Оглавление

ОТ АВТОРА

Уважаемый читатель! Этот роман основан на рассказах моего отца — Николая Степановича Бузулукова, участника Великой Отечественной войны, воевавшего с ноября 1943 года в частях 1-го Украинского фронта. Чтобы подтвердить истории, услышанные когда-то от него, я в течение нескольких лет работал с документами в Центральном архиве Министерства обороны РФ.

Все события в романе максимально сопоставляются с реальными событиями, датами и географическими привязками к местности в тот период.

Материалом для сбора информации послужили не только архивные документы, но и другие официальные источники документально-исторической литературы. Это краткие военно-исторические очерки: «В пламени сражений. Боевой путь 13-й армии»[1] и «Выстояли, победили!..»[2], а также многие документы и материалы из других ресурсов.

Основные герои, представленные в романе, — люди, принимавшие участие в боевых действиях и других эпизодах, имевших место в жизни моего отца и его друзей. Кроме историй, что происходили с действующими лицами, я частично описал хронологию боевого пути некоторых частей стрелковых дивизий и соединений, входящих в состав 1-го Украинского фронта.

В романе, как в любом литературном произведении, присутствуют вымышленные персонажи и происходят выдуманные события, поэтому фамилии героев, номера воинских частей мною умышленно изменены.

Прошел не один десяток лет после этой войны, на полях жестоких и кровопролитных боев которой остались лежать миллионы советских солдат; их не дождались невесты, матери, отцы и дети, они не смогли им рассказать о себе и не смогли рассказать о том, что им довелось пережить. Я хочу, чтобы мы помнили о них и передавали эту память будущим поколениям.

 Секирин М. К., Щербаков А. М., Дорошенко В. М., Гордиенко А. К., Белкин И. М. В пламени сражений. Боевой путь 13-й армии. М.: Воениздат, 1973. 344 с.

 Ромас П. М. Выстояли, победили!.. — К.: Молодь, 1999. 223 с.

Чтобы помнили

Стоял жаркий июньский день. Солнце зашло в зенит и нещадно пекло с высоты чистого, без единого облачка неба. На командном пункте второго дивизиона, который находился на вершине холма и был хорошо замаскирован, Анатолий дежурил у телефона.

Скрываясь от зноя под маскировочной сетью, Дружинин услышал, как загудел зуммер дивизионного телефониста. С другого конца провода связист сообщал, что с наблюдательного пункта разведчики заметили у большого дома активное движение людей и скопление автомашин.

К трубке подошел сам командир дивизиона. Капитан Махлеев, слушая доклад разведчика, припал к стеклам стереотрубы. Схема целей у стоящих в обороне дивизионов всегда обновляется, как и сами расчеты для стрельбы. Опытный в своем деле капитан, положив трубку, подошел к буссоли. Он измерил угол и дал команду телефонисту соединить его с шестой батареей. В траншее стояла вторая стереотруба, которой капитан не пользовался. Дружинину не терпелось взглянуть на то место, куда должны скоро улететь снаряды наших гаубиц.

— Товарищ капитан, а можно посмотреть? — обратился он к Махлееву, указывая на прибор.

— Можно, Толя, только подожди немного, сейчас я тебе ее подготовлю, — ответил по-доброму капитан и подошел к стереотрубе. Несколькими профессиональными движениями он без особого труда настроил прибор, наведя его на цель. — Готово, Анатолий, можешь теперь наблюдать, — улыбнулся офицер, продолжая свою работу.

— Клязьма на связи, — доложил телефонист.

— Ориентир номер семь, право двадцать, ниже три, большой отдельно стоящий дом. По скоплению людей и автомашин противника первому: один снаряд — огонь! — отдал команду капитан.

Телефонист продублировал его слова, и там, далеко на батарее, закипела работа. Через несколько минут за спиной ухнул выстрел гаубицы. Справа над головами прошелестел двадцатикилограммовый снаряд. Дружинин с капитаном припали к линзам приборов.

Через несколько секунд прямо за длинным домом вверх взметнулись комья земли и серое облако дыма. Еще через несколько секунд донесся звук разрыва снаряда. Махлеев внес поправки, и телефонист продублировал их на батарею. Вновь после выстрела зашелестел снаряд, и в этот раз он взорвался ровно посередине дома, развалив здание пополам от самой крыши до фундамента. В воздух полетели кирпичи, доски, черепица; огромное черное облако дыма окутало строение; пламя стало яростно пожирать находящееся внутри имущество. Цель поражена, доложил батарейцам телефонист.

— Давайте еще, товарищ капитан! — довольный работой артиллеристов и вошедший в азарт, крикнул Дружинин, отрываясь от приборов.

— Нет, не могу, Толя, лимит! — с сожалением произнес капитан, сжимая губы.

— Эх! Жахнуть бы по ним еще парочкой снарядов для полного комплекта, — сокрушался Анатолий, вновь припадая к стереотрубе. Возле горящего дома суетились люди, спешно разъезжались машины. «Жаль, что придумали этот лимит в обороне», — с досадой в сердце подумал Дружинин, усаживаясь на снарядный ящик.

День подходил к концу. На севере, освещенные ярким вечерним солнцем, красовались белые ватные облака, похожие на вершины снежных гор; с запада, более напоминающие грозных исполинов, на них надвигались темные тяжелые тучи, края которых светились еще в ярких, но уже остывающих к вечеру солнечных лучах. Белоснежные облака Анатолию больше напомнили снежные сугробы, которые наметало зимой к низеньким стенам степных землянок в его далеком Казахстане. Мысли в один миг унесли его в ранее детство, когда он был совсем ребенком, когда еще жив был прадед Афанасий, запомнившийся ему всего по нескольким эпизодам.

В тот февральский день буран безумствовал в заснеженной степи. За узкими окнами и саманными стенами степного шалаша хозяйничала непогода, завывая загадочными, порой даже страшными звуками в печной трубе. Слабенький старичок с редкой пушистой сединой вокруг покрытой пигментными пятнами лысины, сгорбившись и слегка покачиваясь, сидел на кровати. Уставившись отрешенным взглядом в одну точку, прадед явно вспоминал что-то из своей прошлой жизни. Он уже плохо слышал и слабым старческим зрением в постоянном полумраке совсем перестал различать лица родных людей. Устав от жизни, Афанасий, превозмогая боль, которая была во всех клетках его дряхлого тела, с умилением вспоминал те годы, когда он был молод и полон сил.

— Да-а-а!.. А жисть-то совсем короткыя… — со вздохом произнес Афанасий. — Што тама на дворе, так и мятёть? — спросил он после паузы, глядя в сторону играющей детворы.

— Мятёть, дедусь, мятёть, — крикнул ему на ухо подбежавший правнук Матвей.

— А я вота сижу да и нагадываю, какая у осьмидесятом годе зима была. Мы тады ишо шалашами в Калмыкии жили, — слабым, скрипучим голосом затянул прадед историю, которую рассказывал уже не в первый раз. — У-у-ух! Не приведи бог! Ажно вспоминать один страх, какая зима тады была. Как щас помню: крутить, мятёть! По три!.. по чатыре!.. а то и по пять дён мятёть! Господи, спаси и сохрани! Не-е-ет! Щас таких зимов нету! — опираясь на свой батожок, вспоминал прошлые годы Афанасий, прищуривая глаза.

— Дедусь! Вы же давеча говорили, што енто в одна тыща осемьсот семьдесят седьмому годе было́. А теперь говорите, што в осьмидесятом, — заметил неточность в его воспоминаниях правнук Матвей.

Анатолий не одобрял поведение своего старшего брата, с усмешкой задающего прадеду подобные вопросы. Было как-то за него неловко.

Считать Матвея научила бабушка, и непоседливый внук, на ее удивление, сравнительно быстро освоил эту науку. Василиса Васильевна была грамотной женщиной; долгими зимними вечерами, собирая вокруг себя своих снох, она читала им Евангелие. Занятые шитьем или вязанием невестки по наставлению свекрови познавали Слово Божье и учили из Ветхого Завета псалмы.

Анатолий, хоть и был младше Матвея на два года и еще не умел считать, но уже понимал, что с беспомощным стариком так обращаться нельзя — нехорошо. Он же старенький, потому мог и забыть, в каком именно году это происходило.

— Ась? — не расслышав вопроса и приложив к уху ладонь, переспросил старый Афанасий.

— Надысь вы говорили, што енто в семьдесят седьмому годе было́, — громко, на весь шалаш кричал неугомонный Матвей.

— Ось я табе щас под зашлык как дам! Аль бадиком промеж лопаток! Тады ты у мене узнаешь, у какому годе енто было́, — вспылил Афанасий. Для острастки помахивая своим батожком на самого озорного из правнуков за то, что тот все подмечает. Играющая в мазанке детвора засмеялась, наполнив помещение хохотом.

— Цыц! Шантрапа босоногая! — закричал дед Сергей. — Ишь, чаво удумали — над стариком потешаться! Я вас щас быстро всех вот двухвосткою отхожу! — заступился он за отца, пригрозив детворе наказанием за насмешки над стариком. Дети сразу притихли, понимая, что преступили грань приличия. В помещении на некоторое время повисла тишина.

На хуторе деда отдельными шалашами жили еще трое его сыновей, и детвора большой гурьбой могла собираться в любом доме, так было заведено, и никто из взрослых этому не препятствовал. Вот и в этот вечер дети шумной толпой собрались в доме деда. Дед Сергей не очень любил гомон в своем жилище, особенно летом, в жаркий полуденный зной, когда взрослые после обеденной трапезы, пережидая жару, ложились отдохнуть.

— Так!.. А ну-ка, прекратили мене галдёж! В доме должно быть тихо, да так, штоб я слыхал, как муха́ летит! — строго наказывал дед, укладываясь отдыхать.

Тогда, чтобы не раздражать старика, дети уходили на улицу, устраивая игры в тени лабазов и пустующих конюшен. В зимние темные вечера, когда детворе играть было негде, кроме как в теплом доме, дед был менее строг, но спуску малышне не давал.

— Штой-то я озяб, — нервно подернул плечами старик. — Манькя, ну-ка, накинь на мене кожух, зябко мене штой-то стало. Такая кутерьма на дворе началася, — обратился Афанасий к жене своего внука так, как будто пурга была не там, на улице, а здесь, в теплом шалаше. Так, будто он всем своим старческим телом мог чувствовать промозглость и лютую стужу бушевавшей за стенами непогоды.

— Щас, дедусь, щас, — засуетилась Мария Ивановна, выискивая взглядом его изрядно потрепанный овчинный тулуп.

— Дедусь, может, вы приляжете? А я вас кожухом сверху-то и укрою, штоб теплее было́, — заботливо спросила сноха, громко крикнув на ухо старику.

— Да… пожалуй, прилягу, — согласился Афанасий, устремляя на сноху мутные, пораженные катарактой глаза.

— Вы не спешите, дедусь, не спешите… вот так… Щас я вас хорошенько укрою, и вы маленько поспите, — приговаривала Мария Ивановна, укладывая его в постель.

Анатолий смотрел, с какой нежностью и заботой мать относилась к деду своего мужа и как бережно она ухаживала за немощным стариком, почитая его прожитые годы.

День тому назад прадед стал по-стариковски капризничать. Не зря говорят: что старый, что малый. Анатолий, играя с братьями, часто наблюдал за прадедом, невольно запоминая все мелкие детали.

— Сяргей! — позвал он тогда сына, махнув слабой рукой в зазывающем жесте.

— Да, папаш, здеся я, — откликнулся Сергей. Он отложил в сторону лисью шкуру, которую разминал в руках после проведенной выделки и, подходя к отцу, присел на край его кровати. — Слухаю, папаш. Вы мене звали?

— Да. Слухай, што я табе сказать хочу. Штой-то Петькя мене совсем писем не пишеть да и подарков давненько не передаёть, — стал жаловаться старик, — а я ведь за им соскучился.

— Так ведь зима на дворе, папаш. Какие письма да подарки? Вон как в степу мятёть. Хто же в такую кутерьму гостинцы да письма передавать-то будет?!

— Та будя табе!.. Чаво енто ты мене сказки тута рассказываешь? А то я не знаю, ездють зимою на санях в степу аль нет. Тожеть мене, голову́ морочишь, — возмутился Афанасий. Его седые брови от негодования поднялись, на лоб накатились и без того глубокие морщины. — Вот што я табе скажу: запрягай-ка, Сяргунькя, лошадей, поеду-ка я к Пятру! А то, смотрю я, неважно тута у тебе стали относиться к мене да и кормить стали совсем худо…

— Да чавой-то вы, папаша, такое говорите?! Как енто вас плохо кормят?! — возмутился Сергей от неожиданного заявления отца.

— Не говори мене ничаво! Я знаю, чаво говорю… А раз так, значить, мене тута делать нечева, — протестовал отец, не на шутку удивив своим заявлением младшего сына.

Услышав слова старика, взрослые замолчали, свекровь со снохой от неожиданного поворота событий, переглянувшись, оставили свои занятия.

— Господи Иисусе Христе! Спаси и сохрани, — удивленно прошептала Василиса Васильевна, — чавой-то надумал наш папаша середь зимы?

Пребывая в расстроенных чувствах, хозяйка дома нервно прикрывала дрожащие губы подолом фартука. На несколько секунд задумался и сын Сергей. Он и на самом деле не знал, что ответить. Поистине, к отцу в его доме все относились с должным почтением. Никто не смел его обидеть и словом, а не то что делом, да и со стола ему подавался лучший кусочек. Так было заведено испокон веков: младший сын, как правило, оставался с родителями, оказывая почет и уважение старикам до последних дней их жизни. Поступить иначе — грех! А тут такое!

— Хорошо, папаш, — после короткой паузы и некоего замешательства вдруг заявил Сергей и нежно обнял отца за худенькие плечи. — Вот не сёдня так завтра буран успокоится — и поедем. Раз плохо у нас, значит, отвезу я вас к Пятру, как вы просите. Ваше слово, папаша, для мене закон. Как вы сказали, так тому и быть, — твердо сказал дед Сергей, поднимаясь с постели отца. — Манькя, собирай узлы папаше, не завтра так послезавтра отвезём его к Пятру, — подмигивая, обратился он к снохе.

Анатолий наблюдал за этой сценой, ничего не понимая: почему со слезами на глазах стояли в недоумении его мать и бабушка и почему улыбался дед Сергей, но при этом строгим голосом давал указания его матери?

— Сяргей Афанасич! Да куды ты повезёшь старика-то? Ведь зима на дворе! Ты никак сдуру обезумел на старости-то лет?! Он же по дороге у тебе в санях и околеет! — разводя руками, причитала бабушка, укоряя своего мужа за необдуманное решение.

Рядом с ней стояла расстроенная мать, концами косынки вытирая слезы. Это ей больше всех приходилось ухаживать за дедом. А вдруг теперь ее, сноху, и обвинят, что она недостаточно хорошо с этим делом справлялась да и кормила, наверное, плохо, раз старик начал жаловаться? «И что теперь будет?» — переживала Мария Ивановна, дрожа всем телом. Дед Сергей неторопливо подошел к вешалке у двери, надел шапку и с загадочной ухмылкой посмотрел на свою жену:

— Цыц, баба! — твердо повелел он. — Нихто в лютую стужу старика за столь вёрст к Пятру не повезёт — не причитай. Я ишо из ума не выжил, штоб с папашей так обойтися.

— Так ты ж сам яму сказал, што к Пятру отвезёшь.

— Правильно, сказал! А што я ишо папаше сказать должён был?! — последовал вопрос деда, поставленного капризами пожилого отца в почти безвыходное положение.

— А што ты мене ишо думать прикажешь? — немного успокоившись, недоумевала Василиса Васильевна. Рядом с ней, бледная как полотно, стояла перепуганная мать.

— Енто я потом вам всем расскажу, — лукаво подмигнул он своей снохе, немного успокоив несчастную. Накинув на себя кожух, дед, озадачив всех неизвестностью, вышел на улицу.

— Час от часу не легше! — в замешательстве развела руками Василиса Васильевна. — Ну вот скажи мене, што он опять удумал? А?! — недоумевая, обратилась она к своей снохе. Мария Ивановна, ничего не понимая, продолжала стоять посреди комнаты, пожимая плечами.

Теперь прадед Афанасий по нескольку раз в сутки интересовался погодой, с нетерпением дожидаясь, когда закончится ненастье. Наконец, на третий день ожиданий буран, бушевавший в степи, успокоился, и все обитатели хутора, кроме Афанасия и детей младше двенадцати лет, должны были выходить на работу — держать вал.

Конечно же, на улицу выходила и малышня, но работать ее никто не заставлял. А остальным — будьте добры, лопаты в руки и очищать территорию от снега, увеличивая высоту снежного вала до огромных высот. Тогда при метелях снег кружился и оседал здесь, у снежного вала, а вся остальная территория оставалась относительно чистой. Два дня с раннего утра и до темноты на большом подворье шла упорная работа. И только потом, на третий день, дед Сергей собрал всех, кроме прадеда Афанасия, у большого стола и горячим полушепотом стал излагать свой план и роль каждого из присутствующих в предстоящем спектакле. Он восседал на своем месте, а детвора, как воробьи разинув рты, собралась вокруг. Взрослые же стояли за их спинами и также в безмолвном молчании, с изумлением внимали дедовским словам.

Но вот инструктаж закончился, и все приступили к работе. В доме началась суета…

— Ты, Манькя, лучше одень деду бумазевую рубаху. Она теплее будет, — советовала Василиса Васильевна своей снохе, когда Мария Ивановна взялась переодевать деда Афанасия.

— Стяпан! — позвал дед Сергей своего сына.

— А-я? — тут же откликнулся сын.

— Достань деду из-под кровати новые валенки, а то енти у ево совсем худые, не дай бог, ишо старик озябнет в санях.

— Так я их ишо в осени́ в чулан отнёс.

— Иде они тяперяча лежат?! — нахмурив брови, удивился дед Сергей.

— В чулане, — в недоумении ответил Степан.

— А на кой… ты их туды засунул? Вот тяперяча давай вымай оттедва, — недовольно прикрикнул дед Сергей. Важно расхаживая по комнате, он продолжал руководить процессом.

— Ну вот тока посмотри на ево — чисто генерал! Ты, Сяргей Афанасич, ходишь прямо как ведмедь, все ноги мене уже отдавил, — возмущалась Василиса Васильевна, руководя делами снохи.

— Цыц, баба! Табе вон бабскими делами управляться — и занимайся ими, а мы тута сами разберемся́!

— Как же, сами… Смотри… Тока на ноги мене не наступай! — не унималась хозяйка, стараясь в этой суете ничего не упустить.

— Так! А вы, шантрапа босоногая, марш все на двор, штобы тута под ногами не путалися, — крикнул дед малышне, и детвора с шумом стала собираться на улицу.

— Манькя, ты из ларя конфеты достань, детишкам раздать надыть будет, кады папашу назад привезут, — напомнила Василиса Васильевна снохе о гостинцах. — Да… куды вы сломя башку бежите-то, окаянные?! Вот я вам щас по шея́м-то и надаю… — закричала бабушка на детей, которые, одеваясь на ходу и сбивая ее с ног, толпой понеслись к дверям.

— Сяргей Афанасич, а вдруг папаша всё поймёт, што ты ево обманул… што тады? — забеспокоилась Василиса Васильевна, сомневаясь в затее мужа.

— Цыц баба, ни галди. Ничаво он не поймёт. Ну чавой-то ты суетишься? Ты сама до ентих годов дожила, а так ничаво и не понимаешь. Он же старенький уже: ничаво не видит и ничаво не слышит, а капризничает просто так, от старости своёй, как дитя малое. Вот и всё. Покатаем старика по степу, он и задремлет малость. А потом сюды назад ево и привезём. А как приедет сюды, подумает, што к Пятру приехал. Главное, штобы малышня да и вы встречали деда так, как будто он на самом деле к Пятру приехал. И все дела!.. А опосля он всё одно забудет, што уезжал. Енто даже и к лучшему, што так получилося. Покатается папаша по степу, воздухом подышит да и спать будет лучше. Вот так вот, бабуся. Старый человек — што тяперяча поделаешь?! Господи, прости мене грешного.

— Ну смотри, дед, ты хозяин — табе виднее… — тяжело вздохнула она.

— А што мене делать ишо прикажешь?! Вот тока представь сабе, што люди скажут, ежели я ево к Пятру отвезу? Скажут, што Сяргей папашу сваво голодом заморил, а тяперяча к Пятру ево сбагрил. Так?! И как мене потом ентим людя́м в глаза глядеть? А с другой стороны, не выполнить волю папаши я тожеть не могу. Как я смею ево ослухаться? Да никак! Вот и думай, Василиса Васильна!..

— Да-а-а. Ну и дела!.. Господи, спаси и сохрани, — запричитала жена, продолжая сборы.

Афанасия нарядили, собрали, как положено, в дорогу и, бережно взяв под руки, не спеша вывели на улицу. Степан подвел под уздцы пару самых смирных лошадей, запряженных в широкие, с боковыми крыльцами сани.

Февральское солнце, отражаясь от снега, слепило глаза. Тихий, безветренный и погожий день радовал душу. Воробьиные стаи, перекрикиваясь, с шумом перелетали с места на место. Из катухов, конюшен и кошар слышалось блеяние овец, мычание коров и беспокойное ржание лошадей; протяжно подавали странные звуки верблюды. Кудахтанье кур сопровождалось заливистым пением голосистых петухов, гусиный гогот предвещал время приближающейся яйцекладки. Все это огромное хозяйство хутора, которое еще несколько лет назад он, Афанасий, как отец приезжал периодически инспектировать, теперь для него было безмолвным. Не слышал он этого живого разноголосого звука жизни, ранее так радовавшего его слух и душу. Жизнь промчалась так стремительно и так быстро, что он и не понял, как превратился в немощного и больного старика. Да! Жизнь действительно короткая!

— Не шибко, дедусь, давайте помаленьку… Вот так, садитесь вот сюды вот, — аккуратно усаживал в широкие сани своего деда Степан.

— Не шибко, дедусь, не шибко, не спешите, я вам подсоблю… вот так, — заботливо помогала старику с другой стороны Мария Ивановна.

— Ну всё, папаша, в добрый путь! До свидания! Пятру там от нас поклон сердешный передавайте. Вот вам и гостинцы детишкам ихним, — обнимая старика, приговаривала Василиса Васильевна, положив в руки свекра большую котомку со сладостями.

— Давайте, дедусь, до свидания. Господи, благослови! Как говорится, в добрый путь, — сжимая в объятьях деда, по-настоящему прощалась с ним и Мария Ивановна.

— Вам тожеть с Богом оставаться! С Богом, детка, с Богом… Господи, благослови, спаси и сохрани, — приговаривал Афанасий, довольный тем, что исполняется его отцовская воля.

— Так, шантрапа пузатая! А ну, бегом с дедусем прощаться, — скомандовал дед Сергей.

Детвора, заранее подготовленная к спектаклю, гурьбой с шумом и криками кинулась к прадеду.

— До свиданья, дедусь! До свидания! Приезжайте к нам еще! Мы вас будем ждать! Мы будем скучать!.. — галдели правнуки.

Вместе со всеми кричал и Анатолий, ожидая его быстрого возвращения и, конечно же, гостинцев, которые пообещал им дед Сергей. Афанасий, укутанный тулупами, едва несколько раз смог махнуть ослабевшей рукой, бережно облаченной в теплую меховую рукавицу.

— Ну чавой-то ты, Стяпан, копаешься́ там? Поехали уже, помолясь, — скомандовал дед.

— Ну-у-у! Залетныя! Пошли! — крикнул Степан, хлопнув легонько вожжами, и пара лошадей послушно и плавно тронулась с места к узкому извилистому проходу в снежном валу.

— Ну вы, папаша, и придумали концерт… — удивленно, с ухмылкой обратился к отцу Степан, когда сани выкатили за пределы хутора. — Дед-то не разблачит тебе? А то ведь тады нам всем не поздоровится…

— Ничаво он, сынок, не разблачит. Он и не поймёт, што назад ево привезли. Енто папаша так, от старости своёй капризничает, да и всё тута. Какая яму разница, иде жить — што у Пятра, што у мене. Ведь он уже ничаво не видит и не слышит. Яму, сынок, разницы уже нету… А отказать не можно. Надыть сполнять отцовскую волю. Он ведь мене папаша! Понимаешь?!

— Да понимаю… — призадумался Степан, поглядывая через плечо на укрытого тулупами деда. В силу своей молодости он не мог ни понять, ни представить себе, как может чувствовать себя старый человек. Только благодаря воспитанному с малых лет почтению к родителям и сединам дедов он знал, что обязан им отдавать должный почет и уважение. А до конца проникнуться этим он пока не мог.

Не прошло и получаса, когда Афанасий, тепло одетый и укрытый овчинными кожухами, задремал в конских санях, которые кружили по заснеженной степи всего в каких-то трехстах метрах от хутора.

— А ну-ка, Стяпан, посмотри, задремал папаша аль нет, — велел Сергей своему сыну, когда их сани нарезали очередной след вокруг хутора.

Степан, одетый по-зимнему тепло и основательно, кряхтя, поправил сползающую на лоб лисью шапку. Неуклюже повернувшись, он осторожно приподнял ворот овчинного тулупа. Дед мирно спал, изредка подергивая седыми бровями.

— Заснул дедусь… — улыбнулся Степан, поправляя ворот.

— Ну и слава богу! — вздохнув, успокоился Сергей.

Он вспомнил один из теплых весенних дней, когда старик был еще полон сил и, так сказать, со строгой отцовской инспекцией приехал на хутор сына: проверить, все ли в порядке у него на хозяйстве. Если да, то порадоваться, если нет, дать мудрый совет или отругать за нерадивость, а то и подзатыльник отвесить, если еще перечить надумает, хотя сын по возрасту сам имел внуков. Это время для хуторских жителей было особо напряженным. До наступления жарких летних дней нужно было успеть подстричь овец и провести санитарную обработку всего поголовья, а заодно и пересчет произвести. Для оперативности в такую пору приходилось нанимать временных рабочих. Вот как раз в один из таких дней приближающуюся к хутору фигуру Афанасия первым заметил один из наемных рабочих.

— Смотри, Сяргей Афанасич, смотри! Кажись, папаша ваш к табе в гости едет, — услышал Сергей голос одного из батраков.

Зная крутой нрав старика, люди забеспокоились. Сергей, прикрываясь ладонью от яркого солнца, посмотрел в сторону юго-запада, где в ровной степной глади увидел знакомую фигуру родного отца. Афанасий, заложив за спину руки, не спеша приближался к хутору сына; за его спиной в поводьях, фыркая и мотая головой, шла молоденькая кобылка.

— Да! И правда, папаша наш. Вот папаша… Ну даёт! Даже лошадь жалеет, сам пешком рядом с ей идёт. Тожеть скажешь, едет он… — усмехнувшись, упрекнул своего рабочего Сергей.

— А я ево ишо сдаля заметил, — похвастался тот, вместе со всеми всматриваясь в степную даль.

— Молодец! Глазастый ты у нас, — похвалил парня Сергей. — Васькя! — немного призадумавшись, крикнул Сергей своему сыну. — А ну-ка, крутани голову́ вон той овце, — указал он на достаточно упитанное животное.

— Какую, папаш? Вот енту?

— Да, да, енту самую.

— А зачем, папаш? Как крутну, так ведь она опосля долго не проживёт, — удивился Василий.

— Ну ты, Васькя, и бестолковый. Хошь сказать, што я папашу позавчерашним мясом кормить должён? Как бы не так! Пущай он свежего покушает да с собой заодно возьмёт, а там и мамаша свеженького мясца отведает. Понимать надыть!

— Так а голову́ на кой дьявол ей крутить? — не унимался сын.

— А-а-а! Енто, сынок, другая история. Он же, папаша-то, как мене говорит: «Ты, Сяргунькя, хорошую овцу на мясу не режь! Режь тока ту, што вот-вот магёт сдохнуть. Хорошую — тока на продажу!» Вот и скажи тяперяча: и чаво мене их жалеть?! У мене ентих овец, почитай, тыщи, а я дохлятину есть должён?! Нет! Так не пойдёт. Ну… и супротив папашиной воли тожеть не попрёшь — он ведь, папаша-то, и по шея́м надавать магёт. Вот и приходится так хитрить. А куды деваться-то? Вот так вот! Учися, Васькя, уму-разуму.

Василий стоял, удерживая вырывающееся из рук животное, и внимательно вникал в назидательные слова своего отца.

— Да!.. Ну и дедусь у нас… — покачал с удивлением головой Василий и, скрутив резким движением животному голову, оставил его в стаде.

— Добрый день, папаша. Добро пожаловать, — кланялся отцу в искренних приветствиях Сергей.

— День добрый, сынок. Мир вашему дому, — протяжно молвил Афанасий, продолжая хозяйским взглядом окидывать владения сына.

— С миром принимаем вас, папаша. Проходите в дом. Отдохните с дороги. Сей же час вас чаем потчевать будем, — указывая на двери шалаша, Сергей приглашал своего отца в гости.

— Та енто мы завсегда успеем, — протяжно промолвил Афанасий, — рассказывай, сынок, как у тебе дела на хозяйстве. Вижу, делом занят — и сам, и люди вон работают. Всех овечек подстриг аль ишо осталися? — интересовался Афанасий, осматривая стадо стриженых овец. — Ой! Сяргунькя! Глянь, глянь-кя! — вдруг всполошился Афанасий, вглядываясь в многочисленное стадо.

— Што случилось, папаша, што вы там увидали? — для достоверности засуетился Сергей.

— Вона, овца больная волчком кружится. Лови её, Васькя, лови. Зарезать надыть, а то сдохнет, — затараторил Афанасий, предупреждая об опасности.

— Иде, папаша, иде она? Чавой-то я её не вижу, — нахмурив брови, Сергей стал рьяно осматривать свое стадо.

— Та вон она, вон она! Васькя, хватай её! — указывал рукой своему внуку Афанасий. Как и было задумано, овцу поймали, и теперь к обеду ожидался свежий куырдак.

Афанасий еще раз неспешно окинул взором хозяйство, заглянул на конюшню, в катухи, на летний загон, осмотрел свежевыкопанный колодец.

— Худук новый, смотрю, недавно выкопали? — спросил Афанасий, оглянувшись на идущего рядом сына,

— Да, папаш, вот надысь, недели полторы назад, не боле, — подтвердил Сергей, замечая, что отец его трудами доволен.

— Молодец! Худук на хозяйстве всегда добрым должён быть, а то и два, и три. Вон скотины у тебе скока. Без воды в степу со скотиною никак… Вижу, дела у тебе, сынок, идут справно — енто хорошо. Я рад за тебе. Ну, раз всё в порядку, тады, хозяин, веди в дом. Тяперяча можно и чаю попить, — расплываясь в улыбке, обратился он к Сергею.

— Милости просим, папаша, проходите в дом, — удовлетворенный родительским одобрением своей хозяйской деятельности, Сергей милостиво приглашал отца в свое скромное жилище. В свою очередь, убедившись, что сын хозяйство ведет исправно, Афанасий отправился в шалаш, где эстафету приняла сноха, усаживая свекра на почетное место.

— О!.. А енто откедва у вас мяса свежая да жирная такая?! — насторожился Афанасий. — Неужто овцу хорошую зарезали недавно? — требовал он от снохи отчет, вглядываясь в ее глаза пытливым взглядом.

— Што вы, папаша, што вы?! — протестовала Василиса Васильевна. — Енто нас соседи надысь угостили, — отчиталась она, заранее предупрежденная мужем, как надо отвечать свекру в таких случаях.

— А-а-а! Вон оно што! Ну тады ладно, — успокоился Афанасий, — дай бог здоровья соседям, — добавил старик, принимая из рук снохи пиалу горячего чая.

Развалившись в широких санях, пригретый лучами февральского солнца, Сергей стал замечать, как под звуки монотонного топота копыт, фырканье сытых лошадей да скрип снега под полозьями справных саней его самого стало клонить ко сну.

«Хорошие получились сани, добротные», — подумал Сергей, в очередной раз одобряя свое изделие, которое он с сыновьями изготовил сам.

Кузня у него на хуторе была на хозяйстве большим подспорьем как для своих нужд, так и для дополнительной прибыли. В ближайшей округе, километров на сто с лишним, кузниц в степи не было. Две были только в Джаныбеке, а это как раз и есть сто с лишним верст от хутора. Заказов в летний период было хоть отбавляй. Работы хватало — только не ленись; потому и доход от нее был немалый. А поставить кузню на хуторе настоял отец. «Дай, Господи, яму здоровья», — подумал про себя Сергей и еще раз глянул на дремлющего в санях состарившегося отца. Прошло каких-то пять лет, как Афанасий перестал ездить по хуторам сыновей, проверяя их хозяйскую деятельность. За это время умерла жена, и он после ее смерти резко сдал здоровьем. Осунулся. А потом и совсем ослаб.

— Ну што, Стяпан, заворачивай-ка, помолясь, к хутору, хватит уже колесить по степу. Пора и домой ехать, — дал распоряжение сыну Сергей.

— Как скажешь, папаш… — протянул гулко Степан, и сани медленно стали сворачивать к хутору. Серый дымок из труб саманных мазанок поднимался высоко в небо, обозначая тихий и безветренный день.

— Дедусь… Дедусь приехал! Ура-а-а!!! Дедусь приехал!.. Родной наш!.. Любимый!.. — кричала заранее подготовленная к встрече детвора, лишь только лошади показались на хуторском дворе.

Разбуженный криком и гиканьем ребятни, Афанасий проснулся и тут же оказался в объятиях своих многочисленных правнуков. Его счастью не было предела. Ведь он считал, что его привезли на хутор к другому его сыну — Петру. Раскрыв на ощупь котомку, он стал тут же угощать детей сладостями. А те только этого и ждали!

— Ну вот, дедусь, наконец-то вы и приехали, а мы-то вас уже заждались, проходите, проходите, дедусь, вы как раз вовремя, как раз к столу. Тута у нас и щи к обеду поспели, сей же час есть будем, — неустанно тараторила Мария Ивановна. Как прежде, с почтением хлопоча, она бережно заводила старика в мазанку.

— Ну слава богу, добрался́, — торжествуя, с нескрываемой радостью сообщил снохе Афанасий о своем путешествии. — Ты знаешь?! А то ведь у Сяргея мене и почитать уже перестали да и не кормили совсем, одна страсть Господня, — жаловался Марии Ивановне старик, по-настоящему считая, что его привезли к Петру. — Ну слава богу, што приехал, у Пятра-то мене тяперяча нихто не обидит, — утвердительно сказал он, присаживаясь на лавку.

— Енто точно, дедусь! Тута вас нихто не обидит, — соглашалась Мария Ивановна вместе со свекровью, помогая деду раздеться.

— А Петькя-то иде? Штой-то я ево и не слышу, и не вижу? — допытывался Афанасий, прислушиваясь к звукам.

— Да тама он, папаш, на дворе, на хозяйстве хлопочет, — крикнула ему на ухо Василиса Васильевна.

— А-а-а, тады понятно, ну пущай управляется.

Уже на другой день прадед забыл, что его привезли к Петру (как он считал), и по привычке на все свои нужды в первую очередь приглашал к себе мать Анатолия. И она, терпеливо выслушивая капризы старика, старалась во всем ему угодить.

                                       * * *

На командный пункт доставили ужин. Сегодня, на удивление, каша оказалась вкусной. Подкрепившись, Анатолий выпил кружку горячего чая и вышел из траншеи помыть котелок. Сумерки сгущались. После жаркого дня на наблюдательном пункте повеяло прохладой. Над траншеями передовой, поднимаясь вверх с шипением, падали осветительные ракеты. Заметив в темноте силуэты, Анатолий увидел, как по ходам сообщений пробирались разведчики. Среди них он с легкостью узнал рослого Цаплина.

— Здорóво, Анатолий, — приветствовали его Кузнецов и Бейтурсиков, обмениваясь рукопожатиями.

— Здорóво, здорóво, разведка, — улыбался Анатолий, встречая гостей. — Что, опять на вылазку? — махнул он котелком в сторону немецких позиций.

— Туда! В тыл мы не привыкли ходить. Уж очень там скучно, — подметил Илемесс.

— Добрый вечер, Толя, а вернее, доброй ночи, — протянул свою широкую ладонь Цаплин, и друзья обнялись. — Давненько с тобой не виделись, — подметил он, поправляя автомат. — Я как тебя увижу, сразу вспоминаю, как мы с тобой телефонный аппарат на посту оставили. А потом перед Батей как провинившиеся школьники стояли, — смеялся Иван, вспоминая январь.

— Да, Ваня, был у нас с тобой такой казус. Помню, когда ты Бате сказал: «Мы сможем вернуться на наблюдательный пункт и принести телефон», — у меня тогда сердце в пятки ушло. Ну, думаю, все! Тут я бесславно и сложу свою глупую голову. Слава богу, Батя человек был мудрый, дал нам в помощь разведчиков, да еще наказал строго, чтобы без толку на рожон не лезли. Земля ему пухом — хороший был командир.

— Да, царствия ему небесного. Только добрыми словами можно вспоминать такого человека, — качал головой Иван, соглашаясь со словами друга. Они оба замолкли, вспоминая погибшего командира.

— Ну, как у тебя служба, Ваня? Не разочаровался? А то, может, назад к нам, в связь? — вернулся к прерванному разговору Анатолий, подталкивая друга к наблюдательному пункту.

— Нет, Толя, мне эта служба нравится, — продвигаясь по траншее, возражал Цаплин. — Я столько этого добивался, а теперь что — назад пятками? Ни за что!

Друзья устроились у поста Дружинина, где стоял его телефон.

— А как ты, Толя? Твои из дома пишут? Как там мать, сестренки? Все в порядке?

— Да, Ваня, из дома письма получаю. У них все хорошо. Все работают с раннего утра до поздней ночи, хотя в этом и не признаются. Но я-то знаю! А у тебя как дела дома? Братья, сестры, родители? Все живы, здоровы? Надеюсь, письма им пишешь? Переживаю за тебя, мы же с тобой почти земляки. Саратов от Джаныбека всего в трехстах пятидесяти километрах.

— Конечно, пишу, Толя. Все в порядке у них. Тоже трудятся в поте лица своего. В тылу нашим сейчас всем несладко, но они об этом нам не говорят, чтобы лишний раз не расстраивать.

— Да! Мы тут, под градом пуль и осколков, на пузе пол-Украины проползли. А они там и за себя, и за нас с тобой трудятся. Скорее бы эта война закончилась.

— Это точно, сейчас бы домой, родных обнять. Посидеть поговорить с ними… — промолвил Иван. Ссутулившись, он сидел на снарядном ящике, сжимая в коленях свой ППШ. Его взгляд потускнел, на лоб набежали морщины, видимо, так ему захотелось увидеть своих родных.

Кузнецов, обсудив с Махлеевым мелкие детали предстоящей операции, ждал сигнала от саперов. Загудел зуммер, связист передал команду, и разведгруппа тронулась в путь.

— Ну, давайте, братцы, ни пуха вам, ни пера, — пожелал Анатолий, провожая ребят на задание.

— К черту, — все как один отозвались разведчики, поправляя оружие и снаряжение.

Обитатели наблюдательного пункта встали проводить друзей, высказывая добрые слова напутствия.

Спускаясь со склона высотки, группа скрылась в полуночной мгле. Прижавшись спиной к бревенчатой стене траншеи, Анатолий сквозь маскировочную сеть смотрел в звездное небо. Пулеметная перестрелка да пуски осветительных ракет изредка нарушали тишину июньской ночи. Такие минуты всегда напоминали ему его далекое детство. В этот раз почему-то вспомнился эпизод, который произошел с ним весной тридцать шестого года.

Снег тогда в степи растаял, и теперь в падинах стояла вода. Был как раз тот период, когда можно было идти «выливать» сусликов. Этому сыновей научил отец. С раннего детства, сколько Анатолий себя помнил, он занимался этим промыслом, спасаясь от голода. Не только он один, все малообеспеченное население в эти трудные годы, кто пережил суровую зиму, с нетерпением ждало выхода сусликов из зимней спячки. В степь он пошел с Надеждой. От сестренки помощи и немного, но не так было скучно, как одному: есть с кем поговорить. Два часа кропотливого труда — и вот уже в мешке двадцать пять тушек истощенных за зиму зверьков, с которых теперь требовалось снять шкурки, распотрошить.

Квартировала семья в доме Кожановых. И мать настрого запретила с этими грызунами появляться даже во дворе, а не то что в доме, во избежание гнева со стороны домовладельцев. Сама она их в пищу не употребляла — брезговала. А как среагируют хозяева на то, что в доме постояльцы будут варить сусликов, она не знала, потому и дала строгий наказ детям. Ведь они здесь всего-навсего квартиранты.

Чувство голода толкало детей на скорое приготовление пищи. Чтобы избежать неприятностей, Анатолий принял решение все мероприятия провести за пределами двора, подальше от хозяйских глаз, а самое главное, подальше от глаз матери. В мокрой, испачканной грязью одежде и обуви дети со стороны степи подошли к хозяйскому сараю.

— Так, Надюха, принеси-ка сюда из чулана чугунок, пару луковиц и немного соли у матери возьми, она на полке в баночке стоит, — строго наказал сестре Толя; сам же в это время стал располагаться за саманным сараем.

— Знаю я, где что лежит! — деловито огрызнулась девчушка. — Будет он мне еще рассказывать…

Поправляя платок, она стремглав побежала в дом. Толя положил на землю старый, в разноцветных заплатках мешок и принес из колодца воды, чтобы потом помыть в нем разделанные и потрошеные тушки. Устроился он на перевернутом вверх дном старом ведре, подтянул ближе к себе мешок и, проверив нож на остроту, принялся за дело. В мыслях Анатолий уже представлял себе кипящий на костре чугунок, от которого должен был исходить приятный запах. День приближался к вечеру. Надо было успеть все сделать засветло. Ну вот прибежала и расторопная сестренка.

— Вот, держи, принесла, — задыхаясь от спешки, выпалила Надя, держа в руках большой чугунок, на дне которого перекатывались две небольшие луковицы. Ее глаза радостно искрились, щеки горели огнем, развязавшийся платок сбился на затылок, обнажая короткостриженую голову.

— А соль забыла, да?! — строго спросил брат.

— Ничего я не забыла! — возмутилась Надя, широко раскрыв глаза. — Вот она, смотри! — оттягивая карман, сестра продемонстрировала, что все на месте. — Я уже не маленькая, чтобы забывать. Куда ее высыпать? — гордо спросила девчушка, опуская сосуд на землю.

— Лук вытащи из чугунка, взрослая! — деловито подтрунивая, велел Анатолий.

Поднявшись, он стал отмывать от крови покрытые цыпками руки. Когда на дно принесенной посуды опустилась первая тушка, за стеной сарая послышались шаги. Из-за угла появилась фигура хозяина дома.

— А чой-та вы тут делаете? — спросил Василий Фёдорович, окидывая строгим взглядом расположившихся за его сараем детей.

Сердце Анатолия затрепетало от страха. Кожанов по-хозяйски осмотрелся, заглянул в лежащий на земле мешок с оставшимися в нем двадцатью четырьмя сусликами, скрутил его правой рукой посередине и поднял с земли. Взглянув с сожалением на перепуганных детей, в другую руку мужчина взял чугунок. Не спеша, поворачиваясь к малышне спиной, он вдруг через плечо сухо сказал:

— А ну-ка, пошли со мной, — и, скрипя кожаными сапогами, направился к калитке.

— Дядь Вась! Мамка нас отлупит, если мы с сусликами во двор зайдем, — взмолился Толя, оставаясь на месте как вкопанный.

Надежда, прижавшись к брату, от накрывшего ее приступа страха стояла бледная как полотно. Ее посиневшие на холоде губы тряслись, на глаза навернулись слезы. Боясь хозяйского гнева и предстоящей взбучки от матери, она еще сильнее прижалась к старшему брату, схватившись за его правую руку; по щеке перепуганной девчушки покатилась слезинка. Оглянувшись назад, Василий Фёдорович увидел перепуганных до смерти детей, и ему до боли в сердце стало их жаль.

— Вот скажите мене, деточки мои дорогие, хто в ентом доме хозяин: я аль ваша мамка? — с улыбкой задал он вопрос.

— Вы, дядь Вась, — в один голос ответила перепуганная детвора.

— Так вот тады и делайте, што я вам говорю. И не бойтеся. Нихто ваших сусликов не отнимет, и ругать вас нихто не будет, — успокоил он повергнутых в ужас детей, — берите своё ведёрко, лук и пошли со мной в избу, — настоятельно, но без строгости сказал Кожанов и пошел во двор развалистой походкой.

Толя с Надей, несколько успокоившись, но взволнованно переглядываясь, подобрали с земли остатки утвари и молча поспешили за хозяином. В сенцах Василий Фёдорович быстро разулся и первый вошел в дом. Из-за закрытой двери было слышно, как он со смехом и с жалостью рассказывает о произошедшем случае своей жене.

— Конечно, детишкам есть-то охота. Они же вон полуголодные день-деньской бегают, — качая головой, рассуждала хозяйка. — Кады ж енто тяжёлое время закончится-то, а? Господи Иисусе, спаси и сохрани, — крестилась тетя Надя, подавая хозяину большую миску с теплой водой.

Дети еще долго снимали с себя запачканную одежду и обувь, прежде чем появились на пороге дома. В чисто убранной комнате было тепло, уютно, приятно пахло свежей выпечкой.

— Ну, проходите, проходите, — по-доброму приглашала растерянных детей хозяйка. — Чавой-то вы как не свои в дверях-то встали? Идите мойтя руки, я вас пышками щас угощу, — предложила тетя Надя, направляясь к печке.

Тетя Надя — хозяйка дома, добрая и радушная женщина пятидесяти девяти лет — с любовью и нежностью относилась к детям своей квартирантки. Четверых детишек, оставшихся без отца, Мария Ивановна кормила и воспитывала одна. И, когда предоставлялась возможность, тетя Надя старалась угостить детвору чем-нибудь вкусненьким, хотя и самим жилось нелегко. Грузная, с крутыми бедрами хозяйка, переваливаясь с одной ноги на другую, взяла с печки тарелку и подошла к детям.

— Вот, нате, перекусите, пока Василий Фёдорович ваших сусликов облупит, — протянула она детям на тарелке две свежие пышки.

— Спасибо! — радостно, в один голос поблагодарили ее дети и принялись жевать горячую выпечку.

Хозяин тем временем, устроившись посреди комнаты, ловко ошкуривал и потрошил «вылитых» ими зверьков. Толя с Надей, переглядываясь, молча наблюдали за каждым его движением. Через несколько минут тетя Надя, перемыв разделанные тушки, сложила их в чугунок, сдабривая луком и солью.

— Вот! Тяперяча они малость просолятся, а потом мы на ночь в печь-то их и поставим, штоб протомились там, — рассказывала о длительном процессе приготовления хозяйка. — А утром — милости просим к столу! Блюдо будет готово, — поясняла женщина, унося чугунок в сенцы.

Для детей ожидание было делом утомительным. Им хотелось употребить это блюдо сейчас. Но никуда не денешься — придется подождать.

Утра следующего дня детвора ждала с нетерпением. Тетя Надя по обычаю хлопотала у печки, гремя посудой и хозяйственными приборами.

— А нонче-то не што вчерась. В ночь-то хорошо подморозило — зябко на дворе, — сообщил зашедший с улицы Василий Фёдорович. — Лужи все ледком покрылись, — пробасил хозяин, снимая шапку и старенькую, в заплатках куртку. — Скотину со дня на день в степ выпущать надыть. Урожай в прошлым годе был безлишковый, тока на прокорм и хватило. Ни сена, ни соломы, почитай, нету. Пущай скотина в степу сама сабе корм ищет. Да и не нонче так завтра трава попрёт.

— Щас и колхозный скот, и единоличники скотину в степ выгонят — и будет табе как в прошлом годе весной. Почитай, всю траву сплошь скотина и вытыптала. Вот табе и выпущай, — сетовала тетя Надя.

— Да будя табе! Тожеть скажешь — вытыпчут! Степ большая, всё не вытыпчут. Клинчиха-то што приходила? По делу аль так — языком почесать?

— Приходила… Говорит, свою корову с телком кормить нечем. Тожеть выпущать их в степ собрались — а куды деваться? Што, пущай скотина пустые ясли грызёт?

— Так-то оно так, понятно, што корма нету. Тока и степ ишо голая стоит.

— У-ух! И беда с ентой скотиной. Раннею весною сена нету, а летом вся трава от жары сгорит. Вот и паси, мужик, коровушку…

— Што там соседка ишо сказала окромя скотины? Колькя ихний не образумился ишо? Не передумал жаниться-то?

— А!.. Сколько ентова обормота ни учи — всё ума-разума яму не втолчёшь. Вот втемяшил сабе в голову́, да тока всё одно и талдычит, мол, лучше Маньки Евдокимовой девок нету! — негодовала тетя Надя. — Вот скажи мене, ну на што яму та лахудра сдалась? Вон у Лухмановых Васёна — какая девка работящая. А у Рогожкиных Дуняша — тожеть девица уже на выдание, да ишо и мастерица на все руки. А ентот: «Нет! Тока на Маньке жанюсь…» Вот и всё табе!.. Говорит: «Мы с ею будем жить ладно и богато». Ну што ты яму скажешь?!

— Дурак думкою богатеет, — подметил спокойно Василий Фёдорович. — Ничаво! Папаша двухвосткой хорошенько отпорет пару раз, и забудет Колькя про Маньку свою, — добавил он, вытираясь полотенцем.

Василию Фёдоровичу шестьдесят лет, но он еще в хорошей физической форме. Крепкого телосложения, широкоплечий, несуетливый, заходя в помещение, он, казалось, заполнял собою все пространство комнаты. Кожанов был рачительным хозяином; его двор и дом ухожены, все вещи и инструмент находились на своих местах, во всем наблюдалась твердая рука неутомимого труженика.

— Ну што, хозяйка, завтрак-то готов? — обратился он к жене с улыбкой. — А то вон малышня-то щас слюною захлебнётся, — смеялся хозяин, проверяя пальцем остроту ножа. Приложив к груди круглый калач хлеба, Василий Фёдорович принялся нарезать его большими увесистыми кусками.

— Та готово… Куды ей деваться-то. Магёшь всех к столу кликать, — усмехнулась тетя Надя, вытаскивая ухватом из русской печи горячий чугунок.

— Так, детвора! А ну-ка, давайте к столу! — крикнул хозяин, зазывая всех на завтрак.

Дети, как горох из банки, высыпали в большую комнату, где посреди стола стоял чугунок, рядом — нарезанные куски ароматного хлеба, а по краям расставлены эмалированные тарелки. Усевшись на лавки, малышня с нетерпением наблюдала, как хозяин снял с незамысловатой посудины крышку, и помещение моментально наполнилось ароматом, напоминающим запах вареной курятины. При помощи медной шумовки и деревянной ложки Василий Фёдорович стал раскладывать каждому в тарелку по одной затушенной в печи ароматной тушке.

— Давай, детвора, налетай, пока подешевело, — смеялся дядя Вася, наблюдая, как дети с аппетитом принялись уплетать свежее мясо за обе щеки. — А ты чаво, Манькя, стесняешься? — обратился он к своей квартирантке, которая осталась в дальней комнате. — Ты чаво к столу не идёшь? Аль боишься, што кому-то не достанется? Иди сюды, здеся всем хватит. Давай присоединяйся к нам, — неустанно пытался призвать к трапезе свою квартирантку добродушный хозяин.

— Нет, што вы, Василий Фёдорович, я сусликов не кушаю, не могу. Я боюсь их есть, — отказывалась напрочь Мария Ивановна, брезгливо отворачиваясь.

— Так! А ну-ка, иди сюды! — строго призвал свою квартирантку хозяин. Мария Ивановна, подчиняясь его воле, зашла в комнату.

— А как вкусно пахнет! — заметила она, нерешительно подходя к столу. Дети внимательно наблюдали за происходящим, продолжая жевать.

— А ты што думала, што в чугунке гадость какая варилась? — смеялся Василий Фёдорович, отламывая от тушки заднюю ножку. — На-ка вот, держи, — протянул он Марии Ивановне отломанный кусок.

— Та не могу я, Василий Фёдорович! — пытаясь отвернуться от стола, твердила она.

— Держи, табе говорю! — строго приказал Кажанов и сунул ей в руку кусочек мяса.

Противиться хозяину дома Мария Ивановна не смела. Тем более что аромат, стоящий в комнате, говорил о том, что это должно быть вкусно. Глядя на то, как с аппетитом ели мясо ее дети, она, решившись, наконец положила кусочек мяса на язык.

— Да! Оказывается, енто вкусно! — с удивлением произнесла Мария Ивановна, пережевывая мясо.

В комнате все залились звонким смехом…

                                       * * *

Взрыв, прогремевший за передовой, прервал воспоминания. Северо-западнее наблюдательного пункта ожившие вражеские пулеметы посылали в темень косые веера трассеров. Осветительные ракеты одна за другой взлетали вверх, освещая тот край обороны, где прогремел взрыв. Наши пулеметчики ответным огнем старались подавить огневые точки противника, откуда велась стрельба.

— Что-то произошло! — воскликнул Дружинин, поднимаясь с места.

Разведчики и связисты вышли из блиндажа в траншею.

— Неужто это наши на немцев напоролись? — забеспокоился Анатолий.

— Скорее всего, это они, — вглядываясь в сторону, где шла перестрелка, переживал за бойцов Лёня Дырявко.

— Судя по тому месту, где идет перестрелка, это группа Кузнецова ведет бой, — с тревогой в голосе произнес подошедший Махлеев.

— Товарищ капитан, может, подмочь им огнем наших батарей? — предложил Анатолий, глядя на капитана.

— Не зная обстановки, Толя, можно и своих накрыть нашими же снарядами, — сожалел Степан Андреевич, прикусывая губы. Он тоже заметно нервничал, поправляя накинутую на плечи шинель.

— Жаль, что помочь ничем не можем… — расстроился Дырявко. Его мускулистая рука сжимала цевье карабина. — А может, это вовсе и не они, — надеясь на лучшее, спокойно произнес Лёня.

— Да что тут гадать, пройдет время — узнаем. Теперь остается только ждать и надеяться, что с нашими ребятами все в порядке, — раздался чей-то возглас.

— Что же, будем ждать… Может, это вовсе и не они ведут пальбу, — попытался утешить присутствующих Анатолий.

Через несколько минут ожесточенной перестрелки выстрелы стали стихать. Люди, оглядываясь в сторону переднего края, не спеша начали расходиться по своим местам.

Анатолий устроился на своем посту, но прежнего спокойствия на душе уже не было. Тревожные мысли одна за другой лезли в голову, он то и дело настораживался, реагируя на каждый шорох. За траншейными досками скребся кто-то из грызунов: не то мышь, не то крот. С северо-востока доносился лай санитарных собак. Запряженные в ездовые нарты, эти животные тоже были на воинской службе. Наравне с лошадьми они выполняли нелегкую работу, вывозя раненых с поля боя. Сверчки наперебой распевали свои ночные песни. Монотонный стрекот насекомых ласкал слух.

Прошло около часа после произошедшего на передке переполоха со стрельбой. За бруствером послышался шорох и окрик караульного.

— Стой! Кто идет?!

— Калина…

— Яблоня, — откликнулся на пароль часовой. Вскоре в траншею стали спускаться разведчики. Цаплина вели под руки, его правая нога перебинтована. Бинт обильно пропитан кровью.

— Что, на немцев нарвались? — поспешил с вопросом Дружинин, помогая Ивану спуститься вниз. — Все живы? — окидывая взглядом членов разведгруппы, беспокоился он.

Отдыхающие в блиндаже люди вышли в траншею.

— Все живы, Толя, — успокоил его Бейтурсиков, — не переживай. — Он перевел дыхание.

— Раненый у нас, Толя, только один — любитель нового оружия, — уточнил Кузнецов, иронично указывая на Цаплина.

Ивана положили в блиндаже. Он побледнел и водил растерянными глазами по сочувствующим лицам товарищей.

— Ты как, Ваня? Может, водички тебе?.. — с заботой спросил Анатолий раненого друга.

— Нормально, Толя. Если можно, то от пары глотков воды я бы не отказался, — шевеля сухими губами, отрывисто проговорил Цаплин.

Анатолий отстегнул от ремня фляжку и протянул ее Ивану. Тот, приподнявшись на локте, стал жадно пить.

— Потерпи, Ваня, сейчас передохнете, и ребята тебя до санчасти доставят. А там машиной быстренько в госпиталь. Вылечишься, отъешь там вот такую ряху, — с улыбкой Анатолий изобразил руками круглое лицо, — и опять к нам в полк вернешься. Не переживай, дружище, мы еще с тобой повоюем, — как мог утешал Анатолий своего друга.

— Спасибо, Толя, — благодарил Иван. Утолив жажду, он протянул Дружинину его фляжку.

— Что, Николай Петрович, на немцев нарвались? — спросил Кузнецова подошедший Махлеев.

— Нет, товарищ капитан, хуже. Любопытный Цаплин на мину нарвался. Группу чуть не погубил и задание сорвал, засранец, — сердился Кузнецов. Он поправил маскировочный комбинезон здоровой рукой. Левая рука была перебинтована. — Ладно, главное, все живы, — поднимаясь, выдохнул Николай. — Подробности потом… Ну что, немного передохнули — и в путь. Нам надо быстрее раненого в госпиталь доставить, — забеспокоился Кузнецов.

Цаплина разведчики взяли под руки, и, выбравшись из траншеи, группа отправилась по направлению к штабу полка. Вернувшись на пост, Дружинин еще долго не мог избавиться от тревожных мыслей о раненом друге. Успокоиться смог только к утру, когда перед рассветом стало клонить ко сну. Заснуть на посту Анатолий всегда остерегался: в страхе, что немецкая разведгруппа может сонного легко захватить в плен. Таких случаев было сколько угодно. Да и спал он крепко. Конечно, не так, как Сомиков, но то, что, заснув, может прослушать вызов из штаба, было вполне возможно. Исходя из этих соображений, спать на посту Дружинин не смел.

История с ранением Цаплина выяснилась позже. А дело было так…

Саперы проделали минные проходы сначала на своем участке, а потом извлекли и немецкие мины. Проход на минном поле немецкой стороны был очень ограниченным. Об этом саперы предупредили сразу. Группа, успешно пройдя свою полосу, вышла на немецкую территорию. Передвигаясь по узкому проходу на минном поле противника, шли нога в ногу. Впереди Бейтурсиков и еще два бойца разведки, за ними Цаплин. Замыкал группу Кузнецов. И все было бы ничего, но как раз в середине минного поля взгляд Цаплина зацепился за что-то блестящее.

В слабом лунном свете блестела недавно вышедшая в серийное производство немецкая штурмовая винтовка Sturmgewehr 44. Никакие мины не могли удержать истинного любителя стрелкового оружия. Забыв про все на свете, сворачивая с тропы вправо, он решил стать обладателем новинки немецкой фирмы «Хейнель». Когда Кузнецов увидел уходящего с тропы Цаплина, он едва успел в прыжке схватить Ивана за рукав комбинезона и резко потянул его на себя. Разорвавшаяся под ногой Цаплина мина разодрала обувь и зацепила мягкие ткани ступни, повредив кость. Осколком мины легко ранило в руку и сержанта. Если бы вовремя не среагировал Кузнецов, трудно предположить, что могло произойти с Цаплиным. Во всяком случае, легким ранением он бы вряд ли отделался.

После прогремевшего взрыва немцы открыли пулеметно-ружейный огонь. Здесь группу спасла складка местности. Изгиб низины плохо простреливался из немецких позиций. Поэтому этот участок и был ими тщательно заминирован. Ползком, по-пластунски разведчикам пришлось вернуться назад. В траншеях боевого охранения санитар из пехоты сделал Цаплину и Кузнецову перевязки, и они с передка пришли на наблюдательный пункт второго дивизиона.

                                       * * *

Утро следующего дня напомнило всем о трагической дате. Прошло ровно три года, как началась война. Три года!.. Как это беспредельно долго… Сколько за это долгое время пролито крови, слез, сколько погибших и искалеченных судеб! А сколько их будет до полного окончания войны — никто не знал.

К десяти часам утра Дружинин обнаружил на своей линии сбой связи.

— Лёня, я на ликвидацию обрыва, — предупредил своего напарника Анатолий, ощупывая в кармане нож. — Вроде бы ничего не забыл, — сказал он, продвигаясь по траншее.

— Давай, Толя, удачи тебе, — крикнул ему вслед Дырявко.

Выбравшись из прорытого прохода, Анатолий, соблюдая маскировочную дисциплину, как можно дальше отполз от наблюдательного пункта. Затем он еще несколько десятков метров пробежал, пригнувшись, стараясь за складками местности скрыться от обзора противника. Удалившись на достаточно приличное расстояние от наблюдательного пункта, Дружинин смог выпрямиться и шагать далее в полный рост.

День был солнечный, но не жаркий. Подросшая за эти дни от обильной влаги и достаточного тепла трава скрывала провод. Линия связи, протянутая Дружининым в ночное время двое суток тому назад, проходила по склону высокого холма, огибая его с северной стороны. На середине высотки телефонный кабель опускался в долину и к штабу полка тянулся уже по лощине.

Основная часть наших командных высот, которые занимала дивизия, в отличие от местности, где располагался противник, не была богата растительностью и просматривалась достаточно хорошо. Не выпуская из виду кабель, Анатолий наблюдал, как впереди него, по низине, в сторону наших тылов шел незнакомый солдат. Боец высокого роста, стройный, подтянутый. Бодро вышагивая размашистой походкой, он часто оглядывался на идущего вдоль линии Дружинина.

Дойдя до того места, где телефонный провод через несколько метров должен был спускаться по склону вниз, Анатолий вдруг почувствовал со спины сильный толчок воздуха. В тот же миг какая-то таинственная сила выбила землю из-под ног, и он, лишившись опоры, свалился набок. Не понимая, что с ним могло произойти, опершись руками о землю, Анатолий стремглав вскочил вновь на ноги. Поднимаясь, он увидел, как вражеская болванка, пробороздив склон следующего холма, полетела дальше, оставив на откосе черную полосу пропаханной земли. Невольно взгляд его скользнул по тому месту, где он неожиданно упал.

Прямо из-под ног вражеский бронебойный снаряд вырвал полоску грунта, лишив его равновесия. Вывороченные и обнаженные корни травы вместе с перепаханной землей чернели у дрожащих ног. Холодок пробежал по телу от сознания того, что могло с ним произойти, пролети снаряд несколькими сантиметрами выше. Не испытывая судьбу, Дружинин по линии связи стал спешно спускаться вниз, благо что далее она пролегала по долине.

Произошедшее если и не сильно напугало, то лишний раз напомнило ему о той опасности, которая подстерегает каждого бойца, находящегося на передовой. Сначала Анатолий радовался тому, что все обошлось и он без единой царапины на теле идет себе живой и здоровый. Но теперь в голову лезли другие мысли, которые по спирали накручивали те события, которые могли последовать, если бы вражеским снарядом ему оторвало одну или даже обе ноги. С какими трудностями в жизни ему пришлось бы столкнуться, окажись он инвалидом. Анатолий стал представлять себя калекой, пытаясь вообразить свои страдания. Было совершенно понятно, что это лишь плоды фантазий его лукавого ума, и он как мог старался прогнать прочь навязчивые мысли, которые то и дело возвращались вновь.

Впереди идущий пехотинец сбавил шаг; поправляя ремень карабина, он в очередной раз оглянулся на Анатолия; очевидно, солдату было неприятно ощущать присутствие идущего за его спиной человека. Слева, на вершине высотки, стал виден четкий силуэт искореженного тригопункта. За склонами холма показались крыши крайних домов села Черница.

Неожиданно со спины Анатолий услышал свист летящего снаряда. По звуку он легко определил, что боеприпас должен упасть где-то далеко впереди. Пролетев над его головой, снаряд разорвался как раз на том месте, где шел пехотинец. Грохот разорвавшегося осколочно-фугасного заряда прогремел, сотрясая воздух. Столб пыли, огня и черного дыма поднялся на месте разрыва. Когда Анатолий приблизился к воронке, она еще курилась. Пыль медленно опускалась на землю, в воздухе веяло стойким запахом немецкого тротила. От бойца, который в момент взрыва оказался на этом злосчастном месте, ничего не осталось. Был человек — и бесследно исчез. С раненым сердцем Анатолий смотрел на дымящуюся, с опаленными краями воронку; в ушах еще гудел звук от недавнего разрыва. Постояв немного у края конической ямы, Дружинин пошел по линии дальше.

В десяти метрах от места разрыва он заметил на земле комок грязи. Каким-то странным показался ему кусок влажной земли, одиноко лежащий на абсолютно сухой поверхности. Подойдя ближе, Анатолий небрежно толкнул его носком ботинка. И в тот же миг неприятная дрожь пробежала по всему телу: это был кусок человеческой плоти. Кровь, перемешанная с почвой, обволокла часть мышцы, превращая ее в обычный комок глины. Видимо, это все, что осталось от солдата. Дружинина пронзило какое-то чувство стыда и неловкости, будто он причинил боль погибшему бойцу, толкнув его ногой в обнаженное и окровавленное тело. Будто он ударил незнакомого солдата носком ботинка в его открытую, кровоточащую рану. Дрожь пробежала по спине, лоб покрылся морщинами.

Кто этот солдат и куда он шел, Анатолий не знал. Никому из подразделения, где служил этот боец, не будет известно, как и при каких обстоятельствах он погиб. Писарь запишет в сводку безвозвратных потерь, а начальник штаба подпишет извещение, которое на пороге своего дома от почтальона получит его бедная мать. Захлебываясь горькими слезами, она будет читать сухие, рвущие ее материнское сердце строки: «Ваш сын… пропал без вести». А солдат навечно останется в этой земле и станет землей, оросив ее прежде своей кровью, — без могильного холмика, без надгробья, без надписи… А там, далеко, на его родине разбитая горем женщина до конца дней своих будет ждать с войны пропавшего без вести сына, вздрагивая при каждом оклике, при каждом шорохе, при каждом скрипе покосившейся калитки. Как часто она будет выходить за околицу, на распутье дорог, внимательно вглядываясь вдаль — вдруг там, далеко на горизонте, появится фигура ее повзрослевшего сына и она через несколько минут окажется в его крепких объятиях. Как при редких поездках в город она возьмет себе в привычку вовремя поспевать на вокзал, чтобы встречать там прибывающие поезда. Внимательно всматриваясь в лица приезжающих пассажиров, мать с трепетом в душе будет робко надеяться на то, что среди незнакомых людей ей посчастливится наконец увидеть родное лицо. Как же это мучительно больно…

Я хочу, чтобы мы, родившиеся через много лет позже этой страшной войны, помнили. Помнили тех, кто в свои восемнадцать лет ушел на фронт защищать Родину и остался там навечно безымянно павшим на полях жестоких и кровопролитных боев. Чтобы помнили и передавали эту память своим детям, внукам, правнукам.

Любовь даже на войне не запретить

Шел третий месяц жесткой обороны, где части Пятьсот тридцатой дивизии занимали рубеж в районе местечка Сталашка. Войска фронта основательно накапливали силы для нового наступления. В эти теплые дни начала июля у Лаврушина произошла теплая встреча с фельдшером санчасти полка Ворониной.

Вера Воронина — очень красивая девушка, грациозно сложена, с прекрасной, просто безупречной фигурой. Ее большие серые глаза под сводом черных прямых бровей смотрели чистым и открытым взглядом. Ровный аккуратный носик и слегка припухлые губы гармонично сочетались со строгим овалом лица. Внешне Верочка выглядела сильной, смелой, решительной и страстной. Сочетание внешней красоты и решительности даже парней неробкого десятка приводило в состояние замешательства. Неуверенным и в голову не приходило попытаться завести с ней знакомство. Внутри же Верочка была женственной, трогательной и нежной. Она не была о себе высок