Медленно, вкрадчиво, тем самым древним напевом, который будил воспоминания предков внутри, заставлял замирать. Исконно славянские ноты, глубокие и гортанные. Катя стремительно обернулась, чтобы убедиться, что пел именно он.
Не было скоростных магистралей и вечного шума двигателей, не было суетливо семенящих людей, толкающих друг друга плечами и грозно шипящих. Тишина, небывалое умиротворение. Совершенно другой мир, сошедший с уютных картин Бусыгина[1] или Решетникова[2]. Мир, который легко можно было увидеть на старых черно-белых пленках, но вот так… Вживую?
Елизаров уже знал ответ. Противился этому, но знал: Щек с интересом смотрел на Катю, Гаврилова ему была не нужна. Змей не сочувствовал им и не щадил, он просто выжидал момент, чтобы забрать то, чего ему хотелось.
Идиотка, она бы просто рассмеялась. Смоль, она бы тебя оставила».
– Только ее? Замечательно. Гаврилова, чеши отсюда.
Что изуродовало его, а ее что оттолкнуло?
В конце не сдержалась, бросила едкую фразу за спину: «Ты его называешь уродом, потому что он от удара увернулся? Как ты бы его назвал, если бы он ударил в ответ. И в отличие от тебя, Щек мог не промахнуться».
Вот дурака кусок! Дама в кустики хочет отойти, а ты следом. Не насмотрелся у Гавриловой? Катюха направо, а мы налево. Облегчимся и пробежимся по острову, может, еще что найдем крутое.
Сколько их таскали по отделениям, выясняя детали случившегося? Сколько тестов они прошли, пытаясь доказать миру, что не сошли с ума? Психиатры пожимали плечами, подтверждая их здравомыслие, а потом неуверенной рукой выводили диагноз: «психологическое расстройство на фоне сильного потрясения». Еще бы. Увидеть, как две девчонки из группы утонули в трясине
Поднимайся, Бестужев, вставай, ты ведь был для нее самым прекрасным мальчиком. Ну же, собери остатки никчемных сил, на что тебя хватит?
