Глава 2,

В которой Соне поручают серьезную работу

Направляясь на утреннее чаепитие к Загорским, сыщик понимал, что ему поневоле придется первым принести плохую весть в этот уютный дом. Убитая Дарья Васильевна Зубатова была известна в широких московских кругах, от высшего дворянства до авангардной молодежи. Казалось, ее знали все, и даже Митя успел пообщаться несколько раз в прошлом году, когда деятельная старушка пыталась влезть в расследование по делу Визионера.

Участие ее было скорее символическим, но живость и сарказм Зубатовой Мите понравились. Так что смерть эту сыщик воспринял с сожалением. Загорские же знали убитую гораздо ближе.

Как же тягостно огорчать приятных людей. М-да, служба…

– Святые небеса! Дмитрий, какие ужасные новости вы принесли с утра. – Анна Петровна Загорская понизила голос, а на лбу ее образовалась полагающаяся по случаю печального известия скорбная складочка. Небольшая. Все-таки речь не о близкой родне.

Соня Загорская прикрыла стремительно наполняющиеся слезами глаза и опустила голову. Нет, никогда у нее не будет такой выдержки, как у матери. Это она умеет делать приличествующее любой ситуации лицо, а Соня… сейчас расплачется при всех. А день так хорошо начинался.

– Ох, милая. – Мама участливо похлопала ее по руке и незаметно подсунула салфетку.

В салфетку, если честно, хотелось уткнуться лицом и от всей души разрыдаться, а потом высморкаться, но Соня сдержалась и аккуратно промокнула глаза уголком. Поплакать и потом можно. Но как же все-таки жалко Зубатову!

Митя тоже был явно расстроен, но в отличие от матери протянуть Соне руку не решился. Выждав паузу, он продолжил:

– Мне очень жаль, Анна Петровна. Но Дарья Васильевна действительно покинула нас. Увы, не по своей воле.

– Но как? Что произошло?

Соня видела, что на лице матери боролись противоречивые чувства: жажда узнать кровавые подробности из первых рук и желание соблюсти приличия и не вести за столом бесед, которые могут испортить аппетит. Ох уж этот великосветский этикет. Вечное лавирование между Сциллой и Харибдой.

«Не по своей воле», – это Митя, конечно, ловко выкрутился. Начинает понимать тонкости политеса. Зубатова лишь с виду маленькая и хрупкая, а силы воли в ней… было с избытком. Да и физической тоже. Соня вспомнила, как Дарья Васильевна рявкнула на водителя и рванула на себя дверь автомобиля, когда они вместе спасались в прошлом году из театра, где случилась массовая драка. Нет, заставить эту женщину сделать что-то не по своей воле, даже умереть, – это надо было постараться.

Митя в очередной раз довольно изящно вывернулся между двух «скал»:

– Надеюсь, вы простите меня, Анна Петровна, я не могу разглашать всех деталей дела… Скажу лишь, что смерть мадам Зубатовой была быстрой и относительно безболезненной.

Соне показалось, что в глазах матери промелькнуло разочарование.

– Ах, ну кому же могло прийти в голову желать смерти нашей Дарье Васильевне?

– Сложно сказать. Обстоятельства пока неясны. Корысть, личная неприязнь, фатальная случайность… Любой мотив может оказаться подходящим.

– В собственном доме, какой ужас. В центре Москвы. Как можно после такого чувствовать себя в безопасности?

– Мы усилили ночные патрули…

– Ах, оставьте, Дмитрий. Это все пустая трата времени и городского бюджета. Может, решетки? Говорят, в столице стали ставить решетки на первых этажах. Но они так уродуют фасад. И что же – жить за оградой? Как в тюрьме?

Мама разбила серебряной ложкой карамельную корочку на крем-брюле и задумчиво принялась перемешивать содержимое.

– Так жаль Дарью Васильевну. Она мне нравилась. – Соня наконец справилась со слезами и тоже решила поддержать беседу.

– Мне тоже, – согласился Митя. – Очень… своеобразная была старушка. Но с чувством юмора.

– Мама́, надо будет, наверное, цветы заказать.

– Точно, цветы, – оживилась Анна Петровна. – Может быть, ирисы? У них такой мрачноватый фиолетовый оттенок, будет сентиментально и в меру трагично. Или астры? Надо посоветоваться с Ангелиной Фальц-Фейн. Я так давно не была на похоронах. Интересно, какой траур нынче носят?

Анна Петровна погрузилась в еле слышный разговор сама с собой, а Соня в который раз удивилась умению матери мгновенно переводить риторические размышления в совершенно бытовую плоскость. Что ж, каждый воспринимает печальные новости по-своему. Если маме удобнее переживать скорбь, выбирая венки и траурный наряд, – пусть так.

В прихожей, наедине, надев поданное пальто, Соня наконец обхватила Митю руками и уткнулась ему в шею. Вздохнула. Он крепко ее обнял.

– Сильно расстроилась?

– Угу, – глухо прошептала Соня. – Поцелуй меня.

И он поцеловал. И еще раз. И еще. До тех пор, пока горничная, нарочито громко покашляв, не прокричала издалека: «Не волнуйтесь, Анна Петровна, я за Сонечкой и кавалером закрою!»

– Пойдем. – Соня потянула сыщика на улицу и уже там решительно потребовала: – А теперь расскажи нормально и подробно, что там случи-лось.

И Митя рассказал. Подробно и обстоятельно, насколько мог.

– Значит, ему или ей был нужен перстень, – подытожила Соня, когда Дмитрий закончил повествование.

– Выходит, что так. Больше ничего не украдено. Он и сам по себе ценен, ты видела, какого размера в нем был рубин. Но подозреваю, что кольцо…

– …было артефактом, – закончили они хором.

Приметный зубатовский перстень с большим рубином был своего рода легендой. Старушка не снимала его никогда, оттого слухи о магическом происхождении кольца вокруг его владелицы бурлили постоянно.

– Неужели он был ей настолько дорог, что Зубатова не отдала перстень даже под угрозой смерти? Надо выяснить, что это за вещь, – продолжила Соня.

– Выясним. Настолько редкие ценности наперечет.

– Подозреваешь кого-то из прислуги?

– Вряд ли. Слишком старые и дряхлые для такого.

Прислугу, откровенно говоря, Мите было жаль не меньше, чем их погибшую хозяйку. Эти трое стариков проработали в одном доме почти всю жизнь, и шанс устроиться на новую службу для них был мизерный. Разве что наследники проявят сострадание и позволят остаться. Или хозяйка определила им какое-никакое содержание своей последней волей.

Иначе – церковная богадельня. Немногим лучше, чем на улице. Нищета, уныние и беспросветность.

Не похожи были эти трое на убийц. Да и горевали предполагаемые «преступники» искренне, выглядели испуганными и растерянными. Нет, смерть хозяйки им на руку не была. Скорее наоборот.

– Выходит, это был просто вор? – предположила Соня. – Вы его не догнали?

– Догнали бы, если бы не безграничная любовь градоначальника Русланова к чистоте…

Разыскная собака Тефтелька, поначалу бодро взявшая след, через пять минут погони влетела вместе с полицейскими в лужу розовой пены где-то в московских переулках. Источник пены обнаружился тут же – биндюг[2] с огромным жбаном и двумя дворниками, которые щедро поливали из шлангов мостовую и тротуары.

Пенная розовая струя одуряюще пахла земляникой: обоняние вмиг отшибло не только у Тефтельки.

– О, я, кажется, знаю, что это, – сказала Соня. – В газетах писали, что коммерсант Гершензон изготовил неудачную партию шампуня «Земляничные поля». Запах вышел настолько ядреный, что новинку раскупали плохо. Поэтому Гершензон продал ее задешево городской управе. Все три тонны. Для чистки улиц.

– Дурдом, – сказал Митя. – Кажется, я весь пропитался этими «Полями»…

Соня принюхалась к плечу его пиджака:

– Пожалуй, тебя можно выставлять в кондитерской. Слушай, а может быть, это и не вор? Кто-то из знакомых или родственников? Обиженный на старушку? У Дарьи Васильевны много родни, она говорила. Правда, большинство живет не в Москве и даже не в России.

– На похороны так или иначе большая их часть съедется.

– Точно! Там и надо искать. Кого обошли в завещании или кто разорился.

– Не уверен, – покачал головой Митя. – Пока это больше похоже на неумышленное убийство, совершенное случайным грабителем.

– Почему же он тогда не взял деньги? Драгоценности? Векселя? – засомневалась Соня. – А просто снял кольцо?

«Снял», – мрачно подумал сыщик. Рассказывать Загорским про оторванный палец он не стал – это точно не тема для беседы за утренним чаем. Но в Сониных словах был определенный резон. Если грабителя спугнуть, он схватит ценности, лежащие на виду, – те же серьги с бриллиантами, а не будет долго и исступленно ломать кость в попытке сорвать перстень. Времени на это потребовалось гораздо дольше.

– Может быть, артефакт ценнее, чем все имущество, вместе взятое, – ответил Митя. – Если старушка даже после смерти не хотела с ним расставаться.

– Что значит «не хотела»? – мгновенно вскинулась Соня.

– Перстень снимали долго, – выкрутился Митя и сменил тему: – Возможно, кто-то заказал похищение артефакта, а убийство в план не входило. Кольцо редкое, оно где-нибудь всплывет. Ну или преступник по глупости рассчитывал сам им воспользоваться. А…

– Артефакт подчиняется только владельцу и создателю, я помню. Создатель вряд ли еще жив: перстень, мне кажется, очень старый. Значит, убийца Зубатовой – новый владелец?

– Не знаю. Честно говоря, в школе на артефакторике я по большей части спал. Почти ничего не помню об этом.

– Мне за всем этим мерещится большая тайна. Хотела бы я написать об этом.

Митя покачал головой.

– Ты же знаешь, нельзя.

– Вот это и обидно! Мой жених – начальник Убойного отдела, а я даже воспользоваться этим не могу.

– Все начинают с малого, – примирительно сказал сыщик. – Я тоже сначала был на побегушках и разбирал старые бумаги в архиве.

– А тут письма, десятки в день. Непейков снова прислал стихи. Поэму о грибах на пятнадцати страницах.

– Любопытный выбор темы. Стихи, как обычно, разят в самую душу?

– В полной мере. Эталон бездарности. «О корень мудрости, пусть вечна твоя слава!» Это, кажется, про мухомор было. Боже, почему плохие стихи так прочно застревают в голове? Я теперь от них избавиться не могу! Почему ты смеешься? Это совсем не смешно.

Соня сама уже хохотала почти в голос, но пыталась оставаться серьезной. Путь до Университета показался удивительно коротким. И когда она, попрощавшись с Митей, поднималась на крыльцо, все еще улыбалась. Грибы, чтоб им… рослось хорошо.

С творчеством графомана Непейкова Соня познакомилась около трех недель назад, когда устроилась стажером в отдел писем газеты «Московский лис-ток».

Впрочем, «устроилась» – не вполне верное определение. Устав безответно слать в редакцию заметки и безуспешно обивать пороги (дальше приемной настырную барышню не пускали), Соня взяла инициативу в свои руки. В один из дней она «случайно» встретила на улице главного редактора Валерия Сергеевича Чабанова и с ходу огорошила заявлением:

– Вы должны принять меня на стажировку.

Чабанов к такого рода эскападам, видимо, был привычен, потому что ничуть не удивился. Роста он оказался невысокого, даже чуть ниже Сони, округлой комплекции и с седыми волосами, беспорядочно торчащими вокруг обширной лысины.

После Сониного ультиматума Валерий Сергеевич достал из кармана клетчатый платок, тщательно протер толстые линзы очков в роговой оправе, водрузил их обратно на нос и уставился на Соню темными, чуть навыкате глазами:

– Что умеете, барышня?

– Все, – заявила Соня. – Ну то есть все, что необходимо репортеру. Умею слушать, анализировать, быстро пишу. Я очень энергичная, грамотная и любопытная. А еще каждый день читаю вашу газету. Я и другие читаю, вы не думайте. Но ваша самая интересная.

– Впечатляет, – кивнул Чабанов. – Приходите завтра утром.

– Утром я не могу, у меня учеба в Университете.

– Что ж, тогда приходите после учебы. Вот моя визитная карточка, вас пропустят.

Так Соня попала в «Московский листок». Мама, разумеется, пришла в ужас, услышав эту новость. Отец, однако, со свойственной ему невозмутимостью решение дочери оспаривать не стал: «Милая, если тебе через пару недель надоест – значит, ты выбрала не то. Но, по крайней мере, тебе стоит воочию в этом убедиться. А мы с мамой не будем мешать», – и ласково посмотрел на матушку.

За три недели в редакции Соне не надоело. Хотя она была уверена, что после столь блестящего представления главред даст ей какое-нибудь сложное и увлекательное задание.

А он вместо этого проводил ее в комнату, где сидели другие люди, указал на свободный стол и водрузил на него большую коробку, доверху забитую конвертами.

– Что это? – удивилась Соня.

– Письма. К нам, Софья, приходит очень много корреспонденции. Деловые послания, адресованные лично мне, обрабатывает секретарь. А здесь – общие, приходящие на адрес редакции. Обычно ими занимается наименее занятый сотрудник, в вакантное время. А сейчас работы невпроворот, как видите…

Чабанов повернулся и обвел рукой помеще-ние.

Сотрудники, ранее с интересом наблюдавшие за этой сценкой, вдруг разом сделали сосредоточенные лица, склонили головы и начали лихорадочно строчить в блокнотах и стучать клавишами пишущих машинок. А один, оказавшийся без блокнота, схватил телефонную трубку и теперь молчал в нее с многозначительным лицом, изредка кивая.

Соня была разочарована и даже не пыталась этого скрыть.

– Письма? Я думала, вы поручите мне что-нибудь важное.

Чабанов, до этого приветливо улыбавшийся, вдруг стал серьезным и полез в карман за уже знакомым клетчатым платком. Долго протирал стекла очков, а потом вдумчиво уставился на Соню и тихо спросил, чтобы никто больше не услышал:

– Скажите мне, Софья, для кого выпускается газета?

– Это же очевидно. Для людей, для читателей.

– Верно. Читатели – и есть наш самый ценный капитал, понимаете? Не скандалы, не жареные факты, не сплетни и пересуды. А люди – их мысли, чаяния, сомнения. Это самая серьезная и важная работа на свете. Слушать и слышать людей.

– Извините. – Соня смутилась и покраснела. – Я не подумала.

– Что ж, уверен, вы отлично справитесь. И не стесняйтесь просить коллег о помощи, если понадобится.

– Спасибо. Я буду стараться.

И Соня старалась, ежедневно разбирая читательские письма и немного досадуя на себя, что вначале посчитала эту работу скучной. В каждом послании раскрывалась маленькая история, и это было интересно. Кто-то жаловался на дрянную уборку улиц, кто-то спрашивал совета, принять ли приглашение на службу, а кто-то через газету искал себе супругу.

И Соне нравилось представлять за этими строчками живых людей, придумывать им внешность и привычки. Вот, например, «пенсионер Т. П.», как он подписался, который просил осчастливить его родственников:

«Здравствуйте! В вашей газете я прочитал, что нефтяной магнат Рокфеллер хочет пожертвовать почти все свое состояние на благотворительность. Я хочу узнать, когда он собирается это сделать? У меня небольшая пенсия, и всю жизнь я и мои родные жили очень бедно. Судьба разбросала нас по разным губерниям, а хотелось бы быть ближе друг к другу. Почему бы Рокфеллеру не начать выполнять свое обещание с меня и не дать нам средства на постройку жилья для всех в Подмосковье? Передайте ему мое письмо! А то больше никому нет до меня дела…»

Соня грустно улыбалась, читая это послание. И представляла, что «пенсионер Т. П.» – старик ворчливый, но в общем-то добрый. Вроде Семена Горбунова, Митиного сотрудника. У Семена Осиповича тоже большая семья, но все живут рядом. А этот дедушка, видимо, очень одинок и скучает по своим близким. И мечта его пусть очень наивная, но искренняя и великодушная – собрать всех вместе.

За несколько дней практики Соня быстро сориентировалась, научилась сортировать письма, навела порядок в картотеке и скрупулезно заносила в особый журнал всю поступающую корреспонденцию. Частные объявления следовало отдавать в рекламный отдел, жалобы и прошения – пожилому Трофиму Трофимовичу, который заведовал «социальными темами», письма с юридическими вопросами – еще одному сотруднику, имени которого Соня пока не запомнила.

На несколько писем редактор после обсуждения разрешил ей ответить самостоятельно. Например, некая Ираида Васильевна собиралась съездить на воды в Карловы Вары и спрашивала совета, где ей остановиться и какие источники посетить. Соня, которая на этом курорте была не раз, написала ей длинный ответ и подробно перечислила лучшие достопримечательности и рестораны. А в конце пожелала доброго здоровья.

Главред Валерий Сергеевич был доволен, а сама Соня светилась от счастья. Она действительно кому-то помогла! В ответном письме Ираида Васильевна сердечно благодарила Соню и обещала написать подробный отчет после поездки.

В общем, работы в редакции хватало. А еще Чабанов пообещал, что если Соня найдет в письмах интересную для себя историю – настолько увлекательную, что захочется в ней разобраться, – то он позволит ей написать об этом статью.

Все истории были по-своему занимательны, но захватывающей до глубины души среди них пока не попалось.

Зато был поэт Непейков – и неиссякаемый поток его творчества. Соня пролистала учетный журнал на несколько лет назад и выяснила, что в среднем Непейков писал в редакцию три-четыре раза в неделю, присылая свои опусы. Бывалые сотрудники давно перестали даже распечатывать его письма, просто скидывая их в большую коробку. Соня из любопытства вскрыла некоторые и ознакомилась.

Непейков был плодовит и неистощим. Его вдохновляло все. Погода плохая и хорошая, назначения и отставки, шумная соседка и землетрясение в Занзибаре, цены на молоко и некстати порвавшийся носок, вопросы мироустройства и запах из мусорного ведра.

Когда темы для творчества внезапно иссякали, Непейков писал о том, как тяжело поэту найти вдохновение и поймать музу. Таким образом он сочинил «Поэму о поиске» на двенадцати страницах.

Непейков широко охватывал гражданскую, пейзажную, философскую и любовную лирику. Писал поэмы, гимны, оды, эпиграммы, мадригалы, песни и романсы. Запретных тем и форм для него не существовало. Около года назад он даже прислал «Эпитафию на смерть Поэта». Разумеется, имея в виду себя. К счастью, в конце этого трагичного и пафосного сочинения была приписка: «Это на будущее, потомкам. Вряд ли я в старости сочиню что-то более гениальное».

Непейкова никогда не печатали. Ни в газетах, ни в журналах, ни тем более отдельным сборником. В своих опусах он частенько на это жаловался патетическим пятистопным ямбом. Из творчества Непейкова складывался образ мужчины средних лет – небогатого, с непримечательной внешностью и не самым дружелюбным характером, который одиноко живет в мансардной комнатушке и целыми днями пишет. Какой-то постоянный заработок у него все-таки, наверное, имелся. Иначе где взять средства на марки и бумагу?

Непейкова было немного жаль. К сожалению, писал он абсолютно бездарно.

Некоторые отрывки из его сочинений Соня иногда зачитывала к радости сотрудников. Так, «Ода Москве» парализовала работу редакции на несколько минут.

Когда Соня, еле сдерживаясь от смеха, произнесла последние строки: «Хорошеет город мой, это знает даже конь», в кабинете раздался взрыв хохота. Трофим Трофимович даже упал со стула и не сразу поднялся. Вытирая слезы, он приговаривал: «Боже мой, это так чудовищно, что даже хорошо». На шум прибежал редактор. Соня не рискнула читать вслух второй раз, боясь, что работа после этого встанет совсем. Удивленному начальнику сквозь смех пояснили:

– Непейков. Про Москву написал.

Чабанов понимающе кивнул.

– Валерий Сергеевич, может быть, напечатаем? Ну хоть одно? – робко попросила Соня.

– Никогда. – Обычно покладистый редактор был категоричен. – Лучше бы Непейков пил, – бросил он напоследок и вернулся в свой кабинет.

Соня пожала плечами и бросила «Оду Москве» в коробку к остальному непейковскому собранию сочинений. На занятиях в Университете недавно объясняли принципы творческой сублимации, так что с замечанием Чабанова Соня внутренне не согласилась. При всей своей плодовитости Непейков был безобидным графоманом. Не требовал его напечатать, не угрожал, не устраивал скандалов. Пусть себе пишет. Всяко лучше, чем пить. И дешевле.

Размышлениями о графомании Соня ненадолго вытеснила из головы предположения о внезапной смерти старухи Зубатовой. Но шумные университетские коридоры странным образом вернули эти мысли обратно. Для кого-то жизнь закончилась, а здесь она бурлит по-прежнему. Соня пробиралась среди студентов, кивая и здороваясь, когда сзади на нее налетел кружевной вихрь, очень знакомо пахнущий лавандовой туалетной водой.

– Соня, привет! – Однокурсница Лиза Барсукова звонко чмокнула воздух возле Сониной щеки. – Как дела? У меня новые туфли от Нансьена де Шосса. Каблучки из панциря черепахи. Как тебе?

Лиза приподняла подол и кокетливо покрутила носком белого замшевого ботинка с золотыми пуговицами. Приподняла, как заметила Соня, сантиметров на десять выше, чем требовалось, чтобы окружающие тоже обратили внимание. Студенты, разумеется, обратили. К радости Лизы, которая игриво постреливала глазами направо и налево и поправляла безупречно уложенные соломенные кудряшки.

– Не очень практично, – заметила Соня. – Весна нынче слякотная, запачкаются.

– Ну я же не хожу пешком, как… – Лиза вдруг осеклась и виновато улыбнулась. – Ай, неважно. Нам же на риторику? Ты не туда идешь.

– Почему? Труфанов всегда читает в девятой аудитории.

– А он заболел. На замену дали новенького, и лекция будет в пятнадцатой. И кстати… – Лиза наклонилась к Сониному уху и заговорщицки шепнула: – Я его издалека видела. Молодой и такой красавчик. С ума сойти.

– Неужели?

– Ага. – Лиза подхватила ее под руку и потащила вперед: – Пойдем быстрее, надо занять места поближе.

Лиза не скрывала, что Университет посещает с единственной целью – найти себе жениха. В качестве вероятных кандидатур рассматривались как студенты, так и привлекательные неженатые преподаватели. И учитывая, что последние на горизонте появлялись редко, Лизин интерес к новому объекту был вполне оправдан.

Соне эта прямолинейность была понятна, хоть и не близка. Лиза не слыла большой красавицей и умницей, но была бойкой, веселой и отзывчивой. А в Университете, где барышни наперечет, надо держаться вместе. Ну и присматривать за легкомысленной подругой, которая влюблялась так же быстро, как и остывала к предмету обожания. К счастью, до сих пор все Лизины увлечения заканчивались еще на этапе легкого флирта и менялись так же стремительно, как туфли и перчатки.

– И как его зовут? – спросила Соня.

– Не успела узнать. Наверняка как-нибудь красиво. Родион, например. Или Константин. Ах, я уверена, у него такие глаза…

Глава 3,

В которой мироздание дает знак

– Три девицы под окном…

Прозектор Глеб Шталь начал бодро цитировать Пушкина, но, увидев скептическое лицо Самарина, остановился.

– Ну ладно, лишку хватил, – согласился он. – Тогда пусть будут мойры.

– Кто? – непонимающе переспросил Митя.

– Мойры. Парки. Норны. Рожаницы. Ты мифологию вообще не изучал, что ли? Дева, женщина и старуха. Вот, все три.

Из-под простыней, накрывших стоящие под окном в ряд каталки, выглядывали три пары ступней – гладкие, мозолистые и сморщенные. Стены и полы прозекторской выглядели казенно-унылыми (ремонт каждый год откладывался), и даже яркое весеннее солнце, пробивавшееся через занавешенные окна, не придавало интерьеру ни теплоты, ни уюта.

– Оставим мифы. Давай по фактам. Это все за ту ночь?

– Ты просил только насильственно убитых и умерших при подозрительных обстоятельствах. Это все.

– Какие-нибудь необычные отметины есть на телах?

– А тебе какие именно нужны? Шрамы, рубцы, родимые пятна?

– Да я и сам не знаю, – растерялся Дмитрий.

– Темнишь, друг. Недоговариваешь. Если не знаешь, откуда у тебя сведения, что они могут там быть?

«Не одной ли этимологии слова “прозектор” и “прозорливость?”» – подумал Митя. О ночном разговоре в чулане он не сообщил никому. И не собирался. Это казалось правильным, поскольку было его личным делом, в которое не стоит впутывать ни коллег, ни друзей, ни тем более любимую девушку.

– Извини, Глеб, не могу сказать.

– Ну, как знаешь. – Шталь привычным жестом взъерошил светлые кудрявые волосы. – Отметины есть на всех троих. Я покажу, а ты уже сам решай, какие тебе подходят.

Глеб подошел к первой каталке.

– Девица Веткина восемнадцати лет. Infarctus cordis[3].

– В таком возрасте?

– Ее кто-то напугал до смерти. А сердечко и так слабое было. Дело у Вишневского, он ею занимается. А вот удивительное совпадение. – Шталь отвернул простыню.

Под левой грудью девицы Веткиной виднелось родимое пятно. Розовое, в виде сердца.

– Какая трагическая ирония, – заметил Митя.

– Да, судьба не лишена черного юмора. Подойдет как отметина?

– Возможно.

– Ладно, давай к следующей. – Глеб переместился правее. – Разносчица Ильиченко, тридцать пять лет. Collum vulnus[4].

– Это та, из Мясного переулка?

– Она самая. Которую муж пырнул вилкой прямо в сонную артерию. И снова занятное совпадение…

Шталь откинул простыню, обнажив рыхлое белое бедро разносчицы. Россыпь родинок на коже отчетливо складывалась в изображение трезубца.

– И правда любопытно, – заметил Митя, но особого интереса опять не проявил. – Второй знак тоже можно трактовать как предупреждение. Но я не определюсь, пока не посмотрю на третий.

– Хозяин – барин. Ну, с последней дамой ты уже знаком. Старушка Зубатова. Laesio cerebri traumatica[5]. Без лишних предисловий. – Глеб молча вытянул из-под простыни худую морщинистую руку, развернул запястьем вверх. И, судя по изменившемуся лицу сыщика, остался доволен произведенным эффектом.

– Вот она! Охотничья стойка шотландского сеттера! – удовлетворенно воскликнул Шталь.

Самарин подался вперед и буквально вцепился глазами в старухину руку.

– Почему шотландского? – не отрывая взгляда от зубатовского запястья, машинально спросил он.

– Он тоже брюнет. Ну, теперь я вижу, что угодил.

– Этого не может быть. – Дмитрий наконец посмотрел на доктора.

– Я тоже был изумлен не меньше твоего. Проверили. Знак настоящий. Такое не подделывают. И уж тем более не благообразная старушка, которой, если верить метрикам, было сто два года.

– Черт возьми, – пробормотал Митя. – Это все усложняет.

На руке старухи Зубатовой чернел знак, который Дмитрий с детства видел сотни раз – в церковных книгах и летописях, на изображениях Диоса и его учеников. Знак, который есть практически на каждом надгробии в Империи, кроме разве что захоронений восточных иноверцев.

Учителя в школе объясняли Мите, что знак этот – как бы вывернутый наизнанку восьмигранник Диоса, «ибо небытие есть антипод жизненной гармонии, заключенной в октаэдрум». По другой версии, обозначал он песочные часы – символ неумолимого течения времени, того, что каждому живому существу отмерен свой срок. По третьей – символизировал восьмую и последнюю из стихий.

Для Дмитрия же, когда он начал изучать в Университете продвинутую математику, знак этот сразу превратился в аллегорию бесконечности – символ непрерывного потока, который не имеет финальной и начальной точек, а лишь, видоизменяясь где-то на другой стороне, возвращается к прежней форме.

Бог Диос, как известно, на исходе земного бытия одарил восьмерых своих учеников дарами – по числу магических стихий. Ти́фии досталась сила Воды, Метеору – Огня, Га́йе – Земли, Си́веру – Воздуха. Аше́ра получила дар Жизни, Алдо́на – Любви, Ти́рус – Мудрости. Последний же, О́рхус, обрел дар Смерти.

Все ныне живущие маги – потомки восьми учеников. Каждый одаренный при рождении отмечен знаком своей стихии в виде магического символа на запястье.

И вот теперь Митя увидел знакомое изображение там, где совершенно не ожидал его встретить.

«Она была, скажем так, довольно близка мне», – вспомнил он сказанные тьмой слова.

Куда уж ближе.

По всему выходило, что убитая Зубатова при жизни была магессой Смерти. И знак на запястье в виде перевернутых песочных часов явственно об этом извещал.

* * *

– Совещание. Через пять минут, – Самарин коротко скомандовал сотрудникам, проходя через общую комнату в свой кабинет.

Надо было собраться с мыслями и подумать, как повести расследование дальше. Тот факт, что Дарья Васильевна Зубатова оказалась магессой Смерти, открывал дело с новой стороны. По крайней мере, интерес тьмы (да назови ее уже настоящим именем!) к этому происшествию стал очевиден – у изначальных стихий особенные отношениями с носителями их силы.

С другой стороны, это накладывало свои трудности. Знал ли убийца о даре Зубатовой? Почему она не оказала сопротивления? Не был ли сам душегуб одаренным? Вопросы, вопросы, на которые пока нет ответа.

Сотрудники между тем подтянулись и рассаживались перед столом. Рыжий и взлохмаченный Михаил Афремов пытался оттереть грязной тряпкой пальцы от въевшихся химических реагентов. Педант Лев Вишневский в безупречно отглаженном костюме смотрел на это с неодобрением. Как и на Семена Горбунова, который, развалившись в кресле, стряхивал с густых усов и мундира хлебные крошки и кошачью шерсть.

Источник шерсти и пятый сотрудник Убойного отдела – сержант Карась – совещание проигнорировал.

Митя молча оглядел подчиненных, постукивая пальцами по столешнице.

– Ты не в духе сегодня, что ли? Случилось чего? – Горбунов первым нарушил паузу.

«И правда, что это я, – спохватился Самарин. – Выглядит слишком подозрительно».

– Все в порядке, – махнул он рукой. – Интересные новости получил, пока не решил, как осмыслить.

– А ты с нами поделись.

– Поделюсь. Сначала с текущими делами разберемся.

С ними разобрались довольно быстро. По убийству разносчицы Ильиченко все было ясно – муж убитой вместе с орудием убийства с места преступления не убежал, а продолжал ночную попойку уже в одиночестве до прибытия полиции. По до смерти напуганной девице Веткиной Вишневский плотно взял в оборот соседок по квартире и, кажется, был уже близок к разгадке. Остальные дела шли в рабочем порядке, «глухарей» в Убойном отделе не было.

Оставалось лишь убийство старухи Зубатовой, новые обстоятельства которого Митя изложил сотрудникам.

– Ну ничего себе! – не сдержался Михаил. – Я ведь ее видел в прошлом году и даже не подумал, что она… такая.

– Думать, Мишка, не твоя лучшая сторона, – беззлобно заметил Горбунов. – Любопытный, однако, поворот. Слухи, знаешь ли, ходили…

– Какие? – заинтересовался Митя.

– Да всякие. Мол, живет слишком долго, не примешана ли тут магия.

– По слухам ты у нас главный, Семен. Займись по горячим следам, пока эта смерть на слуху. Что люди говорят, что думают, кого подозревают. Собирай все, даже самую дикую нелепицу. Заодно будем проверять ломбарды, старьевщиков, антикваров, трактиры, где ворье собирается. Колечко у Зубатовой было приметное, где-нибудь да выплывет.

– Да я, почитай, каждый день только слухи и собираю.

– Миша, по уликам на месте преступления есть новости?

– Никаких, – вздохнул Мишка. – След на подоконнике смазанный, нечеткий. Размер обуви не определить. Даже неясно, мужской это ботинок или женский. В проеме забора клочок ткани нашли. Совсем крохотный, за решетку зацепился. Чужих пальцев в комнате не было. Только хозяйки и прислуги. О черт!

– Что?

– Мы ведь магический фон не замеряли! Эх…

– А теперь уже бесполезно. Если всплеск магии и был, то давно рассосался. Не расстраивайся, Миша. Ход мысли у тебя верный. Но никто не мог предположить, что дело так обернется. С другой стороны, для взмаха кочергой никакой магии не нужно.

– Ну, мало ли.

– Я тоже задался вопросом, – подал голос Вишневский. – Знал ли преступник об особенностях мадам Зубатовой? Этот удар в голову, приведший к повреждению мозга, – был ли он случайным или намеренным? Разумеется, анатомия магически одаренных личностей аналогична человеческой. Однако широко известно, что именно благодаря способностям маги Жизни и маги Смерти живут дольше остальных и имеют повышенную сопротивляемость к травмам и ранениям. Обладают некоторой природной регенерацией, так сказать.

– Это отличный вопрос, Лев. Я и сам думал об этом, – ответил Митя. – Ударь он ее ножом в сердце – и то был бы шанс выжить. Но черепно-мозговая – это приговор. Даже для сильного мага.

– Смею также заметить, что, если покойная была магессой, сведения о ней и уровне ее способностей должны храниться в архиве Московского Магистерия Совета Восьми. Туда заносят информацию обо всех проживающих магах.

– Разумеется, ты прав. Я как раз собирался к ним наведаться.

– Не хочу показаться неделикатным и нарушать субординацию, но у меня есть некоторый опыт общения с этой организацией. И я мог бы заняться лично…

– Не стоит утруждаться, Лев. Я ведь вырос при храме, забыл? Уж с магами-то смогу договориться. Занимайся пока девицей Веткиной, точнее, теми, кто ее до смерти напугал.

Вишневский молча кивнул. Но судя по поджатым губам, с начальником не согласился, хоть и не сказал этого вслух.

* * *

Магистерий Совета Восьми существовал с незапамятных времен. Примерно с тех же, когда на божественно-магическом житии Диоса выросла вера, а вслед за ней – и церковь. С тех пор две этих структуры тянули одеяло на себя, соревнуясь за влияние на государственную власть.

Церковь объявила Диоса богом, канонизировала и причислила к лику святых восьмерых учеников, занялась распространением учения по всему миру, строя храмы и сея слово божье. Она же активно искала и привечала новых одареннных, открывая церковные школы и монастыри. Идеологическое влияние церкви со временем стало довольно широким.

Магистерий пошел другим путем – напрямую. В исторических летописях упоминалось, что уже у первых русских князей служили «таинники из чародеев числом осмь». Долгие столетия Совет был чем-то вроде секретного министерства при текущем правителе, а члены Совета – восемь сильнейших магов по числу известных стихий – подчинялись лично царю, а потом императору.

Влияние их на монархию в ту далекую эпоху было весьма значительным. Но со временем, когда магия стала выдыхаться, престиж и могущество Совета ослабели. Тихий конституционный «переворот» 1905 года и вовсе положил конец значению магов в правительстве. Вновь созданное Министерство магических дел приняло на службу людей новых и молодых, а Совет Восьми с почетом проводили на заслуженный отдых. Читай – заниматься благотворительностью, магическими архивами и прочими вопросами, мало имеющими отношение к политике и государственному устройству.

В разгар Великой войны о Совете внезапно вспомнили, когда на фронте потребовались свежие резервы и хоть какое-то продвижение. Понимая, что военные действия увязли в болоте как буквально, так и фигурально, правительство бросило на прорыв лучшие магические силы с новым чудо-оружием.

Чем это закончилось, Митя, к несчастью, помнил, поскольку волей случая оказался практически в эпицентре тех трагических событий. После мощного взрыва в румынском Семиградье, так называемого Великого Разлома, не уцелел почти никто. Стихийный фон по замерам ученых просел почти до нуля, а дыра в магической сети быстро накрыла Европу, расползаясь на восток по всей Российской империи.

Церковь, разумеется, факт исчезновения божественно-магического фона над Россией отрицала как подрывающий основы веры. И отрицает до сих пор.

Что касается оставшихся в живых одаренных, то многие из них после Разлома поспешили уехать подальше – туда, где стихийной мощи осталось еще достаточно для поддержки магических сил. А отношения Совета с правительством, и до этого бывшие довольно прохладными, замерзли, как выплеснутые на мороз помои. Душок после бедствия остался примерно такой же.

Свои дела Совет вершил в тишине и тайне, а сведениями делился неохотно. Как водится, центральный Магистерий Совета находился в столице. Губернские и городские «отделения» – по всей Империи. Москва, как второй по величине город, могла позволить себе полный состав – из восьми магов. В городах поменьше набиралось три-четыре, в иных – и вовсе по одному, а при их отсутствии дела решались, так уж и быть, через церковников.

Совет и его Магистерии стали своего рода синекурой для самых почтенных магов, заслуженной пенсией, выйти на которую доводилось лишь избранным. Членство в Совете было пожизненным. Покинуть же сей престижный орган можно было или вперед ногами, или изъявив желание досрочно сложить с себя полномочия. Но кто в здравом уме откажется от таких привилегий?

Содержание у Совета Восьми было весьма достойное. По крайней мере, натыкаясь изредка на фотографии ежегодных встреч московского градоначальника с членами «восьмерки», Митя мимоходом отмечал, что старички-магистры все еще выглядят солидно, а драгоценностей на шеях и в ушах пожилых магистресс становится больше.

«Интересно, а была ли когда-нибудь Дарья Васильевна в Совете? – задумался Митя, подъезжая к зданию в псевдоготическом стиле на Софийской набережной. – По возрасту и статусу вполне могла бы. Как могла бы и покинуть его по своему желанию. С ее характером я бы такому повороту не удивился. Надо будет непременно разузнать».

Белоснежную резиденцию Совета венчали восемь узких высоких башен, выстроившихся по кругу. На шпиле каждой блестел золотой символ одной из стихий. А в центре над куполом медленно крутился в воздухе огромный прозрачный, сверкающий на солнце октаэдр. Зрелище было ничуть не менее красочным, чем белеющий прямо напротив, через реку, Кремль.

«Хорошо живут», – отметил Митя, открывая массивную входную створку, украшенную дверной ручкой в виде восьминога с раскинутыми в стороны щупальцами.

Глава 4,

В которой происходит частичное спасение утопающих

– О-о-о… Могислав. Это значит «блестящий от славы», ты знала? Надо будет посмотреть совместимость имен в «Романтическом толковнике».

Лиза щекотно шептала Соне в ухо, одновременно рисуя в тетради крохотные сердечки. Новый преподаватель Могислав Юрьевич Озеров произвел на подругу неизгладимое впечатление. Настолько непреходящее, что Соня уже на первых минутах готова была пересесть на задние ряды. Эта болтушка теперь не умолкнет до конца занятия. Как тут постигать новые знания?

Соня в преподавателе ничего выдающегося не заметила. Ну, для мужчины привлекательный, пожалуй. Но Митя покрасивее будет. Этот какой-то слишком широкоплечий, хотя костюм на нем элегантный и сидит хорошо. Темно-русые волосы слегка растрепаны, а синий платок завязан с некоторой небрежностью. Играет в своего среди студентов? Глаза голубые, яркие. Неужели платок специально под них подбирал? Позер.

– Если он по гороскопу Лев, тогда я точно пропала, – снова зашептала Лиза.

Боже, дай мне сил.

– Давайте познакомимся, – начал Могислав Юрьевич. – Ваш преподаватель вряд ли поправится до конца семестра, так что мы с вами надолго. Итак…

Он достал толстый журнал со списком студентов, рассеянно пробежал глазами строки, отложил в сторону. Потом с неожиданным для его атлетической фигуры изяществом присел на угол стола, поддернув отглаженные брюки (Лиза томно вздохнула), и обвел взглядом аудиторию.

– Нет, это слишком скучно. Давайте сыграем в игру? Уберите конспекты и учебники, они не понадобятся.

Аудитория одобрительно зашумела.

– Кто из вас слышал об Эросе и Танатосе?

– Эрос – это про влечение который? Половое? – подал голос кто-то сзади.

Последние ряды грохнули задорным хохотом.

– Если вы подразумеваете любовь, то в целом да. Но я говорил о несколько более широкой трактовке этих понятий, которую когда-то обозначил Платон, а впоследствии развили Фройд и Мечников. Они рассматривали их как базовые и антагонистические друг другу инстинкты человека – стремление к жизни, самосохранению и тягу к смерти. Эти стихии постоянно борются между собой внутри каждого индивидуума.

– Простите, но звучит нелепо, – вмешался кто-то. – Конечно, все хотят жить. Любить, развиваться, получать удовольствия.

– Возможно, вас это удивит, но тяга к получению ряда удовольствий, особенно предосудительных – вроде злоупотребления алкоголем или пристрастия к табаку, – есть не что иное, как латентное влечение к смерти.

– Восемь капель никотина убивают лошадь! – раздалось из зала.

Аудитория снова засмеялась.

– Я рад, что у вас прекрасное настроение, – продолжил Озеров. – Значит, игра вам тоже понравится. Она называется «Освобождение». Вас тут примерно тридцать человек, так? Давайте представим, что вы оказались в трюме тонущего корабля, и времени на спасение осталось совсем немного.

– Позвольте, Могислав Юрьевич, небольшое уточнение, – заметил серьезный студент в очках, сидевший рядом с Соней (кажется, его звали Байбаков). – Почему мы в трюме? Почему не в каютах? Это грузовое судно? Нас везут из Африки в Америку как рабов?

– Разумные вопросы, молодой человек, но сейчас давайте оставим их в стороне. Таковы условия задачи. Вы пассажиры, и вы в трюме, из которого есть единственный узкий выход. А также среди вас есть член экипажа – скажем, старпом. Вот вы, юноша, из третьего ряда, будьте добры, выйдите сюда.

На кафедру поднялся невысокий субтильный студент. Соне он был плохо знаком. Обычный молодой человек, учится средне, не из активных.

– Как вас зовут?

– Пургин. Захар. – Парень явно стеснялся и не знал, куда деть руки – то засовывал их глубоко в карманы, то складывал в замок за спиной.

– Итак, Захар, вы старший помощник капитана, и ваша задача – вывести людей из трюма. Загвоздка в том, что вода прибывает очень быстро, а пассажиров много, и спасти удастся только третью часть – десять человек. Мне интересно послушать предложения зала и ваши решения этой задачи. Вперед!

– Я… я позову на помощь, отправлю радиограмму, чтобы нас спасли, – предложил Захар.

– Радиограмма уже отправлена, на помощь идет другой корабль, но он не успеет. Надо решать здесь и сейчас.

– Ну чего ты мусолишь, Пургин? – заорали из зала. – Сначала спасаем барышень, так?

– Так! – поддержала аудитория.

– Прекрасно. В этом помещении две барышни. – Могислав Юрьевич бросил взгляд в сторону Сони с Лизой, и последняя опять томно вздохнула. – Они спаслись. Кто будут остальные восемь?

– Я впереди, значит, у самого выхода. Барышни, я сразу за вами, присмотрю! – выкрикнул веселый юноша с первого ряда.

– Ну ты жук! – раздалось с галерки.

– Старпом Пургин, пропустите его? – поинтересовался Озеров.

– Я не знаю, мы ведь не решили…

– Так решайте.

– Ну, наверное, надо спасать слабых и больных…

– Меня спасайте! Я страдаю хроническим празднолюбием!

– А я беспрестанным абстинентным синдромом!

– У меня мозг пухнет от учения!

Аудитория веселилась, перебрасываясь шутками.

Соня хмурилась. Игра ей не нравилась. Барышень спасли первыми. С одной стороны, это, наверное, было правильно, а с другой немного раздражало. Как будто их посчитали хоть и ценным, но грузом, и не дали права голоса. Эх, будь здесь Полина, она бы непременно выступила и заявила что-нибудь о равенстве полов. А Соня пока не могла сформулировать, что име