Оглавление

1. СТАЛИН ЖИВ!
2. Глава первая
3. Глава вторая
4. Глава третья
5. Глава четвёртая
6. Глава пятая
7. Глава шестая
8. Глава седьмая
9. Глава восьмая
10. Глава девятая
11. Глава десятая
12. Глава одиннадцатая
13. Глава двенадцатая
14. Глава тринадцатая
15. Глава четырнадцатая
16. Глава пятнадцатая
17. Глава шестнадцатая
18. Глава семнадцатая
19. Глава восемнадцатая
20. Глава девятнадцатая
21. Глава двадцатая
22. Глава двадцать первая
23. Глава двадцать вторая
24. Глава двадцать третья
25. Глава двадцать четвёртая
26. Глава двадцать пятая
27. Глава двадцать шестая
28. Глава двадцать седьмая
29. Глава двадцать восьмая
30. Глава двадцать девятая
31. Глава тридцатая
32. Глава тридцать первая
33. Глава тридцать вторая
34. Глава тридцать третья
35. Глава тридцать четвёртая
36. Глава тридцать пятая
37. Глава тридцать шестая
38. Глава тридцать седьмая
39. Глава тридцать восьмая
40. Глава тридцать девятая
41. Глава сороковая
42. Глава сорок первая
43. Глава сорок вторая
44. Глава сорок третья
45. Главыа сорок четвёртая
46. Глава сорок пятая
47. Глава сорок шестая
48. Глава сорок седьмая
49. Глава сорок восьмая
50. Глава сорок девятая
51. Глава пятидесятая
52. Глава пятьдесят первая
53. Глава пятьдесят вторая
54. Глава пятьдесят третья
55. Глава пятьдесят четвёртая
56. Глава пятьдесят пятая
57. Глава пятьдесят шестая
58. Глава пятьдесят седьмая
59. Глава пятьдесят восьмая
60. Глава пятьдесят девятая
61. Глава шестидесятая
62. Глава шестьдесят первая
63. Глава шестьдесят вторая
64. Глава шестьдесят третья
65. Глава шестьдесят четвёртая
66. Глава шестьдесят пятая

Глава первая

Громада большого города — не для зимы. Столицы — особенно: не степь — не разгуляешься. Теснота, «геометрия», засилье домов и людей. А ещё миллионы глоток, исторгающих углекислоту, миллионы пар обуви, истязающих снег и превращающих его в грязное месиво, сотни заводских труб, «удобряющих» отсутствующий простор тоннами реагентов. Что и говорить: не лучшая компания для зимы. Тяжело ей приходится в городе. Как ни старается, а дать себя по максимуму не выходит: парниковый эффект.

Конечно, даже низкие возможности зимы совсем, уж, принижать не стоит. Она старается, и порой выдаёт достойный продукт: холод, метель и даже «обильные осадки» в виде настоящего снега. Да и городские закоулки дают ветрам немалые возможности пофантазировать на тему «геометрии полёта».

Но всё это не более чем потуги на самоё себя. Не норма жизни, но подвиг. А на ежедневный подвиг себя не наскребёшь. Особенно тяжко приходится старушке на излёте. Как ни упирайся, а супротив календаря не попрёшь. Даже несмотря на хрестоматийный образ февраля, таковой лишь для вольной природы.

Февраль пятьдесят третьего, в общем и целом, соответствовал реноме: оказался близок к классическому. Тому самому:

«Дуют ветры в феврале,

Воют в трубах громко,

Змейкой мчится по земле

Белая позёмка».

Старик февраль вёл себя достойно. Он показывал, если не всё, то многое из того, на что был способен: «давал зимы и жизни». Улицы, мостовые и площади «обзавелись» высоченными сугробами, бороться с которыми до их «естественной кончины» не было ни сил, ни смысла. Небо регулярно осыпалось, если не полноценным снегом, то достойной изморозью. Мороз вёл себя в соответствии с инструкцией: шевелился и трещал. Метели пахли тем, чем им и положено пахнуть в феврале: полноценным «минусом». Под ногами качественно скрипел основательно промороженный снег. Весь город добросовестно выстывал в инее. Дворники с куда большим энтузиазмом скребли прихваченные градусом щёки, чем заваленные «дарами природы» улицы и дворы. Так что, о «погибаю, но не сдаюсь!» не было и речи, разве что применительно другим: его жертвам.

Но, как той верёвочке, сколько февралю ни виться… в смысле: ни длиться, а больше двадцати девяти суток из себя не выжмешь. Да и последние дни — не зима, а сплошное мучение для февраля. Увы: каким бы нормально холодным, нормально снежным и нормально ветреным он ни был, а к финишу начал сдавать. Нет, ещё не полномочия: в потенции.

По большому счёту, равно как и по любому другому, у зимы уже не было шансов. Некогда вызывавший уважение, а теперь всего лишь остаточный, потенциал её расходовался исключительно на отдельные факты рецидивов «нормальной» погоды.

Только и весна не слишком настаивала на своих правах. С одной стороны — де-юре — чего настаивать: и так наступит на днях. Со дня на день. Хотя бы по календарю. С другой — де-факто — как настаивать при таких скудных основаниях? Ведь это какой непроизводительный расход сил! Но уже на небо зачастили серые косматые тучи — типовой предвестник весны. Уж солнце протыкало лучами завесу и нахально заявлялось с самого утра, пусть и ненадолго, до первых туч. Уже по карнизу стукнула первая капель. Уже обречённые снежно-ледовые «козырьки» рухнули с крыш вместе с такими же «оптимистичными» сосульками.

Неотвратимо приближалась оттепель. Да, что, там, приближалась: нагло заявилась во дворы. Именно заявилась, а не заглянула — так, словно давала понять бедолаге-февралю: «Весна идёт, весне — дорогу!». В переулках снег размяк, потемнел, протаял. Ветер изменил не только направлению, но и себе: из сурового бойца стал каким-то мягким и пахучим романтиком. Снег на мостовых, благодаря совместным усилиям «неправильного» градуса, ботинок и протекторов превратился в неэстетичную грязь. Местами оголился и задымился асфальт.

Конечно, февраль не сдавался: боролся. Уже не «за», а «из»: не за жизнь, а из принципа. Поэтому дневные победы выглядывающей из-за «рубежной даты» весны он старательно минимизировал к утру. На то, чтобы обратить их в поражения, уже не хватало духу. Работать приходилось исключительно по ночам, но к утру он «приводил в чувство» градус и хотя бы подмораживал дневные лужи. Иногда оттепель не выдерживала натиска и отступала. Следы её пребывания февраль старательно обрабатывал последним резервом снега. Тогда очищенное от туч небо становилось глубоким и чернильно-синим, а над городом повисали яркие звёзды — пророки утреннего морозца.

И морозец не подводил своих пророков: его присутствие — это, уж, как водится. Поэтому и само утро последних дней февраля было чистым, розовым от бодрящего «минуса», с хрустящим ледком на мостовой, с пресным запахом подмороженного снега.

А потом вдруг опять заявлялся промозглый «околомартовский» ветер. И, как результат этого, то ли намёка, то ли рецидива, то ли наглого вторжения — растаявший сырой пласт гололёда, низкое, пасмурное, тяжёлое небо, и отвратительное настроение на весь день.

Но это — в городе. А за городом было классическое царство Берендея. Недаром пелось в старинной песне: «Это в городе тепло и сыро, а за городом — зима, зима, зима!». Здесь воздух был лёгкий, морозный, хрустальный. Промёрзший наполовину пруд грел душу каждого любителя подлёдного лова. И, если над городом тяжело нависали серые тучи, то здесь небо было, как на другой планете: чистым, глубоким, с переходом от бледной голубизны до почти ультрамарина. И пусть от растёртой берёзовой почки пахло свежей зеленью — верная примета грядущей весны — это лишь придавало дополнительный колорит лыжной прогулке. Снег прекрасно держал — и форму, и лыжи, и лыжника. И всё это даже в тот день, когда хрустально звенело первой капелью.

Именно поэтому у хозяина — Страны Советов, а по совместительству и дачи — было хорошее настроение. Он был доволен и погодой, и видами. Нет, не на урожай: из окна. А он любил посидеть, особенно после баньки, на открытой веранде, в латаной-перелатаной дохе и лохматой шапке с опущенными клапанами. Ему не нравился город с его неправильной, неустойчивой, то промозглой, то слякотной «зимой в переходной стадии». Ему не нравилось, когда замечательный ледок уже к полудню превращался миллионами ног и тысячами протекторов в непрезентабельное месиво.

А здесь, за городом, на так называемой Ближней даче, у него было больше оснований для хорошего настроения, пусть и не на каждый день: оно ведь не определяется одной лишь погодой и видами из окна. Но сегодня, в последний день рядового — не високосного — февраля — у него было хорошее настроение. И он делился ним с гостями. Кроме настроения, он делился с ними радушием и всем, что к нему полагается и прилагается.

Гостей было немного — всего четверо. Этот «коллектив» в силу естественных и неестественных… словом, исторических причин, образовался в последние несколько месяцев. Образовался — и уплотнился до формата «в наш тесный круг не каждый попадал». Лица были всё знакомые, не новые. Хозяин в последнее время не приветствовал новые знакомства, и не стремился к ним. Более того, даже круг старых значительно сократил. Поэтому за столом и находились сейчас только постоянные завсегдатаи дачные посиделок у Хозяина: Лаврентий Павлович Берия, Георгий Максимилианович Маленков, Никита Сергеевич Хрущёв и Николай Александрович Булганин.

А самого Хозяина дачи звали… Хозяин. С заглавной буквы. Но так звали его только посвящённые. Для всех остальных он был Сталиным. Чаще — товарищем Сталиным. Реже — Иосифом Виссарионовичем.

Пять человек сидели за большим, персон на двадцать, круглым столом, расположенным точно посередине большой, просторной залы. Мягко говоря, тесно не было, и места хватало. Но претенденты на свободные места претендовали напрасно. Никто — в лице Хозяина — их не ждал, а появившихся «нежданных» не приветствовал. Например, изредка — в числе гостей или же самостоятельно — на дачу в Кунцево заявлялся давно уже не «железный нарком» Климент Ефремович Ворошилов. Завидев «первого маршала», Хозяин и не скрывал неудовольствия по поводу «нежданного и незваного». В конце концов, Климент Ефремович понял — сам или с помощью «доброжелателей» — что поговорка «незваный гость хуже татарина» совсем даже не литература. Он немного подулся — так, чтобы никто не видел — и зарёкся появляться на даче без приглашения. Но, поскольку ожидаемого приглашения так и не последовало, зарок остался в силе уже «в новой редакции»: не появляться и не ждать.

Так количество гостей на «званых обедах» осталось неизменным. Именно эти люди «на текущий момент» являлись «ближним кругом» Хозяина. Такое положение начало складываться ещё до последнего — Девятнадцатого — съезда партии, а уж после октября пятьдесят второго закрепилось окончательно. Прежние «масштабные застолья» с приглашением всех членов Политбюро, и не их одних, безвозвратно ушли в прошлое.

Стали достоянием истории, то есть. Но не историков, разумеется: тем о них знать не полагалось. Хотя последствия этих неофициальных мероприятий и их значение для судеб страны порой оказывались более весомыми, чем самые громогласные торжества.

Многое повлияло на изменившиеся вкусы Хозяина. Да, раньше он исповедовал принцип «шире круг!» Он любил масштабность неофициальных мероприятий, на которых «гремело и текло» не хуже, чем на посольских раутах или приёмах в честь героев-стахановцев. Но ведь ещё древние говорили: «времена меняются — и мы меняемся с ними». С течением времени Хозяин менялся — менялись и его вкусы. И это определялось не только тем, что он перестал быть «добрым молодцем», каковым не являлся даже в дни «молодечества». Да, «новый формат кондиций» уже не позволял ему выдерживать шумное застолье. Но главное заключалось в другом. Это главное, оно же другое, и определило выбор им количества гостей и персоналий.

Последние события внутрипартийной и государственной жизни только умножили «мировоззренческое достояние» Хозяина: осторожность, осмотрительность, сначала местами, а затем и сплошь переходящие от бдительности к недоверчивости. Дело уже дошло до того — а с ним вместе дошёл и Хозяин — что даже Молотов, ближайший соратник на протяжении десятилетий и почти что друг, как вышел из доверия, так и не вернулся обратно. Итог: на Ближнюю дачу его уже не звали. А если он и появлялся там, не приветствовали. А для соратников это было, куда хуже, чем не получить приглашение на очередное, пусть и такое редкое в последние годы, заседание Политбюро. И не по причине отменного меню здешней кухни, а потому что «настоящее Политбюро» заседало не в Кремле, а на Ближней даче Хозяина.

Но Вячеславу Михайловичу следовало пенять не только на «пенсионерскую маниакальность» вождя. На себе тоже не стоило экономить: «заслужил, однако». «По линии пятен». Тех самых, которые есть и на Солнце. А Вячеслав Михайлович Солнцем, мягко говоря, не был. Положа руку на сердце, приходилось с сожалением признать, что у Хозяина имелись основания для недоверия и «с отставлением от стола».

Что же касается близости к нему того или иного руководителя, то она не только не облегчала судьбу последнего, но, напротив, даже отягощала её. Так, Молотову на Пленуме, состоявшемся сразу же по закрытии съезда, Сталин указал в формате «не в бровь, а в глаз» за попадание того «под каблук» жены-еврейки. Следствием этой близорукости, которую Вячеслав Михайлович напрасно пытался выдать за несчастный случай на бытовой почве, явилось выбалтывание, по мнению вождя, его первым заместителем секретов государственной важности. Выбалтывание имело место, как за обеденным столом, так и на супружеском ложе.

А тут ещё чёрт дёрнул Вячеслава Михайловича неназойливо, но неоднократно лоббировать интересы еврейской диаспоры, что выразилось в его поддержке идеи образования в Крыму еврейской автономии. И пусть Вячеслав Михайлович всего лишь «ретранслировал» чужие мысли, и пусть он при этом максимально сглаживал острые углы, которые торчали из каждой буквы этого проекта, легче от этого ему не стало. Экономить на «раздаче орехов» Хозяин не стал — и Вячеславу Михайловичу «досталось». И совсем даже не «от щедрот», а по-купечески щедро.

На Пленуме «отпустили товару» и Микояну. Определённый «новоявленным Фрумкиным», Анастас Иванович был «уличён» Хозяином в неправильном понимании вопросов налогообложения в сельском хозяйстве, а вместе с Молотовым — в чрезмерном восхвалении западной экономической мощи, в неверии в собственные силы и чуть ли не в пораженческих настроениях. Попытки обоих «подсудимых» в своём «последнем слове» оправдаться тем, что они не сами напросились в Америку, а были командированы с целью «изучить» и «перенять», успеха не имели. Более того: их слова лишь укрепили «здоровые слои партии» и прочей широкой общественности в том, что «дыму без огня не бывать». Как и дачным посиделкам с участием Молотова и Микояна.

Следствием этого явилось не только то, что Вячеславу Михайловичу и Анастасу Ивановичу пришлось чаёвничать соло, у себя на дому. Дополнительно к этому — самому страшному — наказанию Хозяин предложил не избирать Молотова и Микояна в состав Бюро Президиума ЦК. Этот новый руководящий орган, созданный «мимо Устава», представлял собой узкий круг высших руководителей партии и государства. Но «по линии сокращения доверия» Хозяин пошёл ещё дальше — и дошёл до «руководящей пятёрки». Те, кто сейчас находился за столом, и составляли эту «пятёрку». Разумеется, в этом формате Молотова и Микояна, тем более, «не облекли доверием». Хозяин так прямо и заявил об этом, когда пару раз оба, как ни в чём не бывало, появились на заседании «усечённого» Бюро, и преспокойно уселись за стол. Ну, решили «прикинуться пиджачками» — исключительно с целью зондажа настроения Хозяина. Зондаж удался, но лишь с точки зрения факта, а не результата.

На первый раз Хозяин оказался джентльменом: завидев незваных гостей, он лишь скрипнул зубами и сделал вид, что ничего не заметил. В том числе, и парочку «наглецов». Последние же, неправильно истолковав характер пыли от стёршихся зубов Хозяина, расценили это знаком примирения, и, как ни в чём не бывало, активно «включились в процесс».

Но уже после второго заседания «не вынесла душа». Нет, не поэта: «невынесение души» не является исключительным правом литераторов. И Хозяин наглядно продемонстрировал это сразу же после заседания. Свидетелями «невынесения» оказались два дружка: Берия и Маленков.

— Почему эти двое ходят на заседания? — сверкнул линялым, но всё ещё сверкающим глазом Хозяин. — Я что-то не помню, чтобы мы принимали их в члены Бюро! Передайте им, чтобы они не испытывали моего терпения: оно у меня не бесконечное! Эти люди вышли из…

— Употребления?! — с надеждой просиял взглядом Берия. Он был не прочь «заняться трудоустройством» вчерашних соратников. Далеко за пределами «сто первого километра» и «ниже уровня моря».

Хозяин задумался: предложение Лаврентия представляло определённый интерес, но только на перспективу. Вопрос её временных параметров он собирался решить буквально на днях.

— Нет: из моего доверия.

Это было не совсем то, что хотел услышать Лаврентий Палыч, но на безрыбье и «выход из доверия» — состав преступления. То есть, отчаиваться Лаврентию Палычу

не следовало: всё ещё могло быть.

Пожелание вождя было немедленно доведено до сведения получателей и «ещё более немедленно» выполнено: Молотов с Микояном окончательно попали в опалу. Одновременно с этим «попаданием» они попали и «на карандаш» Лаврентию Палычу: в хозяйстве у этого трудолюбивого человека ничего не пропадало. Даже, если и пропадало бесследно…

Сразу же, как гости заняли места за столом, Марфа Бутусова, хозяйничавшая сегодня на кухне, поставила возле каждого из них стеклянные графины, наполненные золотистой жидкостью. Она не нуждалась в дополнительных инструкциях Хозяина: ассортимент и регламент посиделок были неизменны. Если же Хозяин намеревался «расширить» их, то для этой цели задействовалась сестра-хозяйка, она же домоправительница, Валентина Истомина. Сегодня был «постный день», он же «рыбный», застолья не предполагалось, поэтому за столом отрабатывала Бутусова.

Фрукты — яблоки, лимоны и мандарины — стояли на столе уже к моменту появления неразлучной четвёрки. Хотя правильнее было бы сказать, «неразлучной „троицы“ и примкнувшего к ней Булганина». Николай Александрович всё время держался несколько в стороне. Точнее, это «троица» держала его несколько в стороне от себя, и не подпускала слишком близко для того, чтобы стать «четвёркой». По её мнению, Булганин не вполне «соответствовал и вписывался». Он, хоть и был зачислен Хозяином в маршалы, но равного со всеми веса даже за счёт «маршальского жезла» не приобрёл. Ну, вот не освоил он ещё мастерство подлинного «кремледворца»: интриговать, наушничать, «подсиживать», притаптывать, подминать, выживать за счёт «ближнего своего», заводить врагов при каждом удобном и неудобном случае. Он, конечно, старался, но в качестве «настоящего политика» не состоялся. Состоялся он только в качестве «выдающегося политического деятеля, верного ученика и соратника», да и то лишь на страницах очередного тома Большой Советской Энциклопедии.

Обычно на таких посиделках друзьям приходилось следить не только за собой, но и друг за другом: самому «не ляпнуть, чего лишнего» и не пропустить «ляпа» друга. Ну, как это и заведено у настоящих друзей.

Но сегодня можно было слегка расслабиться… троим из приглашённых: Лаврентий Палыч искренне расстроился. Вечер, можно сказать, пропал зря. В плане сбора оперативной информации о друзьях. Следовательно, знакомство с ними в ещё более тесной обстановке — в одном из нулевых этажей здания на площади Дзержинского — вновь откладывалось на неопределённое время.

Почему товарищи посчитали возможным так легкомысленно подойти к вопросу застолья? Ответ на этот вопрос лежал на поверхности… стола: единственным продуктом, подходившим на роль закуски, можно было считать нарезанный на кусочки и разложенный по тарелкам сыр. А единственная бутылка, подходившая на роль спиртных напитков, стояла перед Хозяином. Это было столовое вино «Телави» «нулевой крепости», которому Иосиф Виссарионович стал отдавать предпочтение в последнее время. Да и предпочтение он делил — почти в равных пропорциях — между половиной рюмки «Телави» и половиной рюмки кипячёной воды.

Вот и сейчас он разбавил «Телави» водой — хотя, чего там разбавлять! — и тем самым, негласно объявил о «начале мероприятия». Гости, как по команде, потянулись к графинам и стали наполнять стаканы.

Первым, как всегда, «приложился» Хрущёв. С большим трудом ему удалось скрыть разочарование, и вывести на лицо некое подобие улыбки, кислой и слабой одновременно. Ну, как то винцо, которое он был обречён пить до глубокой ночи.

Реакция Никиты Сергеича не осталась незамеченной Лаврентием Палычем. Ничто сущее не имело шансов остаться незамеченным им. Берия насмешливо покосился на «друга», сверкнув простыми стёклами пенсне, которое он носил, явно «добирая» солидности. Простые стекляшки и в самом деле придавали ему респектабельный вид.

Оценив этот взгляд, в том числе, и впрок, Маленков и Булганин расхохотались. Вполне беззлобно. Но особенно беззлобно хохотал сам автор взгляда. Он был мастером по этой части. То есть, он умел хохотать так беззлобно, что от зависти лютой злобой исходили самые злобные хохотуны.

Но Хрущёв не принадлежал к числу завистников. Он был, хоть и простак, но не дурак. А, если и дурак, то умный. То есть, дурак себе на уме. Он верно оценивал потенциалы сторон, и понимал: лучше поделиться с Лаврентием дружбой, чем мясом, кожей и «прочим ливером». Тем более что делёж предполагался односторонним. По этой причине он тоже поучаствовал «в общем веселье на тему самого себя», пусть даже всего лишь сконфуженной улыбкой. Якобы сконфуженной, ибо близко знавшие его люди на эту «простоту» не «покупались»: себе дороже.

— Не расстраивайся, Микита: ты своё ещё доберёшь. Чуть позже.

Замечание Хозяина было «не в бровь»: Никита Сергеевич и в самом деле не являлся «специалистом» по части вин, предпочитая им водку — и в неумеренных количествах. «По линии» крепких спиртных напитков он никогда не отличался воздержанностью. Проще говоря, напивался, как говорят в народе, «до поросячьего визга». Если уж не у Сталина в гостях, то потом — у Берии или Маленкова, с которыми близко сошёлся ещё до войны. Там же, у них, он и отсыпался после этих попоек «без задних ног».

Услышав реплику Хозяина, Булганин не выдержал и прыснул в кулак. Не хотел: сорвался. Но в адрес Хрущёва такая реакция была ещё допустима. Это в отношении Лаврентия Палыча Николай Александрович никогда бы не позволил себе подобной вольности. Даже «в формате срыва»: не сорвалось бы. Потому, что и «срыв» — не дурак.

Но на этот раз не только пронесло, но и получилось: он был одобрен. Именно таким — одобрительным — взглядом Сталин «упал» на Булганина. Хозяину нравилось, когда люди выражали свои чувства непосредственно, а не в порядке «озвучивания домашних заготовок». Лицедейство он приветствовал только в театре.

Теперь — «после санкционирования» — улыбались все. И все по-разному. Сталин — добродушно. Булганин — по-прежнему непосредственно, без задних мыслей. Хотя у него и с «передними» были проблемы. Берия — тоже по-прежнему, насмешливо. Маленков — снисходительно. А сам «Микита» — сконфуженно. Якобы. Но уже одно то, что Сталин называл Хрущёва «Микитой», свидетельствовало как о добродушном настроении Хозяина, так и о том, что сегодня разговоров на серьёзную тему, тем паче, с «оргвыводами» для гостей, не последует.

Так и вышло: гости обменивались с Хозяином и друг другом невинными шутками, делились последними новостями из мира театра и кино. Берия говорил о том, что ждёт, не дождётся, когда начнётся чемпионат страны по футболу: всем было известно, что Лаврентий Палыч являлся страстным поклонником «Динамо» — конечно же, тбилисского.

Правда, гости шутили с умом. В былые времена шутка со Сталиным нередко заканчивалась для шутников прежде, чем… заканчивалась шутка. Нынешние времена, хоть и «утратили статус былых», но здравомыслия не отменяли. По этой причине оно и не утратило актуальности.

Сам Хозяин много шутил на отвлечённые темы, и по всему, чувствовал себя, если и не превосходно, то вполне удовлетворительно. Взглянув на настенные «ходики», он даже поднял рюмку, которую «мучил» несколько часов, и предложил отметить наступление календарной весны. Все дружно «хватили соку» за осуществление возлагавшихся на весну надежд.

Гости, слегка опасавшиеся, что Сталин опять начнёт их «экзаменовать» на предмет знакомства с «Экономическими проблемами социализма в СССР», а тем паче, «домогаться» её критического разбора, могли теперь вздохнуть с облегчением. «Обед-ужин», как обычно, затянулся далеко за полночь. Лишь напоследок, уже около четырёх часов утра, что вполне укладывалось во временные рамки подобных мероприятий, Хозяин напомнил Хрущёву о том, что ждёт того к себе завтра, то есть, уже сегодня, к четырнадцати часам, с предложениями по подготовке Пленума ЦК. Пленум намечалось посвятить, в том числе, и вопросам сельского хозяйства, где Никита Сергеевич считался одним из авторитетов.

Правда, «на дорожку» Хозяин не пожалел «ложки дёгтя».

— Только ты, Микита, не поднимай больше вопроса об «агрогородах».

Под кривые ухмылки компаньонов Хрущёв вынужден был покраснеть. Но так как дальше намёка Хозяин в своих оскорблениях не пошёл, да и улыбался вполне добродушно, Никита Сергеевич якобы виновато — а это он умел делать мастерски — улыбнулся и развёл руками, словно одним уже этим «бия себя в грудь».

И кривые ухмылки, и «аллюзии» Хозяина, и «биение в грудь» имели под собой основания. До последнего съезда Никита Сергеевич неоднократно предлагал укрупнение колхозов и совхозов до размера «агрогородов» в качестве меры для кардинального улучшения положения в сельском хозяйстве. Предлагал не только на посиделках, «между рюмок», но и и официально, на заседаниях Политбюро.

Понимания со стороны Хозяина Никита Сергеич не встретил. А, если и встретил, то лишь такое:

— Наш уважаемый Никита Сергеевич в своём искреннем желании улучшить положение дел в деревне готов подвести эту самую деревню «под монастырь».

Когда же Хрущёв, красный как рак, намеревался протестовать на тему «не так поняли», «понимание» со стороны Хозяина приняло и вовсе категоричный вид. Никита Сергеич оказался «совсем понят».

— Мы так Вас поняли, товарищ Хрущёв! — определил Сталин Никиту Сергеича. «На лобное место». — Так! Потому, что, предлагая создавать так называемые «агрогорода», Вы обрекаете десятки тысяч деревень на ликвидацию! Ведь вся жизнь Ваших «городов» будет сосредоточена вокруг центральных усадеб. Отдалённым деревням просто не останется другого выхода, как вымирать. Не обязательно в прямом смысле. Но и то, что люди «просто» начнут разбегаться — немногим лучше! В результате мы получим миллионы вчерашних колхозников и рабочих совхозов, бежавших из деревни в город! А кто будет растить хлеб? Кто будет разводить скот? Кто будет кормить страну? А, товарищ Хрущёв?

Это было одно из наиболее миролюбивых возражений Сталина. В иные моменты он высказывался куда резче и определённее, вплоть до обвинений автора этой идеи в фактическом вредительстве. А однажды он прямо обвинил перетрусившего Хрущёва в приверженности бухаринским идеям, в отсутствии у того подлинно марксистских убеждений. А уж когда Иосиф Виссарионович заявил о том, что Ярошенко, критиковавший сталинский основной закон социализма, писал своё письмо под диктовку Хрущёва, тот едва не «нагрузил штаны». Оно и понятно: такое обвинение всегда — не только в прежние времена — было чревато «оргвыводами». И хорошо ещё, если только «с занесением». А ведь могло быть и с вынесением — ногами вперёд. Тем паче, что люди «друга Лаврентия» всегда готовы. Как те юные пионеры.

Сегодня же Иосиф Виссарионович был настроен почти «на дружбу между народов». В целом, он неплохо относился к Никите Сергеевичу, полагая того, пусть и не Сократом, но весьма деятельным руководителем-практиком. Да и оснований не доверять этому простоватому на вид и простодушному в поступках «мастеру гопака» у него не было. Никаких. Разве что в смысле «избыточно тесной» дружбы с Берией — человеком «себе на уме».

Ровно в четыре Сталин чересчур откровенно посмотрел на часы. Не понять этот взгляд было чревато ещё большей откровенностью в свой адрес — и гости решительно загремели стульями. В сквозном коридоре, ранее являвшемся одной из спален и впоследствии ликвидированной по настоянию Хозяина, Берия обернулся к вытянувшемуся по стойке смирно полковнику МГБ Хрусталёву, не так давно — точнее, после отстранения от должности генерала Власика — прикомандированному к охране Сталина.

— Хрусталёв, проводи!

Далёкий от бархатного, голос Лаврентия Палыча заставил Хрусталёва вздрогнуть всем телом. Но спустя мгновение он уже подавал маршалу пальто и шляпу, а спустя пару минут услужливо открывал дверь бериевского «Мерседеса», доставившего гостей на дачу.

Пропустив вперёд себя Маленкова, Хрущёва и Булганина, Берия сел последним. Бережно поддерживая Лаврентия Палыча под локоток, Хрусталёв профессионально отработал дополнительной ступенькой «Мерседеса»…

Глава вторая

Двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года ровно в десять часов утра, Семён Ильич Браилов, майор государственной безопасности — указом от двадцать первого августа тысяча девятьсот пятьдесят второго года были вновь установлены спецзвания для сотрудников МГБ — заступил на очередное дежурство. Дежурил он на Ближней даче товарища Сталина, в охране которой состоял уже не первый год. Точнее, третий — с тысяча девятьсот пятидесятого года.

Назначение его состоялось вскоре после того, как Сталин, подозрительно оглядев лица своих охранников, ещё более подозрительно оглядел Берию:

— Что ты меня окружил одними грузинами? Ни одного русского лица!

— Батоно, чвэни цховрэба… — начал Берия, но был тут же остановлен сталинским «но пасаран» совсем не в духе «дружбы между народов»:

— Говори по-русски!

«Великодержавный шовинизм» из уст стопроцентного грузина опять дал себя знать очередным поползновением на права национальных меньшинств. Но Лаврентий Палыч не только не счёл возможным обидеться, но даже счёл нужным улыбнуться. Если, конечно, растяжку его змеиных губ можно было засчитать за улыбку.

— Это всё — преданные Вам люди, товарищ Сталин! Исключительно преданные!

Текст о преданных грузинах давался уже, разумеется, по-русски, хоть и с неистребимым «грузино-бериевским» акцентом.

— А русские, что, не отличаются преданностью? — отработал «Защищайтесь, сударь!» Хозяин. — Или на это способны только грузины?

После такого выпада Берия просто обязан был «схватиться за пронзённую грудь», что он незамедлительно и сделал.

— Простите, товарищ Сталин: не доглядел…

Теоретически Лаврентий Палыч мог и не «напрашиваться на комплимент»: кадровый вопрос не входил в круг теперешних его обязанностей. Берия давно уже не курировал ГУО — Главное управление охраны. С того самого времени, как десятого января тысяча девятьсот сорок шестого года он подписал акт приёма-сдачи дел по НКВД, и новым наркомом внутренних дел стал генерал Круглов. А Управление охраны возглавил генерал Власик, прикомандированный к охране Сталина ещё в тридцать первом году.

Но, пусть вопрос и не входил в «круг», Лаврентий Палыч по собственной инициативе расширил его. Взял, так сказать, на себя повышенные обязательства. «Двинул путём» Стаханова и многостаночниц Виноградовых. На свой лад, конечно. В форме переложения благородного почина на вопросы внутренней политики. Как человек дальновидный и практичный, Берия решил «обставить» вождя своими людьми. Правильнее даже будет сказать, окружить и охватить. Ну, так, как окружают и охватывают противника, чтобы уже не вырвался. Для этого он «всего лишь порекомендовал» Николаю Сидоровичу некоторые кандидатуры на «замещение вакантных должностей» в охране Хозяина.

Власик, тоже человек практический и дальновидный, решил без особой на то нужды не ссориться с Лаврентием Павловичем и не отвергать предложенные кандидатуры. Конечно же, он сразу обратил внимание на весьма специфический их подбор: в кандидатах состояли одни только представители «братских кавказских народов». Наружу сметливый генерал просиял «дружественной улыбкой», но за спиной уже держал лопату. Сапёрную. Так сказать, «орудие двойного назначения»: и для работы с землёй, и для работы с головой. Хотя и «двойное назначение» — «в одну сторону»: «земляные работы» предполагались только «по линии подкопа». Под Лаврентия Палыча. Так, что до момента востребования Николаю Сидоровичу пришлось включиться в тактическую игру.

После разноса, учинённого Хозяином «брату Лаврентию», у Власика были развязаны руки. И он стал подбирать в охрану уже славян. И не просто славян, а славян из числа хорошо знакомых ему работников органов и тех, кто был чем-либо обижен или в чём-либо обойдён Лаврентием Палычем. Известно ведь: «враг моего врага — мой друг!»

В поисках кандидатур — заменить решено было всех — Николай Сидорович не сразу обронил свой взор на Браилова. Способствовала этому чистая случайность: хронический остеохондроз плеча настолько извёл всесильного начальника охраны Сталина, что тот был вынужден обратиться за помощью в Лечсанупр: занятие самолечением — по примеру Хозяина — до добра явно не доводило.

Там Власик и познакомился с Браиловым. В считанные дни тот «поставил руку» Николая Сидоровича «на ноги». И использовал Семён Ильич отнюдь не традиционные пиявки и согревающие компрессы из арсенала Лечсанупра, а неведомые здесь методы терапии, несомненно, восточного характера. Даже Власик, будучи «явно не профессором медицины» — со своими шестью классами образования — смог догадаться об этом по странно пахнущим мазям в стеклянных банках, по одурманивающему травяному сбору, по тонким и длинным, с зазубринами по всей длине, иглам и по многому другому, чего генерал в жизни своей не видел.

Разговорились. Власик поинтересовался — просто так, «без задней мысли», не «по службе» — «трудовой биографией» врача-чародея. И тут выяснилось, что скромный труженик Лечсанупра — кадровый сотрудник МГБ, прикомандированный к медицинскому учреждению ещё в сорок шестом году.

— Затянулась командировочка, — усмехнулся Николай Сидорович. — Что так?

— Вопрос не по адресу, — также не остался без усмешки «врач-чародей». — Об этом лучше спросить у Лаврентия Палыча.

Ироническая усмешка плавно, так, перешла в кривую.

— Хотя, лучше не спрашивать…

Упоминание имени «друга», да ещё в таком контексте и таким тоном, не могло не оказать благотворного влияния на процесс формирования отношения Власика к «чародею» из МГБ. И к концу лечения, а заодно и разговора, оно уже вчерне сформировалось. Николай Сидорович даже не стал задавать уточняющих вопросов. Да и зачем ему нужно было это делать, если он без проблем мог выяснить подробности биографии Браилова в управлении кадров МГБ, куда был вхож, как к себе домой?

Закончив процедуры, Николай Сидорович не забыл «спасителя и благодетеля». Тем более что биография последнего вызывала уважение: в его послужном списке значилось, что с тридцать второго по сорок пятый год Браилов проходил вначале по учёту ИНО ОГПУ — Иностранный отдел Объёдинённого Государственного Политического управления, а затем — по учёту Главного управления разведки НКВД и НКГБ. В его личной карточке была всего одна строка: «находился на агентурной работе».

«Тринадцать лет „за бугром“ — это тебе не хрен собачий!» — восторгнулся про себя Николай Сидорович. Уточнять характер и место выполнения агентурной работы, как и всякий здравомыслящий человек, он не стал: кому положено — знают. А для принятия решения достаточно было и того, что он узнал. Тем более что он узнал главное: «чародея» «затёр» Берия, а, значит, этому человеку можно доверять. Хотя бы настолько, чтобы определить его в охрану вождя.

Если бы генерал-лейтенант Власик узнал, что его «протеже» имел два высших образования, и оба они были получены за границей, да ещё и докторская диссертация защищена там же, он бы восторгнулся ещё активней. А если бы к тому же узнал, что его новый знакомый в недавнем прошлом был офицером СС в чине оберштурмбанфюрера и работал в РСХА — Главном управлении имперской безопасности в Берлине, то нашёл бы новоявленному протеже местечко и получше. Как минимум, нагрузил бы его вопросами не только охраны тела вождя.

Семён Ильич Браилов действительно имел два высших образования, и оба «оттуда»: одно — в Германии, в Берлине, другое — в Швейцарии, в Женеве. Но учиться молодой комсомолец Сеня Браилов начал ещё в Москве, в Первом Медицинском. Он даже успел доучиться там до пятого курса. Но, едва только начался очередной семестр, пятикурсника Браилова неожиданно вызвали в комитет комсомола института. Там секретарь комитета и сообщил ему, что с ним хочет поговорить «товарищ из ОГПУ».

Обстоятельный разговор на тему «папы, мамы и текущего момента» закончился тем, что медику-дипломнику сделали предложение: сосватали на оперативную работу «в органы». Большого желания бросать учёбу Сеня не имел, но почему-то сразу понял, что отделаться от этого «товарища» и от «товарищей этого товарища» ему уже не удастся.

Каково же было его удивление, когда он узнал, что работать ему предстоит не дома, а за границей. Отказываться было уже поздно, и молодой чекист продолжил учёбу уже по другому профилю. В течение нескольких месяцев он учился всему тому, что должен уметь делать любой агентурный работник: иностранный язык, радиодело, парашютное дело, вождение транспортных средств, шифровка, дешифровка, рукопашный бой, владение холодным и огнестрельным оружием, применение химикатов и ядов, ориентирование на местности, маскировка, выживание в экстремальных условиях.

Но это было далеко не главным из того, чему его учили. Более того, совсем не главным: ему так прямо и сказали об этом его учителя. Главным же было другое, отнюдь не из арсенала шпионской романтики: умение вести скрытное наблюдение, умение самому уходить из-под наблюдения, умение вести сбор и анализ информации, умение завязывать нужные знакомства, не вызывая подозрения — и так далее и тому подобное.

Единственное, что в данных обстоятельствах служило хоть каким-то утешением, было согласие руководства на продолжение им учёбы по избранной специальности за рубежом. Правда, с одной существенной оговоркой. Даже с двумя: «в свободное от основной работы время» и «параллельно с ней». Так сказать: в формате совмещения профессий и должностей.

Браилов «изыскал резервы», «запараллелил» их — и «совместил»: закончил Военно-медицинскую академию в Берлине. Закончил с отличием, после чего удостоился приглашения к совместной работе от самого профессора Вернера — светила германской военной медицины.

У профессора уже работал один ассистент — китаец по фамилии Лю. От него Браилов — тогда уже Вальтер Цорн — и набрался дополнительных сведений по линии нетрадиционной медицины. Таковой, разумеется, только для Европы. Конечно, если бы московское начальство узнало о «побочных интересах» агента, оно вряд ли одобрило бы такое «непроизводительное распыление сил». Но Семён Ильич «хорошо замаскировался», «план давал» — и начальство так ничего и не узнало.

Через год по настоянию профессора Браилов-Цорн отправился продолжать учёбу в Женеве. Теперь московское начальство уже не могло не узнать: переезд. Скрипя зубами и скрепя сердце, оно огорчилось самоуправством агента, но не возразило. В Москве уже понимали, что фюреры рейха теперь обязаны будут «клюнуть» на грамотного специалиста. Такова диалектика бытия. И на этот раз «интересы диалектики» полностью совпадали с планами московского руководства.

Воспользовавшись одним согласием, Браилов-Цорн «выбил» из Москвы и другое: на получение им в Женеве второго высшего образования. Разумеется, параллельно с агентурной работой и продолжением медицинского образования. Обоснование: целесообразность. На специалиста с двумя дипломами фюреры «упадут» в два раза быстрее. И это уже не диалектика: арифметика. В итоге, за два года он получил высшее юридическое образование, сдав экзамены за полный курс экстерном.

Ни молодой разведчик, ни его московское начальство не ошиблись в расчётах. Вскоре наци потребовались квалифицированные правоведы взамен «верноподданных», но безграмотных мужланов из СА.

Закончив обучение в аспирантуре, Браилов на французском языке защитил докторскую диссертацию, не получив при этом ни одного «чёрного» шара. Когда молодой доктор наук с двумя высшими образованиями вернулся в Берлин, его уже не могли не заметить: немного людей в партии и СС могли блеснуть такими достижениями. Браилов верно сориентировался в меняющейся обстановке: времена, когда партайгеноссе чванились «солдатским бельём», стремительно уходили в Лету. Теперь карьеру делали совсем другие люди.

Так Вальтер Цорн, стопроцентный ариец с безупречной биографией и внешними данными — хоть выставляй в антропологическом музее в качестве образца арийского генотипа — получил приглашение на работу в СД. Точнее, в зарубежную разведку Службы безопасности. Умному и фотогеничному — туда и дорога. Это превосходило самые оптимистичные надежды Москвы. Там, наконец, перестали огорчённо крякать при знакомстве с бухгалтерией расходов: забрезжил не только возврат кредитов, но и основательные дивиденды. Пять лет тратились, ждали — и вот, в тридцать восьмом, Цорн стал оберштурмфюрером СС, что соответствовало обер-лейтенанту вермахта. Правда, было ему тогда уже двадцать восемь лет. Не ахти, какое высокое звание для таких лет. Но в СД умели ценить толковых людей, и уже после польской кампании Вальтер Цорн примерил знаки отличия гауптштурмфюрера.

И, если до поступления в СД работа его ограничивалась ролью связующего звена между Центром и резидентом в Берлине, то, оказавшись в службе безопасности, Браилов-Цорн был уже самоценной единицей. И теперь уже к нему направляли связных и радистов.

Действительно, информация, которую с тридцать восьмого года стал передавать в Центр Семён-Вальтер, была настолько значимой, что игнорировать её при всём недоверии к сведениям подобного рода в Москве уже не могли. Критиковали, грозились, намекали на непролетарское происхождение, требовали перепроверки и подтверждения, но не игнорировали, и даже предпринимали некоторые шаги в плане реагирования.

Шаги были разного характера: дипломатического, военного, хозяйственного, агентурного. А всё потому, что информация, передаваемая Браиловым, была разнообразной по содержанию. Без внимания разведчика не оставалось ничего, что могло представлять оперативной интерес: у доброго хозяина в хозяйстве ничего не пропадает.

Ценность информации не снижалась даже тем обстоятельством, что Цорн работал не на русском направлении. Сферой интересов сотрудника СД был Запад. Точнее, Франция, хотя в поле его зрения попадали и немаловажные сведения по другим регионам — в том числе, и по Советскому Союзу. Но основным направлением оставалась всё-таки Франция: в Берлине учли, что Цорн свободно владеет французским, учился в Женеве и даже диссертацию защищал на французском.

В силу близости к источникам оригинальной информации Браилов передал в Москву сведения первостепенной важности. Например, о том, что Франция не намерена заключать с Советским Союзом оборонного пакта, и поэтому на переговоры в Москву направит делегацию из второстепенных чиновников, не имеющих полномочий для подписания договора. В том числе, и благодаря его информации, Советский Союз пошёл на заключение с Германией Пакта о ненападении, позволившего выиграть целых два года для подготовки к войне.

Именно Браилов во время советско-финской войны сообщил о том, что Францией и Англией принято решение высадить в районе Мурманска два экспедиционных корпуса — французский и английский — по сто тысяч солдат в каждом. Эта информация, в числе прочей, разумеется, заставила Сталина быстрей заканчивать с финнами.

Именно Браилов сообщил в Центр о том, что Франция и Англия не придут на помощь Польше и ограничатся лишь формальным объявлением войны. От него же Центр узнал о том, что немцы, вопреки ожиданиям французов, решили обойти линию Мажино, оккупировав Голландию и Люксембург, и ударить по французским войскам с тыла и во фланг.

Хотя Браилов не состоял в русском отделе, информация о таком грандиозном событии, как поход на Восток, не могла утаиться в его стенах. Точной датой нападения Браилов не располагал, но в сообщении указал главное: Гитлер решил напасть на Советский Союз летом сорок первого, не дожидаясь окончания кампании на Западе, то есть, ещё до планируемого разгрома Англии. А ведь именно нерешённость «английской проблемы» вызывала у советского руководства, в том числе, и Сталина, сомнения в достоверности передаваемой информации относительно намерений Гитлера.

После Дюнкерка, оккупации одной части Франции и создания марионеточного государства на другой, Цорна перевели в отдел, занимающийся Англией. С Францией — во Франции — всё было ясно, а Британия оставалась единственной воюющей против Германии силой. К тому же, туда эвакуировались все видные деятели Французского сопротивления, и в их числе генерал де Голль. Поэтому руководство СД решило сконцентрировать всё своё внимание на Острове.

Несмотря на то, что Цорн состоял в подотделе стратегического планирования Шестого отдела РСХА, ему приходилось неоднократно выезжать в «служебные командировки» во Францию, Бельгию, Голландию, Швейцарию, Люксембург. А после перевода на английское направление ему пришлось срочно «подналечь» на язык: руководство прозрачно намекнуло на то, что одним континентом география его командировок теперь не ограничится.

Деятельность разведслужб СД проходила в условиях жесточайшей конкуренции, а если совсем честно, почти не скрываемой вражды с родственными ей службами заграничной разведки Абвера и разведки МИДа. В результате Браилову-Цорну приходилось быть бдительным вдвойне, а то и втройне, чтобы избежать попадания «под колпак соратников-конкурентов».

И пока «над ним не капало». Напротив: он входил во всё больший авторитет. Узнав о том, что штурмбанфюрер — это звание Цорн получил в сороковом, после капитуляции Франции — в своё время на профессиональном уровне изучал яды и противоядия, тогдашний руководитель СД Рейнхард Гейдрих попросил его оказать содействие «в специальной подготовке» людей из подразделения, которым командовал тогда ещё гауптштурмфюрер Отто Скорцени.

Так Браилов познакомился с будущей «звездой» немецкого диверсионного дела, многие подвиги которого, в частности, освобождение в августе сорок третьего Муссолини, оказались либо «позаимствованными» у других людей, либо откровенно дутыми. Но о некоторых реальных планах любимчика Гитлера и протеже Гиммлера Браилову удалось вовремя предупредить Москву.

Правда, его «помощь» Скорцени носила эпизодический, фрагментарный, по большей части, консультационный характер, и вскоре Цорн вернулся к своим прямым обязанностям.

Московское начальство, равно как и берлинское, высоко оценивали профессионализм «своего» человека. Довольные результатами его «трудовой деятельности», руководители в Москве даже закрывали глаза на то, что далеко не всегда советскому разведчику удавалось вовремя предупредить, тем более — спасти, кадровых сотрудников и агентов британских разведслужб, выявленных, в том числе, и благодаря его работе.

Московское начальство рассудило правильно — вослед рассуждениям Цорна: нужно думать и о том, как ты выглядишь в глазах начальства. Немецкого, разумеется. Да и союзники, по большому счёту, не стоили таких жертв: сами-то они не спешили делиться секретной информацией. И «второй» фронт» не открывали. А «замещающая» его «тушёнка» была вовсе не благотворительной, и оплачивалась сполна, да ещё, как: золотом. Словом: квиты. А, если не квиты, то должок за ними, а не за нами!

Да и эсэсовское начальство Браилова Москва не собиралась недооценивать. Более того, понимала и его, и Браилова, и необходимость работы на СД. Ведь берлинское начальство агента было суровым, требовательным и спрашивало со своих людей работу. Практические результаты. Это только в глупом кино и «овцы» — «товарищи по оружию» — «целы», и «волки» — начальство — «сыты». В реальной жизни так не бывает.

Поэтому иногда приходилось оставлять «соратника» «на съедение». Но «съедался» «мистер соратник» не зря: и ценная информация уходила в Москву, как полученная от англичанина, так и полученная от немцев, и руководство СД не обходило милостью успешного сотрудника. В результате уже в сорок третьем Цорн стал оберштурмбанфюрером, что соответствовало оберст-лейтенанту (подполковнику) вермахта. Грудь его украшали целых три креста — один даже Рыцарский, с дубовыми листьями, что в наградной практике фашистской Германии практиковалось крайне редко и неохотно: награда — всё же больше военная, фронтовая.

Смена руководства в Главном управлении, куда на место Гейдриха, «убывшего» после непредвиденного знакомства с террористами, пришёл Кальтенбруннер, не только не повредила служебному положению Цорна, но даже упрочило его. Кальтенбруннер в своё время окончил юридический факультет университета, даже успел поработать адвокатом, и очень гордился «такой родословной». И это было кстати. Для Браилова-Цорна. В общей массе малограмотных, пробивавшихся из самых низов эсэсовцев, человека с двумя высшими образованиями, участника многих «деликатных операций без членовредительства» не заметить было невозможно. Даже слепому. А Кальтенбруннер был ещё, как «зряч»! И он недаром получил своё повышение по службе!

Вскоре после того, как новый шеф РСХА стал обживать свой кабинет, Браилов-Цорн неожиданно получил вызов наверх. Человек неглупый и не без способностей, Кальтенбруннер сразу понял, что работать ему придётся, как во вражескому тылу. Гиммлер, немало претерпевший от своевольного и неподконтрольного Гейдриха, сразу же решил показать новичку, «ху» ist «ху». И не только здесь, на Принцальбрехтштрассе, но и в СС, и в целом в рейхе. Любимчик рейхсфюрера СС бригаденфюрер Шелленберг — начальник Шестого Отдела РСХА и прямой начальник Цорна — тоже «улыбался клыками». Он не только не пытался скрывать ангажированности, но даже бравировал ею. А тут и начальник Четвёртого отдела — тайной полиции — группенфюрер Мюллер начал «демонстрировать характер». Скучная жизнь явно не грозила новому шефу РСХА.

Положение Кальтенбруннера несколько облегчало то обстоятельство, что на него «уронил глаз» теперь уже всесильный Мартин Борман — заместитель фюрера по партии, начальник канцелярии НСДАП и министр без портфеля. Внимание рейхсляйтера оставляло новоявленному шефу СД некоторую свободу манёвра. Правда, лишь в узком пространстве между интересами обоих могущественных вождей рейха: рейхсляйтером и рейхсфюрером СС. Но это не было маневрированием между Сциллой и Харибдой: только одна из них «заказывала» обергруппенфюрера «к обеду» целиком. Вторая была умнее и умереннее, предпочитая уедать жертву частями и небольно. Поэтому Кальтенбруннер начал однозначно тяготеть ко второй.

Едва усевшись в кресло, обергруппенфюрер сразу же почувствовал острую нехватку лично преданных ему людей. Ну, или хотя бы тех, кому он мог доверять: «высота» и «специфика кресла» вынуждали к тому. Потому что падать оттуда можно было только в никуда. И нуждался он не в «ветеранах движения», а в людях умных, образованных и с положением. Поэтому, хоть и «не от хорошей жизни», но он очень скоро обратил внимание на сотрудника Шестого отдела Вальтера Цорна. Ну, вот, некуда ему было деваться. И, честно говоря, Цорн рассчитывал на это. Засиделся он в столоначальниках, да и «жила» оказалась «неглубокой»: кончалась. Требовался свежий источник: Москва заждалась оригинальной информации.

Однако сам он высовываться и не думал: чревато. И отнюдь не непониманием: усекновением головы. Поэтому, идя «на первое свидание» с новым шефом, Цорн-Браилов терялся в догадках: потеря или приобретение? Вознесут или уронят? «Доработался» или заслужил? Вариантов для будущего было много, а он для них один. Отсюда и такое напряжённое биение мысли, и такая неопределённость в мозгах. Вроде, нигде не наследил, а ощущение такое, словно идут по следу.

Бдительность — дело нужное, а в работе разведчика первостепенное. Но сейчас Браилов перебдел. Хотя… (это — насчёт перебдеть и недобдеть). Что же до Кальтенбруннера… Он тоже «соответствовал». Да, по своему характеру обергруппенфюрер был больше склонен к действиям решительным, чем к излишней осторожности: вся его биография свидетельствовала в пользу этого утверждения. Но непродолжительное пребывание в должности шефа РСХА заставило его быть осмотрительнее в поступках и высказываниях, не говоря уже о доверии к незнакомым лицам.

Поэтому, вопреки характеру и горячему желанию, он не сразу вышел на откровенный разговор с разведчиком из конторы Шелленберга, даже с учётом того обстоятельства, что ради этого разговора он и вызвал Цорна к себе. Обергруппенфюрер не мог не принимать во внимание того факта, что Шелленберг, будучи формально подчинённым Кальтенбруннера, явно тяготел к рейсфюреру и пользовался открытой поддержкой того. У шефа РСХА не было уверенности в том, что начальник Шестого отдела так просто согласится расстаться с Цорном. Да и он не знал пока того, насколько сильно Цорн был лично ориентирован на те или иные персоны в руководстве СС.

Это — совсем не маловажное обстоятельство, не учитывать которое могли себе позволить только дилетанты, а к их числу Кальтенбруннер не принадлежал. Правда, к их числу не принадлежали и все его коллеги по руководящим креслам, что сильно усложняло его работу.

Поэтому обергруппенфюрер не удовлетворился изучением досье Цорна и сведениями о нём от третьих лиц, и в течение сорока минут общался с кандидатом, тщательно «прощупывая» каждую складку его нутра, не говоря уже об «ингредиентах». И, только убедившись в том, что Цорн является надёжным — в представлении Кальтенбруннера — человеком, шеф РСХА сделал ему предложение стать офицером для особых поручений при своей особе.

Браилов-Цорн мог облегчённо перевести дух. Ведь после того, как мысли насчёт «колпака» «приказали долго жить», он переключился на другие: решил, что обергруппенфюрер намерен предложить ему стать «кротом» в «родной» конторе. А, что: дело — обычное в практике разведслужб. Правда, малопочтенное. Предложение же главы РСХА было не только вполне пристойным, но и являлось повышением по службе.

Имелся и ещё один момент для оптимизма: ещё до разговора с Кальтенбруннером Цорн почувствовал интерес Бормана не только к персоне обергруппенфюрера, но и к делам РСХА. А всесильный рейхсляйтер обладал информацией, не сравнимой с той, какую мог заполучить Браилов, продолжи он работу у Шелленберга. У Бормана были свои источники, которые можно было без всяких оговорок назвать разведкой партии.

С учётом того, что Кальтенбруннер однозначно принимал сторону всесильной «тени фюрера», это, как и противостояние Бормана и Гиммлера, сулило Браилову-Цорну немалые возможности. За такой «куш» можно было стерпеть и неудовольствие Шелленберга, и косые взгляды сослуживцев, и даже возможные провокации с их стороны в будущем.

Цорн согласился и не прогадал. Вражда и противоборство Бормана и Гиммлера вывела его на новый, стратегический уровень информации. Этому не помешало даже то обстоятельство, что уже с сорок четвёртого года влияние Кальтенбруннера стало падать. Особенно заметно это было на фоне усиливающихся «центробежных» тенденций в поведении Шелленберга и Мюллера, которые открыто демонстрировали всё большую независимость и едва ли не оппозиционность. Правда, к Мюллеру этот «упрёк» можно было применить в значительно меньшей степени. Ловкий пройдоха каким-то звериным чутьём понял, что в этой игре со временем ставку надо будет делать на партию, то есть, на Бормана. Поэтому он регулярно совмещал неистребимую склонность к аппаратным играм с «реверансами» в сторону Кальтенбруннера — к огромному неудовольствию рейхсфюрера. Оба, разумеется, давно и прочно вошли в список «заклятых друзей» рейхсфюрера СС. В отличие от «кружка друзей рейхсфюрера», он, хоть и был неофициальным, но по значимости стоял для Гиммлера на первом месте. И списку рейхсфюрер уделял внимания больше, чем «кружку».

Цорну приходилось теперь учитывать и это обстоятельство. Ведь отныне он выполнял как поручения Кальтенбруннера, так и личные задания рейхсляйтера. Это не только открывало доступ к новой, ранее недоступной информации, связанной с деятельностью вождей «третьего рейха», но и, как щитом, прикрывало Цорна от «дружеских поползновений» Гиммлера и Шелленберга. Оба этих деятеля вскоре уже знали о том, что Цорн отныне вхож к секретарю фюрера, а, значит, стал им «не по зубам». То есть, для «употребления» его «в пищу и последующего усвоения» требовалась уже серьёзная «кулинарная обработка».

Москва изумлялась характеру информации от Браилова: «Он, что: сидит за одним столом с фюрером?!» Но, к сожалению, этим изумлением благодарность руководства в адрес Браилова и ограничилась. Как это ни удивительно, но служебный рост Браилова по «основному месту службы» существенно отставал от служебного роста Цорна в РСХА. Лишь в начале сорок пятого года капитану Браилову — уже целых полтора года оберштурмбанфюреру СС — присвоили очередное звание «майор». Просто «майор». Без добавления слов «государственной безопасности»: для сотрудников НКВД были введены общевоинские звания.

И наград Браилов имел куда меньше, чем Цорн. На пять наград рейха к концу войны у него приходилось всего три награды от НКВД: два ордена Красного Знамени и орден Красной Звезды. Правда, в мае сорок пятого, уже после подписания Германией акта о безоговорочной капитуляции, майор Браилов был удостоен ордена Отечественной войны 1 степени.

Казалось, такого ценного сотрудника по возвращении на Родину ожидал стремительный рост карьеры, вплоть до «кабинета повышенной этажности» на Лубянке. Однако всё произошло с точностью «до наоборот». Совершенно неожиданно для себя Семён Ильич был отстранён от оперативной работы. Как оказалось, не без помощи «товарищей по службе». Предлог был из числа тех, о каких Браилов и подумать не мог. Его обвинили в том, что при поступлении на службу в ИНО ОГПУ он скрыл тот факт, что является близким родственником… болгарского царя Бориса Третьего, являвшегося приспешником немецкого фашизма! Никакие объяснения Браилова во внимание, естественно, не принимались: не для того обвиняли, чтобы выслушивать объяснения, не говоря уже о том, чтобы принимать их во внимание. Ну, или, хотя бы, учитывать «при вынесении приговора».

Поэтому и пропал втуне довод Браилова о том, что родители его вместе с тринадцатилетним сыном бежали из Болгарии сразу же после фашистского переворота тысяча девятьсот двадцать третьего года. Бежали потому, что отец Браилова — Илья Константинович, открыто придерживался левых взглядов, и был одним из виднейших социалистов Болгарии. Невостребованным оказался о довод о том, что Илья Константинович являлся лишь двоюродным братом болгарского царя, последний раз видевшим того в далёком детстве. Сын же его, двоюродный племянник царя — «седьмая вода на киселе» — никогда и не встречался с венценосным родственником!

Да что «размениваться на мелочи»: «в обвинительном заключении» затерялся даже тот факт, что Илья Константинович Браилов, комдив Красной Армии, в качестве военного советника воевал в Испании, где и погиб поздней осенью тридцать шестого, будучи посмертно награждён орденом Ленина!

В результате Семён Ильич должен был ещё благодарить судьбу за то, что она — руками подручных с Лубянки — обошлась с ним вполне корректно. В сравнении с другими «подшефными», конечно. Его не лишили ни звания, ни орденов, не уволили со службы, не исключили из партии, не отправили «на перековку» на Колыму, не «оптимизировали», а «всего лишь» командировали в Четвёртое управление НКГБ. Точнее, в токсикологическую лабораторию, возглавляемую полковником медицинской службы Майрановским. Ту самую, впоследствии «широко известную в узких кругах» под номером «12». Там и состоялось знакомство Браилова с главным специалистом нашей разведки по части ядов и противоядий.

«Командирование» было, конечно, не случайным. Начальники Браилова учли тот факт, что Семён Ильич основательно знаком с вопросом, и успел поработать не только с китайцем Лю, от которого узнал немало «токсикологических» секретов, но и со специалистами Отто Скорцени, работавшими в том же направлении.

Григорий Моисеевич Майрановский был человеком, несомненно, способным и даже талантливым. Именно благодаря ему руководство НКВД-НКГБ заинтересовалось — для широкого применения — таким новым для себя оружием, как яды. Григорий Моисеевич не был ни самозванцем, ни «чьим-то племянником». Он был настоящим специалистом по части синтеза отравляющих веществ. Докторскую диссертацию — и ту он защищал по теме «Взаимодействие иприта с тканями кожи». И в звании профессора был утверждён по специальности «патофизиология».

Разумеется, Майрановский был доволен тем обстоятельством, что к нему впервые направили не обычного «честного коммуниста», а профессионала с дипломом и опытом работы «по специальности». От него даже не скрыли тот факт, что новый сотрудник учился в Германии и Швейцарии, и одно время работал вместе с известным специалистом по диверсиям и террору Отто Скорцени.

Работать с Григорием Моисеевичем было интересно и полезно. Именно здесь Семён Ильич узнал, что по результатам опытов Майрановского с курарином «наверху» было принято решение широко использовать этот яд «в оперативной работе». О том, что исследования Майрановского носят исключительно прикладной характер, Браилов догадался уже по одному тому факту, что в лаборатории нередко появлялся генерал Судоплатов. Выяснить, что Судоплатов являлся одним из руководителей спецотдела по организации и проведению диверсий и террора, Браилову не составило труда.

Правда, работа в токсикологической лаборатории оказалась весьма непродолжительной по времени. Через несколько месяцев, уже в сорок шестом году, полковник Майрановский был отстранён от заведования лабораторией, и переведён в отдел оперативной техники МГБ на должность старшего инженера. Непонятное отстранение — и ещё более непонятный перевод. Только непонятным и то, и другое было лишь для дилетанта. Браилов-же сразу почувствовал, что это не перевод, а начало опалы, которая обязательно закончится традиционно: арестом и приговором Особого совещания. Вопрос был лишь в продолжительности опалы.

(A propos: Григорию Моисеевичу ещё «повезло». Он был арестован только тринадцатого декабря пятьдесят первого года, а осуждён так вообще лишь четырнадцатого февраля пятьдесят третьего. Да и осуждён «всего» к десяти годам лишения свободы: неслыханная «гуманность» по тем «суровым революционным», пусть и давно уже не революционным или же «вечнореволюционным», временам. Правда, дополнительно к этому девятнадцатого декабря того же пятьдесят третьего года предполагалось лишить его учёной степени доктора медицинских наук. Но всё это были мелочи по сравнению с сохранённой ему жизнью. Местом отбывания Майрановскому определили Владимирскую тюрьму. На свободу он должен был выйти в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Конечно, при наличии к тому надлежащих физических кондиций и «доброго» начальства. А то, вон, некогда всесильный Мехлис умер в больничке Лефортовской тюрьмы. И уже неважно, что похоронен он был с почётом и даже на Красной площади.).

Начавшаяся опала Майрановского коснулась и Семёна Ильича. Правда, на этот раз, в отличие от мнимого «близкого родства с царём», никаких обвинений ему не предъявлялось. Просто через несколько дней после удаления Григория Моисеевича из лаборатории, Браилова тихо и без шума перевели в Лечсанупр. Формальные основания для этого у руководства имелись: Лечсанупр входил в структуру МГБ, кадров не хватало, а своими дипломами и степенью Семён Ильич дал «бдящим и надзирающим» достаточный повод для принятия соответствующего решения.

И потекли нудные медицинские будни. Конечно, без благодарностей Семён Ильич не остался и здесь. Правда, форма благодарности была не совсем той, на которую он всё ещё рассчитывал: исключительно материальной. И не только в денежных знаках, но и в натуре. В том числе, и «совсем в натуре». К сожалению, благодарило его не начальство, а всего лишь исцелённые им пациенты. Но, видимо, они были недостаточно «высокосидящими» для того, чтобы вызволить его из «лечсанупрского» «заточения».

Помог, как всегда, случай — в лице тандема из начальника Главного Управления охраны генерал-лейтенанта Власика и его хронического остеохондроза. Поучаствовало в судьбе Браилова и неудовольствие Хозяина засильем «лиц кавказской национальности» в своём окружении. Так Семён Ильич — вечный, как казалось теперь, майор МГБ — попал в охрану вождя…

Глава третья

… — Хрусталёв, проводи!

Из окна соседней с залом комнаты Браилов наблюдал за тем, как полковник МГБ Хрусталёв чуть ли в три погибели гнулся перед Лаврентием Палычем. Браилов знал о долгом знакомстве этих лиц: ещё во время Потсдамской конференции летом сорок пятого Хрусталёв «трудился» под началом Берии. Многое связывало этих людей, и не ниточками, а канатами, поэтому Лаврентий Палыч и осмеливался доверить своё бесценное тело чужим рукам. Хотя бы как опоре или дополнительной ступеньке «Мерседеса».

Полковник сначала помог влезть в роскошный чёрный «Мерседес» Маленкову, Хрущёву и Булганину, а затем бережно, как драгоценную амфору, поддерживая под ручку Лаврентия Палыча, пособил и тому разместить внушительные телеса на заднем сидении автомобиля. Когда Хрусталёв поравнялся глазами с дверной ручкой, Браилов заметил, как Берия выразительно посмотрел на него и коротко, но, как показалось Семёну Ильичу, многозначительно, кивнул головой.

Хрусталёв взяв под козырёк и держал до тех пор, пока машина с «кремледворцами» не скрылась из виду за КПП Ближней дачи. Затем он медленно повернулся — вместе с выражением озабоченности и даже страха на лице. Выражение не ограничилось мельканием на лице: оно словно прилипло к нему. Даже не пытаясь демонтировать его, полковник глубоко вздохнул, и направился в дом.

Марфа уже убрала остатки былого «пиршества», благо, что и убирать особенно было нечего. Разве, что графины с недопитым соком: фрукты всегда находились в вазе на столе — так пожелал Хозяин.

Сам вождь уже готовился отходить ко сну: на часах было четверть пятого утра. По давно заведённому порядку, то есть, без дополнительных инструкций, Хрусталёв доставил Хозяину пижаму, свежий номер «Правды» и закупоренную бутылку «Боржоми».

Пока Хозяин переодевался ко сну — он всегда это делал сам, обходясь без прислуги — Хрусталёв аккуратно развешивал в плательном шкафу сталинские китель и брюки — того самого фасона, который Сталин предпочитал надевать до присвоения ему звания маршала.

Дверь в зал оказалась неплотно запертой, и в образовавшуюся щель Браилов из коридора мог видеть всё, что происходило в зале. А там происходило всё то, что и происходило на протяжении уже нескольких последних лет: даже не взглянув на Хрусталёва, Сталин взял в руки газету и лёг на диван. Игнорированный полковник, работая «на пуантах», дематериализовался спиной к двери.

Войдя в комнату для охраны, Хрусталёв традиционно перевёл дух — и только во вторую очередь проверил наличие «личного состава».

— А где майор Браилов?

— Инструктирует наружную охрану, — доложил подполковник Лозгачёв. Параллельно с текстом он игнорировал неудовольствие Хрусталёва: помощник коменданта кунцевской дачи откровенно недолюбливал этого, по его словам, «холуя», и не считал нужным таить «чувства». — Виноват: майор Браилов!

В этот момент Браилов действительно вошёл в комнату. Даже «прикрывая» друга, Лозгачёв не «прикрывал» его: Семён Ильич и в самом деле отдавал последние распоряжения службе наружного наблюдения.

— Ждём Вас, майор.

Максимум, что мог позволить себе Хрусталёв, так это не удержаться от выражения неудовольствия. На правах начальника. Даже с желтью в отношении майора он старался не перебирать. Обращаться же к Браилову на «ты» необразованный Хрусталёв, несмотря на полковничьи погоны и покровительство Берии, не отважился ни разу. А всё потому, что однажды Лаврентий Палыч намекнул ему на то, где и кем работал Браилов, и чьим близким родственником он является. Всего лишь намекнул, но с таким чувством, что у Хрусталёва: а) отвисла челюсть; б) пропало желание блистать на фоне «всего лишь майора». С тех пор у простолюдина Хрусталёва язык не поворачивался сказать «близкому родственнику царя» и «важному гестаповцу» «ты».

Браилов молча встал рядом с Лозгачёвым. Хрусталёв, доселе нервно кусающий дрожащие губы, вдруг просиял улыбкой. Точнее, неуклюже попытался сделать это: изуродовал ухмылкой правую щеку.

— Можете радоваться: Хозяин сказал, что сегодня ночью никого проверять не будет, ляжет спать и просит его до полудня не беспокоить! Так что, можете отдыхать!

Указательный палец Хрусталёва многозначительно сотрясся в воздухе.

— И чтобы никто не осмелился побеспокоить товарища Сталина раньше этого времени!

Новость была из разряда невероятных: никогда ещё Сталин не отдавал подобных распоряжений. Тем более что ни разу ещё Хозяин не изменил своему правилу каждую ночь — или под утро — проверять бдительность охраны. Никого спящим «на часах» ему, правда, за всё это время «застукать» не удалось, но от своей многолетней привычки Хозяин отказываться и не собирался. И вдруг такая милость!

Странному распоряжению, то ли Хозяина, то ли «за него», удивились не только Браилов с Лозгачёвым. Выразительно приподняв бровь, подполковник Туков молча переглянулся с майором Рыбиным и Марфой Бутусовой. Неожиданная метаморфоза с вождём никого не оставила равнодушным, но вопросов, разумеется, не последовало. Потому что «дураков нет». Хотя подполковник Лозгачёв всё же не удержался от того, чтобы не стрельнуть быстрым недоверчивым взглядом по лицу Хрусталёва, после чего, явно недоумевая, покосился на Браилова.

В таких случаях в романах обычно пишут, что герой едва удержал в горле крик изумления. В жизни, как и положено, в наличии не имелось ни крика, ни потребности в его удержании. И то: двадцать один год в органах госбезопасности — не один день. Чему-то они научили бы и агента-неандертальца, буде таковой состоял бы на довольствии в НКВД-МГБ.

Поэтому Семён Ильич даже бровью не повёл, когда Хрусталёв «выдрожал» из глотки очевидную ложь. Очевидную дважды: во-первых, Хозяин никогда не давал подобных распоряжений, да по своему характеру и не мог дать их. Во-вторых, отходя сегодня ко сну, Хозяин вообще не разговаривал с Хрусталёвым, и в этом Браилов мог поклясться хоть на Библии, хоть на Коране, хоть на «Капитале»!

Зачем Хрусталёву понадобилось сочинять это? Вот об этом действительно следовало подумать. Но думать, то есть, осуществлять мыслительный процесс, из всей охраны могли только двое: Семён Браилов и Пётр Лозгачёв. Рыбин и Туков были неплохими, в общем, ребятами, дело своё знали, не подличали, но способностями к абстрактному мышлению Господь их явно обнёс. Возможно, и не по злому умыслу: на всех не наберёшься. Бутусовой же такие способности и вовсе не были нужны в силу специфических особенностей её службы.

Как бы там ни было, но начальник распорядился, а и дело подчинённого выполнять приказ. Все тут же занялись постельными принадлежностями. Браилов первым расположился на кушетке, смежил веки и ровным дыханием показал Хрусталёву именно то, что тот и ожидал увидеть и услышать: здоровый сон безмозглого подчинённого. Такому разведчику, как Семён Ильич, обмануть, пусть и профессионального, но всего лишь «цербера», не составило труда. Убедившись в том, что приказ выполнен в точности и беспрекословно — в части отхода ко сну — Хрусталёв молча закрыл за собой дверь. Как старший по званию и должности, он имел отдельную комнату: «заслужил, однако».

Когда из комнаты Хрусталёва донёсся характерный топот полковничьих сапог, Семён Ильич иронически покосился на дверь. Полковник, как он считал, предусмотрительно неплотно прикрыл её, оставив зазор между ней и дверным косяком сантиметра в три шириной. Наверно, таким способом он хотел дополнительно убедиться в том, что его подчинённые не нарушают приказа. Но через пятнадцать минут Хрусталёв уже сам храпел так, что впору было обкладывать дверь и стены подушками в качестве звукоизоляционного материала.

Выждав для верности ещё пять минут, и убедившись в том, что Морфею отдался не только Хрусталёв, но и все сотрудники охраны, Браилов осторожно поднялся с кушетки и выглянул в коридор. В коридоре было тихо и пусто: не велено же. Неслышно — Лозгачёв за этот шаг прозвал его «Барсом» — Семён Ильич ступил на ковровую дорожку. Здесь, на даче, ковровые изделия были всюду. Но ковёр — настоящий, огромный, пушистый — был только в зале, где Хозяин принимал гостей и где он сейчас спал.

Вот и дверь комнаты Хрусталёва. Браилов приоткрыл её так, что не скрипнула ни одна железка: осторожный и недоверчивый Хрусталёв нарочно не разрешал смазывать петли дверей, к чему сотрудники охраны относились с пониманием. Полковник лежал на раскладушке — сам отказался от кушетки — и громко храпел. Не притворно, а, напротив, со смаком, то бишь, с горловым рокотом и носовым присвистом.

Но не это удивило Браилова: полковник был, хоть и в галифе, но в одной нательной рубахе. Китель его был аккуратно повешен на спинку венского стула, сильно побитого временем, задницами гостей и неумеренным энтузиазмом прислуги. И хоть он был в галифе, но сапоги его стояли у ножки стула, а на ободе того были аккуратно развешены серые — в прошлом белые — байковые портянки.

Это было неслыханным нарушением инструкции. Сотрудникам охраны, также как и солдатам караула отдыхающей смены, категорически запрещалось во время отдыха и сна снимать верхнюю одежду и обувь. Даже ремень — и тот не разрешалось снимать: дозволялось лишь немного, на пару дырочек, ослабить его.

И уже не удивила, а сильно удивила Браилова стоявшая на прикроватной тумбочке початая бутылка грузинского коньяка «Самтрест». Это было уже не безобразие — это было ЧП! В иной редакции — подвиг. Или шаг безумного. Но прежде Хрусталёв в совершении подвигов — любых, в том числе, и такого рода — замечен не был. Вся его жизнь «проходила на передовой». Он отказывался «разделить компанию» даже тогда, когда ему предлагали сделать это члены Политбюро! Потому что служба! Исключение он делал лишь для товарища Сталина и товарища Берии. Но так как это только он делал исключение для Хозяина, а тот не делал исключения для него, то «принять» ему довелось лишь однажды.

Из рук Лаврентия Палыча, в знак внезапно вспыхнувшего особого расположения могущественной «тени Хозяина». Хотя и тот «приём» он сделал, мысленно попрощавшись с отсутствующей роднёй: особое расположение Лаврентия Палыча всегда носило краткосрочный характер. Чаще всего, оно заканчивалось одним и тем же: знакомством с интерьерами «нулевых этажей» Лубянки. Реже венками «от скорбящих товарищей».

То есть, для того, чтобы всегда аккуратный и исполнительный, а ещё больше трусливый Хрусталёв отважился на подобную акцию, должны были иметься веские основания. Очень веские!

Поскольку задумываться на пороге разведчику категорически не рекомендовалось, Браилов неслышно прикрыл дверь, и лишь тогда задумался. Итак, Хрусталёв «распоясался». Во всех смыслах. Ладно, если бы Хозяин действительно распорядился насчёт отдыха. Но и тогда Хрусталёв «не посягнул бы на подвиг»! Ведь он и в «мирное время» — в неурочные часы, то есть — лишь с зелёной тоской поглядывал на тех, кто без задней мысли, и даже в её присутствии, мог слегка «позволить себе»! И, потом: как исправный служака, постоянно держащий в поле зрения личную перспективу — топора и плахи — Хрусталёв считал, что у людей из «конторы», приближённых к «телу», по определению не может быть «неурочного времени». То есть, «служба дни и ночи». По типу непрерывного производства. Как в металлургии. Но там «козла» делают из металла, а здесь могут сделать из человека. «Козла отпущения».

Вторая группа возражений Браилова была не менее убедительной: Хозяин не отдавал распоряжения насчёт «Вольно! Разойдись!» Не отдавал!!! И, тем не менее, Хрусталёв «позволил себе»! С чего бы вдруг такое «мужество и героизм»? Объяснение могло быть только одно: стопроцентная уверенность Хрусталёва в том, что Хозяин не станет «набиваться в третьи» — к полковнику и его бутылке. То есть, что он не проснётся. А такую уверенность Хрусталёву могло дать лишь то, что Хрусталёв мог дать Хозяину!

Браилова не «стукнуло», но результата «осенения» был аналогичным: на мгновение он качественно отработал монументом. Ему сейчас вспомнился странный взгляд Берии, которым тот одарил, а точнее, нагрузил услужливо переломившегося в поясе Хрусталёва. Тогда он показался ему всего лишь странным. Теперь он расценивал его иначе. Не только, как барский — на холуя, но ещё и как директивный. По сути, приказ. А как отреагировал полковник на «директиву»? Он ведь даже не смог законспирироваться: так и вошёл в дом с «неснятым выражением»! И лишь «в дороге» он частично восстановил начальственные кондиции!

Пока лишь нащупав отгадку, не будучи ещё уверенным в правильности выводов, Браилов направился к комнате, где отдыхал Хозяин. Дверь была плотно закрыта, но открыть её без шума опытному профессионалу не составило труда. Подобное любопытство не поощрялось. Более того: было чревато последствиями. Но только не сейчас. И в этом Браилов не сомневался, хотя и сам не знал, почему. Предчувствие? Возможно. Но, если и предчувствие, то лишь спонсированное анализом фактов. «Фундаментальное предчувствие».

Он не сразу просунул голову в образовавшуюся щель. Осторожно скользнул взглядом по всему видимому сектору. Ему не потребовалось много времени для того, чтобы уже в следующее мгновение склониться над лежавшим на полу Хозяином. Взрыхлять себе волосы под истерический вопрос «Что случилось?» — это обязанность героя романа. Поэтому Семён Ильич не стал ни «взрыхлять», ни впадать — ни в истерику, ни в ступор. Вместо этого он быстро и трезво оценил положение.

Хозяин был без сознания. И хотя глаза его были открыты, взгляд их не содержал и намёка на смысл. Нет, он не был безумным. Он даже не выражал ужаса. Потому что вообще ничего не выражал. Он был остановившимся, остекленевшим, не успевшим даже наполниться болью или хотя бы удивлением.

Но Браилов и не нуждался в «анамнезе со слов больного». Ему хватило и своего взгляда для того, чтобы понять, что именно случилось с Хозяином. Ещё профессор Вернер отмечал у своего ассистента Вальтера Цорна большие способности к диагностированию. «Вы — прирождённый клиницист, Вальтер!» — хвалил молодого ассистента обычно скупой на похвалы светоч германской военной медицины.

Вот и сейчас, отсканировав взглядом Сталина, Браилов уже не сомневался в диагнозе: он пару раз наблюдал подобную картину в лаборатории Майрановского. Однажды Григорий Моисеевич предложил ему… нет, не поучаствовать: всего лишь понаблюдать за течением одного опыта.

— Вам, коллега, это может пригодиться в жизни! — отработал Мефистофелем профессор. Как накаркал… а, можёт, прорёк.

Семён Ильич не стал отказываться, да и не мог: полковник являлся его прямым начальником. Через вмонтированный в стену глазок он наблюдал за тем, как Майрановский лично подсыпал в стакан с водой ничтожную толику кристаллического вещества белого цвета. После этого в комнату ввели какого-то субъекта антропоидной наружности, и Майрановский предложил ему «освежиться»» стаканом воды. Спустя десять секунд началась реакция — и внутренняя, и внешняя. То есть, и антропоида — на стакан, и стакана — на антропоида. Примерно через две минуты «питекантроп» стал «достоянием прозекторской»: «освежившегося» можно было уже «освежевать».

Браилов на пару с Майрановским «орудовал ножом», и поэтому мог хорошо разглядеть все признаки отравления. Успел: яд квалифицированно мимикрировался под естественную причину. Ещё несколько часов — и ни один, даже самый опытный судебно-медицинский «Джек-Потрошитель» не усомнился бы в диагнозе: «острая сердечная недостаточность». Майрановский в очередной раз выказал себя достойным продолжателем дела семейства Борджиа…

«Но это — не курарин!».

Рассуждал Семён Ильич, уже укладывая Хозяина на диван: времени на холодное философствование не оставалось.

«Тот действует, куда быстрее, и никакие дозировки не замедлят его работы. А здесь явно синтетик с действием, растянутым по времени. Тоже одно из изобретений приснопамятного Григория Моисеевича…»

Взгляд Браилова упал на стол: кроме минералки — ничего лишнего. Бутылка была откупорена, видимо, лично Хозяином: «вскрышные работы» он не доверял никому. Рядом с бутылкой стоял пустой стакан. Это было ещё одним доказательством того, что Хозяин спокойно выпил «Боржоми», поставил стакан на поднос, и опять лёг на диван дочитывать газету. Если бы отработал яд мгновенного действия типа курарина или какого-либо цианида,

Хозяин не успел бы допить минералку, и стакан не стоял бы на столе, а лежал на полу: «классика». Семён Ильич вполне мог полагаться на свой опыт: нацистская Германия не оставляла без работы их с профессором Вернером прозекторскую.

Поэтому он сейчас твёрдо мог заявить — пока самому себе: применён яд замедленного действия. И яд именно такой, какой даёт картину естественного заболевания и смерти от естественных же причин.

В лаборатории Майрановского изучению ядов такого типа воздействия придавали особое значение. Григорий Моисеевич в своё время говорил, что его продукция относится к числу тех судьбоносных факторов, что коренным образом могут изменить течение не только отечественной, но и мировой истории. Течение мировой истории его продукция не изменила, но на судьбу Григория Моисеевича повлияла самым непосредственным образом: очень скоро профессора обвинят в личном «упокоении» ста пятидесяти душ, и не всегда «во имя науки»…

Браилов выглянул в коридор: тишина с пустотой по-прежнему делили его между собой. Поэтому он спокойно проследовал в одну из заброшенных комнат второго этажа, где никто не жил и не бывал.

Из потайного места, оборудованного за стенкой одного из шкафов, он извлёк плотно обёрнутую мешковиной сумку. Это была его личная аптечка. Напутствуя перед заступлением «на трудовую вахту», генерал Власик очень просил его совместить обязанности сторожа с обязанностями лекаря. Точнее: «лекаря впрок», «на всякий случай». Объяснение было на удивление простым и на удивление же честным: Хозяин не любит врачей. И лечиться тоже не любит. А ведь уже восьмой десяток пошёл. Власик даже попытался цитировать Вертинского: «Он стоит, как серебряный тополь… Сколько стоил ему Севастополь! Сколько стоил ему Сталинград!» Вывод: дорого обошлась война Хозяину. Давно уже не «добрый молодец», а врачам предпочитает самолечение. Сам себе ставит диагноз, затем посылает охрану в ближайшую аптеку со списком таблеток — и вся «медицина»!

Власик тогда совсем не по-служебному разговорился на тему «доброжелателей» в окружении Сталина, которые так «клацают челюстями — аж, звон в ушах»! А Хозяин, со слов генерала, с годами совсем перестал разбираться в людях. Даже профессору Виноградову дозволяет лишь раз в году появляться на даче. Тот ездил бы и каждый день, да Сталин боялся медиков. В отличие от своих «ближних», хотя те заслуживали недоверия, куда больше…

… — Да, Николай Сидорович, — Браилов уже спешил с саквояжем вниз по лестнице, — похоже, что ты оказался прав. И ты, Григорий Моисеевич — тоже: вот и пригодилось…

В саквояже у Семёна Ильича было всё для того, чтобы оперативно «вытащить» самого безнадёжного пациента: от новейших западных препаратов до заслуженных ветеранов китайской традиционной медицины.

Наполнив шприц подходящим к симптомам противоядием, Браилов аккуратно сделал внутривенную инъекцию. Потом ещё одну. И ещё. Спустя несколько минут в глазах Хозяина что-то забрезжило. Может, даже жизнь. Хотя бы в виде отдельных признаков. Или даже проблесков. Теперь можно было заняться анамнезом: «заслушать товарища».

— После этого стакана?

Браилов решил максимально урезать вопросы — для лучшей усвояемости клиентом. На всякий случай он продублировал вопрос соответствующим взглядом, и наклонился над Хозяином, который неслышно шевелил всё ещё синюшными губами.

— Не напрягайтесь: если «да», то просто закройте глаза!

Веки Сталина дрогнули и медленно прикрыли глазные яблоки.

Семён Ильич извлёк из саквояжа полулитровую склянку, и набрал из неё коричневой жидкости в спринцовку. Приподняв голову Хозяина, он вставил стеклянную трубку в уголок рта, и сдавил пальцами резиновую грушу. Хозяину даже не пришлось глотать: древние китайцы обо всём уже позаботились.

Нет, Хозяина не вывернуло наизнанку. Снадобье имело другое предназначение: нейтрализовать действие токсинов в крови больного, а заодно освободить от них стенки желудка. Делать переливание крови в условиях дачи возможностей не было, потому что не было ни аппарата, ни санкции Хозяина на его использование. Тот во всём он усматривал, если не угрозу, то намёк. Но сейчас этого и не требовалось: древние китайцы умудрялись «вытаскивать из-за грани» при помощи одних только отваров и мазей. Им ведь неведомо было ни переливание крови, ни плазмофорез, которые и потом далеко не всегда отрабатывали за эликсир жизни.

Сейчас Браилов, как раз, и использовал одно из средств, позаимствованных восемнадцать лет тому назад у коллеги Лю. Действие этого средства должно было проявиться минут через двадцать-двадцать пять. Именно столько времени требовалось лекарству для того, чтобы через стенки желудка попасть в кровь. В этом отношении китайские снадобья не слишком отстали от современных препаратов, а те, в свою очередь, не слишком далеко ушли от «древнего Китая».

Около часа Семён Ильич хлопотал над Хозяином, сделав ещё несколько инъекций антидотов Майрановского и препаратов Лю. Не обнёс он заботами и сталинский атеросклероз. Уж с первых дней пребывания на даче Браилов определил весь «букет» недомоганий Хозяина, доминирующую роль в котором занимали атеросклероз и гипертония, обещавшие их носителю весьма серьёзные последствия.

Делал Семён Ильич свою работу, не суетясь, почти хладнокровно. В отличие от врачей Лечсанупра, ему не нужно было имитировать кипучую деятельность. Над ним не нависали ни «высокие чины», ни «дамокловы мечи». Поэтому ничто не отвлекало его от работы. И ещё он точно знал, что и как ему делать. Да и бумажки ему не нужно было подписывать. Те самые, которые обещали лекарю, «в случае чего», повторение судьбы «врача-палача» Левина.

Труды его должны были «увенчаться» — не таких «доходяг» поднимали — а потому и «увенчались». Лицо Хозяина начало постепенно утрачивать синюшный оттенок, даже губы слегка порозовели. По всем признакам выходило, что Браилову удалось предотвратить развитие болезни в паралич. Нормальная работа сердца и органов дыхания была восстановлена — и очень вовремя.

Теперь можно было вспомнить за усталость и за вспотевший лоб. Но, разумеется, «без отрыва от производства». То есть, под выяснение причин, благо, что Хозяин уже был в состоянии разговаривать, хотя бы и без слов: медикаменты знали своё дело. И Семён Ильич «продолжил допрос» вождя.

— Вы помните, что с Вами случилось?

— ???

Вместо ответа Хозяин сам задал вопрос. И не потому, что это ему было сделать легче, чем отвечать. Он был потрясён содержанием вопроса: значит, с ним что-то случилось!

— Вас пытались отравить, товарищ Сталин. Увы, но это — правда.

Семён Ильич решил: от того, что Хозяин узнает правду, хуже не будет. Не только Хозяину, но и ему. Сейчас правду-матку резать было не только можно, но и нужно. И чем скорее, тем лучше. В голове майора уже начал вызревать план действий, и с каждой минутой он всё отчётливее принимал окончательную форму. И это был план операции, а не то, что называется «мой ум созрел для мести».

— Я знаком с действием подобных ядов, товарищ Сталин. Я работал и с ними, и с противоядием от них. У Майрановского. Этот яд должен был создать достоверную картину кровоизлияния в мозг и последующего финала от естественных причин.

В знак того, что он принял информацию, Хозяин опять молча смежил веки.

— Но ни картины, ни финала не будет, товарищ Сталин. Точнее, не будет Вашего финала. В той «редакции», какую запланировали «доброжелатели». Мне удалось не только купировать развитие заболевания, но и провести детоксикацию организма.

— ??? — запросил подробностей Хозяин — и Семён Ильич не замедлил с ними.

— Ну, то есть, антитела, содержащиеся в препаратах, которые я ввёл в Вашу кровь, смогли уничтожить или, как минимум, обезвредить токсины.

В этот момент следовало покачать головой. Для пользы дела. Нет, не для того, чтобы подчеркнуть значимость «лично содеянного», а как врачу, профессионально анализирующему ситуацию. Да и Хозяина следовало оперативно «довести до готовности» с тем, чтобы он смог «проникнуться серьёзностью момента». Для развития этого момента в требуемом направлении. Поэтому Семён Ильич не стал экономить «на амортизации».

— Честно говоря, нам с Вами, товарищ Сталин, крупно повезло.

— ???

— Появись я на час позже и ничего уже нельзя было бы сделать. Даже с помощью этих чудодейственных препаратов. Потому что «чудодействие» их ограничено по времени. Увы, но такова правда жизни: «живой воды» пока не изобретено…

Кажется, Хозяин «осознал и проникся»: настолько выразительным был взгляд его выцветших глаз. Поскольку, кроме чувства, в них содержался и вопрос, Браилов не замедлил с удовлетворением. Хотя он и знал, что Хозяин патологически не приемлет описаний всевозможных патологий. Но сейчас патология была не всевозможной, а персонально его. Да ещё постфактум. Оба — и Сталин, и Браилов — делали на это поправку. Поэтому Хозяин сейчас не только «санкционировал», но и «запрашивал». А уже поэтому Браилов и не опасался последствий за «избыточно гастрономические подробности».

— Кровоизлияние поразило бы жизненно важные участки мозга. Начался бы необратимый процесс: паралич конечностей, сердечная и лёгочная недостаточность. Да уже тогда, когда я Вас нашёл, по цвету Ваших кожных покровов и по хрипу из груди можно было констатировать значительное угнетение дыхания.

Он усмехнулся: для пользы дела было не только можно, но и нужно.

— Вот почему Хрусталёв на сон грядущий «откушали» коньячку.

Хозяин, стоически «заслушавший» медицинские пояснения Семёна Ильича, при упоминании фамилии Хрусталёва, да ещё в связи «с коньячком», «обозначил движение». В нормальном состоянии это телодвижение соответствовало бы определению «дёрнулся всем телом».

Браилов квалифицированно «сокрушился» головой.

— Да-да, товарищ Сталин: Вы поняли меня правильно. Это Хрусталёв подсунул Вам бутылку с отравленным пойлом. Но голову даю на отсечение, что сделал он это не по своей инициативе. Хрусталёв — всего лишь рука, которой двигал чужой мозг.

— ???

Хозяин явно запрашивал подробности. Тут их с Браиловым желания совпадали, и Семён Ильич нагрузил вождя не скупясь, «по полной». Особо он акцентировал внимание Хозяина на многозначительном взгляде Берии, которым тот «одарил на прощание» Хрусталёва. По сути, инструктировал «на дорожку».

Для того чтобы довести Хозяина до нужной кондиции, Браилову не потребовалось дополнительной информации. Сейчас воедино сошлись все составляющие: немощь вождя, «инструктаж» Берии, «устное творчество» Хрусталёва и последующее «недомогание» Хозяина целевым назначением «на тот свет». Всё это падало отнюдь не на камни, а на почву недоверия и подозрительности, которую столько лет унавоживали люди, события и факты. Сейчас эта почва была, как никогда, благодатной.

Браилову осталось сделать ещё один, последний шаг на пути к реализации задуманного, и он не стал «замирать ногой над порогом».

— Товарищ Сталин, Вы давали Хрусталёву распоряжение о том, чтобы охрана ложилась спать, и до полудня никто Вас не беспокоил?

Хозяин с широко раскрытыми глазами — не от недомыслия, а совсем даже наоборот — медленно поелозил головой по подушке.

Браилов удовлетворённо кивнул головой.

— И я не слышал от Вас ничего подобного. Теперь Вы понимаете, насколько серьёзно наше с Вами положение.

— Заговор… — отработал губами Сталин. Отработал не потому, что посчитал даже выразительный взгляд недостаточным: слово вырвалось само. Ничего удивительного: мыслям уже было тесно в рамках взгляда, даже, несмотря на то, что Хозяин активно участвовал им в разговоре.

Резолюцию вождя Браилов не столько услышал, сколько дешифровал. Но «трудности перевода» не помешали ему не ошибиться.

— Заговор! — решительно подтвердил он вывод Хозяина. — И на этот раз настоящий.

Потрясённый анализом, Сталин даже не обратил внимание на неслыханную дерзость в исполнении охранника: тот де-факто ставил под сомнение достоверность всех прежних дел в отношении лиц, которым «грузили» покушение на особу вождя. Но Семён Ильич и в мыслях не имел намерения заниматься «оппортунизмом», тем более, в такой неподходящий момент. Да и Сталину было не до анализа, когда «такие дела».

— Думаю, товарищ Сталин, что нити заговора связывают не одних лишь Берию и Хрусталёва. Слишком мало их, и слишком мало их власти для того, чтобы отважиться на подобную акцию в таком «узком составе». Конечно, Берия, как наиболее талантливый… негодяй, в этом деле — главный.

В знак согласия Хозяин опять молча смежил веки.

— Но в сговоре с ним — наверняка и другие «товарищи» из «ближнего круга».

На этот раз для полноценной реакции одних век Сталину не хватило, и к демонстрации потрясения вынужденно подключились глаза. Увы, без потрясения уже нельзя было обойтись: ещё один момент истины.

— ??? — именно таким оказался формат потрясения. Вождь уже догадался. И не только догадался, но и сделал вывод. И не потому, что Браилов «неназойливо ткнул пальцем» на тему «не будем говорить, кто, но это был…». Хозяин не нуждался в подсказках даже в немощном состоянии: Сталин — этим всё сказано. Его аналитическому дару не могла помешать и маниакальная подозрительность. Напротив: в отдельных — и очень многих — случаях она даже помогала «в работе по выявлению».

— Именно об этом я и говорю.

Браилов приложил руку не только к словам искреннего сочувствия, но и к подрагивающей влажной ладони Хозяина. Ну, чтобы «разделить» и «поддержать».

— Наверняка в деле и дружки Берии, товарищ Сталин.

— ? — одним движением брови запросил вождь список.

— Все, кто сидел за этим столом.

Иллюстрируя текст, словно отсекая вождю пути к отступлению,

Браилов кивнул головой в сторону обеденного стола.

— Все! — специально для Хозяина выдал он «дубль»: для профилактики «нездоровых мыслей». У выздоравливающего и мысли должны быть соответствующими: здоровыми, взывающими к отмщению и прочей творческой деятельности. В таких делах не должно быть места «отклонениям от линии» на тему «не может быть!».

— В той или иной мере — все, товарищ Сталин! Конечно, роли варьируются. Но в том, что зачинщик — Берия, сомнений и быть не может. Лишь он годится в «главные злодеи». Остальные — и Маленков, и Хрущёв, и особенно Булганин — жидковаты для такого дела. Но и они не «пешки»: соучастники. Соучастники умышления на главу партии и государства. Злоумышленники, то есть.

— Откуда?..

Труды Браилова не пропали втуне: Хозяин уже был способен не только на взгляды, но и на слова. Мысли его и вовсе «пошли косяком». Ничего удивительного: он был не рядовой пациент, а Сталин. И с точки зрения недомогающего обывателя, мысли его были неуместными. Ведь это лишь у того в подобные минуты они — на тему немощи и души. А Сталин — вождь, пусть даже и в «полупорционном» состоянии. А, значит, и мысли у него соответствующие — вождистские.

— Простейший анализ, товарищ Сталин.

Семён Ильич тактично заместил почти «уставным ответом» уже готовую сорваться с губ вольность а-ля Некрасов: «Откуда дровишки?» Забываться не следовало: и немощный, Сталин — это Сталин.

— Вы и сами уже сделали его.

— ?

Хозяин опять затребовал подробностей. Но количество вопросительных знаков в его взгляде наглядно свидетельствовало о том, что вопрос его был явно не формата «Да, что Вы говорите?!» и «Когда это я успел?»

— Эта «троица» всюду вместе. Да и Булганин старается от них не отставать. И если Берия что-то задумал, то это наверняка сделано с ведома и одобрения других, в интересах всей «гоп-компании». И потом, товарищ Сталин: работать в одиночку Лаврентий Палыч не в состоянии. Он — негодяй талантливый, но всего о двух руках: не Шива, однако. Ему нужны «подельники». А поскольку он отважился на… скажем так: «окончательное решение вопроса» — значит, решение принято. И принято всеми. Пусть не на отъём жизни: это Берия мог и утаить. Например, от Булганина. Как по тактическим, так и по гигиеническим соображениям: Николай Александрович вполне может «натворить в штаны». Но на захват власти решение принято всеми, и вне всяких сомнений.

Сталин побледнел. И опять, вопреки «нормативу», не от слабости и не от страха, а потому что окончательно расстался с иллюзиями. То есть, охватил проблему целиком. Разумеется, что ему стало «немного по не себе». Но не от того, от чего стало бы любому другому на его месте. Хозяин не был «любым другим», и ему стало не по себе не от осознания «личных перспектив», а от огорчения за дискредитирующую вождя слепоту: «кого пригрел на груди»?

Для сантиментов уже не было времени, и Браилов решительно вывел Хозяина из состояния «некоторой задумчивости», в других случаях — применительно к другим людям — обычно именуемой «умственным ступором».

— Сейчас у нас появился великолепный, и, может быть, единственный шанс разобраться со всеми негодяями разом. И на этот раз доказательно.

Занятый анализом намёка Браилова, да ещё в условиях совмещения с остаточной «задумчивостью», Сталин вновь «отпустил» майору «неуставную дерзость» из откровенного намёка на «отдельные нюансы» былых процессов.

— Я слушаю Вас, товарищ Браилов.

Словно доводя вождя «до готовности», Семён Ильич оглянулся на дверь, и решительно припал к уху пациента.

— Берия и компания должны поверить в успех затеи. То есть Вам, товарищ Сталин, придётся «немножко умереть». Точнее: «поработать» умирающим. Ну, вроде бы я Вас не находил, и Вы тут основательно «доходили» в полном одиночестве всё расчётное время. Расчётное — по расчётам заговорщиков, конечно.

Веки Сталина «подумали немного» — и сомкнулись в знак согласия.

— Вы полагаете…

— Да, товарищ Сталин.

Браилов «не отрабатывал на перехват»: Иосиф Виссарионович сам «оставил местечко» для продолжения.

— Наверняка Берия приказал Хрусталёву отдержать нас от Вашей комнаты как можно дольше — с тем, чтобы помочь зелью справиться с Вами, и оставить медицину не у дел. Убеждён, что и сам он, и его подельники сделают всё для того, чтобы не только лично уклониться от присутствия, но и «попросить задержаться» врачей. И это не экспромт: так задумано.

Задрапировавшись веками, Сталин несколько секунд «отсутствовал»: усваивал информацию.

— Что? — наконец, прошелестел он губами.

— Что я предлагаю?

Браилов неожиданно озорно улыбнулся.

— Предложение — одно: поможем «товарищам» раскрыться «по полной»! Тем более что для этого Вам не потребуется особого лицедейства. Вы сейчас достаточно хороши… в смысле: плохи для того, чтобы «умирать» вполне натурально, не прибегая к дешёвой имитации. От Вас требуется лишь одно: не открывать глаз, и дышать так, как Вы это делаете сейчас. На всякий случай, я Вас подстрахую снотворным. Всё остальное я беру на себя.

Сталин молчал недолго. Точнее, совсем не молчал. Едва только Браилов «взял всё на себя», он смежил веки. Молча, но красноречивее всяких слов. В художественном — и очень вольном — переводе взгляд его звучал примерно так: «Ну, что ж, Лаврентий: давно мы примерялись к глотке друг друга. Посмотрим же, кто дотянется первым».

Довольный тем, что Хозяин соответствовал ожиданиям, Браилов с чувством погладил того по вялой руке, и вышел. Пора уже было «работать» охранником: «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу»…

Глава четвёртая

…В двенадцать часов дня Лозгачёв многозначительно взглянул на хронометр: сейчас начнётся «движение». Именно так на даче определяли пробуждение Хозяина. Двенадцать часов было не просто нормативом «подъёма» Сталина, но и крайним сроком продолжительности его сна. Позже Хозяин никогда не вставал, даже недомогая по причине или без оной.

Однако признаки «движения» не обозначились ни в двенадцать, ни в час, ни в два. Лозгачёв прореагировал так, как и должен был, и не только по инструкции: забеспокоился. Своим беспокойством, теперь уже по инструкции, он поделился по инстанции: с прямым начальством.

Однако прямое начальство не разделило беспокойства подчинённого.

— Хозяин устал и отдыхает! — не сказал, а отрезал, Хрусталёв. Правда, голос его «в момент отрезания» заметно дрожал. Дрожал так, словно полковник и сам уже начал волноваться по поводу сверхнормативного отсутствия босса, но, подавая вид, мужественно старался не подавать его. — И не вздумайте тревожить его: это может стоить не только места, но и головы! Любому из вас!

Хрусталёв даже попытался облагородить свой взгляд начальственной суровостью. Но облагородить не получилось. И не только по причине неблагородного прошлого, настоящего и будущего. К огорчению полковника — на этот раз настоящему — сквозь маску напускной строгости явственно пробивался совсем не начальственный страх. А поскольку он никак не монтировался с текстом, то и остался непонятым сотрудниками охраны. Всеми, исключая Браилова, который наблюдал за начальственным псевдоражем Хрусталёва примерно так, как экспериментатор наблюдает за подопытным существом: изучая реакции того на внешние раздражители.

В два часа дня Хрусталёва сменил подполковник Старостин. А ведь обычно этот процесс происходил ровно в десять утра. Но сейчас, видимо, под предлогом «избыточной озабоченности» складывающимся положением дел, полковник решил подстраховаться. Явно с тем, чтобы не позволить никому из подчинённых до истечения «нормативного времени» «нарушить инструкцию» по части проникновения к Хозяину.

В обед же — таковой по «общегражданскому времени» — Хрусталёв сдавал дежурство с видимым облегчением, был радостно возбуждён и даже временами игриво насвистывал себе под нос «Иду к «Максиму» я, там жду меня друзья…». Самодовольство так и пёрло из него, совершенно не заботясь тем, насколько оно согласуется с неопределённостью момента. Даже стопроцентного охранника — служаку без мозгов — это не могло, как минимум, не озадачить. Пусть и неумышленно, но даже у непосвящённых складывалось впечатление, что полковник ведёт себя так, словно выдержал испытание. Оставался лишь один вопрос: какое именно?

Весь день первого марта никто в зал, где лежал Сталин, так и не вошёл. Непросто было вышколенным стражам нарушить годами соблюдавшийся порядок. Полагалось ждать руководящего указания. От Хозяина. Усердие не по разуму было чревато. И ведь было, и не единожды! Поэтому никто не посмел даже приблизиться к двери залы: а вдруг Хозяин именно в этот момент надумает выйти из комнаты? Можно было только представить, какое «угощение» ожидало смельчака — в иной редакции безумца?!

В том числе — и, прежде всего — по этой причине никто из товарищей Браилова и представить себе не мог, что Семён Ильич каждые два часа навещал Хозяина для проведения необходимых процедур. Результатом их явилось то, что и должно было явиться: около девяти часов вечера Сталин попросил есть.

— Вам сейчас бы куриного бульончика! — огорчённо вздохнул Браилов. — Но, увы!

Хозяин упал духом, и на этот раз Семён Ильич не стал мешать ему. В лечебных целях.

— Нельзя: на кухне, да и в охране сразу же догадаются. Поэтому, товарищ Сталин, испейте пока виноградного соку: тоже полезная вещь, особенно в Вашем состоянии.

Хорошо, что, прибираясь за гостями, Бутусова, то ли специально, то ли по забывчивости, оставила на столе один графин, в котором находилось ещё не менее полулитра красного виноградного сока. Сталин выпил чуть ли не полный стакан.

— Ну, вот и славно, — «закруглил обед» Браилов. Ему действительно был по душе вид больного, «налегающего», пусть и всего лишь на стакан сока: значит, «будем жить». Безнадёжный пациент уже вовсю демонстрировал бы безнадёжность.

В десять тридцать вечера Лозгачёв не выдержал.

— Слушай, Семён: печёнкой чую неладное. Может, навестим Хозяина?

Браилов художественно нахмурился.

— А что ты меня спрашиваешь? Возьми и навести!

— Я?!

Лозгачёв даже побледнел, и куда выразительней хмари Браилова.

— Как-то… знаешь…

— Неловко? — ухмыльнулся Браилов.

— Боязно, — нахмурился Лозгачёв: намёк понял. — Может, ты? А, Семён Ильич?

Браилов поскрёб затылок, — а заодно «по сусекам»: нужно было дать качественное недовольство.

— Ну, а я с какой стати там появлюсь? Ладно, когда Хрусталёв уносит пижаму или приносит мундир… Или ты, когда приходит срочная почта… А мне что предложить Хозяину?

Лозгачёв упал духом: обязанность незамедлительно передавать Хозяину почту действительно лежала на нём. Сталин в последнее время работал с документами только на даче, лишь наездами бывая в Кремле.

— Кстати, ночью ведь что-то пришло?

Браилов доработал вопрос соответствующим взглядом. Лозгачёв растерянно смахнул пот со лба такой же потной ладонью: мужик не только честно трусил, но и честно переживал.

— Ну, пришло… кое-что…

Он вдруг с надеждой посмотрел на Браилова.

— Может, предложим Старостину? Так сказать: по инстанции? Как «старшому»?

Браилов усмехнулся. Для этого ему даже не понадобилось играть: Лозгачёв на сто процентов соответствовал нормативу охранника.

— С таким же успехом ты мог бы предложить сделать это Хрусталёву… «Старостину»!.. Вот если ему будет доложено что-то определённое, тогда он отважится позвонить Игнатьеву. И то «может быть»!

— Что же делать?

Лозгачёв растерянно «упал руками». «Падение» он сопроводил просительным взглядом в адрес Браилова. Взгляд этот больше соответствовал характеру мольбы, а не прошения.

— Ладно, Бог с тобой: схожу, — «капитулировал» Семён Ильич. — Придумаю что-нибудь на ходу.

Лозгачёв выдохнул с непритворным облегчением. Вряд ли потому, что опасную миссию удалось переложить на плечи другого. Для того чтобы так думать и поступать, он оказался неожиданно порядочным человеком: куда только глядели кадровики МГБ? Чувствовалось, что волнение его, как минимум, на пятьдесят процентов, касалось самочувствия Хозяина. У всех прочих охранников участие в судьбе личной задницы всегда преобладало, занимая в переживаниях, куда больше половины объёма.

— На всякий случай, подготовь бумаги, что ночью пришли для Хозяина, и будь начеку.

Инструктировать Лозгачёва на предмет незапланированного «явления» не было нужды. Остальных, тем паче. Никто из охранников и по приказу не рвался в апартаменты Хозяина: вполне можно было нарваться на аудиенцию. Что, уж, тут говорить о «явлении по доброй воле»? Это ведь сродни явке с повинной!

На подступах к залу Браилов оглянулся. В коридоре никого не было. Войдя в кабинет, Семён Ильич первым делом закрыл дверь на щеколду, и только после этого подошёл к лежащему на диване Хозяину. Тот спал: Браилов не обманул насчёт «подстраховки» «в лице» снотворного. По причине этого «лица» другое лицо — Хозяина — было спокойным и умиротворённым. Хотя даже во сне, его периодически искажала гримаса боли: к Сталину вернулось не только сознание, но и осознание. Какого рода была эта боль, Семён Ильич пока затруднялся определить. Это могла быть и боль физическая: у Хозяина имелся целый букет заболеваний, в том числе и такое «неинтеллектуальное», как вздутие живота от плохо отходящих газов. Но это могла быть и боль душевная — от постижения, хотя бы на уровне подсознания: «как жить: кругом — одни негодяи?!».

Как бы то ни было, но гримаса была сейчас, более чем уместной: она идеально вписывалась в сценарий заговорщиков. Можно было уже и выходить… нет, не на коду: на следующий этап операции.

Браилов, физически очень сильный человек, мастер экзотических джиу-джитсу и ушу — дар не Божий, но Лю и персонального упорства — легко поднял на руки тело Хозяина, и аккуратно положил его на пол у прикроватной тумбочки. Рядом с телом он определил пустой стакан, предварительно ополоснув его жидкостью из бутылки «Боржоми»: пятьдесят миллилитров содержимого он взял на анализ сразу же после оказания первой помощи Хозяину. Бутылка же, якобы наполовину опорожнённая Сталиным, должна была оставаться на тумбочке, как доказательство того, что всё идёт в соответствии со сценарием ЗАО «Берия и Ко».

Картину «внезапного падения» Хозяина довершила развёрнутая «Правда», которую Браилов аккуратно разместил у ног вождя: якобы тот держал её на коленях в момент употребления «боржоми».

«Создав полотно» с Хозяином в центре композиции, в качестве окончательного штриха Семён Ильич плеснул немного виноградного соку между ног Хозяина, вряд ли к удовольствию последнего, зато к ожидаемой радости злоумышленников. Теперь они просто обязаны были поверить в то, что всё идёт по плану: «объект» «сходил в штаны» — нормальная реакция любого «нормального отравленца». Это было даже не «кашу маслом не испортишь», а нормативное количество «масла».

Удовлетворившись содеянным, Браилов степенно направился к входной двери. И только оказавшись в коридоре, он напустил на себя испуганно-встревоженный вид, который отрепетировал ещё на подходе, в зеркале, и дал голос:

— Все сюда: Хозяину плохо!

Опасаться того, что Сталин проснётся от его крика и топота ног охранников, не стоило: за качество снотворного, отнюдь не аптечного происхождения, Браилов мог поручиться головой. Доза, хоть и не была лошадиной, управилась бы и с лошадью.

Топот ног не заставил себя ждать: охранники были «на взводе» и ждали только команды. Первым, роняя на ходу запечатанные пакеты и отдельные листы бумаги, примчался Лозгачёв. Едва увидев лежавшего на полу Сталина, он бессильно прислонился к дверному косяку: подкосились ноги. Подкосились, как у любого нормального слуги при виде некондиционного состояния обожаемого господина. По белому, как полотно, лицу его тонкими, но вполне убедительными струями, побежал малодушный пот.

— Ладно, Петя, довольно изображать кисейную барышню! — правдоподобно раздражился Браилов. — Помоги лучше поднять Хозяина и перенести его на диван!

Когда Лозгачёв подхватил тело Сталина под руки, тот неожиданно слабо застонал, не открывая глаз. Картина пребывания без сознания была стопроцентно достоверной.

«Вот это очень кстати!» — одобрил Браилов Хозяина, водворяя ноги того обратно на диван.

— Семён Ильич, что с товарищем Сталиным?

Голос Лозгачёва дрожал от неподдельного страдания: честный и простодушный, он ещё не научился подделывать его.

— Ты ведь спец?

Вопрос требовал активного включения Браилова в работу, и он наклонился над Хозяином. Некоторое время он старательно работал «по линии диагностики». Работал специально для Лозгачёва и тех своих коллег, которые не отважились просочиться в апартаменты Хозяина всем корпусом, выглядывая из дверей лишь отдельными фрагментами. Наконец, он разогнулся, и посмотрел на Лозгачёва печальными глазами. Конечно, глаз своих он видеть не мог, но ему хотелось верить в то, что взгляд их был именно печальным. Он ведь поработал над образом, и не хотел, чтобы тот не оправдал его ожиданий.

— Судя по внешним признакам, налицо кровоизлияние в левое полушарие головного мозга на почве гипертонии и атеросклероза.

— А?

На более «развёрнутый» вопрос Лозгачёв оказался неспособен. Научность диагноза, если и не «убила» его, то пришибла изрядно. По этой причине он не только прибавил в потоотделении, но и начал заикаться.

Научность Браилова не пропала втуне, и теперь он мог спокойно (обречённо, то есть) вздохнуть, и с сожалением развести руками.

— Развивается правосторонний паралич с потерей сознания и речи. Сам ведь слышишь, как он хрипит…

Совершенно раздавленный случившимся, а ещё больше разъяснениями Браилова, Лозгачёв затряс головой.

— И что… будет? А?

Последние остатки надежды слабо брезжили в его глазах, «местами» переходя в религиозную веру. Ему очень хотелось надеться и верить в то, что ничего страшного в положении Хозяина нет, и друг Семён обязан укрепить его в этой вере. Но друг Семён почему-то «не соответствовал».

— Кровоизлияние в мозг постепенно распространяется на все жизненно важные центры, и человек медленно и мучительно умирает от удушья. Проще говоря, от острой сердечной и лёгочной недостаточности.

— Брось ты свою терминологию! — совсем не картинно потрясся Лозгачёв, блестя слезами, отнюдь не скупыми и не мужскими. Он, хоть и не умирал мучительно от удушья, но безжалостными словами друга мучился не меньше потенциального обречённого. — Можешь ты мне прямо и по-русски ответить: товарищ Сталин будет жить?

Браилов молча помотал головой. Для большей выразительности он даже собрался шумно потянуть носом, но в последний момент передумал: это «понизило бы градус трагичности».

— Нет?!

У Лозгачёва подкосились не только ноги, но и голос.

— Товарищ Сталин обречён…

Браилов уронил голову на грудь, и уже из этого положения еле слышно закончил:

— …Он умирает…

Некоторое время Лозгачёв добросовестно отрабатывал «телеграфным столбом» — так, словно он был не в состоянии осилить «перевод». Но тем он и отличался от большинства коллег, что свято исповедовал принцип «делу время, потехе час». Исповедовал даже тогда, когда и не ставил перед собой такой цели: мозги ему замещали «автопилот», интуиция, «шестое чувство», «внутренний контролёр». Поэтому ничего удивительного не было в том, что, отстояв столбом, он оказался способен на истерический вопль, в переводе на «гражданский» язык звучавший примерно так:

— Какого же хрена мы тут — ни хрена?! Может, ещё удастся спасти Хозяина!

Он обернулся к стоявшему в дверях Старостину.

— Звони Игнатьеву! Ну, что стоишь, как пень: ты ведь старшой!

Подполковник Старостин, в своё время, как и Хрусталёв, прикомандированный к охране Сталина, и действительно замещавший сейчас полковника, едва не козырнул Лозгачёву и выскочил в коридор, по пути чуть не снеся Рыбина. В отличие от Лозгачёва, майор всё ещё продолжал столбенеть так основательно, что даже матерки подполковника не смогли оторвать его «от работы».

— Товарищ министр, — через минуту эхом разнёсся по коридору дрожащий на каждом звуке голос Старостина. — Докладывает подполковник Старостин. У нас… ЧП.

Подполковник обращался к Игнатьеву не по званию, так как тот был первым и единственным руководителем органов госбезопасности, который пришёл «с гражданки», из отдела ЦК, и которому так и не присвоили никакого звания: ни воинского, ни специального.

Вероятно, Игнатьев, не только министр государственной безопасности, но и начальник Управления охраны, начал выяснять у Старостина, какого рода ЧП приключилось на «объекте», потому, что подполковник растерянно — словно министр мог его видеть — развёл руками, после чего такую же добросовестную растерянность выдал в трубку:

— Мы нашли товарища Сталина лежащим на полу в зале. Он без сознания. Майор Браилов говорит…

Наверняка, амбициозный, высокомерный, но недалёкий интриган Игнатьев не пожелал выслушивать соображений «какого-то, там, майора». Это было понятно уже потому, что Старостин непритворно подавился заготовленным текстом, и, переориентировавшись на ходу, честно отработал за «вторую составляющую» выражения «я начальник — ты дурак».

— Так точно, товарищ министр, — неподдельно струхнул (прямо в трубку) Старостин. — Понятно, будем ждать.

Подполковник осторожно положил трубку на рычаг, и рукавом кителя смахнул пот со лба: такой разговор по расходу калорий был сопоставим с получасовым истязанием себя двухпудовой гирей.

— Ну, что он сказал? — покосился на телефонный аппарат Браилов. И спросил, и покосился не в порядке личного интереса: ничего интересного очевидный, и единственно возможный ответ не представлял. Но нужно было «подготавливать товарищей» — с тем, чтобы духовный упадок «был на высоте».

Старостин неэстетично проглотил застрявший в горле комок.

— Сказал, что созвонится с руководством… Велел ждать его звонка, а до того времени ничего не предпринимать.

Браилов хмыкнул, и, не снимая иронического выражения с лица — оба уже срослись друг с другом — покрутил головой. Опять же, не только для себя, но и для Старостина тоже. В «воспитательных целях, однако».

— «Созвонится с руководством»… А оно что: медицинский консилиум? Или Игнатьев — не министр и начальник охраны, а так: «погулять вышел»? «Велел ждать»… Это вместо того, чтобы немедленно выслать сюда врачей!

— Т-с-с!

Старостин испуганно покосился на входную дверь.

— Чего ты трясёшься? — не изменил иронии Браилов. Не мог изменить, даже, если бы и захотел. — Никого там нет, и в ближайшие часы не будет. Сам ведь знаешь, как у нас любят «увязывать и согласовывать»!

Старостину и не пришлось стараться для того, чтобы сделать ещё более страхолюдные глаза: сами сделались. В его понимании всё сказанное Браиловым «заслуживало внимания» — соответствующих органов — этак лет на десять лагерей, минимум.

В напряжённом ожидании прошло не менее полутора часов. Браилов не беспокоился по поводу самочувствия Хозяина: тот обязан был «самочувствовать» себя хорошо. Ведь Семён Ильич отработал не по инструкции МГБ, а по Лю и Вернеру. Правильно, то есть, отработал: не как чиновник в белом халате, а как врач. Досрочное пробуждение Хозяина было исключено. И не только потому, что это нарушило бы сценарий: снотворное — не в укор патриотизму — «происходило» не из советской аптеки. Тем более, не из той, что за ближайшим углом, в которой предпочитал «самолечиться» Хозяин.

Поэтому сейчас Браилов полностью сосредоточился на грядущих событиях. А в том, что они последуют — и очень скоро, то есть, в точном соответствии с замыслом «режиссёра» — он ничуть не сомневался. Конечно, Семёну Ильичу желательно было бы обзавестись надёжным союзником, но Лозгачёв — единственный таковой из всей охраны, да и то в перспективе — пока ещё «не созрел» для откровенного разговора…

К исходу девяностой минуты с окончания разговора Старостина с Игнатьевым, наконец, раздался долгожданный звонок. Старостин, в продолжение всего этого времени «барражировавший» в непосредственной близости от телефонного аппарата, трясущейся рукой схватил трубку.

— Подполковник Старостин! — голосом, дрожащим подстать руке, доложился он. Правильно доложился — и по форме и по существу. Всякие «Алло!» и «Слушаю Вас» были исключены априори. Сюда, на Ближнюю дачу Хозяина, «человек с улицы» позвонить не мог даже теоретически. Этим телефоном пользовались лишь те, кому это было положено по должности: руководители партии и государства, а также непосредственное начальство из Управления охраны.

Глаза всех присутствующих устремились на обескровленное лицо Старостина.

— Да… Да…

С каждым новым «да» тональность голоса подполковника всё больше менялась с мажорной на минорную.

— Я понял, товарищ министр… Да… Так точно: будет исполнено…

В трубке давно уже гудели гудки, а Старостин всё ещё дрожал с ней в руках, словно контуженный. Браилов усмехнулся, даже не пытаясь маскировать усмешку: события развивались точно по плану. Теперь уже он не исключал того, что и Игнатьев, в последнее время набравший силу, не был зрителем в этом «действе». Даже в качестве «последней спицы в колеснице»: и без последней — всё равно некомплект.

— Ну, что он сказал?

Лозгачёв непочтительно дёрнул Старостина за рукав кителя. Тот даже не стал вздрагивать: надрожался за разговор.

— Министр сказал… что… он не смог дозвониться до товарища Маленкова… Велел ждать…

— Опять ждать! — взорвался честняга Лозгачёв. — Чего ждать? У моря погоды? Пока товарищ Сталин не… это самое?! И какого хрена он звонил Маленкову, когда надо было звонить врачам?! Да положи ты трубку на место!

В манере, далёкой от начальственной, Старостин тут же водворил трубку и даже по ошибке вытянул руки по швам. Пусть на какое-то мгновение, но вытянул.

— Ну, что будем делать?

Глаза Лозгачёва метались от одного лица к другому. Бутусова, Рыбин и Туков честно отводили глаза в сторону: ну, вот, не мыслители они были. Если бы Лозгачёв приказал, кого привести — и даже «привести в исполнение» — другое дело, а так… Пока Лозгачёв «совершал обход глазами», Старостин оперативно вспомнил, что он — начальство, и первым, хоть и неопределённо, пожал плечами. Уже как старший по должности: не в порядке ответа, а «руководяще указуя»:

— А что делать? Надо ждать. Придумывать что-то сейчас — на свою же задницу…

Резон в этих словах был, и немалый, но Лозгачёв уже рвался к мысли. Он перестал маячить, но не перестал работать начальником: ну, вот, вошёл в роль. А, войдя в неё, он первым делом «расстрелял глазами» Старостина.

— Чего? — не понял тот, по привычке скользнув взглядом по ширинке. Но «проблемное место» было в порядке. — Чего ты?

— Дозвонись до Маленкова! — жарко задышал ему в лицо Лозгачёв. — Сам, не дожидаясь, пока это когда-нибудь сделает Игнатьев!

Едва лишь услышав подобное предложение, Старостин моментально опозорил всех актёров «ужастиков». По части достоверности.

— Что ты, что ты?! Ты в своём уме, или нет?! Я, ничтожный сторож, маленький подполковник, буду звонить второму лицу в руководстве?! Вот так, вот, запросто?!

Лучше бы он этого не говорил: Лозгачёв совершенно забыл про Устав. Это позволило ему оскорбить ВРИО начальства не только словом, но и действием: он схватил подполковника за грудки.

— Да не запросто, Старостин! Не запросто: ты ведь — старший охраны! И случай — чрезвычайный! Кому ещё звонить, как не тебе?!

Намёк был даже не прозрачный: убойный. Но Старостин не хотел умирать: ни от намёка, ни от результатов самодеятельности. К «убою» он был явно не готов. А если намёк, что и «убил», то лишь последние остатки и без того гипотетического мужества у подполковника.

— Нет, нет и нет! — высокохудожественно замотал он головой. — И не проси! Я себе не враг! И никому из вас не позволю… в смысле… ну, быть себе врагом! Мне, то есть! Потому, что мне же первому и достанется «по первое число», а заодно и по все следующие! Скажут, ни хрена Старостин не умеет организовать работу!

В известном смысле он был прав: потому что это «скажут» было бы оргвыводом — со всеми «вытекающими» и «втекающими». И «вытекало» бы исключительного из одного Старостина, пусть даже без кавычек и всего лишь в штаны. Но Лозгачёва было уже невозможно убедить, и он презрел не только доводы Старостина, но и его персону. Оплевал «руководство» взглядом, то есть. Для начала взглядом: потом уже шли не они.

— «Организовать работу», говоришь? Ну и гад же ты, Старостин! Сволочь и гад! Тряпка поганая!

И он смачно сплюнул аккурат на сапог подполковника-«гада».

Такого нарушения должностной инструкции подполковник стерпеть не мог. И то: если бы мимо, а то прямо на сапог!

— Да я тебе за такое… знаешь, что?!

Рука его скользнула по бедру, но сделала это, в лучшем случае, рефлекторно. Годами натренированный жест здесь, на даче Хозяина, носил, исключительно демонстрационный характер: сотрудники, находящиеся в доме, ходили без оружия — так, уж, было заведено.

— Ладно, будет вам петушиться, — поставил точку Браилов: уже было можно и нужно. Товарищи отработали свои роли на «пятёрку», и создали основательный задел для его творческой деятельности.

— А чего он? — по-мальчишески обидчиво выкрикнул подполковник, словно не ограничившись отведёнными рамками, но всё ещё «в пределах сценария». Для полного сходства не хватало только шмыгнуть носом и размазать кулаком по лицу выступившие слёзы. Но, «доработав эпизод», Старостин надул губы и отвернулся от Лозгачёва.

Последнего афронт ВРИО начальства совершенно не смутил подполковника. И не только потому, что начальство было ВРИО. Похоже, что он действительно был озабочен лишь тем, как помочь Хозяину.

— Семён Ильич, может, ты?

— Позвонить Маленкову? — не изменил усмешке Браилов.

— Да нет! — раздражённо махнул рукой Лозгачёв. — Что толку звонить? Я… в смысле… может, ты сам посмотришь товарища Сталина? Ты же врач!

Браилов на время отставил усмешку.

— Я ведь уже смотрел. При тебе. Забыл, что ли?

— Я не о том!

Лозгачёв буквально повис на рукаве у Браилова.

— Попробуй что-нибудь сделать! Ну, хоть что-нибудь!

— «Хоть что-нибудь»…

Семён Ильич пропустил на лицо немного скепсиса, который также рвался поучаствовать в творческом процессе.

— А что я могу сделать — без лекарств, без инструментов, без оборудования?! Без разрешения, наконец?… Ну, без последнего я бы ещё как-нибудь обошёлся… А без всего остального?! У меня даже пиявок нет для элементарного кровопускания, чтобы понизить давление в крови!

— Вот именно! — солидаризировался с Браиловым Старостин: всегда приятно сознавать, что не один ты «в навозе». По этой причине он даже позволило себе разбавить «мужественно-обречённый» взгляд торжествующей иронией по адресу Лозгачёва.

Услышав «приговор», тот «упал» досрочно, ещё «до пули». Тем стороны и ограничили «участие в судьбе Хозяина».

Прошло ещё два часа, прежде чем «ожил» телефон. Старостин обеими руками схватил трубку, и плотно прижал её к уху.

— Маленков! — прикрыв трубку руками, испуганно округлил он глаза по адресу Браилова. — Да, товарищ Маленков: я… Да, так точно… Никак нет, товарищ Маленков: ничего мы не «накручиваем»… Всё обстоит именно так, как мы доложили товарищу Игнатьеву… Понял…

Последнее слово Старостин выдавил из себя еле слышным шёпотом. Медленно, автоматическим жестом, он водворил трубку на рычаг. Никому уже и не требовался текст — всё сказала физиономия Старостина — но подполковник всё же «счёл себя обязанным».

— Сказал, что поищет Берию… А до того велел ничего не предпринимать…

— Ты что-нибудь понимаешь?!

Лозгачёв смотрел на Браилова почти уже понимающими глазами.

— Хозяин «доходит», а они созваниваются друг с другом?!

Семён Ильич не ответил подполковнику, но взгляд, которым он скользнул по лицу того, был исполнен удовлетворения: кажется, и в этой части события развивались по сценарию…

Глава пятая

…Примерно через три часа после звонка Маленкова за окном послышалось урчание мотора. Старостин кинулся к двери: по звуку работающего двигателя он сразу же узнал «мерседес» Берии.

И он не ошибся: отодвинув в сторону услужливо согнувшего подполковника, Берия медленно выбрался из автомобиля. За ним последовали Маленков и Хрущёв. На лицах всех троих было написано явное неудовольствие от того, что их побеспокоили в неурочное время, да ещё, вероятнее всего, по поводу «без повода».

— Ну, что вы тут насочиняли?

Уже входя в двери, Берия не поскупился на брезгливый взгляд по адресу Старостина. Тот вытянул руки по швам.

— Вот…

Он с трудом проглотил традиционно образовавшийся в горле комок.

— Подполковник Лозгачёв… значит… доложит…

Лозгачёв сделал строевой шаг вперёд.

— Товарищ Берия, около четырёх часов тому назад мы, обеспокоенные долгим отсутствием «движения», решили войти в комнату товарища Сталина, и обнаружили его лежащим на полу без сознания.

— Кто это «мы»?

Холодно блестя стёклами пенсне, Берия обвил Лозгачёва своим знаменитым удавьим взглядом. Подполковник, бледный и без того, побледнел ещё больше: выдержать такой «охват» было очень непросто. Тем более что за подобным взглядом обычно следовало продолжение в виде «оргвыводов» и, к сожалению, «однонаправленного действия».

— Мы… с майором Браиловым… То есть… вначале майор Браилов… в затем…

Берия не дал Лозгачёву договорить, и, резким жестом отодвинув его в сторону, сделал шаг в направлении Браилова.

Семён Ильич не стал демонстрировать излишнего усердия по части чинопочитания, и лишь слегка подобрался.

— Значит, это Вы «решили» и «обнаружили»? — недобро усмехнулся Берия. Для того чтобы дать качественно недобрую усмешку, ему не требовалось усилий. Хотя бы потому, что человеком он быль недобрым, а, значит, и все недобрые его проявления шли от души, а не от актёрства.

В отличие от Лозгачёва, Браилов спокойно выдержал взгляд Лаврентия Палыча, и не «упал в обморок про себя». Хотя взгляд Берии не сулил ничего хорошего уже лично ему.

— Так точно: я.

— А кто Вам позволил нарушать указание старшего охраны?

«Неосторожно, Лаврентий Палыч, — открытым текстом усмехнулся Браилов. Из глаз в глаза, то есть. — Откуда ты можешь знать об этом указании? Ведь Хрусталёв дал его не только после того, как якобы получил распоряжение от Хозяина, но уже и после того, как ты уехал?»

— Согласно Положению об Управлении охраны, утверждённом приказом министра государственной безопасности номер…

— Ладно!

Берия раздражённым жестом оборвал начавшего доклад Браилова. И раздражение его вызвала не ссылка на Положение, действительно существовавшее и действительно обязывавшее. Ещё до текста он ознакомился с содержанием возражений оппонента по его глазам — и возражений, куда более серьёзных, чем ссылка на «формальный» документ. Поэтому Лаврентию Палычу и пришлось свернуть «разбор полётов», и закруглиться «в формате перспективы». Перспективы для «виновника ревностного исполнения служебных обязанностей».

— Мы ещё поговорим на эту тему. В другое время. Я не забуду…

Он буквально впился глазами в лицо Браилова, и слышным лишь им двоим шёпотом, с чувством в голосе добавил:

— …Я никогда ничего не забываю… господин оберштурмбанфюрер…

Обойдя Браилова, словно тот был всего лишь неодушевлённым препятствием, Берия заглянул в залу. Из коридора. Даже не проходя внутрь. Видимо, то, что он там увидел, его вполне удовлетворило, потому, что он посмотрел на Лозгачёва — почему-то именно на него — уже с весёлой ироничностью.

— Ну, вот: товарищ Сталин просто отдыхает! Устал человек! А ты, паникёр, шум поднял, чуть ли не на весь белый свет!

Уже по пути к выходу он обернулся к Старостину, который семенил за ним в образе побитой собаки.

— И не вздумайте звонить в Лечсаупр: нечего позориться ещё больше, чем вы уже опозорились!

Выйдя на крыльцо, он на ходу обрадовал Маленкова и Хрущёва, которые, видимо, от избытка такта или стеснительности, так и не удосужились войти в дом:

— Егор, Никита — поехали! Нечего слушать этих дураков!

«На посошок» он обернулся к бледному, как полотно, Старостину.

— Глядите, тут, у меня!

Исполосовав взглядом «тяжело раненого» Старостина, он пытался сделать то же самое и с Браиловым, но, «поскрежетав по металлу», лишь сверкнул напоследок «зазубринами», ещё раз намекнув на отсутствии у себя амнезии. Вскоре «мерседес» высокого начальства миновал КПП и скрылся из виду.

Старостин — «голова обвязана, кровь на рукаве» — медленно повернулся к охранникам.

— Слышали?

Ответом ему было удручённое молчание всех четверых: Браилов, как пятый, уже отсутствовал в наличии.

— А где майор Бр…

Старостин не успел озвучить вопрос, так как из залы донесся крик Семёна Ильича:

— Сюда! Хозяину стало хуже!

Все пятеро — со Старостиным во главе — ворвались в комнату. То, что они увидели там, потрясло их: лицо Хозяина приобрело синюшный, классически мертвецкий оттенок. Он с трудом дышал и хрипел.

— ???

На вопрос расширенного формата Старостина уже не хватало. Браилов художественно удручился.

— Типичная картина кровоизлияния в мозг: начали отказывать лёгкие и сердце…

— Что же делать?! — в истерике метнулся по зале Старостин. — Что же делать?! Что же делать?! Чёрт меня дёрнул угодить сегодня на дежурство!

Какими бы недостойными ни казались со стороны возгласы подполковника, но никто и не подумал осуждать его, как минимум, вслух. Ведь в этот момент он в точности следовал негласной инструкции: «живые думают о живых». Вот он и думал. О себе, пока ещё живом. А Хозяин отрабатывал лишь поводом для этих мыслей: создавал картину и дополнял её со стороны других — тех, которые «не живые».

— Иди звонить Игнатьеву: нечего, тут, скакать зайцем!

— ??? — на полускоке замер Старостин.

— Хватит уже согласовывать — пусть вызывает врачей!

Подполковник вздрогнул, первым делом традиционно «отделался» от комка, неэкономно облился потом — но всё же дал текст:

— Да-да, ты прав, Семён Ильич!

И он судорожно метнулся к двери.

— А вы…

Браилов перевёл взгляд на Тукова, Бутусову и Рыбина.

— Немедленно на кухню: вскипятите воду, приготовьте водку, коньяк и полотенца для компрессов. А тебя, Петя…

Он повернулся к изумлённо таращившемуся на него Лозгачёву.

— … я прошу остаться со мной.

«Кухонный наряд» немедленно отбыл к месту назначения. Как только стало возможным констатировать, что «не слышны в саду даже шорохи», Лозгачёв немедленно «разгрузился»:

— Семён Ильич: какой кипяток? Какие компрессы? Даже я, дуб стоеросовый, и то понимаю, что это «мёртвому припарки»? Зачем ты их туда послал?

— А ты предпочёл бы, чтобы я послал их «по другому адресу»?

— ???

— Чтобы они не мешали нашему разговору?

Лозгачёв ещё больше округлил глаза, но в следующее мгновение уже «запирал» рот громадной ладонью. В виду «достижения потолка» глаза уже больше «не округливались», хотя для этого были все основания: на него внимательно смотрел только что умиравший Сталин, и нормально при этом дышал.

— Да, Петя, это не галлюцинации!

Браилов мягко положил руку на плечо друга и потенциального соратника, пытавшегося ему пальцем неинтеллигентно показывать на Сталина. Полубезумные глаза подрабатывали ему художественным вращением. Язык же подполковника в выражении чувств не участвовал — и совсем не по причине незначительности повода: не функционировал.

— Против товарища Сталина враги устроили заговор. На этот раз настоящий: ты ведь знаешь, как я отношусь к подобным обвинениям?

Лозгачёв, всё ещё «отсутствуя в себе», «автоматом» потряс головой. Скептическое отношение майора к процессам такого толка ему было хорошо известно из иронических взглядов Браилова на упоминание об очередном, но, как всегда, неудачном, «умышлении на товарища Сталина».

— И, всё, что ты видел, Петя — это не театр. Точнее, не всё, что ты видел — театр.

— ???

— Я действительно нашёл Хозяина лежащим на полу без сознания. И в его организме действительно начали развиваться те процессы, о которых я тебе говорил. Только причина их была отнюдь не естественного характера.

Вот теперь Лозгачёв заговорил — от догадки.

— Ты хочешь сказать, что Хозяина…

— «Накормили»! Точнее, «напоили»! Ядом «от Майрановского»!

«Яд «от Майрановского»! Ну, словно, парфюм «от Коко Шанель»! В другое время они с Лозгачёвым посмеялись бы этому невольному эпигонству, но другое время либо уже прошло, либо ещё не наступило.

Лозгачёв, по причине добросовестного потрясения не обративший внимания на забавную аллюзию, открыл рот для реплики, но Браилов уже «закрывал его обратно».

— Не время для расспросов, Петя! Скажу тебе только одно: жизнь Хозяина — вне опасности. Всё, что нужно было сделать, я уже сделал. Остальное мы должны сделать вместе…

— ???

— Ты правильно меня понял: вместе с тобой, Петя!

Лозгачёв тут же «отработал Старостиным по линии комка в горле».

— Что я должен делать, Семён?

Заполучив союзника — вопрос подполковника уже можно было считать «подписью под договором» — Браилов приобнял того за плечи.

— Только одно: помочь разоблачить заговорщиков.

— Кого?

— «Знакомые всё лица», — хмыкнул Семён Ильич, посверлив Лозгачёва выразительным взглядом.

Глаза Лозгачёва, едва придя в норматив, опять распахнулись до предела.

— Берия?!

— И компания!

Уставившись взглядом в угол, Лозгачёв, как человек сообразительный и «не сегодня заброшенный на Землю», потрясался недолго.

— Вообще-то, что-то подобное я предполагал с самого начала… Жду твоих распоряжений!

Семён Ильич удовлетворённо хлопнул подполковника по плечу: консенсус дошёл до точки. До той, за которой он уже переходил в фазу приказов. И Браилов не только не стал мешать переходу, но и ускорил его.

— Приготовь на всякий случай оружие: пистолеты, автоматы, гранаты. Пистолет — лучше браунинг — держи при себе.

— ???

— Думаю, пригодится.

Лозгачёв с готовностью кивнул головой.

— Как только «кухонный наряд» вернётся, немедленно двигай в «оружейку»!

Лозгачёв перевёл взгляд на Хозяина. За санкцией. И