Вот почему свобода влечет людей больше, чем стремление к безопасности и уюту. Потому что она подразумевает определенное богатство мироощущения, а это, в свою очередь, открывает границы познания собственных возможностей. Без насыщенного мироощущения открытия внутренних возможностей быть не может. Вот почему человек ненавидит рабство. Потому что рабство означает внутренний застой…
Из всей семьи о смертоносцах заговаривала единственно мать. Позднее Найл понял, что здесь причиной. Члены семьи опасались, что он настолько забьет себе голову всякими чудовищами, что, когда паучьи шары действительно подлетят на близкое расстояние, своим страхом выдаст их всех. Мать понимала, что главная причина страха – неизвестность, а потому, когда они с сыном оставались вдвоем, охотно отвечала на любые его расспросы. Хотя и здесь Найл догадывался: мать раскрывает лишь половину того, что знает. Когда он спросил, зачем пауки все ловят и ловят людей, она ответила, что это из стремления поработить их. Спросил, едят ли они людей, – ответила, что нет; вот дедушка Джомар – убежал, и ничего, живой. Сам же дед, когда внук донимал его такими же расспросами, то вдруг неожиданно засыпал, то становился тугим на ухо. Кое-что о смертоносцах Найл выведал из тихого – шепотом – ночного разговора взрослых, когда они думали, что ребенок спит. И уж здесь-то развеялись всякие сомнения. Оказывается, пауки не просто плотоядны, но еще и невероятно жестоки.
Едва Найл стал ходить, его научили остерегаться паучьих шаров. Прежде чем он впервые вышел на свет из норы у подножия плато, ему велели вначале смочить палец и определить направление ветра, затем пристально оглядеть горизонт – не бликует ли там что в солнечных лучах. Прежде чем он не убедится, что небо совершенно чисто, ему и шагу не давали сделать из пещеры.
Если вдруг появится шар и полетит на тебя, наказывали Найлу, надо, пока есть время, тотчас зарыться в песок или просто застыть без движения. Ни в коем случае нельзя следить за шаром глазами, лучше уставиться вниз или сосредоточиться на том, что сейчас рядом. У пауков-смертоносцев, разъяснял Улф, не ахти какое зрение, так что, может статься, тебя и не заметят. Добычу они высматривают не глазами, а усилием воли и умеют чуять страх. Последнее вызывало у Найла недоумение. Он не мог уяснить: как это – страх и вдруг имеет запах? Улф объяснял, что страх образует словно бы невидимую упругую дрожь, поразительно напоминающую по свойствам пронзительный крик ужаса, – вот именно на нее смертоносец и реагирует. Так что, когда сверху проплывает паучий шар, надо, чтобы ум сделался таким же неподвижным, как и тело. Поддаться страху – это все равно что с криком скакать вверх-вниз и махать руками, пока паук не заметит.
Будучи здоровым и жизнерадостным ребенком, Найл не сомневался, что это все легче легкого. Надо как бы зажмуриться про себя и повторять, что бояться нечего. Однако к ночи такая уверенность улетучилась. Иной раз, когда случалось лежать без сна, вслушиваясь в тишину, Найл вдруг испуганно настораживался: ой, а что это там скребется снаружи по песку? Воображение тут же рисовало громадного паука, который силится разглядеть, что там за камнем, прикрывающим вход в пещеру. Сердце начинало стучать чаще, громче, и мальчик, немея, сознавал, что это он сам источает сигналы паники. И чем сильнее старался их подавить, тем неодолимее они становились. Он с ужасом сознавал, что его затягивает в заколдованный круг: страх усиливает сам себя. Но молодость и уверенность в конечном итоге одержали верх. Найл научился противостоять страху усилием воли, сдерживая удары сердца, прежде чем адреналин устремлялся в кровь.
Семья возвратилась с охоты примерно за час до сумерек. Судя по радостным, возбужденным голосам, слышным уже издали, охота была удачной. Они вышли на рой крылаток-пустынниц, сплетенные из травы корзины были набиты ими до отказа. Крылатки чем-то напоминали не очищенные от листьев кукурузные початки, исключение составляли длинные ноги и черные глазки. Настроение у всех было приподнятое. При входе в пещеру развели небольшой костер. Крылаток кидали в огонь жариться, отодрав предварительно ноги, головы и крылья. Наполовину готовое кушанье вынимали из огня, заворачивали в пучки ароматной травы и клали обратно. Вкус у пищи оказался неожиданно приятный: хрустящие, с жиринкой, а аромат травы и дыма только добавлял прелести.
там, на глубине, не представлялось возможным. Стены, как обивкой, были покрыты шелковистой паутиной; из паутины же, хитро перемешанной с землей, была и заслонка, приводимая в действие нитями.
Теперь, когда появилась возможность рассмотреть все без спешки, зрелище уже не казалось таким устрашающим. Тут Найла ужалил страх, что оса, чего доброго, возвратится. Он порывисто вскочил. От неосмотрительного движения вниз струей посыпался песок, прямо тарантулу на голову. Угасшие глаза насекомого внезапно ожили, и Найл с запоздалым ужасом понял, что тварь, оказывается, еще не мертва. Сердце от такой догадки буквально застыло. Найлу стало стыдно за свой страх. Словно в отместку, он поднял лежавший поблизости камень и швырнул его вниз, своротив чудищу один из клыков. Глаза у того опять на мгновение ожили. Держа путь обратно к пещере, Найл испытывал странное, неизъяснимое чувство неприязни и вместе с тем жалости.
Тут оса, вцепившись тарантулу в переднюю лапу, поволокла оцепеневшую мохнатую тушу к логовищу. Насекомому приходилось пятиться, с усилием упираясь ногами; с каждым толчком туша подавалась на несколько сантиметров. Наконец она подтащила ее к самому лазу и, ловко поднырнув, толкнула затем изо всех сил вверх. Тарантул, опрокинувшись, упал к себе в логово. Оса потерла передние лапы, словно стряхивая пыль, и скрылась следом.
Найла разрывало от нетерпения. Как хотелось помчаться и рассказать кому-нибудь об этом поединке! Но поделиться, увы, было не с кем. Он подумал, а не подползти ли сейчас по песку глянуть, что там делается в логове, но вовремя отказался от такой затеи: оса могла ненароком принять его еще за одного тарантула. Поэтому мальчик с полчаса сидел и дожидался, пока оса не появилась из норы и не улетела, глянцевито поблескивая в лучах солнца. Окончательно убедившись, что обратно насекомое уже не собирается возвращаться, Найл подобрался к норе и заглянул в горловину лаза. От увиденного его просто передернуло. Тарантул все в той же позе лежал внизу, на глубине пары метров. К центру мохнатого брюха прилепилось влажно поблескивающее белое яйцо.
Вид у хищника был настолько зловещий (даром что он лежал на спине), что Найл невольно оглянулся: не подбирается ли там сзади еще один. Страх перед недвижимым чудищем постепенно улегся, уступив место деловому любопытству. Теперь можно было во всех подробностях рассмотреть восемь лап, растущих из центра туловища-цефалоторакса; наиболее крупная часть тела, округлое брюхо, находилась фактически на весу. В самом его низу угадывались пальцеобразные отростки – судя по всему, прядильные органы, вырабатывающие паутину. Более же всего впечатляла голова с длинными усами и грозными, увенчанными клыками челюстями. Клыки сейчас были сложены, поэтому делались видны небольшие отверстия для стока яда. Таким челюстям ничего не стоило перекусить человеку руку.
Глаза у тарантула находились на макушке; чуть подавшись вперед, Найл различил два непосредственно над клыками. Черные, влажно поблескивающие… Создавалось неприятное впечатление, будто они следят за Найлом.
Логово представляло собой обыкновенное углубление, чуть шире самого обитателя. Следом за бездвижным туловищем оно уходило резко вниз, поэтому разглядеть, что находится
Состязание длилось довольно долго. На какой-то момент тарантулу удалось совсем закрыть лаз, но упорством оса брала свое.
Тогда тарантул решился на поединок. Неожиданно лаз распахнулся. Оса отпрянула в сторону, а из дыры выпросталось наружу громоздкое мохнатое туловище хищника. Оса не спасовала: чуть покачиваясь, приподнялась на жиденьких ногах, как бы пытаясь возместить недостаток роста. Принял угрожающую позу и тарантул: поднял над головой передние лапы, словно предавая осу торжественному проклятию. Стали видны зловещие лапы-клещи. Так как тарантул стоял к Найлу передом, можно было различить его обнажившиеся клыки. Зрелище было мрачное, но очевидно было и то, что оса не устрашилась. Она наступала на тарантула быстрыми, уверенными шагами, как бы оттесняя его к норе. Вздыбясь на задние лапы, он оказался едва не на полметра выше осы; нечего было и думать тягаться с ним этакой маломерке. Однако та, нырнув тарантулу под выпуклое брюхо, сомкнула челюсти на одной из его задних лап и из вертикального положения ударила жалом снизу вверх меж третьей и четвертой лапами. Но промахнулась. Однако со второй попытки ей это удалось. Тесно обхватив врага лапами, тарантул принялся кататься по песку, пытаясь укусить осу; та не давалась, ловко орудуя длинными ногами. Жалом, выскользнувшим было, когда тарантул повалился на песок, она лихорадочно нащупывала на мохнатом туловище уязвимое место и наконец вонзила его в незащищенное основание одной из лап. На какую-то секунду оба напряженно застыли: тарантул – все так же силясь укусить осу, оса, опутавшая его лапы своими, – силясь удержать туловище тарантула. Вскоре стало ясно, что тарантул сдает, его движения вдруг утратили быстроту. Спустя примерно минуту оса вынула жало и отпала от тарантула, тот сразу же принял прежнюю позу, поднявшись на задних лапах. Только та из них, что была укушена осой, обрела вдруг странную самостоятельность. Остальные семь, будто не выдерживая веса туловища, подогнулись в суставах. Оса с полным хладнокровием подошла к тарантулу, взобралась ему на спину и опять вставила жало между суставами. Так они продержались довольно долго. Оса не меняла положения; тарантул, судя по всему, смирился. Стоило ей вынуть жало, как восьмилапый неожиданно грянулся оземь и замер.
Темный страх перед тарантулом-затворником продолжал преследовать Найла до тех пор, пока он сам однажды не стал случайным свидетелем его гибели.
Спустя примерно месяц после того случая с чернотелкой мальчик, устроясь в тени цереуса, тихонько сидел и, но обыкновению, наблюдал за гнездом тарантула. Копье лежало рядом. Найл знал, что, если тарантулу вздумается напасть, убегать будет бесполезно; единственное, на что еще можно рассчитывать, это попытаться выставить копье. От такой мысли пробирал страх, но какой-то потаенный инстинкт убеждал, что надо учиться противостоять собственному страху. За прошедшие недели Найл успел уже насмотреться, как чудовище с быстротой капкана прихлопывает насекомых, птиц и даже юрких гекконов.
Найл отмахнулся от прилетевшей откуда-то крупной осы-пепсис (с полруки длиной) – небрежно отмахнулся, и та полетела в другую сторону. Это было привлекательное создание с блестящим голубым туловищем и большими желтыми крыльями. Найл вначале по ошибке принял ее за навозного жука.
Спустя секунду мальчик затаил дыхание: оса, жужжа, медленно снижалась над заслонкой, закрывающей вход в логово тарантула. Вот, описав круг, она приземлилась в нескольких метрах от него. Найл распахнул глаза, ожидая, что еще секунда, и тарантул, выскочив, смахнет ничего не подозревающее насекомое. Но тот отчего-то медлил. Оса все сидела, явно не подозревая об опасности, и чистила передние лапы. Найл, неотрывно следящий за происходящим, уловил скрытое движение: тарантул незаметно чуть приподнял заслонку глянуть на неожиданного гостя. И… снова опустил. Оса, по-видимому, не представляла для него интереса: наверное, обильно потрапезничал.
От того, что последовало дальше, Найл поперхнулся собственным дыханием. Оса, видимо, заметила движение заслонки. Подойдя вплотную, она какое-то время ее изучала – где-то с минуту, – затем, с помощью челюстей и передних лап, взялась открывать! Вот теперь-то, понял Найл, хозяин норы вмешается непременно: р-раз! – и любопытного создания как не бывало. Однако то, что произошло на самом деле, настолько выходило за рамки обычного, что Найл даже придвинулся метра на два, чтобы как следует разглядеть.
Оса сподобилась на несколько сантиметров приподнять заслонку. Было очевидно, что тарантул пытается удержать ее с внутренней стороны.
зависимость от случайностей. Казалось почему-то, что он создан для чего-то более существенного. Это ощущение подспудной силы (а его можно было и усугубить, если напрячь мышцы лба и придать лицу твердое выражение) оживлялось теплым внутренним оптимизмом, ожиданием чего-то волнующего. Найл знал, что для него судьба приберегла что-то особенное.
Скребущие звуки возобновились, и Найл переключился на них – теперь уже не со страхом, а скорее с любопытством. Полчаса назад он вслушивался в них с мучительным беспомощным содроганием, не зная, куда от них деться, как избавиться. Нельзя сказать, что страх исчез вовсе; просто мальчик как-то отрешился от него, словно все это сейчас происходило не с ним. Не выходя из своего нового состояния, он смог распознать, что там за стеной скребется существо, лапы и челюсти у которого приспособлены под бурение. А потому сделалось ясно, что скребется не паук, а жук. И тут с внезапной отчетливостью, словно ум преодолел разделяющие их сантиметры грунта, Найл явственно различил небольшого жука-скарабея, бурившего почву в поисках сгнившей растительности. «Второе я» – то, глубокое, – испустило вздох облегчения, и огонек в голове погас. Найл перестал быть двумя людьми сразу. Он снова был обыкновенным семилетним мальчиком по имени Найл, которого взрослые бросили одного на целый день и который знал, что ему ничего не угрожает. А также, что в нем, оказывается, живет еще и другой Найл – взрослый, равный, а кое в чем даже и превосходящий отца и деда Джомара. Память же о происшедшем оставалась четкой и незамутненной, ни в коей мере не похожей на сон. Разве что сам мальчик казался слегка ненастоящим.
Сухие скребущие звуки не прекращались. Иногда они на минуту затихали, и тогда Найл задумывался над планом возможной баталии. Как только стена начнет осыпаться, надо будет сразу изо всех сил садануть копьем, пока тварь не расширила брешь…
От напряжения в голове возникало необычное ощущение, будто сердце стремится закачать в голову как можно больше крови. Чувство, чем-то схожее с действием дурманящего сока ортиса. Сердце билось ровно и гулко, отдавая в ребра. Тут Найл с удивлением обнаружил: если сосредоточить внимание на этой странной силе, распирающей голову изнутри, в такт гулкому биению сердца, можно, оказывается, определить местонахождение существа за стеной. Уже с час, если не больше, он, настороженно затаясь, прислушивался к незримому чужому присутствию. Первоначальный ужас исчез: было ясно, что сию минуту опасность не грозит; однако беспрерывное напряженное внимание обострило восприятие, придав сознанию такую озаренную яркость, какой Найл прежде никогда не испытывал. Создавалось впечатление, что где-то в голове сияет, чуть подрагивая, крохотный огонек. Ощущать такое в себе было настолько любопытно, что Найл даже забыл про страх перед невидимым врагом. Теперь сердце уже не колотилось о ребра, но билось спокойно и размеренно. Прислушиваясь к своему пульсу, Найл вдруг понял, что может управлять им, веля сердцу биться то быстрее, то медленнее или то громче, то тише – по желанию. С осознанием этого возникло ощущение небывалой гармонии, эдакой внутренней наполненности. А где-то в самой глубине смутным, бесформенным облаком разливалось чувство несказанного счастья: будущее непременно должно быть светлым. Это, пожалуй, самое странное. Найл никогда не задумывался о будущем сознательно. Жизнь в пустыне среди людей, обменивающихся словами лишь по необходимости, не очень-то располагала к полету фантазии. И будущее у Найла просматривалось вполне определенно: вот он подрастет, научится охотиться, и жизнь потечет в поисках пищи и уповании на удачную охоту. Охотник живет исключительно удачей, а следовательно, ставит себя в зависимость от определенного случая. Ощущение, которое пережил сейчас Найл, невозможно было ни передать словами, ни даже уместить в мысли: слишком смутным оно было, но основывалось на уверенности, что его, Найла, жизнь – не просто
