Оглавление

2. 1
3. 2
4. 3

Чтобы сказать: "Я тебя люблю", надо научиться произносить Я. 
Айн Ренд.

1

Робби небрежно шаркал по сопливому тротуару. На темно-синем воротнике его прошлогоднего пальто искрились капельки дождя. Черные пряди со лба спадали на светло-голубую повязку, поблескивая от касания солнца. Забравшись между домов, как будто прячась от восходящего солнца, по всему городу расстелился туман. Машины, мигая красными глазницами, напряженно ерзали по улицам в надежде вырваться из узких переулков и мостовых на просторы стремительного шоссе. На дорогу, где нет недоверчивых камер, нет ограничений, где много риска и вместе с ним свободы — на серую ленту, брошенную чей-то умелой рукой среди полей, вдоль лесов, туда, вперед, на север, дальше, где можно позабыть свое имя и день рождения — туда, где люди другие, где масок нет, где жизнь настоящая…

Он переглядывался с серым асфальтом, стараясь идти в такт песне, бьющей по ушам. Терпкие голоса, дерзкие истории… Как легко почувствовать себя крутым, веря, что текст песни о тебе. Что ты тот самый четкий пацан, который в скором будущем станет богатым и будет всем рассказывать о жизни на самом дне в провокационных рифмах и интервью. Немного высокомерно, с ноткой безразличия — эта картинка крутится в голове до первого школьного звонка и замечания дежурного, который тыкает тебя носом в часы и бесцеремонно дергает дневник из твоих маленьких рук. Сладкая мечта как леденец разбивается о грязный кафель, по которому пройдут еще тысячи таких же неудачников, как ты.

Но это до первой перемены, где ты мог снова погрузиться в иной мир, где тебе не надо делать домашку и придумывать грехи для собственной исповеди, ради которой твоя мама встает в шесть утра, чтобы… да одному богу известно, зачем ей это.

Взрослых это раздражало. Раздражали угрюмые лица долговязых подростков, которые не желают беспрекословно подчиняться, как раньше. «Вечно в своих наушниках и телефонах. Совсем с ума посходили». Но что ты можешь поделать, если там, в твоем мире, тебе нравится больше? Что делать, когда ты не хочешь идти домой? А ведь пока что это единственное место во вселенной, где тебе действительно должны быть рады. По крайней мере, так было задумано природой человеческой.

Везде и всюду сыпались новости об образовательных форумах, книгах с историями успеха и новых методиках трансформации личности. Короче, радужный понос из кучи информации с вкрапленными в нее милыми нереалистичными картинками будущего для таких, как он. Робби воротило от этой наигранной пафосной игры в правильных и идеальных. Блогеры со своим сбалансированным питанием и шаблонным стилем жизни, молодые мамочки с блаженными младенцами, которые впились в их вислую грудь в каком-нибудь фэшн-кафе, тренеры личностного роста без гроша в кармане, бизнесмены, выпускающие бездарные музыкальные альбомы, спикеры, ораторы, продающие курсы… он терпеть их не мог, потому что всех объединяло одно — кастрированное чувство собственной идентичности.

Робби совершенно не беспокоило, как много людей вокруг него давно забыло о том, каково это — быть счастливым. Чувствовать свое тело, идти бодро и стремительно туда, где ты готов посвятить свою жизнь некому делу, радость от которого превращает мелочи в виде сонных пешеходов и невкусного латте в незначительные помехи, разбавляющие повторяющийся ритуал. Он махал им рукой и уходил в свой мир.

Робби не любил школу, но и скучно ему не было. Он не разделял нытья своих одноклассников насчет школьных уроков. Учеба давалась ему легко, хотя он прекрасно знал, что, будь в нем немного больше усердия, он легко мог бы стать отличником. То же самое говорили взрослые, которые сами не могли похвастаться выдающимися успехами, но зато страстно любили учить жизни чужих детей, которые всегда казались им красивее и умнее своих.

Каждый день он вставал по будильнику, и перспектива «тебе не нужно решать, кто ты и чем сегодня займешься. Все уже решили» успокаивала его. Она была как высокая стена, на которой висели фотографии кумиров. Он смотрел на нее и верил, что однажды и он будет в их числе. Эта стена оберегала его от черной пучины, в которую рано или поздно приходилось падать каждому, чтобы решить, что делать с отведенным временем. Робби эту бездну обходил стороной и каждый раз, чувствуя холод неизбежности погружения, уверял себя, что жизнь гораздо проще, чем кажется, и что на самом деле все это не по-настоящему, что все решится само, и это так прекрасно. Тот максимум, который он решал, — какой пиджак он наденет сегодня и какие носки лучше подойдут к его настроению. Этот промежуток он и считал жизнью.

Его маленькое существование приютил старый город, чье имя где только ни таскалось. В плохих песнях, жалких стишках о любви, в мыслях о спасении. Это имя некоего героя — стройного, сдержанного, вселяющего уважение. Этот герой знает цену хорошим манерам, он гостеприимен, всегда предложит вкусную сигаретку; пускай он немного ленив, но зато изящен в поступках и уважает честность. И вот он попадает в воздыхающую толпу зевак, которые, однажды коснувшись произведения искусства, решили называть себя носителями истины. Кто-то даже осмеливается на «ценитель искусства, любитель театров и достойных пьес» Во вздохах одинаково влюбленных в это имя, в их вульгарных заявлениях, что «он, наш герой, он создан для нас!», для успокоения их суетливых душ, выдавались низость их происхождения и слабый ум, не наполненный красками и живостью.

Город, чьи тротуары впитали в себя и грязь предательства, и кровь истории, и слезы счастья, уставший от настырных глаз, ждущих незаслуженных зрелищ, обеспокоенный своим видом и возрастом, но сохранивший свою суть для тех, кто знает цену человеческой воли, город из камня, возросший над рекой, — Питер на закате 2020-го.

* * *

— Здарова, шизик.

— Привет, Тём.

— Что это с тобой? Выглядишь ужасно.

— Не знаю. Устал, наверное. Еще днюха эта.

— Ну да. И?

— Да который год все одно и то же. Родители, сестра, свечи на торте, очередной молитвослов от матери. Отец через раз вспоминает. Только Алиса знает, чего я хочу, и каждый год дарит мне блок сигарет и пергаменные листы. Понятия не имею, откуда она это берет.

Тема хохотнул.

— Ты реально идиот или притворяешься? Я спрашиваю это почти каждый день и не теряю надежду, что ты наконец признаешься, — сказал Тема, не меняя голоса.

— Серьезно? — спросил Робби. — Ты ей продавал?

— Ну за полцены, конечно. Родители привозят много всякой херни из-за границы. Они, по-моему, даже не знают сколько. Я иногда конфискую.

— Понятно. То есть в этом году…

— Нет, в этом году мы постарались и выбрали тебе подарок покруче.

— Хочется напиться, — сказал Робби, вяло переступая порог кабинета. — Настолько сильно, что готов начать сейчас. А мать не пускает меня гулять после восьми, а мне уже 17. Знаешь, мне даже кажется, что я готов из дома уйти. Лишь бы не видеть все это.

Тема смотрел на него с лицом дипломата. Никаких эмоций.

— Мы оба знаем, что ты никогда на это не решишься, пока ситуация не станет катастрофической, — сказал Тема и зевнул.

На первый взгляд, Робби и Тема слишком разные, чтобы быть друзьями. Робби, зажатый в железных рукавицах матери, — художник. И Тема — математический гений, который ненавидит учебу, но каждый год получает похвальный лист и, кажется, идет на золотую медаль. Они никогда не ссорились. Что тоже было довольно странно. Робби мог сгладить любую неровность, найти подход к самому сложному характеру. Тема никогда не шел на компромиссы.

Тема слушал друга, параллельно обдумывая что-то. Он сделал шаг к Робби и взял его за плечи. Тот невольно сжался, ссутулил плечи, подозрительно щурясь, — он так всегда делал, как зверушка.

— Ты хочешь настоящую тусовку?

— Ну да…

— Значит, будет. Ты домашку сделал?

— Ну да…

— А я забыл. Ладно, еще 15 минут до звонка, успею.

— Я вчера целый час решал одну задачу.

— В паре всегда кто-то один умнее.

— Да, конечно. А второй кто-то красивее.

Тема засмеялся:

— Шутить ты так и не научился. Ладно. Придумаем что-нибудь с этой твоей потребностью. У меня, кстати, родители улетели в Кению. Поэтому отмечать можем у меня.

— Ну это в их стиле.

— Да. Но они приедут послезавтра днем. Если мы не будем сильно бедокурить, то, в принципе, может получиться. Кого звать?

— Надо найти тех, кто одновременно в меру веселый и очень разумный.

— С такими запросами ты сам не попадешь на свою собственную вечеринку.

— Это еще почему?

— Да потому что, — сказал Тема, поправив волосы, — ты не умеешь пить. Из этого следует, что ты не очень разумен.

— Слушай, один раз было, чтобы я терял контроль.

— Ага, один раз из двух. Нет. За тобой придется следить, однозначно. Ты почти не пьешь. А природа тебя крепостью не одарила. Короче, предлагаю так. За сегодня нужно определиться, кого звать. Напиши кому надо. Нужна веселая компания.

— Идет. Только без конченых.

— Само собой.

— А еще мне нужно определиться, что я скажу матери. И на всякий придумать план отхода.

— Зная ее, лучше наперед думай, что будешь делать, если не отпустит.

Робби покачал головой, подняв густые брови.

— Черт его знает. Попробую сбежать.

Тема приоткрыл один глаз, что говорило о довольно сильном удивлении. Он помолчал, помолчал, а потом выдал:

— Боюсь, даже у Энди Дюфрейна ничего бы не получилось.

— Спасибо, что веришь в меня, Тем.

— Ладно-ладно. Ну ты попробуй поговорить с отцом. Может, он поможет.

— У него депрессия. Он, по-моему, уже на свое имя не отзывается. А мать вообще его мнение ни во что не ставит.

— Ты же еврей.

— И что, блин? Что вообще это значит?

— Это значит, что ты всегда выкручиваешься из самых сложных ситуаций, дурачок. Но главное — не забывай о цели: твоя задача — любым способом быть на своей днюхе, которую я тебе устрою.

— Понял я. Но не все от меня зависит.

— Могу поспорить, доказать обратное и поставить тебя на место, но ты же еврей.

— Да пошел ты.

Еще один день

Чик — кромешная темнота, холод, ползущий изо всех углов, дрожащая занавеска, почти незаметная. Выключив будильник, Робби лег, укрывшись одеялом до самого носа. Предательски теплая нежность кровати не пускала его на эту серую, холодную улицу. Вот-вот еще минутка, одна минутка… и я точно встану…

— Роберт. Роберт, вставай, — за дверью послышался низкий голос матери. Он увидел ее навязчивую тень в щель между дверью и полом. — Уже почти семь утра…

Часы показывали 06:13. В комнату с улицы проникал оранжево-желтый свет фонарей. На кухне заработала кофемолка. Робби поднялся с кровати и потянулся. Во всем теле скрипела сжатая сонливость. Пальцы не слушались, икры и ступни ныли и хотели спать, и только один мозг без конца жужжал о своем. Ни на минуту не замолкал. Мысль туда — дзынь, ударилась о стенку черепа и полетела назад. Обратно — бамс, и родилась еще. И так за первые пару часов утра рождались десятки, сотни мыслишек, бьющихся друг о друга. Ни секунды покоя.

Привыкнув к темноте, Робби включил настольную лампу. Раскрытые учебники, вывернутые наизнанку тюбики с акрилом, поломанные карандаши и не отмытые со вчера кисти — все было на своих местах. Он посмотрел расписание и собрал рюкзак. На стуле его ждали отглаженный костюм, длинные белые носки и повязка. Робби посмотрел на них и подумал, что он каждый раз ждет, что костюма или повязки не будет, и эта предсказуемость в один день лопнет и начнется что-то новое. И тогда Робби наконец очнется, выдохнет, освободится от этих оков, и вся система сломается, задрожит — и комнату наполнит паника. Непредсказуемая неопределенность — бойся ее! Она источник хаоса и смерти! Опасно!!!

Он смотрел на свой кремовый пиджак и думал о том, как его тошнит от себя, голоса в голове и этой боли, которая каждый раз пронизывает его, когда он встает из теплой кровати в холодную темноту и выключает остервенелый крик будильника. «Кто придумал такой порядок? Кто-то, кому подчиняется весь мир. Надеюсь, когда-нибудь, упиваясь своей властью, он захлебнется».

Робби стоял среди мрака, худощавый, высокий, с растрепанными черными кудрями и просто ждал подходящего момента. «Каждый день наслаивается на другой как пластилин. Костюм с утра, звонок и парта. Остановка, автобус, домашка. Ужин, молитва, тишина. И ночь. И ничего внутри. Ничего… никакого счастья молодости, никакой свежести и свободы. Только подавленность, раздражение, скалистые горы раздражения, такие колючие и грозные… кто придумал этот бред, что юность — самая счастливая и беззаботная пора? Это пора страданий и страха ошибки. Опасность на каждом шагу, ты так уязвим, так чувствителен. Одно неправильное слово может вспороть тебе сердце, и все — оно превращается в бесполезный разорванный кусок мяса, который никому не нужен, разве что какому-нибудь бродяге. А сегодня никто не следит за словами. Люди намеренно режут друг друга. Потому что самим больно.

Робби смотрел на воротник, стройный ряд черных пуговиц, атласную подкладку. Смиренная податливость, неуклюжий внутренний бунт, умирающий после первой нападки страха реальной жизни. Отвращение к себе — к своему происхождению, к помятому сонному лицу, не способному на крик, к неуклюжей скованной походке, ломаному голосу. К этим странным вспышкам гнева… и сидящей где-то глубоко детской обиде на человеческую несправедливость, выраженную в этом осуждении несовершенств и презрении к мечтательности. Неожиданно Робби почувствовал в груди приступ ярости. К рукам прилило тепло. Не выдержав, он схватил пиджак и швырнул его на пол. Он ждал, что сейчас что-то случится — кто-то закричит на улице или упадет шкаф. Но все молчало. Книги, стол, мятая простынь. Робби почувствовал прилив сил внутри. Он сжал кулаки, сдерживая желание швырнуть и стул, и чашки вместе с ним, и учебники… он уже представил вид этой разворошенной, пострадавшей комнаты и наслаждался хаосом, таким наглым и смелым…

За его спиной скрипнула дверь, и в комнату бесцеремонно ввалилась груда света. Робби увидел свою тень на полу, которая постепенно сливалась с чем-то большим. Это был растущий силуэт матери, которая приближалась к нему. Робби медленно повернулся с виновато опущенной головой, не желая показывать, как в его глазах блестит огонь удовольствия от представленной только что сцены. Он был застигнут врасплох — за свершением греха. Увидев на полу пиджак, мать не ничего не сказала. Со смиренным молчанием, которое сдавило своим благородством воздух, она подняла его и сказала:

— Завтрак готов. — Она включила основной свет и строго посмотрела на заваленный стол. — А чашки мог бы и сам убрать, — проговорила она, собирая чашки. Робби никогда не понимал смысла этих действий. Каждый раз — сделает замечание и исправит все сама. — Сегодня отец вас везет. — Она ушла вместе с пиджаком, закрыв за собой дверь.

Робби выключил свет и, вспомнив свои мысли минуту назад, поморщился. Что за бред по утрам в голову лезет? Он посмотрел на свой стол. Никакого желания убрать бардак не было. Никаких эмоций. Одно пустое безразличие и сонливость. «Когда вырасту, буду жить один и вставать не раньше десяти. Достали». Он влез в серое худи и побрел в ванную.

Умываясь, Робби думал про мать. Для него она всегда была неким нерушимым символом честолюбия и набожной нравственности, которая почему-то его никогда не восхищала. Он не мог понять, почему. Она была глубоко верующей католичкой, сдержанная и строгая. Чистота, порядок, преданность — Робби смотрел на нее и не мог понять, почему от нее так веет холодом. Она редко смеялась, мало гуляла и терпеть не могла иноверцев. А отец Робби был иудеем. До какого-то дня. С каждым днем Робби все больше убеждался, что браку свойственно калечить людей, стирать между ними границы и различия. Неудивительно, что институт семьи разваливается ко всем чертям. «Какой нормальный человек согласится на такое?» — думал он.

С шести лет Робби читал молитвы вместе с матерью. Эти были самые тяжелые часы его жизни, в которых он растрачивал свое детство. Сегодня, в свои 17, он религию презирал. После рождения сестры — Алисы — мать слезла с плеч Робби и погрузилась в заботу о ней. Следом за этим его неприязнь к бессмысленным текстам за годы переросла в ненависть, которую он подавлял из-за чувства вины и страха возможного наказания свыше. Он не верил в рай, но совсем отказаться от веры не мог. Какая-то тоненькая ниточка, идущая из глубины подсознания, сдерживала его от смелых, решительных мыслей. Он повиновался.

От холодной воды Робби окончательно проснулся, и к нему вернулась его привычная, всем знакомая маска жизнерадостности, сдерживающая своим плоским телом любые попытки разобраться в чувствах. Всегда легче уйти, закрыть шторы, отвернуться от всех и притвориться — или надеть маску. Это, по крайней мере, безопасно. В зеркало на него уже смотрел не смущенный и подавленный мальчишка, а легкомысленный, простодушный юноша. Но даже сейчас он не переставал думать о матери. Просто характер мысли изменился — он стал жестче. Вынужденная любовь, которую он к ней испытывал, делала его слабым и безвольным. Его это пугало. «Конечно, она не будет этим пользоваться, конечно, нет».

В доме у Орфеевых жила сухая, напряженная тишина. Иногда ее нарушали скрип половиц и нервное перешептывание страниц, но только на мгновение. Не ходи, не шурши, не смейся, молчи — все будет хорошо. Аккуратно! Думай тише. Не позволяй мыслям разгоняться. Медленней…

Тишину в этом доме берегли. Она была как большой стеклянный шар, с очень тонкими стенками, наполненный красной жидкостью. Сам шар был установлен на маленькой подставке на очень-очень тонкой ножке. Любой звук, неосторожное слово или того хуже — идея, — и все, ножка треснет, шар качнется, и в быстром падении будет только одно — ожидание резкого вскрика, а после леденящий ужас беспорядочных капель и ожидание наказания. Иногда он разбивался, и миллионы маленьких осколков в кровавой луже выпускали наружу свободолюбивый, своенравный звук, представляющий смертельную опасность. Ведь звук, особенно случайный, — проводник хаоса. Звук за звук — они превращаются в слова, потом предложения, наглые мысли, которые своей необузданностью порождают порочное желание… даже думать об этом было страшно.

Вставай!

Завтрак прошел молча, как и всегда. Мать во главе стола, отец напротив, Алиса еще в кровати. Ей прощалось многое, в то время как Робби не мог даже спокойно покурить на лестнице — он считал это верхом несправедливости. Но Алису Робби любил безмерно.

За людей разговаривала посуда — позвякивали ложки, хмуро переглядывались фарфоровые чашки, масло безвольно расплывалось в масленке, поддаваясь ножу. Робби думал об этом, чтобы как-то отвлечься от набегающей сонливости, параллельно смеясь над мыслью, что он уже давно спятил вместе со своими разговаривающими ложками.

Но иногда он замечал, как между этими мыслями проскакивал чей-то шепот. Постепенно он превращался в монолог, а потом принимал форму взысканий и криков. И вот опять:

«Думаешь, ты особенный? Из-за того, что у тебя есть странности, думаешь, ты особенный? Ты пустое место…» Робби посмотрел на мать — она уже заканчивала завтрак; отец пил кофе, глядя куда-то в пустоту. «Еще один день. Пустой и никчемный. Вся твоя жизнь будет такой. Нет в ней ничего интересного. Давай, удиви меня». Робби сделал глоток чего-то горячего, стараясь не слышать, как вдруг что-то внутри него вскрикнуло:

«ВСТАВАЙ!»

Робби резко подскочил из-за стола, разлив чай. Через секунду на пол грохнулся стул. Родители удивленно уставились на него. Какое-то время все молчали.

— Э… я пойду, — почесывая лоб дрожащими руками, сказал Робби. — Я опаздываю. Мне надо в школу.

— Так папа вас отвезет на машине. Вместе с Алисой. Сиди. — Мать строго рассматривала его.

— Нет, нет. Мне надо… я опаздываю, — пробормотал Робби.

…

Он никуда не опаздывал. Просто хотел пройтись до школы пешком. Ноябрь выдался дождливым и теплым. На улицах людей было немного, так что можно было спокойно идти и тихонько напевать любимую песню. Робби шел быстро, пытаясь успокоиться. «Со мной все нормально, нормально… я не спятил. Это просто утренний глюк. Ну надо было так влипнуть перед самой днюхой… Они по-любому заподозрят что-нибудь и не отпустят гулять. Вот блин. Что еще за голоса?». Робби поднял глаза к небу, желая отвлечься. «Небо, птички, дома какие красивые… люди идут на работу, а я… а ты с ума сошел, да-да. Чего ты боишься? Все вокруг давно спятили. Люди идиоты, все без исключения. Это они виноваты во всем. Ты посмотри на ту девочку. Страшила. Нос у нее какой-то странный. Одежда дешевая. Хотела бы, давно заработала денег и купила нормальную одежду. Проблемы? Да какие могут быть проблемы, если все бессмысленно? Все равно умрем в конце».

Робби остановился и прислушался. В его голове пробудилось целое семейство, где каждый говорил о своем. Он пытался разобрать обрывки фраз, мечущихся в голове.

«Нет, нет, так не может быть. Если мы родились, значит, так нужно. Значит, мы еще не выполнили свою миссию, или как там говорится? Мы должны исполнить свой долг перед жизнью. Она ведь так любит нас…»

«Кого она любит? Нас? Ты угораешь? Вселенной на нас плевать. Она серая и холодная. Нам всем просто повезло. Наши жизни — результат везения и случайности. Что, ты думаешь, будто кто-то там наверху любит нас? Оберегает нас? Глупая! Никто нас не любит. Нет никакого творца. Совсем, что ли, спятила? Покажи его мне? Докажи, что он есть? Не можешь? Значит, закрой свой рот и сиди молча».

«Господи, господи… мы, мы такие маленькие, такие ничтожные. Что если сейчас упадет метеорит? А если, а если война? А если эпидемия? Сейчас же везде одни болезни… Что делать, что? Я не справлюсь один. Мне нужна помощь, нужна… мир такой огромный. А я не умею зарабатывать деньги, я боюсь людей. Я, я задыхаюсь… я боюсь»

До школы оставалось несколько метров. А он все еще слышал этот спор внутри собственной головы, который он даже не контролировал. Робби был уже на территории школы, когда его окликнул охранник.

— Эй, парень. Ты чего? — спросил он охрипшим голосом.

Тот поднял на него пустые глаза и, усмехнувшись, сказал:

— Извините, — сказал Робби, слегка наклонившись вперед, и продолжил подниматься.

Охранник лишь недоверчиво покачал головой и закурил.

* * *

Первым уроком стояла живопись. Робби зашел в класс, не поднимая головы. Но никто и без этого никогда не обращал на него внимания. Робби не принадлежал к числу тех, кого без конца обсуждали девочки или уважали старшеклассники. Он был, скорее, поводом для колких шуточек и приколов. И никто не слушал его замысловатые речи о вселенском балансе и красоте, потому что истории одноклассников про блюющего чувака на чьей-то старой хате, передоз девчонки во время секса и разбитое стекло отцовского «мерина» — тут есть что обсудить, а кого волнует красота? Да хрен с ней, слишком сложно.

— Где тебя носило, ты ведь никогда не опаздываешь? — спросил Тема.

— Я шел пешком.

— Чего? В такой дождь?

Робби посмотрел сначала на Тему, потом на ливень за окном, снова на Тему.

— А. Ну ясно.

— Хороший ответ. Какие новости на западном фронте?

— Без перемен, если не учитывать, что я потихоньку съезжаю с катушек. По ходу, это из-за…

— Орфеев. — Робби резво отозвался, машинально улыбнувшись немолодой учительнице, которая явно злоупотребляла розовой помадой и ядовито-голубыми тенями. «Жуткое сочетание. И никто ей не скажет…»

— Екатерина Альбертовна, я тут.

— Я вижу. Опоздал, так еще и болтаешь. Бери мольберт и усаживайся. — Екатерина Альбертовна тяжело вздохнула. — Вас тут никто не держит, хотите уйти, пожалуйста — дверь открыта.

— Да-да, извините. — Робби кротко улыбнулся. У него всегда это получалось. Когда это делал Тема, хотелось отвернуться.

— Ага, конечно, — сказал Робби Теме, — я бы с радостью ушел. Но потом начнется. — Помолчав немного, он с усмешкой добавил: — Мысли такие в голову лезут. Так всегда бывает, когда чего-то очень ждешь. Начинаешь бояться, что что-то пойдет не так.

— Э, погоди. Сначала мы отпразднуем, а уже потом будем вместе генерить мысли о тщетности нашего прогнившего бытия. Я что, зря старался? Ты кого-нибудь нашел? Роб? Алло, ты тут?

— Да, да… Я нашел. Скинул вк список. Слушай, а если я сойду с ума, я ведь не смогу ходить в нормальную школу, да?

— Да. И мне эта идея не нравится. Кто еще будет задавать мне такие тупые вопросы? Очнись. — Тема говорил однотонно, так, словно он знал одну эмоцию, но по неведомым причинам забыл, как ей пользоваться. — Потом расскажешь. Ну а вообще, — если тебе интересно мое мнение, — это все твоя сумасшедшая семейка. Тебе пора сваливать от них.

Робби с каменным лицом слушал Тему, залипнув на мусорное ведро. Все его мысли были о большой перемене, и они приятно грели ему сердце. Он наконец-то покурит.

Ты не понимаешь?

Каждую секунду миллиарды человеческих жизней касаются друг друга на бесконечной прямой безграничной материи. Непрерывное взаимодействие живых тел и душ, заставляющее реальность видоизменяться, подстраиваться, где-то бунтовать. Короче, жизнь была и оставалась жизнью, и все как всегда.

Робби шел домой неохотно, в абсолютном отсутствии. Сегодняшний вечер обещал быть предсказуемым, а завтра у него день рождения. Это отвлекало его мысли от утреннего инцидента. Он, как всегда, смотрел себе под ноги, нахмурив лоб. Ему сильнее прежнего хотелось напиться завтра. Но прежде надо было придумать причину, по которой он не будет ночевать дома завтра ночью.

Он, конечно, мог наврать, что пошел к бабушке, но мать, скорее всего, позвонит ей и все узнает. Надо было придумать что-то похитрее.

Улицы, серый цвет, много окон, туманное небо, блеклое солнце, запах сырости, звуки шагов, серьезные лица, вонь метро, старинные здания с пластиковыми дверьми, кричащие безвкусные вывески, перекошенный тротуар — так выглядела его дорога домой по Василеостровскому району. Ветер всегда дул откуда-то из глубины улицы. Частые перекрестки, сверкающие линии рельс, паутина из проводов с сотнями пересечений, которые рубили небо на множество осколков. Иногда на пути возникал бродяга, покинутый миром, разозливший жизнь своей жалостью, со стертым лицом, пустыми глазами и покрасневшими от холода руками, которому не хочется помогать.

Питерские улицы для Робби — это запахи. Он помнил, как пахнет Невский, легко угадал бы Английский проспект или Ростральные колонны; особенно ему нравился запах мостов. Он любил приходить вечером на Исаакиевский мост, вставал на середину и, опираясь руками о перила, слушал ветер, пробовал его на вкус, ловил настроение, любые перемены. Робби нравилось думать, что он похож на этого вечного странника, неуловимого и бесконечного. Для него ветер был самым ярким проявлением жизни; чувствуя его в волосах, на щеке, в рукавах и воротнике пальто — он вспоминал о себе. Вспоминал, что жив, что умеет думать, слышать, касаться, чувствовать тепло. Все уходило прочь, любые сомнения в смыслах. «Ветер жив, значит, и я с ним. Ведь он откуда-то взялся, для чего-то он нужен? Значит, и я тут не лишний». Он часто размышлял о том первом мгновении, когда лицо планеты впервые почувствовало на себе его дразнящие прикосновения. Момент рождение ветра, огня, первой песчинки — как это было? Он рисовал в голове будоражащие воображение образы, в которых было все — и восхищение, и ужас, и смех, и нежность. Ему нравилось примирять контрасты цветов и форм, создавать им условия, а потом снова погружать их в конфликт, начиная войну за правду, за право существовать. Буря эмоций сменялась гладкой и пустынной пустотой. Робби убегал в эти бесконечные долины, где не было людей, которые мешали ему спокойно гулять по садам воспоминаний и вдоль металлических путей логики.

Люди, думал он, как много людей не способны даже близко представить такое. Они не способны вообразить, что ветер может вдохновить на подвиг или геройство. Они рубят сплеча, не пытаясь даже разобраться, послушать, приглядеться. «Гения видно сразу!» — кричат они. Робби не слушал. Точнее, делал вид. Втайне он, скорее всего, боялся, что это правда. «Вдруг я просто сошел с ума, и все эти образы рождены больной фантазией, покалеченной в раннем детстве? Что если в один день я не вернусь из этого мира? Нет, нет, нет». Робби отмахивался и старался эти ужасы запрятать в дальний угол, куда не добивает свет. Он любил свои долины и мечтал однажды увидеть их в жизни. Мечтал о том, как будет собирать чемодан, старательно выбирая вещи и книги; как поедет в аэропорт, сядет в самолет и закроет глаза. «Я еду на поиски долины, которой нет. Я как ветер, который никогда не останавливается, который везде и нигде, принадлежащий только себе, неуловимый вечный странник».

Робби не заметил, как оказался на перекрестке десятой линии. Он свернул направо и медленно подошел к парадной. Разумеется, он забыл придумать достойную причину. «Ладно, у меня есть еще три этажа» Пока он поднимался, его сердце все сильнее и сильнее било по легким. Он пытался сосредоточиться, но, как оказалось, это единственное, о чем он мог думать. «Надо подумать, надо придумать причину. Сосредоточься. Подумай. Думай, думай…» Он стоял, растерянный и запыхавшийся, перед дверью, думая о том, что так ничего и не придумал. Робби знал, что в квартире слышно, что происходит на лестничной площадке. И мать, скорее всего, слышала его шаги. «А вдруг она стоит сейчас и смотрит в глазок? Видит мое лицо и уже знает, что я задумал сделать что-то преступное, неправильное, грешное». У него побежали мурашки. Он не мог оторвать взгляда от глазка. «Почему я так боюсь? Это ведь мама… я

не должен

ее бояться. Но вдруг она все-таки смотрит? Мне всегда страшно, когда она молча смотрит на меня. Боюсь, что в один момент она резко кинется на меня, закричит с ужасным лицом и…» Он вздрогнул от оглушительного звука, заполнившего весь этаж. Он не заметил, как достал ключи. Найдя нужный, он потянулся к замку и, прежде чем вставить ключ в замок, замер, пытаясь остановить дрожь в руке. «Она услышит царапанье ключа, решит, что я пьяный или натворил чего». Робби выдохнул и напряг руку. «Но и слишком навязчивым движение быть не должно. Она заподозрит…» Рука потянулась к замку. Он вспомнил Мандельштама:

Визг и скрежет старого замка резал слух в бездушной тишине каменных стен:

Робби открыл дверь и с облегчением выдохнул — никого не было. Только блик уходящего солнца на затертом линолеуме. Тиканье часов, закрытые двери комнат. Робби разулся и на цыпочках поплелся к себе в комнату. Планировка в квартире была такой, что в центре находилась прихожая, вокруг которой на 180 градусов располагались комнаты. Зал — в середине, прямо напротив входной двери, и две спальни справа и слева от него. Коридор на кухню был слева от прихожей и прятал в себе еще две двери — в ванную и гостевую. Все двери были застекленные, но стекло было мутным. Робби это казалось нелепым, а иногда и вовсе жутковатым. Словом, квартира напоминала собой огромный муравейник, который в один день покинуло все семейство, бросив умирающую королеву с парой прислуг. Робби видел это так. Он рысью проник в свою комнату и быстро закрыл дверь на замок. Бросив рюкзак на кровать, он повалился на пол, закрыл глаза и на несколько минут отключился от всего происходящего вокруг.

Закрытая дверь, закрытые шторы, закрытые глаза — поглотившая его темнота казалась самым уютным местом на земле. Робби чувствовал, как все его тело медленно растекается по полу и расслабляется. Он умел ни о чем не думать — просто слушал свое дыхание или считал удары сердца и мог так лежать часами; пару раз даже заснул. Но потом, замерзнув, открывал глаза и смотрел на потолок, усеянный звездами. Они были разных размеров и форм, но не образовывали созвездия. Это был всего лишь рисунок, напечатанный на принтере, и фосфор, создающий иллюзию вечного света. Эти обои остались еще с тех пор, когда Робби был ребенком. Он надеялся, что однажды увидит какое-нибудь созвездие. Это был единственный случай, когда он надеялся на ошибку автора, надеялся на чудо. Надеялся тайно от самого себя, словно ошибка, допущенная взрослым, может означать, что мир может быть другим, не таким, каким он видел вокруг; если он ошибается, значит, есть смысл в том, чтобы искать новые пути и решения и…

Робби открыл глаза. Ему показалось, что кто-то ходит перед его дверью. Он невольно напрягся и тихо сел, обхватив руками колени. Робби замер в ожидании, глядя на дверную ручку. Она не двигалась. «Сколько можно бояться? Встань и проверь… Нет, ведь это просто бред, кто там может ходить? Мама? Она не сумасшедшая». В дальней комнате скрипнула половица. Робби вскочил на ноги и от неожиданности ругнулся. Потом с гневом посмотрел на дверь. «Сейчас я пойду и открою ее. Там никого нет». Все внутри закипело, он почувствовал, как руки его потяжелели, готовые к защите непонятно от кого. Он злился на свой нелепый страх, на эту пугливость и нерешительность. «Как девчонка, иди и открой дверь». Но Робби стоял. Внутри него шла битва, цель которой была скрыта. «Стою тут, как дурак, а там никого нет. Иди, просто иди. Ты, как тряпка, стоишь тут и боишься встретиться с опасностью лицом к лицу». Робби не знал, сколько прошло времени, перед тем как он сделал первый шаг и едва устоял на месте. Ощутив набегающие слезы и громаду тяжелого стыда, он сделал еще шаг и еще. Назад пути не было; он взялся за ручку, повернул ее. Скрипнув, дверь поддалась. В коридоре было пусто. Робби боялся стоять так долго, но на мгновение ему показалось, что кто-то все равно видит его борьбу и слабость. Он боялся, что сейчас, за его спиной, стоит тот, кто минуту назад сковал его в цепи, громыхание которых сейчас мешало ему сделать шаг вперед. Вдруг все замолчало, и он увидел силуэт матери, подходящий к двери напротив него. В следующее мгновение видел только ее бледное лицо и худые плечи.

— Роберт.

— Привет, мам. — Он медленно подошел к ней и поцеловал в щеку.

— Давно ты дома? Я не слышала, как ты зашел.

— Я… — Он посмотрел на часы. Он пришел домой час назад. — Недавно. Минут 30.

Она кивнула. На ней была роскошная белая шаль, похожая на огромное облако пушистого хлопка. Касаться его не хотелось.

— Пойдем, обед готов. Твой отец придет поздно, не будем ждать его. — Мать направилась на кухню. — Как дела в школе? — Голос ее был слабым и безрадостным, а походка — бесшумной и грациозной, пожалуй, даже слишком для такого темного жилища.

«Надо поговорить с ней сейчас. Да, прямо сейчас». Минут пять он сидел, уставившись в тарелку с супом и пытаясь собраться с мыслями. Мать сидела напротив, не поднимая глаз, погруженная в свои мысли. Робби иногда поглядывал на ее сухие руки, оплетенные сетью вен, как хмелем. Аккуратные длинные пальцы, которым суждено играть, подумал он. А ее отправили на медицинский.

— Мам, у меня завтра день рождения.

— Я знаю, сынок. Это ведь я тебя родила.

«Так и норовят каждый раз напомнить об этом», — подумал Робби.