— А поэта надо подвезти. Поэт в России — больше, чем поэт! — Фунтов развел руками, мол, ничего с этим не поделаешь, и сел рядом с Макаровым. — Какой все-таки у нас народ... доверчивый, — поделился своими мыслями задумавшийся Фунтов. — Семьдесят лет дурили ему голову, семьдесят лет обманывали, а он все равно верит. Верит!
Заснул поселок Джеламбет, в степи темнеющей затерянный, и раздается лай затейливый, неясно на какой предмет. А мне исполнилось четырнадцать. Передо мной стоит чернильница, и я строчу, строчу приподнято… Перо, которым я пишу, суровой ниткою примотано к граненому карандашу. Огни далекие дрожат… Под закопченными овчинами в обнимку с дюжими дивчинами чернорабочие лежат. Застыли тени рябоватые, и, прислоненные к стене, лопаты, чуть голубоватые, устало дремлют в тишине. О лампу бабочка колотится. В окно глядит журавль колодезный, и петухов я слышу пение и выбегаю на крыльцо, и, прыгая, собака пегая мне носом тычется в лицо. И голоса, и ночи таянье, и звоны ведер, и заря, и вера сладкая и тайная, что это всё со мной не зря.
Закончив журфак МГУ, в качестве газетного корреспондента я спустился однажды в ту шахту, где работали отец с матерью, и подумал, что, наверное, так выглядит ад…
