автордың кітабын онлайн тегін оқу  История русской жизни с древнейших времен

Иван Забелин

Книга будет наверняка интересной и полезной всем любителям истории, а кроме того — научно-преподавательской и, конечно, студенческой аудитории.

Предлежащая книга составляет вводную часть к труду, который, как дальнейшее развитие изысканий автора по истории русского домашнего быта вообще [1], предпринят был, благодаря живому участию в этом деле покойного Василия Андреевича Дашкова, предложившего этот труд автору еще в 1871 г. с необходимыми материальнымн средствами для исполнения работы и для ее издания в свет.

Заглавие книги вполне обозначает цели и задачи настоящего труда. Но выполнение этих задач, конечно, требует не тех сил, какими обладает автор. Его работа во всяком случае будет только попыткою уяснить себе эти самые цели и задачи, ибо легко ставить вопрос и вовсе не легко самым исследованием определить пространство и качество разработки этого вопроса. Понятие о жизни чрезвычайно обширно и чрезвычайно неопределенно, поэтому не малый труд для исследователя заключается уже в одном только раскрытии основных положений, способных пролить какой либо свет на необозримый материал, оставленный прожитою жизнью.

Жизнь народа в своем постепенном развитии всегда и неизменно руководится своими идеями, которые дают народному телу известный образ и известное устройство. Разработка истории стремится найти такие идеи в общей жизни народа, в его политическом или государственном и общественном устройстве. Но мелочной повседневный частный быть точно также всегда складывается в известные круги, необходимо имеющие свои средоточия, которые иначе можно также именовать идеями. Если подобные мелкие круги народного быта не могут составлять предмета истории в собственном смысле, то для истории народной жизни они суть прямое и необходимое ее содержание. Раскрыть эти частные мелкие жизненные идеи — вот по нашему мнению прямая задача для исследователя народной жизни. Но само собой разумеется, что допытаться до этих идей возможно только посредством разнородных и разнообразные свидетельств самой же исчезнувшей жизни. Здесь и представляется безпредельное необозримое поле для изысканий, на котором вдобавок не все то возделано, чего требует именно история жизни.

Вместе с тем изыскателя русской бытовой древности на первых же порах изумляет то обстоятельство, что Русский Человек, относительно своей культуры, или исторической и бытовой выработки, и в ученых исследованиях, и в сознании образованная общества представляется в сущности пустым местом, чистым листом бумаги, на котором по воле исторических, географических, этнографических и других всяких обстоятельств всякие народности вписывали свои порядки и уставы, обычаи и нравы, ремесла и художества, даже народные эпические песни и т. д., то есть, всякие народности, как бы не было незначительно их собственное развитие, являлись однако образователями и возделывателями всего того, чем живет русское племя до сих пор. Так все это представляется простому читателю, приходящему в пантеон нашей исследовательности, так сказать, со свежего воздуха, от простого здравого смысла.

В самом деле, до сих пор достоверно и без боязни никто не может сказать, находится ли что в русском быту собственно русское, самостоятельное и самобытное. В рассуждениях и исследованиях о том, откуда что взялось в русской старине и древности, оказывается, что русский своего ничего не имеетъ: все у него чужое, заимствованное у Финнов, у Норманнов, у Татар, у Немцев, Французов и т. д. Русская страна, для русского, как свидетельствует история, чужая страна. Он откуда-то пришел в нее сравнительно в очень позднее время, чуть не накануне призвания Варягов, ибо до прихода Рюрика нигде не видать, даже и в курганах, никакого следа русской древности. Да и в Рюриков век виднеются все одни Норманские или Финские, или другие какие следы, но отнюдь не Русские в смысле Русского Славянства. А между тем, благодаря даже Всемирной выставке в Париже, на которой боязливо было представлено на общий европейский суд так называемое русское древнее искусство (орнамент), рассудительные и знающие европейцы с особенным вниманием и любопытством отнеслись к своеобразию и самобытности этого искусства и засвидетельствовали, что до тех пор ничего подобного они не примечали нигде. С того времени мало помалу в Европе стала расти мысль, что в ряду самобытной выработки искусства у разных народов есть, существуют признаки и самобытного Русского искусства. Очень может случиться, что об этом впервые со всеми подробностями и со всеми доказательствами мы узнаем от Французов или Немцев, ибо собственными исследованиями до такой не предубежденной истины дойти нам очень трудно. Наш ученый исторический и археологический кругозор стеснен до крайности. Дальше Варягов в образе Норманнов и кроме таких Варягов мы ничего не можем рассмотреть. Между тем Варяги-Норманны, сколько бы их ни изучали, в сущности объясняют весьма немногое и в нашей истории, и в нашей археологии. В этом очень скоро и легко убеждается каждый изыскатель, доходящий в своих изысканиях до этого знаменитого тупика нашей исследовательности. Вот непосредственная и первая причина такого множества мнений о проиcхождении Руси. Естественно, что та же причина заставила и автора настоящей книги отдать этому вопросу не последнее место. Быть может, увлекшись, он погрешил по этому поводу на многих страницах своей книги. Но этому Варяжскому вопросу он придает большое культурное значение, как первому участнику в постройке на известный лад не только ученого, но и общественного воззрения на Русскую древность и даже на Русскую народность вообще.

Этот Варяжский вопрос, стороною своего Норманского решения, яснее и достовернее всего свидетельствует, что Русский Человек в своей истории и культуре в действительности есть пустое место. Одно такое решение необходимо заставляешь снова пересмотреть все то, на чем утверждается эта истина, ибо как-то не верится, чтобы здесь именно находилась вся правда нашей Русской исторической жизни [2]. Вот почему вслед за объяснением, «Откуда идет Русское имя», автор должен был представить, соответственно своим силам, короткий очерк «Истории Русской страны с самых древних времен». Такое именно введете в историю Русской жизни он почитал решительно необходимым и неизбежным, руководясь тою простою истиною, что корни всякой исторической жизни всегда скрываются очень глубоко в отдаленные веках.

Вступив в эту древнейшую область с целью уяснить себе только Русскую доисторическую старину, автор, конечно, не успел, да и не мог воспользоваться многим, что даже прямо относилось к его задачам. Он может только желать, чтобы на этот предмет обратил надлежащее внимание исследователь более сильный познаниями в этой области и более знакомый с источниками. История Русской страны до Варягов в настоящую минуту необходимейшая книга, если обратить должное внимание на те требования, какие день за днем ставят науки антропологические.

«Если Россия не займется изучением своей древнейшей старины, то она не исполнит своей задачи, как образованного государства. Дело это уже перестало быть народным: оно делается общечеловеческим».

Эти золотые слова сказаны достоуважаемыми нашими академиками, Бэром и Шифнером, еще в 1861 году [3] по тому поводу, что, «у нас, как они заметили, со времен Карамзина ревностно занимаются тою частью отечественной истории, которая основывается на письменных памятниках (и которая, необходимо прибавить, идет только от Варягов); но колыбель нашей народной жизни, все то, что предшествовало письменности», именно курганные древности, оставляют в сыром виде без надлежащей разработки.

Действительно, рассыпанные по нашей земле курганные древности скрывают в себе истинную, настоящую колыбель нашей народной жизни. Но они так разнообразны и разнородны и относятся к стольким векам и племенам, что сколько-нибудь рассудительная обработка их не может и начаться до тех пор, пока не будут собраны и сведены в одно целое именно письменные свидетельства об этих же самых курганах, то есть, о той глубокой древности, когда эти курганы еще только сооружались. Каким образом мы станем объяснять курганные древности, когда вовсе не знаем или знаем очень поверхностно и неверно письменную историю нашей колыбели? Естественное дело, что прежде всего необходимо выслушать все рассказы, какие оставили нам о нашей колыбели античные Греки и писатели Римского и Византийского века. Это откроет нам глаза, способные с большим вниманием видеть и ценить немые памятники нашей колыбели; это же откроет новые двери и к разъяснению не только древнейшей нашей истории, но и многих поздних ее явлений и обстоятельств.

По общему плану своего труда автор не имеет ни сил, ни возможности входить в особые ученые исследования по всем тем вопросам, какие могут возникать и нарождаться из самого заглавия его книги. Он предполагает ограничиваться только наиболее существенными сторонами Русской жизни, дабы по возможности провести свое обозрение Русской Истории до ближайших к нам времен. Он достигнет своей цели, если, хотя и в коротких очерках, успеег обозначить главнейшие корни и истоки Русского развития, политического, общественного и домашнего, в его существенных формах и направлениях, с раскрытием его умственных и нравственных стремлений и бытовых порядков.

* * *

Так предполагал автор, но другие столь же и еще более неотложные занятия, увлекли его на иной путь разысканий и расследований.

С того времени как вышло в свет первое издание этой книги многие вопросы нашей Древности в особенности курганные расследования ознаменовались великим накоплением голых фактов и рассуждений более или менее верных, а в иных случаях, способных доказывать, как истину, самые противоречивые мнения и заключения. С большим усердием мы вскрыли и постоянно вскрываем могилы древних обитателей нашей страны и все таки достоверно не знаем, наши ли это предки, или они чужеродцы. История оставила нам множество народных имен, среди которых должны находиться и имена нашего Русского Славянства. Прямых свидетельств на это не имеем. Но косвенных указаний не мало.

Пользуясь такими указаниями, автор представил попытку объяснить невнятные имена соответственно их географическому положению, что и было исполнено в третьей, ныне шестой, главе его труда. При этом автор должен выразить глубокую благодарность В. Н. Щепкину за переводы некоторых глав Географии Птолемея.

По обстоятельствам, не имея возможности воспользоваться накопленным сокровищем новых исследований, указаний, толкование автор оставляет свой труд в прежнем виде и объеме, исправив встреченные погрешности и дополнив некоторые главы новыми сведениями и свидетельствами древних писателей, везде преследуя основную цель своих изысканий — раскрытие истории пребывания древнего Славянства в пределах нашей Русской Страны.

В высокой степени заботливо и усердно помогала автору в печатании этого второго издания предлежащей книги его дочь, Мария Ивановна, которой он приносит сердечнейшую благодарность.

* * *

По убеждению автора внимательное изучение свидетельств и показаний древней географии и этнографии достоверно выясняет ту неколебимую истину, что от глубокой древности по крайней мере от первого века до Р. X. и от первого века по Р. X. Славянское племя в северной (Новгородской) области, а в южной (Киевской) области занимало господствующее положение, обозначаемое иногда греческим словом Василики, то есть, Царюющие — Сарматы-Василики, Языги-Василики.

Коренное общее, как говорит Птолемей, имя племени, по-видимому, принадлежало Аланам, Алаунам населявшим самое нутро страны. От них южную половину страны занимали Рокс-Аланы, показавшие себя еще в войне с Митридатовыми полководцами, почти за сто лет до Р. X. — Северная половина страны именовалась Славянами. Восточный прикаспийский край именовался Аорсами, Алан-Орсами, что видоизменяет тоже имя Роксолан. Одним общим именем вся страна у Римлян прозывалась, вместо прежней Скифии, Сарматиею, сокращенно от Савроматов Геродота; Греки в слове Савро сохранили Славянское же имя Северо, обозначая этим именем Славянское племя владевшее Доном. Это могучее племя под именем Сарматов истребившее Скифов и овладевшее их землями заставило Римлян именовать всю страну Сарматиею.

В то время, как южная половина населения страны с именами Сарматов и Роксолан постоянно и не мало беспокоила Римлян по поводу налагаемой на них дани, Северная половина с именем Славян широко распространяла мирную колонизацию своего Балтийского племени в глухих местах по рекам и озерам Финского населения. На это достоверно указывают многочисленные имена земли и воды, каковы имена Велетов-Волотов и имена Словен, раскрывающих вместе с тем особые периоды колонизации, из которых более древний период принадлежит Волотам, а от второго века по Р. X. идет период Словен, завершенный периодом Словено-Варяжским.

Обширный восток Европы — Русская Страна уже в глубокой древности отделялась от остальных европейских земель, как особый своеобразный, совсем иной мир. Это была Скифия и Сарматия, безмерная и беспредельная пустыня, уходившая далеко к северу, где скрывался ужасный приют холода, где вечно шел хлопьями снег и страшно зияли ледяные пещеры бурных северных ветров. Там, вверху этой пустыни, по общему мнению древности, покоились крюки-замычки мира и оканчивался круг, по которому вращались небесные светила. Там солнце восходило только раз в год и день продолжался шесть месяцев; затем солнце заходило и наставала одна ночь, продолжавшаяся столько же времени. Счастливые обитатели той страны, Гиперборейцы, как рассказывали, сеяли хлеб обыкновенно утром, жали в полдень, убирали плоды при закате солнца, а ночь проводили в пещерах. У этих Гиперборейцев, на конце знаемого мира, древние помещали свои радужные мечты о счастливой и блаженной жизни и рисовали их страну и их быт теми блаженными свойствами, каких всегда себе желает и отыскивает человеческое воображение. Гиперборейцы обитали в приятнейшем климате, в стране изобильной всякими древами, цветами, плодами; жили в священных дубравах, не ведали ни скуки, ни скорби, ни болезни, ни раздоров; вечно веселились и радовались и умирали добровольно, лишь тогда, как вполне пресыщались жизнью: от роскошного стола, покрытого яствами и благовониями, пресыщенные старцы уходили на скалу и бросались в море.

Поэтам и стихотворцам вся наша страна представлялась покрытою вечным туманом, парами и облаками, сквозь которые никогда не проглядывало солнце и царствовала повсюду одна «гибельная» ночь. Свои понятая о свойствах природы на глубокою севере они распространяли на всю страну и утверждали басню о киммерийском мраке, покрыв этим мраком даже светлую область Черноморья, где собственно и жили древние Киммерияне.

Несмотря на поэзию, древние однако достоверно знали, что далекий север нашей страны представлял в сущности мерзлую пустыню, покрытую ледяными скалами, что в средней полосе находились безмерные болота и леса, а южный край расстилался беспредельною степью, в которой обитали Скифы, народ славный, мудрый, непобедимый, обладавший чудным искусством в войне, ибо догнать и найти его в степи было невозможно, равно как невозможно было и уйти от него. В этом коротком очерке Скифской войны вполне и очень наглядно выразилось, так сказать, военное существо наших степей да и всей нашей страны, откуда не могли выбраться со славою ни Дарий Персидский, воевавший со Скифами, ни Наполеон, предводитель Галлов, двадесяти язык, воевавший с Русскими.

Древние хорошо также знали, что страна наша очень богата такими дарами природы, каких всегда не доставало образованному и промышленному югу. В их время отсюда, от Уральских гор, приходило к ним даже золото. Они знали, что Днепровские и другие окрестные места славились чрезвычайным плодородием своей почвы и служили для них всегдашнею житницею; что в устьях больших рек и особенно в Азовском море, которое прозывалось Матерью Понта, т. е. Черного моря, ловилось невероятное множество рыбы, которая также составляла важнейший прибыток греческой торговли; что подальше на севере в лесах водилось столько пчел, что, по рассказам, они заграждали пути к дальнейшим краям севера; а от пчел приносилось новое изобилие меда и воска, доставлявшее точно также великие прибытки южной торговле. Дальний север больше всего славился мехами пушных зверей, которых там водилось такое же множество, как и пчел, и меха которых роскошными людьми пенились очень дорого, ибо употреблялись не только для богатой теплой одежды, но и для украшения одежд опушкою наравне с золотом. От устьев Дуная и до устья Дона наши берега были можно сказать усыпаны греческими поселками и городами, которые все и существовали и богатели только торговлею с нашим же краем. Словом сказать, с незапамятной древности природный богатства нашей страны не только привлекали к ней торговую промышленность образованного юга, но и служили красками для невероятных рассказов, рисовавших особый, незнаемый в других странах свойства нашего климата и нашей природы. Скифия была особый мир, имевший свой особый людской нрав, свое особое небо, свой воздух, свои земные дары, свой особый нрав природы. Вот почему у древних Греков в Афинах с жадностью целый день на торжищах слушали дивные рассказы приезжих от устьев Борисфена, как тогда прозывайся наш славный Днепр, и конечно с большими преувеличениями, дабы сильнее тронуть любопытство и произвести потрясающее впечатление, в чем повинен не мало и Геродот.

Точно также и новейшая наука признает, что Русская Страна, в своей географии, есть особое существо, нисколько не похожее на остальную Европу, а вместе с тем не похожее и на Азию. Это глубокое различие раскрывается уже при первом взгляд на географическую карту Европы. Мы видим, что весь европейский материк очень явственно распадается на два отдела или на две половины. Западная половина, можно сказать, вся состоит из морских берегов, из полуостровов и островов, да из горных цепей, которые служат как бы костями этого полуостровья, настоящими хребтами для всех этих раздельных и самостоятельных тел материка. При этом берега каждого полуострова и острова изрезаны морем тоже на мелкие отдельные части и разделены между собою заливами, морями, проливами. Горные хребты точно также отделены друг от друга и малыми и великими долинами и низменностями. Все это вместе образует такую раздельность, особность и дробность частей, какой не встречаем нигде в других странах земного шара. Здесь повсюду самою природою устроены самые привлекательные и уютные помещения, как бы особые комнаты, в отдельности для каждого народа и племени, и во всем характере страны господствует линия точных естественных границ или со стороны суши, или со стороны моря.

Эта географическая особность в распределении европейских народностей несомненно имела прямое влияние и на исторические начала западной жизни, особенно на широкое развитие начала индивидуальности и начала самобытности не только для каждого народа, но и для каждого человека. Как легко было найти между этих морей и заливов, посреди этих гор и долин, посреди всех этих отчетливых, ясных, резких и крепких изгородей природы, уютное местечко или для неприступного замка, или для свободного города и зажить особою и независимою ни от кого жизнью. Как легко было создавать здесь государство, сосредоточивать, прикреплять к месту, объединять жизнь человека и тем увеличивать, возвышать и распространять всяческие силы его развитая. Вот главная причина, почему на западе Европы существует столько государств, сильных и могущественных всеми дарами человеческого развития.

К этому присоединилось и еще великое счастье. Природа, разгородивши для западного европейского человечества прелестный, покойные, уютные помещения, как добрый хозяин, позаботилась и о том, чтобы эти помещения были наделены на большую часть года светлым небом и теплою погодою. Она не заморозила своего любимца лютым холодом и не сожгла его зноем азиатского или африканского солнца; она наградила его климатом умеренным и благорастворенным, который давал столько облегчений для жизни человека, что его свобода ни одного часу не оставалась в темном порабощении от простых физических препон существования. Западный человек никогда не был угнетен непрестанною работою круглый год лишь для того, чтобы быть только сытым, одеться, обуться, спастись от непогоды, устроиться в жилище так, чтобы не замерзнуть от стужи, чтоб не потонуть в грязи, чтобы заживо не быть погребенным в сугробах снега. Западный человек не знал и половины тех забот и трудов, какие порабощают и почти отупляют человека в борьбе с порядками природы, более скупой и суровой.

Все это, конечно, служило первою причиною, почему западный отдел Европы, этот сильнорасчлененный ветвистый полуостров, сделался с древнейшего времени средоточием и гнездом культурной жизни всего человечества.

* * *

Совсем другое строение, другой склад материка и другой характер климата представляет восточная половина Европы, служащая основанием и как бы корнем для всего европейского полуостровья. Этот восток Европы заключает в себе обширную, почти круглую равнину, у которой горные цепи, Карпаты, Кавказ, Урал, как и морские берега у морей Балтийского, Каспийского, Белого, Азовского и Черного существуют только на далеких окраинах, так что все существо этой равнины уже географически представляет нечто весьма однородное, однообразное и нераздельное.

Равнина со всех сторон, особенно от берегов морей постепенно возвышается к своей средине. Здесь она образует как бы широкую грудь, обширную, однако вовсе незаметную высоту, с которой во все стороны изливаются большие и малые реки. В некотором смысле это наши Альпы, которые точно так же, как и в гористой Европе, делят всю страну на четыре довольно отличные друг от друга части, упадающие по странам света, на Север и Юг, на Восток и Запад. По справедливости эту возвышенность называют теперь Волжскою, именем самой большой реки, берущей отсюда свое начало, величайшей реки не только в нашей стране, но и в целой Европе.

В древности эта возвышенность была известна под именем Алаунских или Аланских гор, где жил народ Алауны, а по нашей летописи она прозывалась Оковским, Воковским, иначе Волковским [4] Лесом. Можно толковать, что это был лес Волоков или перевалов из одной речной области в другую, так как, при сообщениях, суда и лодки обыкновенно волоклись, переволакивались здесь сухим путем, на колесах или на плечах.

Волга со своим бесчисленным семейством больших и малых рек и речек, служащих ей притоками, опускает равнину на восток к пределам Азии, к Каспийскому морю; Западная Двина — на запад — к Балтийскому морю; Днепр, а рядом с ним Дон опускают равнину в южные степи, к Черному и Азовскому морю; Северная Двина, текущая из северных озер, за верхнею Волгою, опускает весь северный край в северные степи или в моховые тундры, уходящие к Белому морю и Ледовитому Океану.

Равнина сходить от этой высокой средины во все стороны незаметными пологими скатами, отчасти увалами, холмами, грядами, нигде не встречая горных кряжей или вообще гористых мест, с которых по большей части несутся реки и речки западной Европы. В этом также существует резкое различие нашего востока от европейского запада. Тамошние реки по большей части низвергаются, ибо текут с высот в пять и в десять раз выше нашей высокой площади; наши реки, напротив того, текут плавно. Оттого они многоводны и судоходны чуть не от самого истока и до устья, между тем, как реки запада бывают судоходны только начиная со среднего своего течения.

Необычайная равнинность страны много способствует также и тому важному обстоятельству, что потоки рек, размножаясь по всем направлениям, образуют такую связную и густую сет естественных путей сообщения, в которой всегда очень легко найти переволоку в ближайшую речную область и из непроходимого лесного или болотного глухого места выбраться на Божий свет, на большую и торную дорогу какой-либо величавой и многоводной большой реки.

Это великое, неисчислимое множество потоков, доставляя почве изобильное орошение, придает и всей равнине особую физиономию. Потоками она вся изрыта по всем направлениям, и потому если, за исключением обыкновенных увалов, она и не имеет горных кряжей, зато повсюду, по руслам рек и речек образует в увалах береговые высоты, заменяющие горы и у населения обыкновенно так и прозываемые горами. Типом подобных Русских гор могут служить Киевские горы и даже в Москве Воробьевы горы. На таких горах построены почти все наши старые города, большие и малые. Показываются эти горы высокими горами особенно потому, что перед ними всегда расстилаются необозримые луговые низменности или настоящее широкое раздолье, чистое поле, уходящее за горизонта, так как вообще течение всех рек и речек, по большей части, сопровождается нагорным и луговым берегом, отделяющим увалистое пространство материка от обширных его долин и луговин. Такая черта русской топографии доставляет и особую типическую черту русскому ландшафту, которого основная красота и прелесть заключается именно в этом сочетании высокого нагорного берега реки и широкого раздолья расстилающейся пред ним луговины. В своих существенных чертах этот ландшафт по всей собственно русской равнине одинаков. Тоже самое встречаем на севере, как и на юге, и особенно в средней полосе; одинаково, в самом малом объеме, на какой-либо малой речке, как и в величественных размерах берегового пространства на самых больших реках, на Днепре или на Волге. Различие заключается лишь в обстановке этих коренных линий ландшафта. На Севере его окружает лес, на дальнем Юге степная бесконечная даль, а от величавости и ширины речного потока зависит большая или меньшая высота берега и большая или меньшая широта луговой низменности. Ландшафт родной природы такой же воспитатель народного чувства, как и вся физическая обстановка этой природы. Нет сомнения, что своими очертаниями он сильно действует и на нравственное существо человека, а потому чувство этого простора, чувство равнинное, быть может, составляет в известном смысле тоже типическую черту в нашем народном сознании и характере. Быть может оно-то в течение всей истории заставляло наш народ искать простора во все стороны, даже и за пределами своей равнины. Влекомый этим чувством русский человек раздвинул в несколько веков свое жилище от Киева и Новгорода до Тихого Океана и притом не столько завоеваниями, сколько силою своих промышленных потребностей и силою своего неутомимого рабочего плеча.

Вообще физиономия страны всегда в точности определяется своим ландшафтом. Если нам изобразят воды большой реки, пальму на берегу и вдали пирамиду, — кто не узнаете в этом малом облике древнего Египта, который нарисован здесь весь полный и со своею физическою природой и даже со своею историею, ибо пирамида есть выразитель всей истории Египта. Кто по верблюду или по оленю не угадает и не представить себе пустыню юга или пустыню глубокого севера, как и при виде оседланного слона с беседкою на его хребте и посреди изумительно роскошных, разнообразных и чудных форм растительности, кто не укажете, что это — Индия. Так точно, увидавши воды реки или озера и тут же где-либо на высокой обрывистой горе каменный замок, группу каменных построек с торчащими башнями, зубчатыми стенами, подъемным мостом, — кто не угадает, что это рыцарская Европа, Франция, Германия, Англия и т. д.

Наш русский видь точно также вполне выражается тою топографиею, о которой мы сейчас говорили и которая обыкновенно оживляется если не городом, или усадьбою, стоящими на крутом речном берегу, то порядком серых деревянных изб с их плетневыми постройками, раскинутых где либо по косогору или на привольном лугу и осененных Божьим храмом с золотистым крестом его высокой колокольни. Если только переменим порядок серых изб на мазаные и светло-выбеленные хаты, разбросанные в зеленой густоте верб и тополей, то они тотчас перенесут наше воображение тоже в родной край, в Малороссию, в южную Русь. Прибавив к этим двум основным обликам нашего жилья обстановку окружающей его природы или собственно его горизонты, кругозоры: к избам — косогоры и синеющие вдали леса, к хатам беспредельное чистое поле, покрытое растущими хлебами, и мы получим в общих чертах весьма существенную характеристику нашего родного землевида.

Но что особенно поражает в нашем равнинном землевиде так это окружающая его невозмутимая тишина и спокойствие во всем, во всех линиях: в воздухе и в речном потоке, в линиях леса и поля, в формах каждой деревенской постройки, во всех красках и тонах, одевающих все существо нашей страны. Как будто все здесь притаилось в ожидании чего-то или все спить непробудным сном. Само собою разумеется, что такой характер страны получается, главным образом, от ее неизмеримого простора, от ее беспредельной равнинности, молчаливое однообразие которой, ничем не нарушено ни в природе, ни к характере населенных мест. К тому же именно в отношении малого, редкого населения наша страна всегда походила больше всего на пустыню. Людские поселки в лесных краях всегда скрываются где-то за лесами; в степных же, они, теснясь ближе к воде, лежат в глубоких балках, невидимые со степного уровня. Оттого путник, переезжая вдоль и поперек эту равнину, в безлесной степи или в бесконечном лесу, повсюду неизменно чувствует, что этот великий простор, в сущности есть великая пустыня. Вот почему рядом с чувством простора и широта русскому человеку так знакомо и чувство пустынности, которое яснее всего изображается в заунывном звуке наших родных песен.

* * *

Господином нашей страны и полным ее хозяином в отношении климата было конечно светлое и теплое солнце, дававшее всему жизнь и движенье. Но свое благодатное господство оно делило пополам с другим еще более могущественным хозяином нашей страны, которому в добавок отдавало большую половину годового времени. Имя этому другому хозяину было мороз. Это было такое существо, о котором рассказывали чудеса еще древние Греки. Их изумляло, напр., то обстоятельство, что если во время зимы в нашей Скифии прольешь на землю воду, то грязи не сделаешь, вода застынет; а вот если разведешь на земле огонь, то земля превратится в грязь. От воды земля крепнет, от огня становится грязью — вещи непонятные и необъяснимые для обитателя мест, где снеговой и ледяной зимы вовсе не бывает. Во всей стране, говорит отец истории, Геродот, описывая только наши южные края, бывает такая жестокая зима, что восемь месяцев продолжаются нестерпимые морозы. Даже море (Азовское) замерзает и через морской пролив (Керченский) зимою ездят на тот берег повозки, а посреди пролива на льду происходить сражения [5]. По причине лютой стужи в Скифии и скот родился без рогов, а лошади были малы ростом. От морозу лопались даже медные сосуды. Во времена Эратосфена в городе Пантикапее (теперешняя Керчь) в храме Асклепия находился медный, треснувший от мороза кувшин, с надписью, что он поставлен не в дар божеству, а только показать на уверение людям, какие бывают зимы в этой стране. Геродоту сами Скифы рассказывали, что на севере за их страною воздух наполнен летающим перьем, отчего нельзя ничего видеть, ни пройти дальше. По моему мнению, замечает Геродота, Скифы называют перьем густой снег, потому что снег походит на перье. Другие, позднейшие описатели нашей страны точно также с изумлением рассказывали многие басни о чудесах нашего мороза. По их словам уже не сосуды, а самая земля от морозу трескалась широкими расселинами; деревья расщеплялись от вершины до корня и т. п., так что самое имя Русской Страны прежде всего поселяло в тогдашних умах понятие о единственном ее властителе и хозяине, о лютом морозе.

Действительно, мороз, когда распространять свое владычество, превращал эту равнину и без того очень пустынную, в совершенное подобие всеобщей смерти. Самое имя мороз означает существо смерти. Но если при его владычестве помирала природа, зато во многих углах нашей страны и особенно ближе к северу оживали новою деятельностью люди. При морозе открывалась самая прямая дорога в такие места, которые до того времени бывали вовсе недоступны. Именно в Новгородской области нельзя было с успехом воевать, как только во время крепких морозов, в глубокую осень или в течение зимы. Самый сбор дани с подвластных племен начинался с Ноября и продолжался во всю зиму. Естественно, что тогда же открывались и прямые ближайшие торговые пути, особенно в северные глухие углы. Зима ставила путь повсюду; летом всякий путь шел только по большим рекам и конечно был труднее во всех отношениях. По летнему сухому пути ездили разве в ближайшие места, ибо леса, болота, весенние разливы бесчисленных рек делали такой путь в далекие места совсем невозможным. Целые войска, шедшие друг против друга воевать, иной раз расходились в лесах по разным направлениям и не встречались на битву. Вообще в лесной северной стороне, весенние разливы рек чуть не на все лето покрывали поля, луга, леса сплошными бесконечными озерами, по которым нельзя было проложить себе дорогу ни на лодке, ни в повозке и которые в летнюю уже сухую пору превращались только в бесконечные же болота. Только один батюшка-мороз пролагал пути и дороги по всюду и возбуждал предприимчивого человека к деятельности, какая совсем была невозможна в другое время, кроме зимы. Однако эти пути-дороги открывались и пролегали не столько по замерзшим болотам, но главным образом по тем же рекам, по направлению их русла, которое, замерзая, давало твердую площадь для езды. В этом случае и малые реки, хотя бы и очень извилистые в своем течении среди дремучего непроходимого леса, служили надежною дорогою, чтобы выбраться на Божий свет.

Иное дело было в южной половине страны, в чистом поле, в широких степях. Здесь всякие походы открывались по преимуществу весною и совершались по сухому пути верхом на конях. Только весною широкая и далекая степь зеленела как поемные луга и представляла обильное пастбище для коней, как и для всякого скота, ибо горячее лето обыкновенно высушивало траву и устанавливало полную бескормицу. В зимнее время почва замерзала и оставляла под снегом скудный и тощий подножный корм, который еще не совсем легко было отыскать в степном пространстве. Стало быть, только весною в степи с особенною силою оживала деятельность человека, направленная впрочем больше всего на военные набеги и походы. Весною же по рекам поднимались и торговые караваны, сплавлявшие свое добро в Черное и Азовское море. Таким образом торговое и военное сердце древней Руси, Киев, справивши в зимнюю пору все свои дела на севере, с весною отворял ворота на дальний юг и уходил или по Днепру на лодках в столицу тогдашней образованности и культуры, в богатый Царьград, или по чистому полю к синему Дону, громить идолище поганое, Печенегов и Половцев. К заморозкам все давно уже были дома и снова собирались в поход на дальний север. Таково было кругообращение южной, собственно Киевской жизни с древнейшего времени, с той поры, когда Киев стал Матерью Русских городов. Но таков был неумолкаемый перелив русской жизни и вообще с незапамятных времен. Лес и поле делили ее пополам и непрестанно тянули в свои стороны. То она раздвигалась широко и далеко до самых морей и до гор Кавказских и Карпатских, по полю, то уходила глубоко в северные леса, пролагая тесные и трудные пути тоже к морям. И долгое время совсем неизвестно было, где она сложится в живое, сильное и могущественное единство.

* * *

Собственно древнерусское жилье в нашей равнине, по своему географическому характеру, в действительности еще нашими предками делилось на лес и поле.

Именем Леса в особенности обозначались сплошные леса, покрывавшие северную сторону от Киева и Курска; но и все пространство на запад от Киева, не говоря о дальнем севере, а также и на восток, к Волге, тоже было покрыто лесами. Поле начиналось в полосе чернозема, еще с берегов верхней Оки и верхнего Дона, и особенно распространялось в полосе Киева, Курска, Харькова, Воронежа. Хотя полем обозначались вообще степные пространства, однако в русском смысле такие, где по местам росли тоже леса, ибо поле, как полое место, по начальному своему значению, всегда указывало, что где-либо в окрестности существует и лес. Такое именно поле вперемежку с лесами расстилалось от верховьев Дона, дальше к югу, до той полосы, где лесная растительность совсем прекращалась и где начиналась уже настоящая совсем безлесная степь. Черта этого степного пространства проходит по нижнему течению всех рек, впадающих в Черное, Азовское и в Каспийское море. Отсюда степи тянутся еще дальше на восток и теряются в бесконечном пространстве азиатских равнин.

В степи совсем безлесной лесная растительность держится только по руслу рек и речек и вообще по низменной долине их потоков, вбегая иногда в виде кустарника в близлежащие глубокие овраги или балки. Чем дальше к северу, тем эти луговые низины, овраги и балки полнее занимаются кустарником, который, еще дальше на север, принимает уже силу настоящего леса, и в полосе поля все леса обыкновенно держатся на таких низинах и оврагах, ибо только по ним распространяется из рек необходимая влага. В самой степи за недостатком этой влаги лесу вовсе не было; но зато по диким местам росли непроходимые терны и другие подобные кустарники и всю степь покрывала густая и высокая трава, разного рода бурьян, которая в глухих и непроездных местах уподоблялась лесу, так что всадник мог в ней скрываться и с конем.

Для овцы и рогатого скота, как и для всякого мирного и хищного зверя, здесь было полное раздолье. Оттого степью и владели по преимуществу кочевые племена, переходившие на приволье с места на место, следуя за своими стадами. Как скоро на одном месте весь корм был выеден, стадо само отыскивало другое место лучшей пищи и уходило дальше, за ним дальше переходил и пастырь-кочевник.

В отдалении от больших рек степь обыкновенно так ровна и открыта, как ладонь; приближаясь к рекам она бороздить свою поверхность множеством широких, глубоких отлогих оврагов или балок, поросших тоже густою травою, которые расходясь в разных направлениях все-таки под конец соединяются в одно общее русло и падают в реку.

Ясно, что такое устройство приречной степной поверхности зависело от весенних и дождевых потоков, направлявших свое течение в реку. В степи иной раз встречается целая система таких широких и отлогих оврагов, по которым тайно и невидимо с уровня степи можно проходить из одной далекой местности в другую, чем и пользовались кочевники и потом казаки, появляясь в иных случаях внезапно пред лицом неприятеля. Многообразное разветвление степных балок очень похоже на разветвление речных потоков на севере страны, с тем различием, что там повсюду встречаются свежепрорытые обрывистые берега не только при реках, но и при малых ручьях и оврагах, между тем, как степные балки, как мы упоминали, по большей части широко разложисты, походят больше на долины и всегда покрыты, как и самая степь, густою травою.

* * *

Прошли тысячелетия, но и до сего времени степь помнит своих первых обитателей. По ее широкому раздолью путник беспрестанно встречает там и здесь раскинутые группами или стоящие одинокими, так называемые в народе. Могилы или курганы, иногда поражающие своею огромною величиною, которая в иных курганах доходить слишком до 10 сажень и более отвесной высоты и до 50 сажень и более в поперечнике по подошве насыпи. Эти громадные могилы служат как бы маяками в беспредельной пустыни, оживляют ее ландшафта и будто живые существа что-то рассказывают и что-то думают о незнаемой истории своих строителей. Народ очень давно подметил впечатление, производимое на путника этими гигантами степной равнины и воспел его в своих песнях ¹.

¹ Ой у поли могыла з витром говорила:

Повий, витре буйнесеньский, щоб я не чорнила!

Щоб я не чорнила, щоб я не марнила:

Щоб на мени трава росла, та ще й зеленила…

Й витер не вие, и сонце не грие,

Тильки в стену яры дорози трава зеление…

По большей части и особенно громадные могилы, как и целые группы средних и малых курганов стоять на таких высотах, откуда во все стороны расходятся бесчисленные балки, то есть стоять, так сказать, на степных горах или взлобьях, называемых в нашей летописи и в Слове о Полку Игоревом шеломянем родственным слову шлем, шелом, а также и прямо горою в смысле высокого места. Надо полагать, что такие горы были родовые и на их высоте погребались родичи и вожди племени, которое занимало своим кочевьем близлежащие окрестности. Естественно также, что для степных обывателей курганы служили маяками, верстовыми столбами, по которым степняки распределяли и узнавали свои пути-дороги и свои жилые границы.

Вместе с тем и позднейшие кочевники всегда выбирали высокую могилу для расположения вокруг нее своего коша или временной стоянки. Тут они размещали свои повозки и палатки, строили даже хаты, а сверху кургана наблюдали за стадами. С большого кургана по прямой линии привычным глазом степняка можно ясно видеть очень на далекое расстояние.

Для кочевника во внутренней степи всего труднеё было добывать себе водопой. Колодцы, копани, или же родники, криницы, существовали на дне глубоких и далеких балок; поэтому и самое место коша обыкновенно выбиралось вблизи рек и речек или таких мест, где издревле существовали копаные колодцы и родники-криницы. Это было единственное недвижимое, не переносимое и не перевозимое имущество степняков, которыми обыкновенно пользовался каждый род особо, и из-за которого вероятно много происходило у них браней, ссор и междоусобий.

Существенная сила степной жизни для человека заключалась, однако, не в стаде, но в быстром коне. Это благородное животное для степняка являлось вторым его существом. Без коня он не мог ухаживать за своими стадами, пасти их и защищать от воров людей и от воров зверей. Притом степь, беспредельно-ровное и открытое пространство, нигде не представляет никакой защиты. Эту защиту возможно находить только в быстроте передвижения, ибо спрятаться от врага некуда и должно искать спасенья только в быстром беге коня.

В лесу каждое дерево каждый куст способствуют к обороне и могут укрыть всякий след. Но в степи все открыто и всякое движение на ладони. Ни засады, ни обороны устраивать негде и приходится бежать, уноситься на коне, что для кочевников с самых древнейших времен служило единственным способом всякой обороны. Зато кочевник так любил и уважал коня, что почитать беззаконным и бесчестным запрягать в повозку даже и негодного; на это искони были определены волы. Он и хоронил его вместе со собою, иногда укладывал его рядом возле себя.

* * *

По самой средине наших южных безлесных приморских степей, существовало одно место, которое все было покрыто лесом и у древних Греков так и прозывалось Илея, Лес, а по-русски Олешье. Это место находилось в устье Днепра, на левом, восточном его берегу, где и теперь существует на месте древнего, новый город Алешки [6]. Лес отсюда простирался по Днепру и дальше к северу, особенно по течению р. Конки, от самого ее впадения в Днепр и по всем рукавам Днепра, образующим многочисленные широкие поемные луга, называемые плавнями. Затем все острова нижнего Днепра тоже были покрыты лесом, так что, особенно в глубокой древности, этот лес начинался почти от самых порогов и при устье обнимал все близлежащее заливные озера и Перекопские болота. В средние века здесь гнездился какой-то беспокойный народ, заставлявший много говорит о нем и о так называемых Меотийских, то есть здешних болотах, которые по тогдашним понятиям были одно и тоже с Азовским морем. Кочевники приходили в эти луговые и лесные места на зиму, ибо здесь, в низменных местах, близ моря и в лесу было теплее и представлялось больше защиты от зимних вьюг и ветров, как для скота, так и для людей. Хозяева близлежащих степей и теперь перегоняют сюда на зиму стада овец для более привольного корма и защиты от стужи.

Надо заметить, что в южной Русской речи такие поемные, покрытые сплошным лесом низины носят собственное название лугов. Внизу Днепровских порогов, где некогда существовала Запорожская Сечь, все низменное пространство Днепровских разливов, еще и теперь покрытое густым лесом, так и называлось: Великий Луг. В южном языке луг, стало быть, значит лес, совсем противоположно северному понятию о луге, как о голом, безлесном чистом месте. В таком различии смысла для одного и того же слова выразились только различные свойства степной и лесной природы. В южных полевых и степных краях лесная растительность, как мы говорили, держится по преимуществу только в низменных, сравнительно с другими наиболее влажных местах; оттого прямое понятие о луге, как о поемной низменности, перешло в исключительное понятие о всяком лесе [7].

* * *

Жизнь в чистом поле и жизнь в лесу воспитывали и самых людей весьма различно. Наше Русское Поле отличалось своею плодоносного черноземной почвою, вознаграждавшею всегда с избытком даже самый легкий труд земледельца. Оно лежало в климате более теплом, чем лесная сторона, и потому представляло множество облегчений и удобств для жизни, в иных случаях совсем устранявших особенную заботу о завтрашнем дне. Часто случалось, что сжиная свой хлеб, земледелец не заботился о будущем посеве, так как для такого посева бывало достаточно одной падалицы, то есть упавшего зерна при уборке, которое, вспаханное потом деревянным ралом, приносило на будущее лето тоже не малый плод. Так точно и все другие хозяйственные произрастания в изобилии давали плод каждому доброму и старательному и даже нестарательному хозяину. Для скота всегда было приволье и корм на тучных лугах широкого поля. Устройство самого жилища вовсе не требовало от поселянина стольких трудов, забот и хлопот. Из хвороста и глины, перемешанной для связи с навозом, он лепил себе на нескольких столбах хату, покрывая ее пшеничною соломою или тростником. На южном солнце, чем дольше хата стояла, тем становилась крепче и суше, и никакие дожди ей не были опасны, ибо тоже солнце тотчас все высушивало. На севере такая хата от вечной продолжительной мокроты разлезлась бы и развалилась бы по составам. Постоянное возобновление обмазки глиной, а для чистоты мелом, так легко, что этим делом издревле занимаются только женщины; они же наполовину строят и самую хату, ибо смазка из глины ее стен есть как бы наследственная их обязанность. Затем и известная чистота южных крестьянских жилищ вполне также зависит от неизбежного возобновления их обмазки глиною и особенно мелом. Простой мел играет здесь роль премудрого воспитателя, распространителя и охранителя крестьянской чистоты и опрятности, ибо выбеленная хата сама уже указывает, что всяческая грязь, как в северных избах, в ней непозволительна.

И всему этому главным образом способствует более теплый климат и более яркое и горячее солнце.

* * *

Как для степняка-кочевника его основную силу и второе его существо представлял конь, так и для степного земледельца, жившего в поде, истинною его силою и вторым его существом был сивый вол.

Без вола южный поселянин, как без рук, совсем пропал и погиб. Никакая лошадь в грязную погоду не вывезет по чернозему и самое себя; а вол ступает себе тихо и мерно и перевозит такие тяжести, каких и целый табун коней не сможет с места тронуть, не говоря о том, что поднимать под пашню плугом черноземную новину только и возможно в несколько пар волов.

Но вол, как второе существо южного человека, по необходимости вселял в своего хозяина и свои обычаи и нравы: свое упрямство, неповоротливость, медлительность, не только в поступках и действиях, но даже в мыслях и понятиях. Ни что вокруг не устремляло южного поселянина к быстрому соображению, к быстрой понимания, к быстрой догадке и сметке, чем в особенности отличается северный поселянин. Хозяйство южного человека все проходило на волах, тихо, спокойно и медленно. Он никогда не испытывал особенно горячей поры в своих работах и заботах; его существование вполне было обеспечено его мягкою, доброю, нежною природою. Оттого и самая его песня звучит больше радостью, любовью, беззаботным весельем, чем тяжелым трудом и тяжелым горем жизни, оскорбленной самою природою.

Но и на юге среди чистого поля и широкого раздолья, посреди благодатной природы, долгое время существовало свое горе, хотя и не такое обидное, какое дается со стороны природы, которое побороть нельзя, которое безвыходно и приводить человека в отчаяние. На юге с этим горем можно было бороться, можно было его победить. И однако целые века его победить было невозможно; целые века оно отравляло и разоряло южную жизнь и не давало ей собираться в живое, могущественное единство.

Южное Русское Славянство своими широкими полями прилегало, как мы говорили, к безводной степи, где нельзя было заниматься земледелием и где по этому странствовали только одни кочевники. Эти-то кочевники, это идолище, чудище поганое, никогда не давало покоя обитателю нашего поля,

Выждав время и удобный случай, оно внезапно набрасывалось на полянина-земледельца, грабило его, сжигало его хаты, угоняло скот, уводило в плен людей. В этих обстоятельствах не помогали иногда и крепкие города. Очень естественно, что южный земледелец должен был жить всегда наготове для встречи врага, для защиты своего паханого поля и своей родной земли. Важнейшее зло для оседлой жизни заключалось именно в том, что никак нельзя было прочертить сколько-нибудь точную и безопасную границу от соседей степняков. Эта граница ежеминутно перекатывалась с жеста на место, как та степная растительности которую так и называют Перкати-Поле. Нынче пришел кочевник и подогнал свои стада или раскинул свои палатки под самый край паханой нивы; завтра люди, собравшись со силами, прогнали его, или дарами и обещанием давать подать удовлетворили его жадности. Но кто мог ручаться, что после завтра он снова не придет и снова не раскинет свои палатки у самых земледельческих хат. Поле, как и море — везде дорога и невозможно в нем положить границ, особенно таких, которые защищали бы, так сказать, сами себя. В таких обстоятельствах очень естественно, что население в иных, наиболее бойких местах, выставляло живую границу из людей, всю жизнь отдававших полевой войне. Естественно, что в иных местах население по необходимости становилось Казаком, почти таким же разбойником-степняком, от которого должно было защищаться. Таким образом на полевой нашей окраине с незапамятной древности должны были существовать дружины удальцов, не принадлежавших ни к земледельцам, ни к кочевникам, а составлявших особый народ, даже без названия, от чего и в нашей летописи есть только слабые намеки на его существование. Свое название эти дружины получали больше всего от тех мест, где они скоплялись, и откуда особенно распространялась их удалая воинственная сила. На памяти нашей истории они назывались бродниками, быть может от слова бродить, тоже что и кочевать, или от сброда, от собрания всяких людей. Потом они стали прозываться Черкасами, от места ли или от свойства своей жизни, неизвестно. Наконец эти удальцы получили имя Казаков, тоже не совсем объяснимое, что оно, первоначально означало. По всему только видно, что этот народ нисколько не заботился о своем имени. Живя за Днепровскими порогами, он назывался Запорожцем; живя на Дону, он назывался Донцем. Но любопытно, что еще при Геродот, за 450 лет до Р. X., на нижнем Днепре, который тогда назывался Борисфеном, жили Борисфениты-Днепровцы, а при Птолемее, в половине второго века по Р. X., на повороте Дона жили Донцы-Танаиты. Отчего те и другие прозывались исключительно по имени рек, когда рядом с ними существовали обитатели, называвшиеся своими именами? Не существовало ли и в те времена той же самой причины, что это были люди, не принадлежавшие к какому либо особому племени, а составлявшие собственно сброд людей от всяких племен?

Как бы ни было, но происхождение нашего казачества должно уходить в глубокую древность, ибо оно, казачество, есть так сказать неизбежное физиологическое явление древнейшей жизни наших украинцев, вызванное на Божий свет их географическим положением и ходом самой истории. Круглая беззащитность широкого чистого поля создавала по необходимости своего рода защитника; страх от внезапного набега врагов создавал из украинца всегдашнего воина, который по необходимости промышлял тем же, чем промышляли настоящие степняки-кочевники. Таким образом жизнь в чистом поле, подвергаясь всегдашней опасности, была похожа на азартную игру. «Либо пан, либо пропал, — разносилась там в народе пословица, вполне выражавшая состояние тамошних дел.

Лесное место вблизи устья Днепра, о котором мы говорили, было постоянным и как бы природным казацким гнездом, с незапамятных времен. Казачество здесь нарождалось, беспрерывно возобновлялось само собою, постоянным приливом всяких людей от разных сторон, или прямо искавших нового счастья, или убегавших от домашнего несчастья, от уголовной беды, от отцовской или властелинской грозы и от множества подобных причин.

* * *

Не то было в нашей северной лесной стороне. Она тоже жила рядом с диким варварским населением, иногда бок о бок с каким-либо Соловьем-Разбойником, сидевшим на двенадцати дубах и не пропускавшим мимо себя ни конного, ни пешего. Но в лесу не то, что в чистом поле: здесь везде можно устроить засаду и везде можно спрятаться. Здесь, забравшись в какую-либо трущобу, можно так ее укрепить и защитить, что она не убоится никакого врага. Здесь вообще работою и трудом неуклонно можно подвигаться вперед и вперед, можно распространять свои границы, хотя исподволь, шаг за шагом, но зато твердо, определенно и точно, потому что здешние границы, не так как полевые, менее подвижны и переходчивы от завоеваний врага. В лесу, что бывало сделано в смысле оседлости и устройства прочного жилья, то пускало глубокие корни и вырвать их было не легко. В нем конечно нельзя с таким раздольем, как в степи, в поле, зайти очень далеко, унестись в любую сторону и потерять даже собственный след. В нем, напротив, только по проложенному широко и глубоко следу и возможно какое либо движение. Зато однажды, хотя и с трудом, проложенный путь в лесу становился на долгое время неизменною и прямою дорогою ко всяким выгодам и облегчениям жизни.

Лес, по самой своей природе, не допускал деятельности слишком отважной или вспыльчивой. Он требовал ежеминутного размышления, внимательного соображения и точного взвешивания всех встречных обстоятельств. В лесу, главнее всего, требовалась широкая осмотрительность, ибо крутом существовало не одно идолище поганое, а слишком много предметов, которые столько же, как и подобное чудище, препятствовали движению вперед. От этого у лесного человека развивается совсем другой характер жизни и поведения, во многом противоположный характеру коренного Полянина. Правилом Лесной жизни было: десять раз примерь и один раз отрежь. Правило Полевой жизни, как мы упомянули, заключалось в словах: либо пан, либо пропал. Полевая жизнь требовала простора действий; она прямо вызывала на удаль, на удачу, прямо бросала человека во все роды опасностей, развивала в нем беззаветную отвагу и прыткость жизни. Но за это самое она же делала из него игралище всяких случайностей. Вообще можно сказать, что Лесная жизнь, воспитывала осторожного промышленного политического хозяина между, тем как Полевая жизнь создавала удалого воина и богатыря, беззаботного к устройству политического хозяйства.

К тому же для Полянина, жившего в довольстве со стороны природной благодати, не особенно требовалась помощь соседей. Он к ней прибегал только в военных случаях, но в мирной повседневной жизни он и на малом пространстве легко мог завести такое сильное и обширное хозяйство, что оно вполне его обеспечивало. Оттого в его сознании не большую цену имела мысль устраивать свою землю по плану одного общего хозяйства, по плану одного господарства, государства. В поле каждое, даже мелкое хозяйство могло, спустя рукава, существовать особняком, ни в чем независимо от других. В лесу и это обстоятельство действовало иначе. Там и люди во многом вполне зависели друг от друга. Природа их теснила со всех сторон. Необходимый простор для действий жизни добывался даже и в малых делах, только при помощи общего союза и соединения, по той причине, что ни одно хозяйство там не было полно: всегда чего-либо недоставало и что необходимо было доставать у соседа. В одном месте было много лесного зверя или рыбы в водах, за то не было хлеба; в другом был хлеб, за то не доставало материалов для одежды и т. д. Поле в этом случае представляло больше полноты и круглоты, даже и для малого хозяйства. Потребности и нужды его обитателей удовлетворялись легче и независимее от соседей, и потому каждая отдельная Земля там в полной мере была самостоятельным господарством.

К этому присоединялась еще едва ли не самая важная причина, почему южные Славяне искони жили в раздельности и сохранили навсегда стремление жить особняком. Все речные области в полосе Поля по природе были раздельны между собою, все главные реки текли оттуда в море, каждая особо. Поэтому Днестр, Буг, Днепр и Дон очень рано собирают на своих берегах вполне независимый поселения, которые нисколько не нуждаются друг в друге и действуют всегда особняком. Днестр нисколько не зависел от Днепра, а Днепр от Дона.

Между тем все реки северной страны постоянно находились в зависимости от соседей и посредством устьев и переволоков все сплетались в одну связную и плотную сеть, что необходимо должно было выразиться и в характере населения. Несмотря на природную отдельность Новгородской речной области, она в своих границах крепко связывалась со всею Волжскою областью, а на Волге господствующее положение было занято Окою, так как по ней шло к Волге древнейшее население восточных Славян, первых колонизаторов здешнего края, удалявшихся сюда добывать себе хлеб не войною, а земледельческою работою. На притоках Оки естественно и возникла хозяйственная сила всего северного Славянства, очень легко собравшая потом все раздельные Земли в одно общее хозяйство-господарство.

* * *

Мы уже обозначили, что Алаунская или Волжская возвышенность распределяет всю страну в общем географическом смысле на четыре главные доли, соответственно странам света, но точнее на несколько речных областей, спадающих с этой высоты в весьма различных направлениях. Притом этою одною высотою еще не вполне определяется распадение речных областей в разные стороны. Несколько южнее и восточнее Волжской возвышенности, существует другая возвышенность, которую можно обозначить Донскою, так как с нее на юг течет Дон со своими притоками, а на север Ока также со многими притоками. Эта самая возвышенность, проходя от запада к востоку, от Орла до Самары, бок о бок с течением верхней Волги до Камы, заканчивается на Волге Самарскою Лукою. С нее на север и на юг, кроме Оки и Дона, текут многие другие значительные реки, притоки Оки, Волги и Дона.

Таким образом по направлению этой возвышенности Русская Страна делится собственно на две почти равные половины: северную и южную. От этого водораздела к югу и начинается Поле, а к северу идут сплошные Леса.

В южной половине все важнейшие реки, начиная от Днестра и даже самая Волга, текут на юг, хотя и поворачивают к востоку, огибая каменную гряду южных степей. В северной половине большая часть главных рек течет на север и только одна Волга течет прямо на восток, направляя за собою и все свои притоки.

Реки — земные жилы, артерии, но еще правдивее они могут так называться в этнографическом и историческом смысле. В какую сторону они текут, в ту сторону течет и народная жизнь. Поэтому весь наш юг, протекая своими реками в моря Черное, Азовское и Каспийское, уносил туда и все стремления южного народа. с самых древнейших времен, как увидим, еще от времен Киммериан, южное население постоянно отливало более или менее сильными потоками во все окрестные места Черного и даже Каспийского моря, не говоря о ближайшем Азовском, которое для этого населения искони было внутренним озером.

Вот по какой причине древность очень хорошо знала, где находится Скифия, а средний век очень твердо помнил, что в этом углу существуют Меотийские болота, Азовское море с близлежащими заливами Гнилого моря и Днепровским Лиманом, откуда подымаются не только туманы, но и страшные силы варварских набегов. О другой стороны и варвары, населявшие наши южные реки, очень хорошо знали, что на том берегу Черного моря существуют богатые города, что за Кавказом к Каспийскому морю прилегают очень богатые торговые и промышленные, счастливые области, в которых реки текут медом в молочных берегах.

Само собою разумеется, что нашим варварам не пришло бы в голову, что существуют на свете такие страны, если б не рассказали им об этом греческие же города, сидевшие по нашим же морским побережьям. Нет сомнения, что эти торговые города из зависти, из соревнования, из-за какой либо обиды, указывали не только пути, как туда проникать, но основательно объясняли и все обстоятельства, в какое время выгоднее сделать нападение.

Как бы ни было, но наш Полевой и Степной приречный юг очень хорошо знал не только плавание на тот берег Черного моря, но и все тесные ущелья Кавказских проходов, когда набег предпринимался сухим путем. Он вообще смотрел на эти южные загорские и заморские страны, как мы теперь смотрим на Запад Европы. Там живет образованность, высшая культура, т. е. живет богатство, довольство жизни, даже роскошь. Мы теперь уносимся в Европу для приобретения этой образованности, для приобретения познания, просвещения и всяких плодов цивилизации. Древний наш варвар уносился на Черноморский и Закавказский юг тоже для приобретения плодов развития, но одних только материальных, и приобретал он их не уплатою собственных денег, а мечем и грабежом. Конечно, и его вызывала к походу та же сила, какая двигает и нами — бедность, недостаток потребных вещей.

Таким образом народный стремления нашего юга, кому бы они не принадлежали, Славянам или другим народам, постоянно были направлены к югу же. Естественно, что они должны были окончиться водворением у нас южной цивилизации, как и случилось уже на памяти наших летописей, когда наконец всенародно была принята нами Христова Вера.

Как увидим, вся история нашего юга, то есть вся его жизнь действовала именно в этом направлении. Коренною силою этой истории с незапамятных времен был Днепр. Его правою рукою был Днестр, а левою Дон. С Днестра шла дорога за Дунай, куда главным образом и теснился избыток нашего населения; с Дона пролегала дорога и на Волгу в Каспий, и к Кавказским горам, куда тоже постоянно теснилось Донское население.

* * *

Южная наша история однако сильно тянула также и на Запад Европы, не смотря на то, что в эту сторону отсюда не было речной большой дороги, а лежал здесь сплошной и высокий материк, с которого все реки текли в нашу же равнину, одни в область Днепра, другие в Дунай и в Черное море. Но по верховьям этих рек существовала на Запад сухопутная дорога, которая в сущности была перевалом, переволоком из наших речных областей в речные области западного Славянства.

Этот перевал протягивался по предгорьям и по направлению Карпатского хребта, серединного места для всех Славянских племен. С него, как из одного узла, реки направляются и в нашу сторону, и далеко на северо-запад, в сторону Балтийского моря. Здесь вершина Черноморского Днестра очень близко подходить к вершине Сана, верхнего притока Балтийской Вислы, и к вершине Западного Буга, среднего притока той же Вислы. Отсюда же несколько дальше берет начало сама Висла и рядом с нею Одра (Одер), важнейшие Славянские реки Балтийского Поморья, отделяющие полуостровной Запад Европы от Восточной ее равнины. Таким образом, на этом перевале самою природою связан узел Славянской жизни, направлявший свои нити к двум знатнейшим морям. Вот почему на этом самом перевале или вообще вблизи него начинается и древнейшая история Славян.

Карпатские горы в некотором отношении были в свое время Славянским Кавказом. Здесь с незапамятных времен крепко держался корень всего Славянства; отсюда он отделял стволы и ветви по всем направлениям. По крайней мере в древнейших преданиях Славянства о своем происхождении северные племена указывают обыкновенно на Юг, южные — на Север; и те и другие, как на свое средоточие, на прикарпатскую страну. Самое имя Карпат олатынено из Славянского Горб-Гора. Для Славянства Карпатские горы всегда были природною твердынею, крепкою и надежною опорою в борьбе с иноплеменниками.

Карпатский перевал служил, как мы сказали, сухопутною дорогою из нашей страны в собственную Европу. Он в восточной половине искони заселен был русским племенем и посредством двух больших речных путей к Балтийскому морю, по Висле и Одре, связывал интересы Черноморья с Варяжским морем. По многим намекам истории видимо, что на Балтийском Поморье, в иных случаях, хорошо знали, что происходило на Черном, а на Черном море тоже хорошо знали, что и на Балтийском Поморье живут родные же люди. Вообще, владея Карпатским перевалом, русский Днестровский и Днепровский юг должен был иметь хорошие сведения об этом Славянском Поморье, а Поморье со своей стороны не могло не знать Балтийской дороги к нашему Русскому северу.

Славянская жизнь, таким образом, особенно во времена так называемого великого переселения народов, много ли, мало ли, но двигалась вокруг и по нашей равнине, от Карпат Вислою и Одрою в Балтийское море, оттуда в Неман, в Двину, в Неву, на Волхов и Ильмень, а с Ильменя в Днепр на Черное море и к тому же Карпатскому хребту.

* * *

Северная половина Русской Страны по течению рек распределяется собственно на две области. В западном ее углу все реки текут к северу, отчасти в Балтийское море, отчасти в Финский залив и Ладожское озеро и на дальнем севере — в Белое море. Это область больших озер и морских заливов. Здесь уже в 9 веке Славянское население сосредоточивалось в особую силу на озере Ильмене, в серединном месте всего края, если отделить от него Беломорскую сторону, которая составляла только его промышленный придаток, как бы отхожую пустошь. Озеро Ильмень, по южному Лиман, служить в действительности Лиманом или широким устьем для множества рек. Одному летописцу старые люди сказывали, что в Ильмень течет 300 рек. Естественно, что все эти реки, протекавшие к одному устью, связали и самое население в одно целое, которое, как племя, носило собственное имя Славян. А если имя Славяне, как очень вероятно, прежде всего показалось на западе вместе с именем Немец-Германец, в той стране, где Славяне, гранича с Немцами, хотели себя обозначить Словесными, в противоположность Немым-Немцам, то это обстоятельство может указывать если не в полной мере, то весьма значительною долею на западное происхождение Новгородского Славянства, именно с Венедского Птолемеева залива, от устьев Одры и Вислы, отчего соседние Чудь-Эстонцы и до сих пор называют Русских Виндлайнэ, Венелайнэ. Поморских Славян, конечно, занесла в нашу страну торговля меховым товаром. Несомненно, что они первые, при помощи нашего Славянства, открыли путь из Варяг в Греки. Когда это случилось, история не помнит, но вероятное соображение всегда останется на стороне того предположения, что одноплеменникам пролагать путь по своей же земле было естественнее, чем пускать по ней чужой народ, Готов или Норманнов. Во всяком случае это совершилось еще за долго до известного начала нашей истории, о чем подробнее мы будем говорить в своем месте.

Итак Ильменская область вместе с областью Кривичей, живших на верху Западной Двины, тянула больше всего в Балтийское море и, стало быть, на запада, в Европу. Однако этот путь в Европу был так крив и обходист, что никак не мог принести нам той пользы, какую следовало бы ожидать. Вернее сказать, это было из нашей страны волоковое окно в европейскую сторону, сквозь которое стесненным путем и проходили наши связи с европейским миром. В последствии это окно было совсем даже закрыто, заколочено европейскими врагами.

Но надо сказать, что это окно потому и существовало, потому и возродилось на этом месте, что в нем имело нужду больше всего европейское же побережье Балтийского и Немецкого моря, Ильменские Славяне в этом случае были только посредниками торговли между европейским севером и внутренними областями нашей страны. Притом в Старой Ладоге, древнейшем поселении наших Славян у входа в Балтийское море, и в Новгороде, который, быть может, был только Новою Ладогою, европейцы, по крайней мере Скандинавы, получали не одни меха: сюда привозились и греческие, и восточные товары, особенно дорогие цветные ткани, шелковые, золотные, шерстяные, и различный индейские пряности, которые на дальнем европейском севере представляли вообще большую редкость. В Новгороде такие товары могли появляться только посредством его сношений по Волге с далеким востоком, а по Днепру с греческими городами, по крайней мере с Византией.

Поэтому открытие пути из Варяг в Греки по Днепру должно относиться к очень давнему времени, ибо в 6-м в. по всем признакам он несомненно уже существовала. Отсюда становится очень понятною необыкновенная тесная связь Новгорода с Киевом, которою прямо открывается наша история еще при Рюрике. Отстранивши ученые предрассудки о том, что не только торговле, но и всему нас научили Варяги-Скандинавы, мы, на основании разнородные свидетельств древности, легко можем сообразить, что этот путь впервые был проложен и наторен, как привычная тропа, никем другим, как исключительно самими же Славянами, жившими по сторонам этого пути. Они первые повезли и свои, и греческие, и восточные товары на потребу бедному Скандинавскому северу и конечно первые же рассказали Варягам-Норманнам, сюда явившимся, что пройти здесь можно и очень легко.

Греческий путь по нижнему Днепру известен был еще Геродоту, писавшему свою историю за 460 лет до Р. X. Можем полагать, что и тогда уже существовало на Днепре, в Киевской стороне, какое-либо средоточие для обмена греческих произведена на туземные товары, так как Геродот прямо и точно говорит, что здешние туземцы торговали хлебом. Был ли то Киев или другой какой город, это все равно. Но Киев, находясь так сказать на устье множества рек впадающих перед ним в Днепр, составляя узел для всего Днепровского семейства рек, должен был возникнуть сам собою, по одним естественными) причинам, как складочное место для Днепровского севера, смотревшего отсюда прямо на Греческий юг, ибо здесь Днепр делился как бы пополам между севером и югом. Киев таким образом создан был потребностями и нуждами северной стороны, которая, кроме других предметов, прежде всего нуждалась в хлебе, так как в хлебе же нуждались и греческие черноморские города. Киев зародился на границе Леса и Поля и потому всегда служил сердцем для сношений славянского севера и греческого юга. Когда в этом сердце затрепетала народная жизнь, то естественно, что к нему потянул и Ильменский край, и дорога из Черного моря в Балтийское проложилась сама собою без всякой указки со стороны какого бы то ни было чужого народа. Прямее всего дорога лежала по Западной Двине в Березину, а также и по Неману через Вилию в ту же Березину и оттуда уже в Днепр. Так и было в самом начале, когда Березина почиталась верхним Днепром и давала всему Днепру имя Борисфена. Это было во времена Геродота. Но во времена Птолемея, в половине второго века по Р. X., то есть, спустя 600 лет после Геродота, открывается и настоящий Днепр, текущий с Волжской возвышенности. Это означало, что по крайней мере с этого уже времени открылся и самый путь из Варяг в Греки, то есть путь от Ильменской стороны, который после, не смотря на кривизну и дальний обход, перед Березинским путем получает преобладающее значение. А это со своей стороны может свидетельствовать, что Ильменская Страна, была способнее вести мирное дело торговых оборотов, по той, конечно, причине, что ее стал населять промышленный Славянский народ, пришедший на озера и в непроходимые болота разумеется не столько для земледелия, сколько именно для торгового и всякого другого промысла. Этот народ мог двигаться сюда не иначе как с Днепровских же притоков, но, судя по имени Славян, он мог получить значительное приращение, как мы сказали, и из-за моря, со Славянского Поморья между Лабой, Одрой и Вислой.

Новгород, подобно Киеву, также стоит на устье многих рек и является таким же узлом для этих рек, текущих от Днепровской стороны к северу. Эти две речные области отделяются друг от друга только Волоковским лесом, Алаунскою возвышенностью, на которой и господствовало от древнейших времен наше Северное Славянство.

Отсюда ему открывалась новая дорога прямо на Восток, по руслу Волги. Естественно, что и по этой дороге Русское Славянство начало свои пути тоже в очень отдаленное время. Оно двигалось по этому пути и с верху, из Леса Волхов или Волоков, и с южного бока от Днепровской Десны прямо по Оке, стало быть, прямо к средней Волге. Течение Оки до ее впадения в Волгу равняется течению до того же места самой Волги. В этом углу между двух потоков Оки и Волги очень рано образовалась область Ростовская, которая своим именем Ростов показывает однако, большое родство с Днепровскою Росью и ее притоком Ростовицею, почему можно заключить, что и самое имя Рось, Росса в древнее время тоже произносилось, как Рост. Можно гадать, что Ростов приволжский получил начало еще в то время, когда по всей нашей стране господствовало имя Роксолан, которые, если хаживали на самых Римлян за Дунай, то очень могли ходить и на север к Ростовской Волге.

Как бы ни было, но русло Волги и русло Оки с незапамятных времен сделались поприщем для Славянской предприимчивости, пробивавшейся по этой широкой дороге дальше к Востоку. В начале нашей истории Руссы были уже свои люди в Волжской Болгарии, близ устья Камы; были свои люди и в далекой Астрахани, в устьях Волги, на Каспийском море.

Есть соображения, как увидим, что дорога в Каспийское море с глубокого севера существовала еще при Александре Македонскому. Тогда было известно, что из Каспийского моря можно проплыть узким проливом в Северный Океан, который по тогдашним понятиям начинался от Балтийского побережья. Это была географическая ошибка, возникшая однако не без причины, а именно потому, что таким путем по Волге-Каме, по всему вероятию, на самом деле проходили в северные моря.

* * *

Стоит только побывать на Волге чтобы увидеть, что промышленные силы, народа нигде не могли найти лучшего и способнейшего места для своих действий. Природа здесь, хотя и не столько благодатная, как на Днестровском, Днепровском и Донском юге, но вполне обеспечивающая всякий труд частью даже и земледельческий и особенно промысловой. Естественные богатства всего края, самые разнообразные, начиная от лык и оканчивая железом, а при этом открытые во все стороны пути сообщения по бесчисленным речным системам, доставлявшие скорую возможность сбыта, ожидали только рабочих и сметливых рук, которые и явились здесь со стороны Оки и со стороны верхней Волги.

Таким образом в очень давнюю пору здесь произошло смешение племен Русского Славянства самих по себе, а также с Финскими племенами Веси, Мери, Муромы, Мещеры, в одно новое племя, которое в последствии стало именоваться Великорусским. Пришедшие сюда Вятичи с Оки и Радимичи от Сожа, Кривичи с верхнего Днепра и Славяне-Новгородцы от Ильменской стороны слились в один народ, превративший мало помалу все Финское население страны в чистое Славянство. Они пришли сюда кормиться работою. А так как и в здешних местах на земледелие надежда была не великая, не то, что на юге, в поле, то весь их смысл устремился на разноличную обработку всяких других земных даров и всего того, что только было потребно населенно близкого и далекого Поволжья. По этой причине с незапамятного времени здесь явились целыми деревнями и даже целыми городами плотники, каменщики, кузнецы, кожевники, ткачи, лапотники, сапожники, мельники, коробейники или сундучники, огородники, садовники и т. д. Словом сказать, здесь для Русского Славянства образовалась сама собою как бы особая ремесленная и промышленная школа, где были бы способные руки, а выучиться было можно всему на свете. Естественно, что накопленный товар, как и накопленное знание всякого мастерства и ремесла требовали разноски и распространения их по всем местам, где что надобилось. Отсюда сама собою возникала торговая предприимчивость и странствование за работою рабочих артелей и за товаром и с товаром купецких артелей, так что население становилось по необходимости кочевым, по крайней мере в смысле постоянного ухода на промысел, на торг, на работу.

Особая подвижность и предприимчивость жизни на мирном поприще промысла и работы развивала в здешнем народе не только особую ловкость и сметливость во всяких делах, но и особую потребность в житейском порядке и в правильном устройстве хозяйства, без чего и на самом деле ни торг, ни промысл и никакая работа идти не могли.

Вот по каким причинам далекая Суздальская сторона в нашей земле и в нашей истории очень рано без всяких воинственных походов и завоеваний становится очень сильною, господствует над остальными княжествами, а потом втягивает в свое русло и всю историю Русской страны. Сила Суздальской земли была сила промысла и работы, а стало быть и сила устроенного хозяйства. Ее победы над остальными силами земли были победами рабочего, промышленного и торгового плеча над владычеством исключительно военно-дружинных порядков, установленных больше всего силою одного меча и мало заботившихся об устройстве прочного хозяйства, не для себя только, но и для всего народа.

Таким образом этот, сравнительно невеликий, угол между Окою и Волгою сам собою возродился в великую земскую и государственную силу всей Русской Земли, стал ее настоящим сердцем, от которого естественно сделались зависимыми и все другие близкие и далекие края Руси. Все политические победы этого угла совершились только потому, что была велика его промышленная способность и сила.

Рядом со суздальскою страною, в незапамятное тоже время, образовалось народное Славянское средоточие на перевале из средней Оки к верхнему Дону. Это была Земля Рязанская, очень плодородная и богатая всеми теми дарами природы, каких искони требовал в древнее время Боспорский греческий юг, а в последствии Генуэзская торговля, почему мы можем гадать, что существование в этом крае всякого промысла принадлежит к самым давним временам, о которых история оставила нам одни только намеки.

* * *

От впадения Оки Волга продолжает свое течение дальше на Восток до самого впадения Камы. Там она круто поворачивает к югу, отдаваясь направлению Камы, которая течет прямо от севера. Кама такая река, что во многом поспорить с Волгою. Она гораздо полноводнее Волги, течет быстрее Волги, вода в ней чище и лучше Волжской, оттого и ее рыба предпочитается Волжской. Все это приводить к тому, что неизвестно, Волга ли течет дальше впадения Камы или это сама Кама, текущая по собственному направлению от севера на юг, в которую Волга впадает почти под прямым углом с запада. Это тем более сомнительно, что отсюда начинается совсем иной мир жизни, более соответствующий Камской области, чем Волжской, от ее истоков. В древние времена, — особенно Каспийские жители на самом деле нижнюю Волгу почитали продолжением течения Камы. У них на это были еще и те поводы, что в верху Камы, вообще по близости Урала, тогда существовала страна весьма богатая и промышленная, известная впоследствии, в 9-м в., под именем Виармии, Перми, которая вела с прикаспийскими восточными землями весьма деятельный торг. Еще Геродот за 450 лет до Р. X. рассказывал об этой стране чудеса. В то время сюда направлялся греческий торговый путь за золотом. Геродот прямо говорит, что золото получалось со севера, отсюда. Здесь где-то чудовища Грифы стерегли это золото. Конечно это был только главнейший товар, с которым рядом вывозились и другие металлы, а также дорогие камни и вместе с тем дорогие меха. Вот предметы, привлекавшие сюда еще античный мир. И естественно, что с того времени должно считать и начало здешней промышленности, именно горной, оставившей в Уральских горах очень заметные памятники своих работ при добывании металлов, так же как и многочисленные памятники своих жилищ по течению Камы и по Уральским ее притокам. Геродот знал здешний народ Иссидонов; имя этого народа по всему вероятию сохраняется доселе в имени реки Исети, текущей с Уральских гор к востоку в р. Тобол от того самого места, в горах, где берет начало р. Чусовая, текущая на запад и впадающая в Каму повыше теперешней Перми. Здесь по этим обеим рекам и существовало промышленное сообщение Европы с Азиею. Царство здешнего промысла распространялось на все течение Камы и, несомненно, притягивало к себе и верхнюю Волгу, отчего вблизи впадения Камы с давнего же времени устроилось то же очень промышленное население, впоследствии царство Болгарское, явившееся по всему вероятию наследником древнейшего приуральского промысла. Можно полагать, что при Геродоте греческий путь к Уралу от греческого города Ольвии, в устье Днепра, пролегал по Днепру на Киев, потом по Десне и по Оке на Волгу и до устья Камы. Геродот вообще, как купец, не сказывает, по каким местам в нашей стране шла эта дорога, но говорит, что ходившие по ней Скифы и Греки употребляли семь переводчиков для семи языков, живших по дороге. Этот Днепровский путь мог существовать независимо от греческой же дороги из Боспора Киммерийского по Дону до Царицынского перевала в Волгу, где, по Геродоту, существовал богатый деревянный город Гелон. Геродот не даром же знал народ Чернокафтанников, живший в полосе Чернигова, Курска и Воронежа, следовательно и в Рязанской области. Эти знакомые Геродоту Чернокафтанникп могут также указывать, что существовал и еще путь вверх по течению Дона на перевал через Рязанскую область в Рязанскую и Муромскую Оку. Что этот путь существовал по крайней мере в половине второго века по Р. X., на это, как увидим, есть довольно ясные показания.

Если все это было так, то верхние земледельческие Скифы — Днепровские Славяне еще тогда начали заселять область Оки и двигаться к Нижегородской Волге. Мы увидим, что в подтверждение этому у Геродота существует особое, весьма важное свидетельство.

Так было или иначе, но достоверно только одно, что почти за пять веков до Р. X. по нашей стране от Днепра и Дона проходила торговая дорога к Уральским горным богатствам, которая по естественным причинам должна была многому научить здешнее население и вызвать в нем хотя в малой мере тот же предприимчивый и торговый дух, какой проносился здесь караванами из греческих Черноморских городов.

История Камской приуральской торговой и промышленной области совсем неизвестна. Ничего не знаем, как она существовала, когда была у ней самая цветущая пора и каким образом она опустела, передавши по-видимому свое промышленное наследство Волжским Болгарам. Должно полагать, что древний Уральский горный промысел, а с ним и промышленная жизнь приуральской страны упали еще в то время, как прекратились туда прямые торговые пути с берегов Черноморья. Нет сомнения, что направление этих путей поколебали уже походы на восток Александра Македонского, растворившего для Европы широкие двери в Азию не к одному золоту.

От впадения Камы, поворотивши круто на юг, Волга уносила промышленную и торговую жизнь севера прямо в Каспийское море, где, на ее устье искони веков существовал узел, связывавший интересы европейского севера и азиатского востока. Около Р. X. здесь господствовали Аорсы, которые жили именно при устье Волги, простираясь своими жилищами до самого Дона. Кто такие были эти Аорсы, или Аланорсы, по-видимому близкая родня Роксоланам, об этом мы будем угадывать в своем месте. Заметим только, что эти Аорсы и тогда уже торговали с Мидиею и Вавилониею, получая оттуда товары на верблюдах. Эта торговля началась, по всему вероятию, гораздо раньше; она существовала еще при владычестве древних Персов, ибо Геродот знал Каспийское море лучше всех географов древности и оставил даже очень верное его измерение, а это свидетельствует, что тогда уже торговые люди ходили по этому морю вдоль и поперек. Точно также и спустя многие столетия после Аорсов эта торговля деятельно велась при владычестве Арабов особенно в 8–9 столетиях, когда устьем Волги владели Хозары. Таким образом, в продолжение по крайней мере целого тысячелетия до начала нашей истории, устье Волги необходимо тянет к себе весь наш север и юг, требуя от них надобного товара и отпуская им в промен товары азиатских стран.

Еще в конце тридцатых годов прошлого столетия один из даровитейших исследователей Русской и Славянской Древности, Карпато-Росс Венелин, писал между прочим:

«И доселе не знают, с какой Руси начинать Русскую Историю».

С тех пор прошло уже 70 лет, но эти слова Венелина не совсем потеряли свой правдивый смысл и в настоящее время. Не смотря на господствующее теперь мнение, что Русь происходит от Норманнов, время от времени появляются новые решения этого спорного вопроса и каждый изыскатель, входящей в подробности дела, всегда выносить, если и не вполне новую мысль, то по крайней мере, какое либо свое особое, новое толкование хотя бы и очень старых суждений о том же предмете. Трудно перечислить все оттенки таких суждений и толкований. Большинство исследователей и самых деятельных, всегда, как прежде, так и в настоящее время, становится на сторону Норманского происхождения Руси. Норманское мнение основано, утверждено и распространено немецкими учеными, которых славные авторитеты сами собою способны придать высокую цену каждому их мнению. Большинство, естественно, принимает на веру последнее слово науки; а наука и притом в немецкой обработке твердить это слово более полутораста лет. Есть ли рассудительная причина и возможность не верить ему?

На этом основании мнение о Норманстве Руси поступило даже посредством учебников в общий оборота народного образования. Мы давно уже заучиваем наизусть эту истину, как непогрешимый догмат.

И не смотря на то, все-таки являются сомнения. В течение тех же полутораста лет, проходят, рядом с принятою истиною, противоречия ей, возникают споры, поднимаются опровержения этого непогрешимого вывода науки, показывающие вообще, что основания его слабы и что нет в нем настоящей истины. Эти споры то утихают, то поднимаются снова, с большим или меньшим оживлением, и каждый раз с новыми видоизменениями заветного вопроса.

При всем разнообразии мнений, спорящие распадаются собственно на два лагеря. Одни по преимуществу немецкие ученые и их русские выученики утверждают, что Русь пришла от Норманнов и затем в разногласиях между собою отыскивают ее всюду, только не у Славян. Другие утверждают, что Русь Славянское племя, туземное, искони жившее на своем Русском месте, или отыскивают ее все-таки у Славян же на Балтийском Поморье. Руководителем первого мнения можно признать Шлецера, достославного европейского исторического критика, установившего правильный способ для исследования подобных вопросов и указавшего истинный путь к ученой обработке истории вообще. Очень понятно, что исследования этой стороны в общем характере отличаются всеми качествами Шлецеровского способа изысканий: строгою и разностороннею критикою источников, обширною начитанностью, большим знакомством с литературою предмета. Одним словом на этой стороне господствует полная хотя и очень односторонняя ученость, по справедливости вполне и сознающая свою ученую высоту. По этим свойствам изыскательности, как и по существу воззрений на предмета, эту школу вернее всего можно именовать не норманскою, а чисто Немецкою.

На другой стороне, если не прямым руководителем, то полнейшим выразителем всех ее достоинств и недостатков может почитаться незабвенный Венелин. На это дает ему право самый объем его трудов (хотя по большей части только черновых), а главное-множество затронутых им вопросов, возбужденных именно только Славянскою точкою зрения на предмет. К исследованиям Венелина примыкают с одной стороны чрезмерное сомнение в лице так называемой Скептической школы Каченовского, родственной по отрицательному направлению своих воззрений с Немецкою школою; а с другой стороны чрезмерное легковерие гг. Морошкина, Вельтмана и др., достигающее уже полного баснословия. Но все писатели этого Венелинского круга согласны в одном, что Русь самобытна, что Варяги были Балтийские Славяне. На этом основании мы можем справедливо именовать эту школу по преимуществу Славянскою.

Достоинства критики Венелина заключаются в простом здравом смысле, который он всюду ставить, как надежного сопротивника всяким, особенно застарелым ученым предрассудкам. Но это основное начало его исследовательности так увлекало его, что он вовсе забывал в ученом рассуждении цену точных и полных доказательств, цену свидетельских показаний, критически разобранных и осмотренных со всех сторон. В то время, как Шлецеровская критика, проводя впереди всего точные свидетельства и тексты, отдавала дело как бы на суд самому читателю. Венелинская критика мало заботилась о точных текстах и на основании только здравых рассуждений впереди всего ставила свои решения. За немногими исключениями тем же характером исследовательности отличаются труды и всех других писателей Славянской школы. Вот главнейшая причина, почему даже и весьма здравые и очень верные заключения такой критики не пролагали в науке никакого следа, не производили никакого влияния на разрешение частных вопросов и оставались вовсе не замеченными ученою изыскательностью.

К тому же, пренебрежение к ученой обработке свидетельств открывало широкий и вольный простор для фантазии, которая здесь самоуправно господствовала взамен строгой и осторожной мысли, какою по преимуществу отличалась работа в Немецкой школе. Само собою разумеется, что и полное вооружение немецкой учености не спасало и Немецкую школу от набегов той же фантазии, а в иных случаях приводило даже к таким выводам, где, по выражению Шафарика, заходил ум за разум. Но во всяком случае очень заметное отсутствие не одних внешних приемов надлежащей учености, а именно их внутреннего содержания, т. е. отсутствие критической обработки источников, низводило всякий труд этой Славянской школы на уровень праздных и ни к чему не ведущих рассуждений, любопытных только по игре различных фантастических соображений.

Таков в существенных чертах характер исследований Славянской школы или по крайней мере в таком виде он представляется ее противниками

Действительно, ссылаясь еще со времен Ломоносова на древних Роксолан, как на предков позднейших Руссов, Славянская школа даже и до настоящих дней, говоря тоже самое о Роксоланах, не позаботилась обследовать этот вопрос, в надлежащей полноте и с тою строгостью в критике, какой требует уже самое время. В других случаях, доказывая, также со времен Ломоносова, что Варяга-Русь были Балтийские Славяне и оттуда же призваны и первые наши князья, Славянская школа, точно также ни сколько не позаботилась подтвердить свои соображения подробным и полным исследованием истории Балтийских Славян исключительно с этой точки зрения, в уровень Скандинавству.

Не говорим о других, не менее важных вопросах, обработка которых могла бы служить твердым основанием для Славянских т. е. Русских воззрений на Русскую Историю и могла бы в действительности поколебать и совсем упразднить действие Норманских или Немецких воззрений.

Оказывается таким образом, что у Славянской школы нет под ногами ученой почвы. Она до сих пор должна носиться в облаках, в области одних только здравых рассуждений и соображений, чем она особенно и сильна. Но известно, что всякое здравое рассуждение утверждается тоже на свидетельствах и вполне зависит от их количества и качества. Можно очень здраво судить, опираясь на двух первых свидетелей, но приходить третий, четвертый и т. д. и дело получает совсем иное освещение; здравый рассудок невольно переходит на другую, иной раз совсем на противоположную сторону. Так часто бывает в житейских делах, так отыскивается истина и в ученых исследованиях. Отсутствие ученой почвы ставить Славянскую школу в очень невыгодное положение пред ученым Норманством, которое поэтому имеет полнейшее основание говорить, что Антинорманисты до сих пор чуть ли не все без исключения слишком легко принимались за дело. У одних недоставало знакомства со современною лингвистикой, без которой нельзя здесь приобрести твердой точки отправления. Другие, столь же мало знакомые с методой исторической критики, развивали субъективный мнения, не заботясь о времени и местности источников и о положении, в каком старинные писатели заносили в письменные памятники свои известия и свидетельства. Мы уже не придаем особенного веса тому, что нередко брались за дело люди, или не знавшие и половины всех относящихся сюда источников или не имевшие никакого понятия о сравнительном изучении средневековых народов…» [8].

В недавнее время норманское мнение потерпело однако весьма сильное поражение со стороны исследований г. Гедеонова [9]. Не то чтобы автор вносил в науку что либо совсем новое, небывалое и оригинальное, — в существенных чертах он утверждаете старые мнения, который давно уже высказывались. Он утверждает, что Варяги были прибалтийские Славяне, что Русь была «искони особым восточно-славянским народом». Как известно, эти мнения очень не новы. Но в исследованиях г. Гедеонова очень ново и совсем неожиданно для защитников Норманства Руси явилось то обстоятельство, что автор предстал пред немецкою школою во всеоружии здравой и вполне ученой критики, с такою обработкою вопроса, которая своею ученостью затмевает даже и многие труды его противников. До сих пор мнение о Норманстве, как мы говорили, тем особенно и высилось, что всегда было установляемо и защищаемо только на твердом основании вполне ученых изысканий. В его руках находилась наука в собственном смысле. Теперь исследования г. Гедеонова впервые кладут прочное и во всех отношениях очень веское основание и для старинного мнения о Славянстве Руси.

Мы уверены, что они прольют много света на темный и вполне затемняемый Норманским учением вопрос о нашей Древности, установят правильное понятие о наших древнейших отношениях к Скандинавам и неизменно поколеблют в самом основании Скандинавское учение, господствующее только по причине совершенного устранения из нашей истории сведений о Балтийском Славянстве [10].

По направлению г. Гедеонова хотя и по другой дороге, идет г. Иловайский, излагающий свои заключения в более популярной, а потому и менее ученой форме. Он утверждаешь также, что Русь была туземное Славянское племя, но Варяги были племя иноземное, Норманское. Существенная черта его изысканий и возражений Норманству — это решающий, догматический их характер, который устраняет, как излишнее бремя, точные и полные доказательства, то есть критику источников и постановку на свои дебета подлинных свидетельств [11].

Но во всяком случае, если не силою Шлецеровской критики, то силою очень многих, весьма основательных соображений и заключены, исследования г. Иловайского точно также достаточно колеблют состарившееся немецкое мнение о происхождении Руси из. Скандинавии.

Таким образом и в наше время снова пробудились те же самые споры и даже те же суждения, какими была богата наша историческая литература в тридцатых и сороковых годах. Это добрый знак, свидетельствующий, что накопленные наукою и рассудком сомнения в Норманском учении требуют своего исхода и нового более вероятного и правдивого решения этой задачи.

Само собою разумеется, что изыскатель русской древности, желая объяснить себе начало Руси, то есть собственно начало русской исторической жизни, и пускаясь в открытое море стольких разнородных мнений об этом начале, сам но необходимости должен плыть, так сказать, по звездам, наблюдая больше всего береговые приметы, какие на его взгляд правдивее выдвигаются из неясного материка исторической истины. Поэтому и наши мнения о происхождении Руси, которые здесь предложим, будут направлены в ту сторону, где нам видится в этой области вероятий, догадок и предположений — наиболее правильная и прямая дорога к истине.

* * *

Казалось бы, что вопрос о происхождении Руси есть вопрос одного любопытства, чисто этимологический и антикварный, то есть на столько частный и мелочной, что им ничего собственно исторического разрешено быть не может. В самом деле, не все ли равно, откуда бы не пришла к нам эта прославленная Русь, если весь ее подвиг ограничился принесением одного имени; если она с самых первых времен не обнаружила никакого особого самобытного влияния на нашу жизнь и распустилась в этой жизни, как капля в море; если наконец принесенное ею влияние было так незначительно, что не может равняться ни с каким другим иноземным влиянием, какие всегда бывают у всякой народности.

Но дело вот в чем: мифическая Русь представляется первоначальным организатором нашей жизни, представляется именно в смысле этого организаторства племенем господствующим, которое дало первое движение нашей истории, первое устройство будущему государству, и словом сказать — вдохнуло в нас дух исторического развития. Если исторически это еще сомнительно, то логически должно быть так непременно. Кого призвали для установления в Земле порядка, тот конечно и должен был устроить этот порядок. Поэтому и самый вопрос о происхождении Руси очень справедливо поставляется на высоту вопроса «об основной, начальной организации Русского Государства». Очень естественно, что в этом случае споры идут вовсе не о словах и не об антикварных положениях, прозвалась ли Русь от шведских лодочных гребцов Родсов, или от греческого слова русый, рыжий, или от древнего народного имени Роксолане и т. д. Здесь напротив того сталкиваются друг с другом целые системы исторических понятий или ученых и даже национальных убеждений и предубеждений.

С одной стороны еще господствуют взгляды, по которым начало и ход народного развития обыкновенно приписываются механическому действию случая, произволу судьбы и вообще причинам, падающим прямо с неба. Для этих взглядов норманское происхождение Руси ясно как Божий день; оно не только оправдывает, но и вполне подтверждаете такую систему исторических воззрений. С другой стороны эти же самые взгляды легко и вполне удовлетворяются разбором и расследованием одних только слов и имен. Они утверждают, что главное дело в разрешении этого вопроса — лингвистика, «без которой здесь нельзя приобрести твердой точки отправления». Стало быть они сами сознают, что весь вопрос в словах, в именах, что самое дело, т. е. бытовая почва исторической жизни здесь предмет сторонний, употребляемый только при случае на подпору слов, даже одних букв.

Однако надо согласиться, что как ни велика сила лингвистики, но в исторических исследованиях она не единственная сила. В истории необходимо прежде всего и главнее всего стоять твердо и крепко на земле, то есть на бытовой почве. Для обработки этой почвы лингвистика, конечно, важнейшее орудие. Но поставленное на первое место пред всеми другими средствами добывать историческую истину, это великое орудие становится великим препятствием к познанию истины, ибо оно по самым свойствам своей исследовательности всегда очень способно унесть нашу мысль в облака, переселить ее в область фантасмагорий. Притом, если мы и самым строгим путем лингвистики с полнейшею достоверностью докажем, что Русь-Варяги по имени были Шведы, то все еще останется самое главное: надо будет доказать, по каким причинам на Руси от этих Шведов-Норманнов не сохранилось никакого ни прямого, ни косвенного наследства.

Такое явление, как пришествие к народу чужого племени со значением организаторства, в добавок, но добровольному призыву, есть прежде всего великое дело истории того народа, дело всей его жизни. Необходимо стало быть рассмотреть его не как слово, а как дело, с теми зародышами, откуда оно взялось, и с теми последствиями, какие от него народились тоже под видом всяческих дел.

Это тем более необходимо, что Немецкая школа представляет себе Русское Славянство пустым местом, где лишь с той минуты, как пришли Норманны, и только с этого самого времени стало появляться все такое, чем обозначается зарождение народной истории. Вероятно ли это? Не указывает ли самый призыв Варягов, что история народа совершила уже известный круг развития, известное колено своего роста и перешла к другому? Нам кажется, что чудная мысль о пустом месте Славянства может крепко держаться лишь в то время, когда паука занимается только критикою слов и вовсе не обращаешь внимания на критику дел.

* * *

Нам говорят, что Русь получила свое имя от Варягов. Это говорит прежде всего первый наш летописец, пытавшийся объяснить себе именно тот вопрос, откуда пошла Русская Земля, так точно, как он пытал объяснить себе, откуда и как появился на Руси город Киев. На самом деле он ничего не знал ни о происхождении Руси, ни о происхождении Киева, и записывал в свою летопись или предания, или соображения, ходившие в тогдашних умных и пытливых головах. Важнее всего то, что он свои объяснения о первом начале города и народного имени начинает с пустого места, то есть, следует тому историческому приему, какой носился у него перед глазами по случаю его короткого знакомства с библейскою историею.

Земля была неустроена, каждый жил по себе, особо, на своих местах, иные в лесах, как всякий зверь. Земля платит дань, на севере Варягам, на юге Козарам, т. е. находится в зависимости у этих двух народов. Наконец северные люди Варягов прогоняют за коре и неустройство земли обнаруживается в полной силе.

Однако народный земский ум добирается до того, что опять зовет к себе Варягов и отдает им в руки свое земское устройство. Варяги приходят и начинается историческое творчество. Прежде всего они приносят имя Земле. Откуда же оно могло взяться, когда Земля до того времени была неустроена, разбита на особые части, не была народом и потому, конечно, не могла иметь одного народного имени. Ее соединяют в одно целое Варяги, — ясно, что от них она приобретает и одно общее имя.

Так представлялось это дело умам, которые еще по живым следам хорошо помнили заслуги Варягов в событиях первых двухсот лет нашей истории. Тогда по справедливости могло казаться, что все зависело от Варягов, что все сделали Варяги, как нам и теперь кажется, что со времени Петровского преобразования все у нас делали иностранцы и все зависело от иностранцев.

Особенно так это казалось потомкам тех Варягов, которые в лице 90-летняго старца Яна, участвовали даже в составлены нашей первоначальной летописи. Они были народ грамотный или по крайней мере знающий, опытный, помнивший старину и соображавший, как могло быть дело.

Если начались вопросы о том, откуда что пошло, откуда пошла Русь, кто сталь первый княжить и т. д., то это показывало, что общество стало мыслить, рассуждать, разбирать, допытываться, заниматься, так сказать, наукою. Оно и объяснило все эти вопросы сообразно своим преданиям и познаниям или догадкам, какие были тогда в ходу и какие было естественнее тогда соображать.

Еще Шлецер своею критикою достаточно раскрыл, а теперь г. Гедеонов вполне подтвердил, что наш Нестор был не простой наивный изобразитель лет своего времени, а именно писатель усвоивши себе по византийским образцам некоторые научные, критические приемы, дававший себе критически отчет в своих сказаниях и вообще показавший в своем летописном труде некоторого рода ученую работу. Одно уже то, что первые страницы своей летописи он обработал по византийским источникам, выводить его из ряда простых доморощенных сказателей о том, как что было, и как что произошло и случилось, В этих страницах он является прямым изыскателем, а не простым описателем лет.

Имя Руси он с величайшею радостью, о чем засвидетельствовал даже сам Шлецер, в первый раз открывает в греческом летописании и на этом основании довольно ученым способом распределяет свои первые года, о которых Шлецер прямо так и отзывается, что они есть ничто иное, как ученое вранье. Никаких варяжских свидетельств Нестор под рукою не имеет, а между тем прямо говорит, что это имя принесли со собою Варяги.

Очевидно, что он говорит или одну догадку, сочиненную книжными умниками того века, или записывает ходячее предание, которое исстари носилось во всех умах.

Он с радостью восклицает: Начал Михаил в Царьграде царствовать и начала прозываться Русская Земля, и говорит что отсюда-то начнет и года положить; а потом говорит, что Русь прозвалась от Варягов. Откуда же почерпнул он это новое сведение, которого прежде не знал. Можно думать, что из главного своего источника, из того же греческого летописанья. В византийской хронографии, он прочел о походе на Царьград Игоря, в 941 г., где сказано: «Идут Русь — глаголемии от рода Варяжска». Очень ясно, говорит Шлецер, что это занято из Продолжателя Амартоловой хроники, который толкует, что Русь называлась Дромитами [12] и происходить от Франков.

При этом Шлецер делает весьма примечательную заметку. «Смешно, что Русс (Нестор) узнает от византийца о происхождении собственного своего народа. С Дромитами он не знал, что делать, потому и выпустил их (в своей летописи), а Франка и Варяга по единозвучию счел за одно».

Но откуда же Русс мог узнать о происхождении своего народа, когда и первые сведения о Руси он взял у византийца же? Руссу оставалось только слить в одно эти два свидетельства и он, быть может хорошо понимая в чем дело, сообразил, что это будут Варяги-Русь. Вот начальный источник настойчивых уверений Нестора, что от Варягов прозвались мы Русью, а прежде были Славяне.

Великая правдивость и первобытная наивность Нестора замечается в том, что он не умеет связать концы с концами, и попросту собирает и соображает все, что почитает любопытным и достойным памяти. Главнейшая его система и цель одна: сказать правду.

Предание, догадка или соображение о том, что имя Руси должно быть принесено Варягами, явились ответом на те самые вопросы, какими летописец начинает свой труд. Кто первый стал княжить в Русской Земле, тот конечно принес ей и имя, так точно как и имя Киеву даль первый киевский человек, Кий, живший тут, когда еще не было города. И все эти соображения с другой стороны вытекают прямо из общего тогдашнего воззрения на исторические дела, из того убеждения, что всякому делу, или порядку дел, или городу или целой земле предшествовал личный деятель и творец, от которого все и пошло. Тогдашни ум не понимал и не представлял себе никакого дела без его художника и творца. С этой точки зрения он объяснял себе не только исторические, не говоря о повседневных, но и физические явления природы, не только явления материальные, вещественные, но и все явления своих духовных наблюдений и созерцаний. Всякому делу, всякому деянию и событию был художник, известная личность, рука созидающая, строящая, управляющая. Тех понятий о начальном деянии самой жизни, которые и по настоящее время не сделались еще господствующими, тех понятий об органической и филологической постепенности и последовательности всякого развития тогдашний ум еще не сознавал, и потому представлял себе историю, как чудную механику, создаваемую исключительно художеством частной личной воли.

Ничего нет удивительного, что наука в своем младенчестве иначе и не могла растолковать себе законы исторического творчества в жизни людей. Надобно больше удивляться тому, что такой взгляд на историю сохраняет свою силу и до сих дней.

Когда древний летописец восходил своим пытливым умом к началу вещей, хотя бы к началу Руси, то он не задумываясь ни над какими обстоятельствами начинал свою повесть от пустого места или вообще от такого положения вещей, какое в самом деле показывало пустоту пред делами и деяниями, какие он начинал описывать. То, чего он не знал, не помнил, он отодвигал в пустое пространство небытия. Он не знал, что основа истории есть жизнь; а жизнь имеет семя, зачаток и в известных смыслах указывает даже на саморазвитие и на самозачатие, то есть на такое действие жизни, в котором никак не откроешь личного художника. Положим, что призванный Рюрик-Русс со своими Варягами-Русью был основным началом организации Русского Государства. Но ведь были люди и даже были города, которые его призвали, и которые этим деянием показали, чего недоставало в их жизни. Они призвали весьма потребную новую силу. Каким же путем они дошли до такого сознания? Несомненно, путем долгих и очень прискорбных опытов, которые привели к одной жизненной, живой истине, что без устройства жить нельзя. Но на пустом месте, куда пришел Рюрик, такого сознания выработать было невозможно. Стало быть еще до Рюрика был прожить длинный путь развития, на котором из диких инстинктов успел выработаться смысл, если не о государственному то о простом житейском порядке. Это одно. А другое — самый город, который призвал Варягов. Чтобы доработаться до создания города в среде какого либо дикого племени сколько потребно веков? Древняя Русь не была цивилизованною Америкою, где города создаются в два-три года людьми, которые сами приходят из городов. На Руси люди шли создавать себе город из степей, болот и лесов. В ней город должен был народиться путем долгого органического развития, путем долгой постепенности и последовательности, путем великого множества племенных и других связей и отношений. Словом сказать, еще за долго до Рюрика в Русской Земле должно было существовать все то, к чему он был призван, как к готовому. Таким образом семена и зародыши русского развития скрываются где-то очень далеко от эпохи призвания Варягов. В этом на первый раз убеждает та истина, что история идет путем живой растительной организации, а не путем произвольной махинации; что самое призвание Варягов, если и было началом нашей истории, то оно же было концом другой нашей истории, о которой мы ничего не знаем.

Понятия и соображения Нестора о происхождении имени Русь не пошли дальше одной этой статьи. Он настаивает, что от Варягов мы прозвались Русью, но не говорит ни слова, что Варяги так сказать создали из нас настоящих людей. Он говорит, что и до Владимира из Варягов много было христиан, но ни слова не говорит, что они же были и нашими апостолами. Ни слова не говорит, что Варяги составили особое дворянское племя, говорили особым языком, научили нас воевать, торговать, плавать по морю и по рекам и пр., и пр.

Не то мы узнаем от толкователей и объяснителен Нестора, которые, напротив, все отняли у Руси-Славян и все отдали Руси-Скандинавам.

И Нестора, и начальную Русскую историю, как известно, первые стали объяснять критически немецкие ученые. Первый из первых Байер, великий знаток языков (не исключая и китайского), великий латинист и эллинист, в 12 лет своего пребывания в России не научился однако, да и никогда не хотел учиться языку русскому. Миллер точно также на первых порах, бывши уже семь лет профессором Академии Наук, не мог все-таки без переводчика читать русские книги и усвоил себе знание языка уже впоследствии. Естественно ожидать, что не зная ни русского языка, ни русской страны, и объясняя древнейшую Русскую историю, эти ученые останавливались лишь на тех соображениях, какие были особенно свойственны их германской учености. Им естественно было смотреть на все «немецкими глазами и находить повсюду свое родное германское, скандинавское. По этой причине Байер самое имя Святослав толковал из норманского Свен, Свендо и догадывался, что оно только испорчено например от Свеноттона, Свендеболда и т. п. Для немецкого уха всякое сомнительное слово, конечно скорее всего звучало по-германски; для немецких национальных идей о великом историческом призвании Германского племени, как всеобщего цивилизатора для всех стран и народов, всякий намек о таком цивилизаторстве представлялся уже неоспоримою истиною.

Круг немецких познаний, хотя и отличался достаточною, ученостью, но эта ученость больше всего знала свою западную немецкую историю, и совсем не знала да и не желала знать истории Славянской.

Очень хорошо зная и видя в истории только одних Норманнов и оставляя в стороне в небрежном тумане историю о Славянах, могли ли немецкие ученые иначе растолковать начало Русской истории, как именно Норманским происхождением самой Руси.

Вот естественная и так сказать физиологическая причина, почему немецкая ученость без малейшего обсуждения признала Несторовых Варягов-Русь Норманнами.

Это толкование вскоре сделалось как бы священным догматом немецкой учености.

«Что Скандинавы пли Норманны, в пространном смысле, основали Русскую державу, в этом никто не сомневается», говорил швед по происхождению, Тунман. «Ни один ученый историк в этом не сомневается», повторял и подтверждал уже Шлецер. строгий и суровый критик, решивший вместе с тем раз навсегда, что всякое другое мнение об этом предмете есть мнение не-ученое. Он очень сожалел, что неученые русские историки, Татищев, Ломоносов, Щербатов единственно по своей неучености все еще выдавали Варягов за Славян, Пруссов или Финнов, несмотря на диссертацию Байера, который будто бы так опроверг подобный мнения, что «никто могущий понять ученое историческое доказательство, не будет более в том сомневаться».

К сожалению Байер этого не сделал. Он только не весьма основательно доказывала Скандинавство Варягов и поставил на первый план для разысканий об этом предмете лишь одни скандинавские источники. Между тем, как Варяги наших летописей, так и вообще балтийские Поморцы требовали для своего объяснения более ученого и более широкого взгляда на источники.

Байер очень хорошо знал, что весь южный берег Балтийского моря с древнейших времен принадлежал Славянам, что там существовали тоже Варяги, под именем Вагров. Но видимо, что Славянское происхождение Руси ему не нравилось, и он без малейшей критики, а прямо только по прихоти ученого, отвергаете и Адама Бременского и Гельмгольда, писателей более древних, довольно говоривших о Варяжском Славянстве, и берет себе в свидетели позднейшего Саксона Граматика, говорившего подходящую истину, что все Славяне на Балтийском береге поздно начали разбойничать, то есть прославлять себя Варягами.

Байер таким образом, вовсе устранил из своего исследования о Варягах целый и весьма значительный отдел свидетельств об истории Балтийских Славян, чего истинная и непристрастная ученость не могла бы допустить. Не зная, что делать со Славянскими Ваграми, он их обошел отметкою, что они, явившись Варягами разбойниками позже Скандинавов, не могут иметь особого значения в вопросе о происхождении Руси. Так точно и Шлецер, не зная, что делать с Оскольдовыми Руссами, очень помешавшими его воззрению на скандинавство Руси, совсем их исключил из Русской истории и строго приказал вперед никогда об них не упоминать [13].

«Простое сходство в названьи Ρος и Рус, говорит он, обмануло и почтенного Нестора, и ввело его в заблуждение, которое повторяли за ним 700 лет сряду, без всякого рассмотрения! Сходство в именах, страсть к словопроизводству, две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей; это относится ко всем летописателям греческим и римским, начиная с древнейшего; потом в особенности отличалось этим 13-е столетие, и этим же до сего еще дня отменно наполнена северная история. На Днепре находят слово, несколько похожее на другое, употребляющееся в Арабии: вдруг составляют оба вместе, объясняют одно другим, и выводят дела, каких нет ни в одной современной книге. Если же слово это не имеет заметной с другим созвучности, то его поднимают на этимологическую дыбу и мучат до тех пор, пока оно, как будто от боли, не закричит и не даст такого звука, какого хочется жестокому словопроизводителю. Давно ли Караманию, что в Персии, связывали с Германиею. Дегиньи, Оум какие почтенные имена в науке истории! Однако же первый говорит, что Свевы (в Немеции) происходят от Сиив, разрушителей бактрианского царства за Каспийским морем» и т. д.

Так строго осудил великий наш учитель не ученую догадку, а прямое летописное свидетельство, что Киевские Руссы 865 года были наши родные Руссы; между тем этой строгой критики он никак не хотел приложить к немецкому домыслу, что Руссы происходить от Шведских Родсов из Рослагена (Нестор I, 317), к домыслу, который единственно и утверждается только на сходстве имен и по своей силе равняется производству Германии от древней Персидской Карамании.

По следам Байера Шлецер пошел еще дальше. Он совсем отверг и малейшее значение для Русской истории всех Аттиков, как говаривал Ломоносову то есть писателей древности греческой и римской, показав, что сообщаемые ими сведения о нашем Севере обнаруживают только совершенное их неведение этой страны. «И я также, говорит знаменитый критик, потерял в сих изысканиях много времени и труда; однако же не жалею о сей потере: ибо теперь верно знаю то, что ничего не знаю, и что из сих изысканий никто не может извлечь ничего верного» (Нестор I, 38).

Аттические свидетельства конечно заключали в себе по большей части или одни имена, или отрывочные показания об истории и этнографии наших краев. Из этих отрывков, разумеется, невозможно собрать историю в собственном смысле и особенно в шлецеровском смысле, как историю Государства; за то в их массе сама собою возникает по крайней мере та истина, что до пришествия к нам Скандинавов на нашей земле жили люди и не только кочевники, но и земледельцы и торговцы и даже отважные мореплаватели. Неужели для критической истории такая истина была маловажна. Она несомненно указывала на начала, на стихии и корни нашего доисторического бытия, которое естественно было началом и нашей истории. Истинная, не предубежденная критика никак не могла бы отвергнуть свидетельств аттической древности, тем больше, что самые свидетельства о Скандинавстве Руси содержали в себе тоже одни имена и весьма отрывочные показания, вполне сходный по своей темноте с латинскими и греческими.

Основной краеугольный камень, на котором Байер утвердил свое заключение о том, что Руссы были Шведы, именно сказание Бертинских летописей о послах Россах от царя Хакана, оказавшихся будто бы Свеонами, разве это свидетельство не столько же темно и двусмысленно, как и все подобные отрывочные свидетельства древности?

Если на Аттиках нельзя основывать ничего верного, то по какой же причине это немецкое свидетельство о Свеонах будто бы Шведах оказывается вполне достоверным?

Но изучение донорманской древности неизбежно привело бы к твердому заключению, что Славяне такой же древний народ в Европе, как и Германцы, что их история также значит кое что во Всемирной Истории, что поэтому имя Русь пожалуй прямыми дорогами подойдет к древним Роксоланам и т. д.

Все это страшно противоречило именно Немецким ученым и патриотическим предубеждениям и предрассудкам. Немецкая ученость искони почитала и почитает Славян племенем исторически очень молодым, диким, ничтожным и во всем зависимым от Немцев. Еще большими варварами казались ей Русские.

Надо согласиться, что по свойству человеческой природы и особенно по свойству всякого личного развития и образования, историку и историческому исследователю бывает очень трудно и почти совсем невозможно освободить свои взгляды и изыскания от разных ученых пли же национальных и даже модных убеждений и предубеждений. Нам кажется, что иные ученые критики-исследователи очень ошибаются, когда с видом величайшей добросовестности и якобы полнейшего беспристрастия стараются уверить читателя, что ведут свои исследования чистейшим путем науки и вовсе не увлекаются какими либо патриотическими, как обыкновенно говорят, или субъективными идеями и побуждениями. Читатель наперед должен знать, что в обработке истории — это дело решительно невозможное. История наука не точная, не математика. Она подвижна и изменчива, как сама жизнь. Основания ее познаний сбивчивы от множества противоречивых свидетельств; неустойчивы по невозможности отыскать в них точную, решительную, несомненную истину. История трудится над таким материалом, который весь состоять только из дел и идей человеческой жизни. А жизнь, и тем более прожитая, — существо неуловимое. Ее понимать и объяснять возможно только положениями и отношениями той же самой жизни. Очень естественно, что постоянно имея дело только с жизнью, разрабатывая и объясняя только жизнь человечества или народа, история по необходимости охватывает вопросами жизни и самого писателя, будет ли он критик-исследователь или художник повествователь — это все одинаково: в его труде неизменно будут трепетать идеи и побуждения самой жизни, всегда руководящая каждым живым человеком. Поэтому личные национальные, религиозные, общественные предубеждения, пристрастия, предрассудки, всегда неизменно отразятся и в работах писателя, как бы ни казалось его писание ученым, то есть совсем отвлеченным от дел и вопросов живого мира. Вообще, история есть дело сколько науки, столько же и самой жизни, дело мысли и вместе с тем дело чувства, а потому прямое дело политических, общественных, гражданских, религиозных и всяких других идей и понятий, которыми управляется в данное время не только общее всенародное, но и каждое личное сознание и созерцание. Никакой даже самый мелочной вопрос исторической изыскательности не может не выразить, так или иначе, какого либо увлечения любимыми идеями, привязанностями и пристрастиями и никак не может стоять на почве в полном смысле научной или математически точной и беспристрастной. Высота ученого беспристрастия у исторического писателя может выразиться только в его строгой правдивости, то есть в таком качестве, которое принадлежите не обвинителю и не защитнику, а одному нелицемерному правдивому суду. Как известно, исторические исследователи бывают чаще всего или прокурорами-обвинителями, или бойкими защитниками и очень редко справедливыми и правдивыми судьями. Вот по какой причине история не почитается даже и наукою и в ее области в иных случаях каждый рассудительный читатель может понимать иное дело вернее, чем даже многосторонний ученый изыскатель.

И вот по какой причине, вопрос о происхождении Руси, как вопрос о происхождении династии (именно о происхождении династии, как требовалось по немецким понятиям), об основании государства, о начале политической жизни народа, в свое время прямо уносил все умы в область политики и заставлял их решать его по тому плану, какой бывал начерчен прежде всего в политическом сознании изыскателя.

Очень естественно, что и немецкая ученость при разрешении этого вопроса во многом руководилась чисто немецкими идеями и мнениями, которые вдобавок действовали тем сильнее, чем ограниченнее были познания исследователей в Русской и Славянской Древности.

Исходная точка немецких мнений по этому предмету и так сказать национальная исповедь их яснее всего выражена главным вождем исторической критики, самим Шлецером. Его историческое убеждение в рассмотрении этого дела было таково:

«Германцы по сю сторону Рейна, а особливо Франки, с 5-го столетия, еще же более со времен Карла Великого, следственно, ровно за 1000 лет до сего назначены были судьбою рассеять в обширном северо-западном мире первые семена просвещения. Они выполнили это предопределение, держа в одной руке франкскую военную секиру, а в другой Евангелие; и самые даже жители верхнего севера, по ту сторону Балтийского моря, или Скандинавы, к которым никогда не заходил ни один немецкий завоеватель, с помощию Германцев начали мало помалу делаться людьми».

«Но все еще оставалась большая треть нашей части земли, суровый северо-восточный север, по сю сторону Балтийского моря до Ледовитого и Урала, о существовали которого не ведали ни Греки, ни Римляне, куда за величайшею отдаленностью не проходил еще ни один Германец. И тут за 1000 лет до сего, чрез соединение многих совсем различных орд, составился народ, называемый Руссами, долженствовавши со временем распространить человечество в таких странах, которые кажется до тех пор были забыты от Отца человечества… Люди тут были может быть уже за несколько тысяч лет, но очень в малом числе; они жили рассеянно на безмерном пространств земли, без всякого сношения между собою, которое затруднялось различием языков и нравов… Кто знает, сколь долго пробыли бы они еще в этом состоянии, в этой блаженной для получеловека бесчувственности, ежели бы не были возбуждены». Кем же и чем же? Нападением Норманнов и затем призванием Норманнов, объясняет автор, хотя и делает большую уступку, которая легко могла бы перенесть его рассуждение совсем на иную точку воззрений. Он говорит: «Просвещение, занесенное в сии пустыни Норманами было не лучше того, которое европейские (т. е. Русские) казаки принесли к Камчадалам». Значит Славяне 9-го века стояли по развитию на степени Камчадалов, имея уже больше города, из которых один, северный, дошел даже до решения устроить у себя лучший порядок, призвавши властителей из-за моря. «Но тут Олега перешел в Киев, продолжает знаменитый критик, и подвинулся к приятному югу. Тут сильные побуждения к просвещению возникли от Царя-града, сильнейшее было введение Христианской Веры».

Ясно, что Днепровское население, которое по словам самого автора могло тут жить за несколько тысяч лет (и жило действительно по близости к Грекам), узнало даже и о существовании Царьграда, благодаря пришедшим из далекой Скандинавии Норманнам.

Шлецер очень часто повторяет эту свою заученую и любимейшую мысль, что «в ужасном расстоянии от Новгорода до Киева на право и на лево до прихода Варягов все еще было пусто и дико». «Удивляюсь я ужасной дикой и пустой обширности всей этой северо-восточной трети Европы до основания Русского царства», говорит он в другом месте.

«Конечно, люди тут были, Бог знает, с которых пор и откуда зашли, но (какие люди!) люди без правления, жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса, (люди) не отличавшиеся ничем, не имевшие никакого сношения с южными народами, почему и не могли быть замечены и описаны ни одним просвещенным южным европейцем… Конечно, и здесь, подобно, как у всех народов, есть вступление в историю, основанное на рассудке».

Задавшись такими мыслями, Шлецер рисует состояние нашего населения, сравнивая его с Ирокезами и другими дикарями американских лесов и всю страну по меньшей мере почитает Сибирью и Калифорниею своего времени, т. е. как они были сто лет назад. Поэтому мысль Шторха о древней России, что в ней шло торговое движение между Востоком и Западом еще в 8 стол, (теперь это вполне уже доказано бесчисленными находками Арабских монет), он именует не только неученою, но и уродливою. По случаю своего рассуждения о данях и деньгах древней Руси он отмечает между прочим: «Здесь в восточном севере ничего не встречаем мы, кроме белок и куниц, дело удивительное!» и затем решает, что здешние племена «не знали большого звероловства, даже и скотоводства у них долго еще после того не было, если верить Константину Багрянородному, который говорит, что быков, лошадей и овец совсем у Руссов нет: они начали покупать их у Печенегов и с тех пор зажили получше».

Так, смысл одной общей идеи способствует читать и понимать по своему даже и самые тексты.

Но главным образом Шлецер удивляется тому, что не было у наших Славян большого звероловства. «Неужели, говорит он, были они слишком робки или слишком слабы телом. Ни того, ни другого нельзя сказать о северных людях; и верно тогда еще страна их до самого Киева была и в рассуждении климата очень сурова. Почему я и думаю, что у них не было снастей и такого оружия, без которого, господин творения не дерзает нападать на сильных зверей. Древние Германцы большею частью звероловству обязаны были своею телесною силою, храбростью, даже первым образованием ума своего. Напротив того, в Отагейти, как прежде в Перу и в Мексике, люди стояли на очень низкой степени просвещения верно от того, что не занимались большим звероловством. Летты и Ливы, до прихода Немцев, кажется по той же причине оставались в том же состояли унижения, как Древляне и пр. Славяне. С какою гордостью напротив того показывается Прусс (в образе немца?) между народами верхнего севера! Уже после 1000 г. побил он конницею напавших на него неприятелей». Быть может, это был Русс, живший в устье Немана?

Очень естественно, что на этом диком и пустом фоне, какой был начерчен Шлецером для изображения нашей страны и наших людей до прихода Немцев, фигура этих самых Немцев, Норманнов-Варягов сама собою выходила очень красивою и сильною. Это был народ владычествующий во всех отношениях и смыслах. Все достойное во всех отношениях и смыслах происходить от Варягов-Норманнов-Немцев. Даже «сильная привязанность Новгородцев к свободе, которая во все продолжение среднего века часто оказывается сверх меры, заставляете также заключать, что они Варяжского происхождения». Это впрочем доказывает и наш летописец, говоря, что Новгородцы были от рода Варяжска. Но как понимать его слова? Какой это был род Варягов?

Само собою разумеется, что Варяги же, то есть Норманны, посеяли на Руси, и первые семена Христианства. Они построили и первую церковь в Киеве Св. Ильи и т. д. В новом обширною, но пустом и диком своем владении Олег стал заводить местечки и села. Но Ольга все-таки еще жила среди диких народов.

Таковы были общие учения и, конечно, больше всего национальные убеждения и предубеждения Шлецера. Все это, кроме того очень крепко вязалось с тогдашним ученым чисто немецким выводом, что Славяне появились в истории не прежде 6-го и отнюдь не прежде 5-го века по Р. X. А появиться в истории, в тогдашней науке, значило почти тоже, что внезапно упасть в человеческий мир, на землю, прямо с неба.

Великий знаток истории и великий критик, Шлецер, раскрывая начальный ход Русской истории, в сущности однако, после нашего Нестора, не сказал ничего нового. Он только ученым способом и строгою критикою очистил, укрепил, утвердил те же первобытные исторические воззрения первобытного нашего Нестора. Точно также и сам Шлецер начинает нашу историю с пустого места: — Земля была неустроена и дух Божий ношахуся поверх воды. Но у нашего Нестора это вытекало из общих его исторических созерцаний и из той системы, какую он положил в начале своего труда, открыв путь своей Русской история от самого Потопа. Его мыслями руководила библейская идея о мировом творении, которую он почерпал из чтения византийских хронографов или еще ближе, идея Христианства, пред которым языческое варварство в действительности представлялось пустым и вполне диким местом.

Казалось бы ученейшему критику очень было возможно совсем миновать эту идею. Но здесь лучше всего объясняется то обстоятельство, что разработка каждой отдельной науки, как и каждого отдельного вопроса в науке вполне зависите от общих философических начал человеческого знания, какие господствуют в то или другое время. В 18-м столетии, не смотря на его беспощадную критику всего существующего в жизни и в науке, историческое знание очень крепко еще держалось своей первобытной почвы и всякое явление в своей области объясняло тем ходом дел, какой был начертан первобытною историею мирового творчества. Оно вообще очень много и даже все присваивало личному деянию и вовсе не замечало, даже не подозревало, что в человеческой истории существует и другой деятель, неуловимый, незримый, но еще более сильный, чем деяние лица или отдельных лиц, которые остаются наиболее памятны лишь потому, что случайно выдвигаются вперед. Этот другой деятель, как мы заметили, есть сама жизнь, тот образ народного бытия, который носит в себе все признаки живого естественно-исторического организма и который мы пока еще очень смутно рисуем себе в имени народа, нации.

В человеческой истории первый творец своего быта и своей жизни — сам народ. Он зарождает себя также незримо и неуловимо, как и все зарождающееся в живом мире. Те начальный точки, с которых мы начинаем его историю, есть уже значительно возрастные его шаги, действия уже созревшего, воспитанного его сознания, каково напр. было и в нашей истории сначала Изгнание, а потом Призвание Варягов. Это важное по своим последствиям событие представляет лишь новое колено в общем росте народного развития.

Наш Нестор этого не подозревал и, начитавшись византийцев, объяснил, что до прихода Варягов все было пусто и дико, земля была неустроена и люди жили как всякий зверь. С идеями Шлецера о великом историческом призвании Германского племени эта истина совпадала как нельзя лучше и он развил ее и критически обработал до конца. Но так как подобная система или теория тотчас приводит к противоречиям, а потому непременно требует для их объяснения чудес, то и по системе самого Шлецера мало помалу стали обнаруживаться чудеса или такие явления, которых он никак не мог себе объяснить и торопливо проходил их мимо, обозначая в коротких словах только свое удивление.

«Замечания достойно, говорит он, по поводу занятия Олегом Киева, как 5 тутошних народцев, которые призвали Варягов, которые, как по всему видно до того времени небольшие были охотники до войны, под Норманскою дисциплиною, в такое короткое время научились быть завоевателями», и заключает, что если Шев и Аскольд были невинны, то надобно утишаться тем, что «расширение нового Русского царства на юг, предположено было высочайшим и благодетельным Промыслом… Древние Ханаанские жители не только покорены, но даже истреблены были чужеземным кочующим народом; Всевышний не токмо попустил это, но и повелел».

Киев вдруг пришел в цветущее состояние, которому изумлялись иноземцы, и которое и для Шлецера кажется необыкновенным. Удивляется он и Олегову договору с Греками, где дикие Норманны-язычники говорят «не только кротко, но даже по-христиански». По этой причине он не верит даже в подлинность договора. Далее, он почитает очень странным, что «Руссы, мореходные названия (судов), которыми так богата Норманский язык, заняли от Греков».

Но самое существенное чудо, которого Шлецер никак не мог себе объяснить, заключалось в том обстоятельств, что не смотря на владычество Норманнов-Варягов, в недолгому времени на Руси все сделалось славянским. Славяне сделались главным народом нового государства и поглотили не токмо 4 народа, но даже и своих победителей. «Явление которого и теперь еще совершенно объяснить нельзя!» замечает критик.

«Даже от самих Варягов (Норманнов) чрез 200 лета не и осталось более ни малейшего следа, продолжает он ту же мысль: даже скандинавские собственные имена уже после Игоря истребляются из царствующего дома и заменяются славянскими. Славянский язык ни мало не повреждается норманским, которым говорят повелители [14]. Как иначе, напротив того шло в Италии, Галлии, Испании и прочих землях! Сколько германских слов занесено Франками в Латинский язык Галлов и пр. Новое доказательство, заключает критик, что Варяги поселившиеся в Новой Земле, не слишком были многочисленны».

Но тремя страницами прежде он сам же старается разъяснить, что и полудикие народы, к которым пришли Варяги, были тоже не многочисленны.

«По всему кажется, что 5 первых народов были очень малочисленны и полудики. До нашествия Варягов жили они между собою без связи; каждая орда отдельно от другой по патриаршески (особ) со своим родом; а до сего еще менее имели они сношения с чужестранцами… Все они жили постоянно и кочевать уже перестали: только об огороженных селениях их, городами называемых, не надобно думать слишком много… Ежели бы, судя по великому пространству земли ими занимаемой, были они многочисленны, то как можно поверить, чтобы горсть Варягов осмелилась так далеко зайти в неизвестную им землю и несколько лет сряду сбирать дань с орд, отделенных одна от другой на сто миль и более?»

Таким образом отношение числа остается одинаковым. Если было мало норманских Варягов, то немного было и дикарей, которые их призвали, и непостижимый факт, что все скоро ославянилось, остается по-прежнему чудом.

«Это замечательно! восклицает критик. Трое первых вел. князей явно имеют норманские имена, а четвертый уже более нет. Германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение. Здесь же это прекращается очень рано, и из этого можно вывести новое доказательство, что победители и побежденные скоро смешались друг с другом, и Славяне в особенности, по неизвестным нам причинам, рано сделались главным народом» [15].

Вот эти-то самые неизвестные причины, почему Славяне на Руси сделались главным народом, т. е. владычествующим (чего Шлецер никак не хотел помянуть), должны были представить самый существенный предмет для разысканий, именно по случаю ни на чем не основанного решительного утверждения, что Варяги были в известном смысле просветителями и организаторами существовавших здесь полудиких славянских орд.

Таково было созерцание немецкой науки о нашей Русской древности. У Шлецера оно выразилось в виде научных неоспоримых истин. Но Шлецер только научным способом утвердил уже старые идеи. Эти самые или в том же роде неоспоримые истины господствовали в умах всех немцев и всех иностранцев, приходивших со времен Петра просвещать и образовывать варварскую Русь. Положение русских дел в первой половине 18-го века во многом напоминало положение славянских дел во второй половине 9-го века.

Призвание Немцев в петровское время для устройства в дикой стране образованности и порядка, лучше всего объясняло, до последней очевидности, что не иначе, могло случиться и во времена призвания Рюрика. Кого другого могли призывать Новгородцы, как не Германцев же? Для чего бы они призвали к себе своих родичей, таких же диких Славян? Это была такая очевидная и естественная истина, выходившая из самой природы тогдашних вещей, что и ученые, и образованные умы того времени иначе не могли измыслить. Тогда никому и в голову не могло придти, чтобы Германцы в какое либо время были также дики, были такими же варварами, какими были и Славяне, призывавшие к себе этих образованных немецких Варягов-князей. Вот почему достаточно было одной вероятности, что Руссы могли быть Скандинавы, провозглашенной при том ученым человеком и ученым способом, чтобы эта вероятность явилась самою простою истиною, в которой и сомневаться уже невозможно. Надо заметить, что учение о Скандинавстве Руси провозгласило свою проповедь в то время, когда по русским понятиям слово Немец значило ученость, как и слово Француз значило образованность. Отсюда полнейшее доверие ко всем показаниям учености и образованности. Само русское образованное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства, и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно также не могло себе представить, чтобы начало Русской Истории произошло как либо иначе, то есть без содействия германского и вообще иноземного племени. Если у немецких ученых и неученых людей в глубине их национального сознания лежало неотразимое убеждение, что все хорошее у иностранцев взято или принесено от германского племени, то и у русских образованных людей в глубине их национального сознания тоже лежало неотразимое решение, что все хорошее русское непременно заимствовано где либо у иностранцев. Нам кажется, что эти два полюса национальных убеждений, немецкий — положительный и русский — отрицательный, послужили самою восприимчивою почвою для водворения и воспитания мнений о происхождении Руси от Немцев, со всеми последствиями, какие сами собою логически выводились из этого догмата.

* * *

Надо припомнить однако, как встречены были немецкие мнения о скандинавстве Руси и вообще о начальной Русской истории первыми русскими учеными, т. е. первыми русскими людьми, которые наукою возвысились до степени академиков и могли, независимо от Немцев, сами кое-что читать и понимать по этому вопросу.

После Байера о скандинавстве Варягов заговорил академик и государственный императорский историограф Миллер, досточтимый ученый, который впоследствии оказал русской исторической науке многочисленные пользы, хотя на первых порах своей ученой деятельности претерпел не малое крушение, которое быть может послужило отрезвляющим поводом к более правильному пониманию основных задач его ученой изыскательности. В 1749 г. по поручению Академии к торжественному ее собранно он написал Речь, предметом которой избрал темный вопрос: О происхождении народа и имени российского, где по Байеру доказывал, что Варяги были Скандинавы, т. е. Шведы, что имя Русь взято у Чухонцев (Финнов), которые Шведов называют Россалейна. В то самое время у нас существовали очень враждебные отношения к Швеции. Вопрос, таким образом, относительно своего скандинавского решения, по естественной причине, принимал некоторый политический оттенок и сами же немецкие ученые (Шумахер) сознавали, что предмета рассуждения был скользки. Но не предмета, а именно его решение по тогдашним обстоятельствам переносило науку в область политики и заставило самое начальство Академии отдать Речь Миллера на рассмотрение всего ученого академического собрания с особливым требованием, не отыщется ли в ней чего-либо предосудительного для России. К этому еще присоединялись личина вражды между академиками. Большинством голосов Речь была осуждена «как предосудительная России».

«Уже напечатанная речь была истреблена, по наущению Ломоносова», пишет в своих Записках Шлецер. В своем Несторе (1, рмв.) он к этому прибавляет: Один человек (Ломоносов) донес Двору, что это мнение оскорбляет честь государства. Миллеру запретили говорить Речь, и пр. — «Ныне трудно поверить гонению претерпенному автором за сию диссертацию, пишет Карамзин. Академики по указу судили ее: на всякую страницу делали возражения. История кончилась тем, что Миллер занемог от беспокойства, и диссертацию, уже напечатанную, запретили». — «Речь не была читана. Грустно подумать, что причиною тому был извет Ломоносова», повторяет Надеждин [16]. Такие недостойные, вопиющие обвинения с легкой руки Шлецера повторялись с разными видоизменениями до последнего времени.

Теперь достоверно открылось, что всему этому делу руководителем был секретарь, «советник» Академии Шумахер. Охраняя честь и достоинство Академии, то есть академической корпорации, он первый указал начальству на сомнительные достоинства Миллерова труда.

Не смотря на то, до сих пор это дело представляется в таком свете, будто Русские Академики из одного квасного и недостойного патриотизма, из одного «национального пристрастия и нетерпимости» напали на ученый труд ученейшего немца и постарались устранить с поля науки, между тем, как этот труд будто бы являлся «одною из первых попыток ввести научные приемы при разработке Русской истории и (ввести) историческую критику, без которой де история не мыслима, как наука». [17] Представляется вообще, что немецкий ученый раздразнил гусей и что, кроме патриотизма, русские ученые в этом споре руководились еще крайним невежеством, ибо говорят, что Ломоносов защищал будто бы против учености Миллера сказки Киевского Синопсиса (о Славянстве Варягов, о происхождении Москвы от Мосоха и т. п.); говорят даже, что Ломоносов упрекал Миллера, зачем он пропустил лучший случай к похвале Славянского народа и не сделал Скифов Славянами». Это уже прямая напраслина. Вообще утверждают, что за исключением Тредьяковского, русские академики, разбиравшие диссертацию Миллера, Ломоносов, Крашенинников, Попов, осуждали его выводы «не с научной точки зрения, но во имя патриотизма и национальности» и что «на почве научного решения вопроса» остался только Тредьяковский.

Вот письма Шумахера к Теплову:

7 Августа 1749 г. Г. Миллер представил мне свою речь на латинском языке, чтобы переслать ее в Москву (где тогда находился президент академии гр. К. Разумовский). Вот она… Прошу вас, прочтите ее внимательно. Он излагает предмет с большою ерудициею, но по моему мнению с малым благоразумием, ибо, во имя Господа, зачем разрушать, при помощи шведских и датских писателей, мнение, столько стоившее сочинителям, работавшим для прославления нации? Я не говорю более. По крайней мере прежде напечатания ее, не забудьте, м. г., напомнить его сиятельству, чтобы он приказал прочесть эту речь in pleno, потому что академики, также как и профессора, принимают в том участие, почему я желал бы, чтобы там не упоминалось о советниках…»

10 Августа. Г. президент приказал Миллеру четыре месяца тому назад приготовить речь для торжественного собрания, предоставив на его волю избрать какой угодно ему предмет. До сих пор он ее не кончил и выбрал предмет самый скользкий (scabreux), который не принесет чести академии, напротив не преминет навлечь на нее упреки и породит ей неприятелей. Всему причиною тут гордость. Так как эта речь академическая, то автору ее очень хорошо известно, что ее необходимо прочитать в конференции и рассмотреть профессорам; но он также знает, что многие не одобряют его разглагольствий и потому-то он так долго медлит со своею речью, чтобы не оставалось времени на рассмотрение ее. Пусть только его сиятельство прикажет прочитать ее в конференции и напечатать после рассмотрения ее там…»

17 Августа. Так как времени очень мало, чтобы разжевывать заключающееся в ней содержание, то было бы хорошо, когда бы его сиятельство соблаговолил приказать Миллеру высказаться гадательно, чтобы не обижать никого. По истине это самый верный и приятный способ, потому что тогда решение предоставляется публике, которая желает быть главною, а не смотря на то автор, если он искусен, силою своих доказательству нечувствительно увлечет на сторону своих воззрений. И самое главное в этом случае есть то, что президент не рискует ничего своим одобрением, а профессора могут быть тем только довольны…»

21 Августа. Его сиятельство прекрасно поступил, передав диссертацию г. Миллера на суд гг. профессоров. Они уже работают над нею и сделают так, что все останутся тем довольны, как равно и г. Миллер. Если бы напечатать его речь в том виде, как она есть, то все профессоры согласны, что это было бы уничижением для академии…»

24 Августа. Г. Миллер не хочет уступить, а другие профессора не хотят принять ни его мнения, ни его способа изложения…»

28 Августа. Фишер сказывал мне, что г. Ломоносов пишет по-Латини несравненно лучше Миллера. Так как речь последнего была наполнена ошибками против грамматики и истории и выражениями грубыми и обидными, то это все откинули, на сколько позволяли время и уступчивость г. Миллера… Я говорю вам, м. г., как перед Богом, что Миллер только тогда сказал мне о своей речи, когда представил ее в канцелярию для отсылки в Москву. Правда, что прочитав ее, я ему сказал в лицо, что не думаю, что бы его сиятельство одобрил когда-нибудь его речь в том виде, как она есть, и что было бы лучше изложить этот предмета с большею осторожностью, чтобы не обидеть никого…»

По случаю рассмотрения речи, назначенное на 6 Сентября торжественное собрание Академии было отложено, почему Шумахер писал:

6 Сентября. Весь город в волнении от внезапной перемены касательно торжественного собрания и каждый занять отысканием причин тому. Некоторые даже предполагают, что собрание отменено по представление комиссара Крекшина, которого мнения противны Миллеровским относительно происхождения господ Русских». Так думал и сам Миллер.

7 Сентября. Вы угадали: нет ни одного профессора, который бы верил, что не злосчастная речь г. Миллера была причиною расстройства торжественного собрания. Гг. профессора Струбе, Ломоносов, Тредияковский, Фишер и два адъюнкта Крашенинников и Попов, думают, что в состоянии судить о предмете…»

11 Сентября. Гг. профессора и адъюнкты трудятся над речью г. Миллера и вы, м. г., увидите, что мнение каждого из них, поданное особливо, будет весьма различествовать от того, которое он подавал с товарищами, будучи в заседании. Гг. ученые, из опасения ли, из зависти ли, очень редко высказываются о том, о чем их спрашивают. Когда хочешь знать истину о предмете, надобно непременно говорить с каждым отдельно. Так я и сделал».

16 Сентября. со самого начала диссертация г. Миллера не имела чести мне понравиться, но я не находил ее столь ошибочною, как описывают гг. профессора и адъюнкты… Любезный мои друг и собрат по невзгодам! не найдете ли вы удобным предложить его сиятельству приказать лучше на этот раз выбрать предмет из физики по математическому классу и отложить речь г. Миллера до другого времени, потому что невозможно согласить мнения гг. профессоров с авторскими, да если бы и возможно было, то надобно было бы переводить снова…»

Предложение Шумахера было принято и к предстоящему собранно стал готовить речь профессор математики Рихман.

19 Октября. Гг. профессора и адъюнкты теперь трудятся над диссертациею г. Миллера и в понедельник начнут битву. Я предвижу, что она будет очень жестока, так как ни тот, ни другие не захотят отступиться от своего мнения. Не знаю, помните ли вы еще м. г., то, что я имел честь писать к вам о диссертации г. Миллера. Помню, что я утверждал, что она написана с большою ученостию, но с малым благоразумием. Это оправдывается. Г. Байер, который писал о том же предмете в академических комментариях, излагал свои мнения с большим благоразумием, потому что употреблял все возможные старания отыскать для русского народа благородное и блистательное происхождение (по Байеру Варяги-династия были люди дворянской фамилии, из Скандинавы и Дании); тогда как г. Миллер, по уверению русских профессоров, старается только об унижении русского народа. И они правы. Если бы я был на месте автора, то дал бы совсем другой оборот своей речи (Шумахер чертит ловкую программу, как бы он, польстивши народному самолюбию, все-таки провел бы свою мысль), но он (Миллер) хотел умничать. Habeat sibi — дорого он заплатить за свое тщеславие!»

30 Октября. Профессор Миллер теперь видит, что промахнулся со своею диссертациею, потому что один Попов задал ей шах и мат, указав на столько грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать… Теперь он сказывается большим и не хочет более ходить в конференцию. Место на страницах 18 и 19 диссертации Рихмана приносит более чести академии, чем вся галиматья г. Миллера, которою он хочет разрушить все, что другие созидали с таким трудом». См. дополнительные известия для биографии Ломоносова академика П. Пекарского. Спб. 1865, стр. 46–53.

Совершенно справедливо, что академики руководились чувством патриотизма, но должно сказать, что они руководились не одним чувством, но и разумом патриотизма. Они осуждали ученый труд недостойный этого имени, они патриотически защищали ученое достоинство Академии Наук, которое позорно нарушалось недостойным науки ученым будто бы трудом. Они хорошо, в полной ясности видели, что обнародование этой ученой диссертации послужило бы уничижением для Академии. Вот в чем заключался их основной невежественный патриотизм и горячий протест, оклеветанный доносом. Обвинение их в патриотизме и национальности даже с клеветами явилось в наше время по случаю общего гонения на русский патриотизм со стороны либерального направления нашей интеллигенции господствовавшей в 60 годах — тогда прославлялся только Польский патриотизм!

Чтобы удостовериться в достоинствах ученой немецкой диссертации, надо потрудиться прочесть эту пресловутую диссертацию. Впечатление выносится такое, что это в полной мере сплошной бред историческими и баснословными сведениями, расположенными без всякого сколько-нибудь логического порядка, расположенными, как свойственно именно бреду. Тот отдел сведений, против которого так горячо воевал Шлецер, именно бредни Исландских старух, глупые Исландские сказки, как он обзывал такие сведения, этот именно сказочный отдел и занял почти половину содержания диссертации, где Миллер серьезно рассказывает, не только критикуя одну сказку посредством другой, о королях Финляндских, Пермских, Полоцких; о царях Голмгардских и Острогардских, но и о царях Российских, приводя самые их имена — вот они: Траннон, Радборг, Гервит, Бой, Олимар, Енев, Даг, Геррав, Флок, — с которыми королями и царями (пользуемся словами самого Шлецера, который по-видимому читал диссертацию) «Датские и Шведские владетели вели кровопролитные войны, заключали договоры о бракосочетаниях еще до Р. X. и в последующие столетия. Все это глупости, глупые выдумки», повторяет Шлецер.

Вот почему и Тредьяковский принужден был отметить, что речь исполнена неправости в разуме, а Шумахер, выслушавши критиков, прямо назвал ее галиматьею. В наше время академик г. Куник скромно назвал ее препустою, Шлецер промолчал.

Само собою разумеется, что если б все это прелюбопытнейшее дело было напечатано, оно объяснило бы вполне, кто в нем прав, кто виновата. Впрочем, благодаря изданным уже материалам [18], можно и теперь составить достаточно правильное понятие о ходе этого ученого спора, в основаниях своих и даже в подробностях нисколько не устаревшего и до настоящей минуты.

Надо сказать, что заслуживши похвалу потомства за научную почву Тредьяковский подал мнение довольно уклончивое, говоря, что «сочинитель по своей системе с нарочитою вероятностию доказывает свое мнение…» Когда я говорю, писал он: с нарочитою вероятностию, то разумею, что автор доказывает токмо вероятно, а не достоверно». Затем он представляет, что материя слишком трудна, что и мнения автора, и те мнения, которые он отвергает, все утверждаются только на вероятности и никогда не получать себе математической достоверности. Вообще достоинство новой диссертации он равнял с достоинством предшествовавших ей писаний, не исключая и Синопсиса, и прибавляя впрочем, что однако же система Миллера кажется вероятнее всех других, дотоле известных; что по этим причинам во всем авторовом доказательстве он не видит ничего предосудительного для России. «Разве токмо сие одно может быть, как мне кажется, предосудительно, говорил он, что в России, о России, по Российски, перед Россиянами, говорить будет чужестранный и научить их так, как будто они ничего того, поныне не знали; но о семь рассуждать не мое дело».

Одобряя диссертацию к выпуску в свет, Тредьяковский, во всяком случае, предлагал ее исправить, иное отменить, иное умягчить, иное выцветить, причем ссылался, что об этих отменах, исправлениях, умягчениях довольно предлагали автору все вообще разбиравшие диссертацию. Стало быть и он с научной почвы показывал, что диссертация была неудобна во многих отношениях. Он только не обозначил явно в чем заключалось это неудобство; но в заключение все-таки сказал, что отнюдь спорить не будет с мнением и рассуждением об этом предмете искуснейших и остроумнейших людей (своих товарищей), и что, напротив того, признает их мнение, «как основательнейшее может быть лучшим». Как профессор красноречия, Тредьяковский составлял свою речь очень хитро и поэтому вовсе неизвестно, куда прямо относится это может быть, и что прямо хотел сказать красноречивый профессор. Ясно одно, что он был согласен со своими товарищами, знавшими предмет лучше и обладавшими большим искусством в споре. По всему видно, что его уклончивость происходила собственно от недостатка учености, от малого знакомства с источниками и литературою предмета, что вполне раскрывается в поданной им записке. И тем не меньше это уклончивое мнение Тредьяковского заслужило похвалу, что будто бы «по своему без(при)страстию оно представляет отрадное исключение» [19]. Такая похвала бросает сильную тень на его товарищей. Стало быть мнения других русских ученых о диссертации Миллера были пристрастны, не отрадны по своему нравственному качеству? Однако тот же Тредьяковский в своем особом рассуждении о Варягах Руссах, написанном гораздо после, касаясь достоинства Миллеровой речи, пишет между прочим, что «напечатанная, она в дело не произведена: ибо освидетельствованная всеми членами академическими, нашлась, что как исполнена неправости в разуме, так и ни к чему годности в слоге».

И никто другой, как именно Тредьяковский сводит этот ученый спор прямо на почву патриотических воззрений. В упомянутом своем рассуждении о Варягах Руссах, в самом начале, он жалуется, что происхождение этих Варягов приведено под немалое сомнение в наших мыслях, так что по ныне (в 1757 г.) еще нет довольного удостоверения, из какого народа были сии Варяги; что виною тому чужестранные писатели, которые, производя Варягов от инородных нам племен, врезают нас в это сомнительное безызвестие о названии, роде и языке Варягов.

«Хотя нет ни одного из истинных Россиян, говорит автор дальше, который не желал бы всем сердцем, чтоб презнаменитые Варяги-Руссы, прибывшие к нам государствовать, и бывшие предками наших самодержцев, были точно такими же нынешними и всегдашними Россиянами; однако утверждения иностранных, и еще не бесславных писателей, не токмо делают наши желания тщетными, но еще и всех нам путей едва не пресекают… Одни объявляют, что Варяги были предки Шведов, другие пишут, что произошли они от Датчан; эти пространно доказывают, что наши Варяги прибыли к нам из Скандинавии или из Дании, и что Россияне называют Варягами всех вообще Свеев, Готландян, Норвежан и Данян; а те надежно и высокомерно велеречат, что они суть точные Норвежцы; некоторые производят их от Пруссов, а иные называют их народом германским. Все, наконец, хотя и признают, что Варяги были Руссы, однако не от Руссов, т. е. теперешних Русских. Как ни лестно для нас это твердое предрассуждение о достоинстве наших первоначальных государей, которых писатели наперерыв друг пред другом присвояют к разным славным и храбрым народам, однако нам это несколько предосудительно, ибо они отнимают у нас собственное наше и дражайшее добро и чрез то лишают нас природной нашей славы. Они как думается, по единому самолюбию токмо изобрели за должное повествовать о высокославных Варягах и водя своих читателей по степеням вероятности, удостоверять, что будто эти Варяги нам чужеродны и от нас разноязычны. По этому не ободримсяль и мы изобресть за должнейшее, чтоб утверждаясь на самой достоверности, описать наших началобытных самодержцев как единоязычными, так и тождеродными с нами».

По мыслям Тредьяковского прямо выходит, что иностранцы отнимали у нас наших самодержцев, отделяли их от народа, как полных чужеродцев. Он чувствует, что иностранцы, собственно Германцы, тем хвалятся, что дали нам царей из своего рода. И едва ли он не был прав, что эта патриотическая немецкая мысль в действительности, хотя неосязаемо и неуловимо, руководила (и доселе руководит) такими слишком усердными рассуждениями о происхождении Варягов-Руси.

«Возможно ль, говоря откровенно, и достойно ли, в виду пререкающого усилия чужих, оставаться в бездействии и не стремиться к исторжению отъемлемого у нас не по праву!» восклицает за тем Тредьяковский.

«К тому нас обязывает высота, светлость, превосходство первых наших великих князей, а честь цветущего, всегда и ныне, Российского народа, не умолкая возбуждает. Должно, должно было давно нам препоясаться силами не токмо к воспрепятствованию не весьма стоющих заключений об этом предмете, но и к утверждению и как будто ко вкореняемому насаждению светозарные истины и неколебимые правды» [20].

Мысли Тредьяковского очень ясны. По этим мыслям очень также ясно, о каких собственно Варягах думали ученые иноземцы, производя их из разных только германских, но не славянских мест. Тредьяковский, как сам говорит, почитал все эти чужие мнения не весьма стоящими; сознавал, что истины и правды в них нет. Во время спора он не был настолько знакомь с вопросом, чтобы подавать решительный голос, но видимо, что и сам он так был затронуть этими спорами, что написал три особые рассуждения: 1) о первенстве Славянского языка пред Тевтоническим; 2) о первоначалии Россов; 3) о Варягах-Руссах Славянского звания, рода и языка; где и выводив Варяго-Руссов с не меньшим против Ломоносова основанием от Славян Ругов из Померании. Эти рассуждения были уже готовы в 1757 году, следовательно начаты вероятно вскоре после осуждения Миллеровой диссертации [21].

* * *

Очень подробно разобрали диссертацию другие Русские академики: профессор химии Ломоносову адъюнкт ботаники Крашенинников, адъюнкт астрономии Попов. Справедливо, что они отчасти руководились патриотическим чувством. Но еще бы русским людям не выразить любви к своей отчизне там, где наука, не математика, а история, прямо касалась политических воззрений и убеждений, и где она, к тому же вся была построена на одних вероятиях и догадках, которые по их мнению нисколько не были лучше вероятий и догадок Синопсиса и некоторых летописцев и которым в противоположность легко было выставить новые догадки и вероятия, вполне равнозначительные по ученому достоинству.

Мы уже говорили, что личные чувства, воззрения, убеждения в обработке истории значат очень много и всегда во всяком историческом труде непременно оставят свой заметный след.

Русские академики находили, что Миллер в своей диссертации «старается только об унижении Русского народа». И они были нравы, замечает сам Шумахер. Здесь следовательно была затронута народная гордость, чувство природное, свойственное не только каждому народу и государству, но и каждой деревне, и в высокой степени свойственное немецким ученым людям.

Это не более как чувство народного достоинства, которое может быть мнимым, но может также выражать и действительный народные преимущества. В иных случаях оно бывает смешно и нелепо, когда основывается на одном пустом тщеславии, но в нем же очень часто скрываются благородные и справедливые понятия об истинных заслугах своей народности.

О Миллеровой диссертации Шумахер говорил, что «она написана с большою ученостью, но с малым благоразумием», что Миллер вообще «хотел умничать и потому дорого заплатил за свое тщеславие». Сами немецкие ученые стало быть сознавали, что неблагоразумная сторона диссертации заключалась отчасти и в тщеславии, которое подметил уже Тредьяковский, говоря, что чужестранец научить Русских так, как будто они ничего того поныне не знали.

Таким образом тщеславие немецкого ученого, по титулу императорского историографа, хотя бы только одною новостью ученой мысли, естественно должно было встретить сильный отпор со стороны русских притязаний. Новая ученая мысль Миллера требовала себе места посреди старых Русских басен о происхождении Русского народа и потому явилась строгим критиком этих басен, этой старой ветоши, нанесенной в Русскую историю не раньше 16-го века и то под влиянием Киево-польских писаний. Миллер прямо и называл эти сказки бабьими баснями. Но рядом он отвергал и такие заключения, которые имели вполне научное основание, и притом отвергал их только в пользу Скандинавства Руси, а это уже прямо всем Русским ученым казалось даже нестерпимою баснею, проводимою лишь из одного немецкого тщеславия.

Русские ученые, не бывши специалистами по этому предмету, поставили, однако, весьма ученые возражения против выводов Миллера и если статья его, как говорит Пекарский, была одною из первых попыток критически обследовать начало Русской истории, то замечания и разбор его сочинения Русскими учеными представили тоже первую и еще более основательную и в полной мере ученую попытку критически рассмотреть самую эту немецкую критику… Мы никак не сумеем себе объяснить, почему ученая молва оставляет ученость и критику за одним только Миллером и удаляет в полную темноту такую же и даже большую ученость и критику Русских ученых, притом совсем не специалистов Русской истории.

Этот достопамятный спор происходил открыто в присутствии всего собрания Академии; все возражения записывались или переводились по латыни, на языке науки, так как Миллер отвечал только на латинском [22].

Еще в начале споров, 30 Окт. 1749 г., Шумахер писал к Теплову: «профессор Миллер теперь видит, что промахнулся со своею диссертациею, потому что один Попов задал ей шах и мать, указав на столько грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать». При этом Шумахер прибавляет что «одно место в диссертации (профессора) Рихмана (из физического отдела) приносит более чести Академии, чем вся галиматья г. Миллера, которою он хочет разрушить все, что другие созидали с таким трудом».

Нам неизвестно, сколько научного содержали в себе возражения Попова, но подробная записка Ломоносова напечатана. В ней автор, прежде всего говорит вот что: «Следующие рассуждения предлагаю обстоятельнее для того, чтобы видны были причины, для которых упомянутая диссертация и прежде сего мною не одобрена и чтобы ясно показать, что я не по пристрастию и не взирая на лицо, но как верному сыну отечества надлежит, по присяжной должности, поступаю. А чтобы все изобразить короче, для того, пропуская мелкие погрешности, только главные предлагаю».

В тогдашней европейской исторической науке признавалось за решенное дело, что имя и народ Россияне суть наследники Роксолан, древних обитателей южной Руси. Русские ученые естественно почитали это заключение западной науки тоже несомненным. Миллер отвергал это мнение «ученых людей». Ломоносов весьма основательно выставил ему ряд доказательств, утверждавших эту истину, и раскрыл всю несостоятельность его собственных рассуждений, указавши, что чувствуя эту несостоятельность, он «Страбоновы, Тацитовы и Спартиановы свидетельства о Роксоланах пропустил вовсе, чего ему учинить отнюдь было не должно, ибо хотя он происхождение Россииян от Роксолан и отвергает, однако, ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом опровергнуть». Требование нисколько не патриотическое, а вполне научное.

В отмену Роксолан Миллер доказывал, что Варяги были Скандинавы, то есть Шведы. В этом он прежде всего ссылался на Байера. Ломоносов представил критическую оценку Байеровских разысканий, особенно об именах первых князей, сказавши, что его толкований «не только принять за правду, но и читать без досады невозможно», что «ежели Бейеровы перевертки признать можно за доказательства, то и сие подобным образом заключить можно, что имя Бейер происходить от Российского Бурлак». Здесь действительно выразилась полная характеристика Байеровских толкований Русских имен из Скандинавского языка. Затем Ломоносов говорит, что вообще догадки Байера, которые Миллер взял в свою диссертацию, отнюдь не доказывают, чтобы Варяги, из которых пришел Рюрик, были Скандинавы.

Он развивает собственную мысль о происхождении Варягов-Руси, доказывая, что они были Славянского колена и жили на берегах Варяжского моря, между Вислою и Двиною, где в море впадает Неман, к устью своему называемый Руса. Это мнение имеет на своей стороне не малое основание отыскивать Варягов-Русь именно в этом краю, о чем подробнее будем говорить в своем месте.

Против Скандинавства Руси Ломоносов доказывал, что если б Варяги-Русь были Скандинавы, то оставили бы очень заметный след в русском языке, а в нем напротив больше осталось слов от Татар, владычество которых было несравненно отдаленнее Скандинавского. При том и об особом варяжском языке нигде не упоминается, в то время как летописец всегда ясно отличает, какой не Славянский народ имеет свой язык.

Но нелепее всего Ломоносову казалось утверждение Миллера, что имя Русь заимствовано у Чухонцев (Финнов). Миллер, говорит он, производит имя Российского народа от Чухонцев следующим образом: «Чухонцы-де Шведов называюсь Россалейна, то, услышав сие, Новгородцы стали называть Русью всех народов от запада происходящих. Рюрик с родом своим, услышав, что Новгородцы их называют Русью, назвались и сами Русью, а после того и весь народ Славенский назвался Русью. Здесь всяк видит, сколько тут нескладных вымыслов: 1) полагает здесь г. Миллер, что Новгородцы сами о имени западных народов ничего не знали, а между тем всяк ведает, что они их Варягами называли. 2) Что Рюрик с родом своим, покинув старое имя, стали зваться так, как их называли Новгородцы. 3) Новгородцы, зная, что сие имя Русь, не им, ни Варягам не собственное, но от Чухонцев взятое, сами назвались оным, оставя свое прежнее, так что по мнению г. Миллера два народа, Славяне и Варяги, бросив свои прежния имена, назвались новым, не от их происшедшим, но взятым от Чухонцев. Где теперь строгость г. Миллера, которой он в доказательствах требует у тех, которые российское имя от Роксолан производить? Не явно ли показал он здесь пристрастие к своим неосновательным догадкам, полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться? Пример Англичан и Франков, от него здесь присовокупленной, не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служить: ибо там побежденные от победителей имя себе получили. А здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но все от Чухонцов».

До сих пор, в главном деле, в возражениях Ломоносова не примечается никакого особого патриотизма. Он самым ученым образом рассматривает тезисы Миллера и раскрывает их несостоятельность или несообразность, раскрывает их посредственную ученость. Затем он переходит к частностям и останавливается на фразе: «Прадеды ваши, почтенные слушатели, от славных дел своих Славянами назывались, которых от Дуная Волохи выгнали». Здесь, замечает Ломоносов, весьма явные противные вещи, слава и изгнание, которые в такой диссертации (как публичная речь) места иметь не могут. Но как наш сочинитель славные дела прадедов наших начинает изгнанием, так и всю их жизнь в разорениях и порабощениях представляет. «И хотябы то была правда, что Славяне для Римлян Дунай оставили, однако сие можно бы было изобразить инако. Например Словенский народ, любя свою вольность и не хотя носит римского ига, переселился к северу».

Ссылаясь на Прокопия, Иорнанда, Григория Великого, говоривших о великих нашествиях Славян на римские области, Русский ученый дает знать, что «Славяне от Римлян не так выгнаны были, как г. Миллер пишет. И сие бы должно было ему упомянуть для чести Славянского народа» [23].

Требование сколько патриотическое, столько же и справедливое в научном смысле, тем более, что Миллер «слишком 20 страниц из 56 наполнил Скандинавскими баснями» и, по признанию самого автора, нелепыми сказками о богатырях и о колдунах, которые однако служили к славе Скандинавцев или Шведов «и, как сам Миллер говорил, для того внесены, дабы показать, что Скандинавцы против Россиян воюя, славу себе получали». «Весьма чудно, замечает Ломоносов, что г. Миллер, сам признав эти саги за сказки, потом как правду толкует [24]… Все оное, продолжает он, к изъяснению нашей истории почти ничего не служить и могло бы быть без утраты пропущено, как то и сам автор на 23 и 24 стр. объявляет».

Естественно после того, что Ломоносов защищал басни позднейшего новгородского летописца о братьях Славене, Русе, Болгаре и пр., прибавляя, что «по его мнению, сего древнего о Словенске предания ничем опровергнуть нельзя».

Точно также он имел полнейшее основание защищать приход к Славянам Апостола Андрея Первозванного, ибо понимал, что проповедуя в Понте и Скифии, св. Апостол необходимо проповедывал Славянам и Руссам [25]. Правда что и в наших летописях не без вымыслов между правдою… замечал он в другом месте, однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на однех догадках».

Особенное пристрастие Миллера к своим догадкам, Ломоносов выставил по поводу толкования имен Оскольд и Дир, которые Миллер взяв у Байера, объяснял, что это было собственно одно имя одного человека, ибо Диар только чин, по Готски значит судья. Ломоносов говорит: «Одного сходства имени и места (намекая о Роксоланах) Миллер за доказательство не принимает. Сия его строгость была бы весьма похвальна, ежели бы г. Миллер, не токмо для отвержения противных, но и для доказательства своих мнений поступал по оной; но здесь выводить он из одного сходства имени Дир и Диар, что Оскольд и Дир не двое, но один был князь»… Далее на толкование имени города Холмогор, что оно происходить от сканд. Голмгардии, Ломоносов замечает: «Ежели бы я хотел по примеру Бейеро-Миллеровскому перебрасывать литеры, как зернь, то бы я право (правильно) сказал Шведам, что они свою столицу неправедно Стокголм называют, но должно им звать оную Стиоколной для того, что она так слывет у Русских» [26].

Ломоносов вовсе не защищал басен о происхождении имени Москвы от Мосоха и т. п., а заметил только, что «мнения Миллера об этом предмете, десять раз прочитав, едва распознать можно, спорит ли он, или согласуется; и что наконец уже он (Ломоносов) узнал, что это опровержения, которые однако ни какой силы не имеют и притом переплетены непорядочным расположением и подобны темной ночи». Точно также Ломоносов вовсе не требовал «чтобы Скифов Славянами сделать», а показывал, что в этом случае пропущен самый лучший случай к похвале Славянского народа, ибо Скифы побеждали Персов, Греков, Римлян и все таки уступили свои земли Славянам, чего без великих сражений и знатных побед учинить нельзя было; след. народ Славянский был весьма храбрый, который преодолел даже мужественных Скифов.

Повторяют заученное, что Ломоносов, «в отзыве о речи своего личного врага преимущественно руководствовался патриотическим воззрением», даже национальным пристрастием и нетерпимостью. Но чем руководствовался сам Миллер, излагая так, а не иначе свои рассуждения о Славянах и о начале Русского народа? После такого, не совсем отрадного, обозначения русских побуждений в споре, представляется, что сам Миллер стоял на высоте идеального ученого беспристрастия, а между тем русские ученые о том только ему и твердили, что он очень пристрастен к своим легкомысленным догадкам, что в подтверждение их или совсем опускает неподходящие сведения или наклоняет при случае на свою сторону такие научные приемы, которые сам же отрицает и т. д.

Русские патриоты в труде Миллера видели существенное только одно, что он, отвергая и критикуя русские басни, вводил на их место готические басни и сверх того свои неосновательные догадки. За этими основными недостатками никакой другой учености у историографа они не находили.

Отделивши в диссертации Миллера все то, что в действительности могло оскорблять русское патриотическое чувство, мы видим, что в ней все таки оставались ни на чем не основанные и собственно немецкие мнения, напр., что Славяне в нынешней России явились только в 6 в. по Р. X. Русские ученые, знавшие не хуже Миллера древних писателей, конечно, никак не могли этого понять и чувствовали только, что здесь говорит не наука, а политика, такое же, и еще большее патриотическое чувство немца, взирающего свысока на Славянский народ.

Естественно, что с этой точки зрения им казалось еще больше нелепым мнение о происхождении имени Русь от чухонского Россалейна, по их понятиям еще меньше основательное, но которое для них могло выражать в сущности такое же невыгодное обидное понятие о русской народности.

После всех подобных соображений Ломоносов имел полное право писать: «Сие так чудно, что если бы господин Миллер умел изобразить живым штилем, то бы он Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен [27] ".

«Что касается до латинского штиля, говорил Ломоносов, то никому не безчестнее так худо знать по латине, как историку, которому древних латинских историков необходимо читать должно, а следовательно и штилю их навыкнуть. И российский перевод, который Миллер по большей части по своему переправлял, исполнен несносными погрешностями, которые ясно показывают, что он тоже не великий знаток российского языка… Весь корпус диссертации сочинен без связи и порядку; а особливо она для многих дигрессий весьма темна… А российским слушателям и смешна и досадительна и отнюдь не может быть так исправлена, чтобы когда к публичному действию годилась».

Таким образом ради академической и ученой, и политической чести диссертация была осуждена на уничтожение. Сам Шлецер об ученых достоинствах Миллера заметил, что ему недоставало знания классических литератур и искусной критики. Г. Куник называет эту приснопамятную диссертацию препустою. Ясно, насколько были справедливы в осуждении диссертации русские ученые. Говорить, что они засудили диссертацию из одного патриотизма, значит извращать дело и наводить недостойную клевету на первых русских академиков.

Русские патриоты-академики руководились теми мыслями и чувствами, какими спустя 20–30 лет руководилась и Императрица Екатерина II. Очень прилежно изучая Русскую Историю по летописям и иностранным источникам и составляя для этого известные свои записки, она с каждым днем все более и более убеждалась в достоинствах теперь родной для нее истории и относилась очень критически к сочинениям, уменьшавшим или извращавшим эти достоинства. О своих «Записках касательно Русской Истории» она писала, что они «будут антидотом (противоядием) для негодяев, которые унижают Историю России, как лекарь Леклерк и учитель Левек, которые (суть) глупцы и притом скучные или отталкивающие».

Гениальная немка успела в новом своем отечестве воспитать в себе прямое и искреннее русское чувство, и потому очень ревниво принимала всякое историческое мнение, сколько-нибудь извращавшее истинное положение дел и событий в Русской древности. В этом отношении она была такою же ревнивою патриоткою, как и патриоты Русские академики. Она хорошо понимала, что в изложении той или другой истории каждый историк необходимо проявляете, в большей или меньшей степени, свой задушевный патриотизм. По этому поводу императрица оставила весьма любопытную заметку об ученом немце Стриттере, который в своей Истории Российского Государства указывал на происхождение Руси (чего еще недоставало) от Финнов. Делая замечания на его Историю, императрица записала между прочим. «1) Соблазнительно покажется всей России, аще приимите толкование Г. Стриттера о происхождении Российского народа от Финнов… 4) Г. Стриттер откуда уроженец? Конечно он какую ни есть национальную систему имеет, к которой натягиваете. Остерегитесь от сего [28]. Оканчивая свои замечания, императрица говорит, что «нашла (в труде автора) во многом здравую критику Ее Записок, но что написано (в записках) то написано; по крайней мере ни нация, ни государство во оных не унижены». Вот о чем ревниво мыслили и академики-патриоты, разбирая пресловутую речь Миллера.

Вообще, изо всего, что теперь напечатано об этом любопытнейшем споре (а напечатано далеко не все), вполне выясняется, что если русские представители науки руководились русским патриотизмом, при разборе диссертации Миллера, то и немецкий ученый точно также руководился ограниченным узким немецким понятием о предмете и необходимо вызывал споры на каждой строке; что если он своею диссертациею водворял критику в Русской истории, то русские академики еще в большей силе созидали тоже очень основательный фундамент для такой же критики.

Возражения Ломоносова против Скандинавства Руси нисколько не состарились и до настоящих дней, ни мало не опровергнуты, а напротив того приобретают новую силу и подтверждаются новою ученостью (в трудах г. Гедеонова), достоинствам которой и ученые норманисты отдают полную справедливость.

Рассуждение Ломоносова о Роксоланах заставило и самого Миллера принять этот народ к сведению и придумать новый вымысел, что Роксоланы были Готы и Варяги-Норманны, и перейдя в Швецию, дали свое имя провинции Рослаген [29].

Немецкая критика Миллера по своим свойствам вообще нисколько не стояла выше тогдашней русской критики, напр. у Татищева, а при встрече с Ломоносовскою критикою, она оказалась совсем слабою. Ломоносов же не был, да не мог и потом сделаться специалистом исторической науки.

При этом должно сказать, что в существенных частях спор держался вполне только на научной почве. Патриотическая сторона дела ограничилась весьма рассудительным и основательным требованием академической корпорации, чтобы в публичной академической речи не были произносимы оскорбления и досаждения народным понятиям. К опасным в этом отношении и в то время рассуждениям Ломоносов причислил мнение о поселении Славян в Русской Земле после времен Апостольских, в противность преданию о приходе к Славянам Апостола Андрея (на основании предания учрежден даже орден Андрея Первозванного).

Затем диссертация осуждена главным образом за то, что вся она основана на вымысле и «на ложно приведенном во свидетельство Несторовом тексте (о Варягах) и что многие явные между собою борющияся прекословные мнения и нескладные затеи Академии безславие сделать могут». «А мнение о происхождении Русских князей от безыменных Скандинавов, о происхождении Русского имени от Чухонцов, частые над Россиянами победы Скандинавов с досадительными изображениями, не токмо в такой речи быть недостойны, но и всей России пред другими государствами предосудительны быть должны». Само собою разумеется, что та же патриотическая сторона дела необходимо должна была выразиться и в некоторой запальчивости и особой резкости иных суждений, тем более, что Миллер, по свидетельству Шлецера, в спорах со своими противниками, отличался не столько уступчивостью, сколько язвительностию. Припомним, что 1750 год, когда так рассуждали, был несравненно ближе к 17-му столетию, чем к 19-му, то есть ближе к тому времени, когда и ученое, и литературное простое слово еще не отделялось от политики и дипломатии, как оно еще не совсем отделяется и в наше просвещенное время.

Чего же однако требовал Русский патриотизм в лице профессора химии Ломоносова, адъюнкта ботаники Крашенинникова, адъюнкта астрономии Попова? Судя по возражениям Ломоносова, они требовали только исторической истины, то есть большей древности Славянского и Русского народа, которая для них была ясна, как день, и что теперь вполне доказано Шафариком; они вовсе не требовали панегирика этой древности, а только истинного изображения того, что Славяне были такой же храбрый народ, каким у Миллера выставлены только Скандинавы. Они вообще требовали для Славянского народа только той исторической чести и славы, какая была записана у древних писателей. Они доказывали, что Варяги-Русь были Славяне, ибо имели полное основание так, а не иначе понимать слова Нестора. Эти естествоиспытатели вовсе не так были просты, чтобы ссылаться на Киевский Синопсис, как на единственное основание своих познаний: им хорошо было известно, что писали о Роксоланах писатели классики и о Славянах писатели Визаитийские. Они умели доказать свои слова точными ссылками на этих писателей.

Словом сказать, перед историческою диссертациею немецкого ученого они стояли на таком уровне исторического познания и исторической критики, который не только делал честь Академии, но и равнял их историческую ученость с ученостью самого историографа, отчего собственно он и потерпел поражение. Они видели и нисколько не сомневались в том (ибо дело находилось у всех перед глазами), что немецкий ученый приносил не простую критику Русского исторического баснословия, но приносил на место старых новые неосновательные басни и догадки, и критику поднимал только с целью очистить место для новых вымыслов. Притом, они еще не подчинялись господству у нас тех модных идей, по которым патриотизм вообще находился в гонении, по которым естественное патриотическое чувство к достоинствам родной истории почитается признаком крайнего невежества или недостойным побуждением восхвалять в народе варварские инстинкты. Они никак не могли себе представить, что критика Русской истории значит не только очищение ее от басен и всякой лжи, но и заботливое устранение в ней истинных неотъемлемых исторических достоинств народа с прибавками только новых басен и новой лжи в отрицание этих достоинств.

Так было встречено на первых же порах русскими ученым мнение о Скандинавстве Руси и о том, что пришедшие к нам Варяги были Шведы. Оно было отвергнуто, как мнение смешное и нелепое, не имевшее никаких ученых оснований, и только досаждавшее понятиям Русских о своей древности.

В научном отношении мнение Ломоносова о Славянстве Руси, о ее происхождении с берегов Русы-Немана, в связи с мнением Тредьяковского о происхождении Руси с острова Рюгена, имело по крайней мере равнозначительное, если не превышающее, достоинство с Россалейнами Миллера, и если б оно развивалось и видоизменялось с тою же столетнею настойчивостью и ученостью, то быть может мы давно уже перестали бы спорить о происхождении Руси.

Но именно немецкое мнение о Скандинавстве немецкая ученость взяла под свое особое покровительство. Оно сделалось академическим, значит вполне и исключительно ученым и как бы парадным. Кто смотрел на Академию, как на святилище науки, а иначе смотреть было невозможно; кто хотел носить мундир исследователя европейски-ученого, тот необходимо должен был разделять это мнение. Всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманисты прямо обзывали журнального неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот между прочим по каким причинам со времен Байера, более полутораста лет, это мнение господствует в Русской исторической науке и до сих пор. Его господству особенно помог, как мы говорили, авторитета Шлецера и еще больше авторитет Карамзина, как выразителя Русского европейски-образованного большинства, вообще мало веровавшего в какие либо самобытные исторические достоинства Русского народа. И великий Немецкий ученый и великий Русский историк смотрели одинаково и вообще на Славянский и в особенности на Русский мир. И тот и другой почитали этот мир в истории пустом местом, на котором Варяги-Скандинавы построили и устроили все, чем мы живем до сих пор.

* * *

Само собою разумеется, что Шлецер, не смотря на свой немецкий патриотизм, как ученый в самом благородном значении этого слова, для которого чистая истина была дороже всего, при дальнейших своих исследованиях во многом отказался бы от своих голословных решений о дикости славянских орд, и тогда его просветители Варяги поместились бы в нашей истории на принадлежащем им месте. Для этого требовалось только распространить разработку упомянутых неизвестных причин, почему славянская дикость образовала даже и Варягов, употребить способы и приемы его высшей критики, критики дел, т. е. употребить к тому здравый рассудок и примеры или законы всеобщей истории человека.

Но так как в своем труде о Русских летописях он главным образом отдавался малой критике, т. е. разбирательству слов, имен, текстом, то правильная оценка жизненных отношений древнего времени осталась у него позади, на втором плане, и он почитал даже не совсем уместным входить в рассмотрение этого собственно исторического вопроса. Можно наверное сказать, что дальнейшая обработка нашей истории даже и посредством только малой критики привела бы знаменитого ученого совсем к иным выводам и решениям.

Это мы отчасти видимо на трудах тех немецких ученых, которые продолжали дело Шлецера.

Как скоро какое-либо исследование касалось разъяснения не одних слов и текстов, не одних букв, а именно жизненных отношений нашей истории, тех отношений, среди которых протекала жизнь страны, то сами собою являлись выводы и определялись истины, проливавшие весьма достаточный свет на эти темные неизвестные причины Шлецера. Немецкий же ученый Ф. Круг в своих Разысканиях о древних Русских монетах тотчас почувствовал неосновательность Шлецеровского взгляда и отметил в самом начале своего труда, что еще задолго до Святослава, например, Русь «находилась в благосостоянии и вообще была на несколько высшей степени просвещения, нежели как обыкновенно себе представляют»; что суровая кочевая жизнь Святослава, как описал ее Нестор, несправедливо по мнению автора ставилась «всеобщим примером обыкновенная образа жизни Руссов». «Мы представляем себе Россию в 9 и 10 стол. весьма с невыгодной стороны», замечает ученый изыскатель, и раскрывает ряд обстоятельств, которые, если б были приняты во внимание тогдашнею наукою, могли бы скоро показать всю несостоятельность этого ученого предубеждения. Но сила общего предвзятого лживого мнения была так велика, что Круг почел необходимым сделать след. заметку: «Признаюсь, что я сам считаю весьма смелыми некоторые из предложенных мною мнений». Он вообще с большою осторожностью и не говоря ничего решительного выводить из слов того же Нестора, что Новгород и Киев еще до прихода Варягов (Норманнов) пользовались всеми выгодами своих сношений с Грециею и стояли на той степени народного развития, которую никак нельзя обзывать дикою ордою.

Он говорит, между прочим, что Новгородцы, в соединении с Чудью и другими Славянскими племенами «впоследствии произвели в действо то, чего никакой другой народ в Европе не мог произвести. Они выгнали Норманнов, которые везде, куда бы они не приходили, ни откуда не были прогоняемы».

Но подобные соображения в то время (1800 года) походили на глас вопиющего в пустыне.

Они в добавок почитались невежеством, ибо Шлецер, горячо прогоняя все несогласное с его идеями о Скандинавстве Руси, так запутал неученостью всякое противоположное мнение, что далее и немецкие ученые страшились поднимать с ним спор.

Обработка истории древнего Русского права, а в сущности древней внутренней истории Руси, которую принял на себя другой достойнейший сотрудник Шлецера, Эверс, не замедлил поставить его воззрения на настоящий путь в исследованиях подобного рода. Он первый начертил очень верную картину первобытного родового состояния Руси, открывши, так сказать, источник живой воды, который послужил разъяснением очень многих сторон нашей жизни и в последующей истории.

Но вместе с этим Эверс вынес из своих исследований совсем иное убеждение о происхождении Руси, то есть Русского имени. Он усомнился в ее Норманском происхождении. Он решился, как сам говорит, на подвиг, к которому и приступить было страшно, решился подвергнуть испытанию блистательный Шлецеровы доказательства о том, что первые обладатели северного Славянского государства происходят из Скандинавии, из Швеции, решился объявить свое сомнение в их прочности и представить мнение, «которое всеобщим историческим догматам еретически противоречить».

Также блистательно, с тою же логикою и последовательностью, Эверс доказал, что Руссы не были Скандинавы, что это было не северное, а южное племя. Он только не договорился до ближайшего объяснения, что это было туземное Славянское, именно Киевское племя, и следуя установившемуся ученому поверью и обычаю, стал отыскивать своих Руссов в Козарах и даже на Волге, утверждая, что они же жили и на Черном море. Такое мнение конечно победоносно было опровергнуто преемниками Шлецера. Но у Эверса историческая ересь против укоренившихся догматов заключалась не столько в словах, именах и текстах, которые он толковал иначе, утверждая Козарское происхождение Руси, сколько в тех выводах, которые вообще колебали просветительное организаторское значение на Руси Варягов-Норманнов.

Он прямо объявил, что «Рюриково единодержавие было не важно и не заслуживаете того, чтоб начинать с оного Русскую историю», что «Русское государство при Ильмене озере образовалось и словом и делом до Рюрикова единовластия… Призванные князья пришли уже в государство, какую бы форму оно ни имело»… Что дерзкие морские разбои Норманнов не есть исключительная принадлежность только их племени, так как и любовь, привязанность к свободе не есть исключительное достояние тех же Норманнов; ибо и «древние Славяне, по сказанию достовернейших писателей, от природы имели пламенную любовь к свободе, почему и Новгородцы, не бывши Варягами (Норманнами), жили в свободе, потому что были Славяне». «Если необходимо где либо вне искать той причины, которой следовало быть дома, говорит автор, то я думаю, что любовь к свободе, Новгородцев питаема была влиянием немецкой Ганзы, духом торговли, стихия которой заключается в свободе» [30].

Последняя заметка Эверса вполне обнаруживала непреоборимую силу того ученого догмата, что корни и начала для объяснения Русской истории, Русского развития, Русских обычаев, нравов, законов, искусства и всего, чем жила древняя и живет даже новая Русь, необходимо отыскивать повсюду, только не дома, что Русское Славянство в истории как и в жизни представляет пустое место [31].

Точно также ближе знакомый с Русскою древностью по изучению одного из важнейших ее памятников, Кормчей Книги, и ближе понимая истинную задачу истории, барон Розенкампф подверг весьма основательным сомнениям происхождение Руси от Шведских Ротсов из Рослагена. Он заявил, что Русская Земля и до Варягов-Норманнов не была без имени, что Руссы и прежде жили на своем месте и под этим именем они известны другим народам; что Рослаген и Ротсы, гребцы, суть имена военного ремесла, а не имя народа и что эти слова нисколько не доказывают ни происхождения, ни отечества Руссов; что известие о Руссах 839 г., названных Шведами, не представляет полного исторического доказательства о происхождении Руссов из Швеции; что вообще надо в точности показать где жили Русь-Норманны и из каких мест они пришли в Россию, ибо под общим именем Норманнов их необходимо отыскивать, начиная с берегов Шведских до Прусских и от оных далее до областей Датских; что сходство Правды Русской со Скандинавскими законами также ничего не доказывает и также заставляете отыскивать отечество Руси по всему Балтийскому Поморью [32].

Но ученый догмат, в который верили столь важные писатели, как Шлецер и Карамзин, один — слава исторической критики, другой — слава литературного таланта, уже не мог допускать никаких здравых рассуждений и сомнений. Рядовой учености, неспособной к самостоятельному разбирательству дела, оставалось только верить и всеми мерами повторять и доказывать одни и те же заученые решения столь важных авторитетов.

Первобытные воззрения на начало Руси нашего древнего Нестора, доказанные и утвержденные ученою критикою Шлецера, как решенное дело, были вполне усвоены и Карамзиными Несторова идея о пустом месте, от которого необходимо должна начинаться всякая история, а стало быть и Русская, в увлекательном рассказе историографа получила еще больше силы и путем литературного слова распространилась в обществе, как несомненная и ничем неопровержимая истина. На пустом месте Варяги-Норманны стали казаться уже такими деятелями, которым удивился бы и сам Шлецер. Карамзин впрочем ограничился не многим и повторил только основные положения Шлецера.

Рюрика, по Шлецеру, он представил государем, монархом, основателем Российской Монархии; Олега правителем Государства. Тогда при господстве крепостных идей и крепостных понятий о власти трудно было иначе и думать об этих лицах. Однако Арцыбшпев давал уже правильное понятие о государстве Рюрика, сравнивая власть этого государя с властью старосты в какой-либо большой вотчине. Но подобные соображения никак не могли вместиться в тогдашний общественный ум, тем более, что в остальных своих заключениях Арцыбышев не очень удалялся от принятой истины и в сущности доказывал тоже самое, что и Шлецер.

Карамзин утвердительно говорил, что «Варяги или Норманны долженствовали быть образованнее Славян и Финнов, заключенных в диких пределах Севера [33]; могли сообщить им некоторые выгоды новой промышленности и торговли, благодетельные для народа».

«Варяги принесли со собою общие гражданские законы в Россию… Варяги были наставниками наших предков и в искусстве войны… От Варягов наши предки заимствовали искусство мореплавания… Новгород, покоренный смелыми Варягами, заимствовал от них дух купечества, предприимчивость и мореплавание» и т. д.

Но на тех же страницах Карамзин говорит, что «народы, из коих составилось государство Российское и до пришествия Варягов имели уже некоторую степень образования, ибо самые грубые Древляне жили отчасти в городах, самые Вятичи и Радимичи издревле занимались хлебопашеством. Вероятно, что они пользовались и выгодами торговли, как внутренней, так и вишней; но мы не имеем никакого исторического об ней сведения», заключает историограф.

Собравши свидетельства о Славянском древнем быте, которые и в общем смысле и в частностях достаточно противоречили его фразам об образовательном значении для Руси Варягов, он все таки оставил эти фразы на своем месте и тем показал, что они были им приняты, как установившееся поверье немецкой учености, с которою спорить ученикам было не почтительно.

Более правильный и трезвый взгляд на все это дело высказал польский ученый Лелевель, вполне самостоятельный исследователь, который при обширной учености, обладал таким светлым пониманием истории, какое не многим дается и в настоящее время.

«Я сомневаюсь в высшей образованности Варягов», говорит он в своем «Рассмотрении Истории Государства Российского» и затем, приступая к рассмотрению этого вопроса с полным вниманием и осторожности, описывает состояние Норманнов в 9-м и в начале 10-го века, когда они напали на империю Франков. По его изображению это были, так сказать, нищие бродяги, искавшие грабежа и добычи, которые одевались, вооружались, устраивали себе конницу, только грабежом местного населения, и которые точно также оставшись хозяевами в стране, не имея сами ничего похожего на какую либо образованность, тотчас принимали веру, язык, порядок жизни, весь обычай у туземцев. «Итак можно ли полагать и верить, заключает автор, чтобы Варяги, пришедшие к Славянам, были образованнее своих единоземцев, устремившихся во Францию».

Дальше он очень основательно объясняет, что самая поэзия и мифология Скандинавов, на которой так много основывают последующие защитники Норманства Руси, стала развиваться с той поры, когда сами Норманны сделались особенно славными в своих набегах на чужие земли. Их знаменитые саги есть уже последствия их славных подвигов. «Скандинавская поэзия, говорит автор, возрастала по мере распространения круга действий Скандинавов, приобретением новых понятий и влиянием познаваемого ими христианства. Она усовершалась во время их набегов и разбоев, по мере приобретения образованности и просвещения сими дикими завоевателями». Таким образом выходить на обороте, что не Норманны разносили образованность, а сами они образовывались у тех народов, на которых, нападали, и у которых оставались на житье. Это уже потому верно, что вообще европейское развитие искони распространялось с юга Европы от Греков и Римлян, а не из северных диких углов материка.

«Итак неудивительно, продолжает автор, что Скандинавы не произвели никакого впечатления на Славян Новгородских и Днепровских в отношении к образованности и просвещению. Они преклонили колена пред перуном и покорились существующему порядку вещей, по той причине, что по своему развитью стояли несравненно ниже туземцев и овладели полем действия потому, что представляли дикую военную и разбойную силу, с которою вообще бывает трудно бороться даже и высокообразованным народностями.

«Славяне, рассеянные на обширном пространстве земли, имев соседями различные народы, были сами неравной образованности. Нестор упоминает о сем различии, находившемся на двух противоположных берегах Днепра; из слов его можно заключить, что одни Славяне терпели нужду, а другие жили в совершенном довольстве. Они по большей части были земледельцы, люди домовитые, достаточные; имели свои города, из коих некоторые были обширны, занимались торговлею и знали уже употребление денег… Одним словом в земле Славянской мы видим множество обширных городов, а из сего следует, что вероятно вместе с оными существовал уже у Славян в высокой степени гражданский порядок, образовавший политически характер народа. Нельзя с точностью определить, какого рода было у них правление, семейственное ли, в котором многие семьи составляли одно сословие, или областные законы существовали в каждой стране? Однако, не встречая никакого следа семейственного правления между Славянами, должно заключать, что их соединяли общие законы, сильнейшие, нежели семейственное правление, и вместе с тем доказывающие политическую образованность… Напротив того, прибывшие Варяги ничего не принесли со собою; не видно, чтобы они пришли с имуществом или с деньгами, в одежде и вооружении лучше Славянских. Мы видим Варягов, пришедших пешком и уже в земле Славянской устроивших свою конницу. Те, которые прожили некоторое время между Славянами, являются хорошо вооруженными, имеют панцири, шлемы, щиты: новые же пришлецы приходят всегда полунагие. Доказательством тому служат жалобы в 945 г. новоприбывших Варягов на богатство дружины Свенельда… Здесь я вижу в пришельцах не только менее образованности в нравах, и утонченности в жизненных потребностях, но даже и в самой гражданственности»…

«Набеги Норманнов и завоевания их долгое время подобно молнии блистали и исчезали, пока наконец составились из оных государства. Но даже во время существования сих государству спрашиваю, был ли хотя один город в Скандинавии около 1000 года, который бы мог сравниться с Киевом? В самую блестящую эпоху их завоеваний, когда скальды воспевали знаменитые подвиги своих соотчичей, в Скандинавы почти не было городов. Владения Скандинавов были реки, холмы, равнины; а собственность Славян составляли грады, города (civitates). Земля Славянская, изобиловавшая всеми жизненными потребностями, населенная многими городами, была для Варягов всегдашнею целью набегов, потому что они находили в оной столько же добычи, богатства и городов, как в соседней стране Биярмии. Из всего этого я заключаю, что Славяне были на высшей степени образованности, нежели Варяги во время пришествия их в землю Славянскую. Это не гипотеза, не предположение, извлеченное из сравнения или подобия Варягов и Славян, с Греками, Римлянами, Казаками или Татарами, но очевидная истина основанная на современных происшествиях и описаниях» [34].

Множество доказательств такому заключению Лелевеля находится в самой истории Карамзина, которого автор справедливо упрекал, что «он слишком мало обратил внимания на сей важный предмет, служащий к объяснению многих темных мест в истории, предмет, который должно почитать за один из краеугольных камней целого основания Русской истории, и который однако историографом был разрешен несколькими словами без надлежащих доказательств». Русские ученые-ученики Шлецера придавали этому предмету очень важное значение только в том смысле, чтобы наперекор здравому смыслу доказывать одно Норманство Руси и развивать на этом основании широкую образовательную роль Варягов (Норманнов). Замечаний Лелевеля в отношении общей главной его мысли даже никто и не оспаривал: они остались без отзыва, как нечто совсем чуждое нашим историческим созерцаниям.

Как нечто совсем чуждое обработке Русской истории были приняты и труды Венелина. Некоторые их встретили очень радушно и радовались, как новому открытию, его смелым решениям о старобытности в Европе Славянства, о старобытности на своем месте Руси, о несуществовании так называемого великого переселения народов и т. д. Впрочем их оценили по достоинству, заметив важные недостатки в самом методе его исследований, не обращавшем особого внимания на обработку подлинных свидетельств или источников, о чем мы говорили. Общий голос ученых становился однако на том, что в сущности это — бредни, что это говорит одно невежество, ибо истинная, Шлецеровская ученость свидетельствует совсем другое. Верные мысли Славянской школы конечно не угасали; они нарождались сами собой; но к сожалению не на их стороне была наука или лучше сказать общее мнение ученых людей, в особенности преподавателей этой науки, которым конечно гораздо легче было повторять шлецеровские зады, чем самостоятельно копаться в новых источниках. Для утверждения о Норманстве Руси и о великом влиянии на нашу жизнь Варягов-Норманнов, не требовалось никакого самостоятельная знания и труда. Достаточно было только крепче держаться за Шлецера и приводить уже обработанные, готовый доказательства из его же сочинений.

Писал ли кто историю, как Полевой, Устрялов, все с разными вариациями, в более или менее резких выражениях повторяли одно и тоже.

«Нельзя предполагать в древних Славянах, говорил Полевой, большей против Варягов (Норманнов) образованности. Было только различие народных элементов; одного (славянского), косневшего в азиатской неизменности нравов; другого, создавшая себе новую жизнь под хладным небом Скандинавии и жившего изменениями».

«Все удостоверяет, говорит Устрялов, что Русь возникла в племени Славян, под влиянием Норманнов, что господство Норманнов, в земле Славянской завязано первый узел общественный». «В смысле гражданском Славяне вероятно не уступали Норманнам», продолжает автор, делая уступку мнениям Лелевеля и стараясь помирить эти мнения с норманнским призраком, который однако берет свое и заставляет историка веровать, что напр. удельная система была произведением Норманнов, что Норманны для Славян были вообще поколением благородным, господствующим, что они все свое норманнское хотя и отдали Славянам, то есть превратились в Славян, но удержали за собою именно право господства. Идея чисто немецкая.

Обращался ли кто к «разысканиям о финансах древней России» как Гагемейстер, опять являлись те же избитые мысли и фразы о великом организаторском значении Варягов-Норманнов.

Гагемейстер не говорит уже о призвании, а прямо описывает, что все наши земли были покорены Норманнами, что Рюрик соединил только под свою державу «некоторые из отдельных государств, основанных прежде него Норманнами же», и что в скором времени после того «Северная Россия и в особенности Новгород, более походили на землю Норманскую, чем на Славянскую; ибо законы, обычаи, торговля, перешли туда из-за моря». Олег затем покорил юг России, утвердившись в Киеве, где, только «отдаленность этого города от Скандинавии сохранила народность Славян».

«Народная самобытность Славян взяла верх над пришельцами Норманнами по той причине, что была принята из Греции Христианская вера, сделавшая Россию как будто принадлежностью Греции».

«Владычество Варягов (Норманнов) имело весьма благое влияние на промышленность в России». Оно строило города, размещало жителей по погостам и сотням, соединяло их более и искоренило последние следы кочевой жизни, привязало население к земле, придало более ценности почве.

«Не было народа, который бы более Норманцев умел воспользоваться многочисленными водяными путями России».

«Норманцы были основателями торговли в России, о чем свидетельствуют перешедшие в Русский язык слова: купец, гость, товар, торг».

«Сословие купцов сначала, кажется, состояло только из Норманцев».

«В 9, 10 и 11 ст. вся торговля находилась в руках Норманцев».

Все это говорится рядом с таким заключением автора: «Начало Русского Государства скрывается в первом соединении в гражданские общества Славянских племен; общества сии достигли уже некоторой степени образованности до прибытия варяжских князей, которые сделавшись известными Грекам, сообщили имя свое всей подвластной стране. Посему нельзя определить древности разных установлений в Российском Государстве относительно начала общественных в оном связей».

Открываются свидетельства Арабов о дерзких походах Руссов на Восток — исследователь, начиная свою повесть об этих походах, не спрашивает, какие это были Руссы, а прямо, впереди всего чертит живую характеристику Норманнов, поставляешь их единственным народом в истории, с которым никто не мог сравняться в беспредельной, дикой отваге и пр., и пр. и доказываешь, что этот буйный дух Норманства лучше всего выражается именно в Русских походах на Каспий [35].

Само собою разумеется, что разыскания в Скандинавских Сагах, произведенные под обаянием норманнского призрака, должны были довести дело до последнего конца. За это дело взялся Сенковский. По поводу издания Эймундовой Саги, он написал о Скандинавских Сагах особую статью, где с необыкновенною горячностью доказал, что Русь в сущности была только новой Скандинавией.

Искренно ли он верил своим заключениям, или это было одно только его журнальное остроумие — неизвестно. Но очень многие и самые существенные его соображения и решения были приняты ученостью весьма приветливо и дружелюбно. Они не были новы; они повторяли одно и тоже старое; но они были доказаны новым способом.

Возбужденный распространившимися в то время новыми идеями о задачах истории, Сенковский потребовал и от наших историков уже не мертвых подлинных документов, на чем стояла критика Шлецера, а запросил подлинного живого человека, которого по его мнению возможно изобразить только при помощи народных саг, преданий, басен, совсем отринутых и позабытых историческою ученостью. С этой точки он прежде всего осудил теорию исторической критики, упрекая ее в ложном направлены, что «слишком она доискивалась истины, достоверности, чистоты фактов».

Он отдавал преимущество картине общественного человека и на этом основании очень заступался за басни, предпочитая их всякой достоверности.

Вместе с критикою, конечно, он осудил и Шлецера, которого называете «одним из ужаснейших мучителей» в смысле неутомимого преследователя всяких басен.

Можно было ожидать в самом деле чего либо нового, несогласного с историческою критикою этого ужаснейшего мучителя, а вышло напротив все одно и тоже, о чем давным-давно говорил Шлецер. Его осторожные во всяком случае мысли без всякой осторожности были доведены только до полной нелепости. Почему и можно заключить, что Сенковский, как очень верно заметил Савельев-Ростиславич, писал собственно веселую пародию на теорию Норманства, доводя ее логически до явных нелепостей.

«Не трудно видеть, говорит Сенковский о приходе к нам Варягов, что не горстка солдат вторглась в политически быть и нравы Славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями поселилась в нашей земле; что эпоха Варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии; ибо хотя они скоро забыли свой язык, подобно Манджурам, завоевавшим Китай, но очевидно оставались Норманнами почти до времен Монгольских».

Славяне «неминуемо должны были утратить свою народность и вместе с приятием имени Руссов, сделаться Руссами-Скандинавами, в образе мыслей, нравах и даже занятиях».

Варяги, как грозное сословие Скандинавских морских князей, своими романическими, истинно живописными нравами, внезапным своим падением посреди земледельческих племен непременно потрясли все навыки Славян. «В самом деле, мы видим, что спустя некоторое время тихие, смирные, угнетенные человеки (так Сенковский называет Славян), которых Хазары (т. е. Обры, Авары) запрягали в свои кибитки, уже смело стали разделять с Руссами опасности моря и пускаться вместе с ними почти на баснословные подвиги. Скоро все народонаселение сделалось воинственным и оживилось героическим духом Скандинавии. Такая перемена в характере заставляете предполагать общее преобразование духа, понятий, вооружения, одежды и обычаев страны».

Вообще автор убежден, что «если нравственное и политическое состояние России в первой эпохе ее истории не было верным оттиском Скандинавии, то без всякого сомнения было оно полным и ярким ее отражением». «Настоящий характер эпохи был Русский, или Скандинавский, а не Славянский».

«Одним словом, Россия варяжских времен была, с некоторыми оттенками, Финно-Славянская Скандинавия. Безпристрастный историк России не должен исключительно объявлять себя славянином, ибо тогдашнее ее народонаселение состояло в равном почти количестве из Славян и Финнов, под управлением третьего германского поколения. Из слияния этих трех племен восстал Российский народ… История России начинается в Скандинавии и на водах Балтийского моря. Нравственный и политически быть норманнского севера есть первая картина, первая страница нашего бытописания. Саги столько же принадлежат нам, как и прочим народам, происшедшим от Скандинавов или ими созданными.

Все эти заключения, развивающие только главные положения Шлецера, утверждались на изучении скандинавских саг, то есть скандинавской народной поэзии, в роде наших богатырских былин, сильно потерпевшей только от ученой руки их первых собирателей. Таким образом: первое — это поэзия, второе — это поэзия, искаженная не устами самого народа, а пером сочинителя историй.

Но все-таки в ней живее, чем где-либо обрисовывается древний общий скандинавский человек со своими нравами, обычаями, уставами жизни и т. д. Из сравнения этого человека с Русским древним человеком оказывается сходство, но только сходство общечеловеческое, сходство одинаких условий жизни, одинаких ее положений и направлений, какие можно открыть повсюду в человеческой природе. Однако — на этом самом основании норманисты решают, что на Руси в первые века ее истории ничего не было своего, а все было норманнское, обозначая таким образом своенародную жизнь Руси пустым местом.

Статья Сенковского в сущности была горячим журнальным фельетоном в защиту полного и всестороннего норманства Руси. Осуждая историков и самого Карамзина за их невнимание к сагам, он бегло и живо рисует характеристику норманнского севера и заключает: — «все это ускользнуло от внимания и проницательности наших историков, все иссякло в тумане неуместного славянизма и сдуто с исторических страниц Руси ледовитым дыханием Старой Критики». «Чтоб создать настоящую историю того времени, продолжает автор, надобно вновь переисследовать все ее материалы в духе новейшей критики, которая не боится басен и умеет отыскивать и в них человека и его общественное состояние; надобно учиться языку Руссов и стараться из подлинных сказаний севера узнать, что такое был тогдашний север». «Утешимся приятною надеждою, заключает автор, что скоро кто-нибудь из нашей молодой России, посвятить себя одной этой эпохе, и изучив ее во всех отношениях, сочинить первую ее монографию и первую историю. Труд огромный, многосложный, требующий большого терпения, постоянства и даже разнородных сведений, но обещающий вознаградить неустрашимая труженика обильною жатвою любопытных фактов и новых видов».

Такой труд давно уже был предпринять Погодиным. Никто, конечно, с таким здравомыслием и так основательно не мог бы рассеять этот норманнский призрак, как автор «Исследований, Замечаний и Лекций о Русской Истории».

Но к сожалению многоуважаемый ученый пришел к разработке этого вопроса уже с готовым его решением (по Карамзину) с готовою и притом неоспоримою истиною, что Варяги-Русь суть Норманны. В самом начале своего труда, он приводить так называемое им классическое место Несторовой летописи, где говорится о призвании Варягов и где они сливаются с Русью в одно имя, в одно племя. Автор полагает это место краеугольным камнем для своих рассуждений. По-видимому, он называет его классическим в смысле его непреложной достоверности, и сопровождает следующим рассуждением: «Мы должны рассмотреть внимательно это важное место. Разберем все слова, объясним все выражения, сообразим все обстоятельства современный и следующие, поищем комментария в истории древних государству единоплеменных и иноплеменных, отвлечемся от всех понятий настоящих. Помня беспрестанно всю важность и великость нашего дела, нашей задачи (то есть разрешение вопроса, как началось Русское Государство) станем останавливаться на всяком шагу: все для нас важно, дорого, нужно; стоит труда подумать о всякой безделице; подобно рудокопам, которые просевают кучи песку, через сито, чтоб извлечь несколько крупинок золота, проведем всякое слово, всякую букву через чистилище строгой критики».

Можно думать, что чистилищу строгой критики подвергнется прежде всего слово Русь: как, в каком смысле оно имя норманнское, а не Русское; откуда взял летописец, что это имя явилось только со времени призвания Варягов и принесено ими, как их собственное туземное имя; как он мог узнать об этом, в каком виде он передаете это сведение, в образе ли предания или под видом события; где именно жила эта Русь? и т. д.

Автор не задает никаких вопросов по этому поводу и вполне, без малейших оговорок толкует слова Нестора в пользу предвзятой идеи о Норманстве Руси, называя свое толкование наияснейшим. Он главным образом доказывает только, что Варяги — были Норманны, что Русь, поэтому, тоже Норманны, — это для него истина наияснейшая, не требующая никаких доказательства

Первое показание летописца о Руси, что он впервые нашел это имя у Греков, показание, заслуживающее самого внимательного рассмотрения именно в сличении с варяжским происхождением этого слова, остается здесь без всякого отзыва и как бы не существует. Точно также остается без отзыва и последнее показание летописи, что с приходом Олега в Киев все пришедшие, в том числе и Варяги, прозвались Русью.

Кроме того исследования Шлецера и замечание покойного Максимовича, что Нестор входил уже в соображения о начале прозвания Русской земли и что летопись Русская в этом отношении представляет не простое сказание о событиях, но мнения исторические [36], — это осталось также без обследования.

Вообще намерение автора провести вопрос чистилищем строгой критики над каждым словом и над каждою буквою ограничилось только одною стороною дела: всесторонним и подробнейшим защищением предвзятого решения от возражений, какие в то время существовали и нарождались в науке.

Впрочем автор за имя особенно не стоит. Он говорит даже, что не в имени дело. Норманны могли принести имя, могли сами принять имя от туземцев: «Основателями государства в том и другом случае остаются Норманны! Вот в чем главное!»

Но как это понимать? Что значит быть основателем государства, особенно, если этот вопрос будет относиться к нашим Варягам? Что собственно они принесли к нам такого, почему должно их почитать основателями государства? То, что приписывается Варягам, не развилось ли в течение лет само собою из собственных Славянских обстоятельств и начал жизни?

С ними пришел князь, но князь ведь доморощенное славянское произведете жизни; поэтому необходимо знать, чем варяжский князь отличался от прежних славянских князей? Князь принес княжеский суд, но чем этот суд отличался от прежнего славянского суда? Что касается самой идеи об общей справедливой власти, то мы видим, что понятия об ней были выработаны сознанием самих Славян, для этого и призвавших варяжского князя. Князь принес порядок, наряд; но какой, и чем он отличался от прежнего порядка или беспорядка? По-видимому вся роль Варягов заключалась в защите от обид, сторонних и домашних — это ли мы должны именовать основанием государства? И почему основателями государства не почитать с большею справедливостью тех самых людей, которые именно для основания своей независимости и самостоятельности призвали весьма потребное для этого орудие — храбрую и отважную варяжскую дружину? Люди, измучившись домашним раздором, согласились отдаться в защиту, пошли на суд и на правду третьего стороннего лица. Ясно, что основание государства устроилось тремя силами и Варяги в этом случае составляют не более, как только третью долю, а две доли необходимо должны принадлежать все-таки старым хозяевам этого нового государства. Другое дело, если б случилось варяжское завоевание. Но ни летопись, ни последующая история об этом даже не делают и намеков. Варяжский князь в лице даже очень поздних потомков все еще не думает отнимать остальных двух долей у народа и все живет одною своею третьею долею, которою владел по призванию. То есть, князь долгое время все остается не более как защитником и судьею людей, не помышляя ни о чем другом. Не есть ли это чисто славянская старозаветная обработка княжеских понятий и всего того смысла княжеской роли, с каким варяжский князь целые столетия живет между Славянами?

Труд Погодина в сущности представляет, как он заявляете сам, только систематически свод всех прежних работ по этому предмету и опровержение всех возражений и мнений, несогласных с учением Скандинавства. Поэтому, естественно мы у него находим повторение тех же идей Шлецера и Карамзина, только обставленных и развитых с большими подробностями. Шлецерову идею о Рюрике-монархе, как основателе Русского Государства, Погодин развивает таким образом: «Призванному княжескому роду, говорит он, предназначено было великое дело преобразовать в гражданском отношении весь этот славянский патриархальный мир, сообщить исподволь гражданскую форму всем частям России, довести ее до нынешнего состояния и составить величайшее государство в мире… Начало династии — это в некотором отношении начало начала». Убеждение совершенно библейское. Пустое место и династия, как личный творец всего чем живет наш народ!

Но так ли было в Русской истории? Не сам ли народ двигал династией, требуя и настаивая, хотя бы одним путем отрицания, чтоб она не отставала в гражданских преобразованиях, или вообще в устройстве земли. То, что можно сказать обо всем ходе Русской Истории, разве возможно приписать деянию одной династии. Она во всяком случае и всегда остается, как мы заметили выше, при одной третьей доле в своей деятельности и заботливости об общем благе. На остальных двух долях опять-таки работает народ.

Невозможно также присваивать династии значение начала самого начала в государственном и особенно в гражданском развитии народа. Начало начала заключается именно в том приснопамятном решении Новгородских Славян поискать князя, который бы владел и судил по праву, в правду, и рядил по ряду, т. е. но уговору с Землею.

Вот истинное начало самого начала, для которого династия послужила только живым выражением, живою формою, не более. Сам автор говорит, хотя и мимоходом, в одном из примечаний к своим исследованиям: «Новгородцы увидели, что наряда в их земле нет и пошли искать себе князя — это и показывает развитие или начало гражданского смысла, какого у других наших племен славянских мы не видим» [37].

В этом то самом решении и заключается основание государства. Суждение автора о значении династии в собственном смысле есть старинная историческая фраза, посредством которой старинная история очень многое объясняла на своих страницах. Этой фразы невозможно миновать, когда историческое воззрение исполнено понятий, что история повсюду начинается с пустого места и создается личною волею призванного или пришедшего завоевателем творца.

Личный наш творец, то есть Норманны, изображены Погодиным по рисунку, который начерчен критикою Шлецера. Это были разбойники, морские разбойники и грабители, дерзкие забияки, но «в тогдашнее время морской разбой был почетным ремеслом», заметил при этом Шлецер, повторяя слова Байера.

Все это в большей подробности утвердил своими изысканиями Погодин. Оказывается, что и наши Норманны не могли провести и одного года в покое и делали постоянные набеги, то на Славян соседей, то на Царьград и т. д.

«Для Норманнов ничего не было невозможного. Только они одни могли решиться с малыми силами напасть на столицу Восточной империи (при Оскольде)».

Погодин беспрестанно приводит ссылки и тексты из западных писателей, подробно объясняя, как эти разбойники-Норманны производили свои набеги и вовсе забывая, что это явление не исключительно норманнское, а общее для всех приморских обитателей, которые промышляют разбоем. По Черному морю наши казаки, также Черкесы делали тоже самое. И почему ж бы не пускаться на грабеж и древнейшим Киевлянам? Но во всяком случае, по тому облику, какой выведен здесь для норманнских набегов и вообще для характеристики Норманства, никак нельзя поверить, что бы в нашей стране их набеги могли окончиться призванием. Весь запас приводимых доказательств о разбойничестве Норманнов служить как бы подтверждением только тому, что и наша страна была завоевана. Однако тут по необходимости является чудо. Разбойные Варяги на нашей земле поступают иначе.

«Впрочем характер походов варяжских был у нас иной, нежели в прочей Европе, говорит почтенный исследователь: они не являются грабителями и опустошителями».

Почему же? «Это было без всякого сомнения по той причини, что славянские племена, тихие, смирные, не раздражали их, не представляли никакого сопротивления (напр. Поляне, Радимичи), не так как на западе; или представляли малое (Древляне, Северяне), исполняли тотчас их требования, — кроме Тиверцов, Вятичей, кои кажется пытались было воспользоваться своею отдаленностью. Варяги довольствовались только собиранием дани с племен славянских и даже покупали у них суда», — то есть не отнимали их грабежом, хотел вероятно сказать автор.

Это заключение, что Варяги действовали у нас иначе, чем в западной Европе, так значительно и важно для разъяснения начальной нашей истории, что на нем-то и следовало бы остановить всю изыскательную ученость. Между тем автор обходит его голым соображением, что Славяне были тихи, смирны, были вообще ничто перед Варягами, творцами нашей исторической жизни.

По этой идее, все деятельное, всякий почин, всякое достоинство принадлежит Варягам; все слабое, ничтожное, тихое, смирное, всякая неподвижность принадлежит Славянам, о чем уже говорил даже и Полевой. Если Ольга в царских палатах Константинополя ведет себя с достоинством, единственно из той мысли, что она не простая придворная женщина тех палат, а княгиня целой народности, то это непременно величавая Норманка, в роде Сигриды и Гиды, не уступавших в гордости своим соотечественникам Норманнам. Автор прибавляешь: «Вспомним о Рогнеде, которая говорит о Владимире: не хочу разуть робичича и после даже хочет убить Владимира. Припомним о женщинах в войске Святослава, которых нашли убитыми наряду с прочими воинами. Все это черты норманнские, дух более норманнский, нежели славянский… Славянские жены отличались добродетелями более мирными, тихими, восточными». Самая месть Ольги Древлянам тоже норманнское дело.

Если народ, уже в 11 в., не вынося тягостей или бестолкового управления со стороны князей, т. е. своих организаторов, Варягов-Норманнов, поднимается, бунтует, то автор никак не желает признать в этих бунтовщиках Славян — это не Славяне, это непременно Варяги. В 1065 г. люди Шевские возмутились против Изяслава, укоряя его в неуменьи или в нежеланьи защитить их от Половцев. «Неужели это тихие Поляне?» вопрошает автор. В 1077 г. люди Киевские стали грозить князьям, что если они не помирятся, не прекратят войны, то они уйдут в Грецию. «Неужели это тихие Поляне, которые платили дань Козарам, беспрекословно покорились Оскольду и Диру, потом Олегу? Неужели это тихие Поляне, которых так прославляет Нестор?» повторяет свои вопросы автор и отвечает. «Нет, это Варяги (Норманны) ходоки в Грецию. Мысль уйти в Грецию не могла придти и в голову Полянам». Конечно всему племени не могла придти в голову, но горожанам Киева она естественно приходила.

«Новгородцы были гораздо вольнее и образованнее в гражданском отношении пред другими нашими Славянами. — Нет никакого сомнения, что этот (свободный) дух развился наиболее вследствие значительного поселения Варягов между ними».

«И Круг думает, что напр. Святослав был воспитан там (в Новгороде) для сохранения в нем норманнского духа».

Норманнский дух представлял основную силу, которая господствовала и все устраивала в Русской Земле!

Задавшись готовым положением, что Русь были Норманны, автор приводить свои заключения, к таким крайностям, которым подивился бы сам Шлецер. Имя Русский в первые двести лет нашей истории везде у него значит норманнский. От этого естественно он приходить к убеждению, что Русь-Норманны жили и господствовали у нас в то время целым особым племенем, которое расселилось по всем городам и составляло исключительно военную силу, так что по его рассуждению даже и все вольные землевладельцы (помещики по теперешнему), из которых составлялась рать, были, разумеется (автор очень часто употребляет это слово), Варяги-Русь, то есть Норманны. Туземцы совершенно не употреблялись (на войну), обреченные на любезное свое земледелие.

Язык русский — это значит язык норманнский. «Язык, говорит автор, употреблялся русский, то есть варяго-русский, норманнский, скандинавский, которым говорили первые князья, их бояре, дружина и все прочие выходцы. Этот язык впоследствии, может быть, в 5 или 6 колене (при детях Ярослава), когда сообщение со скандинавским севером прервалось и Русь совсем ославянилась, вышел из употребления, подобно норманскому на севере Франции, уступив место туземным наречиям, оставив в них после себя только слабые следы. Имя его однако ж перешло на туземные наречия… и язык славянский со всеми его наречиями начал называться по имени господствующего племени Русским».

Русское язычество, мифология, со всеми своими богами, было варяго-русское, скандинавское, а не славянское. Почему? По одной только причине, что все места летописи, где об этом говорится, относятся к Варяго-Руссам, то есть упоминают собственно Русь, а не Варягов, но не упоминают Славян. Ясно, что все эти верования русские, то есть скандинавские, «и с этой точки должны быть объясняемы. Так требует здравый рассудок и историческая последовательность… Мы находим даже и положительное подтверждение нашей мысли, доказывает автор: «Олега Греки водиша на роту и мужий его, по Рускому закону, кляшася оружием своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьим богом». Может ли быть какое сомнение, что это боги норманнские, а не наши славянские. Олег и мужи его, чистые Норманны, не могли бы клясться чужими богами, которым не верили: всякой клянется своею клятвою». Продолжая свои рассуждения об этих богах, автор изумляется только, как в Русскую (скандинавскую) мифологию попали Стрибог и Дажбог — имена славянские!

Само собою разумеется, что и «христианством мы обязаны Варягам также, как и гражданским устройством». «Варяги-Русь воевали и торговали беспрестанно с Константинополем. Там узнали они Христианскую Веру, начали принимать ее, и потом сообщили ее нашим славянским племенам», которые, конечно, как малый ребенок, не могли знать, что живут недалеко от Царьграда.

Затем торговля, законы, обычаи, все без исключения деятельное и положительное автор приписывает тем же одним Руссам, то есть Скандинавам. «Варяги-Русь, говорит автор, пришли к нам, разумеется, со своими законами и обычаями, точно как со своими именами, верованиями, своим языком, образом действий…»

«Законы и обычаи Русские-Норманнские-Скандинавские-Варяжские сохранились между нами, как верования, как имена, как язык, как дух, подвергаясь мало помалу вместе с нами влиянию туземному, потом христианства… Обозревая эти законы, обычаи, должности и их названия, мы видим ясно, что все они принадлежать племени пришлому, Норманскому-Немецкому».

Все эти мысли, после уверений Сенковского, конечно, не новы; но мы повторяем их, дабы показать с какою силою они господствовали в каждом ученом труде и в каждом образованном уме.

На чем же однако построены все эти выводы решительные, разительные и неумолимо-своенравные (как сам же Погодин отзывался о Шлецере), с которыми несогласие тотчас с горячностью автор обзывает невежеством, легкомыслием, и крепко убежденный, что истина у него в руках, не допускает даже никакого сомнения и спора? Самым основательным и полновесным возражениям он отвечает следующим образом: «Охотники спорить, охотники искать не истины, а предлогов к несогласию, могут сделать следующее частное возражение, составленное из легких общих мест: такое-то постановление (напр. месть) принадлежит всем народам, — такое-то имя (напр. князь) есть чисто славянское, след. норманнскими их называть нельзя. Отвечаю: 1) если они общие, то нельзя отнять их и у Норманнов. 2) Они являются не одни, а в совокупности со множеством других обычаев или имен, чисто норманнских, след. должны быть принесены Норманнами же, которые встретили у туземцев случайное сходство со собою в этом отношении. Мало ли есть таких (случайных) сходств и теперь между племенами, при всем прочем их различии между собою».

Последняя заметка после Сенковского вполне обозначаете, как искренно автор верует в пустое место Славянства, в это славянское ничто, которое было наполнено только по милости Норманнов. Выходить, что вся основа и так сказать вся материя нашей жизни — норманнская, а если и было кое-что своего, славянского, так и оно весьма сомнительно, ибо случайное сходство с норманством еще не доказывает, чтоб это свое было непременно славянское. Сказать больше об историческом ничтожестве Славянства невозможно.

И все это утверждено только на собранных чертах простого человеческого естественного сходства в некоторых обычаях, нравах, положениях жизни у наших Славян с Норманнами.

Автор с великою тщательностью подыскал эти сходства и с великою горячностью почти на каждой странице своих исследований утверждает, что стало быть наша Русь-Варяги-Норманны-Скандинавы-Немцы.

Дети Ярослава дополняют отцовскую Русскую Правду. — «Так точно происходило и везде у Норманнов», подтверждаете автор. Как будто в подобных случаях везде происходило и происходить иначе?

«Руссы при Олеге вытаскивают суда на берег и идут на них посуху», — Норманны поступали так часто, отмечает автор. Но и Аргонавты так поступали.

Любимое пристанище у Норманнов в их походах по воде было на островах, — тоже делают Руссы, см. Ибн-Фоцлана и пр.

Русские любили париться в банях, как говорит Нестор, относя это ко временам Апостольским, — баню очень любили Норманны, которые обыкновенно ходили в оные по субботам, примечает автор.

Конское мясо, которым питался Святослав, разумеется было любимым кушаньем у Норманнов, след. Святослав уже по этому чистейший Норманн со всеми Скифами, Печенегами, Половцами, Татарами и всякими степняками!

Руссы уважали красоту женщин, — известно, как Норманны уважали красоту. Многоженство допускалось, — норманнские обычаи были совершенно те же. Дети отдавались на воспитание дядькам, пестунам, — пестуны были в обычае у Норманнов, и пр., и пр.

Все это было бы ничего: такие сходства без особого труда можно найти у всех народов и они в сущности объясняют только, что люди везде люди. Но для Погодина всякое малейшее сходство норманства с нашим бытом очень значительно и важно, ибо непреложно доказывает, что Русь были Норманны. Желая со всех сторон доказать эту предвзятую истину, он одним норманством и ограничивает свои бесчисленные параллели, и когда С. Строев, рассматривая статью Сенковского о Скандинавских Сагах, указал, что сходства можно найти везде: в Индии, у Евреев, у Греков, у Французов, то Погодин заметил, что такой способ критики «относится к журнальным фокус-покусам».

Славян автор вообще рисует такими чертами, которые в сущности сводят бытовое и историческое значение их народного характера к нулю.

Говоря по Карамзину и по Шафарику, что главные их добродетели: кротость и терпение, а пороки: сварливость между собою (след. страсть к войне), пристрастие к иноплеменникам и подражательность, Погодин продолжает:

«Славяне были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый. Все древние писатели утверждают это о своих Словенах, то есть Западных. Наши имели и имеют эти качества еще в высшей степени. Потому они и приняли чуждых господь без всякого сопротивления (да ведь они призвали их добровольно!), исполняли всякое требование их с готовностью, не раздражали ничем, — и всегда были довольны своею участью. Поляне платили дань Козарам, пришел Аскольд, стали платить ему, пришел Олег — точно также. Кому вы даете дань спрашивает Олег Северян? — Козарам. — Не давайте Козарам, а давайте мне, — и Северяне начали давать ему».

Не станем доказывать, что все это неверно, не по отношению к Северянам или к какому либо данному случаю, какой всегда можно отыскать, а по отношению ко всей действительности, описанной летописцами и изображенной в своих местах самим же автором. Здесь, эпический склад летописного рассказа автор странным образом толкует как текст точной реляции.

Заметим вообще, что такая характеристика Славянства, конечно, должна была явиться по необходимости, как выражение исторических воззрений, начинающих историю вообще с пустого места.

Но с другой стороны нельзя забывать и того обстоятельства, что в подобных суждениях не мало участвуют и некоторые предубеждения, как ученые, так и общественные или национальный.

Если, как мы уже говорили, немецкий ученый убежден, что германское племя повсюду в истории являлось и является основателем, строителем и проводником цивилизации, культуры; то русский ученый, основательно или неосновательно, никак не может в своем сознании миновать той мысли, что славянское племя и русское в частности никогда в культурном отношении ничего не значило и в сущности представляет историческую пустоту. Для воспитания такого сознания существовало множество причин, ученых и не ученых, о которых мы отчасти говорили и в числе которых весьма немаловажною была та причина, что свои ученые познания мы получали от той исторической науки, где эта истина утверждалась почти каждодневно.

* * *

Весь скептицизм Каченовского и его учеников, против которого с такою горячностью ратовал Погодин, происходил из того же сознания, что Русская история не может представлять что либо значительное в сравнении с историею западных народов.

Этот скептицизм построился главным образом именно на сравнении нашей истории прямо со Всеобщею Историею, то есть на поверке нашей Истории фактами и положениями всего мира. Очень мало зная и меньше всего понимая свою Историю, мы в то время достаточно знали Историю Всемирную и к ее-то великим образцам приравнивали свою Русскую бедность. Параллель выходила изумительная!

Известно, что Карамзин в своей Истории слишком государственно и потому очень неверно изобразил первых князей и первое время Руси. Это подало весьма основательный поводов опровергать историка.

Сомнения и отрицания Каченовского в этом случае отправлялись от готовой и непреложной истины. Он веровал, что это первое время Руси было временем глубокого и всестороннего варварства, которое не могло идти ни в какое сравнение с варварством европейским. Он отвергал наши договоры с Греками, потому что «они заключают в себе понятия совершенно несообразный со существовавшим ходом дел, не только у полудиких кочевых племен Руссов, но даже и во всей Европе».

Не меньшую несообразность с общим духом времени представляет, по его понятию, и Ярославова Русская Правда, на том основании, что в начале 11-го столетия, в странах западной Европы, в Богемии, в Польше, в Дании, Швеции, не видно ничего подобного.

«Откуда Ярослав взял пример для сочинения своих законов», — спрашивает Каченовский, и высказывает этим вопросом все одно и то же непреложное убеждение всей Русской образованности, или по крайней мере передовых ее умов, что на Руси, что ни есть, — все откуда либо заимствовано, что сама по себе Русь — пустое место, чистый лист бумаги, никогда не была способна что-либо создать и вырастить самостоятельно. Это убеждение Каченовский постоянно утверждал ученою посылкою: чего не было в Европе, того никак не могло быть и на Руси. Иначе это противоречило «всеобщему ходу гражданской и политической образованности народов». Его очень смущала наша летопись, о которой доказывали, что она писана тоже в 11-м веке; между тем, как в соседних европейских странах в этот век летописанье или вовсе не начиналось или едва начиналось. Ясно, что наша летопись подложна, недостоверна. К тому же в своем начале она имеет даже некоторую систему, является систематическим сочинением. «Как это могло случиться посреди всеобщей безграмотности — явление беспримерное в истории! — восклицает скептик, — и особливо в истории нашего Севера, оно суть исключение из всеобщего хода образованности народов».

По этому поводу Каченовский делает упрек даже Шлецеру за излишнюю доверенность и энтузиазм к нашей летописи и показывает, что она могла быть составлена только в 13-м и даже в 14-м столетии с непременными заимствованиями из западных летописцев и вообще составлена по их образцам [38].

Мысль о чем либо Русском, самостоятельном и самобытном в этом отношении, даже после убедительных исследований Шлецера, такая мысль не могла и вместиться в эти отрицающие умы. Простой рассказ Новгородца Гюряты Роговича о Печере и Югре, они сопровождаюсь таким заключением: «Никоим образом не можно даже предположить, не только доказать, чтобы в 11 ст. так далеко простирались открытия Новгородцев».

Что же в сущности говорит это отрицание? Не лежит ли в нем то же самое сознание о русском человеке, как о пустом месте в человеческой истории, которое руководило и Погодиным в его изображении народного характера наших Славян. Во всяком случае подобные идеи не вырастают на почве науки; они приносятся в ученые рассуждения из области общественных воззрений и созерцаний, от которых, как мы говорили, историческая наука никогда не бывает свободна. Оттого, обыкновенно, построенные на таких идеях ученые соображения не выдерживают и малейшей критики, а исследования при всех своих достоинствах наполняются вопиющими противоречиями и до крайности нелепыми выводами.

И Погодин, и противник его Каченовский, выходя из самых противоположных точек зрения, пришли однако к одному концу и в основе своих воззрений выразили одну и ту же мысль, то есть — мысль об историческом ничтожестве русского бытия.

Здесь общественные мысли и убеждения покорили своей воле мысли ученые, и сами собою, не слушая противоречий, высказались именно там, где следовало произнести последнее заключительное слово, то есть на ученой кафедре.

Это произошло тем легче, что уважаемые ученые, каждый в своем кругу исследований, строили эти исследования на простом логическом развитии предвзятых ими истин или посылок. Каченовский, как мы говорили, шел от той взятой истины, что в начале русской истории Руссы были полудиким кочевым племенем, след. никак не могли сколько-нибудь равняться по своему развитью даже со соседними, столь же дикими странами западной Европы, не говоря об отдаленных. «Выступают на сцену необразованные и полудикие Норманны, владычествуют над необразованными и полудикими Финно-Славянскими племенами — что из этого могло произойти в смысле цивилизации! И как скоро могла такая народность дойти до сознания о правильных договорах с Греками, об издании писанного закона, о сочинении даже летописи?» «Мы можем судить по Финнам нашего времени, замечает скептик, в каком состоянии, находился народ сей в 11-м веке… Знаем также, из самых наших летописей, в сколь необразованном, именно полудиком состоянии жили в то время Славяне»…

Отсюда логически верно и нисколько неверно действительности были выведены и все дальнейшие заключения скептиков и отрицателей.

Погодин взял за истину, что имя Русь означает Норманнов и также логически верно все Русское, о чем где-либо свидетельствовал летописец и другие источники, отнес к Норманнам. Настоящим Русским, то есть Славянам, именно Киевским, не осталось ничего. Неумолимая логика заставила автора населить Славянские города и земли целым норманнским племенем и этому одному племени отдать все: язык, веру, мореплавание, торговлю, войну и все-все, чем жила Русская Русь первых двух веков.

И все это говорилось на виду обширных и достовернейших свидетельств совсем другого качества, приводимых самим автором, которые, если б поведены были с тою же неумолимою логикою, привели бы совсем к другим выводам и заключениям.

Сам же автор, следуя за Шафариком, пишет: «Древние Славяне и мы, ныне так называемые Русские, составляем один и тот же народ, беспрерывно живущий, если можно так выразиться, с осьмого, а может быть и далее, перед Р. X. века, — следовательно все, что принадлежало древним Славянам, то досталось и нам, в лице наших предков девятого столетия. В чем же состояло это наследство? Что они получили от Славян? Каковы они были в эпоху норманнского водворения между ними? Во-первых, они имели древность, старшинство… Народ наш жил уже как особый народ или как племя особого народа, в его составе, или отдельно, по крайней мере полторы тысячи лет до Рюрика»…

«Во вторых — язык… Далее религиозные верования, законы и обычаи, более или менее сходные. Наконец — все плоды долговременного пребывания на одном месте, в постоянных жилищах, все успехи в разных родах первой промышленности, знакомства с необходимыми удобствами жизни… Верно не находились они на тон степени дикости, на которую поставил их неумолимый Шлецер, и на которой видели их все наши исследователи до Шафарика. И Новгород и Полоцк, и Изборск, и Ростов, и Киев, и Смоленск и прочие города представляются нам тотчас в другом свете».

Сам же автор, следуя Герену, пишет, что по Русской земле еще со времен Геродота, из греческих черноморских колонии, шла торговля между Европою и Азиею, и прибавляет к этому свою очень верную заметку, что Боспорское царство и город Корсунь не были ли наследниками этой Геродотовской торговли? Сам же автор защищает Шторха от незаслуженной насмешки со стороны неумолимо-своенравного Шлецера над тем, что «с 8 века, по Р. X. Россия была торговым путем, по которому провозились индейские и восточные товары из внутренней Азии, чрез Каспийское и Черное море, к Балтийскому морю и так далее в северо-западную Европу». Неумолимо-своенравный Шлецер никак не хотел верить, чтобы «Рюрик, при основании Русского царства, нашел, что народ его имел уже в руках своих сей важный и прибыльной торг»… А это самое подробно доказываешь Погодин, пользуясь трудами Френа, Григорьева, Сенковского, основанными главным образом на изучены памятников вещественных, вполне несомненных, именно на бесчисленных кладах восточных монет, от 8-го до 11-го века включительно, где попадаются также и монеты 7-го и даже 6-го века.

«Греческая торговля должна быть очень древна, если в 906 г. была она главным предметом договора Олегова», замечает Погодин в другом месте о торговле Руссов с Византией.

Казалось бы достаточно этих соображений и ученых выводом Шафарика и Герена, чтобы пойти иным путем к отысканию истины. По-видимому Погодин сознавал, что именно здесь видится этот другой путь. К концу собранных свидетельств и рассуждений о торговле он присовокупляет следующую заметку: «Может быть и я сам увлекаюсь норманнским элементом, который разыскиваю 25 лет (в 1846 г.) и даю ему слишком много места в древней Русской Истории»…

В то самое время, как исследования и лекции Погодина (Москва 1846 г.) утверждали и распространяли в науке и в обществе норманство Руси и с особою горячностью выставляли на вид великую образовательную роль Норманнов в первоначальной постройке Русской жизни, в далекой Казани