Апрель 2000-го

Первые дни на Чеченской земле проходили в страхе возможного нападения. Это активно муссировалось на всех рабочих совещаниях, которые начинались после восьми вечера и продолжались полтора-два часа.

– Где начпрод-начвещ?

– Уехал на склад, товарищ командир! – несмело ответил начальник продовольственного и вещевого склада – сорокалетний прапорщик с красным от продолжительной военной службы лицом.

– Какой, на хрен, склад в девять часов вечера?! Пьяный или обкуренный, небось, в парке где-нибудь лежит! Начальник столовой – сходи, поищи этого подонка.

– Я туда бойцов посылал, никого не нашли. Его машина ещё не возвращалась в парк.

– Найти этого старлея и нас…ть ему в рот! Вы слышите, зампотыл? Я проверю! Вам всё понятно? – заорал комбат.

– Так точно, товарищ майор, – тихо ответил зампотыл.

Командир батальона, когда нервничал, а это происходило с ним во время каждого совещания и нередко на общих построениях, переходил на садистские шуточки с гомосексуальным направлением. Он был женат, имел ребёнка, но, по-видимому, сказывалась какая-нибудь психоаналитическая травма. Тему голых ягодиц, опущенных штанов, экскрементов он поднимал раз от раза, и, как мне показалось, смаковал это в присутствии подчинённых и унижая кого-нибудь, но чаще за глаза. Он мог приказать повесить вывеску «Бар Голубая устрица» на палатку офицеров и долго муссировать свою шутку в кругу собутыльников.

Совещание продолжалось второй час. В палатке было не продохнуть от сизого сигаретного дыма, перемешанного со степным зноем.

– Док, ты чем завтра занимаешься?

– Веду больных в медбат!

– Какой, нахрен, медбат?! Пусть лечатся здесь, в палатках! Тебе всё ясно? Если всех больных поместить в медбат, кто служить будет? Лагерь наш охранять, в караул ходить, наряды тащить. Если отправишь ещё одного, поставлю тебя и твоих медсестёр в караул. Доходчиво объяснил?

– Так точно, товарищ майор!

– Будешь завтра старшим команды. «Арбалет» разворачивать. Возьмёшь бойцов во второй роте. Офицеров не хватает.

– А «Арбалет» – это новая автоперевязочная?

У офицеров смех разрядил густую пелену табачного дыма.

– Начальник штаба тебе объяснит популярно завтра, что это такое. После того, как ты укрытие за КП для неё подготовишь. Мне твои шуточки не нужны здесь. Ишь, юморист нашёлся! Всё ясно?

– Так точно, товарищ майор!

– Зампотыл, что вы там с доком не поделили? Орали перед столовой. Всех на уши подняли.

– Он не свою палатку развернул. Ему лагерную положено, а он УСТ взял, – зампотыл в выстиранной десантной тельняшке лениво оторвался от журнала «Максим».

В первые дни становления полевого лагеря каждое структурное подразделение батальона разворачивало свои палатки для поддержания жизнедеятельности. Приоритетом в развертывании служили палатки для проживания. Офицеров размещали в палатки УСТ, по восемь-десять человек, солдат – в палатки УСБ по двадцать человек в каждой. Как выяснилось, не все палатки из выданных накануне были новенькими. Некоторые шли в некомплекте, без поднамётов (белая ткань, служащая для утепления и внутренней изоляции, а также выполняющая санитарно-гигиеническую функцию, так как её можно стирать, чего никогда не делали), и требовали капитального ремонта. Дожидаться же, когда тебе выдадут имущество, было бессмысленно, так как получишь неликвидное старьё. Никто не знал, что и кому положено, так как, кроме комбата, никто не видел схемы развертывания полевого лагеря и штата. Я ориентировался на знания ОТМС (организация тактики медицинской службы) и этим утверждал свою правоту.

– Какая была, такую и развернул. Мне что, имущество под чистым небом держать? Стащат аптеку, кто потом расплачиваться будет? Вы лучше, товарищ капитан, посмотрите, что на сегодняшний обед было личному составу приготовлено. Греча с чайной заваркой вперемешку с прожилками тушёнки. Как таким варевом людей собирались кормить? Ещё один запрет выдачи пищи личному составу, и я буду обязан доложить начальнику медицинской службы округа о чрезвычайной санитарно-гигиенической обстановке в части…

– Я тебе первую же пулю в спину в первом же бою пущу! Как мне тушёнку сегодняшнюю списывать? Ты подумал, когда запрещал выдачу пищи на обед?

– Посмотрим, у кого раньше выйдет!

– Отставить, товарищи офицеры. Док прав! Я сам видел эту кашу с чаем. Котлы не моют. Это был мой сегодняшний приказ: выдавать сухой паёк вместо обеда.

Комбат останавливает наш спор, вставая между нами, ведь ещё чуть-чуть – и зампотыл пустит в ход свои кулаки.

– Док, построй своих санинструкторш. Пусть они разворачивают и сворачивают целыми днями палатки. Всё равно им нечем заняться! Слоняются по лагерю, белыми ляжками да халатами маячат. Нарушают покой бойцов. Почему Котовой не было на вечернем построении?

– Так она выполняла ваш приказ! Ездила на Рампу за продуктами.

– Пусть зайдёт ко мне после вечернего совещания. Доложит о выполнении.

Рампа – обиходное название рынка на железнодорожной станции в Ханкале. Там всегда можно приобрести у местных жителей продукты и алкоголь, пусть не всегда первой свежести и втридорога, но какой-никакой ассортимент по сравнению с торговыми УАЗиками, периодически привозящими сигареты, пиво, печенье, консервы. Продавались камуфляжные изделия кооперативных производителей, которые пользовались большим спросом, так как славились удобством и идеально подходили для жаркой погоды. А быстрый износ нашего х/б по причине частых стирок и несоответствия окружающей температуре воздуха не оставлял другого выбора. Особо модные офицеры надевали на себя НАТОвские камуфляжи или аналоги из Германии, Швейцарии, Литвы, Украины. Также услужливое население открыло там пищевые точки, именуемые в их лексиконе кафе. Но у меня язык не поворачивался назвать двор, обнесённый неструганными досками с видом на залежи битой тары и военного мусора, с лавками и природным газом, выходящим по ржавым трубам из-под земли, на котором всё кашеварилось, этим словом. Но это поначалу. Человек ко всему быстро адаптируется. И к кафе тоже. Правда, отведав как-то мясо неизвестного мне происхождения (а заказывалась баранина), я дал себе зарок не посещать оных. Мы частенько брали просто пиво, сосиски, гамбургеры по-чеченски, фрукты и шли на природу, полежать, попить его. Природой мы называли зелёные островки полянок, наблюдавшихся в окрестности. Если не быть критически настроенным и не всматриваться в груды искорёженного войной металла, перемежающегося с бытовыми отходами и разбитой стеклянной тарой, то это вполне соответствовало бы замыслу пикника.

Совещание у комбата продолжалось третий час. Командиры рот, взводов, начальник КП, начальник штаба, зам по вооружению, тыловая служба… У некоторых в руках карты Чечни, такая же висит позади комбата. Обсуждался какой-то боевой план. С терминами, связанными с шумоподавлением вражеских переговоров, я не дружу. Уяснил для себя, что переговоры ведутся на чеченском, арабском, изредка английском, украинском языках, есть установки, которые их пеленгуют, записывают, и есть установки, нарушающие эти процессы.

В палатке совещания постоянно курили. Один за другим звучали доклады. Перед нами, на стенке, противоположной к выходу, висели две карты Чечни, покрытые незамысловатыми узорами синих и красных расцветок, которые ещё недавно преподавали на ОТП (оперативно-тактическая подготовка) и ОТМС. Но тогда это казалось далёким и нереальным. Если в Бурятии я мог ходить на совещания один-два раза в неделю, то здесь приходилось делать это ежедневно.

Чтобы развлечься, иногда я записывал крылатые выражения нашего комбата в свою рабочую тетрадь. Туда же вносились разные уже составленные планы: годовые, квартальные, на периоды обучения, месячные, недельные, ежедневные. Редко когда они претворялись в жизнь на сто процентов, так как каждый день превносил что-то, не вписывающееся в размеренные рассуждения на бумаге.

Зычный голос комбата прервал мои размышления.

– Док, у тебя сколько спирта осталось?

– Восемнадцать килограмм, товарищ майор!

– Многовато тебе! Тут нам сауну обещали подкинуть. Ты любишь сауну? Вижу, что любишь! Значит так, берёшь две полторашки спирта, находишь начпрода, пусть даст тебе ящик тушёнки, три банки сока, и идём на КП выкупать сауну у рэбовцев из Новомосковска. Встречаемся у меня в палатке, в двадцать один тридцать. Всё ясно?

КП – это командный пункт.

– Так точно, товарищ майор.

– А ты, зампотыл, выдай доку палатку УСБ, пусть завтра развернут! Хватит тебе УСБ, док?

– Мне бы ещё лагерную палатку, для будущего лазарета.

– Всё будет, не спеши.

Условия были полевые. Нас – девять человек – разместили в палатке управления УСТ. У каждого под половицей лежали неприкосновенные запасы на случай непредвиденного нападения. Степные мыши сновали по ночам по нашим спящим телам, карманам бушлатов и берцам, оставляя после себя чёрные горошинки и палочки. Они были постоянно голодными и грызли всё, что попадалось им под зубы: витамины, застывший сахарный сироп, ноотропы (например, начинку капсул ноотропила), полевую форму, личные дела офицеров, не запертые на ночь в металлический сейф, электрическую проводку, суточные приказы, резиновые накладки моего неврологического молоточка… Иногда даже обгладывали электропроводку.

Мой комбат

Кто-то скажет про него: «Личность незаурядная и ничего не боящаяся!»

«Человек, которого все боятся и уважают! Специалист в своём деле. Ас-рэбовец!» – скажет другой.

И каждый по-своему прав. Что же я увидел в нём?

– Товарищ майор, подпишите рапорт, хочу в клиническую ординатуру академии поступить, – обратился я к нему в 2000-м году.

– Ладно, давай, подпишу, пойдёшь вместе со мной, но в следующем году. Согласен? Мне там знакомые нужны будут.

– Так я ведь на психиатра буду учиться!

– А я что, не человек, что ли? Крыша от вас поедет, кто мне её ставить будет?

Я не мог клинически оценить его личность – в тот момент это не входило в мою компетенцию. Но общение с ним прибавило мне практики, стоицизма и житейского опыта. Он был всего на год старше, но в некоторых вопросах выглядел куда более зрелым.

В клиническую ординатуру поступил я лишь в 2005-м. Как-то на первом курсе обучения заместитель начальника кафедры психиатрии вкрадчиво поинтересовался:

– И что вид у вас всё время грустный да уставший? Никто не обижает вас здесь?

– Что вы, товарищ полковник! Да я сам могу кого-нибудь при желании обидеть. Вот был у нас комбат!..

И рассказал ему житейский эпизод, после которого «обидеть», как мне казалось, уже невозможно.

То ли от скуки, то ли от личностных особенностей, сдабриваемых иногда алкоголем, но любил он плести интриги. Увольнять, сажать, склонять по падежам на совещаниях, за глаза называть некрасивыми словами. Но всегда оставался человеком. По-крупному никогда никому зла не причинял, не то что в соседском батальоне разведки, где приковали выпившего начмеда к столбу наручниками на ночь. Приходил он ко мне на обработку ран на запястьях. Как его командир после этого в глаза доктору смотрит? Все ведь пьют, не только эскулапы. А вот в ремонтном батальоне дежурный по части не выдержал словесных надругательств, и рука его нажала на спусковой крючок. И поехал командир части «двухсотым» с «заочной» медалью за отвагу (а может, и мужество) в сопровождении похоронной команды. В химбате двадцатисемилетнего подполковника арестовали за использование дубинок в воспитании подчинённых. Может, это и сказки, кто его знает, что злые языки злословят про своих командиров.

Но наш на подобные крайности не переходил. Припугнёт немного, попрессует и отпустит с шуткой. Ну, написал капитан Журавленко рапорт: «Так, мол, и так, прослужил полтора года безвылазно в Чечне, хочу в отпуск!» А он любил загорать в высокой траве во время боевых дежурств по командному пункту. Уж не знаю, как и где, но не по-армейски загорать без белья в то время, когда сопки дымятся то от нефти, то от взрывов САУшек и вертолёты постоянно барражируют[1] над ними. Увидел его как-то комбат ненароком в батальонной душевой (брезентом обтянутые столбы и бочка с нагревающейся от солнца водой) в чём мать родила и до конца своего пребывания в части забыть не смог, вспоминая об этом при случае и без.

– Ну что с того, что прослужил ты, товарищ Журавленко, полтора года в Чечне, – комментировал комбат его рапорт на офицерском совещании. – Да не служил ты вовсе. А х…й дро…ил!

А на зарегистрированном рапорте отважно написал: «Х…й тебе в ж…пу, товарищ Журавленко!» – естественно, без пропущенных букв, подписался и перечеркнул крест-накрест.

Журавленко от негодования зарегистрированный рапорт отксерокопировал и в прокуратуру отнёс. Но чем ему могла помочь задыхающаяся от бумаг, жалоб, расследований военная прокуратура? У них уголовных дел томов до потолка: солдаты технику продают, наркотики скупают, боевые контрактникам не выплачиваются, самострелы с повешением следуют один за другим, подрывы да теракты, а тут молодой офицер с каким-то нереализованным отпуском. Посмеялись над ним и пожелали хорошего отдыха в будущем. Так этот рапорт и остался с Журой как напоминание из прошлого.

Постепенно наш батальон стал наполняться женщинами – в строевой части, в секретной, в финансовой службе. Кто супругу свою привезёт, кто знакомую, кто сам (сама) по заявке из военкомата приедет. Многих на войну толкали сугубо меркантильные интересы, так как за участие доплачивали девятьсот рублей в день. Присутствие дам немного скрашивало быт и разряжало обстановку.

Поздней осенью Ирина Яновенко, супруга начальника командного пункта, приняла присягу и стала бухгалтером в звании рядовой. Третья женщина в батальоне после санинструкторш.

Захожу я как-то в палатку к комбату после окончания рабочего дня около восьми вечера, чтобы отпроситься пораньше и не оставаться на служебное совещание. За столом сидит Ирина, по совместитсльству моя соседка по коммунальной квартире в «Титанике» (так нарекли первую жилую пятиэтажку в Ханкале, которую уничтожали в течение двух войн, но каждый раз она возрождалась), с расширенными от страха глазами. Напротив неё – улыбающийся раскрасневшийся комбат с блестящими осоловевшими глазами. На полевом столе – початая бутылка осетинской водки, банка шпрот и булка хлеба.

– Разрешите войти? – без паузы перехожу в словесное наступление. – Товарищ майор, разрешите убыть в сторону дома? Ваши задания на сегодня выполнены!

– Нет, доктор, не разрешаю! Видишь, у человека судьба решилась, первое воинское звание в жизни получила. Это надо отметить. Садись с нами, будешь третьим!

– Да мне ещё четыре километра пешком по грязи идти, мешок с дровами нести, печку разжечь в квартире.

– Садись! По такому случаю мой УАЗик вас обоих отвезёт и дрова твои доставит!

Рюмка за рюмкой, интеллигентный разговор продолжил спонтанный праздник.

– А что, товарищ Яновенко пьёт через раз? – спросил у Иры комбат.

– Да мне ещё мужу суп варить, бельё стирать!

– А я что тут – фигнёй с вами страдаю?! Знаешь, что это такое? – комбат достал из кобуры пистолет и положил на стол перед Ириной.

– ПМ! – подсказываю я.

– Не встревай, док. Пусть сама отвечает. Она же присягу Родине принесла, уставы учила, у неё муж – офицер… А сколько в магазине патронов?

– Восемь! – ответила испуганная девушка, год назад закончившая финансовый институт.

– Ты точно в этом уверена?

– Ну, не знаю, не считала никогда!

– Тогда считай внимательно! А ты, доктор, контролируй!

И комбат, сняв предохранитель, не передергивая затвор, открыл огонь. Он стрелял то в стены палатки, то в потолок. Пули незримо пролетали перед нашими глазами, оставляя в поднамёте рваные следы и сизые клубы дыма над нашими головами.

В ушах заложило, но я считал. Не знаю, о чём думала двадцатидвухлетняя девушка, решившая носить погоны и обмыть получение очередного воинского звания. Хотя скорее это за неё всё решили. Один… два… три… восемь!

– Ну что, убедились? – закончил довольный комбат.

Прибежал с автоматом дежурный по части, готовый к отражению атаки, слегка подшофе.

– Что случилось, товарищ майор? Кто стрелял?

– Всё спокойно! Хорошо несёшь службу, товарищ Лопатин, завтра благодарность тебе объявлю перед строем! Иди дальше служить.

Пошатываясь, капитан ушёл. У Ирины было состояние, близкое к шоковому. Бледность лица выдавала тускло мерцающая лампочка палатки. Паузу, повисшую в воздухе, нарушил комбат.

– Ну что, док, ты внимательно считал?

– Восемь…

– Точно? Давай проверим? – И направил ствол пистолета в мою сторону. – Ты уверен в своих подсчётах?.. Я нажимаю пусковой крючок?!

– Пожалуй, я могу сомневаться! Не думаю, что это стоит делать прямо сейчас.

– Ну ладно, тогда давай выпьем по рюмахе! Наливай! – он подставил мне металлическую рюмку-гильзу из-под крупнокалиберного патрона. – А скажи что-нибудь на английском языке. Мне говорили, что ты на командном пункте за переводчика на полставки устроился. Ты же умный, знаешь, как надо!

– Зачем? Вы ведь всё равно ничего не поймёте…

Мы выпили, но жар, подогретый рюмкой осетинской водки, ещё больше разгорячил его молодецкую удаль, хотя я так и остался сидеть в напряжении, и хмель не брал.

– У меня тут адъютант появился из взвода связи. Умный, интеллигент, но материться совершенно не умеет. Стихи пишет, да ещё на английском шпрехает… Док, позвони дежурному по части, пусть найдёт рядового Иванова и сюда пришлёт. Мне летом в Москву ехать учиться, английский язык нужен будет.

Я выполнил просьбу-приказ командира, и спустя минуту в палатку зашёл перепуганный солдат.

– Товарищ майор, рядовой Иванов прибыл по вашему приказанию! Разрешите войти? – спросил худощавый боец в надвинутой на глаза шапке-ушанке, прожжённом бушлате и засаленных брюках. На юном лице сквозь налипший пот и печную копоть и впрямь проблескивала интеллигентность.

– Заходи! Ты где был? Почему так долго не могли тебя найти?

– Виноват, товарищ майор! Искал воду для умывания, но в умывальнике всё замёрзло.

– Ладно, сейчас тебя начмед будет экзаменовать. Док, спроси его что-нибудь на английском языке. И вообще, поговорите, а мы посмотрим, как интеллигенты беседуют!

– Стоит ли? Ведь вам без перевода не всё будет понятно? – пытался увернуться я.

– Ладно… тогда, Иванов, почитай нам свои стихи!

Иванов читал десять минут стихотворения о природе, о любви, о родном доме. Мне показалось, что комбат и забыл уже про него. Выпив ещё рюмку, он задумался о чём-то своём. Но вдруг, вернувшись мыслями в свой палаточный кабинет, остановил выступающего бойца.

– Скажи, Иванов, ты предан своему комбату?

– Так точно, товарищ майор!

– А ты готов отдать жизнь за своего командира?

– Так точно, товарищ майор! – отчеканил солдат.

– Ну, тогда открывай свой рот… шире… ещё шире!

И комбат вставил ствол ПМ в полость рта. Не знаю, что творилось у рядового Иванова внутри, но мне показалось, что у него потекли не только слёзы, когда командир нажал на спусковой крючок.

– Ладно, ступай в свою палатку, ночью будешь топить у меня, смотри, не усни, как в прошлый раз! – удовлетворённый произведенным эффектом, сказал комбат.

И рядовой Иванов ушёл. Беседа больше не клеилась. Каждый понимал, что произошло нечто неординарное, что, пожалуй, никогда не забудется.

Нам выделили обещанный УАЗик, и мы молча ехали по ухабам ночной Ханкалы, поражённые увиденным.

На следующий день истопник комбата обратился в медпункт с жалобами на боли в животе, изжогу, отрыжку, и с диагнозом «обострение хронического гастродуоденита» я направил его в медицинский батальон, из которого его перевели в окружной госпиталь. Спустя три месяца в часть пришло свидетельство о болезни, в котором сообщалось, что рядовой Иванов был уволен из армии в связи с кровоточащей язвой желудка. В часть для получения денежного пособия и компенсационных выплат он так и не прибыл, а в письме попросил, чтобы причитающееся ему жалованье выслали денежным переводом.

День медика

День медицинского работника отмечают в третье воскресенье июня с 1981 года, в том числе в Чечне. Начался он с построения дивизии на взлётно-посадочной полосе, из которой временно сделали плац.

– Я сколько раз говорил, что выезды за пределы гарнизона, тем более в Грозный, могут быть опасными для жизни, – после приветствия продолжал комдив – сорокадвухлетний генерал-майор. – В городе ещё есть одиночные группы боевиков, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что снимают на фото убийства наших военнослужащих. На прошлой неделе я доводил до сведения командиров частей, что на рынке Грозного были убиты трое военнослужащих нашей дивизии, одна из них – женщина. Они совершали там покупки. Наверное, командиры частей не сообщили мой приказ о запрете выхода за пределы гарнизона. Командир медбата, дайте команду вынести тела погибших.

Перед импровизированной трибуной поставили станки Павловского, которые служат армии ещё со времён первой мировой. На них разместили двое носилок с убитыми. Обезображенные лица ничем не прикрыты, на ранах виднеется запёкшаяся кровь вперемешку с мозговой тканью. Один парень потерял глаз, у второго отсутствовали уши и нос.

– Эти двое вчера были застрелены на рынке Грозного, когда покупали черешню. Их что – плохо кормят? Или им черешни захотелось? Они что, забыли, что они не в армии США служат? У нас клубникой не кормят! Посмотрите каждый, как закончилась их жизнь. И что мне теперь их матерям писать? Погиб как герой? Пусть каждый пройдёт, и посмотрит, и передаст другому, как бесславно закончилась жизнь этих солдат. И запомните напоследок – враг вас раньше увидит и учует.

Мы не спеша проходили мимо погибших солдат. Никто не скомандовал снять головные уборы. Эти трупы должны были стать назиданием живым. Меня охватили противоречивые чувства. Разве так прощаются с погибшими? Разве их вина в том, что Родина, отправляя себя защищать, не может обеспечить их элементарными витаминами, продуктами питания, обмундированием? На их месте мог быть любой из нас. Ведь позавчера на том же рынке я обменивал три блока сигарет на клубнику, сметану и черешню. На дворе июнь, а нас кормят прогорклыми сухарями, картофельным порошком и килькой в томате. Вокруг Ханкалы пропадают черешневые сады, которые были брошены дачниками. На гарнизонном рынке фрукты стоят в десять раз дороже, чем в Грозном, да и зарплату нам третий месяц не платят.

Я подсказал впереди идущим, что надо снять кепки, так принято прощаться с погибшими. Произвёл ли урок комдива впечатление? Вот уж не знаю.

Вчера узнал, что ребята из медбата ездили за медицинским имуществом в разрушенные городские больницы, которые не подлежат восстановлению; омоновцы сжигают там мебель или меняют её на водку. Они и рассказали, как ориентироваться на разрушенных от бомбёжек улицах.

– Проедешь блокпост шестьдесят два, это новосибирцы. Дальше повернешь налево. Доберешься до тридцать четвёртого. Это туляки. Затем всё время прямо. Там спросишь, где стоят кемеровчане. У них штаб прямо в больнице. Возьми с собой бутылку, – проинструктировал начальник рентгенологии.

Вместе с двумя проверенными временем солдатами выдвинулись на тёмно-зелёном КамАЗе с закрытым фургоном в Грозный. По пути заехали на рынок, где бойцов радостно принял чеченец с характерным именем Абдула.

– Что привезли, ребятки? Бензин, соляра, масло? Всё куплю.

И он действительно всё купил, вместе с моими сигаретами Ява, которые выдавались вместо сахара по десять пачек на месяц. По манере общения видно было, что подобные сделки купли-продажи ему не впервой.

– Мы вам сколько должны, товарищ старший лейтенант? Вы комбату не расскажете?

– Нисколько, поедем теперь в больницу.

К больнице добрались спустя полтора часа плутания. Её здания были разрушены авиаударами. В уцелевшей части базировался отряд ОМОНа из Кемерово. Я кратко объяснил, кто мы и откуда. Затем меня провели в комнату командира, увешанную коврами ручной работы с саблями и кинжалами. Она больше была похожа на апартаменты шейха.

– А, медик, это хорошо! Давай, за ваш праздник, по рюмочке! Серёга, проведёшь, покажешь, где и что у нас есть.

Серёга проводил меня по этажам больницы, коротко инструктируя.

– Туда не высовывайся! За тем окном наблюдает снайпер. В ту комнату не заходи, там звуковые мины. Аккуратно, не наступи на растяжку, а то без пальцев на ноге останешься, и пригибайся почаще.

Я был уже не рад, что захотел каких-то стульчиков и шкафчиков. Но не отступать же. Отобрав стол, два шкафа, лаборантские стулья, я пошёл за ребятами, курившими в кабине.

– Ну что, хлопцы, давайте поработаем теперь на медслужбу.

Повторяя инструктаж омоновца «туда не ходи, туда не ступай», я невольно довёл ребят до паники.

– Товарищ старший лейтенант, мы дальше не пойдём. Нас мама дома ждёт, до дембеля полгода осталось.

– А меня, что думаете, не ждут? Выполняйте приказ да осторожнее будьте. Бензин сливать вы мастера, а как доброе дело сделать для самих себя, так вы в кусты! Вперёд, не дрейфьте, я с вами рядом буду.

Так мы перенесли этот медицинский скарб в наш фургон. А затем – в Ханкалу. До начала комендантского часа оставалось сорок минут, а после пяти вечера без спецпропусков по Грозному не проедешь.

– Тормози, – скомандовал я.

– Зачем? Опасно здесь, частный сектор! – сопротивлялся чумазый водитель.

– Тормози, говорю, вон, видишь, розы растут! Сегодня день медика, неудобно без цветов в часть возвращаться.

Пока я срезал штык-ножом колючие стебли цветов, в соседних дворах началась перестрелка, в ста метрах взорвались две гранаты. Ещё минута – и мои ребятишки оставили бы меня ночевать здесь одного. Когда я запрыгнул в кабину КамАЗа, они смотрели на меня выпученными от страха глазами. До Ханкалы мы неслись под девяносто.

– О, доктор, спасибо за розы! Откуда такие красивые? Даже комдив нам не дарил таких шикарных, – по-детски радовалась букету медсестра Ольга Владимировна.

– На рынке заказал, из Моздока лётчики привезли.

– А медицинское имущество где взяли?

– Да ребята с медбата подкинули. У них лишнее, списано, не выбрасывать же.

Расставив мебель в медицинском пункте, накрыв столики белыми простынями, ушёл в жилую палатку праздновать профессиональный праздник.

Среди ночи меня разбудили крики медсёстры, доносящиеся со стороны медпункта.

– Спасите, помогите!

Надев брюки, я выбежал на улицу:

– Что случилось?

– Начальника штаба бьют. Драка у него с майором из дивизии. Меня не поделили. В медпункте дерутся. Всё разобьют там сейчас.

– Нет уж, я здесь лишний буду. Пусть бьют, всё одно казённое.

Начальник штаба был сильнее на этот раз. По случаю одержанной победы он ушёл глушить эргэдэшки в поле. Утром я зашёл в наш образцово-показательный медицинский пункт, где должны были проходить сборы для начмедов частей дивизии. Всё было перевёрнуто кувырком, мебель разбита, перекись и зелёнка разлиты. У начальника штаба следы победы на лице, и гематома под глазом сияла даже через тональный крем. Но он мужественно улыбался, расплывался в оскале тигра-победителя. По его рассказам, он выпрыгивал с четвёртого этажа «Титаника», стрелял на ходу из УАЗика, прыгал из борта мчащегося грузовика и отделывался небольшими повреждениями. Мотивы всегда были одни и те же, так же, как и условия их возникновения. Женщины и алкоголь.

02.07.2000 г., Ханкала

Вчера в Аргунской комендатуре подорвался водитель-смертник на КамАЗе, начинённом тротилом. Это городок в семи километрах от нашего лагеря, и мы видели этот взрыв – как будто маленький ядерный грибок поднялся высоко в синее небо и на мгновение закрыл диск заходящего солнца. Пострадало триста шестьдесят милиционеров, ВВшников, из которых двадцать с небольшим погибло на месте.

Второй день идут бои за Аргун. Вчера чеченцы взяли селение Новогрозненское. Ежедневно слышны перестрелки на окраине Ханкалы. Враги самых разных наций: поляки, прибалты, арабы, украинцы. Наши ребята в эфире часто ловили арабскую, английскую и украинскую речь.

Местный климат показался мне суровым, и не зря: дефицит воды привёл к вспышке кишечных инфекций. Почти у трети личного состава понос. Вероятно, энтероколит или дизентерия. Меня постигла та же участь, и две недели я занимался самолечением. Хотя опять же, смешно, половина батальона лечится у меня, а вот если понос с кровью – отправляю больных в медбат.

Часто бывают пыльные завесы, когда видимость – сто метров и меньше. Добавьте сюда горящие нефтяные факелы со всех сторон, и получится картина из преисподней. Хотя мне кажется, что я привык к грохоту вертолётов, ночным САУшкам, шуму дизельной станции, мышам, жаре и прочим особенностям полевого быта.

Обещанных денег не платят. Вместо так называемых боевых (990 рублей в сутки) офицерам выдают в месяц по тысяче рублей (45 долларов). Остальное обещают потом. Кормят также невкусно и однообразно. Мы аккуратно собираем абрикосы, черешню, сливы в соседствующих с Ханкалой и минными полями садах – покинутых заминированных дачах. Иногда на деревьях замечаем растяжки – как правило, их вешают на самых урожайных кустах. Не помню, от кого, но слышал, что у химиков так двоим солдатам оторвало пальцы. Овощи мы обычно покупаем или обмениваем на сигареты на рынке.

В месяц мне положено два блока сигарет «Ява» или семьсот грамм сахара, и как некурящий я выбираю сигареты.

Утром по привычке, в качестве зарядки, я пробегаю десять-пятнадцать километров по бетонке дивизионного плаца и взлётно-посадочной полосе. Чувствую я себя после такой пробежки значительно лучше, поэтому заразил бегом ещё нескольких офицеров – в компании начинать веселее, а для многих мои беговые объёмы кажутся недостижимыми.

Лето выдалось не очень тёплым, хотя, строго говоря, я ещё не знаю, каким оно должно быть здесь. Частые дожди сменяются жарой и духотой. Трава выросла под два метра, так что в ней можно потеряться.

Побывал в Грозном. От многих районов остались лишь руины. В центре процветает торговля ширпотребом, продуктами, топливом. Рынки, киоски, кафе, городской транспорт в виде маршруток… Днём относительное спокойно, лишь иногда кого-нибудь умудряются застрелить или ранить. А вот по ночам нашим ОМОНовцам приходится несладко. Весь город поделён на сектора и охраняется блокпостами – их-то и обстреливают нарушители мира в республике.

Сегодня за сорок. Брезент палатки спасает от солнечных лучей. Чтобы не было душно, мы приподняли её полы, и это создаёт хоть какую-то вентиляцию. Я смотрю, как горячие струйки воздуха колышатся от невидимого ветра. Пахнет нефтью, медицинским лизолом. Вокруг лагеря застыла вуаль из пыли от колес БТРов и гусеничных траков. Стрекочет батальонный дизель, который выдаёт лагерю электричество. После обеда можно полтора часа поспать, так как работать в таких условиях все равно невозможно. Где-то стреляют одиночными «калашниковы». Может, тренировка в тире, а может, кому-то заняться нечем.

Жура

Его звали Дима Журавленко, но все к нему обращались Жура.

После первого офицерского собрания, проходившего в Тамбовском учебном центре, он, перепив, перепутал спальное место и лёг под кровать.

В Чечне мы жили в одной палатке, на чугунной печке готовили драники, по выходным ходили в разрушенный войной сад, несмотря на рассказы о растяжках на деревьях. И даже когда разведчик-охранник попросил нас уйти, Жура лишь ответил ему: «Тебе что – черешни жалко?» Затем действительно двое солдат подорвалось в этих садах. Мы считали, что нам повезло тогда. Так же, как когда нашли на стрельбище валяющуюся «муху».

– Вот смотри, здесь всё написано. Сначала этот рычажок отводишь, а потом на этот крючок нажимаешь, и да, главное, чтобы позади тебя никто не стоял, а то может задеть выхлопом.

– Слава, я сделал, всё, как ты говорил, а она не стреляет.

– Да она пустая уже, Дима! Один тубус остался, вот и валяется.

– Эй, пиджаки, – вмешался майор Хайрулин, заместитель по вооружению, – вам что, жить не хочется? Она же рвануть могла. Дайте её мне! Это я принёс. Сейчас покажу в действии, раз у вас ничего не вышло.

Замповор (заместитель командира части по вооружению и военной технике) направил гранатомёт в полуразрушенный БТР, и мы увидели и услышали эффект того, что только что держали в своих руках. Уши заложило, а машина подпрыгнула, как игрушечная, и загорелась.

– Сегодня какое число, док?

– Двадцать четвёртое июня двухтысячного года.

– Эта дата будет моим вторым днём рождения!

– Наша жизнь от нас не зависит. Предлагаю выпить по стопке спирта с «Бероккой».

«Берокка» – это французские растворимые витамины с апельсиновым вкусом. Нас ими, просроченными, снабжали в подвижном отделе хранения. Они хорошо растворялись в воде и спирте и, как конфеты, приятно шипели под языком. После отечественного обгрызанного мышами «Гексавита» они казались настоящим деликатесом.

В Чечне не знаешь, где подстерегает опасность и какие правила необходимо соблюдать. Можно внимательно смотреть под ноги и перепрыгивать через подозрительные предметы. Можно не выходить из палаточного лагеря. Можно пить горькую. Но ни в одном из этих случаев не будешь по-настоящему застрахован. Жизнь принадлежит или случайному, порой нелепому стечению обстоятельств, или злому року, или…

Днём отец вышел с сыном из ворот госпиталя. Из-за угла выехал грузовой автомобиль «Урал». Сын остался сиротой.

Муж «баловался» на кухне гранатой. Вдову в состоянии острого стресса доставили в реанимацию.

Солдат облагораживал зелёный газон. Кабель высокого напряжения оборвал его жизнь.

В Новогоднюю ночь сигнальная ракета угодила в тело человека.

Перестрелка контрактников в столовой.

Два друга игрались в казарме табельным оружием.

Случайный запуск «мухи» в жилой зоне.

Взрыв «мухи» в оружейной комнате.

Взрыв гранаты в палатке во время отдыха.

Ушёл на рынок за водкой, автоматная очередь в брюшную полость.

Муж перевозил супругу в Дагестан, в родильный дом, ДТП.

Эти события происходили и происходят. К ним прибавляются потери от бандитов и минной войны. Эхо войны стоит над Ханкалой и разносится далеко волнами за её пределы.

Когда от инфаркта умер Николай Васильевич – психоневролог, которого мы запомнили по командировкам в Чечню как жизнерадостного оптимиста, – начальник травматологии Денис М. с сожалением сказал: «А ведь столько хотел сделать! Такие планы были на «гражданке»! И что теперь, для кого эта служба, это постоянное недо- и ожидание чего-то? Не успел…»

ПМ

– Дима, помоги! Обещай, что никому не расскажешь!

– Да, конечно, что случилось?

– Зашёл в туалет, расстегнул портупею, и кобура с пистолетом соскочила вниз. Что делать, не знаю. Комбату рассказать – засмеёт. Солдата попросить – расскажет другим. Дай свой фонарик, пойдём со мной, может, вместе что-нибудь сделаем.

Пятьсот метров до линии туалетов. Ноги то и дело влезают в чеченский пластилин. В одном из них когда-то осталась моя подошва от берца. Каждый шаг сопряжен с вероятным падением. Моросит дождь. В полукилометре работают САУшки (самоходные артиллерийские установки), обстреливая невидимого врага. Отблески выстрелов окрашивают небо в лунные зайчики. На сопках горят нефтяные вышки, и кажется, что там поднимаются маленькие небесные светила – мини-солнышки, которые создают новые галактические системы. Фон, к которому мы привыкли.

Но тут я посмотрел под ноги, и отблеск романтики растаял, как первый чеченский снег, ложащийся на тёплую землю…

– Свети сюда! Вижу, только кончик кобуры торчит. Ещё чуть-чуть, и утонет. А тогда и посадить ведь могут.

– Не достать?

– Нет, глубоко здесь.

– Давай кабину снесем.

– Давай! Я сбегаю за топором в медпункт, чтобы колючку обрубить. А ты пока карауль, чтобы никто не заходил.

Зампотыл окутывал все деревянные строения колючей проволокой, чтобы соседний полк не разбирал их на дрова. В полковой линии укрепления и обороны тыла все строения зияли черными дырами. Наши же регулярно обновлялись и тщательно охранялись пассивными заграждениями.

– Эх, на раз-два взяли!

Кабинка, качнувшись, повалилась в грязь.

– Меня сейчас вырвет.

– Ничего, это бывает.

– Свети в яму! Совсем уже ушло. Всё равно не достаю. Надо чем-то подцепить и поднять.

– Черпак из кухни будет самое то, там и ручка длинная.

– Я схожу, а заодно перчатки хирургические из медпункта захвачу и запасную кобуру.

Подняли. Рвотные позывы буквально душили, пока доставал оружие из кобуры, а потом обмывал его и кобуру раствором хлорной извести. Орудие требовало заботливой прочистки.

– А что делать с черпаком?

– Да положи его в ящик с хлоркой у медицинского пункта, туда никто не заглядывает.

Спустя месяц санитарный инструктор сержант Каткова выполняла приказ комбата по проведению санитарно-гигиенических мероприятий. Солдат-срочник носил за ней ведро с разведенной хлорной известью, а она поливала этим же черпаком стены дощатых заведений задней линии.

– Каткова, ты откуда черпак взяла? – спросил у неё вездесущий зампотыл.

– Это медицинский черпак! Он в ящике с хлоркой лежал.

– Посмотри, на нём по-русски вырезано и выжжено: «второе блюдо».

– Ну и что?! Я уже им второй месяц хлорку разливаю.

– Я приказываю вам, сержант Каткова, вернуть черпак на кухню.

– Ты на меня не кричи, Игорёк! Я выполняю приказ комбата! Видишь, борюсь за чистоту.

– Я выполняю приказ министра обороны: личный состав должен быть сыт и одет. Так что давай, возвращай.

И санинструктор медицинского пункта выполнила приказ зампотыла.

P.S. Наличие постоянно носимого оружия только усложняло мирную жизнь. Его содержание и уход требовали дополнительного контроля и должного внимания. Но в ночное время с ним чувствуешь себя защищённее и увереннее, пробираясь по лужам и рытвинам Ханкалинских полей сквозь осенний тумаа.

* * *

Зимой отмечали день рождения начфина. В палатке играл кассетный магнитофон. Жура пришёл с КП после суточного дежурства сердитый и недовольный.

– Убавьте звук, я спать буду.

– Рано ещё, только восемь вечера.

– Ах, не хотите?!

И табурет опустился на китайский магнитофон.

– Ты что, дурак, твой магнитофон, что ли? Ты даже не складывался, когда мы его на Рампе покупали!

– Сколько он стоит, двести рублей? Возьмите мою тридцатку. И вообще убавьте свет в керосинке.

Я проснулся через час. Алкогольный наркоз прошёл быстро. Палатка мирно спала. Только Дима разгадывал кроссворд в «Спид-инфо».

– Никто не видел пистолет? – повторил я дважды.

Офицеры, проснувшись, отрицательно покачали головами. Подозрение пало на Журу, но тот не отрывал глаз от газеты.

Когда-то Жура уже взял из кошелька пятьсот рублей, а через месяц пропали часы, неосторожно оставленные в бушлате. Это ещё можно было простить и списать на болезнь «клептомания». Но вот оружие…

– Жура, отдай пистолет! – крикнул я.

– Я не брал.

– По-хорошему отдай. Ты же знаешь, что за утерю оружия бывает!

– Да, оружие нынче дорогое, двести баксов, не меньше, ствол стоит.

– Слышишь, гони пистолет!

– Я не брал, можешь посмотреть у меня в тумбочке, в сумке, нет у меня твоего ПМ.

– Ах, так! Тогда буду тебя пытать.

Я, как коршун, запрыгнул на него верхом, вспомнил уроки отчима по самбо и сделал захват руки. От боли у Журы покраснело лицо.

– Под полом посмотри, падла, у крайней к выходу кровати.

– Хорошо.

Я посмотрел, но ничего не нашёл.

– Что ж ты, сука, врёшь?!

– Я же тебе сказал, что дорого будет стоить, не менее трёхсот баксов.

– Ах так, пожалеешь!

Я выполнил удушение, тоже, наверное, вспомнившееся из детства. Пальцы сомкнулись на шее Журы, который, казалось, и не думал оказывать сопротивления.

– Док, может, он действительно не брал! – вступились за соседа начфин и начпрод.

– Задушу!.. Говори, где пистолет спрятал?

Лицо Журы приобрело помидорный оттенок, а потом налилось сливовым колером.

– Отпусти, скажу, – захрипел Жура.

– Соврёшь снова.

– У начпрода под матрасом лежит.

– Сань, проверь, ему нельзя доверять.

Пистолет оказался спрятанным под матрасом койки начпрода.

Через год наша дружба продолжилась, и мы стали такими же закадычными приятелями, как и раньше. Дружба и ненависть… что это? Есть, по-видимому, какие-то иные мерила, способные связывать людей на долгие годы. И неважно, что жизнь проходит в разных городах, изменяя их внешне и перестраивая характеры. Дружеское плечо, ладонь, взгляд и слово не заменишь и не испортишь. И неважно, где она ковалась, на полях Чечни, в средней школе или детском саду.

P.S. Журу комбат не любил. После того, как увидел Журу голым в душевой и пришёл в ярости от его нудистского загары, перевёл его на сопровождение бронепоезда Ханкала – Моздок. Жура перестал есть. Объяснял это тем, что сильно поправился на каше и тушёнке. Пил растворимый кофе без сахара, стрелял «Беломор» у солдат. Несколько раз попадал под обстрел. Перестал спать. В один из вечеров спросил меня после душа:

– Что с моими ногами, док? Почему они так раздулись?

– А ты давно голодаешь?

– Четыре месяца, минус четверть центнера. Я себе такой нравлюсь. Форму перешил. Хорош?! Ещё бы килограмм пять снять, и можно остановиться будет…

– В гражданскую войну у солдат тоже были голодные отеки.

– И что делать?

– Надо тебя откармливать. Нервная анорексия у мужчин часто сопровождается шизофренией. В госпиталь тебе надо. Поговорю с комбатом, чтобы тебя не ставили на «бронник».

– Не надо, док! Мне ещё чуть-чуть до квартиры не хватает. Куплю в Воронеже, буду тебя в гости приглашать.

Он купил одну квартиру, а затем и вторую. От матери в Воронеже получил третью, но так и бобылюет где-то за Уралом.

Начпродначвещ

Его звали Саша, мы нарекли его Санёк или Сашуля. Невысокого роста, щупленький, круглолицый, постоянно улыбающийся, начальник продовольственной и вещевой службы. А так как тыл и медицину кто-то объединил в одно целое, то общались мы часто. Постепенно официальное общение переросло в дружеское: что-то достать, принести банку сока в нагревшуюся под июльским солнцем палатку или пожарить картошку с тушёнкой на сливочном масле. Санёк был слегка прижимистым, но, когда коллектив настаивал, сдавался и уступал воле большинства. Поначалу он так же, как и мы, был поражён войной и собирал всё, что попадалось в руки. То гранат привезёт, то патронов, то с грозненского рынка черешни. Скучно ему было здесь, и Санёк нередко хандрил.

– Слышишь, док, у тебя нет ничего такого, чтобы разкумариться?

– Промедол, но он подучётный, каждая пустая ампула через фээсбэшников списывается и в их присутствии в костре уничтожается.

– А может, есть чего-нибудь в загашнике? Вчера на рынке пробовал чеченскую анашу, не вставляет.

– А насвай, его полно на прилавках?

– Детский сад это всё!

– О, вспомнил, есть порошок – дикаин! Из группы местных анестетиков, но вставляет не хуже кокаина, тоже учётный, но его можно заменить сахарной пудрой в случае чего. Всё равно пропадает, Андрей Владимирович сказал, что в полевых условиях ничего из него делать не будет.

– Ну что, сообразим на троих? – к нашему разговору подключился Валера-начфин.

– Ок, Валера, всё равно без тебя сейф не открыть. Звони в караулку, что идём в финслужбу, сейф с аптекой вскрывать. Но я не буду, вдруг вы передознетесь, кто вам медицинскую помощь будет оказывать? Я со стороны понаблюдаю и вмешаюсь, если вдруг за оружие будете хвататься, согласны?

– Добро, док! Предлагаю в столовке и вмазаться!

Время под вечер, под светом керосиновой лампы Сашуля стелет тонкую дорожку белого порошка на полевой стол офицерской столовой. Черенком алюминиевой вилки он ловкими, умелыми движениями подравнивает края дорожки. Профи, наверное, подумалось мне. Санёк сворачивает в тонкую трубочку десятирублевку, и мы по очереди вдыхаем носом.

– Валера, давай теперь ты!

Валера повторяет, неумело, но старается не подавать виду.

– А что должно быть?

– Галлюцинации яркие. Смотришь на комбата, а видишь стройную девушку, зовущую тебя к себе. Но к комбату сегодня не пойдём, в зиндан посадит всех троих. Туши керосинку. Пойдём в палатку.

Пока дошли до нашего ночлега, Сашуля «поймал кайф».

– Хи-хи, хи-хи, ты прав, доктор, я вас уважаю, хи-хи, хорошо вас учат, хи-хи, я тоже хотел в академию поступать, ха-ха, баллов не добрал.

– Саш, выпей ещё пиво сверху, лучше будет. А то сейчас зампотыл начнёт тебя искать, не поймёт. Валера, а ты как, чувствуешь что-нибудь?

– Нет, только нос перестал запахи различать и слизистая онемела. Наверное, что-то не так делал. Давай повторим.

– Хватит, выпей пиво лучше.

Местный анестетик требует индивидуальной коррекции и конечно же предзназначен для обезболивания, а не для одурманивания. Я тогда только догадывался о силе суггестивного воздействия на человека и способах его достижения.

Случай из карьера

Оружие стреляет не только раз в год. Когда оно при тебе, то соблазн им воспользоваться велик, даже если ты не прирождённый охотник. Это как заноза, которую хочется вытащить из пальца. Но вместе с тем обладание им успокаивает и возвышает, особенно когда служишь в местах не очень спокойных.

– Док, дай из твоего пистолета пострелять!

– А из своего?

– Да мне комбат запретил оружие выдавать. Сказал, что мне незачем. На хлебовозке ведь езжу.

– Подожди, скоро он в отпуск уйдёт, тогда и постреляем.

Мы его побаивались из-за непредсказуемости и непоследовательности. После того, как дивизия устроила импровизированный салют на Девятое Мая, с двумя ранеными и сгоревшим складом, автоматы у всех изъяли, а пистолеты оставили только тем, кто подвергался опасности. Ежедневно мне приходилось перемещаться из полевого лагеря в жилой городок, а это четыре часа в день по малоохраняемой территории. Да и дом, в котором жила семья – «Титаник», – тоже считался зоной повышенной опасности.

Комбат ушёл в отпуск в ноябре. Спустя час, как вертушка увезла его из Ханкалы, в палатку медицинского пункта зашёл запыхавшийся и румяный Сашуля.

– Ну, что, док, едем в карьер? В хлебовозке лежит цинк патронов к ПМ.

– Хорошо, Сашуль. Я амбулаторный приём и перевязки закончу до обеда, а там и поедем. А где стрелять-то будем?

– В карьере, у трассы. Где обычно стрельбы проходят.

После обеда выехали за минное ограждение Ханкалы. Машина ползла с пешеходной скоростью. Петляющая дорога состояла из засохших грязевых рытвин и ухабов, оставшихся после осенних дождей. Ближе к месту назначения движение перекрыл солдат в бронешлеме и бронежилете с автоматом наперевес. Он нёс дежурство у свеженького бело-красного шлагбаума, которого ещё две недели назад не было.

– Приказ комдива, проезд транспорта в этот сектор обороны запрещён!

– Да мы туда и сразу обратно.

– Запрещено! Там и дорога перекопана! Вы не проедете… А в объезд – это по минному полю.

– Ладно, а нас пропустишь? Мы машину здесь оставим, сходим до карьера прогуляться.

– Да идите, только с дороги не сходите.

Взяли с собой по четыре пачки патронов и пошли к карьеру, где обычно проходили учебные стрельбы. По пути озирались по сторонам. Малозаметные красные флажки с белыми буквами «М» проблескивали сквозь высушенную летним зноем траву, как грибы-мухоморы после дождя. Карьер был громадной искусственной ямой, выкопанной добытчиками гравия и щебня. Лет пять-семь назад его разработку прекратили из-за грунтовых вод, и теперь он представлял собой этакий резервуар с косыми отвесными двадцатиметровыми стенами, маленьким озерцом в центре и обгоревшими мишенями разрушенных, проржавевших остовов трёх бэтээров.

Заходить в него неприятно: сразу чувствуешь тревогу в ожидании неприятностей, которые могут прилететь сверху. Но во время стрельб там выставляется оцепление, сейчас же мы были предоставлены самим себе и ощущали себя по-детски беззащитными. ПМ и пара РГД в карманах были лишь лёгким прикрытием, уменьшающим тревожный порог.

– Ну что, давай по банкам?

– Давай, начинай!

Насобирали консервных банок, выставили их на кирпичи. Мне вспоминалось детство, когда мы мальчишками вот так же стреляли из самодельных рогаток. Видимо, так и не повзрослели. Патроны, как всегда, имеют свойство быстро заканчиваться.

– Утолил жажду, Саш?

– Маленько… Продолжим завтра, док?

– Без проблем! Давай выбираться отсюда, как-то здесь неуютно вдвоём находиться. Да и стемнеет скоро.

Выбравшись из карьера, мы заметили две БМП, мчавшиеся в нашу сторону и окружающие нас с флангов. На броне восседали люди с разукрашенными лицами и банданами на голове.

– По всей видимости, спецназовцы. И, очевидно, по нашу душу…

– Бежим?

– Тебе хорошо, ты убежишь, а я как?

– Ну ладно, тогда будем ждать. За бегущими могут ведь и очередь послать…

Через пару минут машины остановились.

– Стой, стрелять буду!

– Да мы и не бежим. Свои мы, ребятки, свои.

– Руки за голову! На землю лицом вниз!

– Не чудите, ребята… вы, может, с кем нас спутали?

– Молчать, сука! Ещё слово скажешь, и оно будет последним.

Есть команды, о смысле которых не задумываешься и которые выполняеш