Оглавление

4. 1
5. 2
6. 3
7. 4
8. 5
9. 6
10. 7
11. 8
12. 9
14. 1
15. 2
16. 3
17. 4
18. 5
19. 6
20. 7
21. 8
23. 1
24. 2
25. 3
26. 4
27. 5
28. 6
29. 7
30. 8

О несчастных и счастливых, о добре и зле, О лютой ненависти и святой любви…

Воскресение — Музыкант

Больше меня не буди, не надо —

Мне снится сон…

Сергей Васюта — На белом покрывале января

Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реальными людьми случайно.

Пролог

Наши дни

Михаил уже почти занял свою ступеньку, когда перед ним неожиданно возникла женщина. Просто появилась сбоку, положила руку на поручень и застыла. Он машинально отодвинулся, а потом в знак протеста обогнал даму и встал ниже на пару ступенек, почувствовав себя победителем. Ушибленная лодыжка, которую он щадил полдня, не простила таких трюков — заныла и запульсировала.

За спиной раздался громкий звук телефона соседки по эскалатору, а спустя пару секунд и её голос:

— Да, я успела, но там что-то кончилось… Я не очень поняла. Перенесли на субботу. Это, конечно, плохо, потому что каждый день сейчас на вес золота… Ну, ты сама понимаешь.

«Надо же, опоздала она», — подумал Филатов, ощутив лёгкое злорадство, и полуобернулся. Женщина уставилась в смартфон, чуть шевеля губами. Рассмотреть её в деталях было сложно, но выглядывающую из-под бордового платка чёрную чёлку, худое лицо, тонкие и злые губы он увидел. Она покачала головой, после чего прижала к экрану палец, коротко сказала: «Да в нашей медицине везде так!» и отпустила голосовое сообщение на волю.

Михаил отвернулся, переступил с ноги на ногу и едва не охнул от вспышки боли в колене. Кислородный концентратор мстил ему жестоко и неотвратимо…

Первый раз на вчерашнем дежурстве к пациенту Крыгину в гнойную хирургию его вызвали около шести вечера.

В дальнем конце коридора из открытой двери доносилась перебранка двух женских голосов. Один властно отчитывал, другой неумело защищался. Филатов медленно пошёл туда, надеясь понять из разговора, что происходит.

— Почему я никогда не могу найти вас на месте? Капельница закончилась — вас ищу! Обезболивающее уколоть — бегаю за вами! Перевязку сделать — а вы опять спрятались! А всё потому, что вы только и знаете, как ходить на перекуры да на кухню! Без конца курите и жрёте, курите и жрёте, а на больных вам плевать!

— Да не курю я…

— И не перебивайте меня! — голос переходил на ультразвук. Михаил остановился, пытаясь представить, кто там так вопит.

— Пять минут назад вы где были? Я просила найти дежурного хирурга. Нашли? Или опять чаи гоняли с санитарками? Я это просто так не оставлю, зарубите себе на носу!

— Вызвала, вызвала, — устало ответила медсестра. Филатов увидел, как она пятится в дверь палаты, держа лоток с использованным шприцем. — Придёт, куда денется. Вы поймите, хирург сейчас один на всю больницу, и дела могут быть…

Она краем глаза заметила стоящего рядом врача и развела руками.

— Какие могут быть дела? — вновь раздался крик. — Моему отцу плохо, очень плохо! Где ваш чёртов хирург? Звоните опять, звоните! Или я сама пойду его искать!

Михаил решил, что пора бы ему выйти на сцену и прекратить скандал.

— Чёртов хирург к вашим услугам, — отодвинув сестру за спину, он вошёл в дверь и рассмотрел возможное поле боя.

В шаге от него со сложенными на груди руками стояла и выжигала всё перед собой взглядом худая женщина, которая сразу напомнила матерей из детской хирургии в странных халатах с азиатскими геометрическими узорами, обмотанных поясом в два или три раза, с растрёпанной причёской и в стоптанных домашних тапочках с собачьими ушами. Только вместо куклы или игрушечного автомобильчика один из карманов сейчас оттягивал небольшой тонометр со свисающей наружу манжетой.

Судя по всему, хирург от выражения глаз крикуньи должен был превратиться в кучку пепла, но это у неё никак не получалось. И, похоже, ей стало стыдно, что слово «чёртов» было услышано, но она старательно не подавала вида. Лишь злобно кусала нижнюю губу и громко сопела.

Справа от незадачливой Горгоны на кровати лежал пациент. Головой к двери, лицом к стене, под одеялом до самых ушей. Филатов видел только его полностью лысую макушку. Вторая кровать вдоль противоположной стены была занята телефоном с проводными наушниками, книгой и большим пакетом с памперсами.

Всё это Михаил успел заметить за время короткого молчаливого противостояния. В палате все были живы. Кровь не хлестала до потолка, никто не хрипел, не хватал ртом воздух и не пытался умереть сию же секунду. Можно было приступать непосредственно к беседе.

— Меня зовут Михаил Андреевич, — представился он. — Я дежурный хирург. Кто вы такая и в чём причина вызова?

— Дежурный хирург — это человек, который дежурит! — громким, почти змеиным шёпотом прошипела собеседница, не стремясь отвечать на вопросы. — А не тот, которого надо с собаками искать.

— Как позвали, так и пришёл. На самом деле дежурить — это спать в больнице по ночам за деньги, — мрачно пошутил он. — Вы именно так дежурантов себе представляете? Сестра вам не солгала — я сейчас один на всю больницу хирург. У меня могли быть неотложные дела…

— Неотложные?! Какие ещё могут быть неотложные дела??? Смотрите!

Рывком вытащив из кармана халата тонометр, она подошла к отцу и неожиданно тихим и вкрадчивым голосом спросила:

— Папа… Папочка, можно я ещё раз?

В ответ — ни звука. Женщина аккуратно достала его левую руку из-под одеяла, натянула манжету и ткнула в кнопку прибора.

— Смотрите! — судя по интонации, в ней сейчас жили как минимум две личности — одна нежно и заботливо общалась с родителем, другая ненавидела всю медицину разом в лице Филатова. — У него давление восемьдесят на пятьдесят!

Хирург терпеливо ждал завершения серии из трёх контрольных измерений и только потом посмотрел на экран. Сто десять на семьдесят. Слегка прищурясь, он покосился на дочь пациента, словно рассчитывая на комментарии, но она молчала, не ожидая такого подвоха от техники и собственного отца.

— Ну и что? — спустя некоторое время выпалила она. — Перед вашим приходом было гораздо ниже! Пришли бы вы сразу…

Михаил отступил на шаг назад, в коридор. Увидев медсестру, попросил её провести замер обычным тонометром. Ещё через пару минут все в палате знали, что артериальное давление у Крыгина в относительном порядке.

Следом в ход пошёл пульсоксиметр. Небольшая тахикардия была вполне объяснима, а вот сатурация девяносто два не очень понравилась.

— Вы будете что-то делать или нет? Я сейчас пойду искать ваше начальство по всем этажам!

— Начальство, я уверен, давно дома, — ответил Филатов. — Мне кажется, мы не с того начали. Как вас зовут?

Вместо ответа раздался лишь скрип зубов.

— Люда меня зовут, — наконец выдавила она.

— А по батюшке?

— Петровна.

— Людмила Петровна, я сейчас изучу историю болезни вашего отца, посмотрю анализы и приму решение. Судя по всему, ничего угрожающего жизни в данный момент не происходит…

Оставив её наедине со своим недовольством, он ушёл в ординаторскую, включил там свет. На пустом столе две папки: одна огромная, с вываливающимися наружу историями болезни, вторая тонкая, с листами назначений; на диване подушка, книга и поверх неё — забытые очки в толстой оправе. Захотелось лечь, взять в руки чтиво и отключиться от всего происходящего хотя бы минут на десять.

Выбрав из папок документацию по Крыгину, хирург сел на давно продавленные пружины, ненадолго прикрыл глаза, потом вздохнул и сосредоточился на чтении.

Сразу выяснилось, что не всё в порядке по онкологическому анамнезу. Пара старых потрёпанных выписок из онкодиспансера сообщили Филатову, что пациент устал от химиотерапии и прекратил её. Не так уж и давно, но судя по общей картине, это не пошло ему на пользу.

— Эх, Людмила Петровна, — вздохнул врач. — Нечего мне тебе сказать в утешение.

Свернув историю в трубочку для многозначительности и постукивая получившимся снарядом по бедру, он вышел в коридор и услышал сумбурный монолог Людмилы. Она хотела дать отцу воды и одновременно справиться о его самочувствии, тот же неразборчиво бурчал в ответ. Михаил отвёл им минуту на разговоры, после чего зашёл в палату.

За время его отсутствия кое-что изменилось. Постель Людмилы оказалась заправлена, пакет с памперсами переложен на подоконник. Растрёпанные волосы женщина собрала в тугой хвост и стала казаться ещё более худой и замученной, но глаза остались прежними — она была готова ринуться в очередную атаку, требуя спасения того, кто сам отказался от лечения.

— Людмила Петровна, мы могли бы с вами выйти? — после небольшой паузы произнёс Филатов. Дочь посмотрела на махнувшего рукой и отвернувшегося отца, одёрнула халат и последовала за хирургом в коридор.

— Людмила Петровна, поскольку я не являюсь лечащим врачом вашего отца, то не очень представляю себе, насколько он и вы информированы о его заболевании.

Она молчала.

— С вами разговаривали о диагнозах? О планах и перспективах?

Короткий кивок.

— В каком объёме?

— Мне дали понять, что его состояние крайне тяжёлое, — выдавила она. — Что он может… Он может…

— Умереть, — договорил за неё Михаил.

— Да. Но ведь этого не случится.

— Случится, — не меняя интонации, возразил он. — Я вам скажу больше. Процесс уже идёт. У вашего отца слишком тяжёлые заболевания — и все вместе они практически не оставляют ему никаких шансов.

— Нет, — она продолжала отрицать бесспорное для хирурга и совершенно неочевидное для неё самой. — Ногу ампутировали. Это должно было помочь. Почему всё опять так плохо?

— Всё плохо стало не сейчас, — покачал он головой, не соглашаясь с её видением ситуации. — Всё плохо было уже давно. Ампутация не принесла сколько-нибудь значимого улучшения. Организм измучен химиотерапией. На этом фоне два перенесённых инфаркта лишь ухудшают ситуацию…

Людмила Петровна смотрела на него непонимающим взглядом. Из глаз у неё вытекли слезинки.

— Положите его в реанимацию, — вдруг попросила она, перебив хирурга. — Я понимаю, да. Он умирает, — она перешла на громкий шёпот, — но в реанимации ему помогут. Я знаю, я слышала. В реанимации — там ведь лучшие врачи. Самые-самые.

Она сделала быстрый шаг вперёд и схватила его за плечо. Михаил Андреевич не предполагал, что это может быть так больно. У женщины были длинные ногти, которыми она впилась ему чуть повыше локтя в руку и потянула на себя.

— Положите его в реанимацию. Там спасут. Там помогут. Он ведь столько всего сделал. Он помогал деньгами больным детям. Он спортивный центр открыл. Он на этой проклятой работе здоровья лишился, а ведь был сильный — спортсмен, биатлонист, мастер спорта!

Филатов как загипнотизированный слушал, не в силах освободиться от её неожиданно сильных пальцев.

— Положите его в реанимацию, — продолжила она свою мантру, чувствуя, что хирург не может вырваться. — Он ведь задыхается, а там ему дадут кислород. Я спрашивала, здесь нигде нет кислорода. Странная больница. Люди у вас тут задыхаются. Им дышать нечем.

Она внезапно замолчала и пристально посмотрела Михаилу в глаза. Он к тому времени смирился с тем, что на плече будет синяк.

— Вы когда-нибудь задыхались? — вдруг спросила Людмила Петровна. — Так, чтобы ртом воздух ловить.

— Нет. Но это не изменит ситуацию. У вашего отца нет показаний к нахождению в реанимации.

— Как нет? — она оттолкнула его и вновь превратилась в ту дьяволицу, что горящими глазами перемещала по палате предметы. — Почему?

— У него декомпенсация тяжёлых хронических заболеваний, в том числе онкологического, — попытался вспомнить правильную для таких случаев формулировку хирург. — Ему показано паллиативное лечение в общей палате стационара. Или даже дома, под патронажем.

— Вы с ума сошли? — женщина развела руки в стороны, апеллируя к стенам гнойной хирургии. — Дома?

Это было всё, что она услышала. «Запоминается последняя фраза». Теперь она будет думать, что их с отцом выгоняют домой.

— Нет, точно стоит обратиться к вашему начальству, — Людмила Петровна мгновенно трансформировалась из плачущей и скорбящей по ещё не умершему отцу дочери во властного функционера, готового подключать административный ресурс. — Хотя да, вы правы, они все уже дома. Тогда я напрямую обращусь в реанимацию. Где у вас реанимация? Я поняла, что вы не хотите ничего решать. Проку от вас нет никакого.

Она развернулась и пошла к выходу из отделения. Возле открытой двери палаты, где лежал отец, на мгновение остановилась, посмотрела туда, словно убеждаясь, что он ещё дышит, после чего вновь зашагала по коридору. Филатов понятия не имел, насколько быстро она найдёт нужный этаж, но решил, что препятствовать ей не будет. Возможно, реаниматолог подберёт другие слова и остановит этот танк в халате. Правда, особой надежды на это у Михаила не было.

Тем временем дьяволица завернула за угол, где начиналась лестница. Реанимация находилась этажом выше, но дверь в неё не была никак обозначена. Он постарался догнать Людмилу Петровну и пристроиться в паре шагов за спиной. Ему не приходил в голову ни один законный вариант прервать этот поход по больнице. Хватать её за руки, толкать, кричать — всё это только усугубило бы ситуацию.

Тем временем она с ходу толкнула дверь в реанимационный блок, решив, видимо, прочёсывать больницу досконально. Указаний на то, что это именно реанимация, нигде не было, но на двери напротив висела табличка «Старшая сестра», а чуть сбоку большого холла, в его дальнем конце — «Ординаторская».

Людмила Петровна дёрнула дверь безо всякого предварительного стука и вошла внутрь. Михаил почти вбежал следом за ней.

Дойдя до угла длинного встроенного шкафа, за которым скрывалась ординаторская, она на мгновение замерла, глядя перед собой, а потом моментально скрылась из вида. Хирург последовал тем же маршрутом и увидел, как она стоит на коленях у дивана, на котором спала Света Морозова.

— Возьмите моего папу! — почти крикнула Людмила Петровна. Света резко вздрогнула, села и затрепыхалась в одеяле как рыба, пойманная в сеть. Её испуганные глаза смотрели то на странную женщину, то на хирурга.

— Светлана Дмитриевна, я не знаю, как это прекратить, — развёл Михаил руками.

— Вы кто? — наконец заговорила напуганная Света. — Какого чёрта?! Кто вас сюда пустил?

Ей удалось выпутаться из одеяла. Она вскочила, нащупывая на полу кроксы.

— В гнойной хирургии у неё отец. Требует поместить его в реанимацию, — коротко объяснил ситуацию Филатов. — Решила сама к вам прийти. Остановить нереально.

— Так охрану вызовите! — крикнула Морозова. — Какая реанимация, какой отец! У меня мест нет, все койки и все аппараты заняты!

— Найдите! — вступила в разговор с новой идеей дьяволица. — Так не может быть! Найдите аппарат для моего папы… Он там задыхается!

— Что значит «найдите»? — Света сумела всё-таки нормально обуться, одёрнула рубаху, машинально взяла со стола ручку и сунула её в нагрудный карман. — Мне кого-то снять с аппарата ради вашего отца? У этого «кого-то» тоже, возможно, есть дочь, и она явно будет не в восторге. Драться предлагаете за аппараты? Михаил Андреевич, охрану вызовите, пусть проводят даму!

Морозова подошла к своему столу, вытащила из ящика электронную сигарету и всем видом дала понять, что сейчас пойдёт курить и не будет больше участвовать в разговоре. Людмила Петровна, видя такую решимость, не нашлась что ответить, и пропустила Свету к выходу.

Проходя мимо Михаила Андреевича, Света тихо спросила:

— В чём там проблема?

— Онкология, сепсис. Сатурация низковата.

— Так найдите ему концентратор.

Она ушла и закрыла за собой дверь. А Людмила Петровна услышала слово «концентратор».

— Я знаю, что это такое, — она подошла к хирургу. Тот благоразумно отступил, не дожидаясь, когда её ногти в очередной раз вопьются ему в руку. — Найдите концентратор, если у вас нет кислорода в отделении.

— В гнойной хирургии их нет. В реанимации — тоже нет, потому что здесь они не нужны. Остаётся терапия. Но как нам объяснили, почти всё, что было, передали по запросу в ковидные центры.

Надеяться, что там найдётся хотя бы один никому не нужный аппарат, он не стал, но нужно было показать хоть какую-то деятельность, и он сказал:

— Людмила Петровна, вы идите в палату к отцу, а я поднимусь в терапию и попытаюсь это решить. Не могу обещать со стопроцентной уверенностью — но вдруг.

Она посмотрела на него одновременно и с недоверием, и как на бога. Потом молча, опустив голову, пошла обратно в отделение. Михаил вздохнул, подумал, что нехорошо обещать невыполнимые вещи, но делать нечего — надо было сходить наверх и поспрашивать. Возможно, где-то в кладовке у них и найдётся какой-нибудь списанный агрегат.

В терапии никто ему с такой просьбой не обрадовался.

— Концентратор? — удивлённо подняла бровь медсестра на посту. — У нас несколько человек со своими лежат, а остальные уж как придётся. Один на всю палату. Как сатурация упадёт, так они кроватями меняются. Розетка в палате одна. Кто возле неё лежит, тот и дышит. Ладно, пойдёмте…

Они вошли в одну из дальних палат. С кроватей на них тоскливо взглянули четыре старичка лет под восемьдесят каждый. На одном из них была зелёная пластиковая маска, от которой трубочки уходили за спинку кровати. Оттуда раздавался ровный сильный шум.

Сестра указала в другой конец палаты.

— Вот там. Сломанный, кажется. Вроде работает, но через воду очень слабо, только литр в минуту. Дедушки на нём не вывозят. Если мимо воды воткнуть, будет около пяти литров. Но без увлажнения. Тоже долго не выдерживают. Годится?

Хирург вздохнул, потянул на себя концентратор и с удивлением обнаружил, что тот не едет.

— У него все колёсики отломаны, — пояснила медсестра. — Давно. Впрочем, как и у всех.

— Чудесно, — прокомментировал он и потянул ещё сильнее. Аппарат выполз из угла, оставляя на линолеуме светлые полосы. Колёсики-то отломались, но их крепления никуда не делись и сильно мешали процессу.

— Придётся нести, — покачал головой Михаил. — А он килограммов двадцать весит…

Он примерился к прибору, прикинул расстояние до лифта, который был в другом крыле этажа.

— Дверь подержите, — попросил он медсестру. Взялся за ручку, поднял обеими руками, прижав к правому бедру и, словно краб, полубоком двинулся в коридор. Деды проводили его детскими взглядами, в которых читалось полное непонимание происходящего.

По пути к лифту пришлось делать остановки. Концентратор оказался не особо тяжёлым, но очень неудобным в перемещении. Весь его корпус, все углы и выступы были сконструированы таким образом, чтобы никому и в голову не пришло нести его на руках. Несколько раз ударив им колено и лодыжку на правой ноге, хирург озверел и был уже готов волочить его по полу.

Затащив агрегат в холл отделения, Филатов увидел, как из палаты Крыгина вышла Света Морозова.

Михаил взялся снова за концентратор, но Света, подойдя к нему, покачала головой:

— Уже не надо.

Она достала из кармана пачку со стиками для электронной сигареты, покрутила её в руках и добавила:

— Пойду подышу отравой. Время смерти восемнадцать сорок. Это вам для истории болезни.

И она вышла на улицу, направляясь к беседке для курения. Филатов всё-таки снова вцепился в концентратор, словно прибор давал ему индульгенцию, и поволок его в палату. Он обещал принести аппарат — и он его принесёт.

В дверях он остановился. Людмила Петровна сидела на стульчике возле отца, спиной к хирургу, наклонившись вперёд и спрятав лицо в ладонях.

— Папочка, прости… Папочка, прости…

Михаил хотел тихо поставить свою добычу на пол, но вышло не очень удачно — в приборе что-то звякнуло, женщина вздрогнула и обернулась, совершенно потерянным взглядом посмотрев на Филатова. От её резко почерневшего лица больше не била наотмашь та энергия, с которой она боролась за здоровье отца, но и этого выражения глаз хватило, чтобы хирург сел на концентратор, словно его толкнули в грудь.

— Принесли? — спросила она. — Спасибо.

Михаил Андреевич пожал плечами. К нему подошла дежурная медсестра и прошептала:

— Надо челюсть подвязать… Ну и бирку…

Людмила Петровна не слышала, о чём идёт разговор, но примерно поняла его суть.

— Я сейчас уйду. Через три минуты, — попросила она у врача.

— Конечно, — тот встал и отошёл от двери, чтобы не видеть сцены прощания. Сестра, не отставая от него, тихо сказала:

— Она когда вернулась, то сразу опять начала давление измерять. Термометр у меня попросила. Он даже поругаться с ней хотел — утомила она его. А она: «Папочка, я им всем ещё покажу, как надо за больными ухаживать!» Достала просто с этим гражданином. Я тогда пришла ставить ему Транексам, а она опять: «Всё у вас медленно, всё без души, плевать вам на всех! Заторможенные какие-то, не спешите никуда, пусть все сдохнут!» Я молча старалась работать, мне по смене передали, что она всех ненавидит. Матом только не ругается, типа интеллигентка. И вот она бухтит, бухтит, даже толкнуть меня хотела, когда я мимо проходила за вторым флаконом. И тогда отец её вдруг как громко скажет: «Люда, твою мать! Заткнись! Заткнись, я тебя умоляю!»

Она замолчала, вспоминая, а потом добавила:

— Только он после этих слов сразу и умер. Как будто ждал всю жизнь, чтобы их сказать.

— Помолчите, — не дал ей договорить Михаил, потому что Людмила Петровна вышла из палаты с двумя пакетами.

— Я там памперсы оставила, — сказала она, подойдя к хирургу. — Может, кому ещё…

Он хотел сказать «спасибо», но не сумел.

— Тяжёлый? — неожиданно спросила она, кивнув на агрегат.

— Нормальный. Дотащил же.

— Ну да.

Она вздохнула и пошла к выходу.

Филатов вернулся в ординаторскую, слегка хромая на ушибленную ногу, лёг на диван и закрыл глаза. Он знал, что сейчас будет.

Он заснет и увидит тот самый сон, который преследует его с завидной регулярностью — по несколько раз в год с последнего курса института. Вот и сейчас, после смерти пациента, он был уверен, что всё повторится…

Девушка в тонком халатике стоит на подоконнике девятого этажа. Она держится одной рукой за раму и высовывается наружу из открытой створки. Взгляд её направлен куда-то вниз и в сторону, а Михаил находится чуть позади и не может сделать к ней ни шагу. Ноги словно вязнут в смоле, не давая даже шевельнуться.

Наконец девушка видит то, что высматривала, оборачивается с улыбкой, машет ему свободной рукой — и тут её нога соскальзывает вниз, она удивлённо вскрикивает и исчезает из виду. А он стоит и смотрит, заходясь в немом крике.

Она падала всегда. Он ничего не мог с этим сделать. Ни подойти, ни схватить, ни даже окликнуть. Улыбалась ему, махала рукой и шагала в пропасть вот уже двадцать пять лет…

Филатов вздрогнул и проснулся с колотящимся сердцем.

Больше его в ту ночь никуда не вызывали.

Эти воспоминания о вчерашнем дежурстве пролетели в голове очень быстро — ровно за то время, что он спускался на самую глубокую станцию московского метро «Парк Победы». Очнувшись от внутреннего диалога с дочерью умершего пациента, услышал, как женщина позади него прослушала сообщение, и оно начиналось с очень знакомого имени.

Имя моментально улетело вместе с ветром под потолок шахты, но что-то потревожило в памяти. Он когда-то произносил это имя. Сложно было поверить, что он сейчас обернётся и увидит того самого человека.

Михаил не придумал ничего лучше, как просто развернуться, чтобы посмотреть на неё в упор.

И когда их глаза встретились, эскалатор остановился.

Часть первая
Осколки

Я мозаику сложу из разбившихся зеркал,

Свой корабль снаряжу в дальний путь-воспоминанье…

Вячеслав Малежик — Мозаика

1

1985 год

Слуха у Миши не было. Никакого. Никогда.

Ещё во втором классе мама нашла на столе записку: «Ушёл вступать в школьный хор». Для неё это звучало как попытка реализации мечты ребёнка, рвущегося на сцену, а для него была просто констатация факта. Мама просила всегда ставить её в известность, если он куда-то уходит — вот он и написал.

В кабинете музыки всех по очереди заставляли петь «Мишке весело». Филатову с учётом его имени стало смешно. Он хмыкнул, откашлялся и что-то прокричал. Учительница в ответ взяла очень громкий аккорд на пианино, широким жестом смахнула с клавиш звук в сторону мальчика и скомандовала:

— Следующий!

На этом его карьера в школьном хоре закончилась. Больше петь он не рвался, но в возрасте двенадцати лет опять решил прикоснуться к прекрасному — ему внезапно пришла в голову идея научиться играть на гитаре. Впрочем, элемент неожиданности здесь существовал только для мамы. Миша давно завидовал своему соседу Эдику, который вовсю шпарил на лестничной клетке Розенбаума и Высоцкого, хоть и был всего на пару лет старше.

Мама сходила в магазин и узнала, что инструмент стоит двадцать пять рублей. Цена была для зарплаты врача практически неподъёмной, но выручили бабушка с дедушкой. Правда, их пришлось убеждать, позвав с собой Эдика, который сумел внушить семье приятеля, что научит его играть — причём сделал это так, что даже сам Миша ему поверил. Деньги были извлечены из секретной копилки. На следующий день Филатов гордо нёс домой из музыкального магазина в прозрачном полиэтиленовом пакете новенькую шестиструнную тёмно-коричневую гитару.

Он видел, как на него смотрят прохожие — кто с уважением, кто с любопытством, но никто — никто! — не оставался равнодушным. Временами он задевал пакет коленом, струны издавали сдавленный стон и успокаивались, соприкасаясь с полиэтиленом. Миша держал покупку за гриф ближе к корпусу, и хотя она была для него тяжеловата, делал вид, что ноша эта ему привычна.

Дома он поставил её на диван и долго смотрел, представляя себя на сцене. Жутко не хватало гитарного ремня — хотелось сразу повесить инструмент на шею и взять какие-нибудь не самые сложные аккорды. Плюс к этому обнаружился жуткий недостаток — издалека были видны отпечатки пальцев. Филатов попробовал вытирать их рукавом, потом полотенцем — и нашёл в полумраке внутренностей удивившую его большую бумажную наклейку «Магнитогорская фабрика пианино». Немного изучив историю предмета, он понял, что и гитара, и пианино — струнные, только первый инструмент клавишный, а второй — щипковый. Наверное, этот факт позволял делать их на одной фабрике, но когда Миша прочитал об этом на этикетке, его решительность научиться играть немного поколебалась, и почти совсем исчезла от воспоминания о школьной учительнице музыки, которая после набора детей в хор никогда не ставила ему оценки выше тройки,

Ближе к вечеру пришёл Эдик. Мама уже вернулась с работы и смотрела, во что превратились двадцать пять рублей. Кажется, она уже тогда знала всё о перспективах своего сына в мире музыки, но виду не подала.

Приятель притащил свой исцарапанный инструмент странного желтоватого цвета. На верхней деке, сразу за подставкой, красовалась большая переводная картинка, на которой примерно по пояс была изображена женщина — в одежде! — со странной причёской в виде большой шишки. Между струнами в районе колков Эдик засунул несколько медиаторов разного цвета. Сразу было видно — профессионал.

Взяв Мишину гитару в руки, он откинулся на диване так, словно собирался сейчас закурить и спеть «Мурку».

— Отличный инструмент, — погладив его изгибы, он добавил новых отпечатков на только что оттёртую от них поверхность. — Отличный. Настроил?

Вопрос для Филатова был неожиданным. Он, конечно, понимал, что не всё так просто, но о настройке особо не задумывался, хоть и наблюдал пару раз, как Эдик, сидя на подоконнике в подъезде, что-то с задумчивым видом крутит на грифе и ковыряет ногтем струны — процесс не выглядел сложным, но требовал первой демонстрации.

— Я думал, ты покажешь. А дальше я сам.

— Разумно, — ответил Эдик. Так говорил его отец, когда подходил с бутылкой пива к лавочке, где играл сын, слушал пару песен Владимира Семёновича, почему-то произносил: «Разумно», словно хваля автора за мысли в тексте, даже если песня была смешная и дурацкая. Эдик, естественно, перенял манеру отца — но его «Разумно» сейчас было гораздо более к месту. Сменив расслабленную позу на деловую, он потренькал пальцами по струнам, поморщился и посмотрел на Мишу:

— Неси листочек и ручку. Так не запомнишь. Я тебе немного теории продиктую.

Филатов поднял взгляд на вошедшую в комнату и сделавшую вид, будто просто так зашла, убедиться, что все живы-здоровы и никто не хочет есть, маму, обошёл её и, вернувшись с тетрадкой и ручкой, сел напротив Эдика на пол и приготовился записывать.

— Значит, так, — начал тот, звякнув самой тонкой струной. — Струна первая, она же Ми. Нота такая — ми. Знаешь ноты?

«Мишке весело», — прозвучало тут же в голове. Он кивнул, но как-то неуверенно.

— Фигня, выучишь, — махнул рукой друг. — Настраиваем первую струну на «ми».

Он быстро несколько раз зацепил её ногтем, что-то заныл под нос и подкрутил колок. Звук отчётливо изменился.

— Кстати, — отвлёкшись на мгновение, посмотрел на юного гитариста Эдик. — Запиши, что она ещё называется буквой Е. Это для аккордов надо.

Вторая струна оказалась нотой «си» и буквой «Аш».

— Русская Эн, — когда ученик не понял, уточнил Эдик. — Смотри, здесь просто. Зажимаешь вторую на пятом ладу — и она звучит как первая. То есть должна так звучать. Слышишь?

И он продемонстрировал этот приём. Мише показалось, что звучат они похоже, но Эдик скривился и начал накручивать колок второй струны. Ещё одна проба, ещё… Для Филатова всё было одинаково, приятель же находил в этом разницу.

Третью он настроил на «соль» по второй, прижав её на четвёртом ладу — и так далее. Процесс для Миши был, с одной стороны, открыт и прост, с другой — совершенно непонятен. Однако на вопрос «Всё ясно?» он кивнул, соглашаясь. В тетрадку всё записал — какой лад где зажимать, как струна называется и какую ноту даёт.

— А «Смоук он зе Вотэ» у Дип Пёрпл слышал? — закончив с настройкой, спросил приятель. Миша, конечно же, не слышал. Магнитофон у него был, но включала на нём мама в основном Пугачёву и «Песняров». — Там всё гитарное вступление — на открытых струнах, прикинь?

Он сделал многозначительное лицо, словно сообщил страшную тайну. Филатов пожал плечами, но выражение «открытые струны» запомнил и на всякий случай сказал:

— Нифига себе. Круто.

— А ты как думал, — Эдик поковырял в зубах медиатором. — А теперь ты будешь учить «Кузнечика». До Дип Пёрпл тебе ещё далековато.

— «Кузнечика»? — Миша плохо представлял план развития его музыкального образования.

— Что-то не нравится? В музыкальной школе ты не учился, нот не знаешь, сольфеджио не читал. Так что «Кузнечик» — это ещё нормально.

Сам Эдик тоже школу не посещал и ни о каком сольфеджио не слышал. Ему просто нравилось это слово. Произнося его, он представлял большую, толстую и обязательно пыльную книгу, поэтому в его понимании сольфеджио надо было именно читать. Напустив для важности туману, он ещё больше вырос в глазах друга — и примерно на столько же отодвинул возможность научиться играть хотя бы «так же, как Эдик».

Каждый взял свою гитару. Ученик машинально пытался копировать позы и движения наставника, размял пальцы и внимательно посмотрел на Эдика.

— «Кузнечик» играется на первой струне, — услышал он. — Вот так.

И Эдик, ловко перебирая пальцами, извлёк из инструмента нужные звуки. Филатов заметил, что у друга были длинные, не слишком ровные и грязные ногти — но цеплять ими струны было очень удобно, даже медиатор не требовался.

— Повторишь?

Миша не смог. Он даже половины не запомнил.

Наставник медленно стал показывать, ученик копировал. Через несколько прижатий струны он почувствовал, что подушечка среднего пальца, которым он давил, сильно заныла и потребовала отдыха. Помахал в воздухе рукой, давая ей передышку.

— Болит? — усмехнулся Эдик. — У меня первые два месяца так болело! Я пока аккорды брать учился, аж до крови всё стирал. Честно. Вот смотри!

Он протянул к нему руки ладонями вверх. Во взгляде читалось: «Ты потрогай!» Филатов потрогал кончики его пальцев, потом для сравнения своих. Прикусил губу то ли от зависти, то ли от безысходности.

— До крови! — повторил Эдик. — Надо, чтобы мозоли там получились. И тогда не больно.

За следующие пять минут Миша изучил последовательность ладов, в которой надо было прижимать струну для получения правильных звуков. Эдик — тут надо отдать ему должное — очень терпеливо ждал, пока у него хотя бы с шестого или седьмого раза не получится что-то похожее.

— Совсем как… Как огур… Огуречик, — шептал он текст детской песенки. — Зелёненький… Он был… Был… Ну вот же!

У Филатова действительно получилось. Он отпустил гриф и замахал в воздухе левой рукой, которая устала так, словно он таскал ею гантели. Средний палец жутко ныл; он боялся на него посмотреть, потому что был уверен, что там всё «до крови», как обещал Эдик.

— Есть будете? — услышал он мамин голос и с плохо скрываемой радостью в голосе ответил: «Да». Перерыв означал как минимум паузу в обучении, а как максимум — и вообще его конец на сегодня. Но Эдика так легко было не купить.

— Елена Владимировна, я сейчас ему ещё покажу немного, а то для первого раза мы, считайте, вообще ничего не сделали.

Что-то было такое во взгляде сына, что мама отрезала:

— Нет уж. Хватит на сегодня. Марш за стол. А потом ещё уроки делать.

Ученик сделал вид, что разочарован материнским распоряжением, отставил гитару, вздохнул, опустил голову и пошёл на кухню. Следом за ним двинулся Эдик. Сидя за столом, Миша незаметно массировал большим пальцем подушечку среднего и ощущал болезненное вдавление от струны. Крови там, конечно, никакой не было, но увидеть её в будущем во время таких занятий он желанием не горел.

Эдик приходил потом ещё два раза. Показал пару переборов, один бой. Вместе они нарисовали несколько аккордов в тетрадку, подписали их латинскими буквами. Если брать вот так, то будет «Вальс-бостон», а если так — «Заходите к нам на огонёк». Филатов со всем соглашался, пытался растопыривать пальцы на грифе, но чувствовал, что некоторых аккордов он не услышит никогда. Не хватало ни длины пальцев, ни силы в них. В отсутствие мамы он пробовал учиться по тетрадке, но понял, что очень хорошо тренирует правую руку, которой надо было просто махать по струнам или перебирать их — а вот левая рука, будь его воля, вообще бы в игре не участвовала.

Когда мама была дома, он делал уроки, читал, смотрел мультики, но инструмент в руки не брал, объясняя это тем, что уже позанимался, на самом деле скрывая тот факт, что продвижение в обучении застопорилось ещё на «Кузнечике».

Время от времени, примерно раз в две недели, у него просыпалась совесть. Тогда он всё-таки демонстрировал небогатые навыки, звеня струнами в своей комнате, как только за дверью раздавались тихие шаги мамы — она замирала на несколько секунд, прислушивалась, а Миша в такие моменты старался быть очень убедительным. Несколько раз брал один и тот же аккорд, давая понять, что усидчив и трудолюбив; крайне внимательно перебирал струны медиатором — пусть медленно, но точно. Ему даже начинало казаться, что он действительно делает успехи — но в этот момент мама отходила от двери, и весь его настрой тут же пропадал, пальцы переставали слушаться, и гитара отставлялась к стене.

Примерно через пару-тройку месяцев бессмысленных занятий стало ясно, что никакого продвижения нет и даже знание таких слов, как «обечайка» и «барре» не сделают его гитаристом. Он всё реже и реже обращал внимание на инструмент возле стола. Ещё через месяц в кладовке на глаза ему попался большой пакет, в котором он принёс изделие Магнитогорской фабрики из магазина — Филатов сунул в него гитару и поставил за шифоньер. Сразу стало свободнее и спокойнее на душе. То самое «С глаз долой — из сердца вон!».

Мама не приставала с вопросами. Она была с самого начала уверена в безнадёжности этого мероприятия. Хотя не исключено, что надеялась. В глубине души. Как все мамы.

Он оценил её невмешательство потом, когда стал старше. Она ведь могла настаивать на занятиях, требовать результаты, просить что-то сыграть. В общем, раскручивать по полной на все двадцать пять рублей, потраченные на его прихоть. Но, скорее всего, она вместе с дедом и бабушкой пожертвовала этой немалой в то время суммой, чтобы преподнести ему урок. Показать вздорность некоторых желаний, поверхностный взгляд на них, детское наивное ощущение лёгкости, которого просто не могло быть там, где требуется недюжинный труд, усидчивость, преодоление. Эти деньги могли стать лишь входным билетом в мир крови и пота — но никак не единственной затратой на этом пути.

Билет Мише купили — но он не поехал по нему. Не смог. Он не представлял, что это такое. В двенадцать лет вообще сложно предположить, как это что-то может не получиться. Поэтому дети так уверены в том, что умеют петь, рисовать, лепить из пластилина, играть на гитаре или пианино, а жизнь рвёт им души как струны. И только единицы, упёртые, злые, готовые на всё — добиваются успеха в музыке, спорте, искусстве. Он не добился. Не прокатило.

Но к тому времени произошли кое-какие изменения.

В мире зазвучал Modern Talking, а Миша неожиданно научился танцевать.

2

1986 год

Когда летом восемьдесят шестого Вадик Семёнов приехал из пионерского лагеря и поведал пацанам во дворе, что есть певица, которая поёт «Ёмахо, ёмасо» — Миша не особо проникся его восхищением. Подумаешь, поёт. Малежик тоже поёт. Ещё и по-русски. Всё понятно, всё просто:

— «Ещё раз уйти, чтобы вернуться, ещё раз закончить, чтоб начать…»

А вот эти «ёмахо, ёмасо» ничего не значили. Хотя если уж совсем честно, то где-то очень глубоко в душе — настолько, что он даже боялся себе признаться — ему хотелось это и услышать, и посмотреть.

— Там вроде мужик поёт, — сомневаясь, но не переставая восхищаться, рассказывал Вадик. — Но в платье и с косметикой. Вот прямо с помадой, в блёстках.

Филатов недоверчиво слушал это описание, пожимал плечами и равнодушно махал рукой — не может такого быть, чтобы мужик с помадой и блёстками. Значит, точно тётка. Вадик ходил по двору и словно зомби без конца повторял эти магические «ёмахо, ёмасо», причём делал это настолько часто, что к вечеру уже и Миша вторил ему, с трудом представляя мелодию и значение этих слов в оригинале.

Modern Talking с двумя выпущенными альбомами к тому времени уже год гремели по всей Европе, а наши меломаны информацию о знаменитой забугорной группе собирали по крупицам. Видеомагнитофонов не было почти ни у кого; удачей считалось достать потрёпанные постеры из журналов или купить втридорога фирменный винил и сделать десятки копий на магнитофонных кассетах.

Самыми продвинутыми были дети моряков, которым родители могли привезти пластинки, плакаты, двухкассетники и видаки из Японии — они и становились центром притяжения в школе. Все остальные довольствовались их рассказами, возможностью полистать журнал на задней парте или тем, что позже назовут «пиратскими копиями». Поэтому, зная английский язык на уровне шестого класса школы, из звучания кассеты МК-60 можно было выделить лишь наборы красивых звуков да основную мелодию. Так что «Ёмахо, ёмасо» — было для Вадика и Миши пределом их понимания, а на партах и заборах стали появляться надписи «Moden Tokin» и «Sisi Katch», которая к тому времени выпустила свои сначала синглы, а потом и первый альбом в Европе, но мальчиков интересовала больше её внешность на плакатах, чем творчество.

Немецкая группа уже собиралась распадаться первый раз, а Филатов только услышал о ней летом восемьдесят шестого. Он тогда следом за Вадиком был отправлен мамой в пионерский лагерь «Звезда» в пригороде Владивостока.

Почти все девчонки в отряде были по необъяснимой причине на один год старше мальчишек. Их будто специально подбирали для морального унижения мужской половины. Пацаны после шестого класса смотрелись рядом с девочками, перешедшими уже в восьмой, как детсадовская группа. Все были худыми, маленькими, с ещё тонкими голосами — а девочки оказались чуть ли не на голову выше, с начинающими формироваться выпуклостями. И самое главное — они вообще не смотрели на мальчишек из своего отряда: заговорить с ними, конечно, было можно, но вот увлечь настолько, чтобы с тобой продолжили общаться больше двух минут, казалось почти невыполнимой задачей.

Объединяла их дискотека. Она проходила во все дни, кроме понедельника и вторника, с семи вечера. Для младших отрядов до девяти, для старших до полдесятого, на большой веранде для собраний и просмотра кино. У стены возле кинобудки стоял стол с большими двухкассетниками и усилителями, по углам — колонки высотой по пояс. Провода были уложены вроде бы аккуратно, но вожатые, ответственные за звук, постоянно о них спотыкались, пинали их, и время от времени музыка замолкала. Самые опытные отрядные пацаны шептали своим приятелям: «Да они пьяные в дрова…». Миша в этом пока не разбирался, но верил на слово.

Он не очень любил ходить на дискотеки, потому что испытывал на них двойственное чувство. Ему нравилось быть здесь, наблюдать за происходящим, но и было грустно оттого, что он не умеет танцевать и никому здесь неинтересен. Он сидел на перилах веранды, привалившись спиной к одному из столбов, держащих крышу, и подёргивал ногой в такт музыке с глубокомысленным лицом, пытаясь делать вид, что знает слова.

Девочки из их отряда стояли в кругу и двигались как умели. Спустя много лет Филатов понимал, что называть это топтание на месте танцем можно было лишь с большой натяжкой, но сами девочки себе в этот момент очень нравились. Они смотрели друг на друга, встряхивали волосами, мило улыбались, делали необычные шаги на месте, клали руки на талию, потом взмахивали ими… Мальчишки, которые были постарше и посмелее, танцевали поодаль и делали это так, словно уворачивались от пуль. Грации в них было по минимуму, они просто повторяли однообразные движения и бросали косые взгляды на девчонок — не смотрят ли на кого-нибудь из них?

Он видел всё это со стороны. И перестрелку глазами, и попытку начинающих подражать тем, у кого были продвинутые движения и попадание в такт музыке, что удавалось далеко не каждому. Его чувство ритма плакало навзрыд, видя, как многие пацаны (и не только они) совсем не совпадали с его притопыванием ногой.

— Блин, ну вы чего, — бурчал он. — Раз, два, три, четыре…

Где-то в голове у него рождались интересные шаги, которыми бы он хотел отметиться на дощатом полу веранды. Ему казалось, что стоит лишь начать — и всё пойдёт само. Вот он выходит, ставит ноги, вот так делает руками, потом поворот, движение навстречу…

Девочкой, к которой он хотел бы подойти, конечно же, была Марина из их отряда. Выше его на полголовы, стройная, с длинными волосами, собранными то в косу ниже плеч, то в хвост почти до пояса. На дискотеку она всегда приходила в коричневой жилетке поверх белой футболки, в таких же коричневых бриджах и кроссовках с зелёными полосками, и очень красиво двигалась, руки летали в такт музыке. Каждый шаг был точным, изящным и именно таким, как если бы Миша знал в то время слово «эротичный». Она никогда никому не мешала, но при этом танцевала широко — девочки машинально расступались, словно уважали это её право на прекрасный танец и отдавали своё место на веранде для него.

Музыку ставили самую разную. ABBA, Ottawan, внезапная «Я московский озорной гуляка», а следом вожатые могли воткнуть «Девочка сегодня в баре». Но больше, конечно, было итальянцев. Он не знал их по именам, но в каждой песне было хоть одно запоминающееся слово, и его можно было петь и делать вид, что мелодия тебе как родная. Этим он и занимался, глядя на Марину, которая была одинакова хорошо и под «Феличиту», и под «Мани-мани-мани», и под «Все бегут» Леонтьева.

Тогда ещё не было откровенного презрения к отечественной музыке — мол, да что они хорошего могут написать, лучше вот это послушай! Очень неплохо звучали София Ротару и Кузьмин несмотря на то, что где-то на кассетах дожидался очереди Modern Talking. Едва начинали звучать первые аккорды той самой «Ёмахо-ёмасо», как сидеть оставались только Миша и ещё парочка закомплексованных чудаков-ботаников. Всех словно ветром сдувало, хотелось хоть как-то оторваться под этот навязчивый мотив, который не давал никаких шансов остаться равнодушным. Все танцевали, напевали куплеты, как могли, а потом орали хором:

— Ёмахо! Ёмасо! А кип эчарин невер вин ай ноу!

Он просто шевелил губами, ощущая своё жуткое одиночество и убийственную непричастность ко всеобщей радости и веселью. Высокий и красивый голос вокалиста — или вокалистки, ведь Миша на тот момент не знал про группу ничего — пробирал до мурашек. Если быть до конца честным, то ничего похожего тогда на дискотеке не было. Никакие другие исполнители не могли даже попробовать сравняться с немцами — или немками? — по силе своего воздействия на растущие детские организмы. Девчонки двигались в эти моменты по-особенному, а Марина прищуривала глаза, наслаждалась каждой нотой и выглядела абсолютно отрешенной.

Филатов ещё не понимал, что с ним происходит, когда смотрит на танцующую девушку; чувствовал, что слово «влюбился» вроде бы подходит, но какое-то оно немужественное, не к месту и не ко времени. Иногда он слезал с перил и шёл поближе к аппаратуре, чтобы взглянуть на пляшущие индикаторы усилителей и узнать, что ещё будут сегодня ставить. Парни с педфака из Уссурийска, приехавшие в лагерь на практику, его вообще не замечали — время от времени они уходили в кинобудку, откуда возвращались с блестящими глазами и слегка заплетающейся походкой.

Однажды оставшийся за столом вожатый увидел его и махнул рукой:

— Иди сюда!

Мальчик подошёл.

— Ты из какого отряда?

— Из пятого.

— Вон ту девчонку знаешь?

И он ткнул пальцем в толпу. Миша проследил за этим жестом и не понял, о ком его спрашивают.

— Не видишь, что ли? Слепой? — возмутился вожатый. — Вон та, с косой. Вон, танцует капец как клёво.

И он показал на Марину.

— Знаю.

— Как зовут?

— Марина.

— Отряд знаешь?

— Нет, — соврал он, ещё даже не поняв, зачем.

— А можешь узнать?

Филатов пожал плечами. Студент вздохнул и устало махнул рукой.

— Песню надо переставить. Подожди.

Он взял со стола кассету, воткнул её в другой магнитофон, который сейчас не играл, надел наушники, клацнул кнопками, послушал что-то, перемотал, опять послушал и перемотал.

— Марина, говоришь, — буркнул он, не поворачивая головы. — Узнаем сейчас, откуда.

Он включил второй кассетник, из-за чего внезапно звуки громко и неприятно наложились друг на друга, и только потом выключил первый.

— Стрёмно получилось, — вздохнул вожатый. — Охраняй. — и, указав парню на стул, выбрался из-за стола и под звуки итальянского медляка пошёл к Марине. Филатов, проводив его взглядом, увидел, как они разговаривают, наклонившись друг к другу… вот она обернулась на подруг, снова посмотрела на собеседника и кивнула, их руки переплелись на талии и плечах; он скрипнул зубами и сам удивился такой реакции.

Пока все — и Марина — танцевали медляк, Миша сидел за столом и смотрел, как крутится кассета. Иногда он поглядывал на усилитель, большую крутилку звука на нём и хотел немного добавить, потому что ему казалось, что стало немного тише. Он тогда ещё особо не задумывался о распространении звука, эхе и о том, что и как должен слышать человек, который ставит музыку — просто протянул руку и сделал немного громче. Вожатый, обнимавший Марину, обернулся — и, покачав головой, показал ему большой палец.

Этим жестом он словно дал карт-бланш. Друзья студента, давно исчезнувшие в кинобудке, возвращаться не спешили, а песня могла скоро закончиться. Мальчик поддел пальцем кассету из первого аппарата и выкинул её на стол. Она была подписана ручкой, но понять сразу, из какой она была коробочки, было нереально.

— Потом разберусь, — сказал он сам себе. — Сейчас надо что-то ставить, — подвинул поближе стопку кассет и быстро их просмотрел. Одна из них оказалась фирменной, студийной, с фотообложкой и списком песен — таких он ещё никогда не встречал.

На крышке кроме надписей Modern Talking и Let’s Talk About Love была нарисована странная трёхцветная шахматная доска, на которой вместо фигур стояли шары. Филатов открыл коробочку, вынул кассету непривычно синего цвета, а потом и саму обложку, сложенную в несколько раз.

— «Чери чери лэди», — прочитал он название первой песни. — Три минуты пятьдесят одна секунда.

Взяв со стола шариковую ручку, быстро подкрутил ленту с прозрачного стартового куска на коричневый и вставил кассету в первый магнитофон. Судя по звукам из колонок, медляк доживал свою последнюю минуту.

Посмотрел на Марину. Вожатый явно её раздражал, постоянно норовя привлечь её поближе, но сказать об этом она не решалась.

— Сейчас помогу, — шепнул Миша. Он ощутил мурашки на шее и удивился этому, но его руки сейчас жили отдельной жизнью, выкручивая регулятор громкости в ноль, тыча пальцем в кнопку Play, медленно увеличивая звук на этом усилителе и, услышав в колонках нарастание первых аккордов, заглушая звучание медляка.

И когда всей веранде стало ясно, что звучит другая песня, Марина с облегчением выскользнула из объятий вожатого. Тот от неожиданности закрутил головой, потеряв девочку из поля зрения, а потом посмотрел на Филатова, аппаратуру, нахмурился и пошёл к столу.

У парня было мало времени, но он успел прочитать состав группы — Томас Андерс и Дитер Болен. По фотографии понял, что нет там никакой женщины, а поёт, скорее всего, длинноволосый парень с зачем-то подкрашенными глазами. После чего прошмыгнул к привычному месту на перилах веранды.

Дискотека тем временем наслаждалась новым хитом Modern Talking. Голос исполнителя и мелодизм песни нельзя было спутать ни с кем — и «Шери лэди» вместе с «Ёмахо-Ёмасо» прочно вошли в хиты лагеря «Звезда» на это лето.

Много лет спустя, если Миша Филатов задумывался над тем, когда он захотел стать диджеем, в памяти обязательно всплывал этот момент. Талию Марины мерзко и жадно лапают руки вожатого, а он в первый раз за свою жизнь сводит две песни на старых кассетных магнитофонах. Сводит криво, с провалом, без ритма — но именно так он освободил девушку, в которую тогда был влюблён, от неприятных ей объятий. Музыка помогла тогда сделать маленькое доброе дело — и в ответ просто обязано было прилететь что-нибудь в качестве вознаграждения.

И прилетело. Через два дня Марина во время утренней пробежки подвернула ногу — не сильно, но чувствительно. В медпункте ей наложили тугую повязку и даже свозили во Владивосток на рентген. Всё с ногой оказалось в порядке, но медсестра лагеря сказала поменьше ходить в ближайшие несколько дней, а уж о танцах речи и быть не могло.

И так уж вышло, что сидели они теперь на перилах веранды рядом. Она притоптывала здоровой ногой, а он старался не дышать, чтобы не привлекать к себе внимание, и тихо радовался такому неожиданному соседству.

— Блин, как не повезло, — хмуро сказала Марина, когда заиграла знаменитая «Ёмахо-Ёмасо». — Я бы сейчас так оторвалась…

— Ну да, — согласился Миша. — У тебя клёво получается, — добавил он и замер от собственной смелости. Он вообще не думал, что получится перекинуться с ней хоть парой слов.

— Да? — повернулась она к нему и с лёгким прищуром недоверчиво ожидала подтверждения.

— Да. Мне нравится.

— Смотришь, что ли?

— А что здесь ещё делать? — усмехнулся Филатов, хотя ему больше всего на свете хотел пожать плечами и ответить: «Вот ещё надо — смотреть на тебя».

— Смотришь — а сам сидишь и не танцуешь?

— Да я как-то… Нет, я умею. Просто музыка не такая. Только вот этот «Ёмахо-Ёмасо» ещё ничего.

— Сам ты Ёмахо, — сердито покачала она головой. — Ты в какой класс перешёл?

— В седьмой, — он был уверен в том, что она сейчас махнёт на него рукой и отвернётся.

— А я в восьмой. И по английскому у меня пятёрка. Ёмахо… Они поют «Ю май хат, ю май соул». Ты моё сердце и моя душа. Запомнил?

Филатов кивнул.

— А теперь честно скажи — танцевать умеешь? — и она пристально посмотрела ему в глаза. Он вдруг вспомнил, как, не задумываясь, ответил вожатому «Нет» на вопрос, знает ли он Марину, и понял, что сейчас соврать никак не получится.

— Не пробовал.

— То есть — нет, — сделала вывод Марина. — А попробовать нет желания?

Миша замотал головой.

— Не моё это, — попытался он ответить по-взрослому, слегка скривив рот и растянув фразу. — Дрыгаться, руками-ногами махать…

— А это что? — ткнула девушка пальцем в его постукивающий по перилам веранды в такт музыке палец. — Само? Чисто случайно?

Пришлось сжать непослушные пальцы и спрятать руку за спину.

— Не случайно. У меня мама балетом занималась. По наследству, наверное.

— Ерунда это всё, — сурово произнесла Марина. — А как тебя зовут, кстати? — приподняла она брови. — Я знаю, что ты из нашего отряда, но какой-то ты незаметный, не пересекались ни разу.

— Миша, — слегка севшим голосом ответил он, и Марина из-за музыки не услышала и переспросила. — Миша!

— А меня…

— Я знаю, — перебил он. — Знаю.

Марина посмотрела на него оценивающе.

— Как я танцую, смотришь. Как зовут, знаешь. Нравлюсь?

От такого вопроса, в лоб, без всяких увёрток, хотелось незаметно упасть с перил наружу.

— Отвечать будем?

Парень понял, что не сможет издать ни звука, поэтому лишь кивнул — коротко и обречённо, словно признаваясь в ужасном преступлении.

— Тогда встань и иди. И чтобы я видела, как ты танцуешь.

Он покорно слез с перил, но в центр веранды не торопился, начав слегка притоптывать ногой и немного раскачиваться в такт.

— Туда! — ему властно указали направление. — Здесь не считается.

Он отошёл на пару шагов, и его вдруг словно что-то подстегнуло.

Он продвинулся ещё немного вперёд — и ноги сами совершили интересные ритмичные шаги, приблизив его к остальным. Вдруг вспомнил, как видел маму на праздновании Нового года — она танцевала под «На дальней станции сойду», очень красиво, мягко и в то же время активно, с поворотами, взмахами рук. Она в старших классах школы занималась балетом — сохранились фотографии в альбоме, где она стояла в пачке и пуантах в коридоре бабушкиной квартиры, была очень музыкальной, пластичной, лёгкой, и всегда говорила:

— Ох, Мишка, подрастёшь, обязательно тебе танцевать надо. Я тебе вальс покажу, а там дальше само пойдёт. Девчонки все твои будут.

Он скромно и недоверчиво улыбался, не очень понимая связь между маминым балетом, вальсом и девчонками, но сегодня она вдруг окончательно выстроилась в голове благодаря Марине. Филатов внезапно поймал ритм, вступил в круг — и в это время после не очень интересной песни Юрия Антонова внезапно заиграл Modern Talking.

Это оказалось сильнее электрического разряда. Он повторил по памяти мамины шаги, развернулся и увидел взгляд девушки, направленный прямо на него. В её глазах отчётливо читался вопрос: «И почему ты мне наврал, что не умеешь?»

Он вдруг понял, что на него все смотрят, и сделал шаг вперёд, оказавшись не в периметре, а внутри круга. Мальчишки его никогда не переступали, предпочитая сливаться с цепью однообразно шевелящихся фигур. Филатов был первым, кто нарушил это правило.

Колонки долбили низами в непокрашенный пол веранды — а Миша делал движения, которые даже и представить не мог секунду назад, но они получались, и он был в восхищении и от музыки, и от самого себя, и когда настала пора, он не кричал всякую похожую на английский язык глупость, а пытался петь:

— Ю май хат, ю май соул!..

А Марина смотрела на него немного удивлёнными глазами и жалела, что не сможет станцевать с ним медляк. К концу второго куплета она поняла, что Филатов на неё даже не оглядывается.

3

1988 год

Ещё через два года Миша оказался в пионерском лагере «Океан», где случайно встретился с Мариной. К тому времени они были в совершенно разных весовых категориях. Она перешла в десятый класс, курила в туалете, пользовалась помадой и в целом вела себя вызывающе на дискотеках двух отрядов, своего под номером пять и шестого, в котором был Филатов.

Танцы проходили в холле пятого отряда. Крутил музыку с больших бобин вожатый Олег, очень взрослый, усатый и вечно всем недовольный.

Тогда по всей стран