Меир Ландау

Барон с улицы Вернон. Призраки Чугуева

Книга вторая

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Меир Ландау, 2019

«Призраки Чугуева» — это вторая книга трилогии «Барон с улицы Вернон». Роман повествует о событиях февраля 1912 года, произошедших до посадки барона Виктора фон Готта на «Титаник».

Февраль 1912 года, Виктор фон Готт, офицер военной разведки Морского генерального штаба расследует исчезновение инженера Полежаева в заштатном городе Чугуеве. В ходе следствия он и его группа вступают в противостояние с немецкими диверсантами, заброшенными из 1942 года, цель которых — будущий советский разведчик.

16+

ISBN 978-5-4496-9120-0 (т. 2)

ISBN 978-5-4493-4658-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Барон с улицы Вернон. Призраки Чугуева
2. Глава 1
3. Глава 2
4. Глава 3
5. Глава 4
6. Глава 5
7. Глава 6
8. Глава 7
9. Глава 8
10. Глава 9
11. Глава 10
12. Глава 11
13. Глава 12
14. Глава 13
15. Глава 14
16. Глава 15
17. Глава 16
18. Глава 17
19. Глава 18
20. Глава 19
21. Глава 20
22. Глава 21
23. Глава 22
24. Глава 23
25. Глава 24
26. Глава 25
27. Глава 26
28. Глава 27
29. Глава 28
30. Глава 29
31. Глава 30
32. Глава 31
33. Глава 32
34. Глава 33
35. Глава 34
36. Глава 35
37. Глава 36
38. Глава 37

Жандармским и полицейским чинам Российской Империи,

посвящается…

Глава 1

ФРАНЦИЯ; ПАРИЖ; ОСЕНЬ 1941 ГОДА

Осенний утренний дождь слегка примочил асфальт и молодой курсант в эсэсовском мундире, кутаясь в лёгкий плащ, даже мог видеть своё расплывающееся в лужах отражение.

Он прошёл вдоль сквера, срезал путь через площадь и запрыгнул на трамвай, подцепившись за поручни. Так он постоял, глядя на убегающие позади дома, улицу, скверик и гуляющих по аллее незнакомых стариков. Потом, зайдя в вагон, он присел на свободное место и надвинув на глаза фуражку, казалось, задремал.

Трамвай проехал три остановки.

— Молодой человек, я вижу вы уставший и дома явно расстроенная мама? — услышал курсант голос и словно проснулся.

Над ним стоял офицер, тоже в мундире СС.

— Мама дома ждёт к обеду, раз десятый греют суп… — стихами ответил курсант, равнодушно глядя на офицера.

— Киев прекрасный город, — кивнул офицер и присел напротив, — увлекаетесь Булгаковым? — спросил офицер.

— Есть немного, — улыбнулся курсант, достал из плаща книгу и протянул её офицеру, — «Белая Гвардия», — как-то восторженно сказал он, — замечательная книга! Не читали?

— Имею с дарственной подписью от автора, — взял книгу офицер, — но знаете ли, давно не видел этих строк! Вы не будете против, если я позаимствую её у вас на вечер? Вспомню, знаете ли, голос моего друга?

— Берите, господин штурмбанфюрен, — улыбнулся курсант, — отдадите когда посчитаете нужным.

— Спасибо, Юра, — кивнул человек и глянул в окно, — ну, прощу прощения, моя остановка. Кланяйтесь Елизавете Юрьевне от меня.

Офицер сошёл на остановке. Курсант, Юра, посмотрел на него через окно, усмехнулся и откинулся на спинку. Теперь, он уже весело разглядывал пробегающую за окном улицу…

…спустя пару часов…

Начальник диверсионной школы молчал, хотя был вне себя от ярости. Он вытирал пот со лба и глядел на пустой, открытый сейф под столом. Его адъютант стоял рядом и молча тупил взгляд, часто поглядывая на своего начальника

— А он сейчас приедет, — повторял начальник школы, — кто сюда имел доступ? — глянул он на адъютанта.

Адъютант только пожал плечами.

— Вы не знаете кто имел доступ к хранилищу фотокопий архива школы? — посмотрел начальник на адъютанта.

— Только двое, — проговорил адъютант.

— Хотите угадаю? — одел фуражку начальник, — Вы и я?

— Никак нет, господин штандартенфюрер, — ответил адъютант, — я Вас не считаю. Кроме меня и Вас, ещё штурмбанфюрер Кузмин-Караваев.

— Где штурмбанфюрер Кузьмин-Караваев? — посмотрел на адъютанта начальник.

— Вчера убыл с инспекцией учебной базы в Бельгии, — ответил адъютант.

В коридоре послышались тяжёлые шаги и скрип сапог.

— Ну вот и всё, он идёт, — посмотрел на двери начальник школы.

В дверях появился человек в широком плаще с петлицами группенфюрера. Он остановился, посмотрел на начальника школы, адъютанта и глянул на сейф.

— И что тут произошло? — спросил группенфюрер.

— Похищен архив школы, — ответил начальник.

— Вам не кажется, что для архива, это слишком маленькое хранилище? — указал на сейф группенфюрер.

— Тут были негативы фотоплёнок, с перефотографированными документами, самыми важными, — ответил начальник, глянув на него в ответ.

— Да? — удивился группенфюрер, — и чья это была дурацкая идея, всё переснять и запереть под столом у секретаря?

— Штурмбанфюрера Кузьмина-Караваева, — ответил, посмотрев на открытый сейф, начальник школы.

— И где он, Кузьмин-Караваев? — спросил группенфюрер.

— В Бельгии, — развёл руками начальник.

— Это всё, господин штандартенфюрер, — глянул на на начальника группенфюрер, — так говорите, штурмбанфюрер Кузьмин-Караваев в Бельгии?

— Он инспектирует нашу учебную базу, вместе с генералом Туркулом… — начал было отвечать начальник.

— Генерал Туркул прибыл сюда со мной, — ответил группенфюрер, — и у него не было запланировано никаких встреч. Тем более, у него не было запланировано встреч с штурмбанфюрером Кузьминым-Караваевым, штандартенфюрер. Потрудитесь объяснить, как к Вам попал Кузьмин-Караваев и чем он тут занимался.

— Кузьмин-Караваев, имел рекомендации от генерала Скородумова. Эти рекомендации безупречны, — ответил начальник.

— Где эти рекомендации? — глянул на адъютанта группенфюрер, — генерал Скородумов арестован гестапо и уже месяц сидит в камере, на Принц Альбрехт-штрассе, в Берлине! И его допрашивает РСХА!

— Были тут, вместе с негативами всего нашего архива, господин группенфюрер, — ответил адъютант.

— Понятно, — кивнул группенфюрер, — ушли все данные, на все подготовленные нами диверсионные группы. И проблема в том, что ушли они очень вовремя для большевиков. Как раз тогда, когда мы уже отправили эти группы в Россию и не имеем возможности их отозвать. А заодно, он подчистил, так сказать, всё что имелось на него самого.

Группенфюрер помолчал.

— Мы уже не успеем их отозвать, штандартенфюрер. Вы понимаете, что большевики, максимум через неделю, просто ликвидируют наше подполье и всех наших диверсантов у себя в тылу? Это называется полным разгромом не только вверенной Вам школы! Это полное поражение нашей борьбы!

— Понимаю, — опустил глаза начальник школы.

— И Вы понимаете, что Кузьмин-Караваев, был агентом большевиков? — глянул на него группенфюрер.

— Так точно, — тихо проговорил начальник школы.

— Получается, что Вы приняли на службу человека, — сказал группенфюрер, — которого не проверили соответственным образом. Приняли, лишь на основании непонятного происхождения бумаги от бывшего генерала, так же арестованного за связь с большевиками. И это, как мы видим, возымело последствия. Это ли не шпионская сеть? И как Вы думаете, что в результате потеряно?

— Наши группы? — посмотрел на группенфюрера начальник школы.

— Вы идиот, штандартенфюрер, — спокойно ответил группенфюрер, — если бы я Вас не знал многие годы, я бы расстрелял Вас, как соучастника. Он уничтожил двадцать лет наших трудов! Всё что мы делали, все адреса, явки, пароли, вся наша сеть в России… — группенфюрер глянул на сейф и снова посмотрел на начальника, — что Вы имеете на Кузьмина-Караваева? За что можно зацепиться, чтобы его, по меньшей мере ликвидировать, если не удастся перехватить? Мне нужно хоть как-то оправдаться перед фюрером за Вашу безалаберность!

— Ну… — подумал начальник.

— Ну не молчите, быстрее думайте, штандартенфюрер! — проговорил группенфюрер.

— Тут учится его сын, — спас ситуацию адъютант, — правда его мать, княгиня Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, развелась с князем очень давно.

— Почему развелась? — кивнул адъютанту группенфюрер.

— Князь перешёл в католичество, — ответил адъютант.

— Люблю религиозные семьи, — усмехнулся группенфюрер, — они такие прочные и их так легко разбить!

— Да, Елизавета Юрьевна даже приняла постриг после развода. Но продолжает жить у себя дома, — вздохнул начальник.

— Значит, — посмотрел на начальника группенфюрер, — говорите, князь в Бельгии и встречается с Туркулом, который сейчас допрашивает ваших инструкторов тут, за стенкой? А сын учится тут же?

— Не думаю, что сын… — начал начальник.

— А Вы не думайте, а немедленно прикажите арестовать и привести ко мне его сына, — группенфюрер направился обратно к дверям, но в дверях он остановился и обернулся к начальнику, — и потрудитесь доставить сюда Елизавету Юрьевну, его мать, — сказал он, — а если начнёт упираться, то можете ей сказать, что она арестована по приказу группенфюрера Бориса Штейфона и будет доставлена лично к нему.

НОРМАНДИЯ; ОСЕНЬ 1941 ГОДА

Маленький трактир, стоящий на перекрёстке двух улиц небольшой деревни, на самом берегу моря, редко знал много гостей. Он оживился только с приходом немцев. Солдат, отсюда сразу выгнали офицеры, облюбовавшие уютный зал. За украшали огромные дубовые столы и такие же огромные лавки, головы чучел лосей и кабанов на стенах, и даже с висящая над баром шкура медведя.

Хозяин трактира был равнодушен к тем, кто тут пил и ел. Он, с мрачным лицом мыл и протирал пивные кружки и винные бокалы до немцев, и с таким же мрачным выражением на лице это продолжал делать при немцах. И только когда кто-то появлялся в трактире, он с улыбкой смотрел на гостя. Но едва гость делал заказ, и едва получал своё пиво, вино, гриль или бифштекс, трактирщик снова становился молчаливым и хмурым.

Человек средних лет, в плаще и шляпе, потягивал вино из бокала сидя за столиком у окна, любуясь на море за окном. Трактирщик поглядывал время от времени на этого посетителя, не отрываясь от дел. Казалось, что трактирщик сейчас протрёт кружки до самых дыр. В другом углу трактира сидели офицеры. Они вели себя тихо и их разговора было почти неслышно. Часто, их тихий разговор прерывался громким хохотом, на который ни человек, ни трактирщик, внимания не обращали.

В дверях зазвонил колокольчик. Двери открылись. Вошёл ещё один офицер.

— И какого чёрта тебя принесло? — проворчал трактирщик увидев эсэсовца.

Офицеры моментально замолчали и отвернулись, делая вид, что не заметили вошедшего.

Эсэсовец направился прямо к стойке.

— Добрый день, — глянул он на трактирщика и улыбнулся.

Трактирщик, посмотрел как эсэсовец опёрся локтями на стойку.

— Чего желаете, господин офицер? — скривил свою дежурную улыбку трактирщик.

— Каберне совиньон, шестьдесят восьмого года, — спокойно сказал эсэсовец.

— К сожалению… — вмиг исчезла улыбка с лица трактирщика, которая сменилась удивлением, — совиньон этого года у нас закончилось. Могу Вам предложить фран, двадцать пятого.

Трактирщик замолчал глядя на офицера.

— Пожалуй, я могу сам выбрать вино в погребе? — спросил офицер.

— Конечно, я провожу Вас, — удивлённо кивнул трактирщик, отставив пивную кружку.

Проводив офицера в подвал, он вернулся и подошёл к сидящему у окна человеку.

— Там эсэсовец. И он спрашивал каберне, шестьдесят восьмого года, — шепнул трактирщик, почти наклонившись к нему.

Человек поправил шляпу, плащ и встал.

— Знаете, — громко сказал он, — пожалуй я тоже сам выберу себе вино, если Вы не против? — посмотрел он с улыбкой на трактирщика.

— Извольте, мсье, — улыбнулся трактирщик, — у нас хорошие вина! Я покажу Вам как спуститься в погреб.

Когда человек спустился погреб, он увидел что эсэсовец сидит за столом сняв фуражку.

Эсэсовец посмотрел на него, вздохнул и приветливо кивнул.

— Здравствуйте, мистер Флеминг, — улыбнулся офицер, — я князь Кузьмин-Караваев, — сказал он, — точнее, штандартенфюрер Кузьмин-Караваев, член РОВСа и координатор Движения Сопротивления среди русской эмиграции. По крайней мере, в РОВСе я ещё состоял со вчерашнего утра.

Флеминг прошёл и сел на стул напротив эсэсовца.

— Пожалуй нальём? — предложил он, — вдруг та пьяная компания, тоже захочет сама попробовать вина?

— Не против, — поставил на стол бутылку вина Кузьмин-Караваев, — я уже выбрал. Вы пьёте шампанское?

— Надеюсь, его не придётся экстренно открывать, — усмехнулся Флеминг.

— И так, вот то что просили, — протянул Кузьмин-Караваев книгу Флемингу.

— Книга? — взял книгу Флеминг, — просто книга?

— Это коробка с негативами, — ответил Кузьмин-Караваев, — там весь архив диверсионной школы. Я надеюсь, что мои сын и жена уже далеко от Парижа и поэтому могу быть спокоен.

— Вы понимаете, что Вы сыграли в «ва-банк» и не можете возвращаться в Париж? — посмотрел на него Флеминг.

— Понимаю, — кивнул Кузьмин-Караваев, — Вы можете предложить окошко для побега? — рассмеялся он.

— Да, — ответил Флеминг, — вам знаком барон Виктор фон Готт?

— Барон Виктор фон Готт? — удивился Кузьмин-Караваев, — полковник ещё жив? Ему должно быть семьдесят пять лет, не меньше!

— Ну, — улыбнулся Флеминг, — я конечно не уверен, что ему столько лет. Разве что он хорошо для них сохранился. Но капитан третьего ранга Виктор фон Готт, вполне молодой для семидесятипяти лет, просил Вам передать, что яхта «Сандауэр» и капитан Чарльз Лайтоллер уже ждут Вас, напротив Мон-Сен-Мишель.

Он помолчал.

— А я в Швейцарию, — улыбнулся он, — думаю, русские оценят ваш подарок…

Флеминг молча попрощался и вышел.

Кузьмин-Караваев открыл бутылку, налил себе в кружку вина и усмехнулся.

— Вот теперь мне всё понятно, — проговорил сам себе он…

Глава 2

РОССИЯ; ХАРЬКОВ; ФЕВРАЛЬ 1912 ГОДА

— Это же Мария Карловна! Это же графиня Квитка! А где же Семён Григорьевич? — раздался тихий шёпот по залу Дворянского Собрания, когда медленной походкой, в сопровождении своего камердинера вошла немолодая, но стройная и высокая черноволосая дама.

На вид ей можно было дать немногим более сорока лет. Графиня Квитка не привыкла к всеобщему вниманию и не любила оказываться в ситуациях, когда её персона была словно певичка на сцене перед зрителями. От назойливых поклонников она старалась уходить как можно быстрее и как можно дальше держаться от них, если таковые оказывались рядом.

Даже сейчас она шла так, словно бы зал был абсолютно пуст, стараясь не обращать внимания на тех кто шептался и поедал её глазами.

— Куда это её супруг запропастился? — услыхала она позади себя чей-то шёпот и хотела было обернуться чтобы ответить, но сдержалась.

— Здравствуйте, господа, — вежливо поздоровалась она и присела в широкое кресло, которое уже более сотни лет занимал предводитель губернского дворянства, — Семён Григорьевич просили всем кланяться и передают, что пребывают в полном здравии не взирая на свой преклонный возраст. А так же сообщают, что находятся нынче в Борках. Там они готовятся к приезду Государя Императора. Стараются, чтобы и часовня и станция были готовы вовремя, к празднованию Трёхсотлетия Августейшего Дома.

Она посмотрела на всех сквозь очки.

— Ну что же вы, господа? — улыбнулась Мария Карловна дворянам, — сегодня буду предводительствовать я, — и где барон фон Готт? Отчего я не вижу его?

— Барон обещали быть к концу заседания, — ответил секретарь, вежливо кивнув Марии Карловне.

— Чудно, — с лёгкой улыбкой на лице, кивнула ему в ответ Мария Карловна, — тогда не будем терять времени. Его у нас мало и не хотелось бы это время тратить на пустые совещания. Мы точно знаем, что на Трёхсотлетие правления Августейшей Фамилии, которое будут отмечать в Харькове сразу после того как пройдут празднества в Москве и Петербурге, Его Величество Государь Николай Александрович, со своим Августейшим Семейством прибудут к нам…

Мария Карловна говорила недолго и её строгий взгляд, едва она переставала говорить, всегда молча останавливался на том кого она хотела бы заслушать. Как и всегда, ничего путного никто не сообщал, но графиня всегда слушала молча и не перебивая даже тогда, когда докладчик пускался в пустословие. Чаще всего так и было, но Мария Карловна понимала, что важно не выслушать внимательно. Важно, чтобы считали, что их внимательно слушают. Чем более пусты слова, тем более обидчив их говорящий. Иногда становилось скучно от них, но приходилось делать вид, что слова представляют интерес. А в голове у Марии Карловны поневоле проносились воспоминания, которые немного отвлекали и придавали смысл потерянному времени.

Мария Карловна была намного моложе своего мужа, который через три года уже готовился встретить семидесятипятилетие.

Семён Григорьевич граф Квитка, бравый, статный, красивый старик, ещё ходил на охоту, ездил верхом и поражал всех близких и дальних, своим крепким здоровьем и почти богатырской силой.

Крымская война, а после война с турками, не позволили ему жениться в молодые годы. Невеста, которой он даже и не знал, не дождалась его.

Глупо, но так оно и было.

Своего отца Семён Григорьевич помнил очень мало, потому что когда тот ушёл в мир иной, Семёну едва-ли исполнилось шесть лет.

В детстве, мама его ласково называла Вилли. И именно как Вилли его знали на маминой родине бабушка, дедушка и другие родственники. Но Семён Григорьевич помнил их ещё меньше чем отца, потому что никогда не видел их, на что он очень и очень надеялся.

Почему его звали так, именно Вилли, маленький Сёма, будущий граф Семён Григорьевич Квитка, не знал. Но маменька объяснила, что мол так принято у неё дома.

— Вот приедут бабушка с дедушкой, — сказала когда-то маменька, — и спросят у тебя, Сёма, а как тебя зовут? Ты скажешь, мол меня маменька и папенька называют Семёном! А они спросят у тебя, а где же имя твоего ангела-хранителя? Кому за тебя Боженьке молиться в нашей стране, где русские святые не слышат? А что ответишь им ты?

Уже потом, через много лет, когда хоронили маменьку, в маминых вещах Семён Григорьевич нашёл небольшой образок святого мученика, безвинно-убиенного отрока Уильяма Нориджского. Оказывается, что маменька молила о нём святого своей родины даже тогда, когда в Крыму, её сын штыки в штыки поднимался в атаки на английские цепи и шотландских стрелков…

Едва ли Семёну исполнилось десять лет, когда он узнал, что у него есть невеста. Точнее, ещё не невеста, а просто девочка на которой он должен будет жениться, когда станет взрослым. Он много раз спрашивал свою маменьку где эта девочка, и может ли он с ней подружиться хотя бы для того, чтобы потом не ругаться. Но, как оказалось, девочка эта жила очень и очень далеко, как ему объясняла маменька — «на далёком острове, где постоянно туман» и куда надо много дней и ночей плыть на корабле, чтобы с ней повидаться.

Семён рос. Поступил в Пажеский корпус. Потом стал офицером. К тому времени он уже знал, что его невеста живёт в Англии. А когда на бастионе Корнилова, Семён Григорьевич впервые увидал над вражескими рядами британские флаги, он понял что свадьба его переносится на очень неопределённое время. И непрестанно молил Бога о прощении, если бы вдруг ему довелось пролить родную кровь, лишить жизни какого-нибудь брата своей матери, или своего двоюродного брата… Но, следом за Крымской войной началась война с турками, и снова отставка и свадьба отложились.

После он не стал медлить. Старинный род надо было продолжать и престарелая маменька, уже ездившая в коляске, написала в Англию, чтобы наконец «отправляли для её Сёмушки невесту…». Сёмушка же, уже был почти седой и сколько пуль да осколков каталось в его теле, он уже и не считал.

Однако, его суженная, как оказалось, давно почивала в могиле. И с матушкиной родины прибыла совсем молодая племянница маменьки, красавица по имени Флоренс. Её крестили в православную веру именем Мария Карловна…

Разница в возрасте не помешала им родить шестерых сыновей. Четверо из них были двойнями. Один из старших уже был морским офицером, другой был военным врачом, а трое средних студентами. С этой студенческой троицей, пару лет назад случился скандал о котором до сих пор гудел весь Харьков. На прошлый Татьянин День, толпа гимназистов и студентов набедокурила в Покровском монастыре. Малолетние шалопаи вскрыли раку со святыми мощами. Кому-то из подростков стало интересно, правда ли что чудотворные мощи нетленны. И смельчаки полезли в святая-святых древнего собора, прямо на глазах у возмущённых богомольцев и монахов.

Престарелый граф Квитка дошёл до самой императрицы, чтобы всем этим хулиганам вменили самое мягкое из наказаний, которое только можно было им за это вменить. Но, история никак не хотела забываться. Поэтому, Семён Григорьевич решил отправить куда-нибудь подальше этих юных «богохульников» и похлопотал, чтобы пристроить своих оболтусов в экспедицию отправлявшуюся в Сибирь, на Алтай. «Отправил их в ссылку!» — как шутили друзья и знакомые. А это и была натуральная ссылка. Сыновьям граф строго-настрого запретил приближаться к Харькову, а матери строго-настрого запретил даже писать им письма.

— Пока ума-разума не наберутся! — сказал Семён Григорьевич, а сам тайком плакал за сыновьями по ночам. А когда Мария Карловна заставала его в унынии и со слезами на глазах, он оправдывался.

— Соринка в глаз попала, душа моя…

Самый старший из сыновей Марии Карловны, Пётр, или, как его ласково звала Мария Карловна — Питер, уже успел повоевать, тонул на крейсере «Дмитрий Донской» в Цусимском Сражении, но ни в какую не хотел переводиться на сушу, как матушка не настаивала, как не ругала его и сколько слёз не проливала.

А самый младший, самый любимый сын графини, названный в честь дедушки, Григорием, уже оканчивал гимназию и собирался отправиться куда-подальше из родного Харькова.

Графиня и сама была издалека. Но Харьков она полюбила. После тесных и многолюдных городков её пасмурной родины, солнечный и просторный Харьков, с добродушными своими жителями и приветливыми родственниками, и старенькой, давно покинувшей этот грешный мир тётушкой Анной, Марии Карловне даже полюбился.

С самых детских лет она привыкла всё делать только сама и надеяться только на себя. В доме не было прислуги кроме старушки-горничной да верного камердинера Леонтия Павловича, который был нужен был разве что для того, чтобы не раздражать взор местных дворян. «Для солидности», как выражались в светском обществе…

— Я слушаю Вас, господин Гулак, — наконец улыбнулась она маленькому пожилому человеку с Андреевской лентой через плече и в пенсне.

— Капитолина Николаевна Минаева, — прокашлялся Гулак, — сообщает, что в Чугуеве готовы принять Государя, но только военные. Отремонтирован Путевой Дворец, плац приведен в порядок, а юнкерское училище побелено. Но часы по прежнему не идут, после того как в них попала молния. Государю покажут выставку художественных работ гимназистов местной гимназии…

— Ой не говорите мне об этой купчихе Минаевой! — отмахнулась Мария Карловна, — молния попала в часы ещё двадцать лет назад. И за двадцать лет у нее не нашлось денег, чтобы нанять часовых дел мастера! О том, как купчиха стала предводительствовать среди местного дворянства, это вообще возмутительная история! Но показательная, для того, чтобы понять о Чугуеве все, что надобно знать об их местных нравах. Где те шесть тысяч золотых червонцев, которые мой супруг выделил на ремонт здания их собрания? На них уже давно можно было бы даже не новый Путевой Дворец поставить, а второй Виндзор в Чугуеве возвести! Не уж то их не хватило, чтобы отремонтировать дом на Дворянской улице? К чему, надобно было что-то ставить в Головинском переулке?

— Очевидно, она решила направить деньги на новые проекты, более существенные, — проговорил Гулак, — Капитолина Николаевна привыкла быть деловой дамой.

— Поекты? — улыбнулась в ответ графиня, — я поняла бы, кабы она тракт поправила, или наконец-то начала строительство Делового Двора! Ну так с трактами у них еле справляется градоначальник Лубенцов, не прося у нас ни копейки и не побираясь на стороне. Или может, наконец возвела новое здание клиники для страждущих детей, как то задумывал барон Фридрих Францевич Файст? Он с ней не согласится. Зато у купчишки Зайцева появился новый особняк. Как раз в пору на той земле, что была выделена Минаевой под эту самую лечебницу. Что сказать? Минаева превосходно пишет отписки мне и Семёну Григорьевичу. И его светлости губернатору тоже. Отписывается так, что и упрекнуть ее не в чем. Его высокоблагородие подполковник Гречко, мне уже не раз докладывали о тех неблаговидных делах, которые происходят в Чугуеве под покровительством Минаевой. Да и гласный городской думы, Николай Петрович Агнивцев, не менее недоволен. Он просил нас повлиять на местное дворянство, чтобы те отстранили эту даму от предводительствования. Слишком много из дворянской казны, уходит в экономию самой Минаевой.

— Но ведь ее имение, недавно ограбили некие заезжие разбойники, — опустил Гулак глаза, — часть средств пошла на помощь ей и на восстановление ее экономии. Помощь пострадавшим дворянским семьям заложена в уставах нашего собрания.

— Ограбили, — кивнула графиня, — как раз в пору получения Минаевой тех самых шести тысяч золотых червонцев. Я помню, как госпожа Минаева долго не могла определиться с вопросом, сколько же машин для печатания у нее было украдено, две или три. Воры у нас стали печатниками? — усмехнулась она Гулаку.

Она немного помолчала.

— Разве вор будет брать машины для печатания? Сия сударыня поставила в зависимость от своей персоны купеческую гильдию и это она, а не Лубенцов, последнее время там правит городом. Неудивительно, что ее выбирают уже двадцатый год местные дворяне. Ей же должна половина всех помещиков уезда! Да и тут кое-кто, не правда ли? — окинула она строгим взглядом собрание.

— Наша семья, — добавила она немного помолчав, — жертвует чугуевскому собранию дополнительно тысячу рублей, в банкнотах, на приведение в порядок их здания и организацию встречи Государя Императора. Но средства эти не получит Минаева. Ревизором и ответственным, мы решили назначить дворянина Неклюдова. Кроме того, господа, на будущий год мы ожидаем в гости художника Репина и не хотелось бы чтобы сей великий сын Чугуева, застал дом и могилы своих родных в том виде, в котором они пребывают после заботы о них Минаевой. Ежели у кого имеется интерес, три дня назад я получила от него письмо из Финляндии. В нем он просит не устраивать пышных встреч по случаю его приезда именно в Чугуеве! Поскольку Илья Ефимович считает возмутительным видеть радостными лица тех, кто повинен в бедах и лишениях его близких и родных для него людей.

Глава 3

ЧУГУЕВ; ХАРЬКОВСКАЯ ГУБЕРНИЯ; ФЕВРАЛЬ 1912 ГОДА

Виктор задерживался не просто так и графиня Квитка прекрасно знала, что на собрании он не появится. И даже более того, она прекрасно знала, что в эти минуты он находился в Чугуеве. Вместе с начальником Чугуевского юнкерского училища полковником Адамом Фиалковским и старым профессором Валерием Чернаем, Виктор только что отобедал у престарелой княгини Кузьминой-Караваевой, когда за окнами послышались военные команды.

— Поспели в самый раз ребятушки! — улыбнулся, глянув в окно на улицу, полковник Фиалковский.

За окном топтались юнкера, а к широкой лестнице, ведущей прямо в гостиную, направился офицер.

— Я думаю, господин полковник, не будем замораживать господ юнкеров, — кивнул Фиалковскому Виктор и посмотрев на Кузьмину-Караваеву улыбнулся, — сердечно благодарим за гостеприимство, Елизавета Григорьевна.

— И ждем нашим маленьким семейством вашего скорейшего возвращения, Виктор Иосифович, — ответила ему Кузьмина-Караваева, — я думаю, к тому времени вы притомитесь и захотите отведать нашей наливки, которую мой покойный супруг с такой сердешностью готовил.

— Всенепременно, Елизавета Григорьевна, — ответил Виктор, — так кому Вы говорите, принадлежала та дача? — спросил он.

— Некоему странному и нелюдимому инженеру Полежаеву, — словно вздохнула Кузьмина-Караваева.

— Знавал я одного Полежаева, инженера, — подумал профессор Чернай, — неглуп собой был, но немного странноват.

— В чем же заключались его странности? — усмехнулся ему Фиалковский.

Чернай, без малейших эмоций на лице, посмотрел на Фиалковского.

— Будущее за постоянным током, Адам Иосифович, — ответил Чернай, — и это ведомо каждому гимназисту. А Полежаев тот, слишком увлекся идеями того сумасшедшего американца.

— А кто из них не сумасшедший? — равнодушно сказал Фиалковский не глядя на Черная.

— Эдиссон! — уверенно ответил ему Чернай, — Томас Эдиссон! А все эти эксперименты Теслы есть ничто иное как фокусы и шарлатанство, господа. Его аппаратами разве что скот забивать, чтобы не мучился перед смертью.

— А где сейчас этот Полежаев? — спросил Виктор, посмотрев на Кузьмину-Караваеву.

— Смею заверить Вас, Виктор Иосифович, он просто пропал, — вздохнула Кузьмина-Караваева, — одного дня, в его окнах видели очень яркий свет.

— Вы хотите сказать — сияние? — уточнил Виктор.

— Точно, словно сияние, — согласилась Кузьмина-Караваева, — словно ангелы с неба пустились, не иначе.

— А шум был при этом? — снова глянул на Кузьмину-Караваеву Виктор.

— Никакого шума, — ответила Кузьмина-Караваева, — разве что переполох поднялся, и пожарные, и жандармы прибыли, в колокола звонарь бить начали, на церкви Рождества Пресвятой Богородицы.

— А Полежаев? — уточнил Виктор.

— Пропал, — перекрестилась Кузьмина-Караваева, — был и словно весь сгинул. И свет пропал вместе с ним.

— Так ли и пропал? — удивился полковник Фиалковский.

— Святой истинный, — снова перекрестилась Кузьмина-Караваева.

В гостиную прошел офицер.

— Караул прибыл, ваше высокоблагородие, — коротко отрапортовал он Фиалковскому.

— Вот и ладненько, — кивнул офицеру Фиалковский, — поступаете в распоряжение полковника фон Готта. А я тихонечко за вами, по стариковски, поплетусь, — усмехнулся он…

Инженер Полежаев пропавший на днях, просто исчезнувший при очень странных обстоятельствах, снимал квартиру неподалеку от дома Кузьминой-Караваевой. Его дом стоял над слободой Осиновой, почти на самом обрыве. Оттуда, словно подарок открывался прекрасный вид на Донец и Малиновый Бор. А еще, вместе с этим прекрасным видом, и дом и двор щедро одаривались постоянным ветром, который, казалось, ни на минуту не стихал.

— Холодно, понимаешь, — кутался Фиалковский в солдатскую шинель, надетую поверх полковничьего мундира.

Они стояли возле узких дверей каменного одноэтажного дома, в которых, как правило, жили бывшие военные поселяне. Некогда аккуратно побеленный домишко, сейчас зиял дырами в штукатурке, а вдоль его стен валялись разбросанные дрова, старые ведра, битый камень и вообще что попало, кроме того что могло бы еще послужить хозяевам.

— Сразу видно, хозяин этот Полежаев был городской, не местный, — кивнул Виктор на беспорядок во дворе.

Фиалковский покачал головой, пнул сапогом лежащую на пороге колоду и дернул за ручку двери.

— Заперта, — указал он топтавшемуся рядом становому приставу, — ваша работа, господин сыщик!

Караул юнкеров, пританцовывая в своих попытках согреться, молча наблюдал за тем как становой пристав начал возиться у двери с отмычками.

— Отчего же Вы, полковник, свою шинель не надели? — усмехнулся Виктор полковнику Фиалковскому.

— Шутить изволите, господин полковник? — рассмеялся Фиалковский, — а еще у меня дома для тебя тулуп есть!

Продолжая смеяться, Фиалковский посмотрел на пристава.

— Чай не примерзли там, господин становой пристав?

— Готово, Адам Иосифович, — ответил тот.

Дверь щелкнула и поддалась.

Пристав отошел закурив папиросу.

К двери подошел Чернай и тихонько, словно боясь, отворил ее ступив в дом.

— Ну, так что же нам тут мерзнуть? — пошел за ним Фиалковский, позвав за собой Виктора и пристава, — прошу вас, господа! Не на клирос заходим! Милости прошу всех в гости к господину инженеру Полежаеву!

В доме был беспорядок, стену покрыл иней, а в открытой форточке сидел заблукавший кот.

Кот громко мяукнул и спрыгнул на пол.

— Небогато живут наши инженеры, — вздохнул Фиалковский.

Чернай прошел на середину комнаты и окинул взглядом разнесенные ветром по столу и по полу бумаги, раскиданные инструменты и разный хлам.

— Что за чертовщина такая, — остановил он взгляд на небольшом странном приборе, одиноко стоящем на тумбочке у зеркала.

Чернай подошел ближе и хотел взять его в руки.

— Я бы не стал этого делать на Вашем месте, профессор, — остановил его Виктор.

— Что же Вас так напугало, полковник? — посмотрел на него Чернай.

Виктор подошел и присел возле прибора.

— Наш инженер занимался вопросами подвижного магнитного поля, а этот прибор, генератор этого самого поля, — указал Виктор на прибор, — и Бог его знает, как недавно он использовался!

— Подвижное магнитное поле? Остаточный ток? Лженаука и фантастические идеи, — усмехнулся Чернай, — ничего более! Вы хотите сказать, что этот вращающийся маленький кусок железа, способен породить то чего не существует в природе? Возможно он и может создать магнитное поле. Но вряд ли оно может нам угрожать. Оно очень даже небольшое. Что оно способно сделать? Притянуть швейную иголку?

— Дело в напряжении, профессор, — встал Виктор и подошел к столу, — Полежаева мы тут не видим, но зато имеем два десятка свидетелей странных явлений в этом доме, ровно тогда когда Полежаев исчез.

Виктор взял со стола тетрадь, бегло перелистнул несколько страниц и протянул ее Чернаю.

— Судите сами, профессор, — сказал Виктор, — инженер Полежаев стоял на пороге гениального для нашего времени изобретения!

— Бесперебойный источник переменного тока? — недоверчиво глянул Чернай на Виктора, — но это из разряда фантастики для гимназистов младших классов.

Он снова посмотрел в тетрадь.

— Жаль, что этот эксперимент стоил ему жизни. Он мог бы многое нам рассказать.

— Тела нет, — ответил Виктор и посмотрел на пристава, — если даже инженер Полежаев и погиб, то от него должно бы было что-то остаться, верно?

— Так точно, — ответил пристав, — удар током может уничтожить труп. Но должны были остаться следы сажи. А тут, нет и малейших признаков сожженного тела.

— То есть, вы хотите сказать, — вмешался Фиалковский, — что Полежаев жив и неизвестно где?

— Неизвестно когда, ваше высокоблагородие, — ответил Фиалковскому обомлевший Чернай и показал запись в тетради, — этот сумасшедший инженер говорит об изысканиях какого-то англичанина, своего английского коллеги.

— Какого коллеги? — изменился в лице Виктор, — какого коллеги, Валерий Федорович?

— Я… я не знаю, — пожал плечами Чернай, — обычно, душевнобольные физики ссылаются на Теслу, но тут упоминается имя какого-то Гудвина…

— Покажите, — подошел Виктор и взяв у него тетрадь, глянул на записи.

— Фредерика Джозефа Гудвина… — проговорил тихо Чернай.

— Этого не может быть, — прошептал Виктор, — Гудвин еще даже не собрал свою машину.

— Машину? — не понял Чернай.

— Эгей, полковник! Мы чего-то не знаем? — усмехнулся Фиалковский.

— Мне кажется, Адам Иосифович, — ответил Виктор глянув на Фиалковского, — Полежаев занимался своими исследованиями не один. Прикажите становому приставу изъять все его бумаги, собранный им аппарат и опечатать дом.

— Дело настолько серьезное? — переспросил Фиалковский.

— Дело государственной важности, — ответил Виктор, — и ответы мы найдем в бумагах Полежаева. Я начинаю производство особой следственной комиссии.

Виктор закрыл тетрадь и отдал ее Чернаю.

— А еще, Адам Иосифович, — добавил он глянув на Фиалковского, — думаю не будет лишним, если этот дом случайно сгорит сегодня же ночью, вместе со всеми вещами… и несчастным инженером Полежаевым, которого намедни мы обнаружили тут очень пьяным.

Глава 4

Купчиха Минаева не всегда именовалась купчихой, и далеко не всегда ходила в дорогих платьях и носила самые дорогие ожерелья, щеголяя в этих нарядах среди чугуевских дам. Когда-то давно, она была прилежной девушкой, которую многие матери ставили в пример своим дочерям, а многие отцы не отказались бы женить своих сыновей именно на дочери отставного солдата, Капитолине.

Но Капитолина, дочка пусть и малограмотного, но доброго и трудолюбивого отставного солдата, если и смотрела на женихов, сватавшихся один за одним к ней, то смотрела разве что свысока. И выносила гарбуз за гарбузом, словно ждала кого-то особенного. Ей не по нраву были ни кантонисты, ни солдатики, ни даже унтера и прапорщики. И отец уже и не чаял выдать дочку замуж. Девичий возраст уже увядал как роза в осеннем саду, но однажды счастье само постучалось в двери. Счастьем этим был отставной офицер, далеко не молодой, далеко не богатый, но всё же дворянин, хотя бы и «личный».

Правдами, неправдами, но очень скоро он уже стоял под венцом рядом с не совсем молоденькой невестой. А Капка Николаева дочка, с той поры стала Капитолиной Николаевной. И из родного своего села под Балаклеей, перебралась в имение своего супруга, дворянина Минаева.

Очень скоро супруг представился. И чугуевские сплетницы и наушницы поговаривали, что представился он очень даже неспроста. Но, глядя на то как Капитолина Николаевна убивалась подле его гроба, им мало кто верил. Уж очень долго носила она траур, долго проливала слёзы в беседах, когда вспоминала своего суженного, и уж очень часто падала в обмороки, когда кто-то начинал разговоры о нём.

И, вдруг, внезапно, Капитолина Николаевна взяла да убыла в столицу. Зачем — того никто не знал. Не ведал. Не докладывала она никому даже о том, что вообще куда-то собиралась убыть. Но вернулась она из Петербурга уже в дворянском сословии, которое… унаследовала от своего благоверного, скоропостижно представившегося мужа. Жизнь, правда, она вела не дворянскую. Слишком была она хваткой да жадной. Поэтому её с той поры, иначе как «купчихой», никто и не называл.

Как она стала предводительствовать в уездном дворянстве, это уже отдельная история, но всё же заслуживающая внимания.

Когда ушёл в мир иной дворянин Минаев, а Капитолина Николаевна убивалась за ним как умела и могла, старый предводитель, помещик Анатолий Павлович Квасов, именуемый в простонародье Атаманом Палычем, ибо служил в молодые годы в казачьем полку, пожалуй был одним из тех немногих, кто очень искренне и очень по-доброму сопереживал купчихе Минаевой в её горести и печали. И её «как же я теперь буду жить» принял очень близко к сердцу.

Местные дворяне признавать и принимать вдову Минаеву не хотели. Но чем больше они упирались, чем сильнее возражали, тем громче убивалась купчиха Минаева перед Атаманом Палычем о своей тяжкой вдовьей доле. И наконец, Анатолий Павлович не выдержал и направился к самому предводителю губернского дворянства, старому графу Квитке.

Выслушав его, Семён Григорьевич возмутился негодным поведением немногочисленного чугуевского дворянства и лично прибыв в Чугуев, пожурил дворян и приказал немедленно принять несчастную безутешную вдову в собрание и ввести её в совет.

Так, купчиха Минаева стала дворянкой и не просто оказалась в собрании, а сразу начала заседать в совете, словно принадлежала к потомственному дворянскому сословию, а не была простой солдатской дочкой.

Наравне с титулованными графами и князьями она смотрелась жалко, вульгарно и сразу бросалась в глаза своим поведением, выходками и даже манерой говорить. Дело было не в титулах или званиях, не в заслугах или наградах, а в том, что в Чугуеве прекрасно знали, что купчиха Минаева это обыкновенная взбаломошная и скандальная баба, одно нахождение рядом с которой не предвещало ни чести, ни удовольствия. Кроме того, умом и образованностью купчиха Минаева не отличалась.

Что действительно отличало её от всех остальных, так это умение чувствовать своего собеседника и как-то молниеносно улавливать именно то, что есть истинной ценой этого человека, и какова его истинная стоимость, чтобы купить, как выражаются, «с потрохами».

Очень и очень скоро оказалось, что едва ли не каждый из чугуевских помещиков, более-менее влиятельных заседателей совета, или желавших таковыми стать, вдруг начал побаиваться купчихи. Минаева не просто знала о грешках каждого, но и даже умело провоцировала эти самые грешки, которыми очень крепко привязывала дворян к себе.

Так она стала влиятельной дамой. Но влиятельность её была не столько предметом уважения, сколько оружием уничтожения. По своему она понимала эту самую влиятельность.

Очень быстро сместить своего благодетеля, старого помещика Квасова, ей оказалось вовсе не трудно. И даже более того, помещик Квасов был скорее рад, чем возмущён тем, что купчиха Минаева вынудила его запереться в своём имении и предаться воспоминаниям, мемуарам и шинкованию капусты.

Он всё реже давал о себе знать и вскоре о нём, все попросту забыли…

Минаева с трудом терпела тех, кто прибывал в город не просто так, а с каким-нибудь смыслом. И если городской голова Лубенцов ожидал приезда дорогого гостя, или посыльного, например, от того же губернатора, то Минаева старалась приложить максимум усилий для того, чтобы нет-нет да унизить либо самого Лубенцова в глазах гостя, либо гостя, «дабы не повадно было», кто бы сей гость ни был.

Исчезновение инженера Полежаева всколыхнуло чугуевских обывателей. Ранее тут никогда не пропадали люди. Точнее, не то чтобы не пропадали вообще. Пропащие да исчезнувшие, оставляли после себя следы и чаще всего находились вскорости, даже без помощи полиции и жандармов. Например, как сынишка местного пьяницы, отставного унтера Казаченко. Тогда солдаты прочесали все окрестные леса. А мальчонка, живой-здоровый нашёлся в соседнем селе. Затиранил его папанька. Вот он и «дал дёру» подальше от Чугуева. И кабы не военного сословия батюшка его был, то и не искали бы. Или, как дочка булочника Сторожева. Так та вообще махнула с буфетчиком Костькой за реку. Волнения только зря на Успенской слободе подняли. Всё одно к вечеру вернулась.

Приблизительно так, о том что вообще творится в Чугуеве и кто есть кто, усатый становой пристав, Константин Васильевич Калашников, рассуждал перед Виктором, вспоминая всех власть имущих, пропащих да пропавших.

— И как? — наконец остановил его вопросом Виктор, закуривая очередную папиросу.

— Что, как? — не понял Калашников.

— Буфетчик Костька, как?

— А никак, — отмахнулся Калашников, — как гулял с булошницей за рекой, так и гуляет.

— Понятно, — посмотрел на него Виктор, — чем всё-таки тут занимался Полежаев? Или у него не было ни знакомых, ни приятелей? Он у вас что, из дома не выходил?

— Стало быть не выходил, — пожал плечами Калашников, — сколько не тужусь, господин полковник, не могу я даже лица его вспомнить.

Виктор усмехнулся и посмотрел на Калашникова.

— А градоначальник говорит, что захаживал он к Вам, но не в участок, а на дом. И захаживал часто.

— Ох уж этот… — отвернулся Калашников, — ну поймите, не могу я распространяться о связях с этим человеком, — посмотрел он снова на Виктора, — понимаю так, его не скоро забудут, раз им занимается военное ведомство?

— Не скоро, — кивнул Виктор.

— Значит не сумасшедший, — отвернул глаза Калашников.

— Почему Вы решили, что он сумасшедший? — спросил Виктор.

— Да я-то как раз и не решил, — ответил Калашников, — Полежаев, Георгий Александрович, любил повторять, что пусть лучше считают юродивым, чем учёным. Меньше лиха, понимаете!

— Понимаю, — спокойно ответил Виктор.

— Вот и я понимаю, — выдохнул Калашников, — он всё рассказывал о какой-то Гражданской Войне, каких-то нацистах, которые захватят половину мира, про потомка генерала Кутепова и про большевиков.

— Кутепова? — удивился Виктор, — кто такой генерал Кутепов?

— Понятия не имею! — воскликнул Калашников, — я никогда не слышал про такого генерала!

— Вот и я не слышал, — кивнул Виктор в ответ, — Вы уверены, что он…

— Я тоже думал, что с головой у него не в порядке, но… — ответил Калашников и подумал.

— Что, но? — кивнул Виктор.

— Вот, — тихо произнёс Калашников, вытащил из стола маленькую гильзу и положил её на стол перед Виктором, — на полу в его доме нашёл, когда мы уже уходить собирались, да забыл показать Вам.

Виктор взял гильзу, покрутил её на ладони и посмотрел на Калашникова.

— Клеймо на ней 1969 года, — сказал Виктор с ухмылкой.

— И вроде как от пулемёта Максим… — подумал Калашников, — но странная какая-то… Хоть убейте меня, но ни к одному оружию не подойдёт!

— Это ещё почему? — рассматривал гильзу Виктор.

— Ободочек у неё, там где должна быть шляпка, разве не видите? — ответил Калашников, кивнув на гильзу.

Виктор усмехнулся и поставил гильзу на стол, капсюлем вверх.

— Сказать, что немецкая? — посмотрел он на Калашникова, — не похоже. Немцы не метят свои патроны звездой.

— Да и 1969-й год ещё не наступил, — улыбнулся Калашников.

Виктор так же улыбнулся в ответ и вернул ему гильзу.

— Я не думаю, что эта гильза из под патрона, пулей из которого был убит Полежаев.

— Убит? — удивился Калашников.

— Нет, — покрутил Виктор головой, — я даже не уверен, что он был убит. Она давно отстреляна и скорее всего отстреливался Полежаев. Интересно только в кого он стрелял. И разумеется, из какого оружия.

— Я слышал, что он хвастался своим английским «Бульдогом», — ответил Калашников, — но я знаю английское оружие. Не от него эта гильза, не от него. Да и лихих людей, в которых приходилось бы хотя бы раз стрелять, в нашем городе нет, — вздохнул он, взял гильзу и спрятал обратно в стол…

Глава 5

Виктор вышел из полицейского околотка ближе к вечеру. Едва он сошёл с крыльца, как к нему тут же подбежал средних лет, маленький человек.

— Господин барон? — начал, запыхавшись, человек, — господин барон, право даже не ожидал встретить Вас тут.

— Да? — посмотрел на него Виктор, — а как по мне, то Вы тут давно околачиваетесь, — кивнул он на истоптанный снег неподалёку от крыльца.

— Отчего же? Нет, нет, — возразил человек, — совершенно случайно проходил мимо, вдруг вижу Вы спускаетесь, и решил подойти поздороваться.

— Да, вижу, совсем замёрзли, мимо-то проходя? — усмехнулся Виктор.

— Разрешите представиться, — улыбнулся человек, чуть приклонив голову, — гласный дворянского собрания Терентий Свиридович Чумак.

— Чем обязан, Терентий Свиридович? — посмотрел на Чумака Виктор.

Матушка наша, Капитолина Николаевна, много об Вас рассказывали и ненароком мне довелось слышать, что с радостью приняли бы Вас, господин барон, в своём доме, совсем недалече отсель.

В своём доме на Старой Николаевской, или не иначе в Головинском? — усмехнулся Виктор, — а отчего же не проведать? Ступайте к своей благодетельнице и сообщите, что завтра до обеда посещу её.

— С радостью, господин барон, — улыбнулся Чумак, слегка поклонился и пропустил Виктора.

Виктор сошёл с крыльца, закурил, отошёл на несколько шагов и обернулся назад, чувствуя чей-то пристальный взгляд в спину. Позади продолжал стоять Чумак, как-то неискренне улыбаясь Виктору, в своей, как понял Виктор, привычной позе лакея.

Снег едва припорошил улицы. Холод пронизывал не столько от мороза, сколько от не прекращающегося ветра. Ветер дул то в лицо, то заходил со спины словно подгоняя, то снова и снова будто обнимал со всех сторон, едва не сбивая с ног.

Особенно сильным, и даже каким-то нахальным, он показался на мостике, перекинутом через широкую балку. С этой балки, слева, открывался чудесный вид на заснеженную речушку. И тут ветер словно набрался сил и решил сбросить Виктора с мостика. Снег ударил в лицо, Виктор выругался и только крепче затянул башлык. Ему показалось, что он сейчас улетит вслед за ветром. Эти, неприятные во всех отношениях объятия, заставляли не идти, а бежать вниз по улице, по и без того крутому и обледенелому спуску.

Проходя мимо бывших пороховых складов, Виктор на мгновение остановился и задумался. Он глянул на склады. Потом резко повернул назад и буквально побежал вверх, обратно через мостик, совсем забыв про ветер и снег.

— Господин пристав! — влетел Виктор в кабинет Калашникова, громко захлопнув за собой двери.

— Ой не сидится Вам дома по такому морозу, — усмехнулся ему Калашников, — чем на сей раз обязан, господин полковник?

— Дом Полежаева ещё не сожгли? — остановился Виктор в дверях.

— Ну, это только у вас, у военных всё быстро да слажено, — снова усмехнулся Калашников, — а у нас знаете, надобно человека нанять, чтобы не болтливый был, организовать да обставить всё как надобно. А такого в Чугуеве не сыщешь, чтобы не проболтался. Чугуев большая деревня и каждый тут то кум, то сват…

— То брат, — прервал его Виктор, — собирайтесь, Вы мне нужны.

— Куда изволите? — поднялся Калашников одевая фуражку.

— В дом Полежаева, — улыбнулся Виктор.

— Что забыли? — кивнул пристав.

— Очень на это надеюсь, — ответил Виктор.

Дом Полежаева в сумерках казался каким-то зловещим. Соседи даже боялись приближаться к нему после недавних событий, а сплетни и слухи только нагоняли страх.

Снег никто не убирал. И как назло началась метель. Офицеры едва нашли дорожку ведущую к входу и с трудом отворили двери.

— Да он, сказывают, и сам-то не шибкий работник был, — тянул с трудом, на себя, скрипучую дверь Калашников.

— А чего же так? — кивнул ему Виктор, перехватив двери толкая их на станового пристава, едва они начали поддаваться и чуть приоткрылись.

— Да всё больше блукал как чудной, запирался у себя и бродил в тёмной хате, — полушёпотом ответил Калашников.

Двери заклинило, будто они примёрзли к дверным косякам.

— Откуда известно? — спросил Виктор.

— Ребятишки местные за ним подглядывали в окна, — сказал Калашников, — оно, знаете, им любопытно. Человек новый, городской, учёный. Ну они пробрались тихонько, глядь, а он в тёмной хате из угла в угол ходит, сам себе шутки-прибаутки рассказывает и смеётся.

— Смеётся, говорите? — с силой толкнул Виктор дверь, та поддалась и открылась, — а кто сказывал?

— Да Илюшка Майстренко, сынок моего городового, — ответил Калашников.

Они зашли в дом.

Пар повалил изо рта. Виктор осмотрелся. В доме ничего не изменилось.

— Да что же он, печку, что ли не топил? — прошептал Калашников.

— Не чудной он, — покрутил головой Виктор, глянув на Калашникова, — а что ещё тот Илюшка рассказывал?

— Да Вы сами у него лучше расспросите, — ответил пристав, — малец баламут конечно, но не врунишка. Да и шуток не любит.

— Ладно, — проговорил Виктор, снова окинул взглядом дом и направился к печке.

Открыв поддувало он усмехнулся и посмотрел на Калашникова.

— Он не топил печки, — улыбнулся Виктор, — сколько тут жил, он не топил печки.

— Вот как? — присел пристав рядом, пододвинув к себе табурет, — болящий, что ли?

— Со стороны так может показаться, — встал Виктор, — только скорее всего, он хотел казаться душевнобольным.

— Зачем это ему? — пожал плечами Калашников, — я вот не понимаю, зачем человеку семи пядей во лбу, инженеру, физику, который в наше время мог бы жить припеваючи в столице и преподавать в лучших гимназиях, запираться в холодном доме, в заштатном городишке где царят нравы середины прошлого века? Да ещё изображать из себя душевнобольного! А потом вдруг взять и исчезнуть, создав заботы и нам, и вам, и самому Государю Императору!

Виктор вздохнул, присел на стоящий неподалёку стул и посмотрев на Калашникова зажёг керосиновую лампу на столе. Комната наполнилась жёлто-оранжевым светом.

— Вы разумный человек, господин Калашников, и всегда старались быть справедливым, — сказал тихо Виктор, — в наши дни люди не верят в справедливость. И поэтому, многим мы кажемся хитрыми и подлыми тиранами. Мы к ним с чистым сердцем и душой, а они не верят в чистые сердца и души, потому что никогда не видели их. Ложь, лицемерие, хамство стали настолько привычными вещами, что люди начинают верить в них как в единственную действительность. И не верят тем, кто верит в справедливость и старается справедливым быть.

Виктор вздохнул.

— Вы пытаетесь наказать негодяя, подлеца, растлителя малолетних, вора и насильника, а люди будут за глаза говорить, что мол «Пристав бьёт себя в пузо и хочет отправит на каторгу безвинного». Потому что он, в их понимании, безвинный. Он олицетворение из внутренней сути, воплощение того, что творится в их несчастных мозгах, к чему они привыкли и считают таким естественным…

Виктор помолчал.

— Среди таких лучше казаться умалишённым, — вздохнул он, — лучше казаться умалишённым, чтобы не дай Бог они не поняли, что ты не думаешь так как они, и что ты понимаешь, что душевнобольной не ты, а все вокруг.

— Грустно, — ответил Калашников и опустил глаза, но потом глянул на Виктора.

— Так почему же он не топил печку?

— Ему нужен был холод, — ответил Виктор, — и ответ на вопрос, зачем он был ему нужен, где-то у нас под носом.