Оглавление

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел,

Потрусили за ствол — он упал, упал…

Вот вам песня о том, кто не спел,

И что голос имел — не узнал, не узнал.

Может, были с судьбой нелады, нелады,

И со случаем плохи дела, дела,

А тугая струна на лады, на лады

С незаметным изъяном легла…

В. Высоцкий

Часть 1

Когда ты был мал, ты знал все, что знал

И собаки не брали твой след.

БГ

Глава 1

Велика Россия, а поступать некуда.

Из физтеховского фольклора

Мы на физтех собрались все

Постигнуть физики мир трудный,

Чтоб засиял науки свет

По всей земле из Долгопрудной.

Из гимна физтеха

Долгопрудный ничем бы не отличался от других провинциальных городков Советского Союза, если бы не пара жирных обстоятельств, делающих его уникальным. Во-первых, располагается он возле столицы — города-героя Москвы, а, во-вторых, здесь находится знаменитый физико-технический институт.

Конец апреля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года в Подмосковье выдался столь же капризным, как характер самовлюбленной красотки. Еще двадцать четвертого стояла по-настоящему теплая погода с температурой двадцать градусов, а вот уже двадцать седьмого ртутный столбик едва дотягивал до девяти. Впрочем, в студенческом городке физтеха все проходило, как всегда. Был обычный день из шести счастливых лет, как написано в проспекте института, — эти замечательные слова, придуманные не то романтиком с кафедры теоретической физики, не то англичанкой с кафедры иностранных языков, преподаватели которой, как правило, проверяют на вступительных экзаменах сочинения, а, скорее всего, скромной лаборанткой, с восхищением взирающей на красивых энергичных мужчин с отточенным умом и быстрой реакцией, отпечатаны крупным шрифтом в памяти всякого, для кого слово «физтех» звучит гордо.

Прохладный, но солнечный денек вытащил на корты и площадки никак не сопротивляющихся мягкой силе студентов. Шесть счастливых лет именно этих ребят пришлись на восьмидесятые — эпоху тотальной смены лозунгов. В домах и на улицах мертвенной Москвы, где на крышах домов, казалось бы, навсегда останутся лозунги «Коммунизм победит!» и «Партия — бессмертие нашего дела!», началось смутное, еще не ясное брожение. Великая страна, словно проснувшаяся медведица в берлоге, начала поворачивать неправдоподобно огромное тело, в своем пробуждении еще не замечая, что ненароком рушит стенки непрочного, как на поверку выяснилось, жилища.

Но о дальнейшем ходе истории ни эти ребята в голове с Сивухиным, кто помладше, а кто постарше — с Ландафшицем, в абсолютном большинстве своем не знали и, вряд ли, догадывались. Ландафшиц, а точнее Ландау и Лифшиц, по чьему учебнику на старших курсах студенты учат квантовую механику да теорию поля, уже прошли свой земной путь до конца, вытащив из неизведанного для человечества пространства гору знаний и формул, а Сивухин, автор учебника для студентов первого и второго курсов, хотя и профессорствовал сейчас, но и для него события последующих лет, наверняка, оказались космической катастрофой.

Больше всего здесь любили футбол, и слышны были крики, а, зачастую, и матерки, не на жизнь, а на смерть рубящихся между собой игроков. Использование мата, кстати, являлось следствием мизерного количества слабого пола, и, подобно испанской чуме, распространялось в бурсацкой среде физтехов мгновенно. Вчера, допустим, ты был маменькиным сынком, гонимым индивидуалистом, победителем физических и математических олимпиад от школьной до международной, а через неделю-другую, да еще если провел их на сельхозработах в колхозе «Большевик» соседнего Серпуховского района с вечно неубранной морковью да капустой, превратился в почти настоящего физтеха, острого на матерный язык, как волжский бурлак со знаменитой картины Репина.

Скромные традиционные общежития без малейших архитектурных изысков располагались ближе к железной дороге, отделяющей студгородок от дачных домиков, укрывающихся в смешанном подмосковном лесу с черно-белыми, как старые фотографии, березами, соснами с шелушащейся под ладонью золотистой корой да стройными тополями и плакучими ивами. Лес разрастался без стыда и совести, и с его ползучим и неспешным нашествием постоянно боролись. Особенно туго приходилось долгопрудненским дачникам, прячущимся от жаркого солнца в тени своего зеленого друга-врага. Только железная дорога, ведущая от города Лобни, жители которого большей частью работают в аэропорту Шереметьево, до Савеловского вокзала, на пути своего продвижения раз и навсегда положила конец скрытым поползновениям березок да лип, хотя та же осока да борщевик не желали расставаться с братским запахом шпал и углеродистой сталью рельсов. Как раз в этот момент, точно по расписанию на юг, в сторону Москвы, двигалась электричка.

Впрочем, шума ее практически не было слышно, поскольку вязы, тополя да березы по эту сторону железнодорожных путей принимали и прятали где-то в себе излишнюю мощь колесных децибелов.

Больше шума создавали сами обитатели студенческого городка.

Из одних распахнутых весеннему солнцу окон доносилась визжащая виолончель Севы Гаккеля, солирующего в «Прекрасном дилетанте» культовой группы «Аквариум» («Того ли ты ждал, того ли ты ждал, о, пата йо, йее, того ли ты ждал… Я не знал, что это моя вина, я просто хотел быть любим), из других — «Я получил эту роль, мне выпал счастливый билет» ДДТ, из третьих — «Hey, Teacher, leave those kids alone» Pink Floyd. Где-то, споря о рецепте, варили борщ (это девушки, в виду требующейся кропотливости и некоторой сложности изготовляемого блюда), где-то жарили картошку, иногда, кстати, стыренную, называя вещи своими именами, ушлыми студентами в осеннюю пору сборки урожая в упомянутом колхозе «Большевик» и чудом уцелевшую после долгой зимы. Теперь дурманящий и вкусный запах картошки сводил с ума среднестатистического изголодавшегося студента, изнуренного длительными пытками какого-нибудь методически свирепого и нарочито кровожадного препа, наподобие Гоги Борачинского. Впрочем, за неимением свободного времени, студенты предпочитали обедать в студенческой столовой через дорогу, ближе к учебным корпусам альма-матер, и на домашние кулинарные изыски шли тогда, когда не оставалось денег на казенную еду или же когда вкус ее приедался до степени отвращения.

Именно сейчас из распахнутых дверей столовой, многострадальная стена которой несла на себе груз объявлений различной формы и расцветки, вышли трое студентов.

Все они были шестикурсниками ФРТК, факультета радиотехники и кибернетики. В центре шла эффектная красивая девушка в белой блузке и черной юбке, с сумочкой в руке. Слева от нее находился высокий симпатичный юноша спортивного телосложения со светло-русыми волосами, с закатанными по локоть рукавами рубашки. Он, сняв большие роговые очки, что-то доказывал, апеллируя к своему конкуренту. Действительно, кем может быть другой мужчина в компании, где идет девушка, а, в особенности, такая красавица, спортсменка и комсомолка? Конкурент отличался плотной комплекцией, мощным плечевым поясом, носил пышные черные усы и вид имел самый независимый и залихватский. Он неторопливо извлек из дорогущей для простого студента пачки «Мальборо» сигарету, которую не преминул тут же закурить после сытного, судя по всему, обеда.

Между тем, мимо них в противоположных направлениях двигался студенческо-преподавательский народ. Те, кто шел в столовую, обычно страшно торопились, в особенности, в перерывах между парами. Мгновенно набиралась изрядная очередь, вооруженная подносами, вилками да ложками. Запыхавшиеся раздатчицы не успевали разливать по тарелкам красноватую жижу борща с брошенной туда ложкой вялой сметаны, да шмякнуть в изголовье чересчур разваренной котлеты горку аппетитного сливочно-желтого картофельного пюре, извлекаемого из огромной алюминиевой кастрюли.

Для принятия дозы витаминов можно добавить в рацион тарелку винегрета, а, если не жалко еще восемнадцати копеек, принять на грудь сто граммов вкусной густой сметаны, заполировать стаканчиком, а то и двумя, компота из сухофруктов за четырнадцать, извлечь чайной ложечкой сладкие абрикосины, пососать темно-вишневые дольки яблок, аккуратно разжевать или выплюнуть косточки, и, вуаля — жизнь снова прекрасна и удивительна всего за один рублик, а, если остались талоны на питание, то и того меньше.

Все это уже троица и проделала в зависимости от своих вкусов и пристрастий. Черноусый хотел было проявить инициативу, угостив красавицу трубочкой с заварным кремом из буфета на первом этаже, но девушка категорически отказалась, по-видимому, переживая, не отразится ли на ее талии это гастрономическое излишество.

Они постояли возле доски объявлений. Девушка со смехом прочитала объявление «Мужик, который взял в умывальнике мои золотые часы! Имей совесть, зайди, обменяй на простые в 1—202».

Именно туда, в первый корпус, где жили студенты факультета радиотехники и кибернетики, направлялась троица, двигаясь по тротуару, давшему изрядные трещины за долгий срок существования.

Но Наташе, так звали красивую девушку, нужно было занести что-то в «четверку», где уже пару лет, покинув корпус номер шесть факультета общей и прикладной физики, проживали представительницы прекрасного пола. Встречные студенты и преподаватели смотрели на нее, как голодные львы на случайно выскочившую перед ними сочную антилопу.

По общему мнению, наука и девушки не совместимы, поскольку бездушные формулы и цифры по причине своей сухости стремятся извлечь все соки у своих адептов, что плохо сказывается на цвете и даже форме лица.

А вот с Наташей все было в полном порядке: она уж точно не являлась беззащитной жертвой царей природы, напротив, сама повелевала ими в полный рост. Мечтательные взгляды самцов явно льстили ей и, видимо, наполняли юное сердце сладкими иллюзиями о безоблачном будущем.

Черноусый, Евгений Бирюков, снисходительно поглядывал на парней, взгляды которых, словно магнитом, притягивала стройная фигура спутницы.

А третий, Семен Весник, никого не замечал, увлеченно объясняя Наталье суть метастимуляторов американского ученого Дональда Кнута. В его пакете, кроме пухлой общей тетради, находился и увесистый зеленый томик «Искусство программирования».

— Кстати, вы знаете, что он боготворит Андрея Ершова? Его книгу «Программирование для БЭСМ» перевели в Америке, и этот самый Кнут убедил преподавателя русского языка включить ее в курс для изучения научной лексики!

— Прикольно, — оживился Бирюков, — мы на английском Кнута читаем, а они нашего Ершова. My name is Eugene, I am from the Soviet Union. Moscow is the capital of our country. There is a monument to Pushkin in the middle of the square.

Все трое засмеялись. Бирюков не был силен в языках, хотя являлся москвичом, и вполне мог с репетиторами подтянуть пробелы, но почему-то именно с лингвистикой у него имелись большие проблемы. На первом курсе он сдавал зачет по английскому, где встреченное им слово Pushkin прочел, к неподдельному изумлению молоденькой «англичанки», как Писькин, что потом было поводом для смеха все последующие годы совместного обучения. А то, как он произнес невинное, на первый взгляд, слово available в предложении «All the necessary books are available in the library», и вовсе вогнало ее в краску.

Между тем они подошли к корпусу за номером четыре, где жили девушки. Еще пару лет назад здесь обитали студенты факультета управления и прикладной математики, но поскольку им отвели новенький девятиэтажный корпус номер восемь, то всех девушек перевели именно сюда. Парадную дверь накрывал небольшой навес, спасающий от дождя студентов, застигнутых непогодой и пришедших слишком поздно с вечернего спектакля Таганки, концерта симфонической музыки в зале имени Чайковского или безбашенной дискотеки в московском баре «Метелица», что на проспекте Калинина. Наташа вошла в общежитие, но пробыла там совсем немного, и они, по обоюдному согласию, решили еще немного прогуляться по студгородку, разгоняя излишние калории сытного обеда.

Семен, как видно, знал обо всем. Сейчас он растолковывал Бирюкову сущность моста Эйнштейна-Розена.

— Изучение черных дыр, Евгений, — уверял он, — сулит человечеству огромные перспективы. Ты только представь, что через этот самый мост можно путешествовать из одной вселенной в другую. Когда Эйнштейн узнал о полученном решении, то изумился и не поверил в его правильность, но ошибок в них не нашел. Жаль, что сам Карл Шварцшильд ушел из жизни так рано…

Спутники зачарованно слушали его. Видно было, что Весник обладал не только огромными знаниями и эрудицией, но и доходчивостью изложения сложных тем. Но когда они проходили профилакторий, место, где есть возможность единовременно поправить здоровье, подорванное лекциями, семинарами да коллоквиумами, случилось из ряда вон выходящее происшествие.

Семен Весник внезапно прервал свою речь на полуслове, остановился, хотел что-то произнести, но не смог и рухнул в страшных конвульсиях прямо на тротуар. Зрачки его сузились, Ему словно хотелось вырвать, он силился дышать, но не получалось, широко открытый, словно у извлеченной из воды рыбы рот судорожно дергался.

Так продолжалось несколько секунд, а затем по всему сильному мускулистому телу прошли спазмы, тело дернулось раз, другой, и все внезапно закончилось. Весник перестал дышать.

Наташа закричала.

— Надо что-то делать, срочно зови скорую!

Не верящий своим глазам Бирюков, наконец вышел из оцепенения, выплюнул сигарету изо рта и побежал в профилакторий, едва не споткнувшись о выкрашенный белой известью бордюр.

Вход в профилакторий охраняла вахтерша баба Маша в вязаном свитере и серой пушистой шали. Она разговаривала по телефону и, увидев ворвавшегося студента, даже привстала со своего стула.

— Куда ты бежишь, оглашенный?! Ты же вроде не в профилактории сейчас или направление получил? Документы хоть есть-то?

— Какие документы, баба Маша?! Я врачей кликну, а вы скорую наберите, Веснику плохо, не дышит уже!

— Ах ты, Господи, слышь, Валька, я тебе потом перезвоню, потом, говорю!

Она нажала на рычажки, подслеповато глядя, начала набирать номер, не попадая заскорузлыми пальцами в круглые отверстия.

Бирюков выругался, подбежал к бедной бабульке, вырвал из ее рук телефон и лихорадочно набрал «ноль три», велев вахтерше найти кого-нибудь из медперсонала.

Баба Маша, шаркая ногами, поторопилась в кабинет со стеклянной дверью и надписью «Терапевт», где, судя по всему, присутствовал кто-то из врачей, но, привлеченная шумом, из него уже выходила высокая грузная женщина в белом халате. Бирюков, продолжающий кричать в трубку скорой о сути дела, судорожно махнул ей в сторону двери, и та в хлюпающих тапочках на босу ногу побежала на улицу.

— Да-да, Семен Весник, 22 года, упал в обморок, а теперь не дышит! Первомайская улица, студгородок МФТИ, возле профилактория лежит.

Он бросил трубку и тоже побежал вслед за врачом.

Баба Маша крикнула ему вслед:

— Да какая Первомайская-то? Мы же по Московскому шоссе числимся.

Бирюков махнул рукой.

— Да найдут, что они, физтех не знают, где находится?!

Когда приехала скорая помощь, все уже было кончено. Искусственное дыхание, которое делали терапевт, Наташа и сам Бирюков, не помогло…

***

Проректор Николай Петрович Фомин сидел в кабинете в главном корпусе МФТИ и задумчиво вертел в руке тонко очищенный карандаш. Воскресный день. Надо отдыхать на даче, а не сидеть в душном помещении. Только причина выхода на работу ясна и понятна. Это уже третья громкая смерть за последнее время! Первым было самоубийство первокурсника, ну, там дело понятное, перетрудился парень, его и перед этим в «двадцатку» забирали. И соответствующее врачебное заключение есть. А со вторым было похуже, конечно. Тогда осенним утром в шестом корпусе студгородка произошло не что-нибудь, а убийство. Третьекурсника зарубили. Фомин нутром чуял, что нечто подобное могло случиться. Буйные физтехи, подобно бурсакам, пускались во все тяжкие. Одурманенные тяжелыми волнами молекулярной да квантовой физики, матанализа и аналитической геометрии, они словно искали отдохновения в простых человеческих радостях, порой напиваясь вдребезги и творя затем всяческие непотребства. Плюс близость столичного мегаполиса накладывала свой веский отпечаток. Сел на электричку с умиротворяющей надписью «Лобня — Москва», и через двадцать минут ты уже на Савеловском. А там — раззудись, плечо! Разные скандалы устраивали физтехи: и пьянки, и мордобои, и другие непотребства.

Но вот то, памятное человекоубийство, топором по голове, на его памяти случилось в первый раз. Фомин перекрестился и по привычке посмотрел по сторонам, никто не заметил? За это по головке не гладили. Списки преподавателей, аспирантов и студентов, посетивших, даже ненароком, церковь, тут же направлялись в первый, секретный, отдел… Но он был один в своем большом роскошном кабинете с длинным полированным столом и стульями по бокам. Да, нервишки пошаливают… Как же тут не перекреститься, когда можно запросто лишиться такого теплого кресла, о котором мечтают многие в его окружении. Разные случаи происходили, уж столько лет на проректорской должности. Всякое бывало. Линия партии, она линией партии, но, самое главное, чуйку иметь, чтобы не оплошать и впросак не попасть.

Нет, чтобы на каникулах, тогда с тебя взятки гладки… И такое тоже бывало: тонули физтехи да от какого-нибудь белокровия умирали. Но вот если во время учебы, тогда совсем другой коленкор… Проректор вспомнил тот трагический случай, после которого факультет общей и прикладной физики стали называть «зарубежным». Он даже передернул плечами, представив, как несчастному сносят череп тяжелым топором. И врагу не пожелаешь такой смерти. Шестой корпус. Только здесь и могло подобное случиться. Во-первых, фопфы (Фомин всегда испытывал к ним смешанные чувства: вечно с амбициями, свысока смотрят, в эмпиреях, что ли, витают), а, во-вторых, тут девушки раньше жили. В этом и разгадка. То ли дело, первый корпус с ФРТК. Тишь да гладь, да божья благодать. А где девушки, там всегда страсти да поножовщина. Но тот случай замяли, проехали, убитый похоронен, а убийца осужден. Что было, то было, да быльем поросло… Дали указание следить за моральной и психологической подготовкой студентов, да этим дело, по большому счету, и ограничилось.

Теперь на тебе, подарок на день рожденья, и именно с ФРТК. С чего это здоровый парень, спортсмен, внезапно умер? Врачи недоумевают, у них в практике впервые такое. Фомин задумался. Умершего Весника он знал очень хорошо и сам следил за всем его, как оказалось, недолгим жизненным путем на физтехе.

Шесть лет назад секретная директива пришла — не пускать в студенты молодежь еврейской национальности, больше это, конечно, юношей касалось. Здесь-то статистика простая: в группе из пятнадцати-шестнадцати человек девушек раз-два и обчелся. Николай Петрович разделял эту самую директивную линию до самых ее извилистых изгибов. Сами посудите, государство тратится на студента, бесплатно обучает, общежитие — сущие копейки, да льготы разные создает. А тут выучится какой-нибудь Эйнштейн и шасть в этот самый Израиль или еще того хуже — в Америку. Что же получится? Мы сами себе на свою голову потенциального врага выкормили да обучили? Да пусть он хоть двадцать баллов из двадцати наберет, а, хоть тресни, пускать такого нельзя.

Фомин почесал голову. Нет, двадцать баллов тогда этому самому Веснику набрать не позволили. На письменной по физике и математике он свои пятерки, конечно, получил. Тут ему их поставили, чтоб он бумажные доказательства в разные «Голоса Америки» не смог направить. А вот на устных завалить пробовали. Дали ему задачу о расходе воды из кипящего чайника. Сам Фомин даже и близко не знал, как к ней подступиться, а этот Весник расчухал ее за две секунды и еще предъявил преподавателям, что условие некорректно. Да сам и параметры нужные добавил. Профессора, конечно, очумели, да виду не показали. В глубине души те, как пить дать, зауважали вундеркинда, но указание выполнять надо. Самый наглый из них, доцент Виров, и завопил: дескать, ты сюда не учить, а учиться пришел. Вкатили ему трояк от всей души. И на математике должны были тоже вот так измучить и, если не двойку, то такую же тройку всучить, да высшие силы вмешались.

Сам отец-основатель Семенов позвонил, разорался, что вы с ума там посходили все… Пришлось принять чудо-мальчика. Да… Фомина потом в антисемиты и человеконенавистники записали. А за что? Сколько других случаев было, когда способным абитуриентам помогал, да и студентов в обиду не давал. Забывается хорошее, забывается…

В двери показалось миловидное, но, в знак скорбности произошедших событий и еще от того, что выйти на работу пришлось в неурочное время, хмурое лицо секретарши.

— Николай Петрович, пришли они.

— Хорошо, — махнул рукой проректор. — Пусть заходят. Да, Людочка, чайку нам организуй, печенье, конфеты, как обычно.

В кабинет вошли все, кого он счел нужным позвать: непосредственные свидетели случившегося красавица Наташа Донченко, Евгений Бирюков (хахаль ее или нет, задумался Фомин), Аркадий Сергеевич Туманов, доцент кафедры общей физики, чрезвычайно плотного телосложения, с уже намечающимся брюшком, бывший начальником курса Семена Весника, да земляк умершего первокурсник Александр Нахимов.

— Товарищи, располагайтесь, присаживайтесь к столу, сейчас чайку попьем, печенье у нас вкусное, «Юбилейное», а конфеты, по случаю праздника, «Мишка на севере».

Все почему-то посмотрели на большой портрет нового генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза Михаила Сергеевича Горбачева, но ничего не сказали.

Проректор по-своему пытался быть гостеприимным, но разговор не складывался, даже хваленый чай не оживил атмосферу.

Сидели понуро и тупо глядели на полированную поверхность огромного стола проректора.

Сам Фомин, сидящий под портретом генсека, тоже не находил слов.

Кричать и воспитывать никого было не надо. Наконец произнес:

— К вам претензий, товарищи, нет, я просто хотел для себя выяснить, как это могло произойти, что такое стряслось. Ведь это уму непостижимо, прекрасный студент, подающий надежды, победитель международных олимпиад, ленинский стипендиат, в конце концов, и тут на тебе.

Начальник курса Туманов тихонько поставил на стол маленькую чайную чашку на блюдце, где лежала откусанная конфета, и сказал:

— Судьба, видно, такая. Но нелепо, очень нелепо… Вы говорите, что Семен надежды подавал, а я вам больше скажу, он мог горы свернуть, гениальнейшим ученым стать. Ведь он уже и сейчас так много сделал, что мало кому дано в столь юном возрасте. Вы знаете, на первый курс много одаренных ребят приходят, победителей всесоюзных олимпиад, международных, межнаров, по-простому. И, представьте, многие не доучиваются. Думаю, что от потери мотивации. Оказывается, чтобы оставаться наверху, надо пахать и напрягаться. Не у всех это получается. Я же тоже физтех, лично сам все прошел, на своей шкуре. Знал я, например, одного олимпиадника-звездника с уникальным мозгом. При равных знаниях и представлениях решал задачи раза в три быстрее остальных. До третьего курса на занятия вообще не ходил, а преподаватели кафедр с ним отдельно за руку здоровались. Задачу на три доски в уме решал! Так посидит, побарабанит пальцами по столу, — и ответ готов. Однако он отвык учить и понимать новое. И обломал зубы на квантах… А другого победителя международной олимпиады по физике отчислили еще на третьем курсе…

Фомин возмутился и вступился за честь своих студентов.

— Что вы такое говорите, Аркадий Сергеевич, таких случаев раз-два и обчелся. Просто заметные они, межнары эти, от того и кажется, что много.

Туманов переполошился:

— Да-да, Николай Петрович, разве ж я спорю. Просто хотел подчеркнуть особенность Весника.

Фомин выдержал мхатовскую паузу:

— Судьба, говоришь. Ладно бы, война, стихийное бедствие, а тут раз, и нет человека.

Еще немного помедлив, проректор потянулся к стопке газет и журналов, лежащих на краю стола, и с гордостью продемонстрировал собравшимся февральский номер «Писем в Журнал экспериментальной и теоретической физики».

— Американским физикам из Пенсильванского университета показали, где раки зимуют, студенты с ФОПФа.

Туманов оживился.

— Вы про работу трех студентов? С идеей о икосаэдрических жидких кристаллах? Не побоюсь этого слова, гениальное открытие! Я всех троих отлично знаю. Мои студенты. У них квазикристалл представляет собой трехмерный скол регулярного кубического кристалла в шестимерном пространстве. А элементарная ячейка такого кристалла при проекции на наше трехмерное пространство как раз образует икосаэдр. Кстати, вы знаете, что сейчас появилась теория, что мы живем в четырехмерной проекции двадцатишестимерного пространства? Если ребята разовьют теорию, они могут до таких глубин докопаться, что все просто ахнут!

Фомин молча выслушал разглагольствования Туманова, севшего, похоже, на свой любимый конек.

— Вот настоящие межнары, как вы говорите, Аркадий Сергеевич! Эти ребята еще впишут своими имена золотыми буквами в историю. С Весника пример берут!

При этих словах Николай Петрович разом потускнел. Мысль о смерти Семена словно выпала на мгновение из сознания, перебитая достижениями питомцев альма-матер…

Он отложил в сторону журнал и посмотрел на Бирюкова и Донченко.

— Вы что скажете?

Наташа, одетая в черную юбку и темную кофту, прикусила губы, словно готовая разрыдаться, и только махнула рукой.

Бирюков выдохнул:

— Николай Петрович, я вот слышал, что есть такие гипнотизеры, которые могут на расстоянии воздействовать на человека. Поработают с ним предварительно, а потом раз, какой-нибудь сигнал подадут и отключают…

Фомин побагровел.

— Ты что, Бирюков, насмехаешься надо мной? Лекций Иноземцева по аномальным явлениям наслушался? А еще физтех, в мистику веришь! Постыдись. Запрещу этому дураку профессору в институте выступать, нечего мозги студентам пудрить.

Он хотел еще что-то добавить, но сдержался.

— Ладно, забудем. Кстати, Аркадий Сергеевич, переговорите с мамой Семена, возможно, от него остались ценные для нашей науки записи. Понятно, что большая часть его работ или уже опубликована, или осталось на базовой кафедре. Но все-таки…

При этих словах четвертый из приглашенных, Александр Нахимов, дернулся, сжав. полиэтиленовый пакет с изображением Москва-реки и Кремля. Чай перед ним так и стоял нетронутый. Фомин повернулся к нему, внимательно посмотрел, но студент ничего не сказал.

— Нахимов, ты же знаком с матерью Весника. Останься-ка сейчас, хочу вместе с тобой письмо ей написать. Вроде никто и не обязывает, да сердце просит, как будто виноват я в чем-то.

— Так ведь, это, — вырвалось у первокурсника, — она здесь уже. Вчера и прилетела, как услышала про смерть Семена. Зачем письмо-то?

Фомин замахал руками.

— Уезжаю я срочно, не будет меня, поэтому и письмо, понятно? Ладно, можете идти, вас я больше не задерживаю.

Нахимов молча сидел, все так же глядя перед собой. Начальник курса легонько потрепал его по плечу, и все трое медленно вышли из кабинета.

Фомин уселся в кресло, опять взял в руки отточенный карандаш, изучающе глянул на чуть сгорбленную фигуру высокого парня.

Темноволосого Нахимова, с глазами, то ли темно-зелеными, то ли светло-карими, крупным породистым носом, хорошо сложенной фигурой, можно было, пожалуй, назвать даже красивым. От тонкого и изящного изгиба бровей, каковыми обладал он, не отказались бы и самые придирчивые девушки. Но парень вовсе не выглядел при этом маменькиным сынком.

— Вы ведь земляки с Весником, так? Оба с Кургана?

Нахимов кивнул.

— Опекал, значит, он тебя, ты уже здесь с ним познакомился или еще раньше знал?

— Раньше… Он ведь мне и посоветовал на физтех поступать, на каникулах приезжал, задачки со мной решал, по физике, математике натаскивал. Даст задачи из прошлых вступительных, сам рядом садится, время засекает и говорит: «Ну, давай, Сашка, время пошло!» Всяким тонкостям обучал.

Александр замолчал, насупился. Именно сидящий перед ним сейчас важный проректор и портил жизнь Веснику, все время палки в колеса вставлял, на вступительных валил, на третьем курсе велел декану факультета лишить стипендии с надуманным предлогом, что на всех не хватило. Только на старших курсах, после его побед на всевозможных олимпиадах, научных работ, участии в конференциях, отстал. Много что еще можно было вспомнить, да зачем? Семена уже не вернуть.

Фомин угрюмо глядел на ссутулившегося студента, прекрасно понимая, что тот о нем думает. Сказать бы этому юнцу, что жизнь сложная штука, нельзя смотреть на нее через розовые очки, есть в ней такие моменты, когда приходится поступаться всем: и принципами, и убеждениями, да все равно не поймет. В таком возрасте у них только два цвета: черный да белый, как в допотопном кино…

— У него же только мать была, а с отцом что случилось, ушел?

— Нет, отец умер, когда он ребенком был.

— Один в семье?

— Да, один.

Нахимов замолчал, не хотелось ничего рассказывать больше этому горе-служаке, всеми силами цепляющемуся за свое кресло. Да и письмо хочет тот написать для того, чтоб хвастать потом перед начальством, какой он заботливый, мудрый руководитель.

Неожиданно для студента Фомин в сердцах воскликнул:

— Надо было просто национальность поменять и фамилию взять поскромнее! Тогда все шито-крыто было бы. Учить вас некому. Умные люди все так делают, а они что за шишки такие?! Эх, да что уж тут говорить, поздно…

Нахимов удивленно глянул на Николая Петровича: какими еще житейскими приемами тот поделится?

Но тот вдруг хлопнул себя по лбу, просиял лицом, перешел зачем-то на «вы».

— Послушайте, Нахимов, не в службу, а в дружбу, напишите, прошу вас, письмо, потом мне принесете, я отредактирую и отошлем. Очень меня вы выручите, очень! Сами понимаете, у меня были когда-то трения с его матерью, неудобно все это бездушно и канцелярски пустить на самотек, надо бы как-то по-человечески.

Нахимову так сильно хотелось побыстрее покинуть душный кабинет, словно пронизанный как раз этой атмосферой казенности, что он поспешно согласился и поторопился уйти.

Попрощался с секретаршей, гневно стучащей по пишущей машинке, толкнул тяжелую дверь кабинета проректора и вдруг неожиданно для себя увидел в коридоре тучную фигуру Туманова.

Тот стоял в некотором недоумении.

— Не знаешь, что с Бирюковым стряслось? — тут же спросил доцент Нахимова. — На встрече с проректором какую-то ахинею нес. Понятно, чтоб Фомина позлить, все знают, как тому с Весником пришлось в свое время обойтись. Но в такой день зачем? А Николай Петрович — нормальный мужик, просто подневольный, опять же ответственность на нем… А этот фрукт уважаемого человека обидеть решил и на Донченко сейчас огрызнулся, да так, что та обиделась и умчалась, как скорый поезд. А ведь они вроде друзья?

Аркадий Сергеевич вопросительно взглянул на Александра, ожидая от него пикантных подробностей, к которым, по всей видимости, был охоч. Но Нахимов промолчал.

— Что это, кстати, у тебя в пакете? — неожиданно поинтересовался Туманов. — Конспекты лекций?

— Тетрадь Семена, он же с ней никогда не расставался, и вчера с ним была, — ответил Нахимов.

— Пойдемте пообедаем вместе, Саша, — не дождавшись подробностей о взаимоотношениях Бирюкова, Наташи и Весника, предложил Туманов, и Нахимову пришлось последовать вместе с ним. Отказать показалось неудобным, а во время прогулки к студенческой столовой Нахимов, неожиданно для себя, разговорился.

— Я вчера после третьей пары, в два часа, с Семеном договорился встретить. В час сорок пять у меня лабы по физике закончились, и я поспешил в общагу. Когда до Первомайской дошел, увидел мчащуюся «Скорую», и что-то в груди екнуло, предчувствие нехорошее охватило. Побежал за ней, а там возле профилака Семена на носилки уже укладывают. Наташе плохо стало, врач ей нашатырного спирта дал понюхать, Бирюков, вместо того, чтобы Семеном заниматься, возле нее с ваткой крутится, в чувство приводит. А я в «Скорую» рядом с водителем прыгнул, как сопровождающий.

Нахимов замолчал, вчерашние события опять промелькнули в его голове. Туманов сочувственно пожал ему руку. Они уже подходили к столовой.

— Вечером тетя Надя, мама Весника, прилетела. Я ее встретил, в комнате Семена она сейчас, так вот пришли к ней Бирюков с Донченко. Она вдруг на Наташу взглянула мрачно и говорит: «Ты в смерти сына виновна». Не знаю, что на тетю Надю нашло. Наташка побледнела, ничего не ответила и выбежала из комнаты…

Они прошли мимо трепещущих листков объявлений на двери столовой и начали подниматься на второй этаж.

Здесь, в преподавательском зале, было почище, и раздатчицы повежливее. Впрочем, демократизм физтеха распространялся и на то, что здесь обедали все, кто пожелает, а не только доценты с профессорами. В основном, это были первокурсники или второкурсники, еще продолжающие ходить на лекции. Как воскликнул любимец физтеха Кондратьев в своей репризе «Я не хожу на лекции, я боюсь этих огромных пустых аудиторий!» Но пока младшекурсники исправно ходили на лекции, а в перерывах также аккуратно заполняли залы физтеховской столовой.

В воскресный день зал столовой практически пустовал. Они не спеша взяли еду и уселись за столик, расположенный возле окна.

Туманов обладал изрядным аппетитом. В его сегодняшний обед вошли винегрет с идеально нарезанными кубиками свеклы, лапша с плавающим куриным мясом, увесистая продолговатая котлета, прикрытая гречкой, обильно политой темно-вишневым соусом, стакан густой сметаны, компот, да еще светло-желтый сочник с хрустящей корочкой. Аркадий Сергеевич явно любил покушать, о чем свидетельствовали и незаметно для него самого растущий животик, и тот пищевой ассортимент, что перед ним располагался сейчас на столе.

Туманов деловито расправлялся с едой, а Нахимов вяло ковырял вилкой картофельное пюре.

— Аркадий Сергеевич, я плохо разбираюсь в медицине, но возможно ли такое, чтобы человек ни с того ни с сего вдруг потерял сознание и умер?

— Видишь ли, Александр, — доцент маленькой ложкой уже начал отведывать сметану и понемногу отъедать от сочника. — Учеба на физтехе сложная штука, нагрузки огромные, напряжение, как бы это сказать, интегрально накапливается. Особенно у Семена. Ведь он постоянно думал о работе. Да ты и сам знаешь, каково это быть настоящим физтехом. В голове только формулы, опыты, теоремы…

Нахимов отложил вилку в сторону.

— Да, Аркадий Сергеевич, я прекрасно знаю о всех трудностях, но Семен всегда отличался исключительным здоровьем, плавал, в футбол и волейбол играл, а тут раз, и сердечная недостаточность. Врачи ведь сами разводят руками.

— К чему ты клонишь, Саша? — насторожился Туманов. — Ты думаешь, что смерть Семена не была естественной? Может, детективов начитался? Брось, кому может выгодно это? Мы же не в какой-нибудь Америке, где убийства на каждом шагу. Маму Весника лично я готов понять, она теперь в каждом или каждой готова видеть убийцу, но ты-то должен рассуждать логически и не впадать в истерику.

От волнения доцент даже отложил в сторону аппетитный сочник, так его шокировал ход мыслей первокурсника. Они помолчали.

Внезапно в открытое окно с Первомайской раздался зычный разнобойный хор студентов:

«Я променял девичий смех

На голос лектора занудный,

На этот епанный физтех,

На плядский город Долгопрудный!»

— Пятикурсники, на сборы собираются, маршируют. Плохо поют, а маршируют еще хуже, видать, за это и в воскресенье отрабатывают, — издевательски произнес Туманов. Он не любил мата, поэтому при каждом выкрикнутом нецензурном слове его передергивало.

Но тут донесся голос капитана Дорохова, рявкнувшего на студентов, затянувших неподобающую песню, и запевала начал другое, разрешенное:

«У солдата выходной,

Пуговицы в ряд,

Ярче солнечного дня

Пуговицы в ряд!»

— И эту песню испортили, ну что ты будешь делать, — нарочито грустно вздохнул Туманов и взглянул отеческим взглядом на Александра. — Ты эти криминальные мысли бросай, Саша, у тебя сессия на носу сложная, матан сдавать, физику, анальгин, аналитическую геометрию, то есть. Ты же на отлично идешь, тебе ни тройки, ни четверки ни к чему.

— Почему, все-таки, не открыли дело, Аркадий Сергеевич, а? Заявление тети Нади так и осталось без дела.

— Там у них своя кухня. Экспертное заключение патологоанатома показало, что смерть наступила естественным путем, и тут ничего не попишешь. Жалко безумно Сеню, да ведь его уже не вернешь…

— Так-то оно, так, Аркадий Сергеевич, но, если я не выясню все до конца, то не смогу жить спокойно.

Туманов забросил в рот последний кусочек сочника, не спеша допил компот и тщательно вытер полные, чуть замаслившиеся губы салфеткой, затем строгим, преподавательским голосом произнес:

— Об учебе думай, Нахимов, об учебе! Я понимаю, что Семен был твоим близким другом, тебе трудно представить, как это так: человека, который еще вчера разговаривал с тобой, обсуждал проблемы, играл, наконец, вместе в футбол, уже нет рядом. И смерть его выглядит странной, со всем этим я абсолютно согласен. Но жизнь есть жизнь. В ней бывает всякое. Дай мне, пожалуйста, взглянуть на тетрадь Семена.

«Туманов и сам-то еще не старик, а разглагольствует не хуже записного пенсионера», — промелькнуло в голове Нахимова, но он решил не возражать доценту. Вытащил из пакета с Кремлем общую темно-коричневую тетрадь с небольшой подпалиной на обложке. Ее совсем недавно в пылу спора прожег все тот же Бирюков, когда сидел в комнате Весника и нещадно дымил в открытое окно.

Аркадий Сергеевич с благоговением взял тетрадь и начал листать. Глаза его загорелись лихорадочным блеском. Александр почувствовал, что доцент дорого бы отдал за такое сокровище. В напряженном молчании прошло несколько минут. Наконец Туманов оторвался от чтения и нехотя вернул тетрадь студенту.

— Послушайте, Нахимов, то, что там написано, нахрапом не возьмешь. Эту тетрадь надо месяцами изучать. Все конспективно, одни выводы, многие выкладки он пропускал. Надо расшифровывать. Я понимаю, что теперь все имущество Семена принадлежит родственникам. Вы ведь близко знаете его маму, прошу вас, поговорите с ней, постарайтесь убедить, что эта тетрадь имеет для всех нас чрезвычайно важное значение.

Александр кивнул и бережно засунул тетрадь в свой уже слегка потрепанный пакет.

***

Он попрощался с доцентом, вышел из столовой, двинулся по дороге, ведущей к общежитиям, слушая песни марширующих пятикурсников, и внезапно заметил идущую навстречу стройную девичью фигуру в светлом плаще и темно-синих туфлях. Та тоже увидела его, улыбнулась, поправила прическу и остановилась.

— Привет, Вика!

— Привет!

Они учились на одном курсе, в одной и той же группе. Ладно скроенная, с темно-русыми волосами и глазами цвета спелой вишни, красивыми чувственными губами и милыми ямочками на щеках, она безоговорочно слыла красавицей на первом курсе. Да и с мозгами все оказалось в порядке. Как сказал известный ловелас Паша Федин, «чува абсолютно при всем». При поступлении она набрала восемнадцать баллов из двадцати, что для физтеха являлось отличным результатом. Двадцать из двадцати, как правило, набирали победители международных олимпиад да выпускники физико-математических школ Москвы, Киева, Минска, Баку, Алма-Аты или Вильнюса, короче говоря, крупных индустриальных центров плюс избранные самородки, вроде Семена. Но и сама Вика была из миллионного города Горького, где в это самое время еще пребывал в изгнании академик Сахаров. Руководство партии, видно, отличалось своеобразным чувством юмора. Можно представить себе Леонида Ильича, разговаривающего с Андроповым.

— А может, Юрий Владимирович, того…

— Что того, Леонид Ильич?

Генсек делает неопределенное движение густыми, почти сросшимися бровями, как бы на что-то намекая.

Андропов, не меняя выражения каменного лица, будто разбитого параличом или зацементированного гримом, с интонацией взрослого, разговаривающего с неразумным младенцем:

— Ну, что вы, Леонид Ильич, во-первых, времена уже не те, надо с оглядкой на Запад, развоняются так, что хоть нос затыкай, слишком известная фигура, и так Афганистан нам простить не могут.

— Так из-за Афганистана мы туда ведь его и…

Главный чекист отлично понимал, что «Бровеносец в потемках» проверяет его, так сказать, на вшивость, нисколько не был кровожаден Леонид Ильич. Народ говорил про него: «Живет сам и другим дает жить», хотя с этой сентенцией тот же Сахаров явно бы не согласился. Поэтому и в этот раз не поддался на явную провокацию.

— Все так, но уже не пройдет, больше хлопот от этого выйдет, чем пользы, да и перед родиной заслуги имеются, трижды Герой Социалистического Труда, как никак… Да и не тридцатые годы и даже не пятидесятые.

Видно было, что самому Андропову не слишком нравились вегетарианские времена. В памяти всплыл 1956 год, когда буйных венгров методом славного предтечи Аттилы укрощали, 1968, когда чехам их хваленое пиво в горло силой заливали. И новая веха, 1980… Что делать, империя — это тигр или медведь, которому всегда приходится огрызаться, не то другие хищники залезут на территорию. Тут разговор ясен. Да и с внутренними врагами никогда не церемонились. На этой земле от Карпат до Енисея всегда так было. Хоть при Аттиле, хоть при Чингисхане, Батые или Иване Грозном. С горами черепов здесь проблем никогда не существовало. Кого надо, того и в Мексике доставали. Ледорубы все острее и качественнее, людишки, способные их держать, не переводятся, только воздух стал другой, тошнотворный, слабительный, от него то насморк, то поноc. Кровь и есть тот живительный напиток, которым питается империя. Чекист представлял Советский Союз в виде некоей хрустальной вазы, которую нынешний генсек выхватил из рук зарвавшегося «Кукурузника», прославившегося не только свержением культа Сталина, но и своим безграничным своеволием, взбалмошностью и заклейменным партией волюнтаризмом. Вот такие старческие руки, как у Брежнева, лучше всего подходят для этой ноши: не будет резких рывков и движений. Но кто же следующий? Не дай Бог своими глазами увидеть, как эта ваза выскользнет из рук очередного генсека и разобьется на множество неравных сверкающих осколков…

Леонид Ильич поморщился.

— Знаю, знаю, Юрий Владимирович, уже и пошутить нельзя, что ли. Давайте тогда откомандируем нашего академика в город Горький. А то фамилия слишком уж сладкая…

Довольный своей шуткой, Брежнев приятным хриплым голосом засмеялся, покопался в столе и вдруг извлек оттуда помятую пачку сигарет «Новость», торопливо поднес тоненькую импортную зажигалку, высек пламя и жадно затянулся.

— Леонид Ильич, нельзя вам.

Генсек помахал в воздухе руками, разгоняя дым, затушил сигарету и покорно отложил пачку в сторону.

Андропов помолчал и произнес:

— Хорошо, Леонид Ильич, были еще у нас варианты, но можно и сюда. От Москвы не так близко, и город закрытый, иностранцы туда не смогут попасть.

Город Горький, где жила Виктория, действительно был закрытый, в многочисленных «ящиках» трудился секретный народ, зачастую из тех же физтехов, так что образовывались целые научные и инженерные династии.

Восемнадцать баллов, набранные Викой, составили две четверки за письменные по математике с физикой и две пятерки за устные. Пятый экзамен, сочинение, проверяли преподаватели кафедры английского языка и, особенно не придираясь, влепили пятерку.

Однако было одно «но». Внушительная сумма баллов еще не означала автоматического зачисления, поскольку такого понятия, как проходной балл, на физтехе не существовало. Можно было не поступить и с восемнадцатью баллами, а с тринадцатью — да. Все зависело от финального собеседования. Это был не случай с Семеном Весником, которого, не будь заступничества свыше в лице нобелевского лауреата, не спасли бы набранные баллы по физике и математике. У Вики с родословной все было в порядке, в родне только русские, татары да, может, еще мордвины. Только с евреями, из-за появления государства Израиль и общей антисемитской направленности политбюро, доставшейся по наследству от Иосифа Грозного, разговор был особый. Для остальных национальностей могучего Советского Союза все проходило вполне демократично, с отдельными нюансами, конечно, но интернационализм, сознательно внедряемый партией и правительством, работал, со своими нюансами тоже.

Вопросы, задаваемые на собеседовании, могли оказаться самыми необычными: от десятого знака в числе ПИ до вопроса, который любил задавать своим аспирантам Ландау. Например, «Видите графин с водой на подоконнике, объясните, почему та сторона, которая к солнцу — холодная, а та, которая в комнату, — теплая??? — ….. — А мы до вашего прихода развернули его на 180 градусов».

Так вот Викторию председатель экзаменационной комиссии спросил, если оставить открытой дверцу холодильника, то в кабинете станет теплее или холоднее? Вика не задумываясь ответила: «Так нельзя же открывать, холодильник может испортиться». Члены комиссии посмеялись, а, отсмеявшись, приняли ее не студентом, а кандидатом. Видимо, не поверили, что такая красивая девушка сможет выдержать сложности обучения, как-то не вписывалась ее внешность в привычный образ «синего чулка».

Так что первый семестр девушка стипендию не получала, а она была довольно солидной — целых пятьдесят пять рублей. В то время студенты большинства других вузов довольствовались лишь сорока. Впрочем, родители подбрасывали денег, так что все оказалось приемлемо…

Нахимов не знал, почему ему нравилась Вика, не мог себе объяснить, но, когда видел ее, в груди поднималась теплая волна, перехватывающая горло.

— Как мама Семена? — сразу спросила она.

Александр только махнул рукой. Что может чувствовать женщина, потерявшая единственного сына?

— Вчера прилетела, удалось билеты на самолет по телеграмме достать, хотя и с пересадками. Сейчас у него в комнате, вещи собирает. Тело в Курган увезет. А ты куда?

— Как куда? В читалку, завтра задание по матану сдавать, забыл?

Но Нахимову явно было не до рядов, сходящихся или нет… Не мог представить себя сидящим в аудитории и решающим никому не нужные сейчас задачи. Одна только мысль о загадочной и странной смерти друга мучила и не давала покоя.

Да, умирать всегда страшно, а вот в такой весенний день, когда на березах да липах зазеленели листочки, видно, и вовсе ужасно. Нахимов шел по студгородку, знакомому ему, как свои пять пальцев. Три общежития: ФРТК, «единичка», где жили они с Семеном Весником, ФФКЭ и ФАКИ, располагались ближе к Первомайской. Чуть дальше и правее — ФМХФ и новый девятиэтажный корпус, в котором проживали студенты ФУПМ и ФПФЭ. Нахимов пошел дальше, где ближе к железной дороге рядком стояли четвертый «женский» корпус, профилакторий и шестой корпус ФОПФа.

Александр подошел к крылечку профилактория, возле которого и скончался неожиданно для всех Семен. Ему хотелось еще раз посмотреть на это место, словно рассчитывал найти здесь подсказку. Стандартная четырехэтажная коробка, выкрашенная в светло-желтый цвет, чисто подметенный асфальт, подбеленные деревца с торцевой стороны, заглядывающие в узенькие оконца. Знакомый до боли пейзаж. Также играют на кортах и площадках футболисты, издавая после забитого гола такие пронзительные вопли, что можно подумать: идет финал чемпионата мира Италия — ФРГ, и это Паоло Росси забил шестой по счету гол в турнире, обойдя самого Руммениге. Нет, ничего необычного он здесь не обнаружил…

Нахимов миновал профилакторий и направился к своему временному пристанищу, первому корпусу, невольно замедляя шаг. Войдя в общежитие, долго копался в деревянном ящике для писем, разбитом на маленькие секции в алфавитном порядке. Он перебрал письма: Нурбергенову, Неверову, Нестеренко…

По привычке заглянул и в секцию В. Раньше, когда имя Весника еще не гремело в научных кругах, здесь тоненькой стопкой лежали лишь письма из дома к нему, Владимирову да Веретенникову. А потом стала приходить почта отовсюду: приглашения на конференции, письма из научных журналов и от маститых ученых. Обычно он всегда заносил всю эту корреспонденцию и Семену. Сейчас тоже собрал письма и пошел к входу на этаж, мимо поста, бдительно охраняемому седенькой сгорбленной вахтершей.

— Баба Валя, мама Семена там?

Нахимов мотнул головой в сторону угловой комнаты на первом этаже, где жил Весник.

Вахтерша кивнула и старческим дребезжащим голосом сказала:

— Беда какая, матери-то каково, а? Единственного сына потерять. Что же это такое, да как же это? Здоровый парень, в футбол же вы постоянно бегали, из его окна вылезали иногда ночью. Вы не думаете, что я ничего не знаю. Да я сквозь пальцы на это, после одиннадцати-то нельзя не входить не выходить, порядок должен быть. И ведь не жаловался ни на что, всегда вежливый, аккуратный, поздоровается, о здоровье спросит, о внуках.

Она в который раз за день приложила к глазам мятый клетчатый платочек и замолчала.

С замиранием сердца двинулся Нахимов в угловую комнату первого этажа, где Весник проживал один. Обычно студенты пятого и шестого курсов жили в пятнадцатиэтажном общежитии «Зюзино» в Москве на Керченской улице, недалеко от метро «Каховской», но Весник остался здесь. Правда, пришлось ему взять еще общественную нагрузку в студсовете, и комендант общежития пошла навстречу. Сам же Александр Нахимов обитал на третьем этаже в обычной комнате на четыре места.

В общежитиях МФТИ, флагмане советской науки, периодически и с временным успехом боролись с клопами. Иногда война затихала, иногда вспыхивала с новой силой. Ушлые студенты изобретали все новые и новые способы, ставили ножки кроватей в посудины с керосином, открывали зимой окна в надежде заморозить кровососущих тварей, мучили дихлофосом, но тщетно. Просыпаясь утром, находили на своих телах красноватые следы от ночного нашествия маленьких безжалостных созданий. Поэтому и запах стоял специфический: раздавленных клопов и химических средств борьбы с ними. Но молодые люди стоически переносили эти трудности, хотя родители, приезжающие к некоторым из студентов, всплескивали руками и надолго впадали в оцепенение.

Нахимов еле слышно стукнул в дверь комнаты Семена.

Никто не ответил, и он, подождав немного, тихонько приоткрыл дверь.

— Можно?

Опять нет ответа.

Он осторожно заглянул внутрь комнаты.

Все так же, как обычно: узенькая кровать, застеленная казенным покрывалом, на нем подушка с белой наволочкой, большой полотняный шкаф для одежды, стол, заваленный книгами и тетрадями, окно, задернутое шторами.

В полутьме на стуле сидела худенькая женщина в черном платье и отрешенно глядела в окно.

Тихонько позвал:

— Тетя Надя!

— Включи свет, Сашка, — попросила она.

Нахимов нащупал квадратик выключателя и включил свет.

Мать Весника взглянула на него.

Он поразился тому, как похож был Семен на свою маму. Такое же очертание скул, такие же светло-зеленые глаза.

И еще поразился тому, что глаза матери совершенно сухи.

Однако взгляд был напряжен и сосредоточен.

— На минутку присела, — словно извинялась она.

Только сейчас Нахимов заметил большой раскрытый чемодан, в который, по всей видимости, она укладывала вещи сына.

Он протянул ей пачку писем.

— Это из журналов да от ученых разных корреспонденция. Заберете?

Тетя Надя взяла письма, открыла одно из них, начала читать.

— Семен, твоя идея о квантовой ЭВМ с параллельным вычислением… Ой, Сашка. я в этой абракадабре ничего не понимаю. Знаешь что, оставь все себе, может, что ценное найдешь. А мне уже ни к чему… Да и это не повезу домой, — она показала взглядом на чемодан, — медвежонка плюшевого, талисман его, заберу, дипломы, фотографии да рубашку. В ней он в последний день ходил.

На ее коленях лежала темно-синяя рубашка, помятая, со следами грязи от падения на асфальт.

Нахимов показал ей общую тетрадь.

— Это тоже Семена. В нее он заносил свои мысли, вычисления разные делал.

Мать бросила взгляд на страницы, испещренные непонятными для нее значками.

— Оставь себе. Попробуй разобраться или ученым отдай. Им будет нужней.

— И это все, — она указала взглядом на одежду сына, книги, бумаги, — прошу тебя, Саша, разберись, раздай кому-нибудь, себе возьми. Ничего, что от мертвого, грехов на нем никаких не было, знаешь сам.

Она опять замерла, неподвижно глядя куда-то в стену с листами, закрепленными кнопками, на них были схемы, формулы.

— Конечно, конечно, тетя Надя, я разберусь со всем, можете не переживать, — поспешил успокоить несчастную женщину Нахимов.

И еще раз добавил:

— Можете не переживать…

— Вот тебе и шесть счастливых лет, — выходя из глубокого забытья, ни к кому не обращаясь, тяжело проговорила мать.

Помолчав, добавила:

— Семена я сама похороню. Обо мне не беспокойся, справлюсь.

Она обвела лихорадочным взглядом комнату и сказала:

— Сын всегда аккуратный был, а здесь, похоже, после его смерти кто-то копошился. Странно, очень странно все это…

Потом подошла к Нахимову, обняла за шею жесткими руками и, приблизив лицо к его лицу, хрипло сказала:

— Сашенька, найди убийцу…

Глава 2

Уравнение без начальных условий — это то же,

что и джентльмен без денег.

Оно представляет лишь теоретический интерес

и никакого практического.

Из физтеховского фольклора

Загруженный вещами Семена, Нахимов поднялся на третий этаж, полутемный и тихий, прошел мимо комнаты, где жил отличник Макс Лобанкин с третьего курса. Сидит сейчас, наверное, несмотря на воскресный день, за столом, откинувшись на стуле, ерошит жидкие рыжие усы и просекает очередную науку. Въедливый парень Макс, смышленый, родом из Перми. В любом предмете старается найти для себя логику, и, когда не сразу получается, выходит из себя, но попыток не оставляет.

Непонятные вещи Макс обычно спрашивал у Весника, с ходу объяснявшего особенно трудные места. Но из принципа и самолюбия отличник практиковал это редко, только, когда совсем уж приспичит.

Надо ли говорить, что Лобанкин, да и все другие студенты, безмерно уважали Весника, который стоял на порядок выше даже этого, так сказать, секаря.

Нахимов двинулся дальше по коридору мимо комнат, где обитали такие же Лобанкины, но жили и разгильдяи, подобные Бирюкову.

Нахимов поставил коробки на пол, упокоил на них плечики с вещами Семена, а рядом пристроил гитару, все норовившую упасть, отпер ключом дверь и вошел в комнату, где изначально они проживали вчетвером.

Стандартные койки, светлые занавески на окнах, шкаф для вещей, грубые полки для книг, желтая лампочка под потолком — все, как обычно.

Кирилл Зорин, его одногруппник, покинул комнату совсем недавно. Умный парень из Свердловска, не выдержал борьбы с преподавателями кафедры иностранных языков, не сумел выбраться из-под завалов лингафонных записей, заданий, контрольных, барахтался так последние два месяца и уехал. Нахимову больше всего было жаль его мать, не старую еще красивую женщину, безумно любившую своего единственного сына и приезжавшую по каждым праздникам, привозя из дома пироги, заварные пирожные и прочие собственноручно изготовленные вкусности. Слабая воля оказалась у парня, может быть, как раз излишняя опека матери повредила.

Второй, москвич Егор Рыбин, сейчас уже практически не жил в общежитии, появлялся только на важных семинарах, где были контрольные или сдача заданий. Лекции не посещал принципиально, считая, что профессора читают слишком медленно и откровенно скучал на них. Он закончил восемнадцатую школу при МГУ, и учеба на физтехе давалась ему легко и практически без усилий.

Оставался Юрик Табарев, да и он на майские праздники решил уехать домой в Калинин, устроив себе длинные выходные. Прежде чем уехать, как обычно, пробежался по московским продуктовым магазинам, накупив колбасы, сыра, масла и других столичных деликатесов, поскольку в самом Калинине было хоть шаром покати. Все вкусности, да и просто продукты, как таковые, мгновенно уходили по знакомым да нужным «ты-мне, я-тебе» людям. Тем более, волшебный по причине малодоступности и бешеной популярности торт «Птичье молоко», которых Юрию, отстоявши длинную очередь, не без трудностей удалось купить целых три штуки. Трудности заключались в том, что давали лишь по два торта в руки, и номер в очереди был 580, который он благополучно пропустил. Однако Юрик путем сложных манипуляций с людьми из очереди сумел и вернуть свое место, и приобрести за счет одного парня с девушкой лишний торт, поскольку те планировали взять три. Четвертый ушел именно Юрику…

Отдал Юра парочке шесть рублей тридцать копеек за лишний торт, плюс свои два на законных основаниях купил. В копеечку вышло, конечно, под двадцатку, но «Птичье молоко» дома на ура пойдет, поскольку «Чародейку» не хотят уже есть, надоела, говорят… Зажрались!

Счастливый тем, что все необходимое, включая дефицитнейший десерт, получилось достать, как называл он, затариться, он уехал электричками с пересадками в Калинин, бережно держа в одной руке заветные коробки с изысканным лакомством, а в другой — тяжелую сумку с остальными московскими продуктами. Табарев все время повторял расхожую фразу, что страна свозит в столицу товары и продукты, а потом народ едет туда и забирает обратно. Маршрут Юрий обкатал и чуть ли не наизусть знал расписание электричек, уходящих и приходящих на станцию Окружная, а далее пересадка на Петровско-Разумовскую, откуда он уже держал путь в Калинин-Тверь, родину купца Афанасия Никитина, во времена которого, возможно, с продуктами ситуация обстояла получше.

Как бы то ни было, с голоду никто не умирал, все выкручивались по-своему: кто-то налаживал связи с прожженными продавцами магазинов и завскладами, а кто-то вот так, как Юрик, ездил в сытую довольную Москву, где все, по личному указанию Леонида Ильича, имелось в изобилии. Не из каких-то особых гуманных соображений, а, извлекая уроки из недавней истории Российской империи, когда в Петроград пару дней не завезли хлеб, и оголодавший народ взбунтовался. Столичных людей надо кормить и кормить хорошо, от пуза, чтобы флюиды их довольства проникали через зубцы Кремлевской стены и подбадривали порфироносных правителей.

Нахимов оглядел комнату. Относительный порядок здесь присутствовал. Он-то знал, какой бардак могут устроить молодые парни в отсутствие женского пригляда. В некоторые комнаты было невозможно войти из-за разбросанных вещей, разорванных листингов от программ, порванных перфокарт, валяющихся там и сям книжек и тетрадей. Самое большое бедствие представлял обычно стол, где смирились со своей антисанитарной участью немытые тарелки и остатки пиршества. Некоторые готовили прямо в комнате, но для этого необходимо было тщательно прятать плитку, поскольку комендантша общежития, резкая, голосистая Ольга Петровна лично делала обход и реквизировала запрещенный к использованию электроприбор.

Неистребимый запах клопов особенно чувствовался после свежего воздуха улицы. Нахимов открыл форточку, и явственно стал слышен шум, доносящийся с улицы. Слова тети Нади не выходили из головы. Она стопроцентно уверена, что Семен убит. На милицию у нее надежды нет. Что же это получается? Какой-то неопытный первокурсник сможет найти тех, кто, по ее мнению, убил сына?

Александр подошел к книжной полке и насторожился. Он вдруг увидел, что порядок книг изменился. Вчера утром, еще в мирной жизни, до смерти Семена, Нахимов читал Беклемишева, и именно эта книга должна была смотреть на него своей лицевой стороной. Теперь на него взирала «Термодинамика и молекулярная физика» Сивухина. Что там тетя Надя говорила про беспорядок в комнате сына? А здесь у него никакого беспорядка не наблюдалось, но то, что книги переставлены местами, в этом Нахимов мог поклясться. Что понадобилось неведомым ворам? Связано ли все это с убийством Весника? Нахимова пронзила мысль, что неизвестные охотились именно за общей тетрадью с мыслями и идеями Весника.

Нахимов извлек ее из пакета, который забрал после смерти Весника из больницы. Обычная, в девяносто шесть страниц, толстая тетрадь в коричневом переплете, исписанная почти до середины. Там имелись и формулы, и схемы. Заходя к Семену, он видел, что тот при первой же возможности записывал туда приходящие к нему идеи. А думал Весник постоянно, даже когда играл в футбол или на гитаре, или даже когда делился впечатлениями о прочитанной книге и просмотренном фильме. Мозг его работал двадцать четыре часа в сутки.

Семен рассказывал, что нашел кое-что новое в области квантовых вычислений, собирался для ускорения применять бозоны, говорил, что через совсем недолгое время человечество ожидает прорыв как в области телефонов, так и в области компьютерной техники. В лабораторном корпусе физтеха располагался зал с чудовищно огромной БЭСМ-6, где студенты прогоняли задачи по программированию на Алголе, Фортране да Ассемблере. Вводили данные с перфокарт, поэтому то, что иногда говорил Семен, вызывало у Нахимова изумление, но, привыкший доверять другу во всем, он верил и в это, только не представлял себе маленький портативный компьютер на столе, который заменит огромную БЭСМ. Но и этого казалось мало Веснику, он смотрел еще дальше. Вычисления на транзисторах он предполагал заменить квантовыми. Проблема только в том, что понадобятся сверхнизкие температуры, кроме того, гелий, а где его взять в таких количествах, — необходимо другое. Похоже, это другое и отыскал Весник, в той тетради и были вещи, отмеченные восклицательными знаками и обведенные в кружок. Однако интересы Весника отнюдь не ограничивались лишь проблемами квантовых ЭВМ. Занимался он и теорией черных дыр…

Нахимову стало не по себе. Если раньше он лишь сомневался в случайности смерти Весника, то теперь почувствовал, что за этим кроется нечто смертельно опасное. В жизни его никогда не происходило таких странных событий. Все текло размеренным чередом, сплошные стабильность и спокойствие. Он жил в самой могучей и справедливой стране мира, что бы там не говорили голоса вражеских радиостанций. Конечно, у власти здесь бывали разные люди: и тиран Сталин, и кукурузный деятель Хрущев, и впавший в маразм в последние годы жизни Брежнев, теперь пришел молодой Горбачев, но в целом лично ему жилось нормально. Если отлично учиться, можно пойти по научной стезе, стать кандидатом, доктором и вполне себе преуспевать. Да и много ли надо? Рублей триста, а, повезет, четыреста, за глаза хватит. Он как-то услышал, что декан их факультета получает столько, то ли четыреста, то ли пятьсот. Конечно, сто с небольшим рублей зарплаты, оставшиеся после вычета налогов и холостяцких (жениться сразу после института Нахимов не собирался), не слишком много, но это только начало. Да и не в деньгах дело. В этом он брал пример с Весника. Тот вообще являл собой пример типичного бессребреника. Мать иногда присылала из дома одежду, обувь. Он собирал все и отправлял обратно, отнеси, мол, обратно в магазин, не хотел сидеть у нее на шее. И людей, что случайным образом оказались рядом с ним на жизненном пути, невольно настраивал на такую же волну. Нахимову повезло, что рядом оказался такой человек. Благодаря Семену, он поступил в лучший вуз страны, его окружают талантливые и даже гениальные люди, обучают светила физики и математики. И вот такое. Стоп, стоп, рано впадать в панику. В первый раз такая мистика приключилась, вот и поплыл. Что бы сделал Семен, окажись на его месте? Уж он бы не стал паниковать, а сел, подумал и мгновенно разложил все по полочкам…

Нахимов еще раз взглянул на общую тетрадь и решил с ней уже не расставаться. О ворах он подумает потом. Сейчас надо разобраться с вещами Семена.

Он достал из коробки и выложил на стол другие тетради. Но здесь ничего особенно ценного не было. Обычные тонкие ученические тетрадки с решенными заданиями по теории поля, почему-то не выкинутые Семеном. Весник всегда делал задания сам, сколько бы их ни было, никогда принципиально не списывал. Еще у него имелась отличительная особенность — вообще не заглядывал в ответ, не сверялся с ним. Говорил, если ход решения правильный, то зачем туда смотреть, время терять. Вообще у Нахимова создавалось впечатление, что сама учеба для него лишнее, только занимала время, он и так все знал и умел. И умел то, что никто из обучающих его академиков и профессоров не сумел бы сделать. Когда Семен учился на втором курсе, профессор Синев, ведший математический анализ, дал всем, как бы в насмешку, дополнительную задачу, предварив словами, что вряд ли кто решит, поскольку само решение тянет на кандидатскую диссертацию. Семен за один вечер решил и принес ему на следующую лекцию, хотя специализировался вовсе не по математике. У Нахимова сложилось впечатление, что Весник сумел бы преуспеть в любом деле и в любой науке, какую бы ни выбрал. Хотелось зарыдать в голос от слепой несправедливости жизни. Как же так?!

***

…Воровство, как и клопы, имело место быть на физтехе. Отнюдь не только высокоинтеллектуальные и высокоморальные люди учились в флагмане советской науки. Нахимов припоминал, как в первом семестре, постирав спортивный костюм, трико да футболку, повесил их ничтоже сумняшесе в ванном отсеке, где наличествовали пара душевых кабинок и веревки, протянутые для сушки белья, в предбанной секции. На следующий день, полагая, что процесс испарения влаги полностью завершен, поспешил к своему отстиранному от футбольного пота инвентарю и… ничего не обнаружил. Как корова языком слизала. Да где ж их теперь искать? Не пойдешь же по всем четырем этажам и не будешь проводить обыск. С тех пор зарекся вешать белье в людном месте. В комнате протянул веревку, закрепив один ее конец на вертикальной трубе горячего отопления, а другой пришпандорив за ушко крепления книжной полки. Зимой еще проще — кинул на пышущую жаром гармошку батареи и через каких-то два часа получай с пылу жару сухую одежду.

Но воры — это одно, а убийство человека — совсем другое…

Нахимов взглянул на вещи, оставшиеся после Семена: брюки, костюм, рубашки, футболки, туфли. Тетя Надя просила раздать все студентам, но Александр, поразмыслив, не решился. Мало ли как воспримут те такое подношение. У Нахимова отсутствовал подобный опыт, поэтому он уложил вещи в пустые коробки от печенья, купленные за двадцать копеек у продавщицы в кондитерской в Институтском переулке, и задвинул под кровать. Еще оставались библиотечные книги. Их надо вернуть в абонентский отдел. Гитару «Кремона», изготовленную чешскими мастерами, он отдаст Олегу Романову. Та всегда была предметом его восхищения. Нахимов вздохнул, вспомнив, как порой собирались они в комнате Семена за чашкой чая с тортиком и, обсудив дела насущные, пели песни. Паша Рябов любил исполнять «Корчит тело России от ударов тяжелых подков, непутевой мессии офицерских полков…», интеллигентный Языков — «Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться».

Олег Романов играл почти на всех музыкальных инструментах, имея абсолютный слух, любую мелодию подбирал в два счета. Поэтому, когда дилетанты лабали на гитарах, подчас морщился, слыша особенно фальшиво взятый аккорд или неверную ноту. Его мягкие и нежные руки скользили по струнам быстро и элегантно, извлекая чистейшие звуки. Он с благоговением брал «Кремону», заново настраивал под свой тончайший слух гитару и пел «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди, под музыку Вивальди, под славный клавесин». А Леша Левченко любил играть песни современных рок-певцов: Гребенщикова, Шевчука, Цоя, Мамонова. Часто можно было услышать и «Машину Времени». «Мы себе давали слово не сходить с пути прямого, но так уж суждено…» Песню начали петь в 1980 году, и многие связали ее с вводом советских войск в Афганистан: «Вот новый поворот и мотор ревет, что он нам несет — пропасть или взлет, Омут или брод, и не разберешь, пока не повернешь».

Нахимов открыл дверь и выглянул наружу. Длинный коридор, покрытый узенькими плитками серого паркета, пустовал, выкрашенные темно-синей краской стены казались холодными и враждебными. «Если бы я умел смотреть сквозь стены!» — подумал Нахимов. Не зная еще, что предпримет в следующую минуту, он вышел и начал прогуливаться по коридору. Внезапно дверь одной из комнат открылась, и вышел среднего роста плотный парень с непослушным чубом и морщинистым угреватым лицом.

— Славик! — удивился Нахимов. — Ты что, в комнате сидишь?

Тот удивился в свою очередь:

— А ты че? В Курган не собираешься, Семена хоронить?

— Нет, дела у меня есть.

— У меня тоже дела, — Славик загадочно улыбнулся. Показал перебинтованную ладонь. Нагноение у меня тут, резали в двух местах, страшное дело.

Оказалось, что пока Нахимов занимался делами, связанными со смертью Семена, Славик Замазкин боролся с неожиданным бедствием в виде фурункула. Подцепил где-то инфекцию, и фурункул на правой ладони набухал и гнил, но Славик мужественно терпел боль, боясь идти в больницу, — все рассчитывал, что само собой рассосется, смазывал то зеленкой, то йодом, отмачивал в горячей воде, однако ничего не помогало.

Ночью организм взбунтовался, нервная система пришла в возбуждение, посылая своему хозяину острейшие приступы боли, ладонь так дергало и терзало, что Славик тут же побежал в долгопрудненскую больницу, к хирургу.

— Забегаю, к нему. Дураком меня сразу обозвал, фурункул вырезал тут же, обработал и для страховки в палату положил, проверить, не загноится ли снова. Там, Сашок, я таких страхов натерпелся, если б ты только знал. Не дай бог попасть в больницу, врагу не пожелаю. Таких дураков, как я, немало оказывается: кто вырезать фурункул не успел, на заражение крови уже нарвался.

Нахимов продемонстрировал Славику шрам от такого же фурункула, полученного им во время сельхозработ в первом семестре. Замазкин внимательно осмотрел шрам.

— Надо же, мы с тобой, выходит, собратья по несчастью. Тоже в долгоповской больнице вырезал?

Александр кивнул.

— Ну так вот. В палате с одним пенсионером лежал, тот раньше на электроламповом заводе пахал. И на, пошел мне уши полоскать. При Брежневе спекуляция развилась, мол, очень сильно, тащат все и тащат. У нас на заводе, говорит, поставили автомат-робот, а станки старые, не успевают, робот через определенное время отключается, а станок еще работает. Все, теперь надо чинить на корню.

— Удар, значит, по психике тебе, Славик, нанесли, — проговорил Нахимов, — то, чему тебя учили в школе и институте, оказывается, не совпало с реальностью.

Но Славик, решительно не замечая иронии одногруппника, стремился выговориться.

— Еще слесарь был с завода, тот на наши часы начал гнать. За шестьдесят пять рублей три раза часы покупал, сыну и себе. Ломаются, твою мать! Брак гонят, особенно в конце квартала, говорит. Я ему в ответ, хорошие, мол, часы, штампуют и штампуют. А он мне, собака, со знанием дела отвечает: у нас не штампуют, у нас анкерные механизмы, это в Германии штамповка, у нас ежели брак, на сборочном кто-то проглядел. И не поспоришь с ним. Этот слесарь добивает меня, везде у нас так. Я ему говорю, а как же ракеты наши? А он мне, как ты сейчас вот, с ехидцей, ну да, зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета впереди планеты всей. И стало мне, Сашок, плохо. Это что получается, все наши семьдесят лет псу под хвост, если даже немцы, которых мы в войну и в хвост, и в гриву отметелили, часы лучше нас делают?!

Славик замолчал, видно встреча с обычной больницей и представителями рабочего класса, без обиняков режущих правду-матку, отрезвила его.

— Да и что тут сказать, Сашок, прав этот слесарь. Он мне говорит, был бы ты шишка, лежал бы в больнице министерской, а тут тебе помажут фурацилином за три копейки, и будь доволен. Хорошо, еще хоть уколы пенициллина делают, чтоб заражение не получить…

Нахимов не склонен был вступать в споры на счет преимущества систем, хотя такие разговоры все больше становились популярны в студенческой среде. Особенно после таких случаев, как у Славика. Тот баюкал свою ладонь, как ребенка, иногда морщась от боли.

— Там помрешь в больнице, и глазом моргнуть не успеешь. Один мужик, рабочий, тоже с нагноением в пальце пришел, запустил процесс, отрезали палец, а нагноение опять полезло, теперь уже по локоть отхватили и скоблить начали… Но и смешных вещей тоже навидался, конечно, жизнь она такая, — начал философствовать Славик, — у одной девки чирей на попе вскочил, так она хирурга просит, чтобы немного срезали, для красоты. Врач послушал, а теперь у нее гноиться по новой начало. Вот дура, придумала, кто там будет ее смотреть?!

— Ну, не скажи, Славик, у девушек все должно быть идеально. Это не мы, мужики, нам это до лампочки.

— И подумал я, Сашок, лучше я пару дней на койке поваляюсь, хоть и без сданного матана, да с целой рукой.

Нахимов помолчал, вот значит, где пропадал Замазкин.

— Послушай, Слава, ты не видел, кто-нибудь заходил в мою комнату? Понимаешь, кто-то у меня в книжках и тетрадках рылся. Возможно, тетрадь Семена искал…

Александр решил довериться Славику, рассказав о своих гипотезах.

— В тетрадках, говоришь? — в водянистых, страдальческих глазах Замазкина появился то ли страх, то ли смятение. — Про тетрадки ничего не знаю. А вот про гибель Семена ты у Синицына Андрюхи спроси, у него целая теория на этот счет имеется.

— У Синицына? — оторопел Нахимов. — Да он же псих конченый. По нему «двадцатка» плачет давно горькими слезами, не дождется пациента.

— Не псих, а экстрасенс. Помнишь на прошлой неделе во всей общаге свет вырубился?

— Помню, — усмехнулся Нахимов, — не хочешь ли сказать, что это Синицын сотворил?

— Он, — уверенно заявил Замазкин, — Синицын может всю планету испепелить, но не хочет, потому что сам…

Что «сам» Славик не договорил, из комнаты вдруг донесся женский голос, жеманный и призывный.

Одногруппник самодовольно ухмыльнулся. Нахимов понял, что вся комедия с больничными делами затеяна не в последнюю очередь и для возможности общения с прекрасной или не очень, но, во всяком случае, чрезвычайно доступной барышней, скучающей сейчас в тесной общежитской комнате.

Вопросы пола решались в физтеховской среде сложно и мучительно. У того же Славика имелся сосед по комнате по имени Руслан, отличавшийся экстравагантностью и независимостью, почерпнутой у старшекурсников, с которыми он общался. После каждой новой девушки, которую ему удавалось уломать и сподвигнуть на физическую близость, он вырезал на спинке кровати звездочку. Перипетии своих стремительных романов Руслан пересказывал за чашкой чая менее искушенным студентам, которые подобные пикантные сведения впитывали, как воду сухая губка.

Утопающий хватается за соломинку. Совершенно не зная, что предпринять, Нахимов, оставив Славика решать не менее сложные, чем исследования абсолютно сходящихся рядов, проблемы пола, решил последовать его совету. Он вернулся в комнату, взял пакетик с тетрадью Семена, запер дверь на ключ и пошел к лестнице, ведущей на второй этаж в надежде застать на месте студента третьего курса Синицына.

Нахимов постучал в дверь комнаты, но ответа не дождался. Он с досадой дернул ручку, и, о чудо, дверь оказалась не заперта. Обрадованный Нахимов, еще раз деликатно постучавшись, просунул голову внутрь. В комнате была относительная чистота, пол аккуратно подметен и вымыт, на окне чистенькие занавески, не казенные коричневые, а какие-то нежные, бежевые, с цветочками. Плитка с чайником. На стуле толстая книжка и газета «Вечерняя Москва», на столе хлеб в целлофане и пустые баночки от сметаны, майонез, стаканы и кружки, змейкой вился кипятильник. На краю стола перед окном наличествовал небольшой черного цвета приемник, под койкой пылился освежитель для обуви. Слева от двери лежали кроссовки и ботинки, на полках теснились кассеты и пустые катушки от пленок, целый ряд разноформатных книг, тоскливо пустая коробка от торта «Москвичка» и экзотично смотрящаяся банка индийского кофе «майсор». На платяном шкафу виднелась кипа газет.

Три койки, аккуратно застеленные покрывалами, и с водруженными на них подушками в белых наволочках, пустовали, а в дальнем углу на кровати, прикрыв глаза, лежал сам Синицын в новеньком, как видно, дорогом спортивном костюме и слушал музыку из магнитофона «Астра».

«Они красят стены в коричневый цвет и пишут на крышах слова, имеют на завтрак имбирный лимон и рубль считают за два. Мне было бы лестно придти к ним домой и оказаться сильней, но, чтобы стоять, я должен держаться корней».

Чтобы не подпортить Синицыну настроение, Нахимов дождался, когда БГ с записи московского «квартирника» допоет песню, и только тогда постучался во второй раз, на этот раз намного громче.

Услышав стук, Синицын встрепенулся, словно выходя из транса, и убрал руку с глаз.

Русые волосы рассыпались по широкому лбу, маленькие синие глаза чуть виднелись из-за скул. Андрей флегматично глянул на вошедшего. Нахимов слегка стушевался. Какая-никакая, но разница в возрасте, давила на него. Вспомнил, как одного пятикура во время вступительных экзаменов в июле месяце не пускал в институт дежурящий у дверей второкурсник, не поехавший в стройотряд и помогающий вахтерам. Пятикурсник уламывал пропустить новоявленного стража, якобы для сдачи библиотечных книг. И когда наглый второкур не послушал, исполняя свое предписание, физтех-старожил силой прошел внутрь, отмахнувшись от цербера, и процедил сквозь зубы: «Сначала получи столько печатей в студбилете, как у меня».

Синицын смотрел на вошедшего первокурсника и ждал. Нахимов не знал, с чего начать. О хозяине комнаты рассказывали всякое, одни относились к нему насмешливо, даже презрительно, другие, как Замазкин, с уважением и скрытым опасением. Тот же, зная о своей репутации среди друзей-студентов и вел себя соответственно: глядел надменно и свысока, словно не осталось для него в бренной жизни ни малейших тайн.

Экстрасенс приехал из Самарканда, родины дервишей, магов и предсказателей. Видимо, повлиял на него каким-то образом восточный мистицизм, проникший в него то ли через пахучие желтобокие дыни, то ли черный кишмиш, то ли расписные минареты, воздвигнутые великим хромцом Тимуром, проткнувшим Евразию острым мечом завоевателя и удерживающим ее под своей властью несколько десятков лет. Ни одно модное поветрие не ускользало от цепких глаз Синицына: он тщательно изучал материалы о Лох-несском чудовище, выдавая свои оригинальные гипотезы, мог часами толковать о филиппинских хилерах, рассуждая о том, действительно ли они делают разрезы, проникая в человека или же все-таки это ловкий фокус. Надо отдать должное Синицыну, в этом случае он склонялся ко второму. Дело в том, что врач шахматного чемпиона Анатолия Карпова сам решил подвергнуться подобной операции, пожелав удалить варикозный узел на ноге. У хилера ничего не вышло. Пришлось несчастному любителю острых ощущений прооперировать ногу в Ленинграде. Синицын скрепя сердце поверил рассказам врача шахматиста, поскольку тот являлся родственником его родной тети, и, так как всю информацию получил из первых рук, то не доверять ей не мог.

Но в других случаях Синицын оставался принципиальным, и тут уже никто сбить его с панталыка не имел ни малейшей возможности.

Экстрасенс начал первым:

— У меня три версии гибели Весника, ни одну из них я пока отбрасывать не могу, но тебе могу сказать лишь вот что.

Нахимов оторопел, он еще ни словом не заикнулся о цели прихода, а его ошарашивают прямо с порога.

— Андрей, откуда ты знаешь, зачем я пришел?

Синицын скривил тонкие губы в подобие улыбки.

— Мне не обязательно спрашивать, космос дает ответы сам.

Видать, жизненный опыт экстрасенса нес в себе память о жестоких ударах, когда происходили в его пророчествах фатальные ошибки, умерившие несколько самонадеянность, потому что теперь он не настаивал на одной, единственно правильной версии случившегося, а рассматривал широкое поле событий, как бы заранее подстраховываясь.

«На безрыбье и рак рыба», — подумал Нахимов и спросил, — Какую версию ты можешь мне сообщить?

Экстрасенс собрал в трубочку бледно-розовые губы и произнес:

— Ты ешь мясо, Александр?

У Нахимова отпала челюсть, так неожиданно прозвучал для него вопрос.

— Ем, да, в супе, в жарком, бефстрогановы разные.

— А я не ем…

Синицын опять надолго замолчал, закрыв глаза, словно войдя в глубокий транс.

Александр никак не мог понять, что все это значит, причем тут мясо.

— Я просто знаю, Саша, — прозвучало с кровати, причем говорящий по-прежнему держал глаза закрытыми, — то, что я сейчас скажу, для тебя покажется глупым, сумасбродным, а обо мне ты будешь думать как о потенциальном клиенте «двадцатки».

— Нет, нет, Андрей, — поспешил заверить его Нахимов, — ты же знаешь, как глубоко я тебя уважаю…

Экстрасенс поморщился.

— Только не надо этих штучек, я-то прекрасно знаю, как ко мне народ относится. Как к чокнутому. Да, я точно не такой, как все, ну и ладно. К делу давай.

Синицын еще промямлил что-то, кидая невразумительные фразы, из которых ничего невозможно было понять, затем сказал:

— Ты присядь, Саша, в ногах правды нет.

Нахимов осторожно прошел через всю комнату, ухватил за спинку стул, выдвинул его в центр и сел, неотрывно глядя на собеседника. Тот, в свою очередь, сел на кровать, вложил ноги в уютные мягкие тапочки, приглушил БГ, просящего положить его в воду, и начал:

— Мы все знаем прекрасно, чем занимался Весник. Его интеллект и мощь мысли поразительны. Думаю, такой человеческий экземпляр встречается крайне редко. Что мне тебе рассказывать, ты лучше меня знаешь.

Нахимову показалось странным, что Синицын уступил ему пальму первенства хотя бы в этом, но промолчал. Не понимал еще, к чему клонит безумный третьекур.

Тот словно читал у Александра в голове, поскольку опять презрительно усмехнулся.

— Мне по фигу, что обо мне думает масса. Но предвижу у тебя большие неприятности, поэтому и предупредить хочу. Думаешь, это ты сам ко мне пришел?

— Нет, — честно сознался Нахимов, — Замазкин посоветовал.

— Этот таракан? Что он может посоветовать? Я тебя через него усилием воли к себе пригласил.

«Странно, — промелькнуло в голове Александра, — сам пригласил, а, когда я стучался, даже не услышал, пока я ему в ушах дыру не пробил».

— Ну, хорошо, — решил не противоречить всемогущему всезнайке Нахимов, — не будем тянуть кота за яйца.

— Не будем, — согласился экстрасенс, — даже с котом Шредингера этот номер не проходит.

Он опять замолчал, видимо, чувствовал, что его слова упадут в сухую неподготовленную почву дилетанта и невежи, однако решил начать.

— Так вот, Александр, я повторюсь, ум Весника проделал такую эволюцию, что стал проникать в вещи, которые простым смертным узнавать рано. Все слышали, что в последнее время он занимался и черными дырами, и квантовыми ЭВМ. А ведь он и математик блестящий, и физик отличный. Знание двух этих наук, помноженное на врожденную или приобретенную гениальность, дало такой мощный синергетический эффект, что он просто не мог не подойти к открытиям вселенского масштаба. Улавливаешь, к чему я клоню, Саша?

— Нет, — признался тот, следя за ходом мыслей экстрасенса.

— Тогда слушай дальше. Возьмем Эвариста Галуа, физтехи прекрасно знают, кто он такой, о группах Галуа все наслышаны. Гений из гениев, такие открытия совершил, даже идею римановой поверхности открыл. А умер всего в двадцать лет.

— Так он вроде на дуэли как погиб? — припомнил Нахимов.

— То есть случайно, хочешь сказать? — прищурился Синицын. — Нет, милый мой, на таких великих людей случайности не распространяются. Если бы его хотели сохранить, то или от дуэли уберегли бы, или жребий так бы выпал, что Галуа стрелял бы первым. Вариантов множество! А теперь возьми Абеля. Умер, как Лермонтов, в двадцать шесть. Поэтов я сейчас не трогаю, хотя и с ними в принципе тот же расклад. Об Абеле Шарль Эрмит сказал: «Нильс Абель оставил математикам столь богатое наследие, что им будет чем заниматься в ближайшие сто пятьдесят лет». Умер Абель в 1829 году, прибавь 150. Сколько получится? 1979. То-то и оно. Видишь, на сколько лет опередил свою эпоху. А возьми Матвея Бронштейна. Работы в области релятивисткой квантовой теории, астрофизики, космологии и гравитации.

Голос Синицына приобрел лекторские интонации. Он словно стоял перед гигантской аудиторией, выдавая на-гора спорные тезисы, но Нахимов никак не мог понять, к чему тот клонит.

— К чему я клоню? — спросил Андрей, в который раз прочитав мысли собеседника. — Я мог бы назвать тебе еще с десяток имен молодых гениев, погибших загадочной, а зачастую, излишне даже правдоподобной смертью. Самолет тридцатитрехлетнего Виллема Якоба ван Стокума сбивает зенитка, двадцатитрехлетний Илья Усыскин погибает на стратостате, в тридцать один год величайший математик Ютака Танияма кончает жизнь самоубийством, двадцатишестилетний Павел Урысон, разрабатывавший теории дифференциальных уравнений в бесконечномерном пространстве, тонет во время купания. Если ты мне сейчас скажешь, что все эти и другие случаи преждевременной смерти случайны, то упадешь в моих глазах, Нахимов. Через несколько лет все будут говорить, что двадцатидвухлетний Семен Весник, подававший большие надежды, мог столько совершить, но погиб от сердечной недостаточности. А, может, его труды присвоят другие люди и выдадут за свои. Сколько таких случаев было в научном мире!

Синицын замолчал.

— Ты обратил внимание, что все эти смерти по-своему оригинальны, как будто тот, кто за ними стоит, тщательно избегает тавтологии, боясь обвинений в повторе?

— Так кто же это, по-твоему? — не выдержал Нахимов. — Можешь сказать без выкрутасов, конкретно?

Синицын выждал мхатовскую паузу и тихо произнес:

— Серые.

— Какие еще серые? — удивился Александр, сбитый с толку.

Экстрасенс вперил темно-синие глаза в пространство, глядя сквозь собеседника, словно бы что-то видя где-то в других измерениях, впал в транс и начал описывать:

— Существует бесконечное количество вселенных, но именно Серые, они с Квинтонии, на расстоянии шестидесяти восьми световых лет от Земли. Маленькие, рост около полутора метров, живут по два с половиной земного века. У них большие головы, тонкие, хлипкие тела, высокий лоб, черные глаза без зрачков, носа и ушей практически не видно, но пальцев на руках и ногах по пять, вселенная-то едина, числа Фибоначчи везде… Позвонков три, волос на коже нет нигде, а кожа зеленовато-серая. Оттого и Серые. Нам кажутся уродливыми из-за того, что смещены привычные пропорции, об этом хорошо знают художники. Например, если опустить перпендикуляр со зрачка, он должен упасть на краешек губ, тогда будет человеческая гармония и симметрия. У этих своя гармония и совершенство. Вероятно, что скорее всего, и мы для них выглядим неразвитыми уродцами. Жизнь для них понятие случайное, мораль другая, принципы жизни абсолютно отличаются от земных. Они считают, что мы не видим и не способны увидеть истину. Мы придумали свой мир, который абсолютно, с их точки зрения, иррационален. Перемещаются с помощью антигравитации, взлет кораблей практически вертикальный, бесшумный, к нам добираются за время одного школьного урока, минут за сорок пять. Корабли тоже частые визитеры Земли, могут запросто вторгаться в нашу жизнь и осуществлять коррекцию. Есть «хорошие» греи, а есть и «плохие». Я с этим еще не до конца разобрался. У них счет совсем другой, Саша. Например, какое-то открытие год назад сделать позволить рано, а уже через пару лет, например, — можно. Логику Серых мы никогда не поймем, потому что они — высшая раса. Некоторых забирают с собой, некоторых ликвидируют, между тем делятся с людьми той информацией, которую считает необходимой. Шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству, прыжок на месте — провокация. Мы для них, как рыбки в аквариуме, не более того. Когда какая-то рыбка, даже золотая, пропадает, рыбки лишь строят гипотезы, от чего этого произошло, но сути не видят.

— Ты это всерьез сейчас, Андрей? Или разыгрываешь? Скажи, что шутишь, — не выдержал Нахимов.

Но Синицын не ответил на вопрос, а лишь продолжил:

— Поэтому надо осторожней, Саша, не высовываться, тише травы, ниже травы. Залезешь на минное поле, и ищи-свищи потом тебя.

Нахимов ни секунды не верил в то, что мелет Синицын, но на всякий случай спросил:

— Ты их видел, Андрей?

Тот промолчал, не желая отвечать на вопрос, и сделал неопределенное движение рукой, как бы давая понять, что есть секреты.

Нахимов выждал, не скажет ли еще что неуемный экстрасенс. Затем спросил:

— Ты говорил, что еще две версии есть? Какие?

— Нет, Сашка, про них ничего не скажу, они мирские, и корни-то не в миру, а у Серых. А тебе советую забыть про все это и не рыть. Ты ничего не изменишь, а Серым можешь не угодить. Такой мой совет, как старшего.

Синицын снова лег на кровать, словно выданный им монолог отнял у него много сил и закрыл глаза, показывая этим, что аудиенция закончена.

По неведомому, но точно существующему закону совпадения смыслов Вселенной БГ именно в этот момент начал петь «Видел ли ты летающую тарелку над домом своим, над крышей своей? Тарелка приносит в наш быт забвенье душевных обид, и темой для светских бесед мы обязаны ей…»

Нахимов, ошарашенный, покинул комнату экстрасенса. Он ожидал услышать от него все, что угодно, только не россказни про неких серых правителей мира, то ли прибывших с других планет, то ли все это время проживающих рядом с нами. Единственное, с чем согласился Нахимов, так это с тем, что мистический элемент в смерти Весника, несомненно, присутствовал.

Он вернулся в комнату, как будто чувствуя на спине чей-то взгляд. Нечто невидимое давило на него. Это Синицын своими флюидами действует, усмехнулся он. Умеет мозги запудрить, не зря Славик без ума от него.

На всякий случай глянул по сторонам, затем отпер дверь и вошел в комнату. Ключ не поможет, думал он. Дверь была заперта, между тем некто невидимый и ловкий проник в комнату и рылся в его вещах…

Нахимов задумался. По странной логике Синицына все выходило последовательно. Взять хоть обитателей его комнаты. Не совладавший с британским диалектом английского языка Кирилл Зорин отчислен, элитарный Егор Рыбин — москвич, и которую уже неделю не появляется в общежитии, энергичный Юрик Табарев отбыл с продовольственным грузом в Калинин. Сам он бегает по похоронным делам Весника. Каждый из них или в силу своего характера, или способностей или же просто из-за места рождения идет именно, следуя свободной воле, по стезе, которую им уже кто-то заранее проложил. Зато теперь комната постоянно без присмотра, заходи, кто хочешь и бери что хочешь. Ключ дело не хитрое, дубликаты в мастерской на станции Долгопрудная делают отличные. Снял, пока вахтерша отвлеклась, с доски, быстренько сбегал на станцию и назад. Ключ-то один на всех, да и от кого секретность разводить, казалось бы. Опять же бриллиантов да алмазов ни у кого нет. Все бедные как церковные мыши. Серым надо отдать должное, планы строят основательно, не с бухты-барахты, а заранее, словно рассчитывая по календарю. В этой непонятной ситуации во что угодно поверишь, хотя бы и в Серых. Стоп, Синицын намекал, что у него имеется еще две версии. Их из него не выдавить, такой уж человек. Это Нахимов прекрасно понимал. Значит, надо до этих версий докопаться самому.

Пусть Синицын нес лютую, забористую пургу, но он единственный, кто дал хоть какое-то объяснение странной смерти Семена. На безрыбье и рак рыба. Ладно, Серых оставим Синицыну, пусть он выясняет оттенки их цветов и возможностей. Одна мысль о том, что за ним в это самое время следит неведомое фантастическое существо с огромной каплевидной головой вызывало зябкое ощущение, но и человек не лыком шит. Вполне может забыться и отринуть от себя липкие страшные мысли, оттягивая неизбежную развязку. «Капитализм судорожно оттягивал свой конец», — вспомнил он знаменитую фразу одного студента, делавшего доклад на семинаре по политэкономии.

Картины инопланетной морали Серых, развернутые Синицыным, ошеломили и обескуражили его, вызвали до некоторой степени отвращение. Почему-то после них особенно чудесной начала казаться окружающая обстановка, на то она и человеческая. Оказаться среди существ с огромной каплевидной головой, с перепончатыми пальцами ног, пусть даже их и пять, как у него, бр-р-р! Проклятый Синицын, задурил голову. Не зря Славик от него кипятком писается…

Одно понятно, надо действовать. Слова тети Нади «Найди убийцу» не выходили из головы. Материнское сердце не обманешь, в ее словах, конечно, зарыто горькое, но правдивое зерно. Нахимову надо найти убийцу. Это долг и перед памятью Семена, и перед матерью.

Глава 3

Зюзька — общежитие «Зюзино»,

Зюзя — житель общежития «Зюзино»,

Зюзенька — гостья общежития «Зюзино»

Зюзюка — комендант общежития «Зюзино»

Позюзюкать — приятно провести время в общежитии «Зюзино»

Назюзюкаться — очень хорошо позюзюкать.

Из краткого Зюзинского толкового словаря

С чего начать? Непонятно. Кого спрашивать? Сказать, что кто-то проник в комнату и рылся в вещах? Что можно взять у бедных студентов со стипендией в пятьдесят пять рублей?! Будут крутить пальцем у виска, а, даже если и не будут, то все равно без толку. Надо поговорить с Наташей Донченко, возможно, это что-нибудь да прояснит. Нахимов, конечно же, не верил, что девушка, как считала тетя Надя, причастна к смерти Семена, но утопающий хватается за соломинку. Честно сказать, Нахимов всегда робел при встрече с этой эффектной и умной красавицей. Она снисходила до разговоров лишь с гением Весником да наглым прожигателем жизни Евгением Бирюковым. Кроме того, Евгений являлся коренным москвичом, что наверняка в глазах провинциалки Донченко придавало тому дополнительный шарм. Москва притягивала, как магнит, всех, и девушек, и парней. Не зря в физтеховской песне со словами: «Настанет час, сказав „пока“, и, уложив багаж свой скудный, разъедемся, взгрустнув слегка, по всей земле из Долгопрудной». Слова «по всей земле» меняли на «по всей Москве». Столица Советского Союза всегда манила энергичных и талантливых людей. Как говорили французы, гений рождается в провинции, а умирает в Париже. Физтехи умирать не торопились и жить предпочитали в Москве. Семен тоже наверняка остался бы в Москве, уже с четвертого курса за ним охотились базовые институты, но ему, в принципе, все равно было где работать.

Семен Весник, Евгений Бирюков и Наташа Донченко учились в одной группе, но проживали в разных местах. Семен остался в Долгопрудном, москвич Бирюков в общежитии бывал наездами, а Наташа, как большинство пятикурсников и шестикурсников, жила в общежитии «Зюзино» у метро «Каховская». Нахимов пока не представлял, как он к ней подойдет, что спросит, но выходило так, что без разговора не обойтись. Робость робостью, на которую накладывалась разница в возрасте, а куда-то двигаться надо…

Чтобы доехать до «Зюзьки», как уменьшительно-ласкательно называли общежитие фихтехи, надо проделать немалый путь. Нахимов накинул легкую курточку, потому что по вечерам становилось прохладно, сунул в пакет общую тетрадь Семена и двинулся в сторону платформы «Новодачная» по длинной извилистой тропинке, окруженной деревьями и кустами. Листочки только-только начали появляться, еще немного и город Долгопрудный полностью утонет в зелени, станет тепло и погода начнет нашептывать студентам прогуляться по улице, покупаться в Москва-реке или поиграть в футбол, а не сидеть по читалкам да комнатам в изучении различных наук, наук, в которых, если верить Синицыну, мы изрядно отстаем от той же цивилизации Серых.

В дальнем углу полупустого вагона сидел коренастый спартаковский фанат с красно-белым шарфом напротив долговязого мужика рабочего вида. Нахимов сел в центре неподалеку от матери с маленькой дочкой лет пяти. Девочка говорила звонко, и он невольно прислушался к разговору.

Дочка, поправляя платьице на говорящей кукле:

— Куда мы едем?

— Как, ты не знаешь, куда мы едем? К бабушке!

— Нет, к бабушке мы едем на большом поезде, — рассудительно заявляет малышка.

— А это большой.

— Ну, там еще диваны есть, и люди спят.

— Здесь тоже спят, — мать, продолжая веселую игру с дочкой, указала на спящего студента, скрестившего руки и закрывшего глаза.

— Нет, там же постели дают и толстый проводник ходит.

— Ладно, победила, мы едем к папе. Кушать хочешь?

— Да.

Мама дала ей булочку, а потом, они вышли на «Лианозово», и вместо них подсели двое, судя по разговору, случайные попутчики, познакомившиеся на платформе в ожидании электрички. Один — типичный интеллигент, может, даже профессор, в очках, с умным взглядом, второй, видимо, слесарь или шофер, но видно, что из рабочего класса. Продолжают разговор. Сначала про очки. У рабочего минус один.

— Ну, это немного, — успокаивает профессор.

— Да, может и так, но причиняет неудобства. Например, ляжешь почитать хорошую книжку, а не можешь.

— А вы, наверно, под вечер читаете, вот и засыпаете после страницы с непривычки.

— Да нет уж, привычка есть. Еще в детстве помню, на печке лежу с книгой. Мать мне, кончай читать, свет выключит, а я свечку ставлю.

Интеллигент промолчал. Рабочий, не дождавшись ответа, продолжает:

— Вот воспитание! Захожу в вагон, там сидит детина. Рядом дряхлая старушка, еле дышит.

Интеллигент: с положительным пафосом:

— Вы бы сказали ему!

— Да вот, сказал и только потом он зашевелился, то есть, пока не скажешь, не доходит до людей.

— Все зависит от воспитания.

— Не знаю, не знаю. У меня соседи плохие, какие-то, прямо, злые люди, и у них, представьте себе, очень хорошие дети.

— Да, может быть, это только со стороны кажется.

— Нет, — рабочий упорно отстаивал свой тезис, не желая уступать интеллигенту, — каждый день на глазах, нет, отличные ребята.

Он решил сменить тему.

— А что вы, думаете, например, про собак? Они ведь продуктов много истребляют. Мне кажется нецелесообразно. Ведро мяса в день!

— Ну, ведро мяса не так много. Какая разница, на что я свои заработанные деньги потрачу. На мясо иль на что другое.

— Нет, это не все равно. У некоторых, знаете ли, собака даже больше, чем член семьи, для нее отдельную миску надо и прочие излишества. Сосед у меня вот, каждый день собаку выгуливает!

— Получается, он и сам одновременно гуляет, может быть, один бы не гулял.

— Да ведь он, собака, я имею в виду соседа моего, жену бросил, а собаку завел!

Профессор тоже не сдавался:

— А, может быть, ему собака даже ближе, чем жена? Знаете такую фразу «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак»?

— Так-то оно так, да ведь он прожил с женой двадцать лет, все у них было, дом полная чаша, трое детей.

— У каждого своя жизнь. Вы вот давеча сказали, что у вас семья пять человек. Кто знает, может быть, ему это в вас не нравится…

Нахимову почему-то был страшно интересен этот разговор, хотя ничего особенного в нем не звучало. Но внезапно в дальнем углу произошел инцидент.

Фанат с красно-белым шарфом начал задирать сидевшего через проход тщедушного паренька. И вроде бы сам не пьяный, но что-то не поделили. Ни с того ни с сего кричит на парня:

— Я тебя повешу!

Бедный паренек испугался, но долговязый мужик вступился за него.

— Ты кого повесишь, пацан?

Встал во весь рост. Его самоуверенное поведение попахивало театральностью.

— «Спартак» проиграл?

— Тебя епет, что ли? Я похож на ярого фанатика?

Однако видно было, что пыл фаната поостыл, никто уже не брал друг друга за грудки. «Профессор» и рабочий внимательно посмотрели на забияк, но, видя, что драки не предвидится, продолжили разговор.

А вскоре электричка подошла к Савеловскому вокзалу.

Нахимов вышел, думая о том, какое колоссальное количество людей живет в Москве. За двадцать минут поездки он узнал о профессоре и рабочем, об умненькой девочке, понимающей, что они с мамой едут не к бабушке, об агрессивном фанате, тратящем свое свободное время на боление за любимую команду. Меняются эпохи, цари, генсеки, а людей в первую очередь, как всегда, заботят их личные проблемы. В этом и есть сущность жизни…

Дальше нужно было дождаться автобус с номером пять, который довезет до ближайшего метро. Он запрыгнул в заднюю дверь, вытащил из кошелька золотисто-коричневый пятак 1983 года выпуска, только хотел закинуть в кассу, но стоящая возле нее элегантная женщина в светлом плаще попросила:

— Не кидайте, мне на сдачу надо.

Нахимов протянул ей пять копеек, оторвал белый прямоугольный билетик и отошел к окну задней площадки.

Вот и кишащая людьми станция «Новослободская», в толпе которой терялись и физтехи, спешащие в столицу. Студенты ездили в Москву по тысяче и одной причине.

Были физтехи, которые отправлялись сюда ранним-ранним утром с первой электричкой или вовсе оставались на ночь в Москве. Целью являлась покупка билетов на дефицитные спектакли Таганки, Большого театра или Театра Сатиры. Такие мероприятия назывались сносом, поскольку собиралась огромная толпа, подчиняющаяся своим законам и требующая порой грубой физической силы.

Если же не доставались билеты в элитные, физтехи отправлялись в театры поскромнее или же просто в кинотеатры. После жирной зарплаты в тысячу, а порой и в несколько тысяч рублей, выплаченной за работу в стройотряде, физтехи пропадали в шикарных ресторанах, да не одни, а в обществе красивых девушек.

А музеи, а выставочные залы с галереями, а футбольные матчи с участием команд Высшей лиги или, паче чаяния, сборных мира?

А продовольственные магазины, где можно найти пусть и не сто сортов сыра и колбасы, но, по крайней мере, два или три? А знаменитый Елисеевский магазин, где можно купить такие деликатесы, которые остальной стране могли присниться только в новогодних праздничных снах?!

Наконец, девушки, пусть и не знающие интегралов Лебега и ведать не ведающие про уравнение Дирака, но тем не менее обладающие другими, восхищающими глаза и тело, достоинствами.

Нет, хотя и шутили физтехи, что это Москва пригород Долгопрудного, а не наоборот, но ездили они туда с почтением и интересом. Тем более, что старшекурсники после четырех лет жизни в Подмосковье перебирались в большинстве своем в столицу.

Нахимов зашел в метро, доехал до Белорусской, и электропоезд быстро помчал по зеленой ветке. Станция «Горьковская», «Площадь Свердлова». На «Каширской», откуда тянулись две ветки метро, пришлось выйти, потому что металлический громкий голос объявил: «Поезд следует до станции «Красногвардейская».

Уже вечерело, люди возвращались домой, «час пик» входил в пике, поэтому Нахимов не стал ждать переполненный людьми троллейбус, а пошел пешком, сначала по улице Каховка, а потом, не доходя до Керченской, где ниже перекрестка и стояли впритык шесть пятнадцатиэтажных строений, образующих единый комплекс, свернул на пустырь и пошел напрямик к дальнему угловому зданию, где, собственно, и располагалось общежитие.

В плане благоустройства оно давало сто очков долгопрудненским стареньким послевоенным строениям. Тут тебе и цивильный фасад, и широкое фойе, где имелось место для просторной телевизионной, и небольшой закуток с диванчиком для гостей, ожидающих родственников или знакомых. У входа восседал вахтер, обычно пенсионного возраста старичок. В отличие от Долгопрудного, где вахтерами служили бабульки, здесь, в «Зюзьке», монополия на это теплое пенсионное местечко принадлежала мужчинам. У студентов, привыкших шастать от общежития к общежитию, имеется своя градация степени озверелости вахтеров: от полнейшего попустительства, когда вялый стражник, умирая от скуки, непонимающе глядит на проходящих и ласково пропускает всех подряд, до нулевой толерантности цербера по призванию, когда и на свое-то законное место под общежитской лампочкой с трудом пробьешься.

Цербер знает всех обитателей вверенного ему жилища, даже то, в какой комнате тот обитает и с кем. Если покопаться в его удивительной и глубокой памяти, то можно с изумлением вытащить и немало другой информации, непонятным образом там оказавшейся. Глаз цербера цепкий, чутье феноменальное. Он помнит все дни, когда ты вернулся пьяным, в комнату какой девушки ты стучался по этому случаю в два часа ночи, и сколькими окурками ты загрязнил изумрудную траву, растущую на газонах подле священной обители.

Вахтеры в «Зюзьке» все как на подбор являлись церберами. Все от того, что брал на работу их и муштровал комендант Константин Иванович Архаров, маленький, чрезвычайно подвижный мужчина неопределенного, но явно, пенсионного возраста. Да и сейчас он перед уходом домой давал седовласому вахтеру последние инструкции. Чувствовалась в нем военная выправка, но комендант имел биографию не милитаристскую, а по части секретных служб. На пенсии скучно, душа просит надзора и дисциплины, вот и нашел себе местечко в общежитии. Здесь есть, где развернуться, есть, где проявить качества хладнокровного борца за дело социализма. Жаль только, средств подавления халатности, разболтанности и преступной антисанитарии маловато в арсенале. Вот если бы вывести какого-нибудь разгильдяя-студента, не убирающего комнату, курящего, мусорящего и совершающего прочие антиобщественные поступки, да и… Нет, не расстрелять, конечно, времена не те, испортились времена, а просто снять портки, да и выпороть. И этого, к сожалению, нельзя. Один раз подвел он уже так своего начальника, тоже из бывших, да только чином повыше и мозгами погуще, Павла Филипповича Буренина.

Балбес-шестикурсник подвел под цугундер. Шестикурсники вообще страшные бездельники, ни семинаров, ни лекций, только диплом пишут. А там есть такие перцы, что диплом еще на пятом курсе написали, а теперь, видите ли, переутомились и отдыхают. Некоторые мирно лежат себе на кровати, книжки читают, да чинно по Керченской туда-сюда прогуливаются, мыслишки в черепе образованном гоняют, может, в театр аккуратно ходят, да на выставки — культурный уровень свой провинциальный повышать. А этот балбес Симароков амуры начал крутить, кобелина. Вечером приводит этакую фиву без моральных устоев. Ну, что ж, Петрович ее под студенческий билет, соответственно, пропускает. До одиннадцати часов дозволяется, наше вам здрасьте-пожалуйста. Часы бьют одиннадцать, Симарокова нет, и девки, естественно, тоже. Непорядок! Петрович отправляет дежурного студента постучаться в дверь и по-хорошему напомнить, что-времечко-то вышло, пора и честь знать. Ни в какую! На стук не открывает, забаррикадировался наглухо. Делать нечего, Петрович за сердце держится, утра ждет. Утром в семь часов Архаров прибегает, хотя рабочий день с девяти, но выдержка и закалка — железные, не о себе, а о работе думать надо. Петрович ему, так и так. В комнате 1205, а, точнее, в двушке, поскольку в блоке имелась еще и трешка, полнейший хаос и разврат. Симароков на ночь оставил чужого человека, а точнее, девушку. У Константина Ивановича брови на взлет, адреналин зашкаливает, ноздри хищно раздуваются. Мыслит четко, быстро, по-военному.

Через пять минут Архаров уже на двенадцатом этаже, имея возле себя старосту группы, где числится Валентин Симароков, дюжего слесаря Николая, угрюмого молчаливого электрика Федора, и, для представительности делегации, кастеляншу, испуганно жмущуюся позади разгневанных мужчин. Константин Иванович трижды громко стучит в запертую дверь, внушительно поглядывая на сотоварищей. Ждет минуту, прислушивается к происходящему в комнате, ответа не дожидается. Симароков затаился, как мышь, под одеялом. Думает, переждет наступление Архарова. Не на того, парень, нарвался! Комендант дает сигнал похмельному слесарю Николаю, вяло, с ящиком инструментов ожидающему конца одностороннего диалога, и тот неторопливо принимается за дело. В силу того, что каждый здешний замок знаком Николаю, как его пять заскорузлых пальцев, дверь практически мгновенно открывается, и делегация во главе с грозным комендантом врывается в комнату совершаемого греха и разврата.

То, что предстало хищным взорам блюстителей нравов и порядка, удовлетворило их, но не полностью. Содом и Гоморра наличествовали, но как-то скромно и без размаха. Окна, задернутые занавесками, пропускали хлеставший наотмашь летний свет, падавший на казавшиеся теперь абсолютно неромантичными красные розы, стоявшие в бутылке из-под пива. Допитая до дна темно-зеленая бутылка Советского Шампанского стыдливо замерла на столе, потеряв таинство страстной ночи и жгучий напор воздушно-белой струи. Тарелки с легкой закуской, недоеденный торт, пара конфет.

В центре вздыбился Валентин Симароков, уже успевший натянуть брюки, но не успевший застегнуть рубашку, открывающую щедро покрытую волосами грудь ватерполиста. Своим телом он прикрывал сидящую на кровати красивую девушку с черными распущенными волосами. Она закрыла обнаженное, по всей видимости, тело казенной бело-серой простыней и недоуменно смотрела на ворвавшихся. Казалось, что она не верит собственным глазам.

Архаров торжествующее проткнул указательным пальцем наэлектризованный любовью и страстью воздух и, неотрывно глядя на бедную девицу, зловеще прошипел:

— Почему нарушаем?! Почему не исполняем распорядок и правила общежития?!

— Valya! What’s wrong? What does this man want from me? — пролепетала нарушительница порядка.

— It’s ok, Katrine, I’ll take care. This son of a bitch will get his award, — коряво, но доходчиво объяснил любитель знойных иностранок.

Комендант ошарашенно поглядел на красотку. Он ожидал любого коварства от Симарокова. но вот такое?! Нет, чтобы привести студентку МГПИ, из Первого или Второго медицинских, наконец, из института управления или культуры, мало ли женских учебных заведений в столице нашей родины. «Заморской плоти решил отведать, сукин сын!» — пронеслось в голове Архарова, не ведающего, что именно такими же бранными словами только что охарактеризовал его и виновник событий.

Противники молча глядели друг на друга. Однако коменданта не так-то просто выбить из седла. Подумаешь, иностранка!

— На каких это правах она пребывает в нашей стране? А вдруг шпионка или контрабандистка? Смотри, Симароков, не доучишься ты в своем физтехе.

— Во-первых, не в, а на. А во-вторых, она дочь посла Франции, и, если вы не хотите международного скандала, то лучше оставьте нас в покое.

Но Архарову словно вожжа под зад попала. Взбешенный противодействием и потерявший над собой контроль, призвав на помощь дюжего Николая и такого же мощного Федора, решивших тоже размять свои косточки, он набросился на ватерполиста, и началась Бородинская битва. Рубашка, которую Валентин так и не успел до конца застегнуть, мгновенно затрещала по швам, в сторону, как осколки пуль, полетели маленькие черные пуговицы. Падая, Симароков ногой зацепил скатерть, и на пол посыпались тарелки; красные розы тоже рухнули вместе с бутылкой и плавали в маленькой луже. На все это с ужасом глядела дочь французского то ли посла, то ли дипломата…

Но все когда-нибудь заканчивается. Скрученный Симароков лежал на полу, руки его оказались прихвачены электропроводом, извлеченным из своих арсеналов все так же молчащим Федором. Катрин схватила вещи и, прикрывшись простыней, побежала в ванну.

Через десять минут поле боя оказалось пустым. Симароков и Катрин уехали, комендант вызвал уборщицу, и та деловито собрала веником осколки, крошки и прочий мусор.

Как в битве при Бородино не было победителей, так и в этом сражении все закончилось такой же невнятицей. Пока Архаров думал, какие кары обрушить на злодея Симарокова, деловая девушка Катрин настучала своему отцу на возмутительное поведение коменданта. Разгневанный дипломат вышел на руководство физтеха, и уже буквально через день проректор вызвал на ковер обоих местных царьков: и Павла Филипповича Буренина, и Константина Ивановича Архарова.

Беседа оказалась краткой, но содержательной. По ее итогам давление у обоих скакнуло до двухсот, но они были вне себя от радости, что устными выговорами лишь и отделались. Симарокова велено было не трогать и впредь таких эксцессов не допускать.

После этого случая оба присмирели, но нет-нет тяга к художественной резьбе студентов по дереву давала знать… Симароков же ходил гоголем до самой защиты, только не разговаривал со своим старостой, который вопреки студенческой солидарности не вступился за него, а предпочел индифферентно наблюдать за битвой…

Нахимов глянул на коменданта, заканчивающего давать инструкции вахтеру, легонько поворачивающемся на крутящемся стуле. Время от времени Архаров поднимал глаза и подозрительно озирался вокруг. От греха подальше Александр прошел к месту ож