали все слова — видать, научили родители. Здесь, как и по всей России, в каждой семье, кто-то погиб.

Антон играл, а сам не мог отвести взгляд — от учительницы младших классов. Лидии Сергеевны. Как же она была хороша… Высокая, очень худенькая, короткие каштановые волосы вьются крупными кольцами. Черты удлиненного лица аристократически тонкие и нервные какие-то, как у породистой лошадки. Вот дрогнули крылья носа, вот заалели щёки… А глаза — огромные, такие тёмные, такие жгущие…

Она смотрела, конечно, за своими детьми — все ли поют, никто ли украдкой не грызёт яблоко, не бросает соседке за ворот комочки бумаги. Но и на Антона взглядывала, и от взгляда этих жгущих глаз он будто проснулся — впервые за много лет.

Так началась эта любовь, которая не имела права быть, дважды не имела, потому что он был священник, монах в миру, а Лида была замужем. Они же вели себя как дети — искали какие-то укромные места, чтобы встретиться, дорваться друг до друга — и было им всё равно, лесная ли то поляна, или чей-то заброшенный сарай.

И рухнуло тогда всё, что он много лет строил в душе своей, и всё это, всё христианство, казалось теперь уныло, благообразно, до тоски правильно. Как от мира живого шагнуть в постылую тюрьму — так воспринимал теперь Антон то, что прежде казалось ему обретением свободы и душевной истины. И не хватало у него духа сделать это — отказаться от мира и шагнуть туда, куда звал теперь его только один долг. Это было то, чего так боялся он ещё в юности.

А Лида — это та одержимость, на волне которой вершатся подвиги, и ради неё Антон готов был бросить всё, и он непрерывно молил её сделать это — всё бросить, уехать вместе.

Однако Лида медлила. Муж её работал в городе, в серьёзной компании, в которой можно было расти, зарабатывать всё больше — и не бояться ни Бога, ни чёрта, ни кризиса, ни капризов начальства. Была и дочка, которой шёл третий год. И как ни наслаждалась Лида этой любовью — подарком в размеренной её жизни, огнём, который вряд ли загорится в её судьбе когда-нибудь ещё, почти наверное — не вспыхнет больше — Лида всё же медлила. Она уже прошла с мужем этот долгий путь в семейной жизни, когда вроде бы и молоды, и влюблены друг в друга, и почему бы — не пожениться, не попробовать… А потом сомненья, раздумья — ощущенье, что попала в клетку, поиски лучшего, своего, треклятой этой «второй половины». И наконец — успокоение. Уже они с мужем — родные люди, не раздражают привычки друг друга. Живёшь вроде бы спокойно, своею жизнью — работаешь в школе, хозяйничаешь дома, а чувствуешь за спиной — семью.

И ещё было важно. Лида знала, что Гриша её — не предатель. Она убедилась в этом во время тяжёлой своей болезни, когда муж и со всем хозяйством управлялся, и о дочке заботился, и о ней самой, о Лиде, доходящей от слабости — чуть ли не с ложки её кормил. Ездил даже среди ночи в город, в круглосуточную аптеку за лекарством, чтобы сбить ей температуру. А как следил потом, чтобы не ступала она на пол босыми ногами — всегда ходила в толстых вязаных носках!

И в Лиде всё больше говорил голос разума, подсказывающий, что с мужем ей будет хорошо и спокойно прожить век, что этим нельзя рисковать. Потому как неизвестно ещё, что выйдет в той, новой жизни. Кроме того, Лида сама росла с отчимом, и видела: к ней, приёмышу, и родившемуся впоследствии родному сыну, отчим относился по разному. Мать как будто всегда оправдывалась, когда делала что-то для Лиды, а отчим снисходил…

Можно ли собственной дочке вместо отца, для которого она — свет в окошке — привести тоже отчима? И Лиде всё больше хотелось, чтобы эта история скорее кончилась, и кончилась так, чтобы о ней никто не узнал.

Когда Антон понял это — он в одночасье всё бросил, ночью сложил вещи, и на заре, раньше даже, чем вставали деревенские — уехал. Тут уж испугались и его собственные родители. Оказывается, не религия, а вот где было настоящее сумасшествие! Их сын пошёл на первое попавшееся место, на завод, работал там где-то в цеху, на тяжёлой работе… Родители понимали, что он просто мечется, ищёт возможность забыться от усталости… или надеется искупить свою вину?

Так или иначе, они вызвали папу Диму, который не раз уже бывал у них дома Очень земного, разумного и практичного папу Диму, который должен был посоветовать Антону, как жить дальше.

Папа Дима огорошил друга неожиданным советом, потому что сам Антон на подобное бы даже не замахнулся:

— Не смог быть врачом духовным — будь телесным, поступай в медицинский.

Антон оторопел. Во-первых, он уже всё забыл, что помнил со школьных времён. Биологию, химию… Во-вторых, учёба очень тяжёлая. В-третьих, он просто не поступит.

У папы Димы на всё находились ответы:

— Будет тебе, чем голову занять, а не смаковать душевные страдания. Учиться не тяжелее, чем за прессом стоять, особенно в ночную смену. Всё от тебя самого зависит — курсы, репетиторы и Бог в помощь!

И Антон таки поступил, но учёб и и вправду далась ему очень тяжело.

— Ты во время Великого Поста так не худел, — ужасалась мама, — Скоро мы тебе в подростковом отделе одежду покупать будем.

Не оставалось уже времени не только на любовные страдания и гитару, но и на самое необходимое — на еду и сон. Антон овладевал новой наукой — как научиться поддерживать себя ночью, если надо дочитать главу или дежурить в больнице. Когда подсесть на чай, почти чефир, а когда — упасть головой на стол и позволить себе кимарнуть минут двадцать.

Папа же Дима имел на него свои виды, и больше всего настаивал, чтобы Антон учился быть «самодостаточным».

— Я тебя к себе заберу, — сулил он, — Нечего тебе в здешних больничках, в бочке затычкой работать. Змеюшники тут все — я коллективы медицинские имею в виду. Раз у тебя блата нет, соки из тебя тут все выпьют, а потом… Или будешь пахать как зомби, на автопилоте, или не выдержишь и уйдёшь. А, ещё про третий путь забыл — ты и тут можешь на какую-нибудь смазливую медсестричку запасть. Нет, братец, ты давай учись так, чтобы человека мог вылечить от и до. У нас же люди страсть как не любят «в город» по больницам ездить. Кто победнее — у того всегда и дел по горло, и денег на лечение нет. Такой к тебе придёт, чтобы ты его от кашля избавил, да чтобы бок у него отпустило. А кто богатый — тому хочется, чтобы его обслужили с комфортом на дому, чтобы он с дивана не вставал. Капельницу поставить, а то и мелкую операцию сделать — и всё «не отходя от кассы». Такая у нас, брат, полевая хирургия.

— А почему ты считаешь, что я поеду к тебе?

— Подъёмные получишь и дом купишь. Или ты при родителях до старости обретаться будешь? Я ж помню, как ты ещё в семинарии хотел в село поехать, чтобы самому себе хозяином быть. Ну, так и будешь. У нас вон новую больничку поставили — из блоков, простенькая, но очень даже очень…. Ты там будешь, да фельдшер-акушерка, хорошая старая тётка, отвечаю. Проверки — редко. И школы — слава те, Господи, у нас в селе нет. Автобус детей в соседнюю деревню возит, там девятилетка. Так что никаких учительниц у нас не водится.

С тех пор Антон ни разу ещё не пожалел, что согласился и поехал к папе Диме. Не смотря на хлопотливый труд сельского врача — и ночью вставать приходилось, и вызывали его порой туда, куда добираться по непролазной грязи можно разве что на ходулях — он тут всё-таки отдыхал.

Отдыхал от долгих лет духовных поисков, от сгоревшей своей любви, от учёбы на износ. И ничего больше не хотел Антон, как прожить свой век здесь, в этом старинном купеческом доме с толстыми стенами, с жасмином под окном, с петушиным криком у соседей с самого раннего утра, когда ещё темно. Лечить тех, кто тут живёт, встречать закат — на своем крыльце, с чашкой молока и куском хлеба, читать книги, и всё-таки в глубине души знать, что Бог простит его и поведёт намеченным ему путём.

Глава 5

Сима просыпалась всегда на рассвете, в тот благословенный час, когда ты — наедине с миром. Когда омывает тебя птичий щебет, потаённая музыка, больше никто её в это время не слышит, она — вся для тебя. И можно ещё лежать и думать, о чём хочется, и только это время праздности и размышлений полагала Сима подлинной жизнью, всё остальное было — труд и заботы, усталость и долг, пока поздним вечером не упадёшь лицом в подушку.

Не увидев в своей каморке, как встало солнце, Сима всё же могла поприветствовать