Оглавление

Предисловие

В восьмидесятых годах прошлого века, наездами в родной КарАчев, я записывала в тетрадь, а иногда и на репортёрский магнитофон, который брала на работе, короткие рассказики мамы о жизни. И делала это просто так, для своих детей, но спустя несколько лет, подумала: а не «сшить» ли из этих эпизодов «лоскутное одеяло», которое послужит не только моим детям, но и тем, кто захочет узнать: а как жилось простому человеку при социализме? Ведь мама была ровесницей этого периода жизни России (1903—1994). Конечно, из этих «лоскутков» могла бы своими словами написать повесть о жизни матери, но потом решила, что надо сохранить интонации, отдельные слова, произносимые зачастую не литературно, местный выговор. И начала «ткать» узор повествования, избрав вроде бы простой ход, — хронологический, — но ведь в него надо было вплести отступления, усиливающие тот или иной эпизод, так что «ход» то и дело вроде бы сбивался с ритма. Да и сам процесс «сшивания» оказался сложен, — подбирать «нитки» (свои слова, выражения), чтобы они не были заметны, не портили общего узора, — не проявлялось вдруг и не к месту лицо автора. И всё же спустя несколько лет появится книга, которую уже в начале 21 века издам за свой счет  в местном издательстве под названием «Свет негасимый», а позже переименую на «Ведьма из Карачева» потому, что маму в нашем районном городке соседи окрестили ведьмой. В заключении приведу мамины слова: «Читать будете, так знайте: вранья здесь нет, всё честно и благородно рассказано, только одна правда».

Глава 1 Как ведьмою я стала

Спрашиваешь, как ведьмой стала?.. Ну, слушай. Как-то выхожу рано утром… а дождик как раз прошёл, песок на дорогах поразмыло… Гляжу, и соседка Бариниха выходить, а за ней старуха топчить. Посмотрела я так-то на них, да и пошла себе. Пошла, да только думаю: и что это Бариниха связалася с этой бабкой? Я-то знала ее, мне про нее Вера рассказывала: «Ой, Манечка, и сволочь же она! Я все болею, нервничаю, вот и начали мы с Тихоном моим ругаться, а тут еще и с коровой что-то… Пригласила я эту бабку к себе, можить, что посоветуить? Пошли мы с ней в сарай, а она смотрить по стенам да все приговариваить: «Ох, страшно тут у тебя, страшно! Нечистой силы сколько!» Гляжу так-то, а она одной рукой вытаскиваить из рукава какую-то веревку лохматую да — в ясли ее… а другой — из ясель. И показываить мне: «Гляди, гляди-ка что тебе сюда насовали! Видишь, как подделали?» Да-а, отвечаю, вижу… Но ничего будто не заметила и говорю: ну, ладно, спасибо тебе, спасибо! Да скореича выпроваживать ее. И вот теперь эта самая бабка вместе с Баринихой за мной и плетутся. Не зря это, думаю, да оглянулася так-то, а они следы мои с дороги выбирають! Я ж босиком шла, и следы-то хо-орошо на песке пропечаталися! И аж жалко мне их стало от их дурости. Ну, мне-то жалко, а Бариниха как начала агитацию наводить, как начала! Каждого встречаить и рассказываить, что я ведьма. Там-то бабоньки стали судачить, там-то, а потом и небылицы плести начали… А вот такие. Привезла как-то соседа Нинка себе картошки, а ссыпать с машины не успели, ночь как раз. И вот после всем рассказывала, будто сидить она на картошке на этой, сторожить её и вдруг видить: я иду… и вся — в белом! Подхожу к машине и лезу на нее. Вскочила она, закричала, да кубарем в хату! Во, видишь… узнала меня, значить. Теперя ишшо. Пошла я как-то в овраг травы накосить, а навстречу ребятишки идуть, галдять. Прошли мимо и вдруг что-то затихли. Обернулася я, а они стоять, и шиши мне в спину показывають.

— Дети, — спрашиваю, — зачем вы это делаете?

— Да про вас, тетя, говорять, что вы ведьма и ночью коров чужих доите.

И вот, значить, надо мне в спину шиши показать, а если оглянуся, то и вправду — ведьма.

— Дурачки вы, — засмеялася: — Ведь я услышала, что вы вдруг затихли, вот и подумала: значить, замышляють что-то. Как же мне было не оглянуться?

И стала им говорить, что все это выдумки, что все это злые люди сочиняють, но послушали они, разве?.. А как-то навстречу сын Баринова Колька попался, ему лет восемь было, да увидал меня и так испугался! Аж побелел весь.

— Что ты, бедненький? — говорю ему: — Это потому испугался, что твоя матка про меня наговорила? Голубчик мой, иди, не бойся.

Так проскочил он возле, да скореича на горку! А я спродивилася прямо, стою и не знаю, что делать?.. Но всё это ишшо только цветочки были, вот что раз соседки мои удумали: собралися Варя Доманова, Бариниха и Валя… Это Валя тепер всё Мария Тихоновна да Мария Тихоновна… как самою то скрючило, а тогда тоже верила, что я ведьма. И вот собралися они и решили точно узнать: ведьма я или нет? А как? Да надоумил их кто-то: за шесть недель до Великого поста надо головешки собирать. Как только вытопится печка, одну выхватить, водой залить да оставить, в другой раз — опять… Насбирать, значить, этих головешек, а под Велик день сложить их под угол моей хаты, запалить, и если я ведьма, то выскочу, закричу, а если не ведьма, то сгорю. Ну, Собакина… она одна не верила во все эти выдумки, и передала мне: так, мол, и так соседки соображають, и уже головешки насбирали. Бросилась я к Варе:

— Варь, ну забесилися вы, чтолича? Хотите мою хату спалить? Да разве ж я сутерплю не выскочить? — Распалилася аж вся! — Ну, если сделаете это, всех вас посажаю. Принесете головешки под угол, а я выскочу и закричу. Да так закричу, что в милиции услышуть. А тебя буду за подол держать и не вырвешься от меня. Так что ж вам, поджигателям? Влупють по десятке и всё!

Так не стала отрицать.

Глава 2 Спокон веку работали на земле

А родилася я в тысяча девятьсот третьем году. Как говорила мамка, голова у меня была ясная, так что помнить рано стал. Нябось, годика три мне было как отец привел к нам в хату молодого учителя, и звали его Ваней. Привёл, значить, стал тот у нас жить, и я сразу к нему привязалася. Полюбил и он меня, бывало, залезем с ним на печку, вот и начнёть книжки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, да и засну. А еще помню, у него над кроватью иконочка висела, и горела перед ней негасимая лампадка. Горел лампадик этот, горел, а иногда всеодно как затухал. Тогда забиралася я на кровать, палочкой скапывала нагар с фитилька, лампадик опять и загорался ярко-ярко! И свет в хате такой радостный становился, такой торжественный! Как в раю божьем. Потом учитель этот начал часто уходить куда-то, я очень скучала по нём, а когда возвращался, мамка качала головой и всё-ё так-то говорила:

— Погибнешь ты, Ваня.

Мне за него страшно становилося, и я спрашивала:

— А чего ты погибнешь?

— Хожу я, Манечка, поздно по улице, — он-то, — а там темно, вот мамка твоя и боится за меня.

И вот раз пришел этот Ваня домой, да и потушил лампадик, а икону снял. Мамка заплакала да к нему:

— Что ж ты сделал! Антихристу предался?

А я так напугалася! Ведь картинки-то для детей тогда какие страшные рисовали: ад кромешный и черти в нем кубуряются. Как посмотришь на картинку эту, так сразу мурашки по коже и продяруть. Вот и показался мне теперича Ваня таким страшным, что больше к нему не подошла. Зовёть, бывало, а я всё-ё убегаю. Вечерами всё так же уходил куда-то, а потом и уезжать стал и на день, и на два, на неделю, а когда приезжал, усаживалися они с отцом за стол и подолгу разговаривали. Я, конечно, не понимала их разговору, а вот только и помню, как Ваня так-то скажить:

— Мне на вашей станции садиться нельзя, тут жандармерия[1]

Тогда отец запрягал лошадь и вёз его до другой станции, километров за тридцать та от нас была. И вот раз уехал этот Ваня и больше не возвернулся. Но письмо потом прислал: пишить, мол, вам Ванька Крымкин… Это они с папашкой условилися: если жандармы его схватють, то он так о себе дасть знать. И больше никогда мы его не видели и ничего о нем не слышали.

Спокон веку деды наши и прадеды работали на земле. Крепостными никогда не были, а поэтому летом дома трудилися, а зимой подряжалися к брянским купцам овёс куда отвезти, пеньку, вино, или еще какого товару. Этим занималися все обапальные деревни: Масловка, Вшивка, Трыковка, Песочня, Рясники. У кого лошади хорошие… так что ж, стоять, они чтолича будуть? Ведь хлеб, картошка, масло, крупа, мясо… это все свое было, а на расходы-то деньги нужны? Вот мужики в извоз[2] и ездили. Помню, когда отец возвращался, то всегда гостинцев нам привозил, а для матери вынимал из кармана деньги, и как начнёть сыпать на стол золотые пятерки, а они блестять, как живые!

На лошадях работали и дед отца, и прадед. Ездили они даже и в Москву, деньги туда возили, а оттуда — товары разные. Сейчас как соберутся в дорогу, так и едуть к купцу. Открываить тот им амбары, а они бяруть лопатки, ставють мерку и набирають этими лопатками пятаки. А они бо-ольшие были! И на что их такими делали?.. Набяруть в мешки, завяжуть, на возы и-и по-оехали. Раз так-то едуть, а навстречу им — мужики:

— Куда вы? — спрашивають.

— В Москву.

— Да что ж вы туда едете-то? В Москве ж хранцуз[3]!

Ну, раз хранцуз, так что ж туда ехать-то? Развернули лошадей да назад. И вот ты подумай, деньги-то мужики лопатками насыпали, кто ж их считал? А ведь никто не развяжить мешок и пятака чужого не тронить. Умирать он сейчас с голоду будить, а не возьмёть! Да как же ты возьмешь-то? Неравён час о тебе слух разойдется по округе, что ты вор и тогда ни к кому больше не подрядишься. А честным будешь, то и тебе, и твоим детям работа найдется.

Жили мы хорошо, пока жив был отец. Две хаты у нас было, одна — где сами жили, готовили скоту корм, воду обогревали, а другая — где гостей встречали, праздники праздновали. Да и подворье было большое, штук десять овец, гуси, свиньи, три лошади, две коровы… Детей, только сливками и поили, кашу, и то на них варили. Как вспомню сейчас ту манную кашу!.. Ох, и вкусна ж была. Было у нас четверо деток у родителей — два мальчика и две девочки. Еще был дедушка… Нет, бабушку не помню. Маленькая была, когда она умерла… А по мамкиной линии… Писаревы, все какие-то двойные были. Одни — белобрысые и с голубыми глазами, а другие — черные, и глаза, как смоль. Все, бывало, так-то наши посмеивалися: ну, этот татарской крови!.. Почему? Да прабабка была очень красивая, вот ее и взял к себе барин из татар. И родила она дочку от него. А было это давным-давно, никто толком и не помнил прабабку эту, — так, разговоры одни вели. Из разговоров же узнала я и о бабке моей матери, что была та сильная, здоровая[4]! Бывало, как идти ей в поле, так и нацедить с себя литр молока, ребенок ее этим молоком весь день и питается. И до году ничего не ел, акромя[5] молока.

Часто слышала я и о пращуре своём, что он взбесился… Нет, не помню, как звали. А вот так дело было: залез как-то к нему во двор волк, а он и позвал мужиков на помощь. Стали они бить этого волка, а тот и покусал их… да еще бешеным оказался, вот они потом все… И дедушка уже рассказывал, что после этого случилося. Закрыли пращура в светелке, а тот как начнёть там биться, ломать всё! А потом и обойдется, и скажить так-то: вы ж, мол, не подходите ко мне. И опять… Ну, потом привезли доктора, впустил тот в светелку газ какой-то… а пращур стоял в углу, к стене прислонился, вот и начал сразу оседать, оседать. И помер.

По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писаревыми нас и звали. А так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, не знаю, но грамоту не бросили. Бывало, в праздничный день сходють к обедне, а потом — читать. Дедушка — Библию, бабы — Акафист. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому толкутся так-то на кухне, сестра моя двоюродная Дуняшка им Акафист читаить, а они и подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя… Го-осподи помилуй…» Так обедня и идёть на кухне. И у отца моего сколько ж книг было! Помню, лежали так-то на грубке и все — в золотце… А после его смерти… как мы этими книги-то? Мать, бывало, уйдёть на работу, а мы из них и ну кораблики крутить, голубей пускать с печки. Придёть мамка домой, ахнить:

— Что ж вы наделали, злодеи!

Ругаить нас, ругаить, а мы глаза вылупим…

Да и все Писаревы не только грамотными были, но старалися что-то новое схватить. Помню, дед первым на деревне лампу семилинейную[6] купил, так мужики зайдуть и как ахнуть: о-о, свет-то какой яркий! Ча-асто дивиться на неё приходили. И наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали. А потом дед и самовар привез. Бо-ольшой, ведра на полтора. Сейчас как закипить, так бабы откроють окно и выставють его на подоконник… А затем, что соседи всё посмотреть сходилися: диво-то какое! Самовары эти потом быстро распространился, уж очень удобны были! Топилися-то углями, а угли всегда дома есть, это тебе не дрова колоть. Сейчас сыпанёшь их туда, воды нальёшь и моментом вода готова. А кипяток есть — и чай тебе, и помыть что, и постирать. Другой раз самовар этот весь день дымить. Один вскипятишь, другой, третий… Мы с Динкой потом даже похлебку[7] в нем варили. Бывало, мамка уйдёть на работу, а мы сейчас — картошки в него, воды и если чеснок есть, так это совсем хорошо. Ну а если подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшым его на печку и сидим, черпаем, едим. И соседские дети, и мы.

Во-о, давно ли всё это было? Первая лампа, самовары эти… Как время-то махнуло! Телевизоры теперь, самолеты, ракеты… А еще мамка моя девчонкой с подругами бегала к железной дороге первый паровоз[8] смотреть и рассказывала: как едить, как гудить! Да бросилися они прочь от него со всех ног, думали-то, что сейчас с рельсов соскочить да за ними бросится. Ну, а когда железная дорога подошла к Карачеву, так уж очень бойко пенька в ход пошла, раньше-то разве далеко её увезешь на лошадях-то? Правда, иногда и далеко возили, даже до Польши добиралися, но это ж какие лошади справные[9] должны были быть, а с железной-то дорогой… Тут мужики и перебросилися на пеньку, она же дорогая была и доход хороший приносила. Конечно, много хлопот с ней было. Бывало, вырастють, убяруть, а как март подойдёть и начнуть в копынях[10] вымачивать. Ну, а как сонышко пригреить, вынимать начнуть и рядами в поле расставлять для просушки, а когда просохнить, тогда цельными днями и мнуть её на мялках… Что за мялки? Да они деревянные были и дли-инные, метра в полтора должно. Посерёдке желоб выдалбливали, палку вдоль него прикрепляли. И вот бярешь горсть пеньки, подсовываешь под эту палку, и мнешь, мнешь ею. Потом стряхиваешь костру и опять, опять… От пеньки пакля еще оставалася, так ее тоже продавали, а кострой топилися. Наши мно-ого конопли сеяли, да такая хорошая вырастала! И потому хорошая, что сеять, бывало, начнуть, так нога тонить в земле-то. От нас же недалеко батареи конские стояли, так отец как навозить за зиму навозу!.. Вот и росла потом… головка по полметра, а как только подрастёть, бабы шли замашку из нее выбирать… Что за замашка… Да пенька-то светлая была, а замашка синяя и, если её не выбрать, так она могла заглушить коноплю, вот и дергали ее, как время подойдёть. Наденешь вязёнку[11] и-и пошёл. А потом сушили её, орабатывали, и уже зимой пряли на исподнее[12], на простыни, на мешки. Она ж кре-епкая была!.. Не-е, рубахи и полотенца уже из льна пряли, лён тоже каждый крестьянин сеял, хоть небольшую дольку, да посеить. Ох, и любила ж я его! Голу-убенькие такие цветочки на нём цвели… И из льна пряли уже тонко, на приданое девкам. Что ж, покупали, чтолича? Девка-то, когда выходила замуж, так обязательно должна была своё приданое выставить… и полотенца, и рубахи, шторы, скатерти. И чтоб вышито всё было. Так что, если в семье была девка на выданьи, так за зиму по две холстины напрядали, а в каждой — по шестьдесят аршин. Под лучинкой, под курушечкой. Нальють маслица или керосинчика в пузырёк, вот и прядуть.

Когда пошла пенька в ход, понастроили в Карачеве фабрик пенькотрепальных, начал тут и город расти. Театр большой выстроили, гостиницу двухэтажную красивую. В ней иностранцы селилися, когда за пенькой в Карачев приезжали. И хозяином этой гостиницы был Широков. Потом и бабушка моя в ней работала. А определила её туда Мерцалиха. Досу-ужая[13] эта Мерцалиха была! Росточку-то ма-аленького и нос завернутый, а поди ж ты… вхожа была в богатые дома… А звали мою бабку Марией, так и меня потом назвали. Была она с Песочни, мать ее умерла рано, пятеро девок с батей и осталия, вот потом и не считался с ними. Как чуть какая подрастёть, присватаются к ней, так сразу и отдасть. А одна девочка в лесу заблудилася, и пробыла там аж с неделю. Потом лесник нашел ее и привез домой, но она недолго что-то прожила и все молчала. То ли с испугу, то ли с голоду? И я уже помню, как висела у бабушки в углу иконка «Изыскание душ погибших» и под ней всегда лампадик горел. Молилася она возле этой иконы… А вот еще что знаю о бабушке. Когда она совсем девчонкой была, присватался к ней Илюша, дед мой. А был тихий, простоватый… Не любила ж она его всю жизнь! Сама-то красивая была, горячая и мамка о ней рассказывала: бывало, как взгорячится, так и падёть на колени перед иконой «Умягчение злых сердец». Упадёть и ну молиться! Молится-молится и обойдётся, успокоится… Детей от Ильи она никак заводить не хотела, а когда все ж надумала, тут и взъегозилася идти в Киев, ребеночка себе вымаливать. Дали им таким-то, как она, по гробику, и должны они были всю обедню отстоять с этим гробиком на голове. А когда возвернулася из Киева, то и объявила, что у нее ребенок будить. Ну, в деревне и заговорили разное. Наговорять так-то Илье, а он — бить её. Рассказывала мамке:

— И ухватом я бита, и кочергой[14]. И об печку сколько раз! — И смеялась: — Вот только печкой еще не бита.

Она ж придёть бывало с работы вся выхоленная, чистая, а Илья — мужик мужиком и как что:

— А-а, ты там с другими!..

Ну, насчет других про неё не грех было и сказать. Она ж красивая была, умная, и сама таких же любила. Вот и родила себе сыночка от кого-то… перед смертью, вроде, отцу моему сказала.

Жили родители отца в достатке, бабка-то Мария и везла, и несла из гостиницы всего, сладостей и то невпроед было. Мамка-то, когда перешла к ним жить, так спродивилася прямо! Как вязёть свекровь домой и колбасы, и окороков копченых, и плюшек мешок! В гостинице-то пекаря другой раз не уследять, поджарють партию булок или зачерствеють какие, а она сгребёть их и домой. А куда ж самим поесть? Вот свиньям и отдавали. Так что денег у них хватало, говорили даже, что рублей шестьсот в банке лежало, а вот… Когда бабушка умирать-то стала, то чтоб полечить… Да руки у нее болели. Она ж сначала прачкой в гостинице работала, а ты попробуй-ка цельный день зимой в проруби пополоскайся! Вот от рук и померла… В тот день, когда это случилося, приходить к ним староста с каким-то мужиком да к Илье: связи, мол, его в Брянск. А дед и заволновался:

— Как же я поеду? Вдруг она помрёть тут… без меня?

А бабушка слышить это да шепчить сыну:

— Тишечка, голубчик! Да проводи ты его, чтоб на глазах-то моих не был!

И вот дед уехал, а она и померла. И была довольна, что умираить без него. Во как… До самой до смерти терпеть его не могла!

 По-видимому, находился под подозрением.

 Извоз — Промысел. Перевозке на лошадях грузов или седоков.

 Хранцуз (местн.) — Француз.

 Здоровая — Высокая, дородная.

 Акромя (местн.) — Кроме.

 Лампа семилинейная — Лампа с шириной фитиля 7 линий (около 18 мм) получила название семилинейная керосиновая лампа или семилинейка. В России керосиновые лампы появились в 1861 г.

 Похлёбка = Суп из картошки, заправленный салом и молоком.

 Регулярное движение поездов на этом направлении открыли 8 августа 1887 года.

 Справные — Сильные, упитанные.

 Копань — Яма, вырытая для скопления воды.

 Вязёнка (местн.) — Варежка, вывязанная из домашней шерсти.

 Исподнее — Нижнее крестьянское белье.

 Досужая — Пронырливая, энергичная, деятельная.

 Приспособления, необходимые для захвата чугунка или углей из русской печки.

Глава 3 Трудилися, не покладая рук

Рассказать, как мужики работали?.. Да хватало мужику работы все-егда: зимой и летом, осенью и весной. Как только снег сойдёть, земля чуть прогреется, вот и начнётся пахота. А пахали-то сохой, и сажали под соху. Это только потом плуги пошли, те уже на колесах были, а соху в руках надо было держать, вот и потаскай ее цельный день!.. Посеить мужик. Не перевернулся — сорняки полезли, полотье подошло, а тут уже и картошку окучивать надо. А ведь ее по два раза сохой проходили, во-о какие межи нарывали! Потому и вырастала с лапоть[1]. Чего ж ей было не расти? На навозце, земля — что пух. Ступишь на вспаханное поле, так нога прямо тонить в земле-то! А покосы начнутся, жатва подойдёть? Ох, и трудная ж это работа была — хлеб убирать! Его-то ведь зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами… А патому ночами, что днем-то рожь жёсткая становится, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть осыпаться, вот поэтому и жали, когда роса выпадить. Ну а бабы так уж и старалися к утру перевёсел[2] накрутить из хорошей соломы. Заткнешь их потом за пояс, свернешь сноп граблями, свяжешь перевеслом этим и ставишь, свяжешь и ставишь… И так часов до трех, пока жара не вспечёть, а спадёть, и опять пошли… Но снопы вязать это ишшо ничаво, можно было, а вот серпом жать… Во когда лихо! Жали-то серпами днем, в самую жару, когда роса сойдёть, ведь если утром начнёшь жать, так от росы сразу вся мокрая станешь. Мы с мамкой мало ржи сеяли, так, бывало, обобьем ее пральником[3], вот и весь урожай, а Писаревы мно-ого сеяли, и бывало, как пойдем им помогать… Ну до того руки исколешь!.. аж напухнуть потом. Ведь хорошая жница за день до двух копён нажинала, а в каждой — по пятьдесят одному снопу… А потому по пятьдесят одному, что последний сноп на самый верх стоймя ставился, что б видно было: копна готова. Если рожь сырая была, возили ее сушить на рыгу[4], и у Писаревых бо-ольшая рыга была. Привязуть и как расставють!.. Тут уж дед цельными днями её и сушить. Топить соломой или суволокой[5], только потом и молотили. Пока бабка встанить да завтрак сготовить, мужики копну и обмолотють в четыре цепа[6]. В хороший год пудов по десять с копны намолачивали. Ну, а если не управлялися, оставляли сжатую рожь и до осени, связуть в сараи и складуть адонки… Да это, когда в сарае снопы складывають, то под них слой дядовника укладывають, мыши-то не полезуть туда, где дядовник. Вот и стоять потом эти адонки, а когда управлялися с урожаем, тогда и начинали молотить. Перевезуть на рыгу, наладють печку, сушуть и молотють… И какой же потом хлеб душистой из этой ржи получался!.. Не-ет, пшаницы тогда еще не сеяли, пшаничную муку только на пироги к празднику покупали, а так всё лепешки ситные пекли. Высеють ржаную муку на сито и замесють тесто. Да попрохОней, пожиже ставили, а потом — на капустный лист и в печку. Бывало, все лето эти листья ломаешь, обрезаешь да сушишь, сушишь.

Держали Писаревы и пчел, за амбаром колоды стояли. Бывало, как начнёть дед мед выбирать, да как отрежить нам по куску от сот, вот и сосём цельный день… Раз так-то возил он сжатую рожь в сараи, а тут возьми, да и отроись рой. Ну, Дуняшка, моя сестра двоюродная, сейчас и наладилася этот рой сымать. Боевая была!.. Полезла на дерево, да и зацепилася за сук! А рубаха-то на ней из замашки была, крепкая… и повисла на ней. Дедушка как бяжи-ить:

— Ах, ах! — задыхается прямо: — Боже мой, зачем же тебя туда понесло!

Испугался дюже, что пчел растревожить, а те набросятся на лошадей. И что тогда? Они ж понести могли. Да распряг их скореича и в конюшню заводить. Завел, а уж тогда и Дуняшку с этого сука снял, и рой… Прово-орная была. Помню, уже после последней войны[7] с немцами нашел ее сын капсуль от мины да положил в карман. А тут картошку как раз надо рыть. Пошли они. Ну, он, видать, и толкнул этот капсуль лопатой. Так сына сразу убило, а у Дуни ногу… Доктор сразу: отнять надо! А она:

— Не-е! Как же я без ноги? Ванечка-то глянить, а я и без ноги? — Это муж ее… как раз в Сибири отбывал за анекдот про Сталина[8] — Ванечка мой возвярнёцца, глянить, а я и без ноги? Не-е, лучше помру.

Так и пошла на тот свет за сыном… Вернулся ли её Ванечка? Да повезло ему, вернулся. Рассказывал как-то, что попал на лесоповал, и в бригаде их было вначале семьдесят человек, а потом только двое и осталося. Он да начальник. И потому, что взял его тот к себе поваром. Семь лет оттельпужил! А вот ни жены, ни сына не застал.

Ишшо рассказать о Писаревых?.. А жили мамкины родители крепко. Двор у них был просторный, рубленый. Конюшни, закутки, подвал… да не один. А неподалеку от дома рига стояла, амбары. Когда муку смелють, там и хранять, да и крупу там же рушили, масло отжимали… так и стоял на кухне бочонок с конопляным маслом. Скотины мно-ого у них было. Три лошади, две коровы, овцы, свиньи, жеребенок, телята. Ну-ка, попробуй накормить-напоить это стадо! Вот и сеяли гречиху. Да в два-три срока, какая лучше уродить, и солому гречишную на корм скоту запасали.

Деда Ляксея Писаренкова, маминого отца, я хорошо помню, глаза-то у него голубые-голубые были! Бывало, как пригреить весна, так и приедить к нам на своей старой лошади с белым пятном на лбу. Кони-то у него и ишшо были, но он любил и берег эту, старую. Иной раз скажить так-то:

— Она по мне. Быстро не бегаить, и я тоже.

Да и повозка у деда Ляксея была… У нас на Ряснике на таких не ездили, издали его было видать. Помню, так и бягим его встречать, он же и гостинцев обязательно привезёть, хлеба мешок, огород вспашить, засадить… А было у дедушки пятеро детей, две дочки и три сына. Старший Иван, потом Николай и младший Илия. Бывало, как возьмутся рожь жать, так сколько ж за утро скосють! Дядя Илюша был особенно сильный. Рассказывали, поедить так-то с мужиками в извоз и, если вдруг покатятся сани под раскат, так подойдёть да как дернить их за задок, так и выташшыть. И был дед Ляксей грамотный, начитанный. Помню, сойдутся к нему мужики в хату, и начнёть им книги божественные читать про святых, про чудеса разные, про конец света.

— Опутается весь мир нитями, и сойдутся цари верный и неверный. И большой битве меж ними быть. И будут гореть тогда и небо, и земля…

Си-идять мужики на полу, на скамейках, слушають… Маныкин, Зюганов, Лаврухин, Маргун. А бабы прядуть, лампа-то у деда хо-орошая была, видная! Ну а мы, дети, бывало и расплачемся, что земля и небо гореть будуть, а он утешать начнёть:

— Не плачьте, детки. Всё то не скоро будить, много годов пройдёть, и народ прежде измельчаить.

— Дедушка, а как народ измельчаить? — спросим.

— А вот что я вам скажу… — И хитро так улыбнётся: — Вот загнетка в печке… и тогда на ней четыре человека рожь молотить смогуть. Уместются! Да-а, вот таким народ станить. Но цепами молотить уже не будуть, а все машинами, и ходить не стануть, всё только ездить. — А потом и прибавить: — Не плачьте, дети, после нас не будить нас. — Это он ча-асто любил повторять. — Бог, дети, как создал людей, так сразу и сказал: живите, мол, наполняйте землю и господствуйте над ней. И Бог вовси не требуить от нас такого поклонения, чтоб молилися ему и аж лбы разбивали, ему не надо этого. Бог — это добро в душе каждого человека. Добро ты делаешь, значить, и веришь ему.

Вот так и понимал он религию. Ну, а бабушка не такого понятия придерживалася и бывало, как начнёть турчать:

— Во, около печки кручуся и в церкву сходить некогда.

А дед и скажить:

— Анисья, ну чего ты гудишь? Обязательно, чтолича, Бог только в церкви? Да Бог везде. Вон, иди в закутку коровью и помолись, Бог и там.

— Да что ты говоришь, Ляксей! Господь с тобой!

— А как же, Бог везде! И в поле, и в лесу, в хате нашей, в закутке.

Во, видишь, как он… А ей обязательно надо было в церькву идти, стоять там, молиться, поклоны класть. Да и в нечисть разную дюже верила. Бывало, пойдёть в стадо корову доить, нясёть молоко в доёнке, так ей обязательно прикрыть её надо, — не заглянул бы кто! Если корова отелилася, да вдруг сосед пришел и что-нибудь попросил, ну, тогда-а!.. А если корова молока недодала или вымя у неё загрубело, то это и вовси или чёрт подшутил, или ведьма подворожила. А дедушка искал другие причины во всем этом… или недокормили скотину, или недоглядели в чем, или болезнь какая приключилася.

Ча-асто бабушка рассказывала нам, как раз под праздник пошли они с отцом рыбу ловить, да и подцепили сетью такой улов, что никак не вытянуть!

— Подташшыли мы его к лодке, сунулися к нему, а из сети вдруг как лезить голова ужасная! Черная, лохматая и незнамо на что похожая. Отец чуть опомнился и скорей «Да воскреснет Бог» читать. Ну, голова эта как шарахнется опять в воду! И ушла в глубину. — Еще и прибавить обязательно: — Так что не грешите, ребятки, ведь мы-то как раз под праздник поехали рыбу ловить, не помолилися, вот и выташшыли чёрта.

А дедушка улыбнется и скажить:

— Не верьте вы ей, старой, детки. Ночь-то ясная стояла, теплая, вот сомы и выходють в такие ночи на поверхность, его-то они и подцепили.

Не любил он всех этих приходней деревенских… Да нет, обряды и он соблюдал, как без этого? Тогда-то, если не поговеешь в Великий пост и, случись, помрешь, так с тобой и хлопот не оберешься… Ну да, если только по какой причине уважительной не поговел, а если просто заблаженничал, то тебя батюшка и хоронить не станить… Ну конечно, на лавке лежать не останешься, похоронють, но канители не оберёшься, да еще и в Орел придется ехать, к архиерею за разрешением, вот дед всегда и говел… А как же, и в церковь ходил, там ведь часто дети его пели, когда маленькими были… дядя Коля, дядя Ваня и мамка. У нее зво-онкий голосок был! Она-то нам и рассказывала, что под Пасху ходили они обязательно на спевки, и когда потом торжественная служба шла, то мальчики становились по бокам, а мамка в серёдке, и вот как запоють «Аще во гроб»!.. Так кто в церкви был, все и плакали. Да и дедушке раз чуть плохо ни стало от их пения, аж к стенке прислонился… аж мороз по зашкурью пошел! Во как пели.

Ну, а потом у Писаревых всё как-то под откос пошло. И началось со среднего сына, дяди Коли. Забрали его в солдаты и служил он там писарем, а когда вернулся, стал болеть. Раз так-то встал утром, ходить по хате да все приговариваить:

— Ох, томно мне что-то, томно…

Мать — к нему:

— Колечка, да что с тобой?

А он то туда пойдёть, то сюда… А потом так-то вышел в сад, обнял дерево и стоить. Дедушка видить такое дело да думаить: и что это Коля мой в такой позе? Подходить к нему и за плечо… а тот ему на руки и упал. И помер. Ну, бабушка как обмерла!.. Чуть очухается, и опять обомрёть. Почти и не видела, как сына хоронили, Ну, а когда схоронили, начала чуть отходить, и заладила… как что — и на магилку. Дед — к ней:

— Ну что ж ты всё ходишь-то? Сын наш христианин был, воин, и за это ему на том свете спасение будить, а это всё теперь — прах, земля.

Никак её не унять! Уйдеть да уйдёть… и цельный день там проплачить. Запряжёть дед лошадь, да за ней. Привезёть, а она опять:

— И куда ж вы моего Коленьку дели? Это ж вы не его зарыли, не его…

Ну, наконец, пошел дед к батюшке, спрашиваить: что, мол, с ней делать, хоть отрывай сына. Нет, не дал тот согласия. Так пришлось в Орел ехать к архиерею, только тот и разрешил. Ну, когда отрыли, как глянула она!.. И опять обмерла. Но все ж потом ходить на могилку перестала.

Стали хозяйство вести старший Иван да младший Илья. А Ильюшка был такой своевольный! Он же коней очень любил, так даже я помню, как раз стал объезжать жеребенка, а тот и сбросил его, и поволок за собой, тулуп порвал. А тут праздник как раз, как в таком на людях показаться? И приводили домой портного, что б зашил… Ну, через какое-то время после смерти дяди Коли надумал дед Илью женить, с женой, мол, дело спокойней будить. Женили, а его и призвали в солдаты. И стал он там на призах лошадиных играть. Сколько ж наград у него было! Помню, приезжал раз на побывку, показывал, а наши всё-ё шумели, дескать, он там татарку какую-то себе завел. Ну, уехал потом опять на службу и больше не вернулся… Да на призах погиб. Лошадь его наткнулася на что-то. И никто его хоронить не поехал. Бабка без памяти опять валялася, дед совсем уже старый стал и задыхался, а у невестки ребенок как раз родился… Остался Иван. На войну его, правда, не взяли, он же один кормилец на всю семью был, все хозяйство на нем держалося… А году в двадцать восьмом, когда коммунисты надумали его раскулачить[9], так мужики воспротивилися: да что ж вы, мол, делаете!.. последнего человека у деревни отымаете, который в земле что-то смыслить! Вот и не тронул его сельсовет. Но когда колхозники собрали первый урожай и повезли его с красным флагом сдавать, то посадили дядю Ваню впереди и этот флаг ему в руки сунули. Уважало, значить, его общество-то… А Катюха Черная подскочила к нему да как закричить:

— Кулак, и будет наш флаг везти?

И вырвала из рук… Ну да, она ж комсомолка была, что с нее взять? Пришел дядя Ваня домой расстроенный, ведь она, Катька эта, такая сволочь была! Ну-у брехать что зря начнёть повсюду? Тогда же из колхоза могли выгнать и в Сибирь сослать. А у него уже сын подрос, тоже Ванюшкой звали. И умница был, грамотный! Он-то и говорить бате:

— Не бойся, папаш. Я за Катькой поухаживаю.

И подкатился к ней… Так больше не тронули коммунисты дядю Ваню.

А Ванюшку потом в последнюю войну убили. Сразу погиб. Ни одного письма не прислал. Помню, проводила его тетка моя на вокзал, идёть оттудова вся от горя зеленая, а я возьми да скажи:

— Тетенька, да ты хоть поплачь.

— Ну что ты, Манечка! — испугалася, да шепчить: — Ведь нам на вокзале наказали гордиться, а не плакать. Разве ж можно! А то увидють.

— Ну и пусть видють. Что ж, разве сына родного не жалко?

— Не-е, не буду. Я лучше дома наревуся.

Во, видишь, какие наказы власть давала?.. Ну, а после войны, когда немец уходил[10] и весь Карачев спалил, семья дяди Ванина перебралася жить в погреб. А как раз осень начиналася, дожди, потом морозы ударили, вот старики и попростудилися. И там-то, бедные, в подвале этом и померли… Да нет, дедушку Ляксея похоронили еще в гражданскую войну[11]. Помню, тоже разруха была, голод, холод, мамка хоронить его одна на Масловку ходила, а нам не довелося… А не в чем пойти было. Ни обувки, ни одёжи. Сидели на печке да ревели… И бабушка Анисья тоже вскорости… Она ж на еду пло-охая была, а тут как раз — ни булочки, ни сахарку. Всё-ё просила перед смертью:

— Чайку бы мне с булочкой, чайку…

Так-то заплошала, заплошала, да и померла. Вскорости за дедом и отправилася.

 Лапоть — Крестьянская обувь, сплетённая из содранной с молодой липы коры.

 Перевесло — Жгуты из соломы.

 Пральник — Изделие из дерева для выколачивания воды из белья, когда его полоскали в речке, ручье, у колодца.

 Рыга — Молотильный сарай с овином, крытый ток с сушилом.

 Суволока — Сухая трава, но не пригодная для скота.

 Цеп — Деревянная, короткая палка на цепи, прикрепленной к шесту.

 Великая Отечественная война. 1941—1945.

 Иосиф Сталин (Джугашвили) (1878—1953) — Генеральный секретарь ЦК ВКП, глава СССР (1924—1953).

 Раскулачивание (раскрестьянивание) — С 1928 года под лозунгом «Уничтожим кулака как класс» — политические репрессии, применявшиеся в административном порядке органами власти.

 Освобождение Карачева от немецкой оккупации 15 августа 1943-го.

 Гражданская война в России — 1917—1922 годы.

Глава 4 Серые платьица с чёрными обирочками

Как я уже говорила, жили мы хорошо, отец же трудяга большой был, как и дедушка Илия. Помню, тот уже и старым стал, а всё-ё ему покою ему не было ни летом, ни зимою. И морозы начнутся, а он — цельный день на дворе. То грабли какие ладить, то бороны ремонтируить, повозку чинить. А когда овцы начнуть котиться? И вовсе ночами из сарая не выходил. Не прозевать бы ягнят! Окотится овца, сразу и несёть ягненка в хату. И вот так отдежурить несколько ночей, а потом ка-ак повалится на кровать прямо в валенках, в шубе и захрапел сразу. А разве поспишь днем-то? Тут же со скотиной управляться надо, тут сын с извозу приехал, надо лошадей отпрячь, накормить, напоить.

Господи, сколько ж мужики работали! Всё крестьянство на силе только и держалося. Силён — будешь жить крепко. И землю обработаешь, и урожай соберешь хороший. Сам будешь сыт, и скотинка твоя в достатке будить. Вот и трудилися, только по праздникам и отдыхали. Бывало, как только подходить праздник, так дед Илья и запрягаить лошадь: мучички белой купить, сахарку, водки бутылку и две четвертушки. И вот, когда на праздник придуть все от обедни разговляться, так и выпьють по рюмочке. И женщинам дадуть чуть-чуть, и нам по напёрсточку. Семья-то наша в одиннадцать душ была, а только бутылку водки и распивали. На другой день только четвертушку поставють на завтрак, и нам уже никому не дадуть, а еще четвертка останется… не пришел бы гость какой. Вот тебе и вся выпивка, а потом только и отдыхали… Не-ет, вовсе не работали. Это ж грехом-то каким считалося! Бывало, и полотье как раз подойдёть… или наш приходской праздник Тихоны, но всеодно… А Петров день? Покосы ж как раз начнутся, а все празднують. В чистенькое переоденутся, на чистой постельке поспять, вкусненьким побалуются… Ну да, и в церковь обязательно сходють, а как же? Богу помолются, а потом мужики сойдутся, о своих делах потолкують. У взрослых-то душа, можить, и потомится: ах, работа стоить! А все ж после отдыха… как ты думаешь? Возьмешься за дело, да и еще больше сработаешь. О работе только и думали, ни то что сейчас… А то. Чаво ж теперя мужику не пить? Восемь часов отработал и гу-уляй себе, пей! Раньше-то как же он напьется? Ему ж на утро надо в поле ехать, сажать или косить, убирать. Так что работали мужики, не покладая рук от зари и до зари… Разделили после революции мужиков на кулаков, на середняков, на бедняков. А бедные-то отчего были? Да оттого, что или вдова с детьми осталася, или мужик лентяй. А мало ли таких спокон веку было? Во, Митроха с нами рядом жил. Так, бывало, весь день будить сидеть и рассказывать мужикам, как на фро