Оглавление

Знакомьтесь с автором

Лана Стэйсек — автор книги «Голоса внутри. Семейная хроника» — первой, но именно с неё всё началось. Что задумывалось как одна мемуарная история, быстро превратилось в серию — потому что память не приходит сразу. Она накатывает волнами, с характером и часто — с чёрным юмором.

Книга была написана на русском — языке её детства, её хаоса и её лучших «ответочек». Но когда пришло время делиться этой историей с миром, рядом оказалась дочь — Влада. Не просто помогла, а стала личным критиком, моделью для обложки и экспертом по воспоминаниям, которые мама, как водится, видела по-своему.

Она не просилась. Но когда тебе приносят триста страниц семейных тайн, полуразобранных диалогов и эмоционально заминированных зон — не отвертишься. Пришлось нырять: вычитывать, спорить, ворошить прошлое и ловить нюансы. Иногда — с любовью. Иногда — с тяжёлым вздохом, но справились.

Родом из Украины, с 2006 года Лана живёт в США. Воспитала двоих детей, запустила бизнес (My Grill Cleaner) и как-то умудрилась научиться управлять домом, компанией и теперь уже книгой — без инструкции. Она писала не ради славы и не в погоне за трендами, а чтобы удержать то, что женщины в её семье теряли снова и снова — голос, личность, историю. До того, как молчание превращается в забвение. А забвение — в деменцию.

Её тексты — честные, острые и местами смешные в том самом стиле «если не смеяться — кричать». Для тех, кто это прошёл. И устал делать вид, что нет.

Посвящается моему мужу,
Роберту Уильяму Стэйсеку (Robert W Stasek): моему человеку и моей опоре.

Тому, кто не сбежал, даже когда я была на максималках.

Ты видел меня целиком — ещё до того, как я сама поняла, кто я.

И остался. Добровольно. Представляешь?

Перед вступлением.
С порога — по-честному

Я не писала первую книгу ради издания. Не мечтала «стать автором». Я просто больше не могла молчать. Нужно было выложить то, что жгло. Зафиксировать. Довести до конца то, что во мне зрело — упёрто, беспокойно, без украшений. Это был внутренний долг. Не перед кем-то. Перед собой.

Я не мониторила рейтинги. Не писала «для аудитории». Не рассчитывала на аплодисменты. В таких вещах надежды только мешают — они отвлекают от сути. А суть была одна: сказать вслух. О том, что обычно проглатывается. Или прячется. Или вежливо упаковывается в обтекаемое. А мне больше не хотелось быть вежливой.

Что случилось потом — оказалось неожиданным. Первыми откликнулись те, кто знал меня годами, и, казалось, знал вдоль и поперёк. Они были в приятном шоке: от того, что я вообще решилась на мемуары, и особенно — от того, как я это сделала. Прямо. Жёстко. Без умолчаний. Без попыток понравиться. Без привычного «а вдруг кто-то обидится».

А потом пришли незнакомые. Но по-настоящему близкие. Люди, у которых мой голос отозвался внутри. Кто-то писал про мурашки. Кто-то — про слёзы. Кто-то просто молча пересылал книгу дальше. Эти отклики были редкими, но точными. Настоящими. Без игры. Без фальши. И в какой-то момент я поняла: всё, что действительно стоит делать, — делается ради таких моментов. Ради этих людей. Ради попадания в суть, а не в тренды.

Поэтому эту вторую книгу я начинаю не с благодарностей. А с напоминания. Себе — в первую очередь. И, может быть, тем, кто давно хочет, но всё ещё боится сказать свою правду.

Если ты создаёшь — текст, картину, музыку, любое живое высказывание — ты надеешься, что тебя услышат. Что поймут. Что поддержат. Особенно в начале. Особенно когда ещё не зарубцевалась ранка. Новички в этом наивны. Им кажется, что если ты выкладываешь душу, то тебя встретят с открытым сердцем. Нет. Это иллюзия. И чем раньше ты от неё избавишься — тем чище будет путь.

Правда в том, что 98% пройдут мимо. Кто-то забудет через минуту. Кто-то покрутит у виска. Кто-то укусит — не потому что ты плох, а потому что им больно. И они метят болью. Потому что по-другому не умеют.

Но есть 2%. Немного. Зато по-настоящему. Эти люди услышат. Увидят. Поймут. Не сразу, может быть. Но глубоко. Без шума. Без лайков. Без лишних слов. Ради них — всё. Всё остальное — фон.

Не трать силы на остальных. Не жди. Не объясняй. Не унижайся. Ты им ничего не должен. Ни слов. Ни оправданий. Ни поводов для одобрения. А тех, кто пришёл укусить — троллей, критиканов, вечно обиженных циников — вычёркивай. Быстро. Навсегда. Без церемоний. Без диалогов. Мусор — вон.

Состояние творца — это не броня. Это кожа без защиты. И если не уметь различать, кто перед тобой — обнимет или укусит — тебя сожрут. А потом скажут спасибо. Нет уж. Фильтруй. Ограничивай доступ. Закрывай двери, где пахнет гнилью. Работай для своих. Для этих двух процентов. Для тех, кто по-настоящему слышит.

Ты выкладываешь в мир своё. Настоящее. Живое. Не ради лайков. Не ради «успеха». А чтобы дышать. Чтобы быть. И что ты получаешь в ответ? Два процента. Остальные — пройдут мимо. Или бросят камень. Это не трагедия. Это статистика.

Работай для своих. Только для них. Они редкие. Они важные. Они — твоя среда обитания. Остальные — не твои. Не бойся их. Не жди от них ничего. Не трать на них ни мыслей, ни слов, ни сил. Пусть проходят. Пусть шипят. Пусть обижаются. Это не к тебе.

Критиканы, тролли, злопыхатели — это просто шум. Фон. Помехи в эфире. Их цель — отвлечь. Осадить. Поставить тебя в рамку и упрекнуть, если не влез. Не поддавайся. Удаляй их. Из жизни. Из поля. Из внутреннего доступа. Сразу. Без церемоний. Без желания перевоспитать. Ты — не всенародное шоу. Ты — огонь. Ты — смысл. Ты — голос, который нужен не всем, а тем, кому он действительно нужен.

Я люблю перечитывать письма к Луцилию. Сенека — мой. Говорит в лоб. Без шелухи. Один из его посылов: «Если ты многим нравишься — подумай, не стал ли ты слишком удобным». И ещё: «Всё у нас, Луцилий, чужое. Одно лишь время — наше». Моё время — для тех, кто слышит. Кто не требует сглаживаний. Кто не боится правды.

Остальные — пусть мимо. Пусть с камнем. Пусть с обидами.

Я — не для них.

Я — для своих.

И я — не замолчу.

Вступление.
Голоса внутри. Жизнь до и после

Сначала это название пришло просто. Как черта. Между прошлым и настоящим. Между Украиной и Америкой. До и после переезда. Казалось, вот он — главный разлом. Но потом я поняла: у меня вся жизнь из таких разломов. Из внутренних границ, после которых не вернёшься. И не хочется.

До брака — и после. До Роберта — и после.

До — это когда сжимаешь зубы, чтобы не сойти с ума рядом с тем, кто вроде рядом, но рядом с ним — тебя нет. Когда ты как пациент в собственной жизни, а брак — как психбольница без права на досрочное. Не то чтобы всё плохо. Просто тебя в этом «всё» — нет.

После — это когда просыпаешься, и не надо ни притворяться, ни защищаться. Просто дышишь. Просто есть. Без тревоги. Без вечного «на всякий случай». После Роберта — это про нормальность, которую раньше считала сказкой. Про то, что рядом человек, а не угроза.

До — это не то чтобы я не любила животных. Я просто не знала, что они могут быть рядом. Для них не было ни места, ни времени, ни даже мысли. Как будто родные души — это только про людей. А потом — щёлк. И ты понимаешь: пушистое, молчаливое, мурчащее может быть ближе, чем кто угодно.

После — это восемь хвостов в доме. И ни один не случайный. Каждая душа — будто всегда была со мной. Просто раньше я их не слышала. После — это когда дом начинает дышать. У него появляется ритм, тепло, звучание. И он держит тебя в этом мире — лапами, глазами, тишиной.

До — это страх. Боль. Глухота к себе. Такое полузамёрзшее состояние, когда чувствуешь, что что-то важное потеряно, но не знаешь — что.

После — это когда ты начинаешь понимать: душа вечна. Род — это не строка в паспорте. Это живая линия, которая дышит через тебя. И ты — не обрыв. Не случайность. Ты — продолжение. Ты — голос тех, кто был до. И уже в ответе за то, что будет после.

Мои бабушки. Тёти. Женщины, у которых забрали «до». Не телом — памятью. Как будто кто-то вырезал из них прошлое и оставил пустое, беспомощное «после». Они теряли лица, песни, дома, имена. Забывали самих себя. Их «до» стёрли — войнами, потерями, страхом. А «после» стало выживанием без смысла.

Я часто думаю: пусть в следующей жизни у них будет не борьба, не выживание, не забвение. А одно сплошное дежавю. Светлое. Тёплое. До слёз знакомое. Пусть всё, чего им не хватило, — вернётся. Я не знаю, как это работает. Но я этого хочу. До костей. До мурашек. До внутреннего зарока.

Поэтому — «Голоса внутри. Жизнь до и после». Потому что я хочу помнить. Не потерять. Не потому что в моём роду были те, кто уходил в туман. А потому что это — моя форма сопротивления. Моя форма любви. Моя форма памяти.

Главы здесь не будут связаны. Их можно читать с конца, с середины, или вообще не читать. Это не роман. Это — память. А память не ходит строем. Она приходит, когда ей вздумается. Иногда — с болью. Иногда — как подарок. Иногда — с прокурорским криком внутри. А иногда — с выстраданной, точной, глубокой тишиной.

После предисловия.
Не коуч, не психолог — но говорю оттуда, где болит

Я не конкурирую с коучами и психологами. Не стремлюсь к их статусам, дипломам, схемам. У меня нет таблиц, чек-листов, марафонов. Я не учу. Я делюсь. Я не говорю, как правильно. Я рассказываю, как было у меня. Когда всё летело в тартарары. Когда я теряла себя. Когда не нашлось никого, кто подставил бы плечо, — и пришлось опираться на собственный хребет.

Кто-то говорит про границы, ментальную гигиену, любовь к себе. Я не против. Но я прожила всё это не на ретритах. Без теорий. Без наставников. Я просто выживала. Это моя единственная квалификация. Когда я пишу, я не играю в просветлённую. Я пишу с пола. Изнутри. Из той самой точки, где больно, страшно, одиноко и злость кипит. Там живут настоящие женщины. А не фильтры и аватары.

Меня не надо слушать как эксперта. Я не сверху. Я рядом. Я из тех, кто знает, как это — молчать в ванной, чтобы не разреветься. Держаться на работе, когда внутри дрожит. Делать вид, что сильная, когда хочется одного — чтобы обняли. Без «ты не перегибаешь?», без советов, без анализа. Просто были. Просто дышали рядом. Как человек, а не контролёр.

Я не обещаю счастья. Я обещаю правду. Без фильтров. Без приличий. Без оправданий. Вот как у меня было. Откликнется — бери. Нет — проходи мимо. Я никого не тяну. Я просто говорю. Потому что жива. И не хочу молчать.

Вот в этом моя сила. Не в умах. В выживании. В том, что теперь могу смотреть на всё это без жалости — с ясностью. Если ты узнаёшь в этом себя — значит, пишу не зря.

И да, я слышала этот голос: «Тебе легко говорить. Ты там, а мы здесь». Слышала — не раз. Только «там» и «здесь» — это не география. Это состояние головы и внутреннего курса. Можно жить в мегаполисе и тонуть. А можно быть в селе — и каждый день выбираться. Я пишу не из «там». Я пишу изнутри. Из боли. Из усталости. Из бессонных ночей. Из одиночества и попыток не сломаться. Я не потому пишу, что всё получилось. Я пишу потому, что продолжаю идти. Каждый день.

Так что давай без «тебе легко». Мне — не легко. Мне — честно. А честность, как известно, не требует виз и геолокации.

Соня. Без фарша, без гимна. Но с уважением

Когда в школе заставляли читать «Преступление и наказание», у меня было одно желание — сжечь этот том к чёртовой матери. Ну не шло. Всё это бормотание, метания, нищета, страдания. Я сидела, грызла карандаш и думала: да ну, нафиг. Может, была тупая. Не исключаю. Но точно не одна такая.

Меня больше цепляли математика, физика, химия. Там был порядок. Логика. Формулы. Внятный «икс». А литература казалась зыбкой, сопливой, чужой. У меня внутри ещё не было той боли, чтобы её услышать. Я до неё не доросла.

Теперь знаю: у каждой из нас есть свой возраст для классики. Не по паспорту. По внутренней готовности. Когда ты вдруг понимаешь: вот зачем Раскольников носился со своей идеей. Вот почему Соня не сбежала. Не потому что слабая. А потому что сильная. Так, как эта жизнь даже не умеет признавать.

Для меня это случилось в сорок пять. Я перечитала — и всё осело. Не в голове. В — животе. Я почувствовала эту тьму. Эту женскую тишину, громче любого крика. Силу без кулаков, но с корнями. Не жалость. Не «бедную девочку». А женщину. С выжженной душой. С верой не из ума, а из глубины. С любовью, которая несёт, как поток. И она — не утонула.

Раньше я думала, что Соня — жертва. Теперь я знаю: она — выжившая. Без лозунгов. Без драмы. Без Инстаграма[1]. Просто женщина, которая держалась. Не вымогала любви. Не тянула на себя одеяло. Но если ты к ней приближался — тебе становилось легче. Даже если ты, как Раскольников, тонул в собственной тьме.

Софья Семёновна Мармеладова. Не страдалица. Не ангелочек. Женщина. Несгибаемая. С любовью, которую не показывают в сериалах. С верой, которую не проповедуют. С тишиной, от которой мороз по коже.

Да, таких потом называют «добрыми». А я говорю: несгибаемые. Потому что доброта — это не улыбка. Это выбор: не озлобиться, даже когда было за что. Оставаться собой. Не ломаться. Не становиться тем, что тебя ломало.

Я раньше спрашивала — почему она терпит? Почему не сжигает всё к чертям? А теперь знаю: иногда сила — это остаться. Не ради кого-то. Ради себя. Чтобы не стать такой же, как этот мир.

Соня — это женщины, которых не видно. Которые варят суп, растят детей, утирают слёзы, тянут на себе все долги, переносят грубость. Без флага. Без постов. Без «я особенная». А на их плечах держится всё. Семьи. Жизни. Иногда — целые города.

Если ты узнала себя — не гордись. Остановись. Потому что даже у Сони был кто-то, кто понял: она — не мебель с добрым взглядом. Она — человек. С правом на отдых. На тишину. На заботу. А если у тебя такого человека нет — будь им для себя сама. Тихая — не значит слабая. Уставшая — не значит сломанная. Соня — не символ страдания. Она — доказательство: выжить можно и без крика. Главное — не предать себя.

А теперь — про блёстки вместо правды

Не каждая женщина приходит к своей силе сама. Особенно сегодня, когда вместо честности продают марафоны. Когда выгорание называют «блоком», боль — «кармой», а усталость — твоей виной, потому что ты «не излучаешь».

На тренинге тебе говорят: «Ты — богиня. Ты — свет». А потом ты приходишь домой — и снова тащишь. И молчишь, когда хочется кричать. И теперь внутри не только усталость, но и вина: ты — не та. У всех энергия. А у тебя — ком в горле.

А ещё хуже — когда ты уже сама выучила лексику: «Ты нарушаешь мои границы!» — и с этой фразой лезешь в чужую жизнь. С советами. С диагнозами. С этим «я просто хочу помочь». Говоришь: «Меня не трогай!» — и тут же: «А почему ты не родила?», «А зачем ты с ним живёшь?», «А чего ты такая уставшая?»

Это не границы. Это контроль под видом заботы.

Если не хочешь, чтобы к тебе лезли — начни с себя. Не лезь. Не «помогай», когда не просили. Не оценивай. Граница — это не только «со мной нельзя». Это ещё и «я тоже не имею права».

«А я бы на твоём месте…» — нет, не была бы

Ты не знаешь моего места. Не знаешь, с какими мыслями я встаю. Сколько всего я проглотила, чтобы не сломаться самой и не сломать другого человека. Сколько не сказала. Так что не тебе решать, как мне «надо было».

Легко судить, когда своё спрятано под ковёр. Легко махать чужими ошибками, когда у самой всё шатается. Хочешь помочь — начни с молчания. Или просто спроси: «Тебе нужен совет? Или просто нужно, чтобы тебя не трогали?»

Вот с этого начинается настоящая женская поддержка. Не с блёсток. Не с гимнов. Она растёт из уважения. К чужому пути. К чужому «не могу». К чужому «ещё держусь».

Потому что если мы не научимся слышать друг друга — всё зря. Все книги. Вся боль. Все исповеди. Всё зря, если мы продолжаем лезть туда, куда не звали, и молчать там, где надо держать за руку.

Если мы не передадим то, что прожили, чтобы кто-то не наступил на те же грабли, — то зачем мы это вообще проживали?

А я не хочу зря. Я хочу, чтобы хотя бы одна душа прочитала, замерла и подумала: «Я не одинока. И я ещё могу. Пока жива — могу».

 принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой на территории РФ

Глава 1. Когда море
тебя не держит

«Чайки разбиваются о скалы, когда их море предаёт»[1]. Не потому что не умеют летать — а потому что верили: вода под ними. А она вдруг исчезла. Предательство не всегда про людей. Иногда — про стихию, в которую ты вложила доверие. Про то, что должно было быть твоей опорой. И когда оно вдруг перестаёт держать — ты падаешь. Не потому что слабая. А потому что не ждала удара с той стороны, где должно было быть спокойно. Моё море — это не география. Моё море — это те, на кого я надеялась. А потом поняла: зря.

Мне было восемь. Мы поехали на речку — обычный летний день, жара, взрослые с пивом и разговорами, дети в воде, потому что «куда вы денетесь, не утонете ж». Это был Донец — ласковый, вроде бы знакомый, с зелёными берегами и мутной, тёплой водой. Но под этой тишиной жили воронки. В Донце часто бывают водовороты — незаметные, коварные, особенно там, где русло резко уходит вниз. Я была с братом. Мне восемь, ему шесть. Я уже немного умела плавать — отец когда-то учил. Он — нет. Мы играли на мелководье, брызгались, смеялись. И вдруг — обрыв. Под ногами провал. Вода потянула вниз. Меня вжало, закрутило, перевернуло. Я на автомате оттолкнула брата — чтоб его не затянуло. А сама — осталась. В воронке. Первое было не страх — шок. Как будто мир выключился. А потом — паника. Я не понимала, где вверх. Вода лезла в нос, в рот, тело металось, но не слушалось. Казалось, я кричу — но внутри, под водой, никто не услышит. Время сжалось. Я не думала, что умру — я чувствовала, что исчезаю. Не трагично, не громко — просто стираюсь, как будто меня вот-вот не станет. И никто этого не заметит.

Я пыталась грести, но не могла. Меня мотало, крутило. Я заорала. Со всей силы: «Помогите!» Повернула голову — берег. Родители. Сидят. Смеются. Говорят о чём-то. Я снова кричу. Они не смотрят. Никто не бежит. Никто не встаёт. Никто не видит. Паника пришла не от воды — от равнодушия. От осознания, что я исчезаю — и никто даже не заметит. Я была уверена: увидят. Услышат. Я смотрела туда, как на маяк. А в ответ — пустота. Они были заняты.

Меня вытащил чужой мужчина. Сильный, грубый, мокрый. Он кричал: «Чей ребёнок?!» — так, что берег замолчал. А мои — равнодушно: «Ну не утонула ж». А потом ещё и влетело. За то, что полезла. За то, что напугала. За то, что мешаю. Вот тогда во мне что-то щёлкнуло. Я поняла: моё море — это не вода. Это люди. И когда твои люди тебя не видят, когда ты зовёшь —