автордың кітабын онлайн тегін оқу  Повести и рассказы. Том 2

Николай Успенский

ФЕДОР ПЕТРОВИЧ

I

На большой дороге, уже забытой извозчиками, стоит кабак, история которого теряется в отдаленной древности, так что старики лет девяносто от роду помнят этот кабак и в своих рассказах о старине нередко упоминают об нем, как о притоне чуть не денного разбоя. Все на том же месте стоит он, как и прежде: та же колдобина перед ним, в которой в осеннюю пору купались извозчики, а теперь купаются случайные проезжие; та же ветла, когда-то зеленевшая, а теперь издающая своими голыми сучьями, пронизываемыми ветром, грустное завывание.

Дорога, по причине проложенного верстах в десяти шоссе, совсем забыта. Только летом иногда пройдут по ней богомольцы или хохлацкие гурты, обозначая свой путь сгоревшим и кострами и ямами для котлов; но давно уже нет длинных обозов, с гигантскими, клеймеными кулями, с бочками и хмельными извозчиками, рогожами, крупчаткой, кожами. Забыты глубокие овраги, в которых прежде, в дождливое время, совершались народные драмы, задыхались и умирали лошади при отчаянных криках извозчиков, лежали опрокинутые возы, сломанные телеги и вдруг наступала бесконечная, осенняя ночь. Запустели эти овраги, как отмененные эшафоты, и разгуливают по ним теперь волки и лисицы; вороны и коршуны молчаливо сидят над ними, ожидая появления быстроногого зайца. Уцелел только от прежних времен ветхий мостик над водомоиной, под которым прежде, в ночную пору, посиживали незнакомцы с дубинами.

Лет пять тому назад в упомянутом кабаке жил сиделец Федор Петрович, мещанин высокого роста, с черными глазами, лет тридцати пяти. Этот человек совмещал в себе качества, требуемые положением сидельца, качества -- необходимые для того, чтобы вернее наживать деньги. Вежливость, аккуратность, всегдашняя трезвость и знание людей, изнанку которых Федор Петрович имел возможность рассматривать в своем кабаке, были основными чертами его характера. Это был тип, какой только может выработать наша народная жизнь с ее коловратностями, отсутствием уверенности, что завтра покрытый соломою дом не сгорит, не явится становой, как молния с небес, что не выдаст и не надует родной брат. Федору Петровичу, как характеру и как явлению, может соответствовать озимовый злак, претерпевший попрание скотины, пасшейся на нем, и превратившийся в высокую рожь. Совершенством своего приспособления к жизни Федор Петрович мог поразить даже любого зоолога.

Федор Петрович держал хорошую водку, ездил каждое воскресенье в церковь, где с необыкновенным приличием пел басом, бывал на каждой годовой ярмарке в соседних городах, торговал лошадьми и считался, по справедливости, одним из первых знатоков по этой части, поздравлял в высокоторжественные дни богатых помещиков, которые без закуски его не отпускали, и всегда ездил на отличной лошади, которую, однако, готов был продать кому угодно.

Так как посещали кабак лица разных сословий, то Федор Петрович с каждым из своих гостей обходился сообразно его званию и даже привычкам. С мужиками он говорил обыкновенно покровительственным тоном, делал иногда краткие наставления, а если они, подвыпивши, сочиняли драку, то он выталкивал их без церемонии в шею. Мужику, особенно привязавшемуся к кабаку, целоваль-ничиха давала крендель с передачею его детям. Какому-нибудь старшине, как начальнику разных сходок, Федор Петрович подавал руку, непременно предлагал папиросу и угощал "красненьким"... С лакеями и духовными он обходился приветливо и всегда потчевал их до отвалу, зная, что эти люди помешаны на угощении, да и пригодятся со временем, так как они играют в деревнях роль журналистики и от них зависит возвысить человека в общественном мнении или опозорить. Перед барином Федор Петрович не гнулся, но был вежлив и, развязно откупоривая бутылку хересу, спрашивал: здорова ли барыня и как псарня, если такая была у помещика. С прасолом целовальник вел себя сухо, но всегда запросто, ибо чувствовал, что если сам он в некотором смысле -- коса, то прасол наверное камень, также и наоборот; во всяком случае, для прасола стоял хороший стакан водки на стойке.

-- Что гнедой-то?..-- спрашивал целовальник.

-- Не подходит статья... давал билет с столбиками...

-- Спехову надо всучить... она ему пойдет в корень... А бурый?

-- Сивогривому сблаговестил... пять красеньких... на ноги села!

-- Надо сбалабошить саранчу-то Ямовскому... тут барин из Питера приехал.

-- Слышу!.. А Сенька-то что же?

-- Ну, вон! очнись! Уж он своих в Елец погнал...

Если в кабак приезжал лакей или духовное лицо, то на стойке являлся графин с травником и крендели. Хозяйка, угощая гостя, говорила:

-- Нуте-ко... пожалуйте... закусите... на дорожку... посошок!

-- Душевный человек!..-- твердил потом пьяный гость, лежа в своей телеге, стучавшей по большой дороге.

Мужики, лишь только выпивали по стакану, начинали хвалить целовальника.

-- У нас много было кабатчиков, Федор Петрович, а чтобы как ты, не было и не будет. Вот тебе образ!

На эти похвалы Федор Петрович не обращал никакого внимания и, стоя за стойкой с золотой цепочкой на жилете, постукивал костяшками на счетах и вполголоса говорил жене:

-- Ивану-то Михалычу отпустили?

-- Отпустили! -- отвечала жена, расставляя на полке какой-нибудь ратафий, причем ярко сверкали ее продолговатые серьги, мотаясь в разные стороны.

Когда мужики начинали между собой ссориться, в это время Федор Петрович выходил из-за стойки и говорил:

-- Вот что, ребята! пить -- пейте сколько душе угодно, и кричите, и песни пойте, а ругаться дурными словами тут нельзя. Здесь место казенное, государственное, зачем-нибудь орел-то прибивается к кабаку: вы неграмотные, так подите сюда, я вам прочитаю...

Федор Петрович подводил мужиков к печатному листу, висевшему на стене, и читал:

-- Братие! почто убо?.. и т. д.

-- Федор Петрович! приятель! ты нас разбяри! разя мы не чувствуем? Мы тебе, к примеру, задолжали и завсегда просим покорно...

-- Про долг,-- отвечал хозяин,-- я вам ничего не говорю! Я поверю вам на сколько угодно; ну, а ругаться здесь нельзя... Слышишь, что святые люди приказывают... Зачем безобразничать?.. у меня жена, подумай ты это!..

-- Вишь, Митрей, что он говорит-то?

-- Пойдем, шатлый! Зачем обижать хозяина? Выпили, и слава богу! Федор Петрович! песню, ты говоришь, можно? Родной!

Для барина, заезжавшего в кабак с охоты, доставалась бутылка хересу.

-- Чайку не прикажете ли?

-- Благодарю! до дому недалеко.

-- Ну, как охотка? удачна ли?

-- Представьте себе: волка выгнали... в Зарытом верху... глядь: катит! бросили борзых... люлю!.. он в лес -- и поминай как звали! однако пробылой!..

-- Хереску пожалуйте! так и ушел?

-- Ничего нельзя было сделать... я ведь охотился на своей гречихе... она, знаете ли, только всходит... как люлюкнули! уж борзые приняли было в добор! ушел, каторжный.

-- А то прикажите самоварчик?

-- Нет, не надо!

-- Ну, что, Петр Петрович, нет ли чего-нибудь новенького в газетах?-- спрашивал целовальник.

-- Ничего не читаю.

Верстах в четырех от кабака, на проселочной дороге, стояло село Ямовка, состоявшее по крайней мере из трехсот мужицких дворов. В этом селе установлены были целые четыре праздника в году в честь разных угодников, поэтому четыре раза в год к кабаку Федора Петровича устремлялись многочисленные ватаги мужиков с жбанами, сулейками и ведерными бочонками, кроме разных побочных случаев, например свадеб, крестин, похорон, вызывавших подобные же приливы доходов в кабак. Неизбежным следствием такого рода отношений, с давних времен существовавших между кабаком и ямовскими жителями, было то, что вся Ямовка запуталась в долгах у Федора Петровича, как муха в сетях паука, так что стоило только целовальнику появиться на дворе должника, чтобы обратать любую скотину. Но к чести Федора Петровича надо сказать, что к таким безбожным мерам он никогда не прибегал, на что, впрочем, он, как опытный паук, имел свои резоны! У Федора Петровича были такие соображения: хотя кабак приносил и хороший доход, несмотря на то, он был решительно не на месте. Находись он в самой Ямовке, покупателей было бы несравненно больше, так как в Ямовку каждое воскресенье ездило к обедне несколько посторонних деревень, да и сама Ямовка потребляла бы водки не в пример больше прежнего, к чему могла располагать самая близость кабака. Кроме того, сбирать с мужиков долги было бы удобнее: тогда от целовальника не ускользнул бы ни один должник; между тем как теперь, пользуясь расстоянием, отделявшим село от кабака, ямовский мужик сторонкой отвозил хлеб в город, получал за него деньги и втихомолку тратил их на свои нужды, отсрочив платеж целовальнику на неопределенное время. Будь кабак в Ямовке, этого не могло бы случиться: тогда насыпал ли мужик воз ржи, даже просто оделся ли в полушубок, Федор Петрович как раз с вопросом: "Куда собрался, Иван?" Словом, жертва была бы у самого рта. Таким образом, единственной, заветной мечтой Федора Петровича было -- перенести кабак в Ямовку. Но пока сделать этого было нельзя: все зависело от ямовского барина, который жил постоянно в Москве; крестьянский сход мог дать местечко для кабака и на своей земле, но опять не иначе, как с согласия и даже разрешения барина. Так Федор Петрович и сидел в поле, разделенный от своей возлюбленной Ямовки целыми четырьмя верстами, на протяжении которых можно было ловить добычу одними щупальцами.

В один весенний день разнеслась весть, что из Москвы приехал в Ямовку в качестве управляющего какой-то богатый барин, друг и приятель самого владельца. Федор Петрович приободрился. Он увидал, что от нового управляющего зависит вся его судьба, и стал думать, как ему начать действовать? Но прежде всего целовальник счел за лучшее не торопиться, зная по опыту, что чем дело важнее, тем более оно требует хладнокровия и спокойного обсуждения. Федор Петрович на первом плане решил сблизиться с прислугой нового барина, что и начал приводить в исполнение.

Однажды летним вечером целовальник сидел с своей женой за самоваром. К кабаку подъехали беговые дрожки. Хозяйка бросилась к окну и заговорила:

-- Кучер ямовского барина! Федя! Федя!

-- Предложи ему чаю да достань ратафии,-- сказал целовальник, застегивая жилет.

В кабак вошел в красной рубахе и плисовой поддевке кучер с бочонком под мышкой.

-- Федору Петровичу всенижайшее почтение!

-- Все ли в добром здоровье? Пожалуйте-ка чайку попить.

-- Можно.

Хозяйка очутилась перед гостем с подносом.

-- Желудочная? -- спросил кучер, выворачивая белки глаз на хозяина.

-- Французская ратафия, попробуйте!

-- Штука ничего! в Питирбурхи мы больше косили тминную, херес, мадеру, что попало!

-- Садитесь. Ну, как ваш барин?

-- Что ж ему? Все ломает да коверкает. Деньжищев пропасть! анжирею затеял; прачешную строит, садовника из Питера выписал -- деньги вольные!

-- Нуте-ко другую,-- сказала хозяйка, поднося кучеру ратафии.

-- Как его бишь зовут, барина-то?

-- Захар Ильич... прозывается Абалонов.

-- Что ж, за водкой приехал?

-- За водкой. Просил очищенной что ни есть.

-- Видно, самому?

-- Да у него для всех одна!

-- Я слышал, барин добрый,-- говорил целовальник,-- и образованный человек.

-- Человек, надо сказать, так: по книжной части это первая его страсть! Теперь нарочно из Питирбурха выписывает разные журналы, газеты... без книг ни одного дня не может прожить. Как сейчас встал, прямо: "Васька! газету..." И, должно, эти книги, Федор Петрович, человека, как сказать, одуряют: что вот теперь, я полагаю, водка для нашего брата, то для господ -- книга. Потому она что-нибудь это в разуме у них... там... погляжу я на своего барина: ровно рехнулся... увидал у Селезенкина помещика винный завод -- "а! говорит, то-то мне и нужно! Надо, говорит, себе состроить!" Тоже рысистых лошадей хочет заводить. Ну, известно, барин, надо говорить по правде, душевный и простой.

-- Пожалуйте водочки,-- потчевала хозяйка.

-- Человек вежливый! -- разламывая крендель, продолжал кучер,-- благородный, значит, потому образованный человек, не так, как теперь здешние помещики -- всё норовят дело не дело облаять нашего брата; ну, а этот малого ребенка не обидит, и опять же ихняя супруга только и знает что по-французски жарит; верно говорю вам.

-- Ну, что же, господа-то часто ездят к нему?

-- Нет, спервоначалу повалили было, а тут что-то и оселись... Однако бывают; да наш барин, я вам докладываю, чудной: он теперь любит с плотником балами заняться, с столяром или с простым мужиком. А господ он мало привечает и сам у них редко бывает. Ездит иногда вот к Селезенкину, к Орлову, еще в город когда... А барыня, та любит в городское собрание ездить, офицеры к ней приезжают.

-- Прошу покорно,-- потчевала хозяйка.

-- Ну, что ж, все больше чтением, вы говорите, занимается барин-то?

-- Чтением! -- Кучер, выпив водки, отплюнулся.-- Чтением... как есть беда!

-- Папиросок не угодно ли? -- Ах, вот это чудесно! Наконец, кучер собрался ехать.

-- К нам, Федор Петрович, просим покорно во всякое время, с хозяюшкой.

-- А что, вашему барину не нужно будет рабочих лошадей?

-- Аи есть?

-- Есть...

-- Волоките! Страсть нуждается... да ему что ни покажете, сейчас купит: как есть махонький ребенок.

Кучер сел на дрожки, крикнул: "Эй, поджарая!.." -- и скрылся в облаке пыли.

Новый ямовский управляющий, Захар Ильич, был отставной офицер, но офицер цивилизованный, с московским лоском, московскими взглядами и обычаями, с ярым стремлением произвести коренную реформу в имении. Он был приятель самому хозяину имения, никогда не бывавшему в Ямовке, и свои приятельские отношения к нему ознаменовал тем, что женился на его любовнице, очень пышной и дородной московской институтке, которую привез с собою в Ямовку. Захар Ильич, имея полную доверенность от владельца, начал распоряжаться имением, как своим собственным; деньгами снабдил его тот же владелец, навязавший ему свою возлюбленную, от которой не знал, как отделаться. Пользуясь своими свежими силами, Захар Ильич начал с того, что сломал все риги, конюшни, хлебные амбары, даже самый дом, и принялся все строить снова. Поднялись размежевки с мужиками, явились каменные стены и красивые изгороди. Весь этот содом ошеломил окрестных помещиков, которые один за другим спешили познакомиться с Захаром Ильичом, как с человеком, видимо, богатым. Как образованный москвич, Захар Ильич считал своей насущной потребностью следить и за текущими событиями в отечестве, поэтому выписывал в Ямовку все газеты и журналы.

Целовальник Федор Петрович смекнул, что вблизи от него появилась лакомая добыча, стоившая целых двух Ямовок,-- и крепко задумался.

II

Был погожий летний вечер. На балконе вновь выстроенного дома сидел за стаканом чаю Захар Ильич. У ступенек лестницы стоял мужик без шапки. Барин курил гаванскую сигару и громко толковал мужику:

-- Не могу, друг мой! Ты очень хорошо знаешь, что теперь эмансипация, воля! другими словами, общая равноправность! ты со мной можешь поступить точно так же, как и я... Зайдет моя скотина к тебе на огород, бери ее, назначай и с меня штраф; в этом-то и заключается гарантия неприкосновенности имущества каждого из нас, в этом-то и весь прогресс!

Захар Ильич отхлебнул глоток чаю и откинулся на спинку кресел.

-- Захар Ильич...

-- Не могу!

-- Простите!

-- В чем тут простить? заплати штраф и ступай с богом! Правда, я человек добрый, это все узнали, но я не хочу делать поблажки никому, потому что всякого рода уступка ведет к беспорядку: мы, как граждане и просто как соседи, непременно должны стараться заставлять друг друга исполнять свои обязанности, иначе произойдет столкновение, путаница... Ты видел, какие ограды я выстроил? Сделай и ты то же самое! Я знаю, первый ваш враг -- это лень. Прежде, во времена крепостного состояния, вы еще могли лениться и делать все из-под палки, зная, что в случае нужды помещик вас выручит; но теперь настало такое время, когда выручать вас более некому, когда вы предоставлены самим только себе, когда нельзя более жить спустя рукава! Вот то-то и хорошо! каждый из нас неминуемо должен сделаться гражданином в самом обширном смысле слова.

-- Простите, Захар Ильич! -- Не могу, друг мой!

Захар Ильич держал в зубах сигару и смотрел в сторону.

Вошла барыня Анна Григорьевна с целой толпой маленьких собачонок.

-- Какой чудный вечер!.. и какая скука!

-- Не знаю; мне не скучно, ma chere! {Моя дорогая (фр.).}

-- Тебя вечно занимают разные пустяки -- счастливый характер! а я не могу, как ты, целый час толковать с мужиком об эмансипации...

-- Но надо же рано или поздно развивать этот народ, надо же внушать ему, что чужая собственность священна и потому ограждена законами и что...

-- Мими! Каро! Каро! -- закричала Анна Григорьевна на собак.

-- Не могу, дружок! -- обратился Захар Ильич опять к мужику.

Мужик упал в ноги.

-- Послушай, я не терплю этого, встань! Я вижу, что в вас нет капли сознания своего достоинства. Человек! позови старосту! до какого унижения вы себя доводите.

-- Что делать, Захар Ильич! дома есть нечего. Пришел староста.

-- Послушай, Ефим, много там потравы сделала вот его лошадь?

-- Нет, нисколько... опричь, что взошла.

-- Ну, выпусти ее и отдай этому мужику. Ступай, любезный.

Староста и мужик удалились. Супруги молча глядели на раскинувшееся против них село с прудом, церковью, крестьянскими дворами и ветряной мельницей вдали, освещенной заходившим солнцем; на церковную крышу и сиявшие кресты слетались стада галок, на селе раздавались неясные крики людей и животных.

Перед балконом явился целовальник в длинном суконном сюртуке, с цветным галстуком, с фуражкой в руке.

-- Здравствуйте, Захар Ильич!

-- Вы чьи такие?

-- Признаться, ваши соседи: вот тут, на большой дороге, кабак содержим.

-- Так это ваш кабак-то?

-- Так точно-с. Мы его, стало быть, снимаем уж лет десяток с прибавкой.

-- У вас хорошая водка; кажется, мы у вас брали?

-- У нас. Ваш кучер третьего дня приезжал. Водку мы держим всегда очищенную.

-- Взойдите сюда. Что ж вы нам хорошенького скажете?

-- Мое вам почтение,-- отнесся целовальник к хозяйке, на что последняя отвечала легким движением головы, поглаживая собачку, лежавшую у нее на коленях. Однако черные глаза целовальника обратили на себя внимание барыни, и она поправилась в креслах, по-видимому намереваясь посидеть подольше на балконе.

-- Ну-с? рассказывайте.

-- Дельце такого рода: слышал я, Захар Ильич, что вы очень любите читать книги, одолжите мне какую-нибудь книжечку: сидишь-сидишь в кабаке, знаете -- скучно! Получал я тут от одного дворника журнал "Странник", книжка занятная; да теперь, прочитавши эту книжку, и сижу без дела. А еще сызмаленька пристрастие-то есть к чтению...

-- Хорошо! только напрасно вы читаете "Странник". А я вам дам "Русский вестник", "Отечественные записки", мало ли хороших книг? А газет вы не читаете?

-- Никак нет-с.

-- Вы у помещиков попросили бы.

-- Здесь, Захар Ильич, помещики почти ничего не читают.

Супруги с улыбкой переглянулись, и Захар Ильич, опершись своим подбородком на палку, проговорил:

-- Верю, верю!.. еще далеко от нас время, когда чтение сделается настоятельной потребностью каждого.

-- Захар! -- сказала барыня,-- ты дай им роман Тургенева "Накануне".

-- Да, да... Еще я вам дам "Современник", а впрочем, вот что, Анна Григорьевна, не дать ли им сначала Гоголя? Мне кажется, это будет некоторым образом фундамент для них... Опять же русский, народный писатель, этот, наконец, юмор...

Супруги даже обрадовались, что им предстоял такой удобный случай просветить целовальника. В них зашевелилось нечто похожее на родительское чувство к нему.

-- Вы не читали Гоголя? -- спросила Федора Петровича барыня.

-- Не читал, сударыня.

-- Так надо дать, Захар. Вот еще, пожалуй, "Подводный камень".

-- Нет! к чему же, мой друг, "Подводный камень"?

Это немного неловко... для их семейного-то быта...

-- А как же, по-вашему, их семейный быт должен оставаться в патриархальном состоянии?

-- Там другие условия, mon ami!.. {Мой друг! (фр.).}

-- Лучше скажите, там больше деспотизма, нежели у нас,-- сказала по-французски барыня.

-- Я не спорю... Пожалуй, я дам и "Подводный камень"... Как вас зовут?

-- Федором.

-- По отчеству?

-- Был Петров.

-- Так, Федор Петрович, это мы вам устроим... Я вам дам книг.

-- Благодарствуйте, Захар Ильич. Вы поистине отведете мне душу.

-- Непременно, непременно. Садитесь. А я вот здесь занимаюсь хозяйством.

-- Хорошее, сударь, дело. Хозяйство -- занятие приятное.

-- Конечно, сначала мне будет трудно! Придется бороться со многими закоренелыми обычаями здешнего края, но бог милостив. Я действую постепенно, не вдруг, даже и у себя в хозяйстве: сначала уничтожил здесь старые и совершенно неудобные помещения, сломал ригу, конюшню, амбары -- и все это строю вновь. Скоро выпишу из Москвы молотилку, сеялку, веялку, сеноворошилку... У меня даже есть мысль выстроить, конечно со временем, при этом пруде винокуренный завод. Да-с, трудов предстоит много, но что делать! труд, труд -- и все придет само собою.

-- Конечно, без труда ничего не бывает,-- скромно заметил целовальник,-- говорит русская пословица: "Что посеешь, то и пожнешь".

-- Я с вами согласен! Труд, так сказать, рычаг, залог всякого успеха! И в нашем отечестве настало именно время всеобщего труда, такое время, когда каждый из нас по мере сил своих должен трудиться. Спрашивается: почему западные державы опередили нас во всем? Почему? Да потому, что там каждый работает, как пчела, там нет бесполезных тунеядцев, паразитов... там благосостояние каждого определяется его собственным трудом! Человек! подай сигары!

-- К такому именьицу следует приложить руки, именьице хорошее,-- сказал Федор Петрович.

-- Имение... как вас? кажется, Федор Петрович? Имение действительно хорошее. Ведь две с половиной тысячи десятин одной пахотной земли -- за наделом крестьян! Кажется, золотое дно? Но вот подите же! -- Хозяин закурил сигару.-- Надо вам сказать, что владелец Ямовки -- мне друг. Мы с ним вместе росли, вместе воспитывались. Он мне, одним словом, дал полную доверенность, даже, можно сказать, неограниченную... И только об одном просил: "Пожалуйста, говорит, приведи в порядок это заброшенное имение". Приехал я сюда и нашел все в таком беспорядке, в таком, как вам сказать, опустошении и запустении!.. То повалилось, другое завалилось; помещение для скота варварское, рига, конюшня, даже самый дом... ну, одним словом, я все это велел сломать и теперь взялся взаправду!.. Теперь я надеюсь все это взять в руки! Да, вот мне нужно обзавестись рабочими лошадьми...

-- Лошадей, Захар Ильич, тут достанете. Конечно, и на Лебедянской ярмарке можно купить, но это далеко отсюда, и ярмарка придет не скоро. Тут один мой знакомый торгует лошадьми и дешево продает.

-- Мне нужна рабочая лошадь, не дорогая, но крепкая.

-- Лошади прочные у него. Я ему скажу, он даже отберет для вас особенных.

-- Да, скажите ему; я вам буду благодарен. Вам не угодно ли, Федор Петрович, водки со мной выпить? Я в это время пью водку.

-- Покорно благодарю.

-- Васька! дай нам водки. Давеча утром был у меня священник. Я тоже утром пью водку... ну, а теперь выпью с вами. Одному как-то скучно пить.

-- Без компании подлинно скучно.

Хозяевам, как видно, начинал нравиться Федор Петрович своею скромностию, необыкновенной вежливостию и, сверх того, еще жаждою к просвещению. Подали закуску.

-- Прошу покорно! Что касается книг, то я вас награжу ими. Скучать не будете,-- говорил хозяин, закусывая,-- а насчет лошадей в самом деле скажите вашему знакомому, чтобы он пригнал их сюда показать мне.

-- Это останетесь, сударь, довольны! лошади плотные, рабочие лошади, и возьмет он с вас недорого.

-- Я думаю, вам очень скучно в кабаке? -- спросила барыня,-- даже страшно, мне кажется... живете одни... в поле...

-- Дело наше привычное, ведь с малолетства этим ремеслом занимаемся. Конечно, бывают тоже разные случаи, не без того; говорит пословица: "Дурному человеку в поле -- две воли".

-- Какие же случаи?

-- Да вот хоть, например, осенью было дело... Сижу я в кабаке, уж около полночи... вдруг кто-то стучит в ставень. Спрашиваю: кто? Не откликается... Жена спала это время, работник тоже спал, а я составлял счеты, писал. Слышу, опять кто-то стучит. Вышел я в сени, смотрю -- ломают дверь. Я разбудил работника и пошел с ним. А он, известное дело, мужик, работник-то, струсил да ушел опять в кабак... А это были двое беглых солдат. Я связал им руки и наутро представил их в город.

-- Вы сладили с ними?

-- Сладил-с...

Барыня во все глаза посмотрела на Федора Петровича.

-- Вы очень сильны?-- спросила она.

-- Хвастать не хочу, а, благодаря бога, езжу по ночам всегда один... про запас ничего не беру... Чего бояться? Его святая воля!

"Экой молодец!" -- подумала барыня.

-- Действительно,-- заметил барин,-- кто там что ни говори, а бог первая защита!..

-- А что я так-то думаю, Захар Ильич,-- начал Федор Петрович,-- вы меня извините... Что бы вам выстроить здесь, в селе, торговую лавочку? Крестьян тут более девятисот душ, а им надо бывает купить то, другое... Город отсюда далече. Есть на постоялых дворах тут лавки, тоже не близко: верст шесть наберется. Опять, другое дело, касательно ежели что продать захочет мужичок, положим, хлеб, что ли... то он должен это везть вон куда, а то бы он продал здесь, у вас...

-- Где же это выстроить?

-- А вот у вас, напротив церкви, местечко-то; земелька ваша собственная, а местечко куда как хорошо! Теперь праздничное время, народ прямо от обедни в лавку: взял купил себе что надо и поехал себе с богом! Я не к тому, примерно, чтобы насчет обмана, как прочие торговцы... а бога боясь! Можно все пустить дешево супротив других, а барышок какой ни на есть будет: все вам очистится плохо-плохо триста рублей в год, а нет -- и больше; вы и мужичкам пользу сделаете и себя не обидите. Да тут прямо можно выстроить постоялый двор, значит, на этом самом месте: тут проезд всегда хороший, даром что дорога проселочная. Я, как здешний житель, полагаю, что это будет хорошо; впрочем, советовать не смею... вы извините...

-- Помилуйте, напротив, я вам очень благодарен. Но позвольте, точно здесь проезд хороший?

-- Летом нельзя сказать, чтобы очень шибко ездили, а и летом тут ездят... Может, чай, изволите когда слышать колокольчики?

-- Правда.

-- А уж зимой здесь простору нет! обоз за обозом, возок за возком... отменное-с местечко!.. И весело будет жить. Даже если вы сумневаетесь, мы у вас тогда снимем эту самую лавочку, отдадим вам чистые денежки.

-- Послушай, mon ami! -- обратился Захар Ильич к жене,-- какая у меня мысль! Представь, я думаю здесь выстроить гостиницу для проезжающих; устрою этакой небольшой, но чистенький трактир, нумера... Наконец, ведь в самом деле у нас в захолустье нигде не встретишь не говорю порядочной гостиницы, просто -- порядочной избы, а между тем по этому захолустью нередко приходится проезжать и порядочным людям; да и, например, зимней порой вдруг кого-нибудь застигнет ночь, кто-нибудь, например, заблудится... вдруг -- гостиница! Я вам, Федор Петрович, очень благодарен за. мысль! Annette, как ты думаешь?

-- Я тоже думаю, что это будет хорошо. Вот если бы ты такими умными вещами занимался, это бы тебе делало честь, вместо того, чтобы ломать и строить какие-то амбары, риги...

-- Превосходно, превосходно! не мешает купить небольшой орган... пусть мужики слушают... Это слегка развивает...

-- Да можно наши фортепьяно туда поставить... ведь у меня будут другие...

-- Пожалуй, пожалуй... Только кто же будет на них играть?

Федор Петрович взялся за фуражку.

-- Что же вы? Посидите!

-- Признаться, тороплюсь: в кабаке жена одна. А это вы, сударь, именно в самый раз тут выстроитесь.

-- Я непременно выстрою гостиницу, конечно и лавочку также. Ну, а что мне будет стоить вся эта затея, как вы думаете, Федор Петрович?

-- Да что она будет стоить? Вы полагаете одноэтажный домик выстроить?

-- Мне хотелось бы двухэтажный; понимаете ли, наверху будет чистая гостиница для порядочных людей, а внизу лавочка.

-- Да не дорого вам будет это стоить: лесок у вас благодаря бога свой; соломка, хворостик -- тоже... работа одна да товар... товар дешевенький... Я полагаю, на триста с небольшим управитесь...

-- Только?

-- Да я еще, сударь, дорого кладу... по расчету меньше обойдется; а она, эта самая материя, в год окупится.

-- Я вам, Федор Петрович, право, очень благодарен.

-- За что же? Не стоит... Желаю вам всякого благополучия.

-- Вы нас проведывайте.

-- А что же книги-то? -- сказала барыня.

-- Уж книжечку позвольте... для меня это будет подлинно удовольствием,-- проговорил Федор Петрович.

Хозяин и хозяйка хлопотали вокруг целого вороха книг.

-- Гоголя положила?

-- Но вот что: не дать ли им "Обломова"?

-- Пожалуй! в самом деле, "Обломова"? вещь капитальная; пусть они там выберут себе по вкусу... Человек! завяжи книги... Что ты, друг мой, ищешь? Авдеева! Авдеева я положил... Вот вам, Федор Петрович! Читайте себе сколько душе угодно. Мне всегда нравятся люди, в которых есть какая-нибудь любознательность: в жизни, природе, науках, искусствах -- все интересно! Поэтому именно -- чтение, чтение... И вы читайте себе! Я вам буду доставлять книги.

-- Вы прочтите "Подводный камень" или "Обломова",-- сказала барыня,-- после скажите мне ваше мнение...

-- Очень хорошо-с.

-- Где же ваша лошадь? -- спросил хозяин.

-- Она там у конюшни привязана.

-- Вам сейчас подадут.

К балкону подъехала высокая серая лошадь, запряженная в купеческую тележку.

-- Прощайте, Захар Ильич!

-- Заезжайте же к нам.

Серый жеребец, загнув шею дугой, понесся мимо каменной ограды.

-- Вот этакая беседа,-- говорил Захар Ильич своей жене во время ужина,-- с простым, умным человеком гораздо приятнее, нежели, например, с каким-нибудь помещиком, который потерял всякую энергию к жизни, обленился и ни о чем не в состоянии думать... В нашем так называемом образованном обществе чувствуешь какую-то нравственную тягость: какие-то предвзятые у каждого мысли! То ли дело простой русский человек! Все это просто, открыто, а между тем и умно! Говорит пословица: "Хоть шуба овечья, но душа человечья!"

-- Однако какая скука! Нет! без гостей в деревне невозможно,-- сказала Анна Григорьевна.

-- Послезавтра, ma chere, день моего рождения; я думаю, вечеринку надо сделать.

-- Да уж обед... к чему же вечеринку! Ну, конечно!

Анна Григорьевна села за фортепьяно, и в отворенные окна полились аккорды... Барыня запела: "Ты не пой, соловей". Захар Ильич начал подтягивать -- и вдруг сказал:

-- Давай пропоем дуэт! Я себя чувствую сегодня очень хорошо!

-- Ты, кажется, всегда чувствуешь себя хорошо. Но у тебя, Захар Ильич, совсем нет уха... ведь это бог знает что выйдет.

-- "В полдневный жар"? Или "Скажите ей"? У нас с тобой выходило недурно.

Супруги запели. Захар Ильич забрал совсем не в тон.

-- Нет, я не могу! -- И Анна Григорьевна закрыла фортепьяно.

-- Ну, я вас прошу! к чему эта строгость?

-- Оставьте меня... право, я не люблю ваших нежностей,-- сказала Анна Григорьевна и отправилась в спальню. Супруг поплелся в кабинет.

На небе занималась заря; на селе пели петухи; по безлюдной улице к полю шли двое дворовых людей с сетьми -- ловить для господ перепелов.

На большой дороге у кабака стояла лошадь: кто-то неугомонно стучался в дверь. А в воздухе уже пели жаворонки.

-- Ступай отпрягай лошадь,-- говорил целовальник работнику.

-- Где это ты пропадал? -- спрашивала целовальничиха.

-- К куму ездил... насчет лошадей барину... да еще -- одно дельце задержало.

Работник отпрягал лошадь и спросонья клевал носом. Жаворонки пели громке и громче...

III

Наступил день рождения Захара Ильича. Солнце только всходило; толпы баб отправлялись в поле с серпами, кувшинчиками и люльками, на барском дворе стучали топоры плотников, сидевших на стропилах; кровельщики гремели железными листами, вокруг сада каменщики клали стену, громко распевая песни; в кухне стучал поварской нож, горничные бегали по двору с накрахмаленными юбками в руках.

Захар Ильич уже пил чай в своем кабинете. У двери стояли повар, конторщик и староста со связкой ключей.

-- Староста! Нынче опять поезжай в лес... остальные липы срубите и везите туда же к церкви... Мне хочется, чтобы гостиница была готова в две недели. Да найми сегодня же плотников -- человек десять.

-- Пора-то таперь рабочая... дорого возьмут.

-- Хорошо-с! Я это знаю; ну, заплатите вдвое, только делайте, как вам приказывают.

-- Слушаю-с.

-- Повар! сегодня обед на десять персон... сделайте мороженое... да приготовьте шампанского. Что у вас будет к обеду?

-- Суп... индейка, перепела... мороженое...

-- Вот что: к завтраку пирог! я приглашу причт... Конторщик! сбегайте к священнику, скажите, что я сейчас приду в церковь слушать молебен. Повар! спросите у садовника дынь, а если не поспели, то арбузов нет ли... Я, право, по этой части ничего не понимаю, это дело барыни.

-- Оне почивают.

-- Ну, мне пора одеваться.

На пути к церкви Захар Ильич завернул в хлебный магазин, в котором стучали топоры плотников.

-- Ну, что,-- спросил барин, глядя вверх,-- как ваши дела?

-- К обеду, Захар Ильич, кончим, надо полагать,-- только прикажите отпустить небольшой дубок -- на закрома.

-- Вы как же хотите тут сделать?

-- В этом месте будет забираться досками, а тут мы оставим место для проходу; сохи упрут в матицу.

-- Как кончите, ступайте начинайте гостиницу.

-- Позвольте узнать: что же это, Захар Ильич, будет -- трактир?

-- Трактир,-- усмехаясь, сказал барин.

-- Тогда город-то, стало быть, к нам поближает,-- заметил один плотник.

Прнчт ожидал барина в церкви. Барин принял благословение от священника и сказал:

-- Батюшка! прошу отслужить молебен.

Причт облачился в ризы и запел: "Преподобие отче Заха-арие!.."

Барин пригласил духовных к себе в дом на закуску.

-- Трактир строить хотите, Захар Ильич? -- спрашивали гости, идя с барином по селу.

-- Гостиницу. Это меня надоумил целовальник, Федор Петрович: открою здесь лавочку также.

-- И кабачок, позвольте полюбопытствовать, будет?

-- Не думаю. Мне этого не хотелось бы... Скажите: кажется, Федор Петрович хороший человек?

-- Человек умный-с! человек угостительный.

--- Именно умный! ваша правда. А ничего про него не слыхать дурного?

-- Дурного ничего не слыхал... хлебосол! Навстречу барину бежал кучер.

-- Пожалуйте, лошадей привели!

-- Каких лошадей?

-- Вы приказывали... рабочих...

У конюшни стояло стадо лошадей. Мещанин, пригнавший их, стоял без шапки.

-- Здравствуй, почтенный! Дак ты пригнал?

-- Пригнал, ваше высокоблагородие. Вы наказывали Федору Петровичу.

-- Ну что же? как их выбирать?

-- Да выбирать их почесть нечего! лошади все сносные, будьте покойны; я вам самых лучших представил...

-- Ну-ка, покажи нам одну хоть.

Мещанин обратал лошадь и побежал с ней в сторону.

-- Кажется, лошадка ничего,-- сказал барин.

-- Да будьте спокойны... мы этого не сделаем, чтобы... насчет обмана...

-- Ленива только,-- сказал дьякон.

-- Ленива? -- возразил мещанин,-- а не знаете, отец, что в хозяйстве ленивая и нужна? Ну-ко, горячую-то запрягите в соху? Она вам ни одного зуба не оставит...

-- Это справедливо,-- сказал дьякон, попячиваясь назад.

-- То-то! а еще небойсь хозяйством тоже занимаетесь... мы вам не указываем в церкви...

-- Ну-ка, проведи другую... А что это у ней спина-то?

-- Это, ваше высокородие, потерто: она, изволите видеть, у мужика была... а вы, чай, изволите знать этот народец! Железную, понимаете, седелку клали на спину-то... А какая лошадь-то!.. Эй! заснула!..

-- Покажи нам... вон, в середке-то.

-- Темно-гнеденького-то?.. Уж и конь! Сейчас умереть!

-- Ногами попорчена,-- заметил дьячок.

-- Попорчена? Сидел бы на колокольне да трезвонил в колокола...-- крикнул прасол.-- Эта лошадь дороже тебя!

-- Ну, как ты думаешь, Егор? -- спросил барин своего кучера,-- хороши лошади?

-- Лошади справные. Как ценой-то, надо узнать.

-- Мы за ценой не погонимся! А ежели вам по ндраву, Захар Ильич, прикажите гнать на двор. Об цене толковать нечего. Пятнадцать рублей штука!

-- Это не дорого! так загоняй лошадей на двор и ступай к конторщику. Он тебе выдаст деньги.

Оставшись один на один с кучером, прасол сказал ему:

-- Заверни к Федору Петрову!..

-- Сочтемся! -- отвечал кучер.

Часа в два начали съезжаться гости. В гостиной сидела барыня с холостыми помещиками, доказывая им, что мужчинам ни в чем нельзя верить.

В кабинете и зале толпились пожилые и семейные помещики.

-- Ну, как, милый Петр Абрамыч, вы поживаете? -- шел разговор.

-- А вот так мы и поживаем, почтеннейший Егор Григорьич.

-- Живите, живите.

-- Хочу, батюшка, сделать себе новую терку для картофельного крахмала. Изволите видеть: будет ремень и две терки... и над барабаном будет сидеть мужик, чтобы наблюдать, не попало ли чего-нибудь... Например, вдруг камень... стой! мужик вынул камень, и пошла писать...

-- А над мужиком устроить тоже какую-нибудь машину?..

-- Хе, хе, хе!.. именно машину!

-- Я хочу выписать из Москвы костяное удобрение,-- говорил Захар Ильич,-- за границей везде удобряют костями... одним словом, пора взяться за дело русским хозяевам!

-- Нет, Захар Ильич, в России все эти машины да химические удобрения не годятся. По-моему, надо удобрять навозом, пахать матушкой-андреевной сохой, держать кляч, а не лошадей; потому что хороших лошадей у вас испортят, машину сломают! нам надо еще учиться, приноравливаться к мужику, к его лени и плутовству -- особенно теперь, когда мы стали в зависимость от этого народа. С мужиком нельзя делать никаких договоров... Словом, настоящее разумное хозяйство у нас невозможно!

-- Нет, нет! я с вами не согласен! я вам докажу, что всему виною мы...

-- Захар Ильич! позвольте вам заметить: а климат наш? вы ни на что не можете смело рассчитывать, ни на какой затраченный капитал: зима без снега... засуха, град... одна надежда на милость божию.

-- Позвольте, Захар Ильич, мне заметить, вам: как теперь обработывается земля? Прежде всевидящая палка надсматривала, а теперь мужичок пашет, как ему вздумается...

-- Опять я с вами не согласен! -- говорил хозяин.

-- Конечно,-- заметил один помещик,-- Захар Ильич действует рационально... в этом мы должны признаться... В самом деле, спросить: какие мы хозяева? разве так-то ведут хозяйство?..

Лакей объявил, что обед готов. Гости начали садиться за стол.

-- Нет, господа! -- говорил Захар Ильич в конце обеда,-- кто что ни говори, я остаюсь при своем и буду действовать, как начал! меня ничто не собьет с дороги! Жалуетесь на мужика? существует штраф и вычет из жалованья,-- это надежней всякой палки! Я никому не поверю, чтобы у хозяина, который сам следит за своими интересами, дело могло идти дурно. Каким образом мне плохо вспашут землю, когда я сам слежу за работой? Как мужик смеет не исполнять своих обязанностей, когда нас охраняет закон? Что же? разве закон не имеет силы? Вспомните нашего мирового посредника, которому дворяне делают обеды и говорят спичи... За что, как не за то, что он наш верный оплот, охраняющий законами наши выгоды? Повторяю, как вы хотите, а я непоколебим и поведу новое хозяйство. Настало время проснуться каждому из нас! Где мы живем? в какой стране? Слава богу, мы не турки, у нас не существует ни произвола, ни права сильного, мы живем в благоустроенном государстве, где благие меры правительства чувствуются на каждом шагу.

Помещики молчали, чувствуя себя побежденными. Многих поражал высокий ум хозяина.

-- Вы жалуетесь на климат,-- продолжал хозяин,-- позвольте спросить: разве не бывает засух, града и неблагоприятной зимы в Англии? А посмотрите, как там идет хозяйство! (Голос: "Правда!") И разве эти явления не случайные у нас? Ведь, несмотря на вражду с нами природы, мы, русские, не только кормимся сами, но даже кормим иностранцев: пшеница, рожь, пенька, сало, клевер -- разве не отправляются нами за границу? (Знаки одобрения и голоса: "Правда! верно!") Разве Россия не считается хлебородной страной, по преимуществу страной земледельческой? Вот вам и климат! Нет, у меня явится все! Стоит только трудиться. Но я разумею труд по призванию: люди, не призванные к сельскому хозяйству, должны, по-моему, бросить его, иначе оно, кроме мучений, ничего не будет обещать. Я, господа, встаю в пять часов утра и целый день на ногах и, кроме удовольствия и хорошего расположения, ничего не чувствую! Вот вам пример. (Голоса: "Браво!")

Подали шампанское.

-- За ваше здоровье! -- воскликнули гости.

-- Господа! -- сказал хозяин,-- мне весьма приятно, что вы сделали мне честь вашим посещением.

-- Со днем вашего рождения!

-- Благодарю, господа.

Гости выпили. Лакей налил еще.

-- Господа! позвольте провозгласить тост за процветание русского сельского хозяйства!

-- Ур-р-ра!..

Хриплые голоса раздались в зале.

-- Господа! За почтенное Петербургское вольное экономическое общество, а также за его "Труды"!

-- Браво!..

-- Господа! позвольте предложить тост за почтеннейшего и многоуважаемого нашего собрата, Захара Ильича! Его неутомимая деятельность, высокое просвещение, необоримое стремление к прогрессу должны заставить каждого из нас желать, чтобы таких людей было побольше среди нашего благородного дворянства!

-- Благодарю, господа! Предлагаю тост за освобождение крестьян из крепостной зависимости. Да здравствует свобода, озарившая радостью не только чертоги вельмож, но и бедную хижину земледельца!

-- Господа! -- крикнул один пьяный,-- ура!

-- Ур-р-ра!..

В то время, когда в доме Захара Ильича провозглашались тосты, из деревни Яблоновой, стоявшей недалеко от Ямовки, выезжали беговые дрожки, на которых сидели два закадычные друга: яблоновский приказчик и целовальник Федор Петрович. Они уже напились чаю и ехали разгуляться на свой вместный клевер, оттуда на пасеку и кстати посмотреть своих калмыцких овец. Толстый приказчик правил лошадью, Федор Петрович сидел назади. Друзья проехали заливной луг, с бродившими на болотах цаплями и висевшими в воздухе стадами уток, и очутились в поле.

-- Статья теперь вот какая,-- говорил Федор Петрович,-- я насчет ямовского барина... урожай у них у всех плохой, а у ямовского барина хуже всех, а у него и за ухом не чешется! он себе городит городушки... Так думаю я: ежели не в нынешнем, то в будущем году он беспременно продаст не только лес, а, пожалуй, что хочешь спустит, как денежки все размотает и начнет поплясывать... а народ этот горячий... вот тут-то мы с вами к нему и подъедем... словно между делом... а лесок -- толковать нечего!..

-- Да, теперь подходит самое настоящее время... Скоро и мой профинтится... Я, чуешь, тоже пишу свому барину, не продаст ли он свою, рощу?.. Дескать, я буду подыскивать покупателей... А каждую почту строчит мне: денег, говорит, денег, пожалуйста... Я уж ему прямо отвечаю, откуда же я их возьму?.. Теперь ведь я не крепостной, по мне хоть завтра с места долой...

-- Да и лафа, Григорий Сидорыч, подходит! скоро, кажись, земли пойдут продаваться по десяти целковых за десятину...

-- Время -- говорить нечего! другого такого времени навряд дождаться... уму непостижимо, что делается!.. Ведь, слышь, примерно, над пропастью висят; а все свое: балы да белендрясы... А все что? Избаловались!..

--Набаловались -- здорово!

Между тем сытый жеребец нес друзей через деревни с кланявшимися мужиками, через мостики, овраги и, наконец, привез их на клевер. Друзья сошли с дрожек и сорвали по пучку клевера.

-- Слава богу!.. кажись, надежда есть...

-- Ничего!.. А насчет овинов не беспокойтесь. Наум Васильев наш справит их в лучшем виде! И возьмет от силы тридцать рублей!.. опять же он свое дело знает...

-- В Москве овинный клеверок щеголяет... Ну, как вы думаете, Федор Петрович, рассчитываю: плохо-плохо выйдет у нас триста пудов... класть по пяти даже рублей -- вот полторы тысячи... а солома? она, пожалуй, окупит всю работу... Да я своих мужиков пошлю...

-- Поедем взглянем на ямовский лесок-то, пока засветло... на пасеку, видно, не поспеем нонче...

Друзья поехали межкой в гору, и вскоре пред ними выглянул густой ямовский лес. Сидевший на дубу против заходившего солнца ворон поднялся вверх и закричал, как бы предвещая что-то недоброе. Целовальник и приказчик не отнесли этого предвещания к себе, но оно, по их мнению, скорее относилось к владельцу леса. Друзья объезжали лес кругом и остановились на рубеже.

-- Дело вот какое: кореней тысячи три с прибавкой будет... рубль штука -- тысяча рублей... да дрова... рублей пятьсот дать можно... да он, пожалуй, возьмет и меньше...

-- Вот, Григорий Сидорыч, посмотрите, хлеб-то ямовского барина -- какой!.. что это такое? Колос от колоса -- не слыхать даже птичьего голоса!..

Приказчик улыбался и пожимал плечами.

-- Не правду я вам говорил?.. Друзья поехали домой.

-- Теперь, Григорий Сидорыч, ко мне,-- говорил целовальник, когда пришла большая дорога.

-- Ведь поздненько, кум!

-- Вот еще, что вздумал! Я к нему езди, а он так шалишь!

-- Да ведь у вас, право, забалуешься.

-- На что баловаться? Надо выпить хорошенько, а баловаться нечего! Ну, я работника дам проводить... да теперь ночи лунные.

-- Я не об том... Завтра чем свет вставать надо!.. Приказчик повернул лошадь к кабаку.

-- Кума, здорово!..

-- Ах, куманек, голубчик!.. Здравствуй, насилу-то ты к нам заехал!

Приказчик и целовальничиха крепко поцеловались. На стойке явилась белая скатерть, разные яства и несколько бутылок.

-- Спесивый, право спесивый!.. Бог с тобой!..

-- Эх, кума!.. кабы ты знала наши хлопоты!..

-- Григорий Сидорыч, Григорий Сидорыч! посмотри-ко поди сюда,-- сказал целовальник, глядя в отворенное окно.

По большой дороге катили экипажи с помещиками.

-- Это бал был у ямовского барина,-- заметила целовальничиха, тоже подбежавшая к окну...

-- Гуляют себе!..

Ехавшие, размахивая руками, кричали: -- Ур-р-ра!..

IV

Через неделю лакей доложил Захару Ильичу, сидевшему в кабинете:

-- Целовальник приехал.

-- Проси!

-- Здравствуйте, сударь!

-- Прошу садиться, почтеннейший Федор Петрович... Лошадей я у вашего приятеля купил, и целых двадцать штук; заплатил недорого: да вот беда, отчего-то они хворают? Некоторые из них, как говорит коновал, опоены, а иные очень стары. Но я вас вовсе не виню, ведь продали лошадей не вы...

-- Захар Ильич! не только с лошадью, а с каждым человеком может случиться и болезнь и старость... все под богом ходим! Теперь время стоит жаркое, опять же работа, сами возьмите! надо бога бояться! А вот они как пообдержатся, и будут вам служить! Касательно же опоя, коновал этого дела не знает. Может ли опиться простая, рабочая лошадь? Какой же мужичок прямо от сохи гонит ее к речке, или извозчик прямо с перегону поит лошадь и задает корму? Коновал ничего не знает, Захар Ильич!

-- Действительно, коновалам доверяться нельзя, это я знаю по опыту; один у меня уморил в двести рублей лошадь. Ну, да кроме того, я рассчитываю так: если бы даже околело из купленных лошадей штук пять, и тогда это не составило бы для меня почти никакого урона, потому я дешево заплатил за них; чего в самом деле требовать от лошади, за которую заплачено пятнадцать рублей! Кроме того, они ведь работают! приносят пользу!..

-- Нет, мне все-таки неприятно, Захар Ильич.

-- Вздор! Ну, что! вы видели, как гостиница-то строится?

-- Как же-с! дай бог час, Захар Ильич!

-- Каково? Я ведь не люблю откладывать! это не в моем характере.

-- Важное, сударь, дело затеяли.

-- Нет, каково в самом деле? вы видели лес?

-- Липа-с! дух будет легкий.

-- А? как вы думаете? какую мы с вами штуку-то удрали! А все-таки честь открытия принадлежит вам... вам... Да, Федор Петрович, вы мне открыли глаза! Я даже нахожу, что это событие следует напечатать в газетах, что настало, наконец, время, когда и в глуши, среди степей, цивилизация пробивает себе путь...

-- Завтрак подан! -- доложил лакей.

-- Федор Петрович, пойдемте завтракать. Пожалуйста, без церемонии. Я с простыми людьми сам прост. Вчера были у меня помещики; вы не можете себе представить, что это за люди! ни малейшего стремленья к улучшению... никакого желания человеческого. Все, что я ни затеваю, им кажется диким... конечно, есть и между ними люди понимающие... Но вообще я ничьих советов не слушаю и знать их не хочу! Я сам себе господин!

Хозяин и гость вошли в столовую. За столом сидела барыня.

-- Как же-с! я вам уж привез книги.

-- Так скоро?

-- Помилуйте, я продержал их более недели.

-- Да что ж такое? разве мы вам дали на срок? Держите их у себя сколько угодно!

-- Вы, Федор Петрович, не стесняйтесь,-- подтвердил барин,-- читайте себе да читайте! мне именно в вас нравится эта жажда любознательности... Если вспомнишь, как человеку много знать надо и как коротка человеческая жизнь...

-- Ты всегда любишь пускаться в л-иризм,-- заметила барыня.

-- Но, мой друг! Жизнь... это что-то высокое... как тебе сказать, это такое явление, такой...

-- Что же вы читали?-- перебила барыня, обращаясь к целовальнику.

-- Читал я, сударыня, как оно... забыл название...

-- "Обломова"?

-- Кажись, так...

-- Ну, что? каково написано?

-- Ничего-с, любопытно...

-- Вот вам русский человек! -- сказал Захар Ильич, чавкая,-- лучше сказать, байбак! это какая-то египетская мумия, а не человек... вот вам тип русского человека!

-- А мне нравится Обломов,-- сказала хозяйка.

-- Не правда ли, какой умный и так рельефно выдающийся из толпы наших пошлых современных людей, которые смотрят на женщину, как на какое-то лакомое блюдо... А "Подводный камень"?

-- Эту я только начал,-- сказал целовальник, держа под столом руки.

-- Вот вы будете читать, обратите внимание на то, как Наташа уезжает от мужа...

-- Но, мой друг, положим, что вещь эта действительно современная... я не спорю... Соковлин -- человек благородный...

-- Прочтите, прочтите! -- продолжала барыня.

После завтрака Захар Ильич предложил гостю отправиться посмотреть гостиницу. На пути они зашли в конюшню, на скотный двор, посмотрели ригу и молотилку. Во все это время Захар Ильич доказывал, что скоро все имение будет как игрушка. Когда хозяин и гость подходили к гостинице, их встретила толпа мужиков и церковный причт.

-- Что хорошенького скажете, миряне?

-- К вашей чести, Захар Ильич,-- зашумел народ.

Поп выступил вперед и начал:

-- Ваше высокородие, весь причт и все прихожане просят вас быть у нас церковным старостой, так как вы человек благородный, а церковь приходит в упадок. Прежний староста, за ветхостью своих лет, отказывается от должности, и мы, по совещании между собою, порешили избрать вас. Как сын церкви, не откажитесь от таковой... вас духовная мать наша будет поминать, дондеже стоять будет на краеугольном камени, иже есть Христос, зане есть глава.

-- Я, православные, считаю за особенную для себя честь ваше предложение и, как христианин, не имею даже права отказаться от такой почетной должности. Но я боюсь, буду ли я способен исполнять мои обязанности?

-- А мы будем молить бога.

-- Ну! когда так, да будет его святая воля!

Все сняли шапки и стали креститься на церковь.

-- Позвольте вас поздравить с новой должностью.

-- Благодарю, благодарю. Завтра прошу вас ко мне водки выпить. А в церковь я сделаю пожертвование.

Духовные, держа руки за спиной, потянулись за барином смотреть новое здание. Мужики остались на улице и начали толковать между собою:

-- Однако Федор Петров подбился к барину-то!

-- Эта голова охулки на руку не положит! Намесь барину лошадей представил,-- все до единой калеки!

-- Ведь их привел Васька-прасол?

-- Экой ты! да он ему кум... Федору-то Петрову...

-- Ты посмотри, он какую-нибудь штуку сделает с барином.

-- А что?

-- Да я почему знаю? разве я был у него на уме?

-- А ты посмотри, какую штуку он с нами удерет: как заселится в этом трактире,-- что тогда делать-то?

-- Уж тогда держись! приберет всех к рукам! попятиться не даст! А что я думаю? Завладеет он тогда нами!..

-- Чудно, братцы мои! Погляжу я: барин-то ровно с дуриной или помешанный какой. Надысь спрашивает старосту: что, говорит, пять копен ржи на десятине -- хорошо или нет?

-- И подает же бог счастие таким людям! какая имения-то!

Захар Ильич стоял на потолке, среди стропил, и говорил Федору Петровичу:

-- Как же вы думаете насчет товара?

-- Товар, известно, должен быть самый простой, деревенский: чай, сахар, табак, масло, кое-что по мелочам. А все-таки, как я вам докладывал, без продажи нашей нельзя. Проезжающий или свой мужик -- во всякий след водка требуется...

-- Не хотелось бы мне этого кабацкого безобразия,-- сказал барин,-- мне хотелось совсем прекратить пьянство в своем селе.

-- Нет-с, Захар Ильич, пьянства вы не уничтожите! Ежели тут нет водки, мужик поедет вон куда! он скорее без хлеба просидит, нежели без водки! он последней овцы не пожалеет, как ему придет время пить-то!

-- Как, однако, испорчен этот народ!

-- Об этом и говорить нечего! народ пропащий,-- так надо сказать!

-- Я думаю, не мешает купить и хороших вин... на случай...

-- Это -- как вам будет угодно! для человека случайного не мешает про запас иметь и виноградные вина...

-- Даже и шампанское!.. Я хочу, чтобы у меня гостиница была похожа на что-нибудь...

Захар Ильич и целовальник вдвоем отправились домой, раскланявшись с духовными.

-- Федор Петрович! -- говорил барин дорогой,-- у меня есть до вас просьба: не можете ли вы закупить мне товару? Я долго думал об этом и вижу, что в этом деле нужен человек торговый, опытный. Что, если я пошлю покупать какого-нибудь ротозея старосту или мальчишку конторщика? конторщик опять пьяница... Но вы человек практичный, и торговая-то часть вам, кажется, знакома-перезнакома...

-- С удовольствием, Захар Ильич; я готов послужить. Конечно, хвалиться не могу, а купить с расчетом, чтобы не было убытку в продаже, могу-с...

-- Я вам буду просто обязан!

-- Это можно. Позвольте спросить, Захар Ильич, кого же вы думаете посадить в лавку?

-- Опять, батюшка, ничего не знаю; думал было -- старосту: он честный человек... но ведь, согласитесь, куда же ему торговать? Про конторщика я вам говорил: пьяница, каналья...

-- Да ведь я же прежде вам говорил, Захар Ильич, что мы можем у вас снять эту лавку! тогда бы водки-то покупать не надо: я бы свою перевез... А главное дело, денежки вы с меня получили бы чистенькие, без всякой заботы... Дело же мы можем сделать на бумаге, по закону... Значит, плутовства с нашей стороны никакого быть не может... Известно, вы меня мало знаете, вот поживете -- увидите... Да если мы возьмем и мошенника, то и он не может ничего сделать супротив закона, когда обяжется контрактом. А я бы вам привел в порядок эту гостиницу то есть в лучшем виде!

-- Федор Петрович! Я слушаю вас и не возражаю вам, потому что думал еще прежде то же самое, что вы теперь говорите!.. Помилуйте! да с моим великим удовольствием! вы меня, по душе вам скажу, на ноги поставите! ведь, кроме вас, совсем нет людей? Что же, я еще кучера, что ль, посажу торговать? ведь это только смешно, но не резонно...

Пока барин и целовальник дошли до дому, они успели условиться в цене и в разных подробностях касательно будущего предприятия.

-- Анна Григорьевна! -- говорил барин жене,-- поздравь нас! мы с Федором Петровичем заключили условие... Он будет жить с нами в Ямовке, заведовать гостиницей.

-- Право?

-- Видишь ли, мой друг, тут нужен человек опытный, торговый; а кого я посажу в лавку из своих? Тришку? -- пьяница; Ермилку? -- это разиня: у него все из рук будет валиться... Кого же больше?

-- Ну, разумеется,-- сказала барыня,-- Федор Петрович тебе может быть очень полезен, так как ты вовсе неопытен в торговом деле... Я очень рада! Итак, вы будете нашим соседом? -- обратилась барыня к целовальнику.

-- Если бог благословит, сударыня... надеюсь заслужить Захару Ильичу... Я как понимаю, все пойдет у нас честно, благородно!

-- Так нам надо торопиться,-- сказал барин,-- когда же ехать за товаром? вы уж, Федор Петрович, не откажитесь...

-- Мы сперва выправим свидетельство на право торговли, а потом уж примемся за товар. В Москву ехать незачем: тут в губернии можно достать все... Вот прямо на Пятницкой улице есть купец Сорокин, человек честный и продает все по московским ценам, потому оптом!.. а главная вещь, безобманно...

-- Браво! Человек, подай нам бутылку вина. Надо с Федором Петровичем магарыч выпить! Ну-с? За ваше здоровье, почтенный Федор Петрович. Дай бог, чтобы дела наши пошли как следует!..

-- За ваше здоровье, Захар Ильич! Пошли бог успеха!.. Его святая воля!.. Дело начинаем -- доброе...

При прощании Анна Григорьевна говорила целовальнику:

-- Что же книги-то? держите их у себя, сколько хотите.

-- Когда же теперь, ma chere, читать? теперь нам некогда... ты видишь, Федор Петрович будет занят.

-- Теперь, сударыня, некогда читать,-- сказал целовальник.

V

Прошел год, и утекло много воды. Большая дорога совсем заглохла, потому что оживлявший ее сколько-нибудь кабак давно был закрыт; оконные ставни не открывались ни днем, ни ночью; соломенную крышу снес ветер и развеял по полю; вместо нее торчал один хворост, сквозь который виднелась завалившаяся труба; на потолке облюбовал себе место филин, о чем заявляли носившиеся над кабаком стада галок и ворон. "Куда же девался целовальник? -- думал посторонний проезжающий или богомолец, возвращавшийся из далекого Киева,-- не умер ли? не постигло ли его какое несчастье? не проторговался ли и теперь с своей семьей живет в городишке, в глиняной мазанке, занимаясь прасольством, или... кто знает, что может случиться с торговым человеком?"

-- Послушай, земляк, что ж это кабак-то? Или хозяин помер?

-- Ты, божий человек, видно, не здешний? А целовальник жив. Посмотри, как он теперь поживает! любому барину не уступит!

И путник стоит в недоумении, как бы пораженный таким известием, потому что он привык с видом запустевшего кабака или одинокого постоялого дворика без крыши связывать в своей голове горькое несчастие, завершившее судорожные попытки человека завоевать себе кусок хлеба. Но так было до сих пор. Пройдет еще несколько лет, и путник сам будет подозревать, видя разрушенные дворики, не пособила ли судьба их бывшим владельцам, сжалившись над их борьбою с жизнью за возможность существования? "А что ж? дай бог!-- решит про себя путник,-- человек всю жизнь боролся с нуждою и много ночей не спал, живя в поле, слушая осенние ветры и упорно думая о своем законном праве на жизнь: помогай ему бог!" И, сам изувеченный нуждою, он даже перекрестится.

Торговля в Ямовке шла именно так, как описывал ее Захару Ильичу целовальник, когда советовал выстроить лавочку: каждое воскресенье, по окончании обедни, в кабаке и лавке толпилось множество народу со всего прихода; в лавке продавались даже ситцы и нанки. Водки выходило неисчислимое количество, брали ее все деревни, ездившие в Ямовку к обедне, и самая Ямовка пила больше прежнего. Хотя во время открытия своего заведения Захар Ильич и сказал мужикам речь, что пьянство гибельно и потому надо пить осторожно, но эта речь лишь замерла в воздухе: ибо в тот же самый день, как выкинут был флаг над кабаком, Федор Петрович, его жена и наемный мальчик работали за стойкой в три шила, не успевая распечатывать полуштофы.

Федор Петрович не ограничился одним кабаком и лавочкой: у него была ссыпка хлеба, а на дворе стояло несколько заводских жеребцов. Федор Петрович скупал большими партиями овец и быков, снимал заливные луга, имел ульев до трехсот пчел и уже вел переписку с московскими купцами. Помещики и все городские купцы за особенное удовольствие считали пригласить его к себе в гости. Но прежняя вежливость, скромность не расставались с Федором Петровичем, даже весь образ жизни остался прежний: та же красная рубашка навыпуск, длинный суконный сюртук, пение басом на клиросе, тележка с решетчатым задком, хотя некоторые помещики предлагали ему купить у них задешево разные шарабаны и пролетки, остался даже прежний самовар с деревянным кружком вместо затерянной крышки.

Захар Ильич в важных случаях долгом считал посоветоваться с Федором Петровичем и не только приглашал его к себе на обеды, но сколько раз обедал у него сам с своей супругой. Супруга Захар Ильича, блуждая от нечего делать по селу с своими собаками, едва ли не каждый день посещала Федора Петровича; он вводил ее в отдельную от кабака комнату или наверх в пустую гостиницу и предлагал чаю, кофе, даже лимонада. Но барыня прежде всего просила целовальника, чтобы он сыграл на гитаре и спел. Федор Петрович играл какую-нибудь грустную песню, подпевая своим легким баском, и его черные глаза блестели.

-- Merci, merci! {Спасибо, спасибо! (фр.).} -- говорила барыня,-- вы чудно поете! пожалуйста, к нам приходите, я вас прошу...

-- Ваши гости! -- с улыбкой отвечал целовальник.

-- Не прочитали еще книгу?

-- Понемногу читаю... времени-то мало...

-- Читайте... я вам еще дам... вышла недавно новая повесть... я вам пришлю.

Всякий раз, уходя от целовальника, барыня думала: "Этот человек обладает всем, что необходимо нашим великосветским мужчинам: любезность, ум, опытность... главное -- опытность..." И ей вспоминались молодые люди, рисующиеся верхом на лошадях с бичами и арапниками или отпускающие перед дамами пошлые каламбуры... "Они, пожалуй, и недурны,-- думала барыня,-- но в каждом их слове, в каждом жесте выглядывает пустота, стремление к сплетням и самое наглое хвастовство..."

Барыня идет к дому, а стоит такая жара, и кровь так и бушует в сытом и праздном теле, что, добравшись до балкона, барыня бросается в кресла, закладывает вверх руки...

Однажды вечером, когда Захара Ильича не было дома, барыня сидела на балконе. Мысли ее блуждали и в Москве, на балах, и в уездном воксале, и на вечерах у помещиков с пьяными криками и картежной игрой... Ей было скучно; кругом было так тихо, душно... Печальные сумерки свинцом ложились на душу... Завтра опять то же, та же смертельная жара, скука и безлюдье, тот же крик мужа среди плотников, и снова мертвые сумерки. На балконе явился Федор Петрович.

-- Ах! это вы! как я рада; а мне так скучно... мужа нет...

-- А я было к Захару Ильичу... по одному дельцу... -- Он скоро приедет... подождите его... пойдемте пока в сад...

Целовальник охотно согласился.

-- Послушайте, Федор Петрович,-- говорила барыня, идя по глухой аллее,-- любили ли вы кого-нибудь...

-- Как вам сказать... оно, конечно... у всякого человека есть сердце...

-- Скажите откровенно, любили ли вы какую-нибудь женщину?..

-- Анна Григорьевна! как любить-то нашему брату? мы-то и готовы, пожалуй, всей душой, да согласятся ли полюбить нас,-- вот в чем дело!..

"Экой умный человек",-- подумала барыня и продолжала вслух:

-- Я вам скажу... Женщина умная оценит всегда достойного мужчину...

Целовальник и барыня шли дальше.

VI

В один из ненастных, осенних дней в кабинете Захара Ильича стекались один за другим вестники с печальными новостями.

-- Ну, что еще там? Что скажешь, любезный? Насчет лошадей? Знаю! ты их загнал, запалил? ты был пьян?

-- Ни в одном глазе, Захар Ильич!

-- Я, любезный мой, обращался с вами, как с людьми, а теперь я вас раскусил! Нет! Россия еще долго будет пребывать d невежестве, ей далеко до равноправности! Я тебе доверил тройку лошадей, эта тройка потом очутилась в лесу... Где ты был! Нет! я напишу жалобу мировому посреднику, пускай тебя в волостной попотчуют! Ты что?

-- Прикажете цепами молотить?

-- Ну, конечно! конечно, цепами, почтенная голова! потому что если я выпишу двадцать пять машин, вы и те переломаете... так что же? Разумеется, цепами... вашими допотопными орудиями... Понимаете? Что ж стоите, чего ожидаете?

-- Как быть, Захар Ильич...

-- Что еще?

-- Подвод никак не сыщешь; никто не едет по плохой погоде; говорят, нельзя.

-- Ну, а что если эта погода продлится месяц? Я, по-вашему, целый месяц сиди без денег, а? Вот! прошу покорно: есть хлеб, есть, следовательно, капитал; но что же я сделаю с этим капиталом? он стоит себе под сараем! Вот это очень хорошо! Это показывает, что у нас в России должно сидеть у хлеба да без хлеба.

-- Рабочие просят расчета,-- сказал конторщик.

-- Какие? за что?

-- Стену клали.

-- Как, уже за стену? позвать подрядчика.

-- Жалованье, Захар Ильич, сделайте милость,-- говорили повар, садовник и кучер,-- ослобоните нас...

-- Подождите же, наконец! ну, что ж я сделаю? Урожаи плохие! да вон и хлеба есть, да что же мне делать, когда его не везут в город! ведь при вас говорил староста! Вы, голубчик,-- обратился барин к входившему подрядчику, усердно крестившемуся на образ,-- какое спрашиваете жалованье? вы когда у меня начали класть стену?

-- Третьего дня.

-- Сколько вы с меня взяли?

-- Полтораста целковых.

-- Теперь позвольте вас спросить: разве за три дня берут где-нибудь сто пятьдесят рублей! Таких цен, любезный мой, и в Петербурге нет!

-- Захар Ильич! Стену я мог даже скласть в день,-- это мое дело! и вы мне должны заплатить сто пятьдесят рублей, уговор на то был! Извольте расчесть: я пятьдесят человек рабочих нанимал, им я должен заплатить!

-- Во всяком случае, денег у меня теперь нет!

-- Захар Ильич!-- заныл снова явившийся староста.

-- Что вам нужно?

-- Как же прикажете с овсом-то? Он весь на рядах сопрел!

-- Пусть и преет!..

-- Жалко, Захар Ильич!

-- Ужалели! нечего сказать. Вы меня, господа, опять ужалели! -- Захар Ильич поднялся. Публика держала головы вниз.

-- Можно войти? -- спрашивал Захар Ильич, стоя у жениной спальни.

-- Можно!

Барыня возлежала на кушетке с книгой в руках.

-- Ну-с, сударыня, поздравляю вас с новостями.

-- Какими это?

-- Не сегодня, так завтра мы с вами останемся без куска хлеба. В имении идет бог знает что!.. да вот потрудитесь прочитать это письмо.

Письмо было от самого владельца Ямовки: "Потрудитесь выслать мне пять тысяч,-- на днях я еду за границу. Надеюсь, вас это не стеснит, так как вы управляли моим имением целых три года и, вероятно, успели пожать плоды ваших трудов. Даже продайте что-нибудь незаложенное и, пожалуйста, пришлите мне деньги".

-- Вот! вот вам дружба!.. он начинает требовать от меня отчета: это друзья!.. Как до денег коснется -- все к черту! Нет! я вот что думаю: ехать в Москву и служить... это надежней. Нет, Россия до-олго!..

-- Делай, как знаешь! мне все равно...

-- Конечно, служить! Завтра же еду! я здесь убил и здоровье и состояние...

Захар Ильич прошел в свой кабинет и велел позвать целовальника.

-- Федор Петрович! одолжите мне денег. Урожаи у меня, вы сами знаете, все время плохие, так что я потерпел убытку по крайней мере пять тысяч в последние два года. А чего мне стоило обзавестись хозяйством! И все это нимало не думало окупиться даже... Как продам хлеб, я вам возвращу.

-- Сколько вам нужно?

-- Рублей четыреста.

-- Рублей полтораста я могу достать, попрошу у яблоновского приказчика, а у меня деньги все в обороте... вот луг снял, вперед дал семьсот рублей,-- а когда их выручишь? Не раньше как по зиме... за клевер, рабочим, овец купил... все распущены. Полтораста рублей я вам добуду.

-- Не найдете ли вы человека, который бы у меня купил, например, скот или строение какое-нибудь, экипажи... Я вам не сказывал? я хочу уезжать! нет, батюшка, жить здесь порядочному человеку нельзя... Здесь не имеют ни малейшего понятия ни о чем! Сами посудите: я плачу деньги, тружусь,-- а у меня нет хлеба!

-- Я вам советовал, Захар Ильич, отдавать землю внаймы, и вы без всяких хлопот курили бы себе сигару да получали бы денежки, больше, нежели вы получаете теперь, обработывая землю сами.

-- Я это понял! ну, да теперь уже поздно! Я поступлю на службу, и кончено: по крайней мере я буду спокоен! Так как же вы думаете, Федор Петрович?

-- Я думаю, Захар Ильич, вряд ли кто у вас купит скотину... купят, да ведь за какую цену? а экипажи и строения никто не возьмет, это подлинно вам говорю: вон теперь озимовский барин, Короченский, Юбкин, Собакин -- все продают, даже землю, так и то нет покупателей! денег ни у кого нет! А вы не продадите ли свой лесок? я бы охотника нашел.

-- Лес я могу продать, он не заложен.

-- Только дорогонько не кладите за него.

-- Ах! кстати я вспомнил... Васька! позови мне старосту! Послушай, любезный: объяви церковнослужителям и всему миру, что я не могу быть старостой церковным. Мне не до того! А вот предлагаю им вместо меня Федора Петровича... понимаешь? -- Вы, Федор Петрович, согласны сколько-нибудь побыть церковным старостой?

-- Отчего же? Богу потрудиться не мешает...

-- Там, кажется, церковной суммы тысяча двести рублей... Я вам передам отчет, Федор Петрович. Вот еще что: так как я отсюда уеду, то оставлю вам в знак памяти все мои книги...

-- Благодарю покорно, Захар Ильич.

Прошло еще два года. Барский двор давно опустел и зарос крапивой. Между тем в газетах объявлено было, что ямовское имение продается с публичного торгу и что желающие могут явиться на продажу. В числе желающих был и Федор Петрович.

1866

СЛЕДСТВИЕ

В один зимний вечер при оглушительном лае собак к завалившейся избе подъехал судебный следователь на паре обывательских лошадей. Пока хозяйка дома с длинной хворостиной в руках бегала за остервенившимися собаками с угрожавшими возгласами, а ее муж в нагольном тулупе украдкой выглядывал из сеней, следователя встречал местный старшина таким известием:

-- Вашему высокоблагородию отвели квартиру у отца дьякона, а доктору и становому у батюшки.

-- Это для меня решительно все равно,-- сказал следователь и торопливо устремился в свою квартиру, освещенную единственной сальной свечкой, нагоревшей до того, что портреты духовных лиц и военные герои, висевшие на стенах, казались как живыми, шевелясь в волнообразной борьбе света с тьмою. Между прочим, следователь при входе в избу немало был изумлен писком и грохотом крыс, бросившихся по щелям, лишь только хлопнула дверь.

Пока готовился самовар, гость завязал разговор с хозяином, стоявшим у самой двери и, по-видимому, готовившимся исчезнуть с быстротою молнии; однако первый осмелился начать речь следующим замечанием:

-- Холодненько сегодня.-- При этом он запахнулся, осторожно вздохнул и посмотрел на потолок.

-- Ваша правда; холод изрядный...

-- Не прикажете ли ваше одеяние развесить на печке... мы сегодня нарочно топили для вашего приезда... так ежели что посушить... оно за ночь-то провянет за первый сорт!

-- Прикажите из калош снег выбить... давеча мы сбились с дороги... Я слез, да и увяз в снегу чуть не по колена.

-- Очень хорошо!

Хозяин отворил дверь и крикнул: "Эй! Алешка!" Явился в одной рубашке, босиком мальчик лет двенадцати.

-- Бери калоши, осторожно вытряси снег... да того... поставь их посушить на печку... понимаешь?

-- Понимаю.

-- Да чтоб завтра до свету были вычищены.

Мальчик схватил калоши и опрометью бросился вон, закричав: "Самовар ушел! самовар ушел!.." За этим возгласом последовала беготня в сенях и женские крики: "Скорей! ушел! ушел! давайте крышку! где конфорка?"

-- Велико ваше семейство? -- спросил следователь хозяина, который глубоко вздохнул и отвечал:

-- Как песок морской... Истинно, не лгу!..

В это время девушка лет двадцати внесла огромный самовар и, держа голову набок, поставила его на дубовый стол.

Затем она скромно отошла к стене и начала обдергивать свой фартук.

-- Чайник позвольте,-- сказал гость.

-- Чайник! -- грозно крикнул хозяин.

Девушка, исполнив требование, снова стала к стене. -- Стаканы или чашки позвольте,-- сказал следователь.

-- Стаканы! -- повторил хозяин.

Девушка полезла в шкаф, а хозяин шепотом говорил ей:

-- Экая ты! неужели сама не догадаешься?..

-- Оставьте! без вас знаю! -- в свою очередь прошептала девица. Поставив стаканы на стол, она вышла.

-- Прошу покорно чайку попить,-- предложил гость.

-- Чувствительно вас благодарю,-- подходя к столу, сказал хозяин,-- я, признаться, чай люблю; но сахару весьма мало употребляю. По мне, его хоть не будь.

-- Водочки не угодно ли?

-- Вот это пользительно -- особенно после трудов... нынче целый день молотили...

-- Сейчас прикажете налить?

-- Да! уж перед чаем!.. оно как будто тверже... Будьте здоровы! это, должно быть, не простая?

-- Бархатная! прямо с завода...

-- Я уж чувствую...

-- Не прикажете ли еще?

-- Если милость ваша будет, позвольте.

Хозяин выпил вторично и видимо приободрился. Даже голос вдруг сделался громче, из нежного тенора перешел в густую октаву, от которой дрожали стекла. Расположение духа также изменилось: отхлебнув глоток чаю, хозяин воскликнул:

-- Скажу вам... люблю я от всей моей души образованных людей... Клянусь господом богом! Подумаешь: сколько?.. Гмм... да нет! уж лучше не говорить!

-- Не восторгайтесь образованными людьми, а вы мне лучше вот что скажите...

-- Ах, нет! не говорите... Как это можно?..

-- Я приехал сюда, вы знаете, по делу...

-- Знаю, ваше высокоблагородие: насчет мужика, что удавился.

-- Ну да! вы знавали его?

-- Помилуйте! наш гражданин, да не знать...

-- Каков он был человек?

-- То есть который удавился-то?

-- Да! не можете ли вы мне что-нибудь сказать об нем?

-- Отличный был человек! вот вам Христос! Конечно, уж теперь бог ему судья; жалко, что погубил свою душу; только человек был степенный, работящий и к церкви прилежен.

-- Вы никого не подозреваете в его смерти?

-- Никого-с!..-- Хозяин подумал и сказал: -- Да позвольте: кто согласится, к примеру будем говорить... Ну, кто согласится удавить его? Что у него есть? богатство, что ли, какое?

-- А он беден был?

Хозяин на этот вопрос так решительно махнул рукой, что едва не уронил стакан.

-- Одно слово: голь была непокрытая... Всю жизнь боролся с бедностью... то дом в третьем году сгорел, то лошади пали... а тут как пошли неурожаи. Эх! ваше высокоблагородие! ведь человек не камень... камень и тот от жару трескается...

-- Позвольте вас поблагодарить за то, что вы мне сообщили про покойника...

-- Помилуйте? За что же?

-- Нет, видите, в чем дело: человек вы, как я вижу, откровенный, простой: каждое ваше слово для меня дорого: теперь для меня все ясно... Не лучше ли, однако, нам выпить да подумать об ужине?

-- Прекрасно!

-- За ваше здоровье! -- сказал гость.

-- Об ужине вы не беспокойтесь: изготовим все, что только вам будет угодно.

Хозяин выпил и отправился в другую половину своего дома. Вскоре он явился с известием:

-- Ваше высокоблагородие! что будет угодно? Яичницу с ветчиной, или прикажете убить курицу?

В это время под окнами раздался колоколец, и в избу вошли доктор и становой.

-- Вы вот где? -- закричал доктор, снимая с себя шубу.-- А мы, батюшка, плутали, плутали с Антоном Прохоровичем... насилу доехали!

-- Вам, господа, отведена квартира в доме священника,-- сказал следователь.-- Впрочем, если угодно, ночуем все здесь.

-- Ничего! разберемся! -- сказал доктор.-- А вот у вас чай и водка -- это кстати! Ну уж и буря поднялась! свету божьего не видно!

-- Представьте! -- заговорил становой,-- поехали мы на деревню Круговертовку... оттуда надо держать на Волчий Верх... ведь вы знаете? Что ж? каких-нибудь версты три, не больше! Хорошо!.. выехали мы, уж начало смеркаться; вдруг кучер остановился: что такое значит? Смотрим: лошади стоят под крутым обрывом...

-- Это вы, вероятно, взяли ниже... там дорога сбивчивая,-- сказал хозяин...

-- Уж я знаю эти места: ночью непременно собьешься... особливо во время метели... Ну, да что толковать! надо деребнуть хорошенько.

-- Не наводили справки? -- спросил доктор следователя.

-- Когда же было наводить? Я сам сейчас только приехал...

В избу вошел фельдшер с ящиком и портфелью...

-- Иван! -- обратился к нему доктор,-- завтра чем свет будь готов... поточи скальпель, пилу... одним словом, чтобы все было в порядке... На-ка выпей с морозу-то! Да отправляйся к священнику. Скажи, что мы сейчас придем, только выпьем по стакану чаю.

-- Кто у вас тут удавил мужика? -- спросил хозяина становой.

-- Почему же мы знаем, ваше благородие? -- Ведь мы с ним не в одном доме жили.

-- Наделал он нам хлопот!..

-- Сколько этих следственных дел! Ужас, ужас! вот надо еще ехать в деревню Мухортовку -- там грабеж какой-то случился...

-- А вы слышали, какой тиф свирепствует в наших краях? -- сказал доктор.

-- Разве тиф бывает зимою?

-- Отчего же нет? В деревнях бывает. А уж о скорбутах, лихорадках, водянках и говорить нечего! Крестьянские дети мрут как мухи... Впрочем, что ж? просторней жить будет...

-- Все дело рук божиих,-- заметил хозяин.

-- Разумеется...

-- Сказано: без воли моей влас главы не погибнет... Явилась работница священника и объявила:

-- Батюшка вас просит на чашку чаю.

-- Ну, прощайте! Завтра пораньше вставайте, да и за дело...

Становой и доктор отправились в свою квартиру.

Следователю принесла хозяйская дочь ужин. Она как

вкопанная стала у двери вместе с своим родителем.

-- Позвольте ложку,-- сказал гость.

-- Ложку! -- подтвердил хозяин.

Девушка отправилась в другую половину и принесла деревянную ложку.

-- Ножик и вилку одолжите...

-- Ножик и вилку!

Исполнив требуемое, девушка стала к стене.

-- Соли!-- сказал следователь.

-- Неужели ты этого не понимаешь? -- прошептал хозяин дочери.

-- Что вы пристали? -- заметила девушка,-- понимаем тоже кое-что без вас.

-- Не угодно ли со мною поужинать? -- предложил следователь хозяину.

-- Нет-с, мы этого не потребляем... сегодня постный день.

-- Я и забыл... извините.

-- Мы соблюдаем устав...

Между тем в трубе завывал ветер, а на потолке неистово горланили кошки. Хозяин сказал дочери:

-- Дуняша! вели прогнать их!

-- Они каждую ночь кричат,-- сказала девушка,-- сюда повадился поповский кот...

Девица вышла, и вскоре в сенях раздался крик народа, а на потолке загремели поленья, камни и ухваты...

-- Ишь каторжные! -- говорил хозяин, прислушиваясь к грохоту,-- должно быть, они сидят под трубой.

Хозяин отворил дверь и крикнул:

-- Влезьте кто-нибудь на потолок да стащите их оттуда...

-- Агафон! лезь!

-- Возьми хорошее полено!

Чрез минуту на потолке послышались шаги, и оттуда, как сквозь сито, посыпался мусор, причем раздавались голоса:

-- Волоки их!

-- Ах, черти!

Мало-помалу тишина водворилась. Лишь время от времени хлопали на улице ставни да ветер шуршал соломенной крышей.

-- А ведь дни стали прибывать,-- говорил хозяин,-- теперь отчего стоят холода? Оттого, что солнце поворотило на лето, а зима на мороз. Да! везде премудрость божия!.. Вот тоже толковали о назначении нам жалованья, а до сего времени ничего нет. Однако прощайте! желаю вам покойной ночи, приятного сна.-- Хозяин удалился.

Следователь задул свечку и лег в постель. Не прошло пяти минут, как кошки снова начали концерт; к этому присоединился неугомонный писк и беготня крыс по комнате, отчего в разных местах гремели бутылки, банки и тарелки. А между тем ветер по-прежнему выл в трубе; от бури изба даже скрипела, и следователю казалось, что он лежит в каюте парохода, обуреваемого морскими волнами... Очарование было так сильно, что даже лай собак под окном не в силах был разубедить его, что он не на море.

Рано утром следователь услыхал скрип двери в сенях, женские голоса и рев скотины. На дворе кричала пойманная курица. Слышно было, как толпа народа сопровождала ее на улице, где хлопнул топор, и крик птицы мгновенно прекратился. С двора в сени ломились свиньи, коровы и лошади. Борьба людей с животными сопровождалась хлопаньем палок и пр. ...

Следователь, наконец, решился встать и, вдруг увидев на своем одеяле откуда-то налетевшую кучу снега, сказал: "Ох-хо-хо!" Вошедший хозяин объяснил гостю, предварительно поздравив его с добрым утром:

-- Это нанесло из стены... Там есть маленькая щелка... мы, признаться, заложили ее пенькой! должно быть, как-нибудь ветром выдуло...-- И хозяин начал искать пеньку.

-- Скажите, пожалуста,-- спросил следователь,-- что это у вас за крик в сенях?

-- Да изволите видеть: скотина лезет со двора, просит корму; а корму нет...

-- Ее и угощают палками?

-- Что ж делать? хозяйство того требует... И доложу вам: верьте совести! последние времена приходят!.. то есть такая бескормица везде -- боже избавь! А что будет к весне? и подумать страшно.

-- Ничего! -- сказал следователь,-- потерпите.

-- Само собою так! Куда ж деваться-то? Да уж признаться, ваше высокоблагородие, иногда и сил не хватает, вот вам честной крест!.. И, полагаю я, все это оттого, что веры в нас мало... оскудела она в сердцах наших... д-да!.. Прежде люди были благочестивей.

Вошел старшина с цепью на груди, помолился богу и сказал:

-- С добрым утром, ваше высокоблагородие! пожалуйте на следствие. Становой и доктор ждут вас.

-- Понятые собрались?

-- Они в волостном правлении.

-- Так прикажите им идти на место преступления. Часов в девять утра гурьба начальства с понятыми двинулась к завалившейся мужицкой избе, вокруг которой вместо двора стояли одни сохи и лежали плетни. В раскрытых сенях стояла едва живая корова, мутными глазами осматривая начальство. В углу сеней висел труп, над которым мирно сидели голуби. В нетопленной избе на хорах лежали два больные мальчика. Гостей встретила оборванная хозяйка с удушливым кашлем. В полдень следствие было окончено.

-- А как вы думаете,-- говорил доктор следователю дорогой,-- ведь вопрос об искусственной пище, поднятый нашими учеными, заслуживает полного внимания!..

-- Я с вами согласен. Особенно если принять в соображение награды, которые двигают нашими учеными,-- вопрос об искусственной пище должен иметь строго научный характер. Но я разумею награды не материальные, как, например, разного рода повышения, знаки отличия, а сознание своего успеха и победы над природой, то есть награду нравственную... Возьмите вы недавно рекомендованное открытие употреблять в пищу конину, даже дохлую... Разве это не завоевание науки? Правда, народ наш гнушается кониной... но вольно же ему церемониться? Известно, что русский мужик одержим грубыми предрассудками и притом находится в совершенном неведении относительно того, сколько питательных начал, сколько белковины, фибрина, фосфорных и других необходимых для организма солей пропадает напрасно в лошадином мясе!

-- Но если меня будет тошнить и рвать от конины,-- неужели она послужит в пользу моему организму?

-- Надо приучить себя! Всякий новый артикул требует упражнения. Вы посмотрите, как наши газеты заботятся о введении этого нового кушанья в употребление... В них напечатаны по этому поводу огромные статьи, хотя, конечно, я не могу согласиться с предположением, чтобы сами редакции заменяли на своем столе filet de boeuf a la mode {Говяжью вырезку по моде (фр.).} маханиной или filet de cheval... {Конской вырезкой... (фр.).} Да оно так и должно быть: лошадина рекомендуется одним беднякам... Вообще я не вижу причины, почему бы нашему крестьянину не есть по крайней мере свежего лошадиного мяса? резать живых лошадей, как быков, и есть их.

-- Шутник вы! -- заметил доктор.-- Ну что, если в самом деле крестьянин зарежет свою единственную трехногую клячу... что тогда с ним будет?

-- А то, что он введет в свой организм питательную пищу, а не мякину и лебеду...

-- Ну, батюшка! Вы хотите уж всех мужиков нищими сделать... как же они будут тогда обрабатывать землю, как поедят последних своих кляч?

-- Это не мое дело. Я строго держусь науки!.. За меня целая фаланга наших ученых мужей!..

Путники въехали в город.

1867

КАТЕРИНА

В крестьянской избе под образами лежал молодой парень с закрытыми глазами. Подле него стояла толпа народу. Слышался тихий шепот и сдержанные рыдания.

-- Митревна, не засветить ли свечку у образа-то: может, полегче будет его душеньке...

Кто-то стал раздувать уголь; к образу поднесла восковую свечку с заплаканным лицом мать больного. Все перекрестились.

-- Незымь горит...

-- Ишь, касатка, ручки-то сложил, словно отходит!

-- Кончается ровно...

Вскоре в избу вошел священник. Толпа расступилась; все поочередно стали подходить под благословенье.

-- Давно болен-то? -- спрашивал священник.

-- Две недели, кормилец,-- сказала хозяйка,--- отнял у меня господь мужа, теперь отнимает сына...

-- Не ропщи, Катерина: не сетуй на бога... что выше нас, о том мы не смеем размышлять...

-- Уж известно...

-- Смертный час не в нашей воле! может быть, из среды, здесь предстоящей, кого-нибудь завтра не будет...

-- Знамо, завтра не будет,-- согласилась толпа женщин, поддерживая руками свои подбородки.

-- Выдьте в сени!

Бабы поплелись вон из избы; осталась одна мать больного.

Через день больной скончался. В избе, в сенях и на улице толпился народ. Причетники пели панихиды. Мать покойного, Катерина, усердно молилась богу, делая земные поклоны.

Когда запели вечная память, Катерина упала на пол. По приказанию священника ее вынесли на улицу.

Катерина лежала на улице, окруженная любопытными.

-- Смотри, смотри... встает...

-- Катеринушка! поди, милая, в избу...

-- Зачем? -- испуганно спросила Катерина.

-- Там твой сынок... ведь его скоро понесут...

-- Где ж твой Ванюшка-то?

-- Какой Ванюшка?!

-- Сынок-то... сынок-то твой.

-- Ишь! ведь она помешалась.

-- Ведь заправду, милая моя...

Катерина слушала этот приговор с изумлением. У ней не хватило сил отвечать толпе, но она думала: "Неужели заправду я помешалась? про какого Ваню они говорят?.."

Она сделала усилие встать, ей пособили и повели под руки в сени. В избе уже кончилось все; покойника вынесли на двор, и за ним вышел весь народ. Катерину подвели к гробу.

-- Видишь, Катеринушка? вон он лежит...

-- Какой же это такой? -- говорила Катерина, разглядывая покойника,-- это словно монах какой... весь в белом.

Катерина сдернула покрывало и, увидав лицо своего сына, принялась целовать его. Потом обратилась к народу:

-- Ну, что же вы стоите?

Она подняла на голову крышку и пошла со двора, за ней понесли гроб.

Катерина торопливо шла по деревне, часто оглядываясь назад, несут ли ее сына? Мужикам и бабам, стоявшим у своих ворот, она говорила:

-- Прощайте, добрые люди; поминайте моего Ванюшку.

-- Ах, братец ты мой! -- твердили мужики, покачивая головами.

-- Рехнулась, слышь...

Катерина слышала все это и думала: "За что же они называют меня сумасшедшею? Чем же я рехнулась? Я все помню... идем мы в церковь... вон Ванюшку несут... вон сосед Петр... Савельевна... и не грех вам называть меня так? Я помню, как Савельевна приносила больному Ванюшке яблочка..."

Процессия приблизилась к церкви; крышку и носилки поставили на паперти.

В церкви причт, одетый в черные ризы, пел погребальные песни. Катерина сидела на скамеечке у гроба, обняв его рукой; ей очень нравилось, что все молятся о ее сыне и как следует провожают его на тот свет... А причетники пели громогласно: "Пла-ачу и рыдаю..." Катерина приветливо смотрела на баб, утиравших свои слезы...

Священник, по-видимому тронутый картиной несчастия, сказал мирянам речь, что сумасшедшая мать и покойник сын -- пути великого промысла.

С тех пор как похоронили сына, Катерина сделалась особенно богомольной и не пропускала ни одной церковной службы. Она часто беседовала с священником, который объяснял ей, где теперь ее сын.

Была лунная осенняя ночь; петухи возвещали уже рассвет. Катерина в своей избе сбиралась к заутрени. Обутая в новые лапотки, она завернула в белый платок свечку и вышла на улицу... В некоторых избах горели утренние огни... Пропели последние петухи, и на востоке начали обозначаться розовые полосы... Месяц бледнел...

Катерина явилась в дом священника.

-- Пора вставать...-- говорила она, расхаживая по комнате,-- а я уж Ванюшку своего проведала...

-- Доброе дело...

-- Ну, сбирайся... а я дьячкам велю благовестить.

В церкви горели огни... благовест кончился... В алтаре шумели ризы, в которые облачались церковнослужители... в трапезной раздавались шаги церковного старосты; в углу в белом платочке стояла сумасшедшая.

1867

ДЕРЕВЕНСКИЙ ТЕАТР

В имении землевладельца Бирюкова заведен строгий порядок; сады и леса окопаны глубокими канавами; на пограничных межах и близ так называемых живых урочищ стоят столбы с надписью: "Строго воспрещается ловить рыбу, купаться, стрелять, а также пускать скот..." Рабочие по звонку отправляются на работу и садятся за стол. Каждая лошадь получает известную порцию с весу. Караульным даны трещотки, свистки и хорошие дубины. С закатом солнца из сарая выпускается десятка два меделянских собак, которые на расстоянии версты чуют икры постороннего человека. Господская контора с утра до ночи занята письмоводством и отправкою рапортов, донесений, просьб и объявлений. Все эти деловые бумаги пишутся так:

Рапорт за No 1235

"Препровождая вашему высокоблагородию вязанку сучьев, наломанных неизвестным человеком в карнауховской лощине, контора имеет честь известить, что с ее стороны приняты строжайшие меры для отыскания преступника. Подозрение падает на крестьянина деревни Оборвышей Егора Савельева, возвратившегося означенного числа домой неизвестно откуда поздно вечером; в это время господские собаки громко заливались, устремляясь всей стаей -- в вышеозначенную лощину, в которой и найдена вязанка сучьев".

Объявление за No...

"Сегоднишнего числа в глухую полночь разразилась страшная буря, раскрывшая у многих крестьян дома, а в барском саду повредившая несколько яблонь, причем садовник видел из своего шалаша два огненных столба на небе".

Рапорт за No...

"Июня 20 дня рано утром на господском яровом хлебе поймана крестьянская лошадь и загнана в сарай для поступления с ней по закону. Но в ночь на 21 июня означенная лошадь внезапно издохла. Несмотря на это, контора отправила се к мировому судье, вместе с хозяином, которому она принадлежала".

Если к Бирюкову приезжал гость, что случалось редко, то прежде, нежели отпустить его лошадям корму, контора писала барину: "По случаю приезда господина Зацепляева на паре собственных лошадей контора просит ваше высокоблагородие сделать милостивое распоряжение о выдаче полпуда сена и полмеры овса".

Подобных дел набиралось так много, что барин не успевал подписывать решения вовремя, и резолюция насчет корму лошадей приехавшего гостя делалась через неделю, когда гость давным-давно был дома и ругал Бирюкова анафемой, скрягой и пр.

В один зимний вечер Бирюков сидел за чайным столом с сельским старшиной и священником, беседуя с ними о "новых временах". Очевидно, беседа не могла быть веселою, тем более что в трубе пронзительно гудел ветер, а на улице на разные голоса завывали собаки.

-- Не понимаю, отчего это у нас не учат как следует прихожан? -- говорил барин, подливая в свой стакан рому,-- везде идет такое воровство, такая распущенность, что остается бросить имение и бежать куда глаза глядят. Вот только того и ждешь, что придут к тебе в дом, оберут всего и пустят в чем мать родила. Третьего дня у меня украли пудов пять сена; у помещика Заплетаева двух лошадей свели; у Стеляева из погреба утащили горшок масла и ковригу хлеба... Ведь это значит, последние времена пришли! Точно живешь где-нибудь в Туркестане, а не в благоустроенном государстве. А все отчего? Оттого, что мужик стал такой же барин: ударить его не смей, ругать тоже... Вот он и знать ничего не хочет... Воля пришла!..

-- Конечно, все это от невежества,-- заметил священник, разглаживая свою длинную бороду.

-- Так я и говорю,-- подхватил барин,-- что народ этот надобно учить, почаще говорить ему проповеди.

-- В запрошлую седьмицу...-- начал было священник.

-- Позвольте! Да ведь как учить надо? Чему учить? Его надо учить уважать чужую собственность... Привести ему разительные примеры, что воровать ни под каким видом не должно... вот что! ведь мошенничество дошло до того, что один в Петербурге писатель сочинил для театра пьесу, где всю Россию называет вором... да! Вот до чего дошло! Этот писатель говорит: русский человек на одно только способен: воровать, красть -- больше ничего! Совершенно верно! Конечно, о дворянах нельзя этого сказать; но все другие сословия -- поголовные воры, особенно крестьяне... Я, признаться, сам сочинил недавно пьеску, только народную, для мужиков,-- доказываю, что чужая собственность священна... Мне хотелось дать эту пьесу в каретном сарае: собрать мужиков и разыграть ее перед ними...

-- А ведь мысль хорошая! -- сказал священник,-- богатая мысль! Главное, тут можно доказать наглядно, что воровство -- порок! вот что дорого!

-- Это что ж такое? -- спросил вдруг старшина, с недоумением поглядывая на барина.

-- Это, видишь ли, театр, то есть зрелище... Тут, например, ты увидишь настоящего вора...

-- Настоящего?

-- Да! все вживе представится... вор ли, разбойник ли... как на самом деле...

-- Понимаю! -- сказал старшина,-- стало быть, теперь поймают вора и что же -- наказывать будут?

-- Видишь, тут актер вместо вора...

Старшина задумался.

-- Да он этого не понимает,-- сказал барин,-- это не его ума дела! Разве он видал когда-нибудь театр? А вот как посмотрит, тогда и поймет, что значит воровство...

-- Да-с! мысль, признаюсь, глубокая!

-- Позвольте! да что же иначе остается делать? Бить нынче никого нельзя, а об образовании народа никто не думает. Судиться с вором у мирового судьи нет никакой возможности: во-первых, с вора взятки гладки, он гол как сокол; а во-вторых, только понапрасну потеряешь время на судебные процессы... Одно остается: вразумлять этот народ, и мы первые обязаны об этом думать. Пастырь духовный должен влиять на мужиков посредством проповедей, старшина -- посредством внушений и строгого надзора за порядком. Я, как помещик, лишен всего: в прежнее время я знал бы, что делать... А теперь... теперь... поневоле придется (конечно, от нечего делать) думать о народном театре, хотя я не знаю, осуществится ли мой план...

В это время вошла барыня и, поздоровавшись с сидевшими, села за стол.

-- Вы о театре говорили? -- спросила она, наливая себе чаю.

-- Так точно, сударыня. Я одобряю это намерение.

-- А я Павлу Карпычу не советую затевать пустяков. Ну, скажите, пожалуйста, разве мужик пойдет в театр?

-- Отчего же? -- спросил барин,-- да вот старшина может им приказать, ну, водки им купить, как-нибудь завлечь...

-- А расходы-то? Ты этого не считаешь?

-- Какие расходы? -- возразил барин.

-- Разумеется!.. Надо заказать декорации, приготовить костюмы...

-- Что ты говоришь, мой друг? может ли тут идти речь о декорациях? Ведь это народный театр... повесил какую-нибудь шкуру -- вот тебе и декорация.

-- Ну, а занавес?

-- Неужели ты думаешь, что я буду заказывать и занавес? Напротив: тут положительно ничего не надо! повесил, например, веретье, вот тебе и занавес. Опять дело в сущности, а не в обстановке...

-- Не знаю! -- объявила барыня и задумалась.

-- Прекрасно! Ну, что же теперь прикажешь делать? что, я спрашиваю? Вот посмотри, доживем до того, что заберутся в наш дом, ограбят и даже убьют...

-- Помилуй бог! -- сказал старшина.-- Это вы, Павел Карпыч, напрасно сумляваетесь...

-- Я о себе не думаю,-- продолжал барин,-- мне жить остается немного... Я готов хоть завтра предстать пред престол всевышнего... но., мне жалко детей! Что с ними-то будет? посудите сами. Не бежать же им в самом деле из своего родового имения...

-- Я, Павел Карпыч,-- объявил старшина,-- как начальник, значит, буду изо всех сил заботиться об образовании мужиков. Соберу сходку и скажу: "Дурачье вы! аль вы угорели! разве можно воровством займаться?" Вот

какое дело! Вы это останьтесь без сумления. Ведь уж я как пойду учить, так держись шапка! Я баловать не люблю! У меня строго насчет воровства.

-- Да! -- сказал помещик,-- вы всё так-то говорите... а дела не делаете... Сколько раз я тебе, старшина, приказывал: учи мужиков, ругай их!

-- Да ведь я и то учу! и то ругаю! перед истинным богом, стараюсь! Неужели ж я не понимаю своей обязанности? И то кажыдён кричишь им: "Сиволапые!.. чтоб вам пусто было! разве, мол, смеете таскать барское сено? разве оно для вас накладено! необразованные скоты!" -- "Мы, говорят, дай бог провалиться, не трогали..." Как есть, ничего не поделаешь с этим народом.

Старшина развел руками.

-- Меня одно утешает,-- заметил помещик,-- это ваше усердие, решимость действовать на народ... Итак, я надеюсь, что вы по мере ваших сил...

-- Помилуйте... то есть себя не пожалеем.

-- Не извольте сумлеваться,-- добавил старшина. Барин приободрился и повеселел...

-- Так как же вы находите мою мысль?

-- Мысль ничего! Конечно, затруднение будет насчет актеров.

-- Актеров я найду! Вот у меня, например, земский: малый расторопный; вашего сына приглашу... Он вора сыграет...

-- Это ему нипочем! Он театральную-то часть понимает... Только роль вора ему не давайте... всепокорнейше вас прошу... потому соблазн...

-- Ну, хорошо. Я ему дам роль гнома... Только ему придется поучиться ходить на ходулях...

-- Что ж? это можно! Позвольте спросить: стало быть, вы уже сочинили пьесу?

-- Она почти готова! придется некоторые места распространить, усилить монологи, закончить характеры. Положим, если и не придется ее сыграть здесь, я все-таки отправлю ее в газету "Весть". Там с удовольствием отпечатают. И я шутя напал на эту мысль. Сижу раз и думаю: "Чем бы уничтожить воровство? Устроить машину такую вроде капкана -- неловко: пожалуй, вор ногу сломает, тогда отвечай за него! Наказывать розгами нельзя... штрафы бесполезны... Одно средство остается: образование... Но ведь народных школ у нас нет..." Как-то однажды пробегаю газету, смотрю, там говорится о народных театрах... я и схватился за эту мысль... Да в один вечер и обдумал план пьесы... А разве прочитать вам мое произведение?

-- Сделайте одолжение... это очень любопытно...

-- Последнее действие ты уже кончил? -- спросила барыня.

-- Давно! даже эпилог прибавил...

-- Так прочти...

-- В самом деле! пусть и старшина послушает! ведь он не имеет никакого понятия о театре... Эй! Василий! -- крикнул барин лакею,-- зажги в кабинете лампу... Вы, господа, не требуйте многого от моего сочинения... Во-первых, я пишу в первый раз, признаться, вынужденный к тому обстоятельствами; во-вторых, пьеса только набросана вчерне... Но что ни говори, а театры для народа необходимы: они могли бы, как справедливо замечают газеты, заменить кабаки и уничтожить пьянство. Разумеется, надо давать пьесы поучительные, с назиданием, что, дескать, воровать не следует, надо уважать старших, повиноваться начальникам...

-- Пожалуйте, господа!-- поднимаясь, объявил помещик,-- старшина! иди и ты! Меня интересует твое мнение, потому пьеса назначается для мужиков.

-- Нам не пригоже,-- конфузливо заметил старшина, поглаживая свою бороду.

-- Ничего! иди! -- сказала помещица,-- про воров послушать тебе необходимо...

Старшина загромыхал сапогами...

Пришедши в кабинет, он помолился образам и сказал:

-- Еще здравствуйте!

-- Садись... бери стул!

-- Предупреждаю вас, господа,-- начал помещик,-- сочинение мое только набросано, и я лишь познакомлю вас с планом, с скелетом будущей драмы, которая назначается для мужиков. Я не литератор, не владею искусно пером,-- тем не менее строго и неуклонно держусь правды и принципов собственности. Вы увидите, что я хорошо знаком с бытом, для которого назначается сочинение: это, по-моему, самое главное. Наконец, повторяю, что берусь за перо, единственно вынужденный к тому обстоятельствами -- мне жаль детей своих...

-- Не подать ли тебе воды? -- спросила жена. -- Хорошо! Итак, приступим к чтению. Барин надел очки и начал:

ВОР

Драма в трех действиях с эпилогом

Действующие лица: Аким, Матрена, странница, гном, писарь и др.

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Ночь. Внутренность крестьянской избы. Слабо мерцает лучина. Слышится вой ветра.

Аким (с полатей). Что ж, ужинать-то будем?

Матрена. Какой там ужин? печку не топили. Гложи вон хлеб... Да скоро хлеба-то не будет...

Страяница (с печи). А все по нашим грехам... старших не почитаем, начальства ослушаемся...

Матрена. Известно... (Акиму.) Что ты лежишь как пень? Аль не видишь, сколько снегу в избу навалило? Скоро померзнем все!..

Аким. Что ж теперь делать?

Матрена. Аль не знаешь? Ступай добывай дров!

Аким. Где я их добуду?

Матрена. Вестимо, в барском лесу... опричи где же! у барина лесу много!

Аким (злобно). Недаром говорится: баба -- тот же сатана: ишь ведь что задумала? воровать господский лес! Тьфу! окаянная! Чем бы мужа отвесть от греха, а она вон что!

Матрена. Ну и лежи когда так! Вон у ребятенок одежды нет: посинели, как галчата... да и все померзнем, должно быть!

Странница. А все сами виноваты... Есть песня такая, нищая братия поет: "Мы божьего читанья не слыхали, заутреню просыпали, леность нас одолела..." -- вот какое дело!

Матрена. Ох! Это все правду ты говоришь, божья странница... Как же теперь быть-то? Ведь уж так пришло плохо, просто деваться некуда: изба раскрыта, скотина с голоду померла. (Плачет.)

Странница. Терпеть надо, милая моя!..

Матрена. Господи! мороз какой! (Закутывается в веретье.)

Странница. Мороз оттого, что скоро придут Спиридоны повороты... а вот наступит весна, тогда тепло будет: прилетят разные птицы из-за синя моря... расцветут цветы разные... (Помолчав.) Ишь у вас и изба-то не конопачена: снег на печку летит...

Матрена. Погибли мы, окаянные! Аким (сердито). Будет вам молоть околесную-то, спали бы!

Матрена. Разве заснешь на этаком холоде?..

Лучина гаснет. Женщины засыпают, Аким слезает с полатей и ищет топор.

Аким (один, в темноте). Что теперь делать? (Стоит неподвижно среди избы.) Неужели воровать? Господи, подкрепи меня! разве можно чужое добро трогать? Ну, а если поймают? что тогда? какими глазами я буду смотреть на добрых людей? Скажут: "Аким вор!" -- а там посадят в сибирку! (Задумывается.) Странница правду говорит: "Терпи!" -- да ведь уже терпел довольно! (Воет ветер, Аким дрожит.) Эх, какой холод! Неужели и завтра так же будет?.. Нет! сил моих не хватает! ведь люди воруют же... (Берет топор.) Эх! Была не была!.. (Задумывается.) Что я делаю? куда иду? враг-то как тянет!.. (Уходит.)

КАРТИНА ВТОРАЯ

Поле. В глубоком овраге идет Аким по направлению к барскому лесу.

Аким. Что я задумал над своей головой? а? хорошо ли это? на погибель свою иду! (Останавливается в ужасе.) Что я вижу?..

Является гном ростом до небес.

Гном. Куда идешь, безумец? Как ты смеешь покушаться на барский лес? Заблудшая овца! Свинья ты этакая!.. разве для тебя растил, лелеял барин этот лес? Неужели ты думаешь, что твое преступление пройдет для тебя безнаказанным? Вспомни: нет тайны, которая бы не открылась! Ты жалуешься на бедность, на холод... Прекрасно! Но разве ты не знаешь, что делать в таком случае? Необузданный дурак! вор! отвечай: куда идешь?

Аким падает в бесчувственности.

Опомнись, неблагодарный! Не вам ли дали волю, новый суд, личную свободу... воззвали из ничтожества и сделали гражданами... Сволочь!!! Помни: воровство тебе даром не пройдет! Помни! Помни... обо мне!.. (Скрывается. Метель. Вдали воют волки.)

Аким (приходя в себя). Где я? Что со мной? Какой-то богатырь приходил, запретил мне идти в барский лес! Что это значит? Как бы со мной чего не случилось... Сердце так и бьется, как будто чует что-то недоброе!..

Слышно вдали пение петуха. На востоке медленно разливается свет.

Однако заря! Если воровать, так воровать скорее... а то будет поздно... Но что, если опять встретится богатырь? Нет, это была нечистая сила, тьфу!.. (Крестится.) Она в полночь является... иду!..

Опять пение петуха и ожесточенный рев волков.

Как бы волки не съели? У них теперь свадьба... Ах, тяжко мне... чувствую, что погибну... (Поет.)

Ты-ы-ы возойде-е-е-ешь, мо-о-о-о-я заря-я-я.

Взгляну в ли-ицо-о-о твое-е-е,

По-о-сле-едня-я заря-я...

(Громко.)

На-а-астало время мое.

Волки подхватывают.

О боже! тяжко на пытке умирать!..

(Поет, вспоминая сына.)

Оста-а-а-ался птенчик... Ванюша...

(Решительно.) Нет! лучше погибну, нежели вернусь к семье без дров. (Держа перед собою секиру, уходит.)

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Густой барский лес.

Аким. Какая глушь и тишина... лишь ворон пролетит, да вьюга прошумит... Как бы караульный не услыхал?.. (Прислушивается.) Кажись, никого нет... (Рубит.) крепкое дерево! вышла бы знатная грядка или сошка! Что я делаю... Хорошо ли это? Безумец, ты раскаиваешься, а все-таки рубишь чужой лес... не бессовестная ли ты свинья! Ты ведь знаешь, что это деревцо годится твоему барину. Ну, вдруг понадобится ему сошка или грядка, он скажет: "Где это тут дубок рос? Куда он девался?" Опомнись, невежа! Неужели на тебе креста нет? у твоего барина тоже есть семейство, которому есть, пить надо... ведь господам от вас, воров, житья нет! грабители! скоты!..

Дерево падает.

Свалил! и сам не знаю, что со мной делается. Совесть говорит: "Не руби!", а руки так и ходят, так и ходят... кажись, весь лес -- вырубил бы... а это что? Все зависть наша! вон хорош стоит орешник. (Подходит к другому дереву.) Опомнись же, наконец!.. (В исступлении.) Господи! что со мной?..

С ветвей дуба спускаются косматые руки и поднимают мужика за волосы...

Леший. Ха-ха-ха!..

Хор ведьм

Во слободке за рекой

Ждут Акимушку домой...

Он лес барский воровал,

Да вдруг без вести пропал...

ЭПИЛОГ

Поле. Матрена и Агафья стоят на дороге.

Агафья. Что мы слышали: твой муж пропал?

Матрена. И то, родимая! целую неделю искали его... А потом нашли в лесу!.. замерз...

Агафья. Ведь он барский лес воровал?

Матрена. Правда твоя! Известно, бог наказал... осталась я теперь с малыми ребятишками -- и не знаю, куда голову приклонить...

Агафья. Сами виноваты, Матренушка!

Подъезжает писарь.

Писарь (Матрене). Ты жена Акима?

Матрена. Я, батюшка!

Писарь. Тебя требуют в волостное к допросу...

Матрена (Агафье). Ну, Агафья, прощай! Скажи всем своим, чтобы другу-недругу заказали воровать барский лес... Чужое добро впрок нейдет!

Едет с писарем. Небо темнеет. Завывает вьюга.

Голос свыше. Бесчувственные!

-- Ну, как вы находите? -- спросил Бирюков слушателей.

-- Превосходно! на театре будет страсть что такое!

-- Я нарочно так писал... Ну, а ты, старшина, что скажешь?

-- Занятная история. Что значит воровать барский лес!..

-- Еще я задумываю написать водевиль в одном действии, под заглавием "Лошеводы"... Это пойдет вместо дивертисмента. Что ж делать, господа... надо же как-нибудь уничтожать воровство.

Наконец, гости распрощались с хозяином, пожелав ему счастливого успеха.

1868

ИЗДАЛЕКА И ВБЛИЗИ

I

ГРАФ

Верстах в пятнадцати от уездного города, на возвышенном месте, стоит двухэтажный графский дом с великолепным садом, обнесенным каменной стеной. Вблизи на лугу у самой речки располагается село Погорелово с красивою церковью, выстроенною иждивением предков настоящего владельца, покоящихся в склепе под алтарем. В стороне от Погорелова, близ леса, возвышается винокуренный завод, извергая из себя массу дыма, величественно поднимающуюся к небу.

Граф -- холостой человек, лет двадцати пяти. Он приезжает из Петербурга в свое имение редко и на короткое время. Но в последнюю весну он известил управляющего, что намерен провести в Погорелове целое лето, даже, если не помешают разные обстоятельства, остаться в своем имении навсегда, с целию поближе познакомиться с сельским хозяйством при помощи естественных наук, которыми он занимается в Петербурге. Граф упоминал также, что предстоящее лето он назначает на геологические экскурсии и, по случаю ученых занятий, будет вести уединенный образ жизни.

Это известие быстро разнеслось по окрестностям. Соседи помещики, особенно их жены и дочери, сильно приуныли, увидав, что им придется почти отказаться от графского общества; тем не менее весь уезд, на всех вечерах, собраниях, даже при простой встрече, горячо толковал о предстоящих графских экскурсиях. Многие утверждали, что в настоящее время действительно ничего не остается делать, как заниматься естественными науками, ибо только с помощию естественных наук можно сколько-нибудь поддержать упадающее сельское хозяйство, а между тем какому-нибудь геологу ничего не стоит открыть в любом имении если не груды золота, то, наверно, каменный уголь, железную руду или что-нибудь в этом роде. Один старый помещик рассказывал, что при императоре Павле в его имение приезжали немцы и предлагали ему огромную сумму денег, с тем чтобы он позволил им сделать ученые изыскания под его мельницей; но он на предложение немцев не согласился, надеясь сам заняться исследованием золотых россыпей, которые обличал металлический цвет воды в так называемом буковище.

Как бы то ни было, все решили, что граф жил в Петербурге недаром и что со временем своими учеными трудами он облагодетельствует весь погореловский край. Впрочем, матери семейств в намерении графа заниматься науками в глуши, вдали от света, подозревали совершившийся в его жизни перелом: вероятно, шум столичной жизни надоел ему вместе с победами над великосветскими женщинами, и как бы поэтому граф не женился в деревне. Напротив, молодые замужние женщины в приезде графа в деревню видели зарю своего собственного возрождения: по их мнению, граф ни под каким видом добровольно не наденет на себя супружеского ярма и всего менее будет корпеть над науками, особенно в летнее время, которое с большею пользою он может употребить на волокитстве за деревенскими belles femmes {Красавицами (фр.).}.

Гораздо практичнее смотрело на приезд графа низшее сельское сословие. Оно обдумывало, как бы приобрести от графа сад на лето, лужок или десятин пятьдесят земли; при этом иные решились предстать пред графом слегка пьяными, а иные даже помешанными; а сельский пономарь, изба которого стояла набоку, задумывал явиться к графу юродивым.

Между тем в имении графа поднялись хлопоты: в саду поправлялись беседки, оранжерея, грунтовой сарай; на реке строилась купальня; в доме красились стены и натирались полы. Управляющий приказал отборных телят и быков пасти на заказных лугах. Кучера задавали лишние порции лошадям, каждый день гоняя их на корде.

В половине мая из Петербурга приехал повар с ящиками вин и разными кухонными принадлежностями; с ним присланы были также реторты, геологические молотки и большой микроскоп, купленный графом на какой-то выставке. Научным аппаратам отведено было место в особом флигеле, где находилась старинная прадедовская библиотека. Описывая дворовым людям, управляющему и конторщику петербургскую жизнь, повар счел нужным познакомить их с князьями, графами, у которых он служил, также с Дюссо и Борелем; при этом в виде назидания он сообщил им, что такое консоме-ройяль и де-ва-ляйль, шо-фруа, де-жибье и т. п.

В первых числах июня приехал сам граф. Сельский причт явился поздравлять его с приездом. Одетые в новые рясы, с просфорой на серебряном блюде, священнослужители удостоились быть принятыми его сиятельством в столовой, где стоял завтрак с винами. После некоторых общепринятых фраз предметом разговора была железная дорога, Петербург, наконец, Париж, куда граф ездил недавно.

Граф был так любезен, что рассказал гостям кое-что про Париж.

-- На стенах нет места,-- говорил он,-- где бы не было объявлений о театрах, концертах, гуляньях, балах; в зеркальных окнах торчат кабаньи морды, львы...

-- Б-б-о-ж-же милосердый!

-- Положительно весь Париж запружен увеселениями; в нем более тридцати театров.

Граф посмотрел на слушателей, вставив стеклышко в глаз.

-- Вы едете по улице, мимо вас мелькают всевозможные надписи; там нарисован во всю стену черт, высыпающий сюртуки, жилеты; там дикий бык на арене.

Гости вздохнули и переглянулись.

-- Вот где нам с вами побывать, отец дьякон! -- сказал священник.

-- Что нам там делать? Это содом и гоморра.

-- Именно,-- подтвердил граф,-- я с вами согласен.

-- Надолго, ваше сиятельство, пожаловали к нам?

-- Я намерен прожить здесь долго.

-- Доброе дело. Нам будет веселей. А прихожане постоянно спрашивали про вас: скоро ли наш благодетель приедет?..

Часов в семь вечера граф сидел в кабинете за письменным столом. В дверях стоял управляющий, посматривая на потолок и покашливая в руку.

-- Ну-с, Артамон Федорыч, давайте с вами побеседуем о хозяйстве. Что же вы стоите? Садитесь.

-- Ничего, ваше сиятельство: больше вырастем.

Граф указал на стул и повторил:

-- Садитесь. Управляющий повиновался.

-- Во-первых, скажите мне: можно ли в наших окрестностях добыть костей?

-- Отчего же?

-- А серной кислоты?

-- В небольшом количестве тоже можно.

-- Вот видите ли, Артамон Федорович,-- продолжал граф, откидываясь на спинку стула,-- я хочу завести в своем имении рациональное хозяйство: на Западе, вы, я думаю, слышали, давно удобряют землю костями. Так не пора ли и нам взяться за дело? как вы думаете?

-- Вы, стало быть, купоросным маслом хотите разлагать кости?

-- Разумеется.

-- Да ведь этот способ, ваше сиятельство, давно оставили.

-- Как оставили?

-- Потому он дорог и неудобен. Года два тому назад публиковали другой способ, может быть вы изволили читать в газетах: разлагать кости при помощи торфа, известки и золы дешево и сердито. Торфу, конечно, у нас нет, впрочем это не беда. Главное затруднение в том, что почве, которую вы желаете удобрять, надо сделать анализ.

-- Еще бы! химический анализ непременно. Да вы, кажется, знаете химию?

-- Какое мое знание! читаешь, случается, газеты, и остается кое-что в памяти.

Граф предложил управляющему сигару и объявил:

-- Моя специальность минералогия. Вы знакомы с минералогией?

-- Нет-с. Уж этого бог миловал.

-- Например, вы находите где бы то ни было известный кристалл и не знаете, как он называется. Вам надо прежде всего определить, к какой системе он принадлежит? к тетартоэдрической, сфенотриклиноэдрической или к другой какой-нибудь?..

Наконец, управляющий вышел. Граф прошелся по кабинету.

"Каков управляющий-то? Знает химию... я и не ожидал... Наконец, я и приехал,-- рассуждал граф, садясь в темном углу на диване,-- и не на один месяц, а может быть, навсегда..."

Как ни противен ему был Петербург за последнее время, тем не менее он мысленно перенесся на Невский проспект, объехал некоторые рестораны, посидел во французском театре, где шла "La belle Nelene", полюбовался в цирке на эволюции любимой акробатки, из цирка заехал к Дюссо ужинать и, наконец, отправился к "Hotel de Franse", где была его квартира. Ему казалось, что теперь все его петербургские знакомые подтрунивают над ним и спрашивают:

-- Куда он девался?

-- Говорят, уехал в деревню... и навсегда!..

-- Какой ужас! Что же он там будет делать?

-- Вероятно, слушать волков...

Общий хохот. Громче всех смеется, позвякивая саблей, князь Мордовкин, с которым граф месяц тому назад хотел стреляться за некоторую Адель.

"Впрочем, здесь, в деревне,-- рассуждал граф,-- я буду жить царем: у меня великолепный повар, огромное количество прислуги, хорошие лошади, вина в погребе; вообще полный комфорт. Поживу здесь год, другой, тогда, пожалуй, опять перееду в Петербург. Правда, пятнадцати тысяч в год мало, но, само собою разумеется, придется жить поскромнее. А что, если спустить все имение? -- вдруг подумал граф и встал, как будто его озарила необыкновенная мысль,-- но кто может поручиться, что в два, а много в три года я не спущу все деньги? Тогда что? на службу? -- Граф саркастически улыбнулся и зг.-курил гаванскую сигару.-- Впрочем, чего я добиваюсь? чего еще желать при таком имении, как мое? Буду себе жить..."

"А общество, общество где? -- возражал ему внутренний голос,-- с соседями уже ты решил не знаться и хорошо сделал; ибо что может быть общего между ними и тобой? Ты будешь говорить об опере и балете, а твои соседи о запашках и сеноворошилках. Уж лучше сиди здесь один или опять ступай в Петербург".

-- Вздор! -- вскрикнул граф,-- все это надоело... опротивело...-- Граф позвонил и приказал подавать себе ужин.

Часов в восемь утра в буфетной комнате, смежной с передней, сидели за самоваром два камердинера и повар с женой. У двери стоял дворовый мальчик в сером фраке с ясными пуговицами. Старший камердинер посмотрел на свои часы и сказал повару:

-- Не пора ли вам приниматься за бифстекс...

-- Эй, Петька! -- крикнул повар мальчику,--сбегай к садовнику, возьми у него редиски да вели скотнице принести сливочного масла.-- Повар вынул из кармана карточку, хлопнул по ней пальцем и сказал:-- Вот меню! Гор-д'евр-варие... это можно... суп жульен, филе-де-беф ан-бель-вю -- идет! Хорошо бы стерле-ала-минут, да его нет! недурно бы крем из рябчиков с трюфелем -- тоже нет! артишоков и не спрашивай... за что ни возьмись -- все нет да нет! Разве сделать пате-шо из ершей! Есть тут ерши-то?

-- Должно быть, есть; карасей здесь много...

-- Эта дрянь никуда не годится...

Вошла скотница и поставила на стол масло.

-- Андрей Иваныч,-- обратилась она к старшему камердинеру,-- простоквашу прикажете готовить для их сиятельства?

-- Готовьте: граф любит простоквашу; только вы ей давайте окиснуть хорошенько.

-- Слушаю. Еще я хотела доложить вам: кучера Якова жена все на меня ругается.

-- Как же она смеет?

-- Вам известно, как я здесь на скотном дворе состою главная, то ей и не хочется покоряться мне. И ей хочется быть главной. Я говорю: послушай, Марья, если мы у их сиятельства будем все главные, то у нас никакого порядка не будет; кто-нибудь должен покоряться. А она примется на меня брехать.

-- Вы скажите ей,-- внушительно заметил камердинер,-- если ты еще брехнешь, то завтра же получишь расчет, ты должна помнить, у кого ты служишь!..

-- Слушаю.

В это время зазвенел колокольчик, камердинеры встрепенулись.

Старший камердинер осторожно вошел в спальню графа, который лежал в постели.

-- Какова погода?

-- Очень хорошая, ваше сиятельство. Солнце светит. Ночью подул было ветерок, а к утру перестал.

-- На почту послали?

-- С вечера уехали...

Наступило молчание. Видно было, что граф нуждался в новостях; лакей понимал это и усиливался чем-нибудь потешить графа; но потешить было нечем: впечатления деревенского утра были так скромны, что их не стоило и передавать.

-- Скажи, пожалуйста,-- сказал граф,-- что это за крик был сегодня ночью?

-- Караульный-с, ваше сиятельство...

-- Нельзя ли, чтобы он по крайней мере не кричал над самым ухом.

-- Слушаю. Сию минуту скажу.

-- А собак на ночь спускают?

-- Как же-с... всех до одной спускают.

Граф начал одеваться.

-- Чай где изволите пить?

-- На балконе.

-- Погода стоит отменная,-- вынося умывальник, говорил камердинер.

Посматривая на прадедовские образа в углу, граф подумал: "Надо эти византийские орнаменты убрать отсюда". Между тем камердинер говорил своему товарищу в передней:

-- Не в духе...

-- Ты знаешь его характер; нынче с тобой ласков, а то вдруг опрокинется ни за что.

В передней явился дьячок.

-- Их сиятельство встали?

-- На что тебе?

-- Батюшка велел спросить, не угодно ли им пожаловать завтра к обедни...

-- А завтра что такое? -- спросил старший камердинер.

-- Воскресенье,-- скромно отвечал дьячок.-- Если их сиятельству угодно будет отстоять литургию, то мы служение начнем попозже и благовестить будем подольше.

Дьячок отозвал камердинера к двери и шепнул:

-- Нельзя ли мне повидаться с графом?

-- Зачем?

-- Изба вся развалилась... не будет ли милости...

-- Из таких пустяков беспокоить графа. С чего ж ты выдумал? Ступай.

-- Так вот что,-- переступая через порог, говорил дьячок,-- замолвите словечко вы сами... верите? не нынче, так завтра изба всю семью придавит!..

-- Это дело другое,-- заметил камердинер,-- когда-нибудь в свободное время доложу.

-- Дьячок, ваше сиятельство, приходил узнать, не угодно ли вам завтра пожаловать к обедни,-- докладывал камердинер.

-- Скажи, что я не буду.

-- Весь бы народ, ваше сиятельство, осчастливили,-- говорил камердинер.

-- Вздор какой!

-- Могу вас уверить, что ждали вас сюда, как красное солнышко -- и теперь всем известно, что вы пожаловали. Предки ваши были храмостроителями, а вас считают за попечителя храма... А то и будут толковать, дескать, родители их не гнушались храма божия...

-- Ну и пусть их толкуют. Чем же я виноват, что мои предки были храмостроителями?

-- Да ведь и то сказать, ваше сиятельство, с волками жить, надо по-волчьи и выть.

Этот довод подействовал на графа. Он сказал:

-- А экипаж в порядке?

-- Коляску, ваше сиятельство, я сегодня нарочно осматривал; в лучшем виде справлена: выкрашена и лаком покрыта.

-- Ну скажи, что я буду.

Старший камердинер был человек испытанный и отличался такою опытностию и знанием своего дела, что граф называл его своим министром. Граф часто спорил с ним, даже ругал его, но всегда оказывалось, что камердинер был прав, хотя он пользовался своим влиянием на барина только в таких случаях, когда чересчур страдало графское достоинство или уже попиралось всякое благоразумие.

За отсутствием более важных дел с вечера же отдано было приказание запрячь к обедни четверку вороных. Молодой камердинер должен был одеться в ливрею, а кучер в свой парадный костюм.

Наступило воскресенье. В девять часов заблаговестили к обедни; граф уже был на ногах. Утро стояло погожее; все окна графского дома были отворены; звуки церковного колокола мелодично раздавались по комнатам. По берегу реки народ в праздничной одежде шел к церкви. Граф был в хорошем расположении духа и слегка напевал из "Троватора" Miserere. Четверня давно стояла у подъезда.

Наконец, во всем белом, с pince-nez и английским хлыстиком, граф сел в угол коляски, положив наперевес одну ногу на другую. Выждав минуту, когда графский экипаж подъехал к самой церкви, пономарь ударил во все колокола. Отвечая легким наклонением головы на приветствие народа, граф, в сопровождении камердинера, державшего под мышкой ковер, вступил в церковь. Когда он стал на возвышенное место за чугунной решеткой, дьякон вышел из алтаря и сделал возглас.

В конце обедни священник сказал проповедь из текста "Несть власть аще не от бога". Служба тянулась долго; пение дьячков до того раздирало слух графа, что он покушался уехать домой после первой ектений; но его удержало приличие.

Мужики, вышедшие от обедни и вдоволь намолившиеся на церковный крестик, начали толковать между собою:

-- А что, говорят, граф совсем приехал сюда жить?

-- Уж знамо! Ноне господа сами взялись за хозяйство; то жили бог ведает где, а то все слетелись на свои гнездышки.

-- После воли-то все поджали хвост!

-- Теперь и наше дело держись! Чуть мало-маленько овечка али коровка взойдет на барское угодье -- тут ей и быть!

-- Везде стал глаз хозяйский!

-- А урожаи-то ноне стали вон какие: до зимнего Миколы поел хлебушка, да и будет! и заговейся!..

-- А там принимайся за лебеду!

-- Экой ты! кабы была лебеда -- горя бы мало! а как лебеда-то не уродится, тогда-то что делать!

-- Его святая воля! -- перекрестившись и вздохнувши, промолвил один старичок.

-- А там подати... об них надо подумать...

В этом духе продолжался разговор до тех пор, пока крестьяне не разошлись по своим избенкам...

Приехав из церкви, граф позавтракал и отправился в сад; поговорил с садовником о сливах, персиках и абрикосах, дав ему заметить, что эти фрукты его слабость; зашел в библиотеку, где увидал свои реторты и колбы, навестил кухню, посидел на крыльце, глядя на развалившиеся избы крестьян, слушая пение петухов; наконец, прошел через переднюю мимо стоявших навытяжку камердинеров и заперся в кабинете.

-- Заскучал!..-- сказал старший камердинер,-- а навряд он здесь долго проживет!

-- Нам какое дело?

II

ЭКСКУРСИИ

Прошел месяц. Граф жил все это время вне всякого знакомства и человеческого общества, исключая своей прислуги. Один только раз приезжал к нему сосед-помещик, с намерением попросить испанских вишен и каких-то высадков, да кстати поразведать, чем занимается его сиятельство. Граф охотно дал вишен и высадков, а насчет своих занятий сообщил, что он каждый день делает ученые экскурсии, в подтверждение чего показал соседу каменную плитку, найденную им в каменной ограде, с следами когда-то бывшего дождя. Речь графа пересыпалась научными терминами, например: додекаэдр, гемиэдрия и т. д. Гость полюбовался микроскопом, стоявшим в зале на особом столике, и уехал, не составив себе определенного понятия ни об образе жизни, ни о самой личности графа, который, напротив, был уверен, что сосед разгласит по всему уезду, что наука имеет одного из достойных представителей своих в лице его сиятельства. На самом же деле экскурсии графа состояли в том, что утром он гулял по саду, причем делал внушения садовнику и управляющему; потом завтракал и отправлялся кататься верхом или стрелять в цель; после обеда смотрел под микроскопом мушиную лапку, но чаще садился у окна с сигарой во рту и устремлял взор вдаль. Однажды, после завтрака, граф сидел среди старой липовой аллеи. Утро было восхитительное, но граф был настроен невесело; он рассуждал о том, что жизнь -- удивительно странное явление: чего бы, кажется, хотеть человеку, у которого такое огромное имение, как Погорелово? Несмотря на то, владелец этого имения положительно не знает, куда деваться от скуки..."Рассуждения графа вертелись на двух положениях, что жизнь есть наслаждение и пустая и глупая шутка. Первое положение требовало, чтобы человек, подобный графу, катался как сыр в масле; второе приводило к тому, что самое любезное дело покончить с собою... "Вот дерево,-- думал граф,-- что оно такое, к чему оно? сделать стол, притолку? Или вот птица таскает себе гнездо: для чего это? вывести детей и потом снова таскать гнездо: для чего это perpetuum mobile? {Бесконечное движение (ит.).} Или, например, я: имею великолепный дом, изысканно ем, пью, по моде одеваюсь; но к чему все это? к чему все мое состояние? к чему я сам, наконец? Не стоит жить",-- решил граф, грустно покачав головою.

"Не стоит?! -- вдруг возразил внутри его другой какой-то голос,-- в таком случае имение тебе больше не нужно: отдай его бедным людям".

"Но, может быть,-- рассуждал граф,-- с моих глаз спадет эта таинственная завеса; может быть, ученые скоро доберутся до настоящего смысла жизни и в газетах вдруг появится объявление: "Нет более скуки!"

"Но ведь это вздор,-- соглашался сам граф,-- такого объявления никогда и быть не может".

"Стало быть,-- вмешивался невидимый оппонент,-- скука год от году будет пожирать тебя с большим ожесточением; а все испытанные тобою средства от нее оказались недействительными; чего ты не перепробовал? И петербургские рысаки были в полном твоем распоряжении, и балеты, и оперы, и женщины, от которых у тебя до сего времени оскомина, все это изведала твоя душа. Что ж теперь тебе остается делать?"

Невдалеке раздался выстрел. Граф позвал камердинера.

-- Кто это стреляет?

-- Должно быть, кто-нибудь охотится. За садом есть болото.

"А!-- подумал граф,-- займусь охотой". Он приказал подать ружье. Камердинер спросил:

-- Прикажете с вами идти?

-- Не надо! -- отвечал граф и, взяв ружье, скорыми шагами пошел по саду, осматривая каждый куст, не сидит ли где хоть дрозд.

"Странное дело,-- продолжал размышлять граф,-- то, чего добивается весь мир -- богатство, оказывается не более как пустой звук. Что же делать-то, наконец? Кружиться в петербургском свете -- пробовал: остается один чад и пустота в голове да вдобавок векселя. Заниматься хозяйством -- в нем ничего не смыслю... Отдаться науке... я к ней не подготовлен..."

Впереди пролетел дрозд. Граф выстрелил и опустил дичь в ягдташ. Поощряемый удачей, он шел дальше и дальше, наконец очутился в поле. Он окинул взором своим поля, вздохнул и вымолвил:

-- Какая безотрадная картина! Ничего нет удивительного, что все эти десятины мы превращаем в шампанское, в рысаков и тому подобное. Да иначе что ж с ними делать?

Граф приблизился к болоту. Вскоре он увидал кулика, бегавшего по берегу, и хотел в него прицелиться; но вдруг остановился; вблизи стоял юноша лет пятнадцати с ружьем в руках.

-- Стреляйте, ваше сиятельство,-- вежливо приподняв фуражку, сказал молодой человек.

Граф выстрелил, кулик поднялся и вдруг упал, подстреленный незнакомцем. Графу было досадно, что он сделал промах. Завязался разговор.

-- Я его плохо видел,-- оправдывался граф.

-- Да, он от вас далеко сидел.

-- А вы хорошо стреляете. Где вы покупали ружье?

-- От деда осталось... оно турецкое.

-- Вы чем же занимаетесь? -- спросил граф, идя с молодым человеком по направлению к саду.

-- Живу у отца на винокуренном заводе, пишу конторские книги.

Наружность и скромность молодого человека понравились графу.

-- Теперь завод стоит, дела у нас нет...

-- Как же вы проводите время? -- спросил граф.

-- Ничего, весело. Недавно к нашему дьякону приехал его сын из семинарии, так мы с ним рыбу удим, купаемся, книжки читаем; он с собой привез две книги. Вот хожу, стреляю; а больше с кузнецом перепелов ловим -- каждую зорю, и утром и вечером... отличная охота!

-- Интересная?

-- Очень интересная, ваше сиятельство!

-- В чем она состоит?

-- Изволите видеть: берется сеть, дудочка и самка. Как только солнышко начнет закатываться, сейчас мы отправляемся в поле. Только нужно, чтоб самка была хорошая!..

-- Какая самка?

-- Просто перепелка, ваше сиятельство...

-- А у вас она есть?

-- Как же! я еще в прошлую осень достал; мне принесли ребята; такая голосистая! удержу нет! в одну зорю поймает перепелов десять! я за нее не возьму двадцати рублей...

Воодушевление, с которым молодой человек рассказывал про перепелиную охоту, граф старался поддержать: оно как-то освежительно подействовало на него; он продолжал спрашивать:

-- А дудка для чего?

-- Тоже для перепелов, ваше сиятельство: подманивать... Как только перепела услышат эту дудочку, так и пойдут кричать; и там, и здесь, и оттуда, и отсюда летят, даже сгоряча на картуз садятся. В это время только сиди, не шевелись, а то и петь на голове будут! просто от смеху живот надорвешь. Вы ни разу не видали этой охоты, ваше сиятельство?

-- Нет.

-- По-моему, ваше сиятельство,-- продолжал юноша,-- эта охота лучше всякой другой охоты: ружейная или, например, рыбная перед ней никуда не годятся. Мы каждую зорю охотимся: так в поле и ночуем...

-- А можно мне посмотреть, как вы ловите?

-- Помилуйте, отчего же нельзя! Мы вот сегодня же и пойдем; потому погода стоит хорошая...

Граф и сын винокура подошли к калитке сада. Графу не хотелось отпустить от себя такого живого собеседника; к тому же он чувствовал, что дома ожидает его страшная тоска. Граф пригласил молодого человека к себе в дом.

-- Вы не хотите ли персиков? -- спросил граф, проходя мимо оранжереи.

-- А я их, признаться, ни разу и не видывал,-- простодушно отвечал юноша.

-- Не лучше ли, впрочем, так,-- вдруг воскликнул граф, заметно оживляясь,-- позвольте спросить, вы обедали?

-- Нет.

-- Так сначала мы будем обедать!

-- С большим удовольствием.

Пришедши с гостем в кабинет, граф позвал камердинера:

-- Послушай! мы будем обедать на балконе; вели принести из погреба бутылку лафиту.

-- Слушаю,-- не очень доброжелательно посмотрев на незнакомца, отвечал камердинер и удалился.

-- Садитесь, пожалуйста,-- обратился граф к юноше, который с детским любопытством засматривался на каждую безделицу в кабинете.

-- Ваше сиятельство! -- начал он,-- осмеливаюсь вас беспокоить покорнейшей просьбой. Нет ли у вас какой-нибудь книжечки почитать? я страсть как люблю книги... а достать негде...

-- У меня больше французские... Впрочем, я велю камердинеру поискать в библиотеке. Позвольте спросить, где вы воспитывались?

-- В уездном училище.

-- А не в гимназии?

-- Нет-с, потому средств не имею: у моего отца большое семейство; а в гимназии, говорят, содержание обходится двести рублей в год или более.

-- Двести? -- повторил граф.-- А вы хотели бы учиться?

-- Как же, ваше сиятельство, не хотеть? Что ж я живу здесь? почти без всякого занятия: ни себе никакой пользы не приношу, ни семейству.

Граф задумался. В его голове шевельнулась мысль: "Вот представляется случай сделать доброе дело: выведи этого юношу на свет божий; двести, триста рублей в год для тебя ничего не значит; зато в твоей пустой жизни будет хоть одно это дело, ты хоть недаром проживешь на земле".

Граф почувствовал вдруг какое-то наитие и, встав, объявил молодому человеку:

-- Я позабочусь, чтоб вы были в гимназии; двести рублей в год я могу уделить на ваше образование.

Камердинер доложил, что обед готов.

-- Так мы сегодня идем на охоту.

-- Надо, ваше сиятельство, пригласить кузнеца: он отличный охотник,-- сказал гость.

Во время обеда камердинер доложил, что повар просит позволения идти на охоту, так как, живши еще у князя Косоурова, он был страшным охотником и перепелиную часть знает хорошо. Граф приказал ему собираться.

При закате солнца охотники отправились. Дорогой повар затеял спор с кузнецом относительно того, какой перепел лучше, тот ли, что кричит два раза, или тот, который просто "мамакает". Граф попросил повара вести себя в пределах подчиненности и не забываться.

Стоял тихий июльский вечер; солнце закатилось; на западе расстилались огненные полосы; рожь, к которой подошли охотники, стояла неподвижно... каждый малейший звук был слышен.

-- Сейчас начнется,-- выговорил повар. Отозвался перепел. Повар заиграл в дудку, и в одну минуту два перепела опустились близ сети. Самка не заставила себя долго ждать и начала, как говорят охотники, трюкать. Услыхав ее голос, молчавшие перепела вскричали на разные голоса и один за другим начали садиться, где ни попало.

Графу так понравилась охота, что он велел нести в дом сеть, дудку и самку, обещаясь отправиться и на утреннюю зорю. За ужином он велел подать себе шампанского. Вся графская дворня суетилась и толковала о перепелах; графский дом вдруг ожил.

Охота, за исключением ненастных дней, продолжалась каждую зорю. Сын винокура запросто приходил в графский дом и без церемонии настроивал дудку, в чем иногда принимал участие и сам граф.

Однажды граф сидел в кабинете и вслушивался, как сын винокура настроивал в зале дудку. Он позвонил камердинера и объявил:

-- Скажи этому молодому человеку, что я больше не намерен охотиться: я не так здоров, к тому же у меня есть дела.

-- Я вам давно, ваше сиятельство, хотел доложить,-- начал камердинер,-- нехорошее это вы знакомство завели. Вон и то начинают говорить про вас, что вы по ржи бегаете за перепелами.

-- Кто это говорит?

-- Да соседи!.. ей-богу... помилуйте! наш дом графский; а какое у нас пошло безобразие... страсть! вон паркет весь исцарапан, никак не наметешься... Самка стоит в передней... Ну, кто взойдет из хороших людей? А вчера перепел окно разбил...

-- Ну, да! так скажи Ивану Иванычу, что я занят... ступай!

-- Слушаю.

Камердинер подошел к молодому человеку и объявил:

-- Его сиятельство не совсем здоровы, так просят у вас извинения... Они пришлют за вами, когда вздумают поохотиться, пришлют,-- ласково говорил камердинер. Юноша удалился.

Графский дом принял прежний, величественный, строгий вид. В нем воцарился порядок: везде все было убрано, полы были натерты, прислуга ходила на цыпочках. Граф сидел в кабинете, чистил ногти и думал:

"Теперь по всему уезду будут толковать: вот какие он делает экскурсии-то!.. скандал!.."

III

ГОСПОДА КАРПОВЫ

Ближайшим соседом графа был Егор Трофимыч Карпов, отставной полковник, лет восьмидесяти. Он управлял когда-то большими имениями знатных особ, был уездным предводителем дворянства, а в последнее время, пользуясь славою примерного хозяина, тихо доживал век в своем родовом имении с женой, красивой дочерью шестнадцати лет и свояченицей -- пожилой девицей. У Карпова есть и сын -- студент московского университета: рассчитывая на него как на опору своей старости и опасаясь, как бы молодой человек не сделался "якобинцем" в испорченной среде нынешней молодежи, Карпов почти в каждом письме к нему упоминал: "Если вздумаешь бросить науку, приезжай домой; у твоего отца хлеба хватит..." Сын, успевший перепробовать все факультеты, исключая медицинского, на который он поступил недавно, отвечал отцу, что воспользуется его советом непременно, как только доберется до самого корня учения. Об образовании своей дочери, которую ожидало хорошее приданое со стороны родителя, Карпов мало заботился, считая самым лучшим украшением человеческой природы -- деньги, дающие независимое положение в свете. Как человек старый и притом сильно пожуировавший на своем веку (он женился пятидесяти лет), Карпов безвыездно сидел дома, считая города вертепами разврата -- и чуть не разбоя; он без ужаса не мог подумать о каком-нибудь развлечении, на которое подбивали его жена, дочь и свояченица. Только в таком случае, когда все семейство от скуки заболевало, старик приказывал кучерам из-прохвала готовить экипажи в город, а жене назначал рублей пятьсот на покупку "разных тряпок". Но как скоро больные поднимались на ноги, Карпов начинал жаловаться на новые времена, будто бы грозившие со дня на день каждому помещику разорением, ссылался на скудные урожаи и советовал отложить всякое попечение насчет поездки в город. Разнообразил свою жизнь старик совсем иначе, нежели как мечтало его семейство: выстроив амбар или починив конюшню, он вдруг поднимал образа, что называется молился богу. После водосвятия он приглашал церковнослужителей на пирог, а "богоносцев" угощал на крыльце водкой. Жена его в это время сидела в своей комнате, нюхала спирт и спрашивала горничную, поглядывая на мужиков: "Скоро ли уйдут эти люди с запахом?" Она внутренне жаловалась на судьбу, соединившую ее с упрямым, бессердечным стариком (ей было под сорок), так что, несмотря ни на какие усилия с ее стороны мужественно нести свой крест, она всякий раз изнемогала и падала под его тяжестью. Свояченица Карпова в свою очередь негодовала на вечное свое девство и одиночество, волей-неволей заставившие ее изливать свои чувства на больных грачей, выпавших из гнезда галчат и подчиняться грубому произволу старика.

Однажды утром, когда лакей накрывал для чая стол, Карпов, сидя на диване в коротеньком шелковом камзоле и в бархатной ермолке, беседовал с священником своего села о недавних правительственных распоряжениях относительно приходов и церквей. Поправляя на голове ермолку и без церемонии зевая, он спрашивал:

-- Куда же денутся дьячки и дьяконы?

-- По всей вероятности,-- отвечал священник, робко приподнимаясь со стула,-- поступят в род жизни; а впрочем, может быть, последуют какие-нибудь особые распоряжения...-- Священник сел и прибавил,-- еще ничего неизвестно.

-- Ну, как же наш храм?

-- Позвольте вас просить, Егор Трофимыч, взять издержки на себя; так как наш приход маленький, то храм могут запечатать и ваше семейство должно будет ездить за двенадцать верст в село Христовоздвиженское. Что же касается до крестьян, то рассчитывать на их поддержку невозможно; сами изволите знать, у всех дома раскрыты...

-- Что могу, то сделаю,-- отвечал Карпов,-- а без церкви нам нельзя быть.

-- Да! поистине доброе дело сделаете, если примете на себя попечение о храме...

Карпов задумчиво поправил на голове ермолку и перекинул одну ногу на другую.

-- Так вы были в Погорелове? -- спросил он после некоторого молчания.

-- Как же-с! третьего дня ездил туда: приход там настоящий -- более тысячи душ, и церковь в исправности. Ну, да ведь и то сказать: графское имение...

-- Граф все здесь живет?

-- Здесь-с! -- запахивая полы рясы, отвечал священник,-- говорят, весь погрузился в науки, занимается натуральной историей... Что-то нынче материализм в большом ходу стал: вот села Голопяток священника жена помешалась над этими науками, постоянно читает либо анатомию, либо какие-нибудь человеческие внутренности и все спорит с мужем о бессмертии души.

Карпов засмеялся, прищурив глаза, и быстро передвинул ермолку с одного боку на другой.

-- О бессмертии души... Говорит: неужели я должна пропасть!

-- Ну, что же муж на это?

-- Муж, конечно, говорит: "Чего ты ищешь? что нам с тобою надобно? Живем мы, слава богу". А ведь они люди богатые: за попадьей было приданого тысяч десять; она дочь полкового священника... Само собою разумеется, с детства вращалась среди офицеров и набаловалась...

В это время в залу вошли свояченица и дочь Карпова, Варвара Егоровна.

-- Пора, матушка, пора: не стыдно ли так долго спать? -- говорил старик, целуя дочь,-- самовар давно на столе, а вы прохлаждаетесь...

-- Мы с тетей давно встали, папочка,-- отвечала дочь, приготовляясь делать чай.

-- Чего вы брюзжите? -- поцеловав Карпова, сказала свояченица,-- видите, какое чудное утро? Сегодня мы хотим отправиться в лес... Здравствуйте, батюшка,-- отнеслась она к священнику,-- благословите...

Священник осенил ее крестом и произнес:

-- Надо, Александра Семеновна, пользоваться временем; а то ягоды скоро скосят... да и благо погода стоит.

-- О чем вы тут говорили? -- спросила Александра Семеновна, садясь за стол.

-- Да вот о церквах; о погореловском графе...

-- Ну что? Скажите, пожалуйста, что граф?

-- Ничего, живет в своем имении, занимается науками... Я недавно туда ездил...

-- В самом деле? Что же, вы его не видали?

-- Нет-с, видел -- мимоездом. Я ехал этак в стороне, а он верхом, в белых брюках.

-- Что же, красив он?

-- Очень... очень даже красив...

-- Ах, боже мой! хоть бы одним глазком взглянуть... Егор Трофимыч!-- обратилась Александра Семеновна к Карпову.-- Как бы познакомиться с графом?

-- Я уж не знаю как; с отцом его я был знаком; а этот живет здесь без году неделю: больше разъезжал где-то. Впрочем, если вам так хочется...

-- То что?

-- Что, папочка? -- весело спросила дочь.

-- Вот приедет Вася... Он познакомится с графом...

-- Ах да! -- воскликнула Александра Семеновна,-- хоть бы поскорей приезжал Вася; как вспомнишь эту несносную зиму, боже мой! Я не знаю, как мы живы!..

-- А ваш сынок скоро приедет? -- спросил хозяина священник...

-- Жду со дня на день... теперь у них экзамены кончились... Мой сын тоже естественник,-- внушительно взглянув на священника, заметил старик.

-- Естественник?-- спросил батюшка,-- гмм... да-с! доброе дело!.. Что бишь я слышал про графа? дай бог память!

Все с напряженным вниманием глядели на священника...

-- Будто бы он... конечно, может быть, все это пустяки... я сам слышал от людей...

-- Да что такое?

-- Будто бы он науками-то вовсе не занимается, а с дворовыми людьми бегает по полям да перепелов ловит...

-- Вздор какой! ну, можно этому поверить? -- сказала Александра Семеновна,-- вы сами посудите, батюшка.

-- Конечно... я слышал... За что купил, за то и продаю...

-- Это просто деревенские сплетни!.. Граф, как человек серьезный и ученый, приехал в наше захолустье попробовать применить научные сведения к нашей жизни, а про него распустили слух, что он перепелов ловит!.. Ах, какой народ!..-- На лице Александры Семеновны выразилось негодование, и она прибавила: -- Впрочем, гораздо лучше оставить этот разговор: к науке нельзя так легкомысленно относиться... Егор Трофимыч! я вам не сказывала моего горя?

-- Что такое?..

-- Мой грач, у которого было сломано крыло, сегодня утром скончался...

-- Вечная память,-- усмехаясь, сказал старик.

-- Надо рыть могилку,-- присовокупил батюшка.

-- А вы как думаете? Неужели я его так брошу... Я ему сейчас пойду рыть могилку... Бедный, бедный! и отчего так скоро умер?.. Бывало, где бы он ни был, только скажи: "Милый грач!" -- сейчас отзовется и придет...

-- А остальные ваши питомцы живы?

-- Слава богу! А насчет графа, батюшка, вы таких слухов не распускайте... пожалуйста! ведь это ужасно!! это ни на что не похоже...

-- Помилуйте, мне самому говорили...

-- Я вас покорнейше прошу...

Александра Семеновна попросила себе другую чашку чаю, утерлась платком и замолкла: на ее лице выступила краска. Старик, глядя на нее, посмеивался. Батюшка, поняв свой промах, переменил разговор:

-- Все помаленьку начинают съезжаться в деревни: теперь в городах тяжко... пыль... Вот, говорят, Новоселов приехал из Петербурга.

-- Наш сосед -- Андрей Петрович?-- спросил старик.

-- Да-с! Говорят, дня три или четыре тому назад прибыл.

-- Каков? и до сих пор не проведает нас... Значит, он до сих пор не определился на службу... Странный человек! ведь получил университетское образование... он тоже натуралист.

-- Человек добропорядочный. Этого нельзя отнять... В залу вошла хозяйка с бледным лицом и томными

глазами, в белом пеньюаре: в руках у ней был флакон с духами. Приняв благословение у священника, она обратилась к мужу:

-- Там, к тебе, мой друг, пришли мужики: должно быть, насчет земельки...-- Она с усмешкой посмотрела на батюшку,-- не могу равнодушно смотреть на этот народ; со мной сейчас делается дурно...

На улице вдруг раздался звон колокольчика: все семейство устремилось к окнам. Тройка почтовых лошадей подъезжала к церкви. Священник, вглядываясь в проезжающего, говорил: "Уж не к нам ли из консистории?.." Но тройка, миновав церковь, повернула прямо к дому Карповых. Женщины вскрикнули:

-- Вася, Вася!

Все вышли на крыльцо, к которому подъехал бравый молодой человек в белом пальто. Это был сын Карпова. Произошла обычная сцена свидания; зазвучали поцелуи, посыпались расспросы; батюшка, поздравив Карповых с радостию, отправился домой. Через полчаса молодой человек сидел за самоваром в кругу родного семейства. Сообщив некоторые подробности из своего путешествия, он объявил:

-- Ну-с, уведомляю вас, что университет я оставил.

-- Как так? -- спросили все.

-- Очень просто. Завершаю свое образование и поселяюсь здесь с вами.

-- Что же ты будешь делать?-- спросила мать.

-- Буду знакомиться с хозяйством, охотиться, изучать химию. Это мой любимый предмет. Да и, наконец, папаша слаб, я ему буду помогать.-- Студент поцеловал руку отца и спросил: -- Ты не сердишься на меня, что я бросил университет?

-- Помилуй! напротив! Я же тебе писал несколько раз: приезжай, как только вздумаешь.

-- Послушай, Вася! -- возразила Александра Семеновна,-- неужели ты с этих пор хочешь закабалить себя в деревне?

-- Да! Закабалить!-- энергично сказал молодой человек,-- а знаете вы причины, почему я оставил университет? Ведь вы их не знаете. Вы не можете себе представить, что такое медицинский факультет!..

Старик усмехнулся и сказал:

-- Вот то же самое он говорил про юридический и филологический факультеты: "Вы не можете себе представить!"

-- Ну, да с этими факультетами я покончил,-- более и более воодушевляясь, говорил юноша,-- теперь послушайте, что я вам скажу про медицинский. Я не могу до сих пор понять, каким образом медицина в моей голове перевернула все вверх дном! познакомившись с нею, я совершенно охладел к жизни, даже потерял всякое уважение к людям. Ей-богу... Вообразите себе: всякий из нас, как известно, любит цветы, например; да и в самом деле, они прелестны,-- чудо в своем роде, как чудо все, что только произвела природа. Теперь не угодно ли вам послушать университетские лекции об этих цветах или вообще о растениях: вам, зевая, нехотя, потому что профессорам надоело несколько десятков лет читать одно и то же, сообщают, что чашечка пятиразверзная, пестик один, листья перисто-выемчатые, обратно-яйцевидные и т. д. И все это читается вяло, монотонно, как будто профессора отбывают самую несносную для них повинность... Затем представьте себе эти распластанные, изрезанные трупы, этих молодых людей с ножами...

-- Фи! не рассказывай, пожалуйста,-- воскликнули дамы,-- c'est affreux!.. {Это ужасно!.. (фр.).}

-- Нет, ведь это любопытно. Раз я вхожу в физиологический кабинет и вдруг вижу: студент лет семнадцати разрезает брюхо живому щенку; несчастное животное распластано на столе и крепко привязано за все четыре ноги; морда тоже завязана, и щенок издает глухой страдальческий стон.

-- Боже мой!.. какое варварство!..-- воскликнули дамы. У Варвары Егоровны на глазах появились слезы. Студент продолжал:

-- Нужно было видеть это бессердечие, с которым молодой человек тиранил бедное животное. Во время этой вивисекции он держал в зубах сигару и то и дело отходил в угол к товарищам, с которыми беседовал о Шуйском, о Тартюфе и т. д. Или такое зрелище: толпа молодых людей, окружив чахоточного больного, выслушивает его грудь и чуть не с восторгом кричит: "Великолепные каверны!" Да что! это я вам рассказал миллионную долю... а состав, а правила университетские!.. Обо всем этом надо написать такое же многотомное сочинение, как "История Российского государства" Карамзина.

-- А мы думали, что ты будешь доктором,-- заметила мать.

-- Какой я доктор? помилуйте! да и теперь все порядочные медики сознаются, что лечить значит шарлатанить, что самый лучший врач -- натура, а самое лучшее лекарство -- хорошая пища, правильный образ жизни и тому подобное.

-- Ну, отчего же ты бросил филологический факультет? -- спросила Александра Семеновна.

-- Я уж вам говорил, что там частицу quod объясняют несколько лекций: как употреблял ее Цицерон, Корнелий Непот, Тацит, Тит Ливии...

-- А юридический?

-- Об этом и говорить не стрит! это не что иное, как факультет пустозвонства. И какой из меня может быть юрист? Обвинять преступника, ссылать его на каторгу я не могу... Впрочем, я знал бы, что делать... у меня есть свой кодекс...

-- Ну уж, пожалуйста, не умничай...

-- Слушаю.-- Студент взглянул на сестру и спросил: -- Что это? ты никак плачешь, мой друг!

-- Мне жаль щенка! -- вымолвила Варвара Егоровна,-- бедный!

Студент обнял сестру.

-- Добрая душа, ты еще не знаешь, что люди подчас бывают хуже зверей. Впрочем, не дай бог тебе познать эту истину!.. Ах да! я вам и не сказал самого интересного: ведь я заезжал к Новоселову: он уже несколько дней как приехал из Петербурга... Вообразите себе... Подъезжаю к его хате, смотрю, дверь отперта. Думаю, не сам ли хозяин тут? Вхожу и вдруг вижу, что вы думаете? Андрей Петрович Новоселов сам готовит себе обед, стоит перед печкой и смотрит, как варится каша. Спрашиваю: "Андрей Петрович, что с вами?" Он говорит: "Как видите, готовлю обед". А было дело часов в восемь утра: значит, он держится русского обычая насчет обедов: готовит кушанье в затопе. "Как вы сюда попали? давно ли из Питера?" -- "Из Петербурга я, говорит, дней пять". А уж он около двух лет не был в своем имении. Я ему объявил, что бросил университет. "Ну, а вы что? спрашиваю, не пробовали служить?" -- "Пробовал, говорит, разумеется, бросил все и решился жить здесь, в своей хате".-- "А делать что же будете?" -- "Как что? Буду пахать землю". Я так и повесил нос... Вот тебе и наука! Человек с университетским образованием хочет пахать землю...

-- Чудеса!..-- усмехаясь, проговорил старик.

-- Ну, это одна фантазия!-- воскликнули дамы.

-- Нет, не фантазия! вопрос о, пахоте недавно был возбужден в нашей литературе...

-- Да не помешался ли Новоселов?

-- Он-то не помешался! А не помешался ли весь наш общественный строй!..-- грозно произнес юноша.

-- Что же, ты просил к себе Новоселова? -- спросил старик.

-- Он обещался приехать сегодня вечером. Мне было хотелось с ним поговорить побольше, да я спешил домой и его не хотел стеснять.

Все призадумались.

-- Нечего сказать,-- проговорила Александра Семеновна,-- грустные времена: ни за что гибнут лучшие силы!..

-- Вот бы вас заставить работать! -- обратился старик к дамам,-- жать, молотить... на пруд ходить... А то постоянно пищат: "Папочка! поедем в город! там театры, концерты..." И ты тоже, баловница,-- сказал старик дочери: -- "Поедем, папочка, в Москву!" -- уши прожужжала... Я вот тебя заставлю огурцы солить да за индюшками ходить.

-- Ну уж, пожалуйста! мы и так едва ноги таскаем...-- сказала Александра Семеновна.

-- Нет! -- продолжал студент,-- я теперь просветлел! И слава богу! Я понял, что такое наше образование... Оно калечит людей, выжимает из нас всю кровь... Недавно я читал где-то, что школа имеет на учеников самое гибельное влияние: молодые люди тупеют, чахнут, а некоторые даже перестают расти,-- так что под гибельным влиянием школы люди начинают вырождаться... Насчет наших гимназий -- так там прямо сказано, что педагоги своими уроками гонят учеников, как почтовых лошадей... Славные ямщики!..

-- Что же, по-твоему, так и оставаться невеждой? -- возразила мать.

-- Лучше невеждой,-- проговорил молодой человек,-- но здоровой, рабочей силой, нежели сухим буквоедом и ученым бюрократом, да вдобавок еще...

Студент встал и объявил:

-- Довольно об этом!.. Пойдемте лучше в сад... Что, жива моя лошадь?

-- Жива,-- сказал старик,-- ходит в пристяжке.

-- Ну, а твои собаки, куры? -- спросил Василий Егорыч сестру.

-- Пойдем, я тебе покажу: посмотри, Вася, какие у меня цыплята...

Варвара Егоровна взяла брата под руку, и все отправились в сад.

Любуясь цветами, зеленью, липовой аллеей, молодой человек говорил:

-- Ах, как у вас хорошо! Земной рай! Итак, папа, ты не сердишься, что я приехал? Да и почему мне не посвятить тебя агрономии? ведь ты более половины своей жизни занимался хозяйством... А по теории Дарвина яблоко недалеко падает от яблонки.

Из саду все семейство отправилось во флигель, старинное здание, выстроенное на случай приезда гостей, где должен был жить Василий Егорыч. Осмотрев комнаты, молодой человек назначил одну из них для Новоселова и решился просить его перебраться сюда на целое лето, так как земля Новоселова сдана была в аренду до сентября, значит до того времени делать ему было нечего в своем имении; а если он непременно захочет пахать, то Василий Егорыч обещался снабдить его и сохою и лошадью. Не рассчитывая на знакомство в своем околодке, молодой человек дорожил Новоселовым как человеком просвещенным и бывалым, с которым не будет скучно всему семейству. Женщины известили его о приезде графа, о его ученых занятиях; они принялись упрашивать Василия Егорыча съездить в Погорелово, сделать визит графу. Молодой человек изъявил свое согласие. На возвратном пути к дому Александра Семеновна сказала своей племяннице:

-- Ты, Варя, смотри не влюбись в графа. Я знаю, Новоселов не произведет на тебя впечатления... ты его уж знаешь... но граф... граф... Я боюсь за тебя...

-- Меня они оба интересуют,-- сказала девушка.

-- Новоселов-то чем же?

-- Как же, тетя! такой умный человек, а хочет пахать.

Александра Семеновна засмеялась и сказала:

-- Да это он просто хочет прослыть за оригинала. Но граф... я заочно влюблена в него!..

-- Я тоже с нетерпением хочу видеть этого столичного льва,-- сказала Карпова.

-- Заварил ты у меня кашу! -- заметил старик сыну,-- бабы-то уж теперь влюбились в графа.

Карпова обняла мужа и, целуя его, сказала:

-- Да разве я променяю тебя на кого-нибудь? Что нынешняя молодежь? На что она похожа?

-- Нет, мой друг,-- заметил старик,-- я хорошо помню пословицу: "Не верь коню в поле, а жене в подворье!"

IV

НОВОСЕЛОВ

После обеда молодой Карпов отправился во флигель соснуть, так как он проехал более тысячи верст не отдыхая. Старик, по всегдашнему своему обыкновению, сидел в комнате жены в огромных, старинных креслах и дремал. Накрыв его платком от мух, Карпова ушла наверх, где Александра Семеновна, при помощи горничной, рассаживала цветы. Варвара Егоровна с дворовыми и крестьянскими девицами качалась в саду на качелях. Мало-помалу спустились сумерки. Зала осветилась лампой. На столе явился самовар.

Около девяти часов к крыльцу подъехала крестьянская телега, из которой вылез плотный мужчина лет тридцати двух, с окладистой бородой, в сюртуке и в русских сапогах.

-- Прикажете подождать? -- спросил мужик.

-- Нет, ступай! Отсюда я как-нибудь доеду,-- сказал гость,-- вот тебе за труды...

Мужик снял шапку, взял деньги и, стоя на коленях в телеге, задергал вожжами лошадь, к морде которой начали бросаться собаки. В это время из саду выбежала, с большой куклой на руках, Варвара Егоровна и закричала на собак; они, искоса поглядывая на госпожу, вдруг смолкли и начали расходиться по сторонам.

-- Здравствуйте, Варвара Егоровна! -- пожимая руку девушке, сказал гость,-- как вы выросли!.. и узнать нельзя...

-- Ведь мы с вами не видались около двух лет,-- отвечала Варвара Егоровна,-- вы тоже изменились, Андрей Петрович, пополнели, обросли бородой...

-- И постарел,-- добавил гость.-- Что это, вы в куклы играете?

-- Да, играю; посмотрите, какая славная кукла: крестьянская баба, в поняве, в лаптях...

-- Ваши дома?

-- Дома; брат Вася во флигеле. Катя! -- обратилась Варвара Егоровна к одной из дворовых девиц,-- завтра приходи опять качаться да захвати с собой гармонию...

-- Варвара Егоровна, а нам приходить? -- спросили крестьянские девушки.

-- Непременно, да чтобы песни играть и плясать...

-- Вы весело проводите время,-- говорил гость, входя в переднюю...

-- Еще бы!..-- проговорила девушка и в одну минуту очутилась в зале с известием: -- Знаете, кого я привела? Андрея Петровича.

В зале сидели дамы и старик. Молодой Карпов еще не просыпался. При появлении Новоселова дамы воскликнули:

-- Давно пора вам показаться... Где это вы пропадали, Андрей Петрович?

-- Садитесь-ка,-- сказал старик.

-- Фи! да он в русских сапогах! -- воскликнула Карпова.-- Варя! подай мне флакон... Что с вами? не совестно вам так одеваться?

-- Что ж,-- осматривая свою одежду, говорил гость,-- я не знаю, чем дурен мой костюм?

-- Ничего! В деревне надо жить по-деревенски,-- заметил старик.-- Ну-ка, рассказывайте, где были, что видели...

Новоселов сел за стол.

-- В последнее время я жил в Петербурге и часто, Егор Трофимыч, вспоминал вас: помните, вы когда-то говаривали, что в Петербурге живут одни не помнящие родства...

-- Ах да, да... что ж, разве это не правда? Признаюсь, не люблю я этого города! -- сказал Карпов,-- вертеп...

-- Ну, а на службу не поступили до сих пор? -- спросила Александра Семеновна.

-- Какая служба! Бог с ней!

-- Что же! вы ведь не Рудины... вы люди новые,-- вам стыдно без дела шататься...

-- Зато у нас и другие вопросы, нежели у Рудиных: те век целый исполинского дела искали...

-- А вы что же?

-- А мы не погнушаемся и черной работой...

-- Скажите, Андрей Петрович, правда, будто вы хотите пахать землю...

-- Совершенная правда. Вас это изумляет?

-- Кого это не изумит? При ваших сведениях вы хотите взяться за соху.

-- Вот сведения-то и привели меня к тому, что надо взяться за соху... Знаете ли что, Александра Семеновна: мы так привыкли есть готовый хлеб, что уж не только пахать, просто купить себе к обеду провизии на рынке мы считаем за дело недостойное нас. Странно то, что есть нам не стыдно, а добывать пищу стыдно.

-- Браво! браво,-- сказал старик,-- хорошенько их, а то только и слышишь: "Ах, какая скука! боже! какая скука!.." А отчего?-- все от безделья!..

-- Впрочем, я не знаю, как для кого,-- продолжал Новоселов,-- по крайней мере относительно себя я решил...

-- Пахать? Ну, а нам, по-вашему, жать и снопы вязать?

-- Позвольте, чем же дурно это занятие? По-моему, все же лучше взяться за черную работу, нежели жить так, как живет весь наш так называемый образованный класс. Нет-с, Александра Семеновна, в природе существует правда: вы посмотрите, все эти образованные, устроившие себе карьеру -- задыхаются от скуки...

-- Значит, вы идете против образования, против науки?

-- Нет, я ратую только против такого образования, какое существует у нас. Просвещаемся мы из-за погони за карьерами, полагая все свое счастие в окладах да в квартирах; мало того, мы добиваемся совершенной праздности; в настоящее время весь Петербург, вся Москва, весь цивилизованный русский мир хочет выиграть двести тысяч -- для чего? для того, чтобы всю жизнь лежать на боку со всем своим потомством... Зато посмотрите, что делается в Петербурге-то!

-- Что такое?.. Расскажите-ка, Андрей Петрович,-- посмеиваясь, сказал старик.

Новоселов закурил сигару.

-- В нашей северной Пальмире, особенно в последнее время, когда учение Дарвина, понятое в смысле обирания ближнего, вошло в плоть и кровь каждого, процветает непроходимая тоска. Петербургский житель (я разумею петербуржца обеспеченного) чувствует в себе такую неисходную пустоту, что ему страшно остаться с самим собой наедине, как ребенку в темной комнате. Не угодно ли вам взглянуть на Невский около двух часов пополудни, когда столичное население с бодрыми силами несется за впечатлениями; это население, как рыба в жаркое время, шарахается в разные стороны: тоска выгнала всех из домов и преследует даже по улице, массы людей в скунсовых и бобровых шубах. Все предприняли поход против общего врага -- ошеломляющей скуки. При этом замечательно то, что, как говорил когда-то Роберт Овэн, все во вражде с каждым, и каждый во вражде со всеми. Поголовное отупение доходит до такой степени, что лишь только часовая стрелка укажет шесть с половиною вечера, по всем улицам сломя голову летят кареты, тройки, кукушки, рыболовы, и все это стремится в театры, как в овчую купель, в чаянии омыться от проказы, все как будто вдруг почувствовали приближение смерти... А ведь кажется, чего бы желать всем этим людям в бобрах да в скунсах? Слава богу, все есть... удобства на каждом шагу: обидел кто -- есть суд: даже на каждом перекрестке стоит полицейский чиновник, который смотрит, не задели бы вас плечом, оглоблей, не сказали бы вам дерзкого слова. Есть хотите? тысячи ресторанов и трактиров к вашим услугам. Об увеселениях и говорить нечего... Между тем скука, как море, волнуется повсюду. Так предложить нашему образованному классу пахать землю -- давно пора!.. На что весь этот люд народу? Цивилизация, основанная на тунеядстве, развращает только людей, делает их отребьями мира сего... Вы вспомните хоть одно: например, в вашем пруде кто-нибудь утонул... ведь ни мы с вами, ни один петербургский "прогрессист" не полезем туда, особенно в октябре... а любой мужик полезет, намочится, простудится и все-таки достанет своего ближнего... Мы же будем красноречиво рассуждать о гражданских доблестях, разыгрывать из себя одержимых гражданскою скорбию... Вот почему, Александра Семеновна, я и обратился к сохе, в надежде хоть сколько-нибудь себя исправить... Мы Сатурново кольцо, отделившееся от планеты, или, вернее, нарыв, которому надо же когда-нибудь прорваться... При этом нельзя не вспомнить Руссо, который в своем "Эмиле" советует добывать насущный хлеб собственными руками: вам, говорит, не будет тогда надобности подличать, лгать перед вельможами, льстить дураку, задобривать швейцара и т. д.; пускай мошенники заправляют крупными делами, вам до этого нет дела; добывая же своими руками хлеб, вы будете оставаться свободными, здоровыми и честными людьми...

-- Да, Андрей Петрович! -- вдруг воскликнул старик,-- все это хорошо, прекрасно, умно: вам Петербург надоел, служить вы не хотите, значит решено!.. Вот что: в самом деле -- поселяйтесь с нами в деревне и принимайтесь хозяйничать... По опыту вам скажу -- лучше ничего не может быть на свете, как сельское хозяйство... Я уверен, что вы его страстно полюбите... Но только этот вздор выкиньте из головы.

-- Какой вздор?

-- Самому пахать землю... Как это можно!..

-- О, нет, Егор Трофимович... Я решился...

-- Ну, как хотите! Я уверен, однако, что вы сами скоро убедитесь, как многого вы еще не знаете, хотя и странствовали долго по белу свету... Во всяком случае, поживите-ка у нас пока... давеча Вася хотел вас просить об этом... он и комнату вам приготовил...

Старик потрепал гостя по плечу.

Особенная любезность и внимание, которые проявил старик в отношении к Новоселову, имели своим источником весьма житейское обстоятельство. Слушая проповеди Андрея Петровича, он мысленно делал им подстрочный перевод такого содержания: проповедник, как видно, угомонился -- он у пристани; те беспокойные страсти, которые обуревают юношей, сменились определенным, трезвым взглядом на жизнь; города, эти омуты разврата и мотовства, потеряли для него обаятельную силу; человек установился, и нет никакого сомнения, что из него выйдет дельный, расчетливый и трудолюбивый хозяин, у которого, однако, весьма порядочное имение. Сверх того, старик знал Новоселова как доброго и честного своего соседа: слушая с удовольствием его энергические рекламы против мотовства, дармоедства, праздности городской жизни, Карпов в то же время с необыкновенною нежностию поглядывал на свою дочь, составлявшую предмет его родительской заботливости и даже тревоги относительно ее будущности, так как, по его мнению, во всем околодке не было ни одного молодого человека, на которого бы он мог рассчитывать как на будущего зятя и который бы, женившись на Варваре Егоровне, не промотал ее состояния. Новоселов же представлял много задатков, обеспечивавших родительские надежды и планы... "По крайней мере не мешает поприсмотреться к Новоселову",-- решил старик. Дамы, напротив, не только не увлеклись пропагандой Новоселова, но даже видели в ней прямую солидарность со взглядами и убеждениями Карпова, закабалившего их в такую трущобу, из которой они день и ночь думали вырваться, как из острога, поэтому они и не рассчитывали на Новоселова как на зятя; по их мнению, зять должен быть их спасителем: он никак не должен порицать городов уже по одному тому, что в городах есть театры и разного рода увеселения. Таким спасителем мог быть только человек светский, galant homme {Любезник (фр.).}, жуир, но ни в каком случае не пахарь и проповедник сохи.

-- Ну что вам там делать в своем имении,-- говорил старик Новоселову,-- земля ваша сдана в аренду; ни прислуги у вас, ни заготовленной провизии; ведь вы как с неба свалились в свою хату. Поживите-ка у нас, и нам с вами будет веселей...

-- Действительно,-- отвечал Новоселов,-- до первого сентября мне делать нечего на своей земле...

-- Ну и погостите у нас... _t

-- Если я останусь у вас, то с условием...

-- Говорите, с каким? -- отвечал весело старик.

-- Пахать землю... до сентября...

-- В чем же дело? ну, вам дадут соху и клячу. Пашите, коли охота берет... Я знаю, что вы скоро набьете оскомину...

-- Не беспокойтесь! Я положил себе за правило каждый день, во что бы то ни стало, вспахать полдесятины...

-- Фуй!.. Оставьте, пожалуйста, ваши замыслы...-- воскликнула Карпова,-- право, я уж и сама начинаю сомневаться в пользе образования: ну, скажите, чему вас выучили? Пахать землю!.. Варя! подай мне vinaigre de toilette... {Туалетный уксус (фр.).}

В это время вошел молодой Карпов.

-- А! Андрей Петрович! вот это делает вам честь, что сдержали слово; а уж я вам приготовил комнату, да еще какую: с цветами и огромной картиной, представляющей избиение десяти тысяч младенцев во времена Ирода. Давно вы приехали?

-- Только сейчас.

-- А уж он нам тут говорил такие проповеди! -- сказала Карпова.

-- Что, о пахоте? -- спросил молодой Карпов.

-- Нет,-- подхватил старик,-- я, с своей стороны, очень благодарен Андрею Петровичу: ей-богу, дело говорил, особенно насчет Петербурга... что дело, то дело! А и впрямь все хотят есть хлеб на боку лежа, да еще обманывать друг друга... от прощелыг отбою нет!.. Нет, вы, Андрей Петрович, пожалуйста, поживите у нас...

-- Разумеется,-- сказал сын.-- Да разве я его пущу отсюда? Итак, решено? вы остаетесь? А на днях съездим с вами тут к некоему графу... Интереснейший тип! аристократ, изучающий естественные науки. Понимаете, граф-натуралист...

-- Ах, Вася, пожалуйста, съездите,-- сказали дамы,-- да вы ступайте завтра! что вам тут делать? А то чего доброго граф уедет куда-нибудь -- и останемся на бобах...

-- С какой же стати я-то поеду? -- возразил Новоселов,-- я с ним не знаком, да и нет никакой крайности с ним знакомиться...

-- Андрей Петрович! мы все вас просим! -- заговорили дамы.-- Что вам стоит съездить?

-- Бестолковые бабы!-- перебил старик.-- Скажите, ради Христа! на что вам этот граф?

-- Послушайте, любезнейший Егор Трофимыч,-- возразила Александра Семеновна,-- не вы ли сами давеча говорили, что приедет Вася, он познакомится с графом; ведь это ни на что не похоже!.. вы уж начинаете отпираться от ваших слов.

-- Ну, делайте, как хотите! -- зажимая уши, сказал старик.

-- Итак, Андрей Петрович, вы согласны?..-- объявил молодой Карпов.

-- Андрей Петрович! Я вас прошу,-- сказала девушка,-- съездите...

-- Варя вас просит,-- сказали дамы.

Старик вдруг погрозился на дочь и сказал:

-- И ты, негодная, туда же?.. Постой ты у меня: недаром я тебя хотел заставить индюшек стеречь...

-- Что ж, папочка, разве я не сумею? -- возразила дочь,-- я, пожалуй, и огурцы буду солить, как вы говорили...

-- Так тебе хочется познакомиться с графом?

-- Я ни разу не видала ни одного графа: какие они такие бывают?

Все расхохотались. Старик поцеловал дочь и сказал ей:

-- Ну, спой же ты нам что-нибудь...

-- А вы поете? -- спросил Андрей Петрович.

-- И как еще поет! -- воскликнул старик,-- впрочем, одни русские песни... Я, признаться, терпеть не могу иностранных. Варя! "Выду ль я на реченьку".-- Старик начал:-- "Вы-ы-д-у-ль я..."

Девушка взяла аккорды и запела; молодые люди подхватили. Старик, сидя на диване, с большим чувством пел: "По-о-осмотрю ль на быструю..." -- причем он громко отбивал такт ногой.

-- Неправда ли, хорошая песня? -- спросил он,-- и все это так просто...

-- А вы поете прелестно! -- обратился к девушке Новоселов,-- у вас очень сильный сопрано.

-- Ага! она у меня, батюшка, знатная певица! -- сказал старик,-- а главное, все самоучкой... Ну-ка, Варя -- "Стонет сизый голубочек". *

По окончании пения дамы объявили: "Господа! надо распорядиться насчет экипажа".

-- Папа, мы поедем в тарантасе,-- сказал сын.

-- Неловко! -- возразили дамы,-- надо в коляске...

-- Разумеется, к нему надо ехать в коляске,-- сказал старик,-- он хоть лыком сшит, а все же его сиятельство.

Дамы, тронутые любезностию старика, принялись целовать его, и вечер, к общему удовольствию, окончился весело...

Молодые люди отправились во флигель. Хозяин вышел на крыльцо проводить их. Сверху, с балкона, раздался женский голос: "Покойной ночи..."

- Все ли у вас там есть: подушки, одеяла? -- спрашивал старик.

-- Все, все!

-- Не нужно ли вам провожатого?

-- Прощайте!.. не надо!

Между тем как уже далеко было за полночь и во флигеле было темно, в доме светились огни: там шла оживленная беседа по поводу предстоящего знакомства с графом. Дамы собрались в кабинет хозяина и энергически внушали ему мысль, что граф, сообразно своему званию, вдоволь пожуировавший и наскучивший пустотой светской жизни, непременно должен обратить внимание на Варю, как на свежий полевой цветок; ибо известно, что люди, изнеженные утонченностию цивилизации, всегда обращаются к простоте, к дубравам и сельским девам: они приводили в пример карамзинского Эраста, вспыхнувшего благородною страстью к "Бедной Лизе", Евгения Онегина и Татьяну, наконец Фауста, влюбившегося в простую, необразованную девочку Гретхен. С этими странностями человеческой натуры старик был знаком по собственному опыту, и как человек, в свое время с избытком вкусивший благ земных, он не возражал дамам. Но его расчеты на графа, как на будущего зятя, не согласовались с воззрениями дам именно в том отношении, что граф есть не что иное, как вулкан; кто может поручиться, что этот вулкан угас?.. Старик даже уверял, что натуры, подобные графским, княжеским, баронским и т. п., представляют собою вулканы почти неугасаемые. Чтобы умерить воодушевление, с которым дамы относились к погореловскому графу, Карпов приводил в пример Геркуланум и Помпею, за свою излишнюю доверчивость засыпанные огненной лавой Везувия. Он высказал, что гораздо основательнее рассчитывать на Новоселова, который испытал в своей жизни много горя, с раннего возраста лишился отца и матери, лбом пробивал себе дорогу, приобрел твердый характер и правильный взгляд на жизнь. Зная упрямство старика, дамы ему не возражали относительно достоинств Андрея Петровича, но вместе с тем они дали заметить старику: отчего же не сблизиться с графом, как с владельцем огромного имения? Притом есть много вероятностей, что граф даже совсем на обратит внимания на Варвару Егоровну; правда, она очень красива, умна, недурно поет; но она мало развита, ее манеры чересчур резки, у ней нет дара слова; а уменье петь русские песни едва ли будет иметь какое-нибудь значение в глазах великосветского человека, слух которого воспитан на утонченных мелодиях итальянской музыки. Старик был побежден этими доводами, он не мог не сознаться, что дамы говорили правду, и ему стало обидно при мысли, что граф, чего доброго, не удостоит внимания его дочь.

Так как беседа велась дамами в самом восторженном тоне, невольно увлекавшем самого старика, то и кончилась она в пользу того мнения, что Варе не мешает из себя представить нежную лилию или нетронутый бутон, который мог бы заинтересовать графа не только как натуралиста, но и как знатока дела. При этом решено было уговорить юношу обращаться с графом наивозможно любезнее, так как студент не раз заявлял свое пренебрежение к аристократам, называя их выродившейся расой.

Господин пахарь (Новоселов), по мнению дам, был как нельзя лучше на своем месте: проповедуя соху, он тем самым убеждал людей, подобно Руссо, обратиться к природе, к ручейкам и лесным дебрям, где именно и произрастают такие пленительные цветы, как Варвара Егоровна; поэтому есть надежда, что его сиятельство тотчас, устремится к этому цветку, благодаря тому, что не встретит в означенных дебрях казенной вывески, которую он привык встречать в городских парках: "Травы не мять, собак не водить" и т. д.

Во время этого шумного собрания Варвара Егоровна покойно спала на своей постельке, нимало не предвидя роли, какая ее ожидала с завтрашнего же утра. Так как Александра Семеновна спала в одной комнате с девушкой, то, пришедши наверх со свечой в руке, она долго смотрела на спящую племянницу; по-видимому, ее обуревали тревожные мысли. Девушка вдруг проснулась и с изумлением устремила взор на свою тетю.

-- Варя, друг мой,-- исполненная какого-то вдохновения, проговорила Александра Семеновна,-- если бы ты знала, о чем я думаю...

-- О чем, тетя? -- с беспокойством спросила девушка. Тетя медленно опустилась в кресла и голосом, в котором слышалось утомление, произнесла:

-- Ах, мы сейчас долго толковали о тебе, мой друг... Видишь ли,-- надо говорить правду. Ты хороша собой... почем знать? может быть, ты будешь графиней... графиней, мой друг! это великое слово!

При этих словах Александра Семеновна чуть не заплакала, а девушка испуганно вскочила с постели.

-- Что с вами, тетя?

Александра Семеновна закрыла лицо руками.

-- Тетя, милая, о чем вы плачете?

-- Нет, я так... я не плачу, мой друг,-- утираясь платком, говорила Александра Семеновна,-- мне грустно стало; я вспомнила свою жизнь, и мне показалось, что ты, которую я так любила, любила более, нежели самое себя, ты забудешь меня... Но я успокоилась... будь что будет... видно, не возвратить того, что уже давно унеслось в вечность. Вот в чем дело, моя милая,-- начала Александра Семеновна.-- Ты уже знаешь, что Вася завтра хочет ехать к графу. Нет никакого сомнения, что граф познакомится с нами: ему приятно будет у нас благодаря таким людям, как Новоселов и твой брат, с которыми он будет беседовать об ученых предметах. Но кто знает? может быть, ты ему поправишься... Ах, Варя! я без волнения не могу вспомнить об этом! Представь себе, граф! роскошный дом, аристократическая обстановка, щегольские экипажи... пойми, мой друг, какая жизнь ожидает нас всех! Он человек богатый, у тебя у самой прекрасное состояние. Мы могли бы все за границу ездить, в Петербург, уж я не знаю куда! Ох! мои нервы не выносят этих картин. Господи! -- вдруг обратилась она к образу,-- неужели для меня нет радости в жизни... Нет! ты щедр, долготерпелив и многомилостив...

Затем началось нечто вроде репетиции для Варвары Егоровны: тетя принялась ее учить, как можно дальше держать себя от графа, но так, однако, чтобы ни в каком случае не терять его из виду; не позволять ему целовать ни одного своего пальчика, поменьше с ним разговаривать, ходить постоянно с куклой в руках и раз навсегда сказать графу, что папаша ей и думать не приказал о замужестве прежде, нежели ей исполнится двадцать лет, на том основании, что только с двадцатилетнего возраста девушка начинает входить в смысл. А если Варвара Егоровна заметит, что граф начинает увлекаться ею, тогда еще более надо его томить и мучить; самой же быть холодней и неприступней.

V

ПОЕЗДКА

С восходом солнца в барском доме вес начало пробуждаться; кучера повели поить лошадей; горничные принялись бегать из кухни в дом и обратно с накрахмаленными юбками, утюгами, ботинками; кузнец справлял стоявшую у крыльца коляску; по двору бродили больные грачи -- питомцы Александры Семеновны. Старик Карпов давно проснулся и, утираясь полотенцем, посматривал из своего кабинета, как водовоз запрягал свою лошадь; он спрашивал, почему в водовозку не запрягают другую лошадь и отчего наливка, которою черпают воду, никогда не привязывается к бочке; мимо барина, по направлению к саду, с низкими поклонами прошли деревенские бабы с люльками за плечами и заступами в руках; впереди их шел садовник, седой старик в белом фартуке: барин сделал и ему несколько вопросов; завидев вдали медленно шедших мужиков без шапок, барин приказал подавать себе одеваться. Во флигеле, при громком кудахтанье кур, молодой Карпов, лежа в постели, спрашивал лакея:

-- Барыни встали?

-- Никак нет; барин поднялся: они с мужиками занимаются.

-- Андрей Петрович! -- громко крикнул Василий Егорыч.

-- Чего? -- послышался хриплый голос из другой комнаты.

-- Вы проснулись?

-- Проснулся.

-- Хорошо спали?

-- Великолепно. Что это у вас за писк на потолке?

-- Крысы; должно быть, у них идет борьба за существование; флигель старинный: целые поколения развелись.

Василий Егорыч накинул халат и вышел в залу, где отворил все окна, выходившее в сад: там, среди кустов сирени и акаций, бродили наседки с цыплятами, чирикали воробьи и распевали петухи.

-- Андрей Петрович! какая, батюшка, погода! ни один листок на дереве не шевельнется. Тю-тю-тю! -- вдруг закричал Василий Егорыч,-- Иван! впусти щенка.

Лакей Иван отворил дверь, и в залу вошел маленький черный щенок, пригибая голову перед хозяином и ласково виляя хвостом. Василий Егорыч взял его на руки и поцеловал в голову.

-- Где это вы были? где таскались?

-- С кем вы там разговариваете?

-- Вот с дорогим гостем: посмотрите, что за прелесть!..

Василий Егорыч внес щенка в комнату Новоселова и положил его на постель.

-- Это Варин... Я не знаю, как он сюда попал: им в саду выстроена будка. Варя страшная любительница по части кур, голубей, собак и всякой твари. Вы посмотрите, глазки какие!

-- Да! я уж не раз думал об этом,-- говорил Новоселов, прикрывая щенка одеялом,-- у животных гораздо лучше глаза, чем у многих людей.

-- Это верно! у какого-нибудь московского сановника или у Удар-Ерыгина с Кузнецкого моста -- глаза черт знает на что похожи: точно у аллигатора... впрочем, и у этого земноводного они хоть любопытней и не столь отвратительны... Вот окружу себя здесь бессловесными животными и буду жить, как натуралист Франклин... погружусь в химию, буду производить разные анализы.

-- В последнее время,-- начал Андрей Петрович,-- этих городов, признаться, я видеть не мог. Пробовал перебраться в Москву, но в Москве еще больше безобразий, нежели в Петербурге: татарщина в полном разгуле, с примесью какого-то старушечьего мистицизма и капустного запаха... Я было думал в Москве определиться на службу; но с одним университетским дипломом, как оказалось, хоть лоб разбей -- ничего не сделаешь: надо сперва несколько раз забежать с заднего крыльца к графине Чертопхановой; притом на естественников смотрят, как на антихристов... Пытался пробовать счастье в губернских городах, хотя в писцы поступить... но там всё играет в карты, пьянствует и спит после обеда... Об уездных городах и говорить нечего: там ведут еще речь о том, что правда ли, дескать, земля вертится?

-- Экая мерзость! -- вздохнув, сказал Василий Егорыч, задумчиво глядя в окно.

-- Я, признаться, только и пришел в себя, как очутился в деревне: вы не можете себе представить, до чего доходила моя радость при виде этих полей, березовых рощиц, грачей и так далее.

Лакей принес газеты и объявил:

-- С почты привезли...

-- Ну-ка посмотрим, что новенького? -- сказал Василий Егорыч, срывая обертки с газет,-- все об обрусении толкуют. "В ущелий,-- читал он,-- духовное лицо говорило проповедь абхазцам, на лицах которых выражалось умиление". Ха, ха, ха!.. Абхазцы умилились, наконец... Они, должно быть, с умилением посматривали на проповедника, заряжая винтовки.

-- Ну-ка, нет ли еще чего? -- проговорил Новоселов. Василий Егорыч читал:

-- "Прискорбный случай; один из здешних врачей, оказав помощь больному старцу, забыл бедную обстановку и горе несчастной семнадцатилетней дочери больного..."

-- Оставьте, черт с ними! -- проговорил Новоселов. Лаская щенка, он продолжал: -- Недавно я ехал на перекладных с одним офицером; он мне рассказывал такие мерзости из столичной жизни, что я с удовольствием засматривался на первую попавшуюся ветлу, даже на лежавшую в яме свинью, которая, в моих глазах, была несравненно чище и опрятнее всех этих столичных шалопаев...

Новоселов встал и начал натягивать сапоги, декламируя:

Вы еще не в могиле, вы живы,

Но для дела вы мертвы давно,

Суждены вам благие порывы,

Но свершить ничего не дано!..

Впрочем, как не дано? -- продолжал он,-- совершаем кое-что: грабим бедных, ездим в каретах да еще слывем за передовых людей. А грабежи производим благопристойнейшим образом...

-- "Завлечение обманом девицы в публичный дом,-- читал Василий Егорыч.-- Грустный случай: молодая, образованная девушка приехала в Петербург для приискания себе места учительницы и публиковала о том в газетах..."

-- Бросьте! я знаю, что дальше!

-- Что? -- спросил молодой человек.

-- Ну, вскоре к ней явился "передовой" господин... Василий Егорыч зачитал: "Вскоре к ней явился приличный господин..." Тьфу!

-- Да ну их к черту!

Василий Егорыч скомкал газеты и бросил их на пол. Новоселов начал подвязывать перед зеркалом галстук.

-- Вот этих бы господ в соху-то! -- крикнул из другой комнаты Василий Егорыч.

-- Они делом занимаются; просвещают отечество...

-- Если бы я имел подобающую власть, выстроил бы где-нибудь в степи избы; завел бы сбрую и непременно запряг бы в соху этих "прогрессистов".

-- Да ведь не станут работать, все перековеркают!

-- Что значит вольный хлеб-то!

-- А главное, даровой!..-- прибавил Андрей Петрович.-- Однако сегодня мы хотели ехать к какому-то графу.

-- Да, да!

-- Уж коляску приготовили,-- сказал лакей.

-- С какой стати мне-то?

-- Пожалуйста, Андрей Петрович: дамы просили... Нельзя... да мы к нему на одну минуту; сделаем визит, и только... Вы так в своем костюме и поедете, нам с этим графом церемониться нечего: если он порядочный человек, мы готовы с ним завести знакомство, а если дрянь, так повернем назад оглобли. Мне думается, не сознал ли этот господин всю пошлось окружающей его среды, не хочет ли он выйти на путь истинный... он, видите, ударился в естественные науки; признак добрый; не свершился ли с ним перелом? А впрочем, кто его знает? Не мудрено и то, что в петербургской гостинице ему подали счет, в котором значилось невероятное количество шампанского, гатчинских форелей и тому подобное, он вдруг и взялся за естественные науки: ведь теперь в окнах всех модных магазинов торчат книги: "Человек и его место в природе", "Мир до сотворения человека", "Ледники" и пр.

-- А вы, однако, Василий Егорыч, распорядитесь насчет лошади и сохи.

-- Ах да! с величайшим удовольствием. Эй, Иван! пошли старосту. Я и для себя тоже велю приготовить соху: это вы великую истину открыли: где-то я читал, что гораздо больше умирает людей от обжорства, нежели от голода, и это я приписываю тому, что мы ничего не делаем, не работаем, а только едим, пьем и катаемся... Отчего у какой-нибудь аристократической барышни шея держится чуть не на ниточке и вся она похожа на копченую сельдь? оттого что не работает, а сидит, да сплетничает, да по шести блюд за обедом кушает...

Вошел староста.

-- Слушай, Агафон: приготовь, друг любезный, две сохи и две лошади.

-- Слушаю.

-- Для нас вот с Андреем Петровичем... да оставь недалеко от дому десятин двадцать пару, чтобы мужики не пахали...

-- Для вашей милости?

-- Для нашей, сударь, милости...

-- Стало быть, мужики будут пахать? -- Да мы, мы! понимаешь?

Староста от смеху закрыл свой рот ладонью и проговорил:

-- Чудны вы, Василий Егорыч!

-- Вот тебе чудны! пришло, брат, время: пора и господ запрягать в соху. А лошадей выбери таких, которые бы нас учили пахать... Как нужно покрикивать на них во время пахоты?

Староста снова фыркнул.

-- Ну, скажи!..

-- Да, стало быть: вылезь! Ой, ой, ой!.. Чудные вы, право слово...

-- А еще как?

-- Возле, ближе! хи-хи-хи...

-- Ну и отлично.

Лакей доложил, что чай готов.

Молодые люди отправились в дом. На крыльце, в белом платке, с розовым поясом, стояла Варвара Егоровна, окруженная разными животными, которым она раздавала хлеб; рядом с ней стояли две крестьянские бабы, одна из них держала на руках ребенка. Василий Егорыч, поцеловав сестру, прошел в дом; Новоселов остался на крыльце.

-- Видите, Андрей Петрович,-- заговорила девушка,-- собаки на вас не бросаются, как вчера; оттого, что я здесь: они меня боятся...

-- Ваш брат мне говорил, что вы любите животных: это вас рекомендует с отличной стороны...

-- Я их очень люблю. Вот посмотрите, Андрей Петрович: у этой бабочки ребенок болен: не знаете ли, чем полечить?

-- Она из вашего села?

-- Из нашего: одна-то -- моя кормилица... она и привела эту бабочку...

-- Ну, русский гражданин, позволь на тебя взглянуть,-- обратился Новоселов к младенцу, которого мать торопливо развертывала. Ребенок, с корою золотухи на голове, с запекшимися устами, тихо стонал.-- Вот эти ножки, Варвара Егоровна, посмотрите,-- продолжал Новоселов,-- обуются в лапотки, будут ходить за сохой, за обозами в крещенский мороз, в октябре месяце при вытаскивании пеньки из реки промокать, опухать, покрываться язвами от простуды и от скорбута вследствие

плохой пищи, и эти подвиги будут совершаться на тот конец, чтобы нам с вами было хорошо.

-- Вы помогите ему...-- с участием промолвила барышня.

-- Чем же я помогу? вы видите, какова мать-то.-- Что вы едите, тетушка?

-- Лебедку, касатик,-- сказала баба.

-- Значит, ребенку не жить на свете; а вот придет рабочая пора, крестьянские дети будут умирать, как мухи.

-- Ступайте,-- сказала барышня бабам,-- сегодня я пришлю к вам горничную.

Бабы поклонились и пошли.

-- Итак, сегодня вы едете к графу? -- сказала Варвара Егоровна Новоселову.

-- Вот как! уж вас, кажется, занял граф?

-- Нисколько! Я так...

-- Послушайте, Варвара Егоровна, вот вам мой искренний совет: не увлекайтесь этой пустой, исполненной безделья и тоски -- светскою жизнью: извратятся все ваши добрые инстинкты; да вы и не годитесь для света. Будьте тем, чем создал вас бог; поверьте, счастье к вам будет ближе.

-- Да с чего вы взяли, что я занята графом?..

-- Я говорю в видах предостережения, из желания вам добра... Впрочем, извините...

-- Ну, хорошо, извиняю... пойдемте пить чай. А не правда ли, какая сегодня славная погода? Вам будет весело ехать...

Дамы, зазвав Василия Егорыча в кабинет, упрашивали его пригласить графа к себе и выбросить из своей головы предрассудки насчет аристократов: граф нисколько не виноват, что родился в великосветской среде; поэтому бросать камень в невинное существо не следует, а тем более поддерживать сословную вражду -- в наш просвещенный век -- недостойно порядочного человека.

Наконец, четверня лошадей, запряженная в крытую коляску, сделав несколько туров около барского дома, подъехали к крыльцу. Все семейство вышло провожать молодых людей. Старик Карпов расспрашивал кучера:

-- С левой стороны какой же у тебя...

-- Косоурый... из Лебедяни...

-- Рессору-то подвязал?..

-- Варя! Варя! отойди! -- кричали дамы девушке, которая гладила рукою лошадь.

-- Осторожней, мой друг,-- сказал отец.

-- Ничего, папочка, он смирный. Петр! -- обратилась Варвара Егоровна к кучеру,-- ты не шибко поезжай и не смей стегать лошадей; а то я тебя тогда!..

-- Ну, до свидания...

-- Как я вам завидую, господа...-- говорила Карпова,-- когда же вы вернетесь оттуда?

-- Если нам там будет хорошо -- пожалуй, останемся обедать, а к чаю сюда...

-- Вася, смотри же... во что бы то ни стало.

-- Понять не могу, зачем я-то еду? -- высунув голову в окно, говорил Новоселов.

-- Ну, сидите уж!.. Пахарь!..

-- Петр! Пошел!

-- Прощайте!

Четверня тронулась, и коляска понеслась по направлению к церкви, завернула налево под гору и скрылась.

-- Боже мой! со мной просто лихорадка! с таким нетерпением я жду развязки, чем все это кончится,-- сказала Александра Семеновна.

-- Я в восторге! -- воскликнула Карпова,-- вот когда начнется жизнь-то... А за все это надо благодарить вот кого...-- Карпова обняла мужа и начала целовать его в глаза; старик покорно наклонился к жене и проговорил: "Что ж с вами делать? не сделай по-вашему -- мне житья тогда не будет..."

Все принялись целовать старика.

-- Варя! -- сказала Александра Семеновна девушке, которая пробиралась в сад,-- пойдем-ка наверх... я тебе что-то скажу...

-- Тетя, милая! -- умоляющим голосом воскликнула Варвара Егоровна,-- я сейчас приду. Я только немножко покачаюсь...

-- Послушай, mon ami: теперь эти качели и своих деревенских подруг надо будет оставить... C'est impossible, ma chere... {Это невозможно, дорогая моя... (фр.).}

-- Ну вот еще! -- сказал старик,-- что граф, так и засесть на пище святого Антония!.. Ступай, Варя! качайся... Если он добрый человек, я готов с ним делить хлеб-соль, а если он выскочка, какой-нибудь франт с Невского проспекта -- бог с ним совсем...

Варвара Егоровна завидела в конце сада дворовых девиц и устремилась к ним. Вскоре послышалась гармония и звонкий смех. Старик приказал запрячь для себя лошадь в беговые дрожки, намереваясь проехать в поле. Дамы с зонтиками в руках отправились в сад.

Коляска неслась по полю среди колосившейся ржи, из которой выглядывали голубые васильки, белые колокольчики полевого плюща, похожие на бабочек, летавших по межам; среди однообразного, глухого топота лошадиных копыт иногда слышался крик перепела, и вслед за этим вдруг появился ястреб, повертывая своей головой над самой рожью, как бы отыскивая смелую птицу; но перепел, при виде зловещей тени, мелькнувшей над его головой, смолкал надолго, вероятно пользуясь быстротою своих ног. Мимо коляски проносились полянки зеленеющего овса, льна и белой гречихи, мелкие дубовые кусты, овражки с маленькими пасеками, наконец потянулись деревни с гурьбою нищих и неумолкаемым лаем собак; стоя перед угрюмыми, закоптелыми окнами избы, держа в руках посохи, нищие пели, как "солнце и месяц померкали, часты звезды на землю падали и как Михаил свет архангел трубил в семигласную трубу", очевидно, песня грозила готовой развалиться избушке страшным судом; избушка смиренно слушала грозную песню, как бы чувствуя за собой множество недоимок, за которые придется ей тошно на том свете.

Коляска продолжала мчаться по бревенчатым мостикам, мимо шумящей мельницы, прятавшейся в лозиновых кустах, где жалобно пищали кулики, мимо барских домов с маркизами и балконами, на которых сидели барыни и кавалеры.

Наконец, во всей своей красе открылся графский дом с огромным садом, из которого высоко поднимались столетние осокори, тополи и сосны. Над домом развевался флаг.

VI

РЕЗУЛЬТАТЫ ПЕРВОГО ВИЗИТА

Часов в десять вечера семейство Карповых сидело в зале. Хозяин, по обыкновению заложив за спину подушку, закрыв глаза, сидел на диване и время от времени сдвигал свою ермолку то на одну сторону, то на другую. Он делал это всякий раз, когда его занимали какие-нибудь новые мысли. В настоящее время он думал о том, какое направление следует дать возникающим отношениям к графу и к чему может повести знакомство с ним?

Его практический ум решил, что "пеший конному -- не товарищ": граф -- особа высшего полета, между тем как Карпов перед ним человек маленький, скромный землевладелец, медными пятаками составивший себе некоторое состояние; хотя совесть подсказывала ему, что его состояние поспорит с любым графским. Как бы то ни было, Карпов не находил ничего общего между собою и графом и решился ни на волос не изменять своей обыденной жизни даже в таком случае, если бы его сиятельству вздумалось влюбиться в его дочь: не покупать лишнего вина, исключая лиссабонского, которое постоянно подавалось к столу, не одевать лакея лучше того, как он одет всегда, то есть с потертыми локтями на старом фраке и не совсем белыми нитяными перчатками.

Успокоившись на таком решении, старик открыл глаза и, с ласковой улыбкой посматривая на свою дочь, разглядывавшую с своей тетей "Иллюстрацию" за большим круглым столом, начал отбивать ногою такт под фортепьянную игру своей жены и припевать: "Рыба-ак, не шуми!" (Хозяйка играла отрывок из "Фенеллы".) Вдруг на улице залаяли собаки, и через минуту у самого подъезда раздалось дружное фырканье лошадей.

-- Наши приехали!-- в один голос вскрикнули дамы.

В залу вошел Василий Егорыч, за ним Новоселов.

-- Вот мы и от графа! -- возвестил первый.

-- Ну что, что?..-- наперерыв спрашивали дамы.

-- Погодите, дайте перевести дух...

-- Пили ли чай? -- спросил старик.

-- Пили у Андрея Петровича,-- сказал юноша, указывая на Новоселова,-- мы к нему заезжали, верст пять крюку сделали.

-- А у графа обедали?

-- Как же! у его сиятельства и обедали, и завтракали, и шампанское пили.

-- Вот как! Значит, он вам был рад?

-- Еще бы! -- произнес молодой человек, доставая сигару.

-- Ну? рассказывай по порядку,-- сказали дамы, садясь все на диван против рассказчика, который стоял среди залы.

-- Вася! что, красив он? -- спросила Александра Семеновна.

-- Чрезвычайно! если хотите, до тошноты красив... в вашем вкусе! Ну-с! приезжаем,-- начал Василий Егорыч, закурив сигару,-- камердинеры в белых жилетах встречают нас у подъезда. Спрашиваем: "Дома граф?" -- "Дома".-- "Доложите ему: соседи по имению".

Хозяйка обратилась к Новоселову, сидевшему у окна:

-- Послушайте, Андрей Петрович, вы явились в этом самом костюме?

-- А то в каком же? -- возразил Василий Егорыч.

-- А я думала, что вы заедете к себе домой, переоденетесь...

-- Ну, ладно! по платью встречают, а по уму провожают... не так ли, Андрей Петрович? -- возразил старик.

-- Оказалось, папаша, граф вас знает,-- продолжал Василий Егорыч,-- когда, говорит, он был предводителем, он ездил к моему отцу.

-- Я его помню! -- подхватил старик,-- ему было тогда лет двенадцать...

-- Начались, разговоры: надолго ли? как и что? Зашла речь о Петербурге, о заграничной жизни и т. п. Граф был очень разговорчив. Я заметил, что приезд наш был кстати... Граф водил нас по саду, по оранжереям; ну, уж сад!.. просто итальянская вилла! Показывал нам памятник из каррарского мрамора, сооруженный его предками над одной собакой... показывал даже огромного медведя, которого он недавно купил за пятьдесят рублей у медвежатников.

-- На что же он ему?

-- Должно быть, для сильных ощущений... Словом, граф, как видно, жестоко скучает. О Петербурге вспоминает с отвращением: эти Берги, Деверии и т. п. ему ужасно надоели; рассказывал, как у кассы, в Большом театре, когда в афишах значилось, что будет петь Патти, двух любителей задавили до смерти.. Черт знает что в самом деле творится!.. Представьте себе: несмотря на все увеселения, в Петербурге свирепствует такая пустота, что однажды (рассказывал граф) во время зимы два знакомые ему витязя ездили, ездили по Петербургу, наконец спрашивают лихача: "Послушай! что возьмешь свезти нас в поле и там заблудиться?"

-- Как заблудиться? -- спросили дамы.

-- Очень просто: как плутают в поле?.. Все захохотали.

-- Ну что же лихач?

-- Лихач, разумеется, сообразил, в чем дело, говорит: "Заплатите мне двести рублей за лошадь и ступайте куда знаете: мне, говорит, пока жизнь не надоела; у меня жена, дети... А с вами заблудишься, да и замерзнешь..."

-- Значит, граф решился навсегда поселиться в имении? -- спросил старик.

-- Навсегда. "Уж если, говорит, очень скучно будет в деревне, то проедусь за границу или куда-нибудь в Бомбей, но уж никак не в Петербург". Или, например, такие курьезы рассказывал: "Зайдешь, говорит, куда-нибудь в ресторан -- только и слышишь: "Дюжину устриц! Sterlet a la minute {Стерлядь на скорую руку (фр.).}, бутылку шампанского!" Заглянешь в афиши -- там в Большом театре "Золотая рыбка", в Александрийском "Все мы жаждем любви", у Берга "Студенты и гризетки", еще какие-то греческие богини.А уж какая скука царит в аристократических гостиных; надобно иметь железное терпение, чтобы выносить ее: разговоров никаких, исключая той же Патти, "La belle Helene" да обычных сплетней..."

-- Удивительный в самом деле город! -- заметил старик,-- сколько денег поглощает... А вишь, чем занимаются? Ищут, где бы заблудиться?..

-- Граф показывал нам свои ученые принадлежности,-- говорил рассказчик,-- микроскоп, минералы, колбы. В кабинете зашла речь, где находится минерал хризоберилл? Граф сказал, что в Зеландии; Андрей Петрович объявляет, что хризоберилл вместе с изумрудом находятся у нас на Урале. Граф так и вытаращил глаза: ему показалось, что к нему приехал сам академик Кокшаров... Да! тут замечательные вещи были; я вам расскажу, какой ученый разговор вел Андрей Петрович с графом, когда мы гуляли по саду. Граф начал с того, что он погрузился в естественные науки, так как они одни и могут дать положительное знание. На это Андрей Петрович заметил, что, не будь естественных наук, мы бы долго еще летали в эмпиреях, упиваясь музыкой собственного красноречия, трактуя об идеальности в реальном и, подобно Рудиным и Лаврецким, ударяя по струнам женских сердец. С этим граф совершенно согласился. Пошли рассуждения об эгоизме, на тему:

Каждый себя самолюбьем измучил,

Каждому каждый наскучил,

что все чего-то ждут, словно не нынче-завтра наступит светопреставление... Граф спрашивал: "В чем же секрет?" -- "А вот в чем,-- сказал Андрей Петрович,-- если мы будем понимать эгоизм так, как понимали до сего времени, то мы не только ничем не будем отличаться от вандалов, но даже просто от акул, которые тем только и занимаются, что пожирают слабейших себя: тогда нечего и думать о прогрессе, о котором мы болтаем с утра до ночи; тогда и самая жизнь-то человеческая сделается невозможною".-- "Что же делать? Как выйти из этой пропасти?" -- спрашивал граф.-- "Заняться самоисправлением,-- был ему ответ,-- отцы наши могли себе благодушествовать, подвергая всякого рода экспериментам своих ближних; теперь эти развлечения мало кого удовлетворяют оттого, что все начали сознательно относиться к окружающему, и нет сомнения, что если общество не исправится, оно задохнется от скуки -- этой современной моровой язвы". Я с своей стороны добавил, что, кажется, уже пришел судья милосердый -- отделить козлищ от овец, пшеницу от плевел... не все-то нам порхать по цветкам... Граф сильно задумался. Наконец, он спросил: "В чем же должно заключаться самоисправление?" Тогда мы перед ним выдвинули соху.

-- Что это? какие глупости! -- воскликнули дамы,-- неужели вы не могли обойтись без вашей дурацкой сохи?..

-- Нельзя, нельзя! mesdames! {Сударыни! (фр.).} этот инструмент -- краеугольный камень общественного благосостояния... А по-вашему, если человек носит pince-nez, так и надо рассуждать с ним об одних сильфидах? Вы видите, что сильфиды ему надоели! что же остается ему предложить, кроме сохи андреевны!

-- Оставь свои глупости! -- перебила хозяйка,-- скажи лучше, что же он, к нам обещался приехать?..

-- На этих днях непременно приедет... Как изволите видеть, милостивая государыня, поручение ваше мы исполнили; за это вы должны благодарить нас,-- заключил Василий Егорыч.

-- Merci, merci... {Спасибо, спасибо... (фр.).}

-- Андрей Петрович,-- обратилась хозяйка к Новоселову,-- как вы нашли графа?

-- Мне кажется, он человек со всеми достоинствами...

-- Короче -- bel homme! {Красавец мужчина (фр.).} -- подхватил молодой Карпов;-- впрочем, он добрый малый... Теперь я поведу речь о том (про графа, кажется, уже довольно), что с завтрашнего же дня я устраиваю во флигеле лабораторию, пора приниматься за дело; потом мы с Андреем Петровичем решили насчет вас, сударыня,-- обратился Василий Егорыч к сестре,-- мы хотим сделать такого рода предложение: не угодно ли вам брать уроки по какой-нибудь отрасли знания у меня или у Андрея Петровича? Намерены ли вы чем-нибудь заняться, кроме ваших кукол и собачек? Мне кажется, что вам скоро наскучат детские игры...

-- Да, я готова,-- воскликнула Варвара Егоровна,-- кто ж тебе сказал, что я только способна играть в куклы?

-- Пожалуйста, не обижайтесь.-- Василий Егорыч поцеловал сестру.-- Теперь позвольте спросить, какой предмет вы желаете изучать?

-- Я, право, не знаю,-- сильно покраснев, сказала девушка.

-- Хотите, я вам буду читать гигиену -- уменье сохранять свое здоровье? -- предложил Новоселов.

-- С удовольствием,-- ответила будущая ученица.

-- Ах, Basile! чего ты не затеешь? -- возразила мать,-- скажи, ради бога, к чему эти уроки? Ведь она читала много: например, "Хижину дяди Тома", Островского, Тургенева, мало ли кого?

-- Ну, пусть играет в куклы,-- сказал молодой человек.

-- Maman, я с удовольствием готова поучиться чему-нибудь...

В это время старик обратился к Новоселову:

-- Ничего! Займитесь с нею... как сохранять здоровье, всякому надо знать... А то, признаться, мне доктора наскучили... Надо делать так, чтобы обходиться без них; я век целый прожил без всяких лекарств...

-- А вы мне, Егор Трофимыч, позвольте у вас брать уроки сельского хозяйства,-- сказал Новоселов.

-- С большим удовольствием,-- ответил старик,-- вы как думаете насчет хозяйства? у нас тут свой университет.

Хозяйка поднялась и объявила, что отправляется наверх; она пригласила с собой сына, чтобы он рассказал ей кое-что про графа.

-- Через полчаса я буду во флигеле,-- сказал молодой Карпов Новоселову,-- если соскучитесь, приходите.

VII

БЕСЕДА В КАБИНЕТЕ

Дамы с Василием Егоровичем отправились наверх; старик повел Новоселова в свой кабинет, приказав слуге зажечь лампу.

В кабинете на стенах висели фамильные портреты, связки ключей от кладовых, барометр, сабли с портупеями и целый ряд старых картузов, которые когда-то носил Карпов; на столе лежали конторские книги; очки, мешочки с образцами овса и гречихи, молитвенники. В переднем углу, украшенные вербами, помещались образа в золотых киотах, внутри которых хранились бархатные шапочки от святых мест, венчальные свечи и аномалии хлебных злаков: двойные, тройные и даже семерные колосья ржи и пшеницы.

-- Прошу покорно,-- сказал старик, указывая гостю на диван и сам располагаясь в креслах.

Новоселов закурил сигару и начал:

-- Мне, Егор Трофимыч, хочется поближе познакомиться с положением сельского батрака. Сколько вы платите своим рабочим в год?

-- Цена разная,-- сказал старик, искоса поглядывая на собеседника,-- впрочем, никак не более тридцати пяти рублей в год... харчи мои...

-- А одежда?

-- Уж это их дело! как они хотят... Наступило молчание...

-- Да заметьте,-- продолжал старик,-- из этих тридцати пяти рублей крестьянин должен заплатить подушные, пастушные, пожарные, мостовые; сверх того одеть, обуть себя, прокормить детей...

-- Так,-- задумчиво проговорил Новоселов.

-- Что ж делать? Такая цена везде: оттого-то все мужики и разорены. Придет время платить подати, мужик начнет метаться как угорелый; нанимается на заработки -- за какую угодно плату; уж тут его бери руками. Ошалеет совсем: ты ему даешь пять рублей за обработку десятины, а он просит четыре с полтиной... Что говорить,-- сказал старик, вздохнув,-- положение безвыходное... Вот вам и воля, которой вы добивались, господа прогрессисты.

-- А нет ли между вашими мужиками такого господина, который вовсе не имеет земли, следовательно, не знает ни подушных ни пастушных?

-- Есть такой мужик: его зовут Андреяшкой. Он отказался от надела, выпросил у мира местечко для избы и живет один с женою. Поутру придет к моему старосте и спрашивает работы. Ему нет дела, кормлена ли лошадь, которую ему дают; сломалась соха, давай другую. Таких бобылей стало появляться немало, особенно в последнее время. Да, по-моему, Андреяшка -- философ. Вы что же, Андрей Петрович, хотите завести работников?

-- Сохрани меня бог,-- сказал Новоселов,-- ведь по вашим словам, я им должен платить по тридцати пяти рублей в год?

-- Разумеется. Иначе какая же вам будет выгода? Так что же вы намерены делать? -- спросил Карпов, пристально глядя на гостя.

-- Удалиться от зла и сотворить благо; другими словами, продать землю.

-- Как?..

-- Непременно...

-- Послушайте, Андрей Петрович, я, право, никак не могу верить тому, что вы говорите. Извините за нескромный вопрос: чем же вы будете жить? Деньги, которые вы получите за ваше имение, конечно, пролетят, служить вы не хотите, на что же вы рассчитываете?

-- Дело вот в чем, добрейший Егор Трофимыч: признаться сказать, надоели мне эти родовые наши именьица, с которых мы получаем доход, не помышляя о том, какими путями он достигает нашего кармана... а главное -- пользы-то нам от него мало... хочется мне хлебнуть горькой чаши, которую пьет наш народ.

-- Значит, хотите быть мужиком?

-- Где мне об этом мечтать -- изнеженному баричу, просто потешить себя хочется: опротивел мне наш пресловутый, незаслуженный комфорт; попробую надеть мужицкий армяк...

Старик засмеялся и вдруг воскликнул:

-- Да вы, я вижу, шутите мужицким армяком-то? Знаете ли, на что вы решаетесь?

-- Знаю...

-- Нет, не знаете... Вы, батюшка, с позволения сказать, мелко плаваете! Хотите, я вам расскажу, что такое мужицкая жизнь?

-- Сделайте одолжение. Я вас предупреждал, что мне хочется поближе познакомиться с положением нашего крестьянина.

-- Эй, человек! подай нам вина!-- крикнул старик. Слуга подал лиссабонское. Собеседники выпили по бокалу (у Карпова и к простой водке подавались бокалы).

-- Слушайте, почтеннейший Андрей Петрович; я буду краток, но выразителен,-- так начал старик, наполнив снова бокалы.-- Представьте себе мужицкую избу,-- старик низко развел руками, желая представить убогую хижину,-- вонь... мерзость... тараканы...-- Старик отплюнулся.-- Н-нет, вы не знаете мужицкой жизни; я вам ее обрисую...

-- Обрисуйте, пожалуйста.

-- Выпьем!--сказал старик.-- Я, батюшка, около сорока лет трусь около этого народа: я его изучил не по книжкам, как вы!.. Про летнюю пору я вам не буду говорить: вы ее более или менее знаете; а я начну с зимы, когда вы в своем Петербурге слушаете Патти, а у нас в трубе своя Патти запевает.

-- Вы расскажите, что я буду делать зимою, живя в крестьянской избе.

-- Я к тому-то и веду. Прежде всего надо встать с петухов, часа в три утра, чтобы задать всей скотине корму... слышите? а корм надо с вечеру изготовить в вязаночках; потому в три часа утра некогда его искать на гумнах; темно, да еще, пожалуй, на волка наткнешься, у нас же волков пропасть, примите к сведению (они ходят по дворам-- ловят собак)... На рассвете опять принимайся за корм; тут надо идти в одонья и отрывать его из-под снегу. Потом разносить этот корм по двору, по закутам; а заметьте, дверей везде пропасть; иную отворишь -- она из пятки вывернулась,-- надо чинить, а то выскочит скотина. Далее, придете в избу -- отдохнете да поговорите с бабами о том, когда начать морозить тараканов!.. Вот вопрос! А не забудьте, на дворе опять ревет скотина, просит опять есть!..

-- Да ведь сейчас дали...

-- Что ж такое, что дали? ведь корм-то непитательный -- солома; скотина оберет колосок, да и опять кричит.

-- Ну, а в продолжение дня!

-- В продолжение дня? Извольте послушать, какая музыка пойдет: надо избу отчистить от снегу, потому в окнах темь; на дворе вырубить лед из корыта, обить бочку и ехать за водой. Потом бочка завязла, сидит в сугробе; глядь, и завертка лопнула. Одним словом, вавилоняне, что ль, строили памятник, когда было смешение языков?.. вот то же самое столпотворение идет и в мужицком быту... Я очень хорошо знаю, что вы фантазируете: вам мужиком не быть, это я наперед скажу; тем не менее я подробно описываю вам мужицкую жизнь, чтобы вы не относились к ней легкомысленно... Да! мужик наш -- это, я не знаю, какая-то скала! где нам! -- Старик махнул рукой.

-- Но вы обещались рассказывать, так продолжайте,-- сказал Новоселов.

-- Что же рассказывать? Что рассказывать про ад кромешный!..-- с грустью проговорил старик.

-- Вы мне, Егор Трофимыч, обещались читать лекции по сельскому хозяйству: вот что вы теперь передаете, это-то я и желал слышать от вас.

-- А весна!..-- продолжал старик, покачав головой,-- все больны, скотина без корму... хлеба нет... Или вот, самое простое обстоятельство, например сошник наварить. Мужик приходит к кузнецу; оказывается, что кузнец завален работой; значит, прошатался задаром. В другой раз идет; кузнец говорит: "Еще не брался за твою работу". Ну, наконец, справлен сошник. Мужик выехал пахать, прошел несколько борозд -- хлоп! палица пополам; надо ехать в город; а тут навстречу верховой с известием: мировой судья требует в свидетели. Мужик едет за двадцать верст к мировому, а там объявляют, что дело отложено до пятницы; ступай назад! Да что тут рассказывать! Ясно как день, что вы забрали в голову пустяки, Андрей Петрович... Извините за откровенность.

Новоселов молчал. Старик посмотрел на него и сказал:

-- А вам, знаете, что нужно?

-- Что?

-- Жениться да обзавестись семейкой... вот чего вам недостает.

-- Где нам мечтать о таком счастье...

-- Отчего же? -- с участием спросил старик.

-- Ведь надо, я думаю, понравиться какой-нибудь барышне, а это вещь невозможная. Нашим барышням нравятся каменные дома да люди, получающие хорошие оклады жалованья; а у меня нет ни того, ни другого. Притом какая же дура пойдет за человека, у которого идеал -- соха и армяк? Вот если бы я проповедовал теплую лежанку, охотниц нашлось бы много.

-- Так, стало быть, все-таки решились пахать.

-- Непременно!

-- Ну, батюшка, вы неизлечимы.

-- Пожалуй, что и так. Прибавьте к этому, дескать, всякий по-своему с ума сходит. Покойной ночи.

-- До свиданья.

VIII

ПРИЕЗД ГРАФА

Через несколько дней слуга Карповых объявил барину, сидевшему за письменным столом в кабинете: "Граф едет!" С тем же известием он бросился в девичью, и вскоре во всем доме, среди суматохи и беготни, на разные голоса раздавалось: "Граф едет! едет! Оля! Груша!.." "Подайте мне сюртук!" -- кричал барин, снимая с себя камзол.

Все, что было в доме, припало к окнам и, затаив дыхание, стало высматривать, как к крыльцу подъезжала четверня вороных, запряженная в щегольскую коляску; на козлах красовался кучер в форменном кафтане и старый камердинер в ливрее и шляпе с позументами. С невыразимым наслаждением, любуясь на это зрелище, хозяйка говорила своей горничной: "Грушка! да смотри, смотри..."

-- Вижу, сударыня! просто на редкость!.. Наверху Александра Семеновна в каком-то упоении

говорила, отходя от окна:

-- Оля! мне душно! подай капли!..

-- Черт бы всех побрал,-- кричал барин, с трудом всовывая руку в сюртук,-- изволь исполнять бабьи прихоти...

-- Оля! маши на меня веером,-- опустившись на кушетку, говорила Александра Семеновна.

Одетый по последней моде, в шармеровском фраке, в черных узеньких панталонах с лампасами, в белых перчатках, с пробором на затылке, граф явился в залу.

Лакей доложил, что господа скоро выйдут. Граф начал поправлять перед зеркалом свою прическу.

Вошел, в светлом клетчатом жилете и в длиннополом сюртуке, хозяин. Граф быстро сбросил с глаз pince-nez и отрекомендовался.

-- Прошу садиться,-- сказал старик, утирая на лице пот.

Зашуршали платья, и в зале явились дамы.

-- Это моя жена... моя свояченица,-- сказал старик. Граф, ловко придерживая шляпу, сделал реверанс с

глубоким поклоном, причем его pince-nez заблестел и закачался, как маятник.

Все уселись. Со стороны дам последовали один за другим вопросы, на которые граф не знал, как отвечать. Мало-помалу беседа приняла плавное течение. Старик распространился о покойном отце графа; спросил о его матери, которой досталась седьмая часть от мужнина имения, и получил известие, что она постоянно живет за границей.

-- Так вы теперь сами приглядываете за хозяйством? -- сказал, наконец, старик.

-- Да... нельзя, знаете... правда, управляющий у меня -- честный малый... но свой глаз все-таки необходим...-- Граф очаровательно улыбнулся.

-- О, без сомнения! -- подхватили дамы.

-- А много у вас нынешний год в посеве? -- спросил старик.

-- Десятин около трех тысяч, если не больше...

-- Слава богу!..

-- Скажите, граф,-- спросила хозяйка,-- ведь вы бывали за границей?

-- Едва ли не всю Европу объездил,-- почтительно наклонившись, произнес граф.

-- Разумеется, были в Италии?

-- Чудная страна! какой климат! да притом Италия,-- как вам известно, страна искусства...

-- А Флоренция--я воображаю, что это такое!..

-- Это скорее -- женственный город... знаете ли, мягкость какая-то во всем... в природе и в людях... Там этого нет, как у нас в Петербурге: всякий косится друг на друга... там все это поет... плащ через плечо... шляпа набекрень... Да вообще город замечательный сам по себе: например, Lung Arno... il giardino di Boboli... palazzo Pitti... chef-d'oeuvre! {Вдоль Арно... сад Боболи... дворец Питти... шедевр! (ит.).}

-- А в Андалузии вам не случалось быть? -- в свою очередь спросила Александра Семеновна.

-- В Андалузии я был проездом, с матерью; она любит Испанию... там такая природа, что, право, чувствуешь себя несчастным при мысли, что родился на бесприютном, мрачном севере...

-- Ах! именно бесприютный... мрачный север...

-- И не скучали за границей? -- спросил хозяин.

-- Уже впоследствии... действительно начал скучать...

-- По России?

-- Мм-да... если хотите...

-- Само собою разумеется,-- подхватила Карпова,-- вы родились в России... очень естественно... да ведь все, живущие за границей, жалуются на тоску по родине... А кажется, чего бы тосковать?

Граф вздохнул, промолвив:

-- Что делать! видно, уж человек так создан. Наступило молчание. Все как будто хотели перевести

дух после обильной умственной пищи, которою угостили себя.

-- Ваши молодые люди дома? -- обратился граф к хозяйке.

-- Они во флигеле... я за ними пошлю. Иван! -- Вошел слуга.-- Сходи во флигель и скажи господам, чтобы они пожаловали сюда.

-- Молодой барин у себя-с,-- доложил лакей,-- а Андрея Петровича, кажись, нету...

-- Где же он?

-- Они давеча собирались пахать... Все навострили уши и засмеялись.

-- Ступай узнай! (Лакей вышел.) Ведь Андрей Петрович, наш знакомый, чудак страшный,-- поспешила объяснить Карпова,-- явилась у него фантазия labourer la terre... vous comprenez, monsieur le prince... mais certainement c'est une idee fixe... {Обрабатывать землю... Понимаете, князь... но, конечно, это навязчивая идея... (фр.).}

-- Ваш сын и ваш знакомый говорили мне об этом,-- улыбаясь, сказал граф.-- Конечно, я не спорю, в этой мысли есть много хорошего... гуманного даже, и вообще современного... но с другой стороны, как хотите...-- Граф пожал плечами,-- ведь это такой труд... такой подвиг, для которого, мне кажется, надо родиться героем...

-- Просто утопия!..-- подхватила хозяйка,-- люди молодые... жаждут деятельности... а развернуться не над чем... ну и составили теорию такую...

-- Впрочем, что ж? я готов! -- воскликнул граф,-- что ж? пахать землю в гигиеническом отношении -- полезно... Я совершенно согласен, что нам работа нужна... у нас движения мало... Но предлагать для этой цели соху!!! Дело в том, что у нас, к несчастию, есть общественное мнение -- деспот, пред которым всякий более или менее преклоняется... Дело другое, если бы мы жили где-нибудь на необитаемом острове...

-- Они оба дома! -- возвестил слуга,-- чем-то занимаются...

-- Так я к ним пойду. Надеюсь, это недалеко отсюда? -- спросил граф.

-- Вам хочется к ним? -- спросила хозяйка, поднимаясь.-- Иван! проводи их сиятельство. Граф! завтракать с нами... надеюсь, вы не откажете нам в этом удовольствии...

-- Avec plaisir... au revoir... {С удовольствием... до свидания... (фр.).} -- Граф удалился.

-- Ах, какая прелесть!..-- нараспев возопили дамы, всплеснув руками,-- как мил!.. charmant!.. il est beau! {Очарователен!.. как он хорош! (фр.).}

-- Оля! подай мне веер... Какой bel hornme!..

Восхищаясь дорогим гостем, дамы разошлись по своим комнатам. Старик отправился по хозяйству.

IX

ЛЕКЦИЯ

В сопровождении слуги Карповых и своего камердинера граф шел через сад во флигель. Садовник с лопаткою в руке и бабы, половшие клубнику, отвесили ему низкий поклон. Лакей, забежав вперед, отворил калитку. Граф увидел длинное здание с двумя подъездами.

-- Так они здесь живут,-- сказал он.

-- Так точно! -- подтвердил Иван,-- а энто вон ихние сохи...-- прибавил он, указывая к воротам.

-- Как?! -- воскликнул граф.

-- Действительно-с! осмелюсь доложить, они дня с четыре пашут... Сначала по зорям... так как днем жарко -- а вчера в самый жар пахали...

Граф смотрел на сохи с тем выражением, которое обличало более чем ужас.

-- Да-с,-- продолжал лакей, заметив действие своих слов,-- они шибко занялись... потому соха не свой брат! она все руки отвертит... Особливо кто без привычки...

-- Им никто не помогает? -- спросил граф.

-- Насчет пахоты-с? Никто!.. они как есть без всякой прислуги... молодой барин две Лалицы сломали, а Андрей Петрович подсекли было ноги лошади... Бог даст, привыкнут,-- заключил слуга.

Через минуту он ввел графа в большую светлую комнату, среди которой стоял Василий Егорыч, одетый в блузу, держа в руках пробирный цилиндр и стеклянную палочку.

-- Ба, ба!..-- воскликнул химик,-- я было только хотел идти в дом. Здравствуйте, граф.

-- Чем это вы занимаетесь?

-- Делаю анализ почвы.

Граф при помощи pince-nez пристально взглянул на цилиндр.

-- Это я осадил магнезию,-- объяснил Василий Егорыч,-- видите, какой получился осадок?

-- Это магнезия?

-- Она.

-- А сероводорода сюда не нужно? -- спросил граф.

-- На что же? Он испортит все дело.

-- Значит, почва хорошая?

-- Ну нет! -- возразил химик, становя цилиндр за окно,-- во-первых, хлористый барий никакой мути не производит... лапис осадка не делает... соляная кислота шипенья не производит... Словом, почву надо удобрять известью, серной кислотой и поваренной солью... вот какова земелька-то! да и фосфорных солей очень мало... Ну-с, рассказывайте, как вы поживаете? медведь жив?

-- Ничего... на днях скинул было с себя ошейник... поправили... Где же Андрей Петрович?

-- Он в соседней комнате. Пойдемте к нему.

Василий Егорыч отворил двери и ввел графа в другую комнату, в которой за столом сидели Новоселов и Варвара Егоровна.

-- Честь имею рекомендовать -- моя сестра,-- сказал Василий Егорыч. Девушка встала и сделала книксен.

-- Я, кажется, вам помешал,-- начал граф, смотря на тетрадку с карандашом, лежавшую перед барышней.

-- О! нисколько! -- объявил Новоселов.-- Не угодно ли присесть?

-- Андрей Петрович читает моей сестре гигиену...

-- Да у вас сильно процветает наука! -- объявил граф, держась за спинку стула и приготовляясь садиться,-- если позволите, и я послушаю...

-- Вы сделаете нам большую честь... но мы уже на половине дороги,-- сказал Новоселов.

Граф сел, сказав девушке, которая слегка отодвинула свой стул: "Mille pardon, mademoiselle" {Тысячу извинений, сударыня (фр.).}.

-- А вы не слыхали новость, граф,-- сказал Карпов,-- Андрей Петрович продает свою землю и удаляется в пустыню...

-- Как? куда же это вы?

-- Кое-куда... впрочем, это еще не скоро.

-- Как жаль! вы останьтесь с нами, Андрей Петрович...

-- Об этом мы поговорим; позвольте мне кончить лекцию.-- Василий Егорыч также сел послушать. Новоселов объявил: -- Предупреждаю вас, граф, что наша беседа ничего нового не представит для вас, все это вы тысячу раз слыхали...

-- Ах, напротив... я уверен... я так мало знаю...

-- Вот в чем дело,-- обратился учитель к своей ученице:

"В природе, как я упомянул, разлита творческая сила; возьмите растение, кристалл какой-нибудь, мускул -- все это созидалось вследствие творческой силы; из зерна является растение с листьями и цветами, наши пищеварительные органы из ржаной муки умеют сделать кровь.

Люди богатые едят кровавые ростбифы, другими словами, готовую кровь вливают в свою собственную, так что желудку не над чем и призадумываться; зато привыкший к ростбифам желудок станет в тупик перед ржаным хлебом, а какая-нибудь редька повлечет за собою смерть.

Так как человек существо всеядное, то и богатые люди прибегают к спарже, трюфелям, салату, фруктам. Но у них, как наука доказала, более половины пищи остается неусвоенною организмом, потому что богатые люди по большей части ничего не делают...

Таким образом, если хотите иметь исправный желудок, во-первых, не балуйте его изысканной пищей, а во-вторых, непременно работайте.

В этом направлении и идите: не хотите простудиться -- привыкайте к холоду; ибо в настоящее время стало известно, что радикальным средством против жаб и катаров служит холодная вода, точно так же, как от объедения -- диета и труд.

Вообще природа все нужное дает тем, которые прибегают к ее помощи, и преследует нарушителей своих законов. Зверей она одела в шерсть, лошади дала копыто, между тем тунеядца прежде времени лишила волос, наделила подагрой и так далее. Я вам, кажется, упоминал, что в природе существует правда; во имя этой правды неумолимая природа жестоко наказывает всех, считающих ее не за мать свою, а за врага, от которого надо скрываться; в силу этой правды человечество, хотя и медленно, идет вперед.

Наши цивилизованные люди все меры употребляют для того, чтобы удалиться, или, вернее, скрыться от природы. Зато посмотрите, как эта псевдоцивилизация изнеживает, расслабляет и извращает людей, делает их трусами, жалкими отребьями...

После сказанного вам нетрудно убедиться, что надобно любить природу; а она на каждом шагу учит нас умеренности, труду, самоусовершенствованию, наконец, тому, что жизнь не есть праздник, а высокий и тяжкий подвиг.

До сего времени мы не знали цены ничему, а как скоро история вытащила нас в колею общечеловеческой культуры, мы и забегали, как клопы (насекомое паразитное), ошпаренные кипятком.

Задача цивилизации состоит не в том, чтобы жить на чужой счет, подставлять друг другу ногу (чего не делают даже самые низшие сравнительно с нами животные, и притом гораздо более способные к общественной жизни, нежели мы, например, пчелы, муравьи и пр.); а в том, чтобы блага природы распределить между возможно большим числом людей, чтобы путем науки выяснить тунеядцу, что от жирного куска, который он схватил у ближних, испортится желудок, его постигнут разные болезни, а лень и праздность доведут до смертной тоски.

Верь, ни единый пес не взвыл

Тоскливее лентяя,--

говорит один поэт. Словом, кусок, отнятый у ближнего, тунеядец схватит себе на погибель. Вы слыхали крестьянскую пословицу, что чужое добро впрок нейдет; эта пословица справедлива более, чем думают. Тот же поэт в одном месте говорит:

Роскошны вы, хлеба заповедные

Родимых нив,

Цветут, растут колосья наливные,

А я чуть жив!

Ах, странно так я создан небесами,

Таков мой рок,

Что хлеб полей, возделанных рабами,

Нейдет мне впрок!

Тунеядцам пища служит отравой; вся жизнь их не что иное, как патологический процесс; их фешенебельные квартиры -- больницы, где в сильном ходу геморрои, желудочные катары, изнурения, расслабления, "укрепляющие эликсиры, питательные шоколады", сверх всего этого хандра и непомерная скука... Никто из этих господ не может сказать, что его не грызет какой-то червяк, который --

В сердце уняться не хочет никак;

Или он старую рану тревожит,

Или он новую гложет".

-- Какую глубокую правду вы говорите, Андрей Петрович! -- воскликнул граф,-- позвольте пожать вам руку! Я не знаю, каким светом!..-- Граф не договорил и взялся за голову, как будто хотел оттуда вытряхнуть что-то...-- Представьте себе,-- продолжал он,-- у меня есть один знакомый в Петербурге, богач страшный. Само собою разумеется, каких-каких благ он не испробовал в своей жизни: он прежде времени облысел и согнулся, так что не может сидеть прямо, а поднявши ноги вверх... этот человек обыкновенных блюд уже не может есть: сидя спиной к своему повару, он приказывает ему изготовить, например, дупеля, но так, чтобы эта птица ни под каким видом не походила на самое себя: "Положи, говорит, в него мозгов, трюфелей"... вообще черт знает чего... Что ж бы вы думали? на этих днях получаю известие, что этот господин хотел застрелиться...

Новоселов продолжал: "Несмотря на роскошь, которой окружены эти несчастные, они покоя себе не видят: то устремятся за границу, то опять на родину, и так далее. Жизнь для них не имеет ни малейшего смысла. Вот к чему можно прийти в наше время. Привожу слова другого поэта:

Под бременем бесплодных лет

Изныл мой дух, увяла радость,

И весь я стал ни то ни се.

И жизнь подчас такая гадость,

Что не глядел бы на нее!"

-- Итак,-- обратился Новоселов к Варваре Егоровне,-- теперь мы с вами узнали, отчего происходит вся эта кутерьма. В подтверждение сказанного приведу слова евангелия.

Учитель взял лежавшую на столе книжку с золотым распятием на переплете и с расстановкой прочитал следующее: "Блюдите и хранитеся от лихоимства: якоже не от избытка кому живот его есть от имения его: душа больши есть пищи и тело одежды. Продадите имения ваша и дадите милостыню. Сотворите себе влагалища не ветшающа, сокровище неоскудеемо (то есть займитесь самоисправлением,-- добавил учитель): да будут чресла ваши препоясана и светильницы горящий (разумеется нравственный мир человека). Блаженыи раби тии, их же пришед господь обрящет бдящих. Аще же речет раб в сердце своем: коснит господин мой прийти, и начнет бита рабы и рабыни, ясти же и пити упиватися. Приидет господин раба того в день, в онь же не чает, и в час, в онь же не весть (припомните судию милосердого, о котором говорил Василий Егорыч). Той же раб биен будет много". Запишите эти тексты в свою тетрадку,-- сказал Новоселов девушке,-- еще присоедините слова апостола: "Не трудивыйся -- да не яст". На том мы пока и остановимся. Слушатели сидели в раздумье. Граф раза два вздохнул, устремив взор в угол аудитории и играя брелоками на своих часах. Василий Егорыч обратился к сестре с такими словами:

-- Ну, что же ты, убедилась в необходимости труда?

-- Еще бы! -- промолвила девушка.

-- Это главное! Я рад, что из тебя не выйдет сахарная барышня... Тебя, может быть, занимает вопрос: кто эти дармоеды, о которых говорилось в лекции?

-- Дармоеды -- это мы все!.. Положим, наши предки Рим спасли; да мы что сделали такое?.. Не правда ли, граф?

-- О! без сомнения!..-- тоном передового человека сказал граф.

-- Вот мы когда заговорили о деле-то! -- объявил Василий Егорыч. Все встали из-за стола.-- Что называется, до самого корня...

-- В настоящее время,-- подтвердил граф,-- когда, так сказать, все в каком-то напряжении... чего-то ждут...

-- И мечуться от скуки,-- добавил Карпов. Граф засмеялся. Новоселов обратился к Василию Егорычу:

-- Как бы мне найти покупателя на свою землю?

-- Найдутся, не беспокойтесь! Я сегодня скажу отцу, не купит ли он?

-- Андрей Петрович хочет последовать словам евангелия: "Продадите имения ваша",-- заметил граф.

-- "И дадите милостыню",-- прибавил Новоселов.

-- Что же, вы хотите буквально исполнить эти слова? -- спросил граф.

-- Я хочу одну половину имения продать, а другую отдать мужикам.

Граф окинул с ног до головы проповедника и взглянул на его учеников, как бы приглашая их разъяснить слова своего учителя.

Василий Егорыч, скрестив руки, начал:

-- Да что ж, граф?.. помочь крестьянам следует! Мы едим устриц, а мужики -- лебеду. Мы от праздности едва не на стену лезем, а у мужиков рубаха от поту не просыхает...

323

-- Да я -- не спорю... я нимало на это не возражаю... напротив, я убежден, что этим только путем и следует идти в настоящее время,-- возразил граф.

-- Когда на то пошло, давайте, господа, все последуем евангельскому учению: я скажу отцу, чтобы он отдал в мое распоряжение мою наследственную часть; вы, граф, конечно, также заявите ваше сочувствие крестьянам. Ведь ваша мать не может запретить вам располагать своим имуществом, как вы вздумаете...

-- Само собою разумеется,-- сказал граф.

-- Значит, остается сказать: "Да здравствует разум!" -- воскликнул юноша,-- вот она, наконец, Америка-то! а мы искали выхода! вот где наше спасение... пусть там прогрессисты ломают головы над экономическими и разными современными вопросами, воображая, что мужиков можно просвещать тогда, когда у них желудок набит мякиной. Нет! сперва надо дать человеку перевести дух, а там и книжку подкладывать. Знаете ли что, господа? Если наше решение состоится (я в этом и не сомневаюсь), откроем школы для народа и сами возьмемся его учить, только не латинскому языку, как того желают просвещенные друзья народа, а естествознанию. Земли у нас бездна, и земля давно выпахалась, скотоводства нет, удобрять почву нечем; шестьдесят миллионов людей задыхаются в курных избах, питаясь мусором и не имея никакого понятия о сохранении здоровья. А мы, образованный класс, бесимся от скуки, прикидываемся благожелателями родины, рассуждаем по-потугински, что Россия гвоздя не выдумала, и сидим сложа руки где-нибудь за границей. Между тем с русских земель получаем денежки, этим мы ничуть не брезгаем!.. Еще за хлеб за соль ругаем русский народ неисправимым холопом! Какие мы сыны отечества?!. что мы для него сделали хоть бы за то, что оно вспоило, вскормило нас? Мы выучились, a la Онегин, Печорин, Рудин -- прикрывать мировыми вопросами и возгласами о гражданской деятельности свои любовные интрижки, какими-то исполинскими замыслами объяснять свое тунеядство... Итак, господа, выступим на честный путь... Если не имели совести отцы наши, из этого не следует, чтоб и в нас ее не было... Поделимся с несчастным народом, чем можем... Не все-то нам ездить на его спине!..

Слуга возвестил, что завтрак готов. Он предложил графу зонтик, сказав, что заходит туча.

В комнате становилось темней и темней; в отворенные окна повеяло прохладой. Зашумел ветер. Молодые люди вышли из флигеля.

X

НЕОЖИДАННЫЙ СЛУЧАЙ

По дороге неслась столбами пыль; ветер кружил солому, пух и нес к реке холсты, за которыми бежали бабы. По темному небосклону змейками скользили молнии. Слышались глухие, замирающие раскаты грома.

В саду шумели и волновались кусты сирени, бузины, яблони, с которых падали плоды. По направлению к пасеке, стоявшей на краю сада, летели с полей пчелы; к калитке с люльками за плечами бежали поденщицы, прикрываясь кафтанами. Садовник закрывал парники соломенными щитами.

Близ барского дома с хлебного амбара, под который вперегонку спешили куры, сорвало несколько притуг и отворотило угол повети. По застрехам слетались воробьи и недавно кружившиеся под небосклоном ласточки.

Удары грома слышались один за другим. Наконец, закапал крупный дождь, и вскоре хлынул страшный ливень. В воздухе, кроме сплошной водяной массы, сопровождавшейся необыкновенным шумом, ничего не было видно.

Вдруг молния, сделав несколько ослепительных зигзагов, быстро упала вниз, и вслед за тем раздался оглушительный удар грома; застонала земля, и дрогнули здания.

Сидевшие в отворенном сарае кучера сняли шапки и набожно перекрестились...

-- Не обойдется без греха,-- заметил один из них. Вслед за ударом хлынул проливной дождь.

-- У нас случай был,-- рассказывал один из кучеров,-- шел по дороге мужичок с косой; а тучка небольшая зашла над самой его головой. Вдруг грянул гром, и мужик потихоньку, потихоньку, словно нагибался... и упал... Мы все это видели...

Когда на небе сквозь легкие облачка выглянуло солнце, горничная прибежала в конюшню и объявила графскому кучеру, чтобы он закладывал лошадей. Опуская в карман трубку, кучер сказал:

-- Будь хоть светопреставление -- ни на что не посмотрит: что бы часочек погодить? Теперь коляску испачкаем на отделку.

-- Видно, обедать не останется,-- сказал другой.

-- Господа упрашивали его, отказался... говорит, дома есть дела...-- объяснила горничная и ушла в дом.

-- Какие дела? -- возразил графский кучер,-- никаких там делов нету; одна забава -- медведь...

Лошади были поданы. На крыльце происходило прощание Карповых с графом.

-- Не забывайте нас, граф,-- говорили дамы,-- приезжайте на Ильин день; отправимся в лес...

-- Непременно, если не задержит что-нибудь. А вы, господа,-- обратился граф к молодым людям,-- приезжайте без всяких церемоний...

-- Как жаль, граф, что вы не остались обедать...

-- И дорога грязна,-- сказал старик...

-- Дорога почти высохла... дождь шел недолго... Коляска плавно покатилась от барского дома.

Небо было чисто, лишь кое-где неподвижно стояли белые облака. Под лучами ярко светившего солнца все вдруг ожило и встрепенулось; трава, которую с наслаждением щипали животные, листья деревьев -- покрылись яркою зеленью. В воздухе запели птицы; послышалось жужжанье пчел, стремившихся в поле.

На селе, при громком пении петухов, среди выгона, бабы расстилали холсты. За околицей, в мокром кафтане, босиком, мужик вел за повод клячу, запряженную в соху, на которой звенела палица, болтаясь между сошниками. Завидев коляску, мужик издали снял шапку и свернул лошадь в сторону; граф кивнул пахарю головой.

В поле наперерыв весело распевали жаворонки. Мимо коляски потянулись хлеба; в некоторых местах колосья ржи спутались и поникли от бури. В воздухе пахнуло медовым запахом гречихи.

Душевное расположение графа не совсем гармонировало с окружающей природой; его отъезд из дома Карповых, как читатель видит, был поспешен -- и причиною этого было то обстоятельство, что во время завтрака молодой Карпов с энтузиазмом заговорил о пожертвовании земли крестьянам. Таким поворотом дела граф не очень был доволен. Впрочем, к удовольствию графа, речь молодого Карпова была замята стариком, нашедшим энергическую поддержку в лице дам. Отъехав на несколько верст от дома Карповых, граф принялся рассуждать:

-- Удовлетворит ли меня эта философия: "Продаждь имение и раздай нищим?" Успокоит ли она неугомонный пыл моих сомнений, мучительную жажду чего-то осмысленного, верного, ясного? Неужели последние слова науки совпадают с учением евангелия? Камердинер доложил:

-- Ваше сиятельство! а громовой удар не прошел даром.

Камердинер указал на дым вдалеке. Граф привстал и посмотрел вперед.

-- Кажется, недалеко от Погорелова,-- сказал он.

-- Да это оно и горит! -- с уверенностью воскликнул граф.

-- Чего доброго? вон изволите видеть ветряную мельницу? она как раз стоит против сельского старосты... и пожар-то с того конца идет...

-- Так и есть,-- подтвердил кучер,-- смотри, как лижет... все разгорается...

-- Пошел! -- крикнул граф.

И четверня полетела вскок. В деревнях, среди улиц, группами стоял народ. Мужики садились верхами на лошадей.

В последней деревне, под названием "Сорочьи гнезда", подле барского дома суетился господин в соломенной шляпе и громко кричал: "Живей! живей запрягайся!"

-- Mesdames! -- обратился господин к дамам, стоявшим на балконе, и кивнул головой на графский экипаж,-- monsieur le prince... monsieur le prince... {Сударыни! князь... князь... (фр.).} -- Дамы навели на графа бинокли.

-- Проворней,-- кричал господин в шляпе на пожарную команду, выдвигавшую из сарая бочки.

-- Веди бурого! Стой! -- шумели кучера,-- хомут надели наизнанку!

-- Mesdames! Семен Игнатьич! едемте!

Вскоре загремели гайки, заскрипели немазаные колеса,-- и пожарная команда вместе с господами устремилась на пожар.

С горы открылось Погорелово, объятое ярким пламенем; в дыму виднелись черные шапки пепла... слышался глухой, нескончаемый шум народа, треск огня и разрушавшихся зданий... надо всем этим звучал благовест в набат.

Коляска приехала на пожар. Над некоторыми избами в дыму виднелись люди с граблями, попонами, веретьями, которыми прикрывались соломенные крыши. Близ самых изб толпились массы народа; крюками тащили бревна, ломали стропила, провозили бочки с водой; вырывавшееся из окон пламя нещадно обхватывало зеленые деревья, стоявшие у домов; в народе раздавался отчаянный крик:

-- Скорей, воды! воды!..

Толпа мужиков схватила за узду лошадь, запряженную в водовозку, и тащила ее в разные стороны.

-- Твоя сгорела! Не спасешь! моя занялась...

-- Поворачивай! дорогу заняли! В другом месте кричали:

-- Не ломай!

-- Отойди! убьет!

-- Цепляй за слегу!..

Из сеней, одной избы тащили мертвого мужика и, пробираясь сквозь толпу, несли его на воздух.

По направлению к выгону народ выносил свое имущество; несли бороны, сохи; кто вез сани, бабы вытаскивали гребни, ухваты, прялки; один мужик, потеряв всякое сознание, нес в поле своего кафтана осколки кирпичей. Среди убогого имущества, обняв свою дочь, голосила мать:

-- Остались мы с тобой бесприютные!..

XI

ИЛЬИН ДЕНЬ

Имение Новоселова находилось верстах в пяти от Карповых, вблизи деревни Вязовки, состоявшей из двадцати крестьянских дворов. Ветхий господский дом с полуразвалившимися сараями и конюшнями стоял особняком, разделяясь от деревни глубоким оврагом, через который перекинут был мост. Около барского дома находился пруд, заиленный до того, что в жаркие дни скотина входила в него на самую средину по колени.

В полуверсте от Вязовки протекала небольшая речка с мельницей и толчеей, на которых издавна росла крапива и несколько молодых берез, наглядно знакомивших путника с распространением растений при пособии ветра, но мало говоривших в пользу владельца этих заведений.

Среди Вязовки красовался кабак с мелочной лавочкой, откуда крестьяне брали соль, деготь и другие товары, платя за них почти вдвое дороже против городского, особенно в осеннее время. Целовальник знал все статьи нового положения, на основании которых, как он уверял, производил с крестьян взыски за долги не деньгами, а натурой, и притом без всяких формальных судов, по мнению самих крестьян отнимавших только время.

На барском дворе во флигеле, состоявшем из четырех небольших комнат, помещался арендатор с семейством. Он был из дворовых и управлял когда-то имением своего барина, но с объявлением воли приписался к мещанам и стал заниматься арендой. В последнее время он пришел к убеждению, что сельским хозяйством заниматься не стоит: "Урожаи стали плохие, земли вздорожали, с рабочими никак не сообразишь. То ли дело,-- рассуждал он,-- состоять на коронной службе: всегда сух, тепел; накупил акций железных дорог или билетов внутреннего займа -- и покуривай сигару; а там, глядь, билеты поднялись в цене или выигрыш тысяч в десять..."

Рядом с заросшим травою барским домом стояла русская изба с резным крыльцом, выстроенная на случай приезда барина; над ее крышей возвышалась скворечница,-- утеха барского караульного, одинокого старика. Во внутренности избы отгорожена была отдельная комната, которую украшали картины: отец Серапион, кормящий из рук медведя, затворник Иоанн и проч.

На Ильин день, после обедни, арендатор подъехал на дрожках к своему флигелю и, увидав толпу мужиков, шедших к барскому дому, спросил:

-- Куда это вы, ребята?

-- Да велено сбираться к барину; должно, насчет сенокосу...

Пришедши в комнату и повесив картуз близ старинных часов с футляром до самого потолка, арендатор обратился к жене и сидевшему с ней за самоваром целовальнику:

-- С праздником!

-- И вас с тем же, Алексей Митрич,-- проговорил целовальник, выходя из-за стола и подавая руку хозяину.

Арендатор оделил всех, не исключая и детей, возивших по полу бумажного коня, по кусочку просфоры и сел за стол.

-- Что ж не в кабаке?-- спросил он целовальника.

-- Там есть кому без меня... жена справится. Сами знаете, не добро быть человеку едину...

Арендатор тряхнул куском сахару над чайным блюдцем.

-- Зачем-то барин велел мужикам сбираться,-- сказал он.

-- То-то и я подошел разведать: не будет ли нашему брату какой поживы? Что-нибудь барин хочет затеять.

-- Аль думаешь подделаться к нему?

-- Отчего же?.. Барин россейский! он залетит опять в Питер, а нам пить, есть надо... Я прошлое лето снял у Горшковых сто десятин по три рубля, а мужикам роздал по семи, а хорошенькую по десяти...

-- Ничего! -- одобрительно проговорил хозяин.

-- Да ведь в долг, Алексей Митрич; ждать до новины. Вон Карпухины должны мне двадцать рублей, плотник Федосей -- шестьдесят, и без всяких расписок.

-- Неужели ваши деньги не пропадают за мужиками? -- спросила хозяйка.

-- А бог-то? -- возразил целовальник,-- ведь у всякого человека, Марья Прокофьевна, совесть есть: ежели я с вами, будем говорить с глазу на глаз, богу помолимся и вы человек благородный, разве вы отопретесь от своих слов? Опять небойсь у вас на дворе есть какая-нибудь скотинишка... вот какое дело...

Все помолчали. Целовальник, опрокинув чашку и перекрестившись, начал:

-- Вот бы вам, Алексей Митрич, подбиться к погореловскому графу... хоть бы насчет лесу... уж и статья! однова дыхнуть!.. А барин -- угар! он слова не скажет... человек тоже, надо прямо говорить, благородный...

-- Однако село-то его сгорело!

-- Да!.. от молоньи... говорят, ударило прямо в Епихванову избу... мужики-то были на покосе... как есть все вчистую решило... Так теперь стоит один господский дом...

В это время арендатор взглянул в окно и сказал:

-- Барин приехал.

-- С мировым посредником,-- подхватила жена,-- и старшина с писарем... что-нибудь не так... Сходи, Алексей Митрич, узнай, что такое?

-- Пойдемте вместе,-- сказал целовальник и обратился к хозяйке,-- благодарим покорно за угощение. К нам просим милости...

-- Ваши гости...

Арендатор и целовальник отправились в барский дом; у крыльца стоял тарантас, несколько телег и толпился народ. Мужики рассуждали:

-- Смотри, ребята: в случае чего... ежели насчет старшины,-- надо выбирать кого поаккуратней... чтобы за нас умел сказать слово...

-- Кого ж выбирать? -- раздались голоса.

-- Да на что лучше Якова Калистратова?

-- Постой! не хочет ли барин отбить у нас Карнаухов Верх...

-- Не шумите! -- закричал сельский староста, выходя из сеней,-- сейчас разверстка будет...

-- Братцы вы мои! -- заговорил народ... -- Что-то будет!..

Послышались тяжкие вздохи, сдержанный шепот. Мужики вдруг смолкли. На крыльце появилось начальство. С минуту длилась тишина; слышно было, как по двору пищали цыплята, над которыми в вышине носился коршун.

-- Ну, ребята,-- объявил посредник, держа в руках бумагу,-- вы должны благодарить бога, что избавились от чересполосицы: размежевание кончилось, и вам остается разверстаться с вашим барином. Так как ваш поселок стоит далеко от водопою, то Андрей Петрович решился отдать вам ту часть, которая могла бы преграждать путь к реке, то есть он уступает вам с наделом удобной и неудобной, по урочище Дубровый Лог, Парохин Верх и Живое Урочище -- реку Осетр, сколько на плане значится. Сверх того, он уступает вам небольшую рощицу, которая находится в этом наделе. Что касается до ваших повинностей, то они вами уже уплачены, когда дача находилась в чересполосном владении. Я очень рад,-- продолжал посредник,-- что вы теперь справитесь; мне будет легче сбирать с вас подати.

Посредник обратился к барину вполголоса: "Беда с этими сборами; исправник оттого и отказался от должности".

-- Само собою разумеется,-- объявил он мужикам,-- как люди темные, вы можете во зло употребить данные вам средства... Будьте осторожны и в случае нужды не откажитесь помочь барину.

-- Что же вы молчите? -- кивнув головой мужикам, подхватил старшина.

-- Завсягда... с нашим удовольством,-- заговорили мужики,-- последним поделимся...

-- За этакой надел надо благодарить своего господина,-- сказал старшина, сходя с крыльца и приготовляясь произнести речь мужикам. Он стал к ним лицом, поднял руку вверх и объявил:

- Таперича вам, к примеру, надо жить степенно, чтобы все было как следует: пуще всего не надобно займаться пьянством... да насчет податей быть исправными... потому что хорошего -- доводить себя до этого? И какое ежели дело насчет уборки хлеба господам, то они завсегда наши благодетели,-- и беспримерно жить в аккурате! друг друга не обижать, начальства не ослушаться... соблюдать себя в обхождении обаполо благородства... в случае чего прямо ко мне,-- я вас окорочу...

Старшина посмотрел на посредника, доставая из шляпы платок, чтобы утереть с своего лица катившийся пот. Посредник жестом дал ему знать, что речь его произвела впечатление. Старшина отошел в сторону.

-- Кто из вас грамотные?-- объявил писарь,-- подходите...

-- Ну, теперь ступайте домой! -- сказал посредник.-- Вот как господа об вас заботятся: умейте ценить и пользоваться такими благодеяниями.

Мужики, держа в руках шапки, один за другим потянулись с барского двора. Вскоре всей ватагой они очутились в кабаке, куда пришел и целовальник.

-- Ну, ребята,-- объявил последний,-- вам теперь ничего не остается делать, как взять сороковую бочку вина...

-- Ой ли? -- подхватили мужики.

-- Верно! потому, изволишь видеть,-- выкладывая на счетах, говорил целовальник,-- двадцать дворов, шестьдесят ревизских душ... так?

-- Так,-- согласились мужики...

-- Забыл я: кто это делал добрые дела, Филарет милостивый или Иоанн многострадальный? На милость образца нет! Понимаете? Вам теперь надо гулять целую неделю... жена! откупоривай бочку...

-- Погоди, Перфил Семеныч,-- заговорили мужики.

-- Чего там годить? входите сюда, выкатывайте...

-- Ребята! брать, что ль? -- спросил один мужик...

-- Постой! Надо сперва разобрать...

-- Да чего вы боитесь? Аль не выпьете? -- продолжал целовальник,-- дай-ко из соседних деревень налетят, узнают... Федюшка! Запрягай лошадь! - Ступай на завод... я вижу, дело-то не на шутку разыграется...

-- Ведро, Семеныч!

-- Ведро! там видно будет.

-- Погоди! может, после что откроется...

-- Чему открыться? -- кричал целовальник,-- аль вы впервой видите барина? Опять дело было при посреднике... Экие дураки! вам теперь сто молебнов надо отслужить, а не то что из пустого в порожнее перегонять...

-- Семеныч! стало-быть, наша земля по самый Парохин Верх?

-- Тебе сказано, по Дубровый Лог, Парохин Верх и речку Осетр...

-- Так, так...-- заговорили мужики...

-- Ведь область али нет?

-- Область!..

-- А как же мы будем делить землю? по тяглам аль по душам?

-- Зачем тебе делить! Без тебя все сделается... Неси вино! тащи на улицу...

-- Постой! как же насчет Парохина Верха-то? Семеныч! положи-ко нам на счетах...

-- Ну, будет кричать! давай два ведра. -- Семеныч! и ты с нами выпей!

-- Поздравляю вас... Дай господи вам богатеть...

-- Кушай на доброе здоровье... А хозяюшке твоей надо купить настоечки...

-- Это она потребляет... да что ж вы не зовете своих баб?

-- Антон! беги за ними... да захвати ковригу хлеба... Ребята! неси вино на улицу... там просторней...

-- Что ж не сказано: платить за нее аль нет?

-- За вино-то, что ль?

-- Толкуй еще! я вон плачу за двух, которые в люльке качаются...

-- Ну, не толкитесь здесь! ступайте на улицу...

-- Слава богу! мы господами не обижены... Я хотел давеча сказать: вы-то, мол, нас не забудьте,-- а мы вас из нужды выручим... бывает, миром в один день справишь... аль мы не крещеные?

-- Вон сорочинские завсегда уберутся с хлебом, а у него копны в поле...

-- Что такое значит? отчего так? На улице раздавались песни.

XII

ПЕРЕПИСКА

НОВОСЕЛОВ В. Е. КАРПОВУ

Село Кострюлино. Сентябрь.

Расставшись с вами, по совершении купчей крепости, я долго стоял у растворенного окна моей комнаты и вслушивался в городской шум. Было около девяти часов вечера. "Прощай, мираж! -- думал я,-- жаль, что ты унес из моей жизни целых пятнадцать лет! Обращаюсь опять к тебе, мать природа: прими к себе заблудшего, кающегося сына..."

Но что значит эта перемена? Этот родной луг, который был так прекрасен во время моего детства, речка с островами, поля -- все, что так радостно когда-то встречало меня, возвращавшегося из дальней стороны,-- теперь смотрит на меня неприветливо, все чуждо мне и, увы! как будто гонит от себя прочь... Я вижу, как на этому лугу сидят группы детей; они веселы, они у себя дома; их мудрая мать, как и меня прежде, ласкает, занимается их воспитанием... А я, одинокий, стою перед ней и чувствую, что на родной земле уже нет для меня места... Я вижу, как и в былое время, сидит у своей хатки старичок, тихо доживая век свой; как он ни страдал здесь, как ни голодал, от сырости и холоду ни мерз, природа сберегла-таки его до сего времени...

Что же мне делать? Неужели на арену схваток с ближними?.. Нет, что бы со мной ни было, как бы мать природа ни наказывала меня за мои преступления, я преклоняюсь перед ее ударами и, может быть, вымолю у ней прощение. Я виновен в том, что, получивши ясный взгляд на наших меньших братьев, сколько раз приезжал к ним, воочию видел их бедствия и уезжал, не сделав им ничего, словно спасался бегством...

Вот почему я оставил свою Вязовку... Для нового вина нужны и мехи новые...

Рано утром я выехал из города. Небо было пасмурно. Потянулись скошенные поля, обозы, богомольцы с сумками,-- вот деревня, усаженная березками, ряд высоких возов с отпряженными лошадьми, в стороне деревянная церковь...

Погода вдруг переменилась; подул холодный ветер, по небу понеслись тяжелые, осенние облака.

На первом постоялом дворе я спросил себе водки и редьки (не правда ли, смело?) и, проехав несколько верст, снова возблагодарил бога за его милости; вместо того, чтобы получить лихорадку, несмотря на то, что у меня в желудке вместо ростбифа была редька, я чувствовал себя прекрасно... Я с удовольствием начал беседовать с ямщиком о мужицком житье...

Но вот и ночь. Справа и слева появляются какие-то одинокие дома; пролетит тройка с колокольцем... Лошади наши выбираются на горку; ямщик идет рядом с повозкой и закуривает трубку...

-- Так ты знаешь село Кострюлино?

-- Как не знать. Там наши часто бывают. Там живет лекарь Гаврил Иваныч...

-- К нему-то я и еду.

-- А много осталось до Кострюлина? -- Верст сорок.

Опять заскрипела повозка. Вот уездный город; замелькали кривобокие лачужки, пустыри, заборы и, наконец, каменные дома; в окнах горят огни. Что делают там люди? Купчиха ли расспрашивает богомолку про чудеса, купец ли с очками на носу сидит за счетами, или чиновник блуждает по своей квартире, не зная, за что ему приняться? спать ли, пройтись ли куда, переписывать ли бумаги? Душа его, несмотря на долговременную, беспорочную службу, все куда-то просится, чего-то ждет... но ждать, кроме пряжки и смерти, нечего... Мещане ли с соборным голосистым дьяконом пьют чай и ведут беседу о концерте: "Кто взыдет на гору господню?" Пройдут десятки, сотни лет, люди, как и теперь, будут изнывать в своих каморках и чего-то ждать...

Часов около десяти мы приехали в деревню Павловку. Я зашел в крестьянскую избу, наполненную народом. За столом сидели девицы; у них были так называемые посиделки. На полатях лежали мужики. Между тем осенний ветер стучал ставнями и подвывал под окнами, как бы аккомпанируя грустным песням. Девицы пели:

Ходила Маша по саду,

Сбирала вишенья,

Сбирала своих подруженек.

Сажала их за дубовый стол,

За белы скатерти.

Сама садилась выше всех,

Клонила голову ниже всех.

Как мне жить, подруженьки,

Во чужой семье?

Как мне чужого отца

Звать батюшкой?

Мне звать его батюшкой

Не хочется.

Мне было так грустно, я так полюбил избу, этих добрых людей, что у меня подступили слезы. Я вышел на улицу.

Завернув за угол крайнего дома, я очутился в поле,-- опять на большой дороге. Ветер не затих, но небо просветлело; высоко и ярко светила луна сквозь прозрачные белые облака; вокруг нее образовался светло-оранжевый, широкий круг. Я шел по гладкой дороге; на небосклоне тускло очерчивались ветлы, словно избы, телеграфные столбы... впереди вдруг показалось что-то живое и вскоре исчезло... Я все шел... Но, наконец, без всякой причины меня объял ужас... Чем более я всматривался в пустынную даль, тем страшнее она мне казалась... Невольно подумал я, что русские мужички, населяющие эти страшные степи, подвизающиеся в этом мертвом пространстве,-- великие люди; вспомнил я наши города, пятиэтажные дома, мосты, насыпи, вспаханные поля,дубинушку зеленую, наконец эту вечную безысходную нужду,-- и преклонился перед мужиком.

Через час я возвратился в избу; народ разошелся, исключая хозяев, садившихся за ужин. Семья начала есть тюрю; хозяйка, державшая на руке младенца, подала на стол на дне чашки молоко. Все хлебнули и, вздохнув, вышли из-за стола. Разумеется, все были голодны.

Поутру я зашел в соседнюю избу. Так называемая черная печь была только что закрыта; по избе носился дым; запах был невыносимый. Посредине хаты висели лапти; по полу бродили неумытые дети. Один мальчик с разбитым носом, на котором запеклась кровь, пристально смотрел на меня.

-- Это у вас мазанка?-- спросил я, не зная, с чего начать разговор.

-- Мазанка... Цыц!-- крикнула старуха на петуха, запевшего на всю избу.-- Мы недавно выстроились. Мы прежде были прудищенские. Барин нашу землю взял себе, а эту отдал нам.

Вошел мужик с красной, больной щекой, сказав:

-- Доброго здоровья!

-- Здравствуй. Что ж, вы довольны этим местом?

-- Местечко бы и ничего, да вот достатки плохие,-- сказал мужик.

Эта неизменная песня заставила меня не возобновлять разговора про достатки.

-- Что это мальчик-то ушибся? -- спросил я.

-- Да вон об чугун расшибся. Старуха погладила мальчика по голове.

Я все рассматривал избу: на полу, на лавках, на хорах была такая грязь, что меня ошеломила эта страшная картина человеческого унижения. Я почувствовал боль в голове и вышел.

У самой избы я увидел телегу с приходским священником. Его работник стучал палкой в окно и кричал:

-- Выносите новину!..

На улице шумели грачи, летали голуби, вдали сверкала речка. Светило солнце. Пользуясь хорошей погодой, я отправился пешком в село Кострюлино. Дорогой мне стало стыдно за свое малодушие, и я решился непременно выпить чашу до дна...

Сейчас только получил ваше письмо и прочел его с удовольствием. Работайте, мой милый друг! не унывайте! Как только присмотрюсь к родным картинам, примусь и я за дело. Передайте вязовским мужикам, что, когда они поправятся и выстроят школу, я весь к их услугам. Вот видите, кусок хлеба впереди есть...

Доктор, у которого я остановился, мой давнишний приятель, поселившийся на вечные времена в глуши. Он купил у кострюлинского барина десятин пять земли, развел сад, устроил пасеку и занимается практикой, снабжая крестьян лекарствами и наставлениями. На вопрос: отчего он не живет в городе,-- Гаврила Иваныч (так звать его) отвечает: "Мне нужно, чтобы вот тут, против окон, пролетел вальдшнеп, чтобы зимою я видел заячьи следы на снегу; без этого я не могу жить".

Насчет моего намерения приняться за мужицкую работу вот что он говорит: "Даю вам честное слово, что через неделю, а много через две, вы схватите горячку. Вы хотите шутки шутить с жизнью, так знайте же, как закаливается наш русский пахарь,-- он с раннего возраста ходит разутый, раздетый, голодный; этого мало: тот из наших крестьян делается настоящим пахарем, кто в детстве перенес всякие тифы, лихоманки (последних народ насчитывает двенадцать); а вы знаете, что редкие из крестьянских детей переносят это испытание; статистика говорит, что нигде так не мрут дети, как в русском народе".

Чудак воображает, что я боюсь смерти... На этих днях я отправляюсь снова в путь... впрочем, недалеко... Если долго не буду писать, не удивляйтесь этому. Но вы, пожалуйста, пишите. По-прежнему адресуйте на имя Гаврила Иваныча в село Кострюлино.

ПИСЬМО КАРПОВА К НОВОСЕЛОВУ

Октябрь.

На улице грязь по колено и завывает ветер, но мы, любезный Андрей Петрович, пока не падаем духом. Сестра учит детей грамоте, сама берет у меня уроки химии. (Я вам писал, что единственная уступка, какую отец мог сделать,-- это школа для крестьянских детей: все остальные мои просьбы признаны не подлежащими удовлетворению; придется сознаться, что natura non facit saltum {Природа не делает скачков (лат.).}). Александре Семеновне я устроил аквариум, перед которым она проводит целые часы, любуясь каким-нибудь головастиком. Граф к нам давно не ездит; слышно, что он завел борзых и гончих собак. Относительно погореловских его крестьян, к сожалению, известно, что они побираются. К нам он не ездит потому, вероятно, что считает нас людьми "опасными". Да оно лучше! пусть все размещается по удельному своему весу.

Наши говорят, что вы сбили меня с истинного пути. Я им сказал, что Андрей Петрович только ускорил процесс кристаллизации моих убеждений. Тетушке я на опыте показал это (раствор глауберовой соли и готовый кристалл той же соли).

Александра Семеновна присутствовала при некоторых химических опытах. Раз у нас зашла речь с ней, по поводу серной кислоты, о кулачном праве. Я убедил ее, что химия вовсе не учит кулачному праву, и серная кислота, вытесняющая слабейшие кислоты, доказывает лишь то, что в природе надежны одни прочные соединения (гипс).

В настоящее время я приступаю к определению свойств почвы по дикорастущим на ней растениям. Это возможно в таком случае, когда известен состав золы растений, длина и форма их корней. У Либиха определен состав некоторых наших полевых растений, но у него ничего не сказано про нашу кормилицу лебеду; поэтому я хочу начать анализы с этого растения.

Перед тем я разлагал почву, находившуюся в банке с давно умершим растением; я открыл, что последнее погибло от недостатка некоторых солей. Уже не в первый раз мне приходит мысль, что растение -- то же, что и животное, которому нужна пища, свойственная его организации; между тем люди не знают, сколько борьбы, роковых усилий поддержать свое существование заключалось, например, в этом умершем растении; а какая-нибудь ложка супу, спитой чай могли бы вдохнуть в него жизнь и разукрасить его лепестки... Все это я объяснил сестре. Она спросила меня: "Кто ж эти люди, которые преследуют естествознание?"

Сообщу вам кое-что о нашей школе. Она выстроена по моему плану и представляет два здания; в одном детей учат, в другом их кормят (отец отпускает провизию, но не без того, чтобы не сказать всякий раз: ну, уж времена!). Отец Павел, наш священник, также учит детей грамоте. Он составил было программу преподавания такого рода:

В. Кто спасся после потопа?

От. Ной. (Как будто он один.)

В. Сколько было чистых пар животных и сколько нечистых? и т. д.

Новостей у нас никаких. Отец нимало не раскаивается в покупке вашей земли. Он часто бывает в Вязовке и вспоминает, сидя в старом доме, вашего покойного батюшку: "Примерный был хозяин и добрый сосед! а вот что значит детки! постройка вся развалилась, в доме живут одни галки, сам наследник этого имения пропал без вести". Отец хочет в вашем имении устроить отдельную ферму. Вязовские мужики заметно поправляются; они обещались у себя в деревне выстроить школу. Бывший ваш арендатор живет в Сорочьих Гнездах и торгует у графа десятин в пятьсот лес. Наши все вам кланяются и просят, чтобы вы приезжали к нам на святки. К этому особенную просьбу присоединяем сестра и я --

Василий Карпов.

ОТ ТОГО ЖЕ К ТОМУ ЖЕ

Декабрь.

Вот и зима на дворе, любезнейший Андрей Петрович. Как-то вас бог спасает? Признаюсь, я без ужаса не могу подумать о ваших похождениях a la Вамбери {В стиле Вамбери (фр.).}. Я начинаю серьезно побаиваться за ваше здоровье: доктор говорил вам правду...

Извещаю вас, что ученье у нас кончилось, ибо до рождества осталась одна неделя. Я никуда не поеду во время праздника, буду ждать вас. У нас в доме настоящая больница. Никто никуда не ездит, все стонут, а иногда ведут разговорную канитель такого рода, что хоть уши зажимай. У нас гостят две барышни-соседки (уже заматорелые), которые исправно играют в свои козыри и даже на гармонике. Мать не выходит из своей комнаты; Александра Семеновна по целым дням сидит наверху и раскладывает гран-пасьянс. К ней часто приходит из города странница -- тип, заслуживающий внимания. Когда эта женщина тут, то весь дом, не исключая прислуги, стекается наверх послушать, что будет говорить матушка Апраксия. По-видимому, Апраксия пользовалась когда-то красотой, потому что, несмотря на свои пятьдесят лет, она и теперь поражает своими как огонь сверкающими карими глазами, правильными и тонкими чертами лица. Разглагольствования ее в таком роде:

-- Всё мы недовольны! Отчего? оттого, что стали вольны... Баба, змея подколодная, она взяла верх над мужем. Он на работе всю свою силу положил, а она думает только о нарядах. Есть баба благочестивая, баба домовитая и баба -- змея; выбирай любую.

-- Выбирай любую,-- поощряет странницу лакей Иван.-- Вы верно говорите.

-- Что сказано в писании?-- строго оглядывая публику, спрашивает Апраксия.-- Сказано: брак есть таинство... разве он теперь таинство? жены все пустились в разврат, надели кринолины, да шляпки, да разные тряпки! Ходят в церковь зачем? друг друга перемывать да осуждать. А что читает дьячок: "Щедр и милостив господь", этого они не слушают. Цветы на лугах давно посохли и пропали. Где они? Они очутились все на платьях да шляпках!.. Все стали умны, да у всех порожни гумны... все учены, да в ступе не толчены... я ведь вот какая!..

-- Это проезжай всю Россею,-- замечает Иван,-- нигде таких умных слов не услышишь...-- Горничные вздыхают. Александра Семеновна слушает с глубоким вниманием.

-- А вы, толстые купцы, проклятые...-- обращается Апраксия к воображаемым купцам,-- куда готовите свою душу? в ад ее готовите! Как кошка достает из дупла скворцов, так и вы бедных хватаете, обманываете! Ты хочешь чаю? погоди! я тебе из ада смолы кромешной накачаю! Прежде бесы шлялись где попало... а теперь они сидят в людях... Все забыли храмы божьи; молятся, только бесов утешают... А что дьякон голосом выводит? Никто не слушает; все живут обманом, хитростию... Все бога забыли, все сатану возлюбили... Христа вторично распинают, ко кресту его пригвождают, родителей не почитают... Мне однажды сказал голос: "Иди за мною, Апраксия!" Я и иду, словно парком. Вдруг опять слышу: "Смотри! эти парки -- будут жарки!.." Не правду я говорю?-- обращается Апраксия к Ивану и продолжает:-- Правда светлее солнца: солнце померкнет, а правда никогда! Все умны! Слава богу, хоть я одна дура (Апраксин крестится). Один про меня сказал: "Она -- словно Леонид". Да! нынче всякий Леонид, кто правду говорит.

-- А что значит вскую шаташеся?-- спрашивает Иван, ухищренный в писании.

-- А вот что!-- Странница неожиданно напускается на Ивана за его дерзкие слова,-- вот ты постов не соблюдаешь, мамон свой набиваешь, бесов утешаешь -- вот и шатаешься, да скоро и в ад попадешь... Я вижу,-- продолжает странница, обращаясь к смущенному Ивану,-- как за спиной твоей сидит бес да на ухо тебе шепчет, вот ты векую и шатаешься...

-- Матушка Апраксин!-- говорит Иван,-- я спрашиваю насчет жизни: отчего я шатаюсь?

-- Ну, а я отчего шатаюсь? Почем я знаю! Вот так-то один говорил мне: ты не за свое дело взялась; апостол сказал: "Женщина да не учит". А разве я учу? Я разговариваю... Хочешь -- слушай, хочешь -- нет... Я говорю про разврат: нынче парни покупают орехи, а от этого бывают прорехи...

-- И все правду говорит,-- восклицают слушатели. Александра Семеновна очень любит странниц; она даже ведет переписку с монахинями. Посылаю вам образчик одной из душеспасительных бесед: "Христос посреде нас, моя безценая подруга и собеседница Александра Семеновна (соблюдена орфография подлинника). Спасайса, моя голубушка, придумываю и вспоминаю, как мы стобою, моя незабвенная, проводили время приятно, часто ты пекласа о своей жизти, я знаю, что не без скорби теперишняя ваша жизть, но что делать, нада всегда вуме держать, что здесь не вечность и здесь покою нечего желать, а ждать и думать о вечном покои кабы нам не ли-шитца вбудущей жизни; о себе скажу, что телом здорова да духом часто бизпакойна и скорбями висьма давольна но все дыки моя галубушка опишу, как я грешная празник встретила, после утрени во втором часу обедня, пришли отобедни напились чаю збулками и легли спать..."

Теперь опишу я, как мы вообще проводим время. Мать, рассматривая в увеличительное стекло разные картинки, расспрашивает меня, что такое диафрагма, которая будто бы не дает ей покоя (уездный доктор определял ее болезнь); при этом она жалуется на бессонницу. В углу на столе сидит любимица матери -- ангорская кошка, словно мертвая: она постоянно спит, опустив голову до самого стола... Скука страшная. В зале за чаем или обедом идут разговоры такого сорта:

-- Смотрите, какой снег идет!-- говорят барышни-соседки.

-- Да! теперь дорога поисправится,-- замечает отец.

Все задумываются, как будто решают вопрос: что, если в самом деле дорога исправится? Куда ехать? ехать-то и некуда. Затем идет речь о том, что в город приехали фокусники,-- купчиху Слабоумову схоронили, гувернантка Прянишникова убежала с офицером. Зина Горшкова влюбилась в дьякона. (Отец любит слушать подобные курьезы.)

Иногда приезжает к нам сосед Пылаев и начинает пороть околесную... (Надо заметить, что мужики почему-то стали ему поперек горла.)

-- Вы не знаете этого народа!-- вопит он, осушая одну рюмку водки за другой.

-- Как мне не знать мужиков?-- возражает отец.

-- Нет, вы не знаете! вы не знаете! Разными послаблениями вы только избалуете мужика! его тогда не допросишься ни на какую работу. Тот только и работник -- у кого нет ничего... (каков?) Разве наш мужик думает о завтрашнем дне? у него есть лапти да кусок хлеба, он и лежит на печке. Его, голубчика, тогда только и можно прикрутить, когда ему есть нечего! О! вы не знаете этого народа!

Пылаев напивается у нас всякий раз до помрачения ума, и тогда только и слышишь: "Parole d'honneur {Честное слово (фр.).}, последние времена пришли..." Каковы типы, любезнейший Андрей Петрович, окружают меня? Отец Павел также нередко посещает нас; повествует про больных, про повсеместный угар, как одной бабе "а толчее руку отшибло и пр.

Я живу во флигеле с старым охотником Поликарпом, который рассказывает мне про жизнь и нравы птиц. Рассказы эти до того хороши, что я записываю их для моих учеников, с которыми после святок намерен проходить естественную историю. На сон грядущий Поликарп рассказывает мне про волков и разбойников (во мне уцелели барские замашки): как, например, в старину шайка удальцов верхом на лошадях, в полночь, останавливалась перед домом дьячка, который со смирением являлся перед гостями и упрашивал их зайти к нему откушать хлеба-соли. Незнакомцы с кистенями и топорами спрашивали у причетника: не видал ли он проехавшей тройки?.. "Людей бедных и смирных,-- говорит Поликарп,-- разбойники не обижали, а, напротив, даже помогали им; приходского попа сам атаман нередко просил помолиться за него богу и давал на весь причт не менее красненькой". Во время подобных рассказов иногда с такою силою бушует вьюга на улице, что флигель наш уподобляется морскому судну, носимому волнами. У меня кружится голова, и я слышу явственно скрып мачт, хлестание волн, даже крик народа... Господи, как иногда тяжело!.. невыносимо грустна ты, русская жизнь... Где-то вы теперь? Меня берет досада, что вы не пишете... Живы ли?..

ОТ ТОГО ЖЕ К ТОМУ ЖЕ

Март.

Что же вы не пишете, Андрей Петрович? Где вы? Что поделываете? Беседой с вами я только и отвожу душу... Один в поле не воин, вы это знаете. Если вы не откликнетесь и на это письмо, то я поеду вас отыскивать.

Посмотрите! уже весна начинается... Солнце так ярко светит; с крыш, на которых прыгают воробьи, каплет растаявший снег... Коровы и лошади подставили свои спины под теплые солнечные лучи. "Ну!-- думаю я себе,-- зиму пережил! теперь не погибну..."

А между тем жалобно раздается благовест церковного колокола, призывающий говельщиков, богомольных старушек к часам. Одетые в полушубки, толстые сермяги и заячьи шубки, богомольцы тянутся по улице, вероятно толкуя о грехах своих или вообще о предметах, в которых наиболее проявляется промысл божий.

Я, конечно, знаю все порядки относительно богослужения и поста. Я знаю, например, что в промежутке между заутреней и часами говельщики собираются в церковную караулку, где под образами сидят духовные, рядом с ними почетные люди: приказчик в калмыцком тулупе или богатый дворник. Они ведут речь о зимней стуже, о четье минее и т. п. Их слушают мужики с отмороженными носами, стоящие близ печи.

О своих занятиях ничего вам не сообщаю, так как не знаю, доходят ли мои письма к вам? В силу этого ограничиваюсь написанным. До тех пор, пока вы не отзоветесь, не стану писать. Отвечайте скорее...

Но ответа не было.

XIII

ВЕСНА

Русский народ говорит, что весна начинается с самых "Спиридоновых поворотов", когда солнце поворачивает на лето, а зима на мороз. Таким образом, почти весь великий пост, называемый четыредесятницей, стоят сильные морозы и бушует зимняя вьюга. Но иногда выпадают красные деньки, когда все говорят о весне и когда внутренний голос подсказывает каждому деревенскому жителю, что у бога милости много: он накажет, он и помилует. Едва ли не в каждом доме начинают поговаривать о прилете грачей и жаворонков; вынимаются из сундуков праздничные платья, радужные шали, полинялые мантильи под предлогом, не попортила ли их моль, при этом соображают, что лучше, надеть на благовещение или на светлый день? так что красный денек, выпавший на долю изможденных зимними холодами людей, позволяет им запастись силами для новой борьбы с стихиями, ибо вскоре опять сердито заглядывает зима.

Так начинается русская весна, и народное изречение: солнце поворачивает на лето, а зима на мороз, показывает, что в это время завязывается борьба зимы с весною. Но вот, наконец, и несомненные признаки весны: снег разрыхлел, соломенные и закоптелые крыши домов обнажились. По улице шумят ручьи, на полях показались проталинки, грачи кричат в березнике. В село приходит известие, что через плотину ездить нельзя по причине сильного напора воды, и мельница остановилась; везде, как говорят, все растворилось. Между деревнями и городами прекращается всякое сообщение, время от времени разносятся вести, что половину города М. затопило водой, а городскую мельницу снесло за пятнадцать верст, что в овраге засел какой-то барин в возке.

Мало-помалу полая вода сбывает. Снег лежит только в оврагах и на склонах гор, обращенных к северу. На лугах и выгонах зазеленела трава, которую щиплют овцы. Приближается светлый день.

В селе Кострюлине, в доме доктора Гаврила Иваныча (о котором писал Новоселов), на столе под образами стояло каменное блюдо с водой, назначенной для освящения. Было около четырех часов утра. У икон горели свечи. Тучный хозяин сидел на диване и вслушивался в неясный, но торжественный крик приближавшихся к его дому "богоносцев", которые пели "Христос воскресе", что свидетельствовало о наступившем светлом дне.

С фонарями и украшенными образами богоносцы вошли в дом Гаврила Иваныча, причем каждый из них повторил: "Христос воскресе". Вслед за богоносцами вошел причт.

После водоосвящения хозяин пригласил священника в другую комнату, к больному. Это был Новоселов.

-- Христос воскресе!-- возгласил священник, прикладывая к устам больного крест,-- Христос и тебя пришел посетить... Неужели в эти радостные дни ты обречен на смерть? Выздоравливай!-- Священник положил у подушки больного красное яйцо.

На лицах присутствовавших выразилось участие к больному, который лежал в забытьи...

1870

ЕГОРКА-ПАСТУХ

I

ВСТРЕЧА В ЛЕСУ

Был осенний вечер. Невдалеке от села Лебедкина, на опушке леса, сидел красивый парень, лет двадцати двух, в худом стареньком армяке, в низенькой шляпе, украшенной лентами. Он вил кнут, напевая песню и посматривая на табун барских лошадей, пасшихся в глубине леса; подле него лежал мешочек с хлебом, горсть пеньки с прядями конских волос и новый, недоконченный лапоть.

Солнце уже закатилось. Изредка моросил дождь; на верхушки дерев с резким щебетом взлетали дрозды; на пасеке за оврагом, тянувшимся посреди леса, громко лаяла собака. Парень окончил свою работу, снял кафтан и, положив кнут на плечо, начал обходить табун. Вдруг из-за оврага показалась крестьянская девушка в красном платке, в набойчатом, холстинном сарафане, босиком. Зорко оглянувшись кругом, парень подошел к девушке.

-- Ты кого ищешь?-- спросил он.

-- Я так... за грибами...

-- Теперь темно... не найдешь грибов...

-- Ну, я так похожу...

-- Ты чья? из какого дома?

-- Из Губарева... Воробьевская...

-- А! это что на молотилке подает,-- говорил парень, идя рядом с девушкой,-- что ж, он твой отец?

-- Отец.

-- Я и тебя словно видал... Что ж, вы хлеб-то весь свозили?

-- Не знаю... там возят...

-- Ты небойсь уморилась, ходивши... пойдем -- посидим...

-- И-и! что ты!

-- Да что ж? Ничего!

-- Тебе пора лошадей гнать.

-- Ничего! если бы подле села,-- там управитель, али сам барин увидал бы; а тут один солдат на пасеке...

Лошади, почуяв время домой, подняли головы и начали ржать. Пастух громко хлопнул кнутом, и табун, фыркая, начал опять щипать траву.

-- Садись вот сюда -- на кафтан.-- Парень и девушка сели.-- А я вот тут один стерегу... дали было малого, да он только верхом разъезжает на лошадях, совсем мне не нужен...

-- Тебе бы вдвоем веселей: бывает, какая забежит в хлеб, тебе не справиться...

-- Экая ты! одному лучше... ты не знаешь... Вот мы с тобой теперь вдвоем... А кабы малый-то был, нам бы не пришлось посидеть...

-- Да что ж я сижу-то?-- улыбаясь, проговорила девушка,-- разве от этого какая...

-- Да нет... все-таки... А что б ты ко мне почаще ходила?-- вдруг спросил парень.

-- Зачем же я буду ходить?

-- Да так... может, спознались бы,-- а может, я и женился бы на тебе...

-- Нет! тебе жениться не придется на мне... я уж пропита!

-- Когда пропита? кому пропита?

-- Еще прошлый Микитий -- Краюхиным...

-- Знаю Краюхиных... уж не за Ваньку ли?

-- За него...

-- Вот оказия-то!..

-- Да я бы вовсе не хотела... Знамо дело, все батюшка с матушкой... Они там -- приставили свечку к образу, помолились, выпили штоф... а наше дело девичье, вестимо: только смотри на них...

-- Ты бы сказала, что не пойду! Ведь жених твоего ногтя не стоит...

-- Эхма! Отец с матерью боем убьют! скажут, исхарчились: тоже десятую пили за меня под телегой, на ярмарке. Сват-то скажет, все вывороти... заплати, а нам где ж взять? Мы уж весь двор сожгли... Лебеда была, соломки-то нет, топить нечем... К воротам маленько двор похож на двор, а сзади нет ничего...

-- Слышь! тебя как зовут?

-- Прасковья. А тебя как?

-- Был Егор. Вот что! выходи за меня замуж! Я навек буду у барина служить. Нам с тобой ни дома не надо, ничего не надо!.. Будем лошадей стеречь... А на жалованье я тебе куплю панёву, и платок, и полушубок... мы зимой будем жить в господской избе... нанимают же кухарку, ты будешь варить щи нам... А летом мы с тобой вот тут... ты будешь невод вязать, а я лапти плесть... Ты знаешь, я сам из бедного дома... ты думаешь, как бы богаты были, разве пошел бы лошадей стеречь?..

-- Ведь пропита-то я!.. батюшка с матушкой ну-ко будут бить... они у Краюхиных взяли две четверти ржи... отдать нечем, а как меня отдадут, сват-то, может, простит...

-- За рожь я заплачу!-- подхватил парень,-- я по три цалковых получаю, значит два месяца только послужить... Это ничего!..-- Парень помолчал,-- ну, что же, будешь отказываться от Краюхиных?..

-- С чево ж...-- задумчиво произнесла девушка,-- у тебя отец с матерью есть?

-- Матери нету... один отец... он камни в горе копает... один живет... мазанка у нас небольшая есть... почесть вся завалилась.

-- А ну-ко я останусь в девках?

-- Экая ты! разве я с тобой смеюсь?.. ты скажи прямо, пойдешь за меня аль нет? люб я тебе аль нет?

-- Неужли ж?.. не с Ванькой сменить...

-- Тебе за ним пропадать надо!.. где ж тебе сжиться с ним?.. он словно блажной... а ты как маков цвет...

-- За него и Ганька не пошла Андрюшина... Еремины тоже отказались... девки ни к себе уперлись...

-- Что ж? упрись и ты...

-- Беднота-то одолела! Ты не поверишь, мы всю зиму-лебеду ели... и той не было: покупали да за заработки брали у барина...-- Девушка вздохнула.-- Вишь, у тебя дома-то нет... наши не отдадут!.. Чем же ты будешь играть свадьбу-то?.. ведь надо попу три цалковых заплатить... а там вина купить...

-- Экая!.. Поп наш добрый!.. вон его две лошади ходят в табуне. Я у него взял полтора цалковых, я ему отдам назад...

-- Что ж только-то?

-- Да что нам расход? Нам вся сила перевенчаться... а это пить-то... пускай кто хочет, тот и пьет...

В это время лошади захрапели и столпились в кучу: на опушке леса показались два волка. Парень схватил кафтан и направился к табуну.

-- Постой, постой!-- закричала девушка,-- я с тобой...

-- Не робей!.. они вон пошли... кабы тут овцы, а с лошадью где же ему справиться? они завсегда в эту пору выходят... мне уже не впервой...

-- Ах, грехи тяжкие!-- вымолвила девушка.

-- Я верхом не сяду... иди подле меня. Я до гумна тебя провожу, а там ты пойдешь себе...

Парень замотал веревку на шею лошади, которая была привязана к дереву, и повел ее в поводу. Табун устремился по направлению к селу через овраг.

-- Ну, так слышь,-- говорил пастух при прощании,-- я ноне же пойду к своему отцу... ты будь на своем слове верна... а уж я свое дело сделаю...

Парень сел на лошадь, гикнул и скрылся за барским гумном.

II

ОТЕЦ И СЫН

Поздно вечером пастух стучался в окно мазанки, стоявшей на краю деревни Чернолесок, которая разделялась от села Лебедкина небольшой речкой. Ночь была светлая; единственное окно мазанки ярко блестело против месяца.

-- Отвори, батя!

В избе закряхтел старик.

-- Ты что?

-- Да так пришел... рубаху сменить.

-- Зажечь-то нечего,-- отпирая дверь, говорил старик.

-- На что? авось месяц...

-- Ты поужинал?

-- Неужели ж не евши приду... ты сам-то небось дня три не ел...

-- И то, парень,-- сказал старик, садясь около печки и почесываясь,-- намесь цалковый-то ты принес, два пуда купил, увсе вышло... Кажись, один живу...

-- Один!-- подхватил сын, закуривая трубку в переднем углу,-- ведь у тебя хлёбова нет, и кашки-то не бывало... ешь один хлеб,-- вот оно и скоро выходит...

-- И чудно, братец ты мой,-- проговорил старик,-- как это скоро выходит! Кабы скотина была, живот бы не болел; а то нет ни поросенка, нет ни ягненка...

-- Ты что ноне работал?-- спросил сын.

-- Работа одна: всё камни копаю; ноне чуть глиной не придавило... Анадысь вот случай-то, я тебе расскажу: пришел я к яме, а в ней сидят два волчонка... хотел я их пыймать, в город отнесть, да подумал: волчица житья не даст... она запах чует... так и не трогал: гидай их голова!.. Вот солюшки нет, горе мне... беда, да и только...

-- Тут не про соль дело! я к тебе пришел маленько погутарить...

-- Об чем? говори! аль тебе плохо жить?..

-- Оно жить-то мне покуля ничего! Да вот ребят-то всё женят... а ты меня не женишь...

-- Эх, Егорушка,-- воскликнул старик,-- кабы ты знал, как моя душенька болит об тебе... ты думаешь, я сам не смекаю... я у горе-то копаю, копаю, а все об тебе думаю... Люди запивают... Вон намесь Терехины усплений пили... а я пошел на ярмарку лычек купить, иду мимо-то -- они гуляют... Я и вздумал об тебе... Вот кабы мочь была, я б не хуже людей разгулялся...

-- Не тужи, батя... ты смотри.

-- Что нам с тобой смотреть? Нам кабы господь послал по смерть хлеб-соль,-- и слава богу...

-- Эко, батя... хлеб-соль -- хлебом-солью, а дело само собою. Вот нас с тобой двое; ты меня не бил никогда, жили мы с тобой ладно... Надо правду сказать: полюбилась мне девка...

-- Где же это?

-- Воробьевская... знаешь, у Губаревых...

-- Как не знать! Эх, братец ты мой: голь на голь -- что ж выйдет?

-- Оно голь-то голь, батя! а ведь мы с тобой с голоду не помираем... авось господь! И ты живешь, и я живу... Вон ноне всю зиму лебеду ели, а живы остались... Будем оба с женою работать,-- наймемся куда... а ты посмотри у работниках: каши невпроворот... еда хорошая... а что ж нам еще надо? Мне девку жалко... Ее пропили, за Ваньку косорылова... а девка-то какая!

-- Так-то так, Егорушка, Краюхины люди богатые, а нам-то с чем свадьбу сыграть? ведь у нас куда ни кинь -- везде клин, нет ничего!.. вон путо нашел, другой год им подпоясываюсь... а кафтанишко -- в добрые люди и показаться нельзя... да уж и стар стал... хорошо, как глиной пришибет? а ну-ко нет?.. я и сяду на твои руки?.. а ты беден, хозяйка еще бедней...

-- Эх, батя! дай пожить мне-то! все у нас будет: я буду служить старательно, попрошу управителя, он прибавит жалованья и тебя куда-нибудь возьмет -- лес, что ль, караулить... авось как-нибудь проживем... жена будет помогать...

-- Оно, вестимо, так,-- ободрясь, продолжал старик,-- что ж? лес караулить -- это бы ничто!.. А ведь я ломом-то долблю, долблю -- рук не подымешь; придешь домой, ляжешь на печку, поясница так и ломит... Как же это нам быть-то?

-- Да ты уж не хлопочи; я оборудую дело... только слухайся меня: ступай ты завтра к Губаревым свататься, наперва приходи ко мне в лес, я ранехочко у приказчика выпрошу пару цалковых... Ты купи вика и ступай, запивай за меня... потому, я тебе сказываю, девке идти не хочется за косорылова... мы с ней устрелись в лесу... она за грибами ходила... Девка, одно слово, смиренная... супротив этой девки весь свет выходи -- не найдешь... Что ж я буду так жить? Ты помрешь, кто меня женит? И запить некому будет...

-- Оно ничего... Что ж, когда такое дело?.. вот маленько у меня не докопано до сажени... десятский приезжал, кричал, кричал...

-- Авось докопаешь! Ступай, да и раз! там уж запой был... отдадут за Ваньку -- девка пропала... а она мне говорила, что со всем согласьем... дело насчет, значит, родителев...

-- Вот что, малый: куда ж мы ее приведем-то?

-- Толкуй там, куда приведем... а у них-то что? одни ворота... двора-то нету... весь сожгли...

-- Стало быть, вы промеж себя будете жить?

-- А то что же! Я не во двор ее веду, а будем жить по людям, и ладно...

-- Это так...-- доставая тавлинку, заметил старик,-- ну что ж... пожалуй...

-- Вот что, батя: однова дыхнуть, жени меня на Параше... дюже будет хорошо!.. Ну, я пойду... завтра поране вставай...

-- Эх, Егорушка,-- говорил старик, провожая сына,-- я б тебя на ком хошь женил, мочи-то не хватает...

III

ПОПЫТКА

Рано утром Ефим, так звали отца пастуха, зашел к сыну в лес, взял деньги и отправился в деревню Воробьевку, до которой считалось от Лебедкина не более двух верст. На пути в кабаке, стоявшем на большой дороге, он купил водки, белого хлеба и середку ветчины.

Ефим вошел в дом невесты, сложив провизию в сенцах.

-- Что, хозяин дома?-- спросил он, помолившись образам.

-- Тебе что надо?-- спросила хозяйка.

-- Да я так пришел: мне повидаться надо.

-- Тебе насчет чего же надо-то?

-- Да так! поговорить насчет одного дела.

-- Ты откудова?

-- Чернолесский. Вскоре вошел хозяин.

-- Доброго здоровья!-- сказал он,-- тебе что надо?

-- Тут... насчет своего дела...

-- Об чем же?

-- Да насчет, примеру, девки...

-- Какой девки?

-- Силич, твоей.

-- Моя пропита!

-- Мало что есть! вот мы поглядим, как дело пойдет... Ефим отправился в сени, принес оттуда провизию

и, становя ее на стол, проговорил:

-- Тут вот что!..

-- Да это мы видали виду-то,-- возразил хозяин, с пренебрежением глядя на закуску,-- у нас не такие бывали: и яблок принесут и арбузов... что твоей душе угодно... Только нам теперь не до этого... я уж готовлюсь к свадьбе: вон и ржицы на солод приготовил; бражку затеваем...

-- Эх, брат!-- воскликнул Ефим, развязывая провизию,-- люб-нелюб -- повидался...

-- Да что, брат ты мой, повидался... у нас уж два года дружелюбие идё с Краюхиными...

-- Опоздал, батюшка, опоздал!-- заговорила хозяйка, становя чугун в печку,-- мы уж никак больше году с Краюхиными знаемся... и дары уж отдали.

-- Мало что отдали!-- сказал Ефим,-- хлеб-соль во сне хорошо, а наяву еще лучше...

-- Ну так что же, брат ты мой?-- сказал хозяин, садясь за стол,-- в чем же у нас будет дело? ты чей, откулева?

-- Да я -- чернолесский... Ефим... А у мня малый есть, Егорка, знаешь, в Лебедкине у барина лошадей стережет...

-- Знаю, знаю... Так что ж, значит, куда же это вы мою Параньку хочете взять? ведь я дом-то ваш знаю: мой хорош, а ваш еще ловчей!..

-- Э! братец ты мой любезный!-- держа в руках штоф, заговорил Ефим,-- и через золото слезы льются, я слыхал... Я ведь не в дом беру, а просто за Егорку: человек дорог!.. Парень тебе известный: вокруг вас другой год живет...

-- Живет-то живет... ну-ко, садись за стол: там видно будет... что с тобой делать. Подноси... ну, пей сам.

-- Дурья голова!-- завопила хозяйка на мужа,-- что у тебя горло-то как бёрда! что хошь пройдет... И рад, родимец те растяни, что вина принесли... а забыл, что девка давно пропита...

-- Э! гость на гость, хозяину радость... во всем воля божия!.. вот Еремины опили, может быть, десятерых... а нам по бедности только другой пришелся...

-- Я не к чему что,-- держа перед хозяином стакан, говорил Ефим,-- не знаю, как имя, отчество...

-- Был Кузьма,-- сказал хозяин и обратился к жене,-- ты бы посмотрела на улице да хлудом дверь-то заперла... неравно сваты придут... Краюхин ноне Параньке говорил... То-то, стало быть, баба дура!

Хозяйка заперла дверь и возвратилась в избу.

-- Садись, сват!-- продолжал хозяин, обращаясь к Ефиму,-- мы попросту... мы народ бедный... Аксинья! порежь ветчинки-то...

-- Я сам, малый, бедный, не рассказывать тебе,-- объяснил Ефим, присаживаясь на коник,-- у вашего же барина камни копаю... Только вот что я тебе скажу... Нет! давай выпьем по другой... Просим покорно!

-- Отрежь ребрышко,-- сказал хозяин жене.

-- Вся для вас!-- указывая на ветчину, объявил Ефим,-- дело, видишь, какое: лежу я на печке, Егорка приходит мой и пересказал мне, что твоя девка больно полюбилась ему...

В это время вошла Параша с коромыслом, увешанным рубахами.

-- Здорово живете!-- сказала она гостю, проходя к печке.

-- Здравствуй, касатка!-- проговорил Ефим, глядя на девушку,-- стало быть, твоя дочка?-- спросил он хозяина.

-- Моя...

-- Ну, я и говорю,-- продолжал Ефим,-- куда ж нам, говорю?.. не сыграть нам свадьбы... а он вон как: "У меня управляющий нипочем! Взял пару цалковых, ступай, говорит, запивай! Вот тебе вино, вот тебе и середка..." Удалой парень зародился...

-- Знамо! что говорить?-- сказал хозяин,-- по душе на что лучше! Только как же, сват? где же мы свадьбу-то играть будем?

-- Матушка!-- шептала за перегородкой девушка своей матери,-- это пастухов отец?

-- Он...

-- Я видала парня-то... он малый хороший... я за него с радостью пойду!

-- Погоди ты, девка, дай послушать, что говорят.

-- Да, вишь, он хитрый какой,-- продолжал Ефим,-- беру, говорит, не в дом, а себе...

-- Значит, по людям?-- спросил хозяин,-- а мы-то где ж при старости будем?

Ефим замялся, взял в руки штоф и проговорил:

-- Ведь это и так сказать, это дело его! лишь было б согласие!.. ведь не нам с тобой жить... Ну-ко, сватенек, давай еще по одной...

В это время на улице раздался стук в дверь... "Отпирай, сват!" -- кричали несколько голосов...

-- Я тебе говорил!-- воскликнул хозяин, сердито смотря на жену,-- это что? Беги посмотри!

-- Ах, провал тебя возьми; они, и то они!-- объявила хозяйка, входя из сеней в избу...

-- Ну слухай, сват,-- сказал хозяин Ефиму,-- ты сядь поди к печке... кабысь насчет колес пришел... Аксинья! прибирай! поставь посуду-то на полку... возьми середку... поправь скатерть...

-- Это кто же?-- боязливо спросил Ефим, отправляясь к печке...

-- Экой ты, братец ты мой! Сваты...

-- Что ты врешь?

-- А ты как думаешь об Параньке? За ней бяда что народу!

-- Батюшка!-- объявила девушка, подходя к столу,-- ты меня лучше не отдавай за Ваньку... вот тебе Христос, не пойду за него! За Егора -- пойду!..

-- Ну, ну! знать, не учена давно?

-- Ты забыла,-- подхватила мать,-- что у отца с матерью на гумне-то?.. кладушка одна...

Параша ушла за перегородку и села на кровать. Между тем Ефим, сидя у печки, рассуждал сам с собою:

"Вот оно, значит, молодо-зелено... Послухал Егорку -- и наткнулся... Ну, да что ж?.. я ни в чем не повинен... плохого ничего не сделал..."

IV

СВАТЫ

Толпа мужиков и несколько баб, держа в руках жбаны с вином, ковриги хлеба, пироги, завернутую в скатерть баранину, стояли на крыльце. Хозяин без шапки встретил гостей, умильно говоря:

-- Добро пожаловать, добро пожаловать...

-- Мы маленько припоздали, сват,-- заговорил сам Краюхин, одетый в дубленый полушубок,-- за вином долго проездили: в город посылали... я хотел тебе удружить.

-- Ну, благодарим на этом,-- сказал хозяин.

Мужики вошли в избу, помолившись богу, снова поздоровались и начали раскладывать свои припасы на столе.

-- Это чей же у вас такой?-- спросил Краюхин, кивая на Ефима.

-- Да чернолесский... пришел было передки поторговать... Человек тоже бедный...

-- Что ж?-- заметил Краюхин,-- не замай... Ну что ж, сватики,-- обратился Краюхин к хозяевам,-- стало быть, с богом! пора помолиться в последний раз...

-- Что ж?-- плаксиво сказал хозяин,-- давай бог час! Аксинья! вздуй огоньку, зажги свечку...

-- Слава богу!-- продолжал Краюхин,-- попили винца вдоволь... дело сладили...

Хозяйка приставила к образу свечку, и все начали молиться в землю, приговаривая: "Христос господь, божия матушка!.. Сам Миколай-угодник и все родители..."

-- Просим покорно! сват! что ж не садишься? мы пришли тебя угощать... И ты, сватьюшка... двигайся, двигайся дальше...

-- Мне было некогда,-- проговорила хозяйка,-- ну, я сяду поближе: придется подать...

-- Чего тут подать? у нас все тут есть. Дядя Евлам-пий! развязывай! Крой пироги-то...

Краюхин, стоя перед столом, расчистил свои усы, потер пальцами по животу, встряхнул волосами и взял в руки штоф.

-- Просим покорно!..

-- Пей, сват, сам,-- сказал хозяин,-- что в руках, то в устах...

-- Ну, стало быть, будьте здоровы...

Остаток капель Краюхин брызнул в потолок, постучал опрокинутым стаканом себе по голове и объявил: "Вот так, чтобы наши молодые попрыгивали..."

-- Пошли господи!

-- Его святая воля!

-- Помоги бог, что задумали, загадали...

-- Авось невеста идет не куда-нибудь, а в богатый дом...

-- Мы ее не обидим!-- сказал Краюхин,-- у нас и так баб мало... работой неволить не будем... была б только почетница...

-- Своим добром хвалиться грех,-- заметил хозяин, доставая кусок баранины,-- а мы за ней плохого не замечали...

-- Даст бог, заживем знатно...

-- И жених -- малый смирный...

-- Я тебе, сват, по истинной правде скажу,-- объявил Краюхин,-- вот ему восемнадцать лет, и от него вот чего не видал... просто красная девка...

-- Маленько лицом не вышел,-- заметила хозяйка,-- ну да стерпится -- слюбится... Народ болтает, что он какой-то блажной...

-- Это, я тебе скажу, природа такая!-- воскликнула мать жениха,-- на ем, должно, была младенческая...

-- Да и насчет работы ничего...-- подхватил Краю хин,-- вот за водой все он ездит... это уж работа за ним... Ну, маленько недосмыслит чего, знамо, парень молодой... мы сами молоды были... Вон нонче умные-то понадели красные рубахи, пояса с махрами, лосные картузы -- словно господа. А нашему брату за господами не угоняться...

-- Да что говорить!-- возразил один старик,-- эти умные избаловались на отделку: пустились в воровство да в пьянство... Иной сошник али курицу стащит с перемета -- все в кабак... Прежде их секли в конторе, а теперь сечь-то некому... Надысь мне кум Игнат рассказывал: чей-то лебедкинский малый пропил в кабаке кошку -- заместо петуха...

-- Что ты врешь?-- раздались голоса.

-- Истинная правда: к примеру, посадил ее в мешок и пустил под печку -- к цаловальнику. Вот они умные-то!..

-- Ах, домовой те расшиби!-- удивлялись мужики, покатываясь со смеху...

-- Сват! пора по другой!-- сказал Краюхин,-- видно, не затем принесена, чтобы ей стоять...

-- С чего ж? давай...

Между тем хозяйка достала из-за пазухи красный платок и, подавая его Краюхину, сказала: "Вот, сваток, женишку..."

-- Благодарим покорно!-- сказал Краюхин и спрятал подарок в карман.

-- А что, дядя Иван,-- беседовали мужики,-- извоз маленько поедался...

-- Знамо дело, народ теперь отработался, ездока стало много. Я вот другой год смотрю и колес не стал шиновать. У господ земли много, намесь мы вдвоем у снарала цалковых двадцать сгладили у три дни... А то поедешь в извоз, где колесо, где лошадь оставишь, с одним кнутиком и придешь...

-- Ноне, что говорить! народ поправится... господь хлебушка зародил...

-- Эхма!-- сказал хозяин,-- у людей вон -- скирды, у меня одна кладушка в семь копен... вот и живи целый год... у свата две четверти занял, а чем отдать?

-- Слухай, сват!--заговорил Краюхин,-- когда такое дело, вот тебе при свидетелях говорю: рожь твоя! я не гонюсь! у нас покелева слава богу! молодка заработает...

-- Ну, благодарим...

-- Мы друг об друге, а бог обо всех!.. да что ж мы пируем?-- воскликнул Краюхин,-- а где ж девка-то?

Все примолкли, ожидая появления невесты.

-- Ну, что, сват!-- проговорил хозяин,-- не трогай!.. не ее дело...

Из-за перегородки вышла Параша.

-- Как же не мое дело?-- заговорила она, став среди избы и сдвинув брови на отца,-- с Ванькой-то мне жить,-- а не вам... он распустил губы-то, вы, что ль, их будете цаловать?..

-- Стой, что ты, что ты!..-- вставая из-за стола, заговорила мать.

-- Паранька!-- закричал отец,-- с чего это ты вздумала? в кои века... ах, господи Христос...

-- Как вы хотите,-- продолжала девушка,-- а я не пойду... Хоть опейтесь до смерти! а мне не быть за Ванькой...

-- Вот таэ и раз!-- возопила хозяйка,-- какой же родимец те научил?..

-- Супротив родителев итить,-- подхватил хозяин,-- мы пили, пили... стало быть, года два харчились... а ты все дело хочешь попортить...

-- Вы пили, меня не спрашивались!..-- решительно сказала девушка,-- жить-то мне... Я сказала, за Ваньку не пойду -- так не пойду...

-- Да что ж это такое?-- воскликнула мать,-- лихоманка тебя убей...

-- Слушай, красавица!-- обратился к девушке Краюхин,-- теперь, к примеру, это дело мне стоит двадцать пять цалковых... да две четверти ржи, ты слышала? это я должен выворотить все! так вот что: у твоего отца всего имения не хватит -- и с тобой со всем...

-- Мне имения не надо!-- объявила Параша,-- с голоду не помру!.. Я вам сказываю: не быть этому делу!.. Я готова душеньку отдать за того, кто мне люб-то... пускай я с голоду помру, буду таскаться по чужим углам... а то вы что же делаете? только опиваете? а мне невесть за кого идти...

-- Постой! Кого же тебе надо?-- спросил отец.

-- Вон,-- указывая на Ефима, сказала девушка,-- запивали за Егора, за него иду!.. а то силком хочут отдать...

-- Дура несуразная! там нет ни кола, ни двора, куда ты пойдешь-то?

-- Это не ваше дело!

-- Как?-- воскликнул Краюхин, глядя на хозяина,-- ты, сватенек, что же? за другого запивал? Ты что, почтенный,-- обратился Краюхин к Ефиму,-- с запоем пришел сюда?

-- С запоем,-- отвечал Ефим,-- моих два цалковых тут запито...

-- Что ты, что ты, милый человек,-- сказала Ефиму хозяйка,-- у нас больше году длится дело... к чему ж тебе? Грех тебе, право слово...

-- Вот тебе два цалковых,-- доставая деньги, закричал Краюхин,-- девка моя!

-- ан не твоя!-- перебила Параша.

-- Погоди, красавица! у тебя отец, мать есть. -- Отец с матерью в этом деле мне не указ...

-- Угодники святые! Что ж это такое делается?

-- Оказия, малый!-- говорил народ.

-- Что ж? наше дело сторона...

-- Иди, Паранька! я тебе сказываю, иди!-- кричал хозяин.

-- Не пойду! что хотите со мной делайте... сказала -- не пойду!

-- Что ж это, православные, будет?-- кричал Краюхин,-- будьте свидетели: я завтра в суд...

-- За что ж в суд? Сам видишь, мы уговариваем ее...

-- Угомонитесь, братцы! мало что девка сказала...

-- Завтра же еду в суд! Ноне расчет с вами короток...

-- Ну, в суд так в суд! ты проси на девку, а не на меня! Что ты с девкой сотворишь?

-- Пойдем, малый, тут, я вижу, дело не приходится... Вдруг отворилась дверь, и в избу вошел пастух.

-- Здравствуйте, добрые люди,-- сказал он,-- что это у вас такое производится? Батя!-- обратился он к отцу,-- ты что ж? дело делать, так делал бы... а не делать, так и ходить незачем сюда...

-- Ты чей такой -- в чужое дело встрявать?-- возразил Краюхин.

-- Нет, не в чужое!-- объявил парень,-- а в свое собственное! ты девку-то запил, может, год назад; а мне она раньше твоего запою по сердцу пришла... Стало быть, и оставайся с своим вином... Вот бы ты как действовал! -- обратился парень к отцу,-- а ты забился в угол...

-- Послухай, брат!-- сказал Краюхин,-- какую ты имеешь праву встрявать? ведь я тебя притяну в суд...

-- А ты какую праву имеешь насильно девку брать?

-- Послухай, молодец; насчет запою девки в законе писано... испокон веку деды-прадеды наши делали так...

-- Вот что, православные!-- объявил парень,-- шумите, не шумите, весь навек заложусь, а девки не дам! вот она... спросите ее!..

-- Я переж тебя говорила им,-- утирая слезы, сказала девушка.

-- Да что с ним толковать? Гоните его!-- крикнул один.

-- Слышите, ребята,-- сказал парень,-- лучше добром сойдемся... А то берегитеся: я не пожалею красного петуха...

-- Послухайте, добрые люди, что он говорит... видь это значит разбой!

-- А это не разбой,-- кричал парень,-- девку навек погубить? За кого это вы вздумали ее отдавать, за шалая? Ему не жениться, ему только фуры подмазывать...

-- А ты знаешь, за эти слова вашего брата в острог сажают?-- объявил Краюхин.

-- Сажай! За правду и в острог сяду!

-- Вижу, братцы, толку никакого не будет... А надо его вязать!

-- Ну-ко, парень, иди подобру-поздорову,-- сказал хозяин,-- откелева пришел...

-- Вяжите его! он не может такие слова говорить...

-- Ну-ко попробуй! Эко испугался! Сами собрались хуже разбойников, а меня вязать? Ишь пьяные рожи! Пойдем, батя! ты, я вижу, пить вино только любишь...

-- Ребята! надо за старостой сходить!

-- Я до царя дойду!-- кричал парень,-- он, батюшка, всех ослобонил... Это в старину господа девок отдавали за кого хотели...

-- Да ты кто такой?-- подступая к парню, вопил Краюхин,-- один кнут на плече!

-- Сказано слово -- не уступлю девку! Как вы ни гоните!

Пастух с отцом вышли из избы.

-- Что ж ефто такое?-- говорили мужики,-- авось у нас хрященая вера: когда девка супротив родителев шла?!.

-- Это все ты!-- кричал хозяин на жену,-- это твоя дель... избаловала девку...

-- Нет, ты!-- подхватила хозяйка,-- говорила, погоди пропивать девку; полштоф да калач принесут, а ты и рад.

-- Ну, сват, помни!-- грозил Краюхин,-- срамоту завел, как бы самому не расхлебать... Я те навек в работники запру... православные! будьте свидетели: я сейчас еду в суд... меня же опили, меня же хотят и поджечь...

-- Постой, сват! Надо говорить по-божьи: разве я тебя хотел поджечь?

-- Вот грехи-то,-- говорил народ, выходя из избы.

V

СБОРЫ К МИРОВОМУ

Кирпичная изба Краюхина, покрытая вприческу, стояла среди деревни, дворов через пять от дома невесты: раскрашенные ставни, узорчатое крыльцо с скворечницей, пустые ульи на завалинках, несколько тележных станков -- все говорило о зажиточности хозяина. В сенях стояло исполинское корыто для свиней, выдолбленное из столетнего дуба; на стропилах и переметах висели мешки с салом, окорока ветчины, дубленые овчины и пр.

Пришедши в избу с женой, Краюхин бросил шапку на нары и сел подле стола. Жених спал на полатях.

-- Нет, я этого дела не оставлю!-- говорил хозяин, стуча кулаком по столу,-- все имение просужу, а не поддамся... Ноне же поеду к мировому...

-- Посудись, попытай,-- возражала хозяйка,-- благо у тебя скирдов много... Гляди, как бы чего хуже не было... вон пастух-то грозит красного петуха подпустить: ты думаешь, он своей головой подорожит! Беды -- горе! У него всего имения -- кнут, а у тебя, может, тысячи... Что ему острог? Он просидел свое время, и опять вот он! Ох!-- заключила хозяйка, сложив руки на груди,-- избави, царица небесная...

-- По-твоему, стало быть, все дело бросить?-- говорил Краюхин,-- цалковых на двадцать огрели да срамоты наделали -- тебе этого мало?

-- Не проводи с этими судами поболе...-- отыскивая кудельку, заметила хозяйка,-- бывает, истратишься, а по-твоему ничего не сделается... В суд тоже -- завяжи в узел, да и ступай туда...

-- Стало быть, и Ваньку не надо женить. Кто ж будет работать-то? Баб вовсе нет!..

-- Женить-то женить,-- отвечала жена,-- как бы греха не было: ты вишь, господь свое строит: никак третью невесту запиваем, а все нет толку: малый сам того не стоит, что пропили... Кто пойдет за него? Ты вишь, совсем дурак... какая на него польстится?

В ответ на все это с полатей раздавалось громкое, беззаботное храпенье хозяйского сына.

В задумчивости, побарабанив пальцами по столу, Краюхин подошел к полатям, дернул сына за волосы и сказал:

-- Эй! тебе только спать?

-- Чаво?-- протирая глаза, буркнул парень.

-- Слезай оттуда!-- крикнул отец,-- небойсь лошадям пора давать корму...

Иван с красным длинным лицом, светло-русыми волосами, высунутым языком и белыми едва пробивающимися усами неторопливо подошел к столу; глядя на отца мутными, серыми глазами, он проговорил:

-- Я давал...

-- На вот платок от невесты,-- сказал Краюхин.

-- А! малый... Это я у кабаке на шасту видел...-- с усмешкой разглядывая платок, сказал Иван. Затем он высморкался и сел на лавку.

-- И господь таэ на нас навязал!-- проговорила мать, качая головой,-- покуля мы с тобой будем маяться?

-- Бать! а что ж, колоду-то надо вытащить...-- сказал Иван.

-- Ах ты, господи!-- говорила хозяйка, глядя на сына,-- и родимец его расшиби -- еще спит!.. кабыдто не до него дело...

-- Будет тебе ругаться-то,-- возразил Краюхин жене,-- сама небойсь родила его... Что ты чешешься, дурила!-- обратился он к сыну,-- утри слюни-то... На вас на обоих-то дрова возить. Слышь, Ванька! Ступай запрягай бурого... Тут сколько ни сиди, ничего не будет...

-- Куда это ты?-- спросила хозяйка.

-- Знамо куда! к мировому!-- поднимаясь и отыскивая шапку, сказал Краюхин,-- сбирайся скорей! Навялился малый... одних колес что истреплешь...

Между тем на крыльце у Краюхина собралась толпа мужиков, бывших на запое. Тут был и невестин отец, которого сваты уговаривали помириться с Краюхиным и "не заводить лишнего".

-- Петруха! ты куда ж?-- толковали мужики...

-- Что, малый! хочу домой пойти... Ты вишь, дела-то! весь хмель вышибя вон!..

-- Экой ты чудной! пойдем! Что ж, пили, пили, так и бросить?

-- Да что? У него небойсь вино-то из глаз льется? Шутка ли дело, колько исхарчил... Ну, кабы не Егорка, дело пошло бы как следует...

-- А ты слухай, Кузьма!-- обратился один к отцу невесты,-- мы твоей хлебом-солью довольны... только это дело, я тебе сказываю, не приходится: девке волю давать нельзя!.. тогда и на свете не жить...

-- Я уж ее оттаскал на задворке!-- объявил невестин отец,-- уж и каляная, пропади она! Кричит: руки наложу!

-- Слухай-ко,-- это дело ничего... А вот Краюхин как бы не поехал к мировому! приедет становой... туды сюды... замотают на отделку!.. Пойдем,-- авось поуладим... Что ж хорошего? Сам знаешь! ведь Егорка пастух-без-домовник, а тут чего изволишь... всего слава богу! может, птичьего молока нет...

Невестин отец бросил шапку оземь и объявил:

-- Эх, братцы! и не знаю, куда прикинуться! сокрушила меня эта девка!

Мужики, пораженные родительским отчаянием, заговорили:

-- Вот она что значит, дитё-то!

-- Эко, братец! ведь одна утроба-то!

-- Что говорить! вспоил, вскормил; а она вон что!.. -- Ну, ребята, пойдем! Евлан, иди!..

Мужики вошли в избу.

-- Еще здравствуйте...

-- Здравствуйте...

-- Слухай, Петрей!-- обратился к Краюхину один из сватов,-- что ж это будя? пили, стало быть, пили, а толку все нет? Мы погуторить к тебе пришли... Захватили с собой свата Кузьму! Надо чем-нибудь порешить... а то ведь уся деревня сбежалась на срамоту...

-- Я сказал слово!-- объявил Краюхин, севши опять за стол,-- мое слово верное! мы ему покажем петуха!..

-- Ну, вот что: поедешь ты в суд... протори да убытки... и больше того пройдет! а лучше как-нибудь промеж себя поладим, мало что говорится... на брань слово не купится...

-- Нет, я докажу!-- воскликнул Краюхин,-- хаить малого?.. Ваньку?.. да он мало того... он всему миру известен!.. Кто кося? кто паша? кто навоз возя? Ведь он вот -- он! И, стало быть, девка не стоит? Ишь какая хрелина!.. право!..

-- Сват!-- сказал отец невесты умоляющим голосом,-- ведь это дело девичье... как ты рассуждаешь! Знамо дело, народ молодой, неуч! Я вот сейчас лудил ее на задворке... ты ушел, небойсь ничего не знаешь... Стало быть, ты не судись, хоша она тебе нагрубила сколько-нибудь, уж это дело я покрою... А то нам обоим будет нехорошо!.. Когда я согласился с тобой, дал правую руку, я своему слову не изменю!

-- Когда ты дал слово,-- подхватил Краюхин,-- я всю свою родню созвал к законному делу... честь честью... и никого я не огорчил!.. А наконец, главное дело, невеста выходит и говорит, что то, что не хочу идти!.. и я тепереча остаюсь ни при чем!.. где ж ты был прежде?..

-- Экой ты! я со всем усердием отдаваю тебе,-- сказал Кузьма,-- а ведь это она своей головой выдумала,-- что не отец во власти, а дочь во власти стала... По-моему, отец с матерью чем благословит, нужно жить! И господь так велит... а ежели она нашла себе особенного, так я не знал об этой части...

-- Слухайте, ребята,-- возразил высокого роста мужик с седой бородой,-- одно слово, вышла у всех горячка -- к примеру, чего спокон веку не бывало... Ты, Петрей, охлынь!.. а ты, Кузьма, не дюже думай об своей девке... вот какая вещия -- обойдется!.. Я десятую на варке купил кобылу, помнишь?.. Насилу поймали. Заарканили, я тебе скажу,-- того и гляди душенька вон из ней!.. А деньги все отдал! Вот таэ перед богом! (Мужик перекрестился.) Что ж ты думаешь? Кобыла-то какая вышла!.. Сам знаешь, что ж тебе толковать? Колько разов в Москву ездила... А ты об девке толкуешь!.. смотри -- обомнется,-- какая баба-то будет!..

-- Это что говорить!-- подхватил один из родственников Краюхина,-- ты знай завсягды: коли девка супротивная -- значит, будет добро!.. А то что ступу-то возьмешь? Она ни в куль ни в воду!.. у ней ступень по рублю...

-- Это уж так!-- заметил отец невесты,-- насчет девки не сумлявайся! Ухожу!.. А уж насчет пастуха -- дело не мое! Я его и знать не знаю...

-- Ведь вот ты какой алырник,-- сказал Краюхин,-- теперь пьешь, стало быть, и с меня и с Пастухова отца...

-- Послухай, Петрей Анисимыч; мы с тобой спознались еще с энтой десятой, ужли ж я тебя променяю на какого-нибудь межедворника? ты сам знаешь, ведь я его не звал к сабе в дом... Неужели ж я какой? Был я на задворке да потом в избу, гляжу, он тут и есть с кошелкой... со всеми припасами... Ну, знамо дело, от двора отгонять не приходится... Завели мы с ним балы... а тут и вы пришли.

Хозяйка подошла к мужу:

-- Петрей!-- начала она,-- будет тебе каляниться! вишь, сваты пришли... подобру-поздорову... к какому-то там мировому! Ведь все тут в собрании: пореши дело, и с богом! как с сватом вы перва запили, так и нужно сходиться... Ты знаешь пословицу: кто первый брак разлучает, тот царствия небесного не получает!..

-- Вот что дело, так дело!-- заговорили мужики,-- а то ноне тоже и в суде за рубль отдашь пять... Да небойсь не прикажут девку срамить сколько-нибудь... А вот что: ты, Кузьма, ступай зови свою хозяйку и девку захвати, да тут сообча при всем честном народе и порешим дело...

-- Ты ее постегал, она небось опамятовалась... поумнела... Говорит пословица: не бить, добра не видать!..

-- Что вы!-- закричала хозяйка,-- разве девку к жениху в дом водят?.. это отродясь не бывало...

-- Ничего, Сергевна! толковать еще! Уж коли на срамоту пошли -- так и быть!

-- Я ее сюда не поведу,-- сказал Кузьма,-- а отпытаю от ней речи... что она скажет?..

Кузьма вышел.

-- Ничего! обойдется,-- успокаивали мужики Краюхина,-- следовательно, чем она требует? идет в богатый дом!.. об чем ей горевать? А ты, сватенек, покель станови на стол штох! мы засядем... погуторим...

-- Погуторим-то погуторим,-- в раздумье проговорил Краюхин,-- оно, к примеру, хоть и повенчаешь... дальше-то что будет? как бы опосля чего не было?..

-- Да что ж опосля? жить будет у твоем доме, работать будет... Неужли ж ты пастуха к себе на двор пустишь! А коли такое дело: взял да в суд его!.. волков бояться, в лес не ходить! что такое пастух? что такая за птица? что он, на колесницах, что ль, ездит? Важное дело! Разве он смеет такие слова говорить? ведь это уголовщина?.. всем нам будет беда, не одному тебе, как он подпустит кочета-то!..

Вошел отец невесты и объявил:

-- Что, братцы, дело плохо!

-- Как так?

-- Запировала, бяда! говорит: хоть осел цепляйте на шею, не пойду!..

-- Ты бы ее съукротил...

-- Куда тебе! Завертелась в поле, из виду вон!

-- Куда ж это она?

-- Вихор ее знает! ребята сказывали, побежала по гуменникам прямо к лесу...

-- Мотри, малый, это она к Егорке...

-- Знамо дело... к кому ж больше?

-- Нет, уж их, видно, братец ты мой, не развядешь!

Краюхин выпрямился во весь рост и закричал:

-- Это что ж такое будет? что я вам, на посмеховство, что ль, достался? Ванька! Запрягай лошадь! кажись, мой дом не из последних в деревне!

-- Слухай, сват... чаго там?.. авось не важная штука...

-- Нет! я вижу, вам только горло заливать? А вы готовьтесь-ка в суд... Ванька! подмазывай телегу...

Мужики стали выходить из избы. Краюхин кричал им вслед:

-- Я докажу! у меня вся деревня узнает, что значит Краюхин... живой в руки не дамся!.. Я пять мировых куплю!..

Вышедши на улицу, мужики толковали:

-- Ну, малый! пойдет теперь судьбище! и нас всех потянут... Пропали мы с этой девкой...

-- Что ж? мы так и покажем! пришли, попили... а насчет девки дело не наше... Кто их знает, как они там сходились?..

Краюхин надел армяк, велел жене поймать курицу -- "подарить писаря мирового", и отправился с сыном на задворок. Приготовив пехтерь с сеном и подмазав телегу, он велел сыну искать вожжи, а сам начал заводить в оглобли лошадь. В это время мимо задворка проехал верхом лебедкинский староста в дубленом полушубке. Увидав Краюхина, он повернул назад и остановился напротив ворот.

-- Далеко, Петр Анмсимыч, отправляешься?-- спросил староста, сняв шапку.

-- Да хотел было к мировому...

-- Какая тебе неволя пришла?..

-- Да тут занялся я с человеком!.. сосватал невесту!.. Я так полагал, дескать человек бедный, я ему могу пособить во всяком деле, а он наделал кляузы... Давай, говорят, вожжи-то!-- обратился Краюхин к сыну. Иван вместо вожжей вынес тяжи. Краюхин сурово посмотрел на сына и проговорил: "Ах, дурак те скудахтал..."

-- Какие ж кляузы?-- спросил староста.

-- Да вот какие кляузы: прежде говорил, что девку отдаю, что оченно любопытно, а посля того девка запировала,-- да откуда ни возьмись наскочил пастух... На запое такие грозы наделал!.. как есть всех повязал!.. Кричит, всех сожгу... Он ваш, лебедкинский...

-- Что ты врешь? это Егорка, должно быть?

-- Он самый!.. кабы я знал-ведал -- блаже бы я не связывался с таким человеком...

-- Погоди ж,-- сказал староста,-- я управителю скажу. Экой! ты плох!

-- Как плох? Я тут же заявил миру...

-- Ты должен старшину просить...

-- Нет, я хочу прямо к мировому! Что старшина? такой же плут... он судить не судит, а рюмки собирает... Там просудишь жеребца, а делов никаких не будет...

-- Что ж на ночь глядя едете?

-- Придется, в дороге ночуем... это такое дело, что делать с разбойником...-- Краюхин сел в телегу, перекрестился и сказал:-- Ну, прощай! -- Счастливо! дай бог тебе...

VI

У МИРОВОГО

На другой день утром Краюхин сидел в передней мирового судьи, где было человек до десяти просителей. В ожидании разбирательства вполголоса шел разговор.

-- Ты насчет чего?-- спрашивал один кучер другого.

-- Да оно дело-то пустяковое, а все в нонешнее время не приходится... Ехали мы с управителем из города, поздно вечером; подъезжаем к имению-то, а тут пни... Вихор ее знает, пристяжная начала беситься... Не успел я образумиться, вся тройка понесла... Мы и пошли прыгать по пням-то... А управитель у нас балухманный: давай меня оплеухами кормить... А ноне за оплеуху-то двадцать пять цалковых!

-- Стало быть, тебе придется денег вволю...

-- А вот увидим...

-- А со мной какая оказия,-- говорил мещанин огороднику,-- заехал я к одной барыне, старинного завета, насчет птицы. А у барыни есть дочка. Я спрашиваю барыню: отчего вы в доме не заведете мужчину?.. дочка ваша, например, на возрасте, следовательно сейчас и надоть их пристроить за человека хозяйственного, благочестивого,-- а не токмо что за вертопраха... Дворяне ноне не женятся, потому жалуются на недостатки... Так вам на что лучше в соблюдении расчета пристроить дочку за человека из нашего брата, примерно хоть по куриной части... А за дочкой-то десятин полтораста приданого. Приехал я домой, думаю, дай письмо напишу этой самой барыне, и, нимало не медля, что в положении долженствовать нужно, пишу, стало быть: "Милостивая государыня! Наипаче обаполо благородства обращаюсь к вам на слабоде касательно своей участи... и таперь, стало быть, в расчете на вас курятник... какова ни мера прикажите заехать сделать предложение,-- и мы заедем к вам будто бы насчет птицы..." Она возьми это письмо да к мировому!.. Я ей по душе говорил... потому дом у ней почесть развалился, прислуга вся сбежала, я рассчитываю себе: тогды можно все перестроить...

-- Я отродясь, милый человек, не бывал у мировых,-- обратился Краюхин к одному кучеру,-- как это тут делается?

-- А вот выйдет мировой, увидишь...

-- Так-то так, да с чего начать-то?

-- Известно, подай жалобу. Ее запишут в книгу и будут разбирать...

-- У меня дело насчет свадьбы... тут это вышла у нас дрязга с сватами...

-- А у меня вот жена забаловала,-- говорил один лакей управляющему,-- женился я недавно... девчонка попала смазливая... барин, значит, и облюбовал ее... Думаю себе, уйтить?.. жалованье хорошее, а местов мало... Взялся ее бить!.. Она кричит -- повешусь!.. хочу просить развода...

-- Мы, кажется, с вами по одному делу?-- беседуют управляющие,-- насчет работников...

-- И не говорите: как пашня, как рабочая пора -- либо прикинется болен, велит приехать за собой из дому, и глядишь -- там работает, либо просто уйдет и был таков.

-- Да-с! вот извольте тут вести хозяйство... И заметьте, кто нанимается в работники!.. их у меня до тридцати человек -- все бездомовники! Разумеется, пойдет ли хороший в работники?..

-- Послушай!--спрашивает проходящего лакея один проситель,-- скоро выйдет мировой?

-- Не знаю! в кабинете занимаются... Не шли бы судиться! мирились бы дома...

Наконец, распахнулись двери и явился мировой судья с цепью на груди, за ним письмоводитель.

-- Вам что угодно?-- спросил судья управляющего.

-- Я вам заявил, в ночь под восьмое октября крестьянин деревни Бондуровки, Епифан Игнатов, воровски забрался в господский лес графа Чеботаева и спилил корень четырех с половиною четвертей. Корень этот мною найден совокупно с сельским старостой и при посторонних понятых людях.

-- Знаю! преступник здесь?

-- Точно так-с...

-- А сельский староста?

-- Все здесь, кого изволили требовать... Судья обратился к старосте и понятым:

-- Признаете ли вы действительность факта преступления?

-- Точно так, ваше высокоблагородие: мужичонка он бедный, на ось понадобилась дубинка!..

-- А вы, Епифан Игнатов, сознаетесь в преступлении?

-- Виноват, ваше благородие...

-- И у вас своего лесу нету?

-- Ни одной хворостинки.

-- Значит, вы целой деревней можете воровать подобные оси?..

-- Помилуй бог, ваше благородие...

-- Мое внутреннее убеждение говорит, что вы поголовно со двора на двор можете повторять подобные преступления; а потому, в видах пресечения зла, возлагаю штраф на означенную деревню по три рубля с души, а на преступника десять рублей...

-- Ваше благородие! чем же мы виноваты?-- возразил староста,-- мы в лес не ездили!

-- Вы не ездили, но можете ездить... Я вас очень хорошо знаю, любезные...

-- Коли попадемся, тогда штрахуй! за что ж невинно-напрасно подати платить?

-- Это не подати, а единовременный штраф... Так как у вас во всем круговая порука, то вы должны отвечать за каждого негодяя в своей деревне!.. Я знаю, как в настоящее время помещику трудно охранять свою собственность... Можете идти... Вам что угодно?-- обратился судья к лакею.

-- Я вам докладывал, недавно я женился... и супругу мою нашел в незаконном виде... Вы нам приказали явиться...

-- А жена ваша здесь?

-- Здесь! вот она!

-- Вы почему не хотите жить с мужем?

-- Помилуйте, ваше высокоблагородие... что ни ночь -- бьет меня чем ни попадя! Я уж сплю с сенными девушками...

-- Правда это?-- спросил судья лакея.

-- Точно так-с! Невозможно, господин мировой судья... Иной раз такие оказии делает... уму непостижимо!

-- Словом, вы друг друга ненавидите?

-- Точно так-с...

-- И желали бы жить врозь?

-- Эвдакого азиата на белом свету нету,-- сказала горничная,-- сохрани господи, с ним вместе жить...

-- Так вы можете разойтись...

-- Ваше благородие! а как же мое приданое-то,-- спросила горничная...

-- Приданое вы можете взять назад... Вы, конечно, отдадите?-- обратился судья к мужу.

-- Черт с ней-с! ни покуда маяться!

-- Так вот слушайте решение: с завтрашнего дня вы расходитесь врозь... Довольны вы решением?

-- Покорно вас благодарим...

-- Ваше благородие!-- объявил Краюхин,-- я это запил девку... Пили... пили!..

-- Ты кто такой?

-- Пили мы десятую... пили два Микития...

-- Я спрашиваю, ты чей, откуда?

В это время у подъезда загремела карета и в камеру вошла небольшого роста, худощавая барыня с черным вуалем, в бархатном бурнусе. Не поднимая вуаля, она обратилась к судье:

-- Я к вам, Федор Иваныч, насчет оскорбления моей Мими...

-- Позвольте узнать, кто это Мими?

-- Моя собака...

-- Извините, сударыня, закон обязывает меня объяснить вам, что в нашем судебном уставе не упоминается об оскорблении животных... Я думал, что Мими ваша служанка. Впрочем, не угодно ли вам рассказать, как было дело?

-- Вообразите: я Дуняшке приказала для Мими готовить бульон, а она с лакеем Алешкой изволит кушать его... Я замечаю день, другой: Мими худеет!.. Вы не можете представить, что стало с несчастной собакой... Смотрю однажды в окно: Мими выскочила к воротам, а там сидели лакей с горничной. Они схватили собаку и начали ее бить по щекам... да приговаривают: "Из-за тебя нам от барыни достается!.." Это я слышала собственными моими ушами...

-- За последнее время жалобы на прислугу до того увеличились,-- сказал судья,-- что я не предвижу, чем все это кончится... Мне сдается, что ваша прислуга имеет настойчивое стремление оскорблять именно вас... Позвольте узнать, когда вы свободны?

-- Я постоянно свободна...

-- Не угодно ли вам пожаловать в понедельник... тринадцатого числа... Как звать вашу прислугу?-- спросил судья.

-- Дуняшка и Алешка.

-- Я их вызову...

Барыня раскланялась и уехала. Краюхин снова начал:

-- Я, ваше благородие, из Воробьевки... насчет запою...

-- Ты кого запил?

-- Девку!..

-- Какую девку?

-- У соседа дворов через пять...

-- Тоже у крестьянина?

-- У крестьянина.

-- Дела между крестьянами разбираются волостным сходом...

-- Ведь я, ваше благородие, насчет пастуха... он не нашей барщины...

-- Это все равно... пастух -- крестьянин...

-- Вестимо, крестьянин... Хорошо! только эта мы гуляли... больше году!.. девка со всем согласьем...

-- Я тебе сказал, обратись в волостное правление...

-- Откуда ни навернись пастух... говорит, ежели на что пойдет, я не пожалею красного петуха...

-- Павел! выведи вон...

Лакей взял Краюхина за пельки.

-- Вот оказия-то!-- рассуждал Краюхин, выведенный на улицу.-- Какой это мировой? слова не даст сказать... Куда ж теперь? Неужели в волость?..

Подошедши к телеге, в которой спал Иван, Краюхин почесал затылок, растолкал сына и крикнул:

-- Ты что ж сена-то не дал лошади? для тебя, что ль, под голову взяли, хрептуг!

В это время Краюхин увидал на дороге проезжавшего мужика.

-- Эй, брат!-- закричал Краюхин,-- погоди-ко...

-- Что ты там?

-- Да погоди... Где бы мне тут разыскать мирового?

-- Да ты от его хором идешь... вот он!

-- Это не наш, должно... Господь его знает!

-- Уж не знаю, как те сказать... у нас есть... да тоже, пожалуй, не ваш...

-- Где ж к нему проехать?

-- Вот ты под взволок съедешь, придет перехресток, ты так-то не езди, а заверни направо прямо по овражку, вдоль овражка-то и ступай... приедешь к реке, через мост прямо в нее!..

-- Куда ж в нее-то?

-- В мировиху!..

-- Я насчет мирового тебя спрашиваю...

-- Экой! в энтой деревне, Антоновкой называется, у меня кум живет. Он с ей почесть зады с задами...

-- Кто ж такая мировиха?..

-- Да нашего мирового жена... дело как правя ловко! Знамо, можа, чего и недосмысля, ну там писарь на то есть... живой рукой разбяре!..

-- А мировой-то где ж?

-- Да он, вестимо дело, барин богатый: где ему заниматься? со всякой безделицей лезут... а он, значит, не привычен к эвтому... и жил-то все в чужих землях...

-- Ну насчет свадьбы она может разобрать?

-- Я тебе говорю, баба -- насчет всех делов! Мы обиды от ней не видали...

-- Ну спасибо...

-- Как рассказывал, все поезжай...

VII

МИРОВИХА

Краюхин приехал в деревню Антоновку. Крытый железом барский дом, с ярко раскрашенным балясником и двумя каменными воротами, стоял на крутой горе. В стороне тянулся длинный ряд амбаров с жирными соломенными навесами, на которых висели чугунные доски. За барским домом виднелся сад. Въехав в деревню, Краюхин постучался в окно мужицкой избы и сказал:

-- Хозяин! Что, тут живет мировиха?

-- Какая мировиха?-- спросил мужик, выходя из избы. "

-- Стало быть, мне так сказали...

-- Да! Силич Пятровна?-- почесываясь, сказал мужик,-- это коли самого барина нет... и то не одна, с писарем...

-- Мне было к ней нужно... Можно тут лошадь отпречь? Не украдут?

-- Отпрягай! у нас смирно...

-- Ты уж, братенек, проведи меня... а то собаки на отделку съедя...

-- Что ж, пожалуй... У ней псы здоровые... Они нас-то признали... Глядеть-то они дюже страшны, а то ведь ничего!.. иную пору хоть на язык наступи... Ты отпрягай, а я зипун надену...

-- Ах ты, господи!-- говорит Краюхин, отпрягая лошадь,-- кабы сын-то у меня был как следует, разве быть бы мне тут? Куда заехал! где сроду не бывал... Ну, пойдем, милый человек,-- увидав вышедшего мужика, сказал Краюхин.

-- Ты откулева? Насчет чего засудился?

-- Я воробьевский... А дело-то у меня насчет свадьбенки.

-- Что ж это, знача, родня, что ли, али насчет годов?.. Мы тоже сами вокруг вешней Миколы до алхирея доходили... тоже, стало быть, мому куму приходилась Аксиныша дочь,-- с Петрухой-то они родные были... Агафья крестила Петруху-то...

-- У нас родни николи не было... Я насчет запою...

-- Знамо дело... усякие дела бывают... Ну вот теперь иди... прямо, как взойдешь на двор, налево заверни... Ишь холопьев-то нет ни одного... Ступай! дай бог час!..

Краюхин вошел в переднюю и положил рукавицы с шапкой у дверей, на полу.

-- Надежда Павловна! крестьянин пришел!-- доложил лакей пожилой худощавой барыне.

-- А где ж Скворцов?

-- Они на охоту ушли...

-- Пошли за ним...

Накинув большой барсовый платок на плечи, барыня вышла в зал, где стоял письменный стол с кипами бумаг и два кресла с высокими спинками.

Краюхин вошел в зал, помолился на образ и сказал:

-- Здорово живете, сударыня.

-- Здравствуй! Ты что?

-- К вашей милости. Дело у нас завязалось насчет свадьбенки; я у Кузьмы запил девку за своего малого... дело тянулось долго...

-- Петр! притвори двери...-- сказала барыня,-- да принеси мне папирос... Так в чем твое дело?

-- Это значит, сударыня моя, запили мы с Кузьмой... расход был мой...

-- То есть ты запил невесту.

-- Так точно.

-- Понимаю.

-- Только пришло дело к концу, навернись ни оттуда ни отсюда Егорка... он и навостри своего отца запивать,-- а девка ему полюбилась... Вот мы приходим с хлебом с солью, а Егоркин отец там... Мы сели за стол, как следует по положению... выпили маненько... только вдруг приходит Егорка -- и ну, пировать! А девка выскочила на кон, себе взбесилась... пошел крик да бушеванье... Егорка говорит: я вам, такие-сякие, красного петуха подпущу...

-- Послушай, мой друг, я тебя не понимаю... Ты хочешь сказать, что тебя оскорбили?

-- Оскорбление ништо!.. а тут осталось недели две до свадьбы, а дела расстроились, а все вина вот Егорка!

-- Да чем же он виноват?

-- Знамо дело, съякшался с Паранькой; а мой-то парень недосмыслит... девка-то и заартачилась.

-- Ты засватал невесту за своего сына, а Егор перебивает, так ли?

-- Точная правда, сударыня: да еще кочета хочет подпустить... А я истратился -- боже мой! цалковых с двадцать с прибавкой... и даров немало было!..

-- Так ты хочешь вознаграждения?

-- Кое награждение! мне девку надо!.. Я ему еще две четверти ржи дал... Не будет ли ваша милость -- приказать ему, и расписочку мне пожалуйте, чтобы он не смел перебивать... а чтобы наша свадьба у законе была...

-- Видишь, друг мой: все-таки без разбирательства нельзя положить решения... форму исполнить надобно... Мы твою жалобу запишем, разошлем повестки кому следует, назначим день и тогда разберем и решим.

-- Матушка сударыня!-- воскликнул Краюхин, кланяясь барыне в ноги,-- будь милосердна! Заставь вечно бога молить... ведь всего две недели осталось до свадьбы... У нас, значит, праздник престольный: харчи заодно! дело осеннее... убоина есть... а там коли ее играть?

-- Нельзя же, мой друг... я бы рада, но ведь закон...-- Барыня показала Краюхину книгу.

-- Ваше благородие! книжка в ваших руках... что ж? разя она попереча у чем?

-- Я тебе говорю... мы все под законом...

Барыня встала и начала ходить по комнате, по-видимому придумывая, нельзя ли как помочь мужику... Краюхин снова упал в ноги и взмолился:

-- Сударыня барыня! не взыщи на нас, на дураках...

-- Встань, что можно, я и так сделаю...

-- Коли такое дело, нельзя ли разобраться хоть завтра... мы бы и управились...

-- Нет, завтра нельзя,-- сказала барыня, глядя в окно.

В это время лакей, держа руки за спиной, подошел к барыне и тихо произнес:-- Вы о чем изволите беспокоиться?.. ведь у письмоводителя есть подписные листы... бариновой подписи целый стол...

-- Знаю!-- сказала барыня и обратилась к мужику: -- Так ты приезжай завтра часов в десять... только ты можешь ли вызвать всех, кого нужно...

-- Они все в одной деревне...

-- Ах, вот и Скворцов пришел,-- проговорила барыня, увидав входившего письмоводителя.-- Так, значит,-- снова обратилась она к Краюхину,-- ты получишь эти бумаги, они будут написаны на волостное правление, а для скорости отдай сам этим лицам...

-- Ты какой волости?-- спросил Краюхина письмоводитель.

-- Брендеевской.

-- Позвольте! в нашем участке Брендеевской волости нету,-- возразил письмоводитель.-- Вот я каталог посмотрю: Березовская... Буславская, нет, нету! Это четвертого участка... ты ступай к мировому Вилюхину...

-- Э! Братец ты мой,-- взмахнув руками, воскликнул Краюхин.-- А ведь я велел дома борова зарезать!..

-- Какого борова?-- спросил письмоводитель...

-- Тут у них свадьба затевается,-- объяснила барыня...

-- Как же теперь быть?-- говорил Краюхин...--- Кое доедешь, кое что... я и то уж у одного мирового был... в Петровке...

-- У Окулова?-- спросила барыня.-- Это опять третий участок... а наш пятый...

-- Тебе что ж сказал Окулов?-- спросил письмоводитель.

-- Там сказали, в волостную надо... а я, знамо дело, поопасался: в волостной-то жмут нашего брата... а мировой лучше разбярет...

-- Ты с кем судишься?-- спросил письмоводитель.

-- Вестимо, берем у своего брата... Письмоводитель подошел к барыне и шепотом сказал:

-- Ведь мы не имеем права судить...

-- Почему же?

-- Он приносит жалобу на крестьянина, а крестьяне с крестьянами разбираются волостным судом.

-- Так вот видишь, друг мой,-- сказала барыня Краюхину,-- тебе ни к какому мировому не надо! ты прямо отнесись в волостное правление...

-- А может, петух-то мировому подлежит,-- сказал Краюхин...

Эти слова озадачили барыню, и она обратилась к письмоводителю:

-- Справьтесь в уставе насчет поджогов. Письмоводитель начал листать устав, бормоча: "Штрафы, взыскания, дела по имуществу, сроки арестов..."

-- Нет-с... Нечего и искать... там прямо сказано: если крестьянин приносит жалобу на крестьянина...

-- Ну, значит, ступай!-- сказала барыня Краюхииу,-- очень жаль,, мой друг...

-- Что ты будешь делать!-- повертываясь к дверям, проговорил мужик.

-- Ну, что, брат? как решили?-- спрашивал мужик Краюхина, когда он пришел к телеге.

-- Что, милый! толков никаких нет! Я думал, барыня-то ловчей разбяре... она, видно, одна статья!

-- Бать!-- крикнул Иван, сидя в телеге,-- я не ел!..

-- Эко пасть-то разинул!-- сказал отец,-- я и сам из тебя не жравши другой день...

-- Так что ж теперь? Как твои дела?-- спрашивал мужик.

-- Что дела! нет ли у тебя хлябнуть чего! а то, брат ты мой, у брюхе щелкая!.. Нам хоть штей влей...

-- С чаго ж?.. Я скажу бабам... ноне капустки бог зародил...

-- Пожалуйста... Я тебе заплачу. -- Идите в избу...

-- Ванюха! подымайся! поищем хлябнем...

-- Бабы!-- кричал в сенях хозяин,-- где их вихор взял? Эко окаянные!

С надворья показалась баба с пенькой в руках.

-- Где вас разнесло?-- кричал мужик.

-- Аль не знаешь? пеньки мяли,-- сказала баба.

-- Улей проезжим штец... -- А хлеб-то у них свой?

-- Какой свой? Разве тут большая дорога!.. Сходи в чулан...

Отец с сыном сели за стол и принялись за щи. Хозяин сидел сбоку на конике и говорил:

-- Так тебя, братец ты мой, наша барыня не разобрала? Ведь она усех разбирая! Барин-то забубённый... а она, сердечная, все дела правит за него... Николи не слыхать, чтобы она обиждала... Знамо, писарь подсобляя... где ж бабье дело одной? Оно что ж, и барин до нас ничего... да там у них промеж себя вышло... кто их разбяре! дело не наше...

-- Она ничего,-- сказал Краюхин,-- такая умильная... да закону, значит, нет... Кабы я засудился с приказчиком али что... она разобрала бы... А наше хрестьянское дело в волостную...

-- Так!-- сказал мужик,-- оно, малый, в волостной ноне тоже не доберешься толку.

-- Отчего ж я езжу по мировым-то? А что я хочу спросить: тут, поблизости, обаполо нет мировых? Уж за одной заездкой попытал бы, чтоб в другой раз не собираться... А к ночи домой...

-- Что ж?-- сказал мужик зевая,-- поезжай! вот прямо на бугор... как выедешь, управе будет видна деревня... на нее и держи... потом придут две лозинки... там успросишь...

Краюхин вылез из-за стола, помолился богу и сказал хозяину:

-- Благодарим покорно! За хлеб за соль... Что ж положишь за хлёбово?

-- Ну, Христос с тобой! авось у нас не большая дорога... приведется, мы побываем у вас...

-- Ну, спасибо... Ванька! Поди из телеги принеси курицу... Жива, что ль, она?.. мы ее здесь оставим... а то вряд до двора довезем.

-- Это на что ж вы возите курицу?-- спросил хозяин.

-- Да хотели подарить писаря мирового.

-- То дело!..

Иван принес мешок и объявил:

-- Бать! она издохла!

-- Это небось ты ее придавил... Ах, дураково поле!.. Ну, малый,-- обратился Краюхин к хозяину, подпоясываясь кушаком,-- не приведи бог по судам ездить... Я вот к третьему мировому... а дело правое...

-- Бать!-- сказал Иван ухмыляясь,-- шапка пропала...

-- Мотри в телеге-то, с шапкой пришел аль нет?

-- А кто ее знает?..

-- Что ж, стало, твой сынок?-- спросил хозяин...

-- Да!-- вздохнув, сказал Краюхин,-- господь навязал!

-- Что ж, его женить хочешь?

-- Его, да девки не подыщешь... уж и запивал-то... что-что ни делал... баб дома нет... Ничего не поделаешь... А эта попалась хучь и бедная, да моторная... Ну, прощавай... благодарим покорно...

-- На здоровье себе!..

-- Так, стало быть, на бугор?

-- Вот прямо через речку, мимо кустиков...

Уже смеркалось, когда Краюхин въехал в имение третьего мирового судьи. Старинный барский дом с деревянными колоннами, поросшими мхом, с двумя прудами и винокуренным заводом стоял среди дубового леса, заменявшего сад. Маленький присадник перед балконом украшался мраморными статуями.

-- Почтенный, где тут к мировому проехать?-- спросил Краюхин кучера, шедшего за возом соломы к барским конюшням.

-- Поезжай прямо к хлигелю... там для вашего брата сделана слега... к ней привяжешь лошадь.

-- А это какие ж такие статуи стоят?-- указывая на присадник, спросил Краюхин.

-- Это бога!-- сказал кучер. Краюхин снял шапку.

-- Только не наши...-- объяснил кучер.-- Тебе на что к барину-то?

-- Насчет своих делов.

-- Барина нет дома. Он уехал во Владимирскую губернию; у него там имение...

-- Кто ж разбирает?

-- Тут жалобы записывает конторщик... Ступай запиши, а когда приедет, разберет...

-- Коли ж разбярет? нам недосуг!..

-- Он так приказал... недельки через две приедет...

-- Нет, что ж!-- сказал Краюхин,-- нам не рука... Ванюха, поворачивай! Я вижу, настоящих делов не доберешься.... Что будет не будет -- поеду в волостную...

VIII

ВОЛОСТНОЙ СУД

В воскресный день, часа в два пополудни, в лебедкинское волостное правление сбирались судьи из крестьян. В присутственной комнате с развешенными на стенах печатными и письменными объявлениями носилась клубами пыль; пол был загрязнен до того, что нельзя было разобрать, земляной он или деревянный; воздух был насыщен махоркой, капустой и пр. Видневшиеся между плотно забитыми двойными рамами кирпичи с солью еще более наводили уныние на свежего человека. В переднем углу висела икона мученика Пантелеймона, присланная с Афонской горы. У окон стоял письменный стол, покрытый клеенкой, с грудами бумаг и массивною волостною печатью. По стенам стояли скамейки для судей. В ожидании старшины и писаря в присутственной комнате два старика рассуждали между собою.

-- Наши судьи, Антон Игнатыч, грех сказать плохова! Старый старшина малый смирный... И Андрюшка косолапый,-- хоть он маленько и с горлом... орет, что на ум взбрядет, но за себя постоит! И мы с тобой!.. Знамо дело, винца выпьем, а ведь за полштоф никого не променяем... А приносят -- надо пить, и проситель тоже: сухая ложка рот дере... в праздничное время почему ж не выпить?

-- Ванюха тоже мужик хороший, да похмыра,-- говорил другой,-- слова не доберешься... А Листрат хоть молвит слово старшине! Человек книжный... надо так сказать!..

Пришел старшина в новом дубленом полушубке, за ним писарь, несколько просителей и судей. Старшина положил на стол свою белую крымскую шапку и обратился к просителям.

-- Вы что лезете?

-- К вашей милости, Захар Петрович: у меня ноне ночью замок сломали...

-- А у меня Парашка прибила мово ребенка.

-- Постойте, постойте! Засядем, тогда и жалуйся... А воробьевские -- все собрались?

-- Все,-- сказал сторож,-- они на крыльце... Старшина подошел к письменному столу и вдруг

всплеснул руками.

-- Стой!.. Куда цепь девалась?

-- Должно быть, обронили,-- сказал писарь,-- это судьи, должно, маленько потерлись -- свалили, вот она!

-- Зачем их безо времени пускать!-- заметил старшина,-- ведь это вещия царская... Ну, что же? пора начинать!

Судьи разместились на скамейках, писарь сел за стол, старшина стоял среди присутствия, наблюдая за порядком.

-- Сват! дай табачку,-- вполголоса говорил один старик.

-- Что, малый! у Петрухи отсыпал. Намесь махорки купил, стал это, братец ты мой, терет с золою... натер, понюхал -- ничего не берё!..

-- Будет вам калякать!-- заметил старшина,-- не накалякались! Здесь присутственное место...

-- Ничего, Петрович, мы промеж себя...

-- А то не хуже Егорки-пастуха... Он сдуру слово-то ляпнул на миру, а теперь другая неделя сидит...

-- Петрович!.. Кого ж перва-наперво будем судить?

-- Разве не видали?-- сказал старшина,-- вот в прихожей стоят!

-- Нет, Петрович, для правды не лучше ли Егорку сперва судить, а эти только пришли...

-- Егоркино дело,-- возразил старшина,-- ты молчи! Его разбирать надо с толком... А наперва разбяри плотву-то... вишь, она лезет! у сундучка замок сломали...

-- По мне, что ж?-- проговорил один старик,-- кого хошь вяди!

Писарь сделал пол-оборота к судьям и объявил:

-- Вот что, господа судьи: плотву-то оно плотву... она от нас не уйдет... а по-моему, лучше взяться за пастуха -- а то как бы он на себя руки не наложил... кто его знает?.. долго ли до греха?..

-- Что ж, Петрович, веди его! Когда-нибудь не миновать -- судить надо!

-- Сторож!-- крикнул старшина,-- зови сватов сюда...

В правление вошел Краюхин, невестин отец и мужики, бывшие на запое. Последние, вздыхая, бормотали:

-- Вот оно, винцо-то, что делает! выливается наружу... не знаешь, где попадешь...

-- Неверная его нанесла!.. у меня вот конопи не вытасканы...

Сторож привел пастуха. Парень был в изорванном полушубке, в худых сапогах и тяжовых, полосатых, домашнего изделия штанах. Он сильно похудел; всклокоченные волосы падали на глаза, и всего его охватывала дрожь. Сторож постановил его на средину комнаты. В эту пору все затихло; видно было, как пыль слоями улегалась на всем, что было в правлении.

-- Ну, рассказывай, братец ты мой,-- начал старшина;-- какого петуха ты хотел подпустить? Евсигнеич! прочти-ка жалобу.

Писарь встал и прочитал: "18... года, дня... в лебедкинское волостное правление принесена словесная жалоба крестьянина деревни Воробьевки, Петра Краюхина, в том, что казенный крестьянин деревни Чернолесок Егор Ивлиев злонамеренно подущал родителя своего Ивлия Карпухина запивать дочь крестьянина деревни Воробьевки Кузьмы Ерохина и во время последнего запития произвел бунт, а также возмутил запитую невесту к сопротивлению против родителей и произносил угрозительные слова".

-- Ну вот, слышишь, какая на тебя принесена жалоба?-- обратился старшина к пастуху.

-- Вот что, Захар Петрович,-- начал парень,-- на-первой я тебе скажу: девки я не перебивал, сама она не хочет за Ваньку итить... Родителя то есть своего я заслал сватать,-- это у законе. Никто мне не смеет помехи делать. Отдали -- отдали! а не отдали -- вольному воля! Он тоже с угощением пришел, небойсь из последнего... Середку-то у Мотюхиных небойсь цалковый отдал... А что это, значит, насчет красного петуха-то, это мало что говорится! Кабы ты видел, что там было, так не то скажешь! Аль я с ума спятил -- деревню жечь? Авось я тоже хрященый... разве я себе лиходей!

Судьи все молчали. Писарь скрипел пером. Старшина, сидя в креслах, поглаживал бороду. Наконец, он заговорил:

-- Положим, что ты запивал... Это дело не наше! там валандайся с сватами, сколько знаешь... А вот насчет петуха-то, малый, дело наплевать...

-- Ведь я, Захар Петрович, сказал тебе: петух дело пустое! Это я у этой страсти сбрехал...

-- Сбрехать-то сбрехал,-- подхватил старшина,-- а ты небойсь слыхал пословицу: слово не воробей, а вылетит, не поймаешь: тебе бы не нужно этих речей и говорить; пришел, попил сабе, покалякал... Вышло дело -- так, а не вышло -- насилук мил не будешь. А то иде беседа, а ты сейчас красного кочета...

-- Что ж, Захар Петрович!-- воскликнул Егор,-- я спокаялся тебе... вгорячах слово сказал... а насчет чтобы тоись того... не приведи бог лихому лиходею этакими делами займаться... спроста сказал, ей же богу! девка очень пондравилась...

-- Слухай, Егор!-- сказал старшина,-- коли ты молвил, стало быть у тебя на уме лихое было!..

-- Вот те лопни мои глаза, провались я сквозь землю, чтобы что-нибудь было такое... кабысь одно маненько взяло: нечем взять, наше дело бедное, она и сорвись с языка... А чтобы насчет настоящего... Я нехай век по чужим углам буду биться, а на это дело николи не соглашусь...

-- Ну что ж?-- объявил старшина,-- допрос снят. Будет с тебя! Сторож! отведи его!..

Пастуха вывели. Краюхин выступил вперед и объявил:

-- Захар Петрович! Я у трех мировых... Усе поряшили, что за ентакие дела хвалить не следует... Только им нельзя с Егоркой справиться, потому они судят промеж господ. Будь ваша милость! Засади его в острог! незымь его подумает, как кочетов подпускать...

-- Разбярем, разбярем, это дело наше!-- сказал старшина и обратился к свидетелям:-- Вы были на запое, когда Егорка бушевал?

-- Что ж, Захар Петрович,-- проговорили мужики,-- мы не отрякаемся... только мы не с тем пришли, чтоб бушевать...

-- Ну как же дело было?

-- Это, значит, пришли мы,-- заговорил один,-- сели за стол как следствует, поели студень... Подали хлёбово... Знамо дело,-- выпили по стаканчику,-- девка и закандрычься... хлёбово похлебали, побалакали, откуда ни навернись -- Егорка. И начал бушевать: мы ально ужахнулись... И пошла промежду нас нескладица... А он и начал тращать: "Мотри! говорит, коли не будет по-моему, вся деревня слетит!"

-- Ну, ступайте теперь,-- сказал старшина мужикам,-- мы разберем без вас. Посидите в избе...

-- Что ж, так было, как Федот показывая?-- спросил старшина остальных свидетелей.

-- Точно так, Захар Петрович: пастух кричал благим матом, хоть бяги вон из избы...

Мужики вышли. В правлении оставались одни судьи и старшина с писарем.

-- Что ж, старички,-- начал старшина,-- как дело-то порешим?

-- Говори!-- сказал один судья другому.

-- Говори ты!

-- Что ж,-- подтвердил старшина,-- как думаешь, так и говори!

-- Вон Федосеич что скажет? Он кабысь постарше нас...

-- Аи я один у миру!-- возразил седой старичок, закладывая одну руку за пазуху, другую опуская в карман,-- по мне, как мир, так и я...

-- Федосеич!-- воскликнул один рябой высокий мужик в худом армяке,-- ты все-таки мужик пожилой, ну, значит, пчел имеешь... и с тобой всякое бывало на веку... Ты, примерно, как знаешь, так и говори... А то вон, пожалуй, спроси Фильку: он сбреша такую оказию, сам не рад будешь!

-- Что ж такое знача?-- заговорил приземистый мужик с рожей на щеке,-- аль меня на смех призвали? Мы тут усе ровны... Что он судья, что я судья... Разя у него больше моего в голове?

-- Стой! стой! тут не место!-- прервал старшина,-- это вот кончим дело, тогда кричи, сколько влезя!.. Ну что ж, судьи? как порешим?

-- Вот наперва что скажет Федосеич, послухаем... Федосеич кашлянул, посмотрел в пол и заговорил:

-- У нас спокон веку неслыхано таких делов... У нас, бывало, ребята валяются на полатях аль на сене -- и не знают, кого мы запиваем... Принесешь платок от невесты, швырнешь ему... платок красный, ну, знамо, парень и рад... никаких пустяков не было! А это вот нонешние ребята маненько стали из послухания выходить... Займаться чем не следует... вестимо, баловство!.. не смысляны... худа-то не видали!.. Егорку, что говорить! хвалить нечего... Да ведь он признался при всем суду, что пошутил... Отрастку дать ему следует, чтобы упережь не выдумывал чего не надо... Что ж налегать-то на него! Я слышал, управитель его расчел за эвти дела-то...

-- Как же!-- подхватил рябой мужик, вставая и размахивая руками,-- ён, братец ты мой, приходя к управителю, а тот ему говорит: "Ты что там наделал? какую деревню хотел спалить? Нам таких негодяев держать в имении не приходится... получи расчет и убирайся с богом..."

-- Вот что, ребятушки,-- объявил богатый мужик с черной окладистой бородой,-- слухал я, слухал ваши добрые речи и ничего не говорил... По-моему, я так полагаю: Егор парень молодой, допереж за ним мы ничего плохого не видали... А что дюже он зазарился на девку... и наболтал неведомо что... Глуп еще! Кабы он семьей жил... поучить некому... с мальства по чужим углам ходил... господь с им! довольно с него, что неделю отсидел в чижовке за одно слово! Незымь идет куда хочет! Ежели мы его будем казнить, он остервянится... Его в волости не продержишь... А вы, господа честные, решайте дело по-божьи.

-- На это я тебе скажу вот что, Алистрат Мокеич,-- возразил старшина,-- ежели он остервянится, ты говоришь, так у нас, братец ты мой, Сибирь не почата! На каторжную работу друга милого спровадят!.. Забудет пустяками займаться...

-- У Сибирь,-- обратившись к старшине, подхватил плотный, с добродушным лицом мужик, подпоясанный веревкой,-- у Сибирь тоже миром ссылают! ежели мы не пустим, никто не моге его тронуть! Что, Ваньку Ерохина сослали? Небойсь у мира спросили... ан шиш!.. а он остепенился да мужик-то стал за мое почтенство! хоть куда! И семья, значит, за ним пропала... Уробел -- еще смирней стал жить...

-- Да опять и то сказать,-- заметил тощий, с реденькой бородкой мужичок,-- ведь он девку-то еще не перебил, от Краюхина она не ушла... Что ж его неволить-то? Он один сын у отца и есть... отец чуть не по миру ходит... Сгидай его голова! Пустим его!..

-- Балакали, балакали!..-- начал старшина, облокотившись на стол,-- а все дело плохо... Ежели мы тепереча будем всякого прощать, тогда на белом свету житья не будет! А по-моему, братцы, потакать -- только баловать!.. Опять что ж нас начальство на смех, что ль, сюда посадило? У вас, скажет, законы под носом, а вы ничего не~ видите? Евсигнеич!-- обратился старшина к писарю,-- покажи-ко им статью...

Писарь с пером за ухом поднялся и объявил судьям, прикладывая к своей груди правую руку:

-- Ежели мы тому и другому будем прощать, тогда, следовательно, будут большие поджоги и разбои... Как я называюсь писарь -- и не что иное, как наемный, а вы избранные и принявши присягу должны судить по закону,-- не щадить ни отца, ни мать!.. Я как постоянно нахожусь при правах (писарь указал на письменный стол) и обязан вам давать знать, то я отвечаю и решаюсь своей головой... Но потому что с нас, с писарей, мировой посредник спрашивает и приказывает смотреть больше в права, то я не сам из себя говорю... А пастух подвергнут по доказательству уголовному.

Писарь окинул глазами слушателей и опустился в кресло. Старшина, следуя его примеру, тоже встал и обратился к судьям:

-- Хотя хучь я и неграмотный, но я имею у себя писаря... и спрашиваю его: поглядикося в права... Что там права говорят? Но как писарь вам сейчас предлагает, то вы должны слушать его. А ты, Евсигнеич! говоришь по правам! и напрасно ты эти слова принимаешь те, которые самые дрязги...

-- По-моему, дело решено: и ён сознался... и сваты доказали... ведь это уголовщина! надо - к судебному отправить...

-- Что ж к судебному?-- сказал богатый мужик,-- засадят его в острог, через год, пожалуй, судить будут, а там, мотри, оправдают,-- острожного-то к нам в деревню и пришлют... он там с острожными понашуркается,-- он хуже нечистого будет! Тогда и беда с ним... Вон у Шенелевки у старосты Нехведа Андрюшка -- сжег скирды, его подержали в остроге, да и пустили... настоящих примет нету. Он теперь и ходя по деревне, всем грозит: "Не то будя!" На всех такого холоду нагнал -- поют,-- как у праздника... А мой згад -- посадим его еще на недельку и крепко-накрепко накажем... а не то отпорем...

-- Нет уж, Савостьян Трофимыч, пороть не надо! -- воскликнул один судья,-- а то он, продрамши-то, еще злей будет! А вот что: коли такое дело, ежели он, напримерича, от судебного еще пуще подожже, то и сажать незачем... Пощуняем его и пустим... на слободе он скорей почувствуя!.. мало что бывает!

-- А что, Егорыч, твоя речь правая!-- заметил подпоясанный веревкой,-- он судом-то нашим будет доволен, а уж его, коли он такая голова, у чижовке не выучишь... А то, мотри, и нам встретца нельзя будет...

-- Что ж, это куда дело-то пошло?-- возразил старшина,-- куда ж мы закон-то денем? на что ж он нам дан?

-- Что ж закон?-- сказал один судья,-- мы народ неграмотный... Что господь на душу положит, то и говорим... другое дело, мы закону не ослухаемся... Знамо, по мужичью!..

-- А то кажное воскресенье тут сидишь, сидишь,-- подхватил другой судья,-- у меня вон картохи остались не рыты... всё в отлучке... А при чем мы тут? Вишь -- решено Егорку пустить, а там говорят не так!..

-- И то правда,-- заговорило несколько голосов,-- зачем же нас избрали? Кажинный раз бьем, бьем, а ничего не выходя...

-- Вы что же забушевали?-- воскликнул старшина.-- Я, может, у земстве не жрамши три дня просидел, и то не супротивлюсь.

-- Экой ты!-- заговорили судьи,-- ты вон мядаль имеешь, у посредственника у почете, по миру разъезжаешь -- всягды сыт, доволен... опять жалованье получаешь...

-- А подводы-то?-- крикнул высокий мужик,-- он ноне с обчества слизал полтораста цалковых; нанял работника: он и разъезжая и кстати паша...

-- Стой!-- закричал старшина,-- нешто вас призвали о подводах рассуждать?

-- Ну что ж ты нас держишь?-- заговорили судьи,-- дело порешили!

-- Как порешили?

-- Егорку простить... али неделю посидит, да и ладно...

-- Вот что, судьи!-- сказал старшина,-- совсем пустить не годится... Я вам говорю,-- какое-нибудь да наказание ему подобает... надо еще у Краюхина спросить, не будет ли он искать, если мы Егорку своим судом решим.

-- Ну, зови Краюхина!--сказали судьи. Вошел Краюхин.

-- Слухай, Петрей,-- объявил старшина,-- судьи по-ряшили Егорку выпустить... а я настоял, чтобы ему какое-нибудь наказание определить... Как ты хочешь? Отпороть его?..

-- Нет, Захар Петрович, пороть не надо! уж лучше приприте его! а то он не даст свадьбу сыграть!

-- Ты не будешь искать, если мы своим судом решим?

-- Я боюсь,-- сказал Краюхин,-- как бы он после-то не выворотил...

-- Судьи говорят,-- продолжал старшина,-- что ежели его к судебному отправить, хврошо, как его допекут!.. А если отпустят, тогда и держись...

-- Это точно, Захар Петрович... он обозлится хуже. Мне бы только дал он в покое свадьбу сыграть... до праздника осталась одна неделя...

-- Ну, на неделю его и посадить в чижовку!-- заговорили судьи...

-- Что ж, так, так, так!-- подхватил Краюхин,-- сажай его, Петрович, и ладно...

-- Что ж ты, разве поладил с нареченным-то?-- спросил старшина.

-- Нет, Захар Петрович,-- объявил Краюхин,-- в суде толку мало! мы сошлись с ним опять... Стало быть, не хочем этого делать... Он вон там на крыльце... Господь нас надоумил обоих! видно, что ни дальше в лес, то больше дров...

-- Это доброе дело!-- сказал старшина,-- а то поди возжайся... Еще судьи как бы осудили, не то по-твоему, не то no-свату. А ноне как судьи осудили, то на них жалоба не принимается. Сторож! веди сюда Егорку. А ты, Петрей,-- обратился старшина к Краюхину,-- выдь отсюда!

Сторож ввел пастуха.

-- Ну, вот что, братец ты мой,-- сказал старшина, стоя пред подсудимым,-- по закону тебя надыть бы отправить к судебному, это, силич, в острог... а там невесть что будя!.. а вот судьи сжалились над тобой... жалуют тебя посадить в чижовку на неделю... так я тебе объявляю ряшение...

-- Я и то, Захар Петрович, восьмой день сижу,-- сказал Егор,-- за что сажать-то? мало что сказано... ведь я так...

-- Нет, Егор: ты не супротивься,-- сказал богатый мужик,-- это мы тебя помиловали...

-- Значит, ты осужден на неделю в чижовку!-- подхватил старшина,-- сторож! веди его!

-- Ну-ко пойдем, брат, к праздничку,-- сказал сторож, подхватывая Егора под руку.

-- Нельзя ли, братцы, ослобонить,-- взмолился пастух,-- что ж? ведь ничего не будет! Мне отсидеть не важная штука!

-- Коли решено, ты не ослухайся!-- сказал старшина.

-- Ну да, ничего! Веди!-- встряхнув головою, произнес пастух и вышел.

Все судьи встали.

-- Пятрович!-- заговорили некоторые,-- плотву до другого воскресенья отложим... вишь, ночь на дворе. Пора расходиться... лошадям не месили...

-- Что ж, пожалуй,-- сказал старшина и обратился к писарю:--Евсигнеич! надо бы выпить.

-- Вина вволю!-- сказал писарь,-- Краюхин привез полведра, да Еремин тоже за энто дело, помнишь? привез полштоф.

-- Экие подлецы!-- сказал старшина,-- разве оно полштофом пахнет? А ты, Евсигнеич, мотри насчет бумаг, как бы какая не пропала.

-- Кому они нужны? Народ бестолочь!

Судьи призвали в правление Краюхина и потребовали с него магарыч. Сторож принес полведерный бочонок. Все выпили, поздравив Краюхина с окончанием дела.

-- Что, ребятушки!-- говорил последний, закусывая кренделем,-- завязался я эвтим делом, а уж горе меня уело,-- не роди мать на свете!

-- Что ж? ведь по-твоему решено,-- говорили судьи.

-- Решено-то решено, да Егорка-то разбойник!-- возразил Краюхин,-- через неделю-то он вольный казак! Ты и гляди: он, пожалуй, на похмелье-то, после свадьбы, как снег на голову!.. Да и девка-то ухо!..-- Краюхин затряс головой.

Все выпили еще по стаканчику и начали расходиться...

IX

ДВА СВАТА

В сумерках Краюхин с сватом Кузьмою, бывшим на суде в качестве свидетеля, возвращались в деревню Воробьевку. Кое-где в домах светились огоньки, на улице слышались голоса судей... На дороге хляскала грязь и скрипели телеги воробьевских мужиков, ехавших за Краюхиным и Кузьмою. Сваты еле тащились и, сидя в одной телеге, беседовали между собой.

-- Вот что, сват!-- говорил Кузьма,-- девка, я тебе скажу, на все взяла!.. Что молотить, что рукодельем,-- а умна-то: выродок выродился! я на нее не нарадуюсь...

-- Затем-то, сват, мы и гонимся, потому сами видим...

-- У нас с тобой чтоб было хорошо,-- продолжал Кузьма,-- я уж у ней допросился... Ты на нее не смотри... Как пастуха засадили в чижовку-то да как узнала она, что его отставили от должности -- вдруг присмирела. Да и я-то молвил: что ж я теперь, дочка, куда от тебя пойду? побираться али в работники? При старости я и пойду за тебя страдать? Нам свату отплатиться нечем!

-- Ну что же она на это?

-- Она это говорит: "Потому что я не знала этих де-лов... вы мне тогды не сказали, как наперва запивали... По мне, дом жениха будь хоть золотой! Кабы я плохая девка была?.. а ты за слюнтяя пропил!" А опосле видит, некуда податься!..

-- То-то, сват! мотри, чтоб не было посмешья никакого! ведь ты слышал, сколько я мировых объездил? а все через тебя да через твою дочь!.. Кабы девка не зартачилась, я бы ни одного мирового не видал и не слыхал...

-- Я сам, сватушка, хлеба решился!-- воскликнул Кузьма...-- все уговаривал... ведь и так сказать: дочь хучь и моя, а ум у ней свой... разве скоро ее супретишь!..

-- Вестимо, дите!-- заметил Краюхин,-- а не знает того: она у меня словно барыня будет ходить: такую шубу ей сошью! У меня теперь овчины выделаны -- всё старика!.. Как же, сват, надо об деле поговорить: завтра, стало быть, мы поедем к попу... а на праздник, господь даст, свадьбу сыграем! от тебя много ль будет родни?

-- У меня свояк, еще двоюродный брат, да кум Павел... хозяйки ихние... ну, и будет с меня!..

-- Ты вели им приготовляться, лошадей подкармливать... Будочки коли нет, я дам... колокольчика два надо, довольно будет... ну, погромочка три, четыре... вели попроворней... чтобы не прохлаждались... Я из неволи тебя выведу! возьми у меня свежинки... я двух боровов убью... возьми солоду... когда взялся справлять тебя, буду справлять!..

-- На эвтом благодарим, Петр Анисимыч...

-- Готовься!-- подтвердил Краюхин,-- ты ни на что не смотри! Справим свадьбу за первый сорт... А пастух не замай, посидит... Ты дома скажи: его на год засадили... Мы с тобой порешили, нам это дороже всего...

Приехав в Воробьевку, Кузьма попросил Краюхина к себе в дом. Краюхин, отговариваясь, что его ждут домашние, согласился зайти на минуту. В избе тускло горела лучина. Мать невесты лежала на печи. Параша сидела у светца за шитьем. Краюхин помолился и произнес:

-- Еще здравствуй, сватья!

-- Здравствуй, сват,-- с трудом проговорила хозяйка.-- Не взыщи! Я вот третий день хвораю...

-- Ишь когда вздумала хворать! А ты вари брагу... мы с сватом, слава богу! порешили... Пастуха засадили в чижовку!..

-- Засадили?-- спросила хозяйка...

-- Нешто моих сил не хватит,-- сказал Краюхин...-- Хотели было в острог, ну я уговорил год продержать в чижовке... Все у нас с вами было ладно, по согласью сходились... а потом вдруг приходит эта самая нищета -- наше все дело разбила!.. так теперь его в сибирку!.. А на свата Кузьму я просьбу окоротил!.. Мы с ним сошлись... Ну, мне пора домой... Прощайте!..

-- Счастливо, сватенек,-- сказала хозяйка,-- не взыщи, попотчевать тебя нечем.

Кузьма проводил Краюхина и, вернувшись в избу, обратился к жене:

-- Как же теперь быть? небойсь надо какое-нибудь разрешение сделать!.. Спроси у девки-то, идет, что ль, она или нет? Сейчас сват мне говорил: ежели твое дите за моего не пойдет, я и тебя засажу... почему что я тебя коштовал... напитков разных привозил... Иде ж, говорит, твоя дочь допреже была? а теперь она встрянулась -- насчет делов -- что за дурака отдают!..

Кузьма стоял среди избы, мрачно посматривая то на печку, то на дочь, неподвижно сидевшую у светца.

-- Ну, что ж, Паранька, как ты думаешь?-- грозно спросил Кузьма.

Девушка молчала; на шитье катились слезы.

-- Паранюшка!-- простонала мать с печи,-- иди, милая, за Ивана... ты, вишь... пастуха посадили в чижовку -- на целый год!..

-- Паранька!-- сказал отец,-- одумайся! за пастухом тебе не быть... Я тебе сказываю: я его близко ко двору не подпущу!..

-- Что ж, батюшка,-- тихо произнесла девушка,-- отдавай!.. из твоей воли не выступаю...

-- Ну вот!-- подхватила мать,-- с согласьем?

-- С согласьем... когда вы задумали над моей головой... Не замай сват приедет...

-- Давно бы так-то,-- сказал отец и сел за стол,-- а в церкви не запируешь?..

-- И в церкви скажу,-- подтвердила девушка,-- иду за него... "

-- Вот умница!-- воскликнула мать,-- и странние люди скажут: "Стало быть, очень умна, что идет за этакого человека!.. вот так дите!.. где найти такое дите? другие девки брыкаются... а эта родителев слухая..."

X

СВИДАНИЕ С ЗАКЛЮЧЕННЫМ

На другой день рано утром Параша с узелком в руках вышла из дома и, посмотрев на деревню, которая спала глубоким сном, направилась через одонья к лесу, стоявшему верстах в двух от Воробьевки, вправо от него, как на ладонке, видно было село Лебедкино с каменною церковью. Слегка морозило. На востоке разливался оранжевый свет -- предвестник осеннего солнца. По тропинке, пролегавшей на дне лесного оврага, Параша вышла к реке, на берегу которой стояло волостное правление. Вправо и влево шли дороги в село, располагавшееся на двух косогорах. На крыльце волостного правления отставной солдат с небритой седой бородой, держа в руке бабий кот, искал моток дратвы, ругая вчерашнее заседание.

-- Ишь окаянные! лаптищами-то шлындали, да на ногах и унесли дратву...

-- Что, здесь Егор парень сидит?-- спросила Параша, стоя у крыльца.

-- Какой?--с недоумением глядя на девушку, возразил сторож.

-- Молодой парень...

-- Тебе на что?

-- Да мне хотелось с ним повидаться.

-- А тебе он кто?

-- Он мне сродоч... двоюродный брат он нам...

-- Ну, взойди,-- сказал солдат и повел девушку в избу, разделявшуюся от правления сенями.

-- Мне только повидаться,-- говорила Параша, когда солдат отворял дверь.

Изба была широкая, с длинными лавками, с русской печью, близ которой при самом входе устроены были две чижовки с маленькими дверцами.

Солдат снял с пробоя цепь -- ив избу вошел пастух.

-- Ах, друг ты мой милый!-- воскликнул Егор, увидав Парашу...-- Как это господь занес тебя сюда?..

-- Да, вишь, пришла тебя проведать,-- сказала Параша,-- все ли ты себе здоров?

-- Я-то здоров, да, вишь, не благополучно... Этими делами-то замешался сюда...

-- Она что ж тебе доводится?--спросил солдат, стоя у двери.

-- В третьем колене...-- проговорил пастух, севши на лавку.

-- Она на тебя не похожа,-- заметил солдат.

-- Она мне, брат, вот что!-- вдруг объявил пастух,-- нечего тут хлопотать... мы с ней жили у любе... а потом я через нее в это место попал... Мне ее хотелось взять!

-- А я думал, она тебе сестра,-- сказал солдат, ковыряя шилом башмак,-- так, стало, ты за то-то страдаешь?

-- За самое за это! за одно слово только...

-- Ну что ж?-- разговорился солдат,-- ничего! ты посидишь здесь, опять выйдешь... на поселенье не можно сослать за эту штуку... Авось эта история -- не душу зарубил... Не этакие дела делают! Ну, разговаривайте себе! а я пойду от вас... Что хотите говорите, я вас запру замочком...

Солдат вышел.

-- Ах, Параня, Параня! как это ты вздумала меня проведать?-- говорил пастух.-- А я не только что... сижу здесь хлеба не евши, все об тебе думаю...

-- А я как услыхала, что ты сюда попал, захотелось мне тебя проведать, невозможно мне никак терпеть... Как я к тебе шла-то, так я в слезах не видала следа... И не чаяла я с тобой повидаться... все сердце мое изныло об тебе... Одолела меня грусть...

Девушка утерла занавеской глаза и продолжала:

-- Обманули меня... запятнали мою душу навечно! Что бог мне скажет, а на уме у меня дюже чижало... Не стану я с ним жить, что бог ни даст!.. Я пришла успросить: надолго тебя тут посадили?

-- Нет, на неделю.

-- А я слышала, на год... Я затем-то к тебе и рвалась... Какой ты худой стал!-- заметила девушка, подняв на парня глаза.

-- Эхма! как мне худому не быть! сама знаешь... сердце начало сохнуть кое по тебе... кто ее знает? бывает, какое распоряжение выйдет... хотели к следователю весть...

-- А я принесла тебе рубашку,-- сказала девушка и начала развязывать узелок.

-- Нет, видно, эту мне рубашку не носить...

-- Нет, носи на здоровье,-- перебила девушка,-- ты у меня рубах не переносишь... А Ваньке хороших рубах не носить... они все на тебе будут...

-- Что ж! ты разве выходишь за него?

-- Послушай!-- девушка взяла парня за руку,-- я этих делов не пугаюсь! пусть отдают! ты сам рассуди: куда ж мне от него деваться? Никак я не могу против отца, матери попясться... Никто моей жисти не знает! будут они меня всё бить... Уж я колько думала об этом... Убечь от них али тебе стать опять перебивать? как бы хуже не было... Отец сказал, что и на глаза тебя не примет... Уж, видно, будем с тобой жить так... А он для меня все равно пень горелый в поле...

-- А я думал,-- проговорил парень,-- как-нибудь обработаю своей силой... Как-нибудь свою голову заложу, да тебя возьму... Кабы ты знала, как моя душа прилегла к тебе! Я бог знает что могу сделать над собой...

-- Не послухать отца, матери мне нельзя,-- вымолвила девушка.

В это время у двери загремел замок, и в избу вошел сторож.

-- Ступай, девица,-- сказал он,-- писарь идет... Бывает, я за тебя буду отвечать... А с тебя, Егор, магарыч! -- обратился солдат к пастуху.

-- Приставлю!

-- Ну! где тебе приставить...

-- Вот история какая! авось не сто рублей.

-- Ведь это какая машина: она назвалась тебе сестрой, а то бы ее не пустил...

Сторож и девушка вышли. Пастух в задумчивости ходил по избе.

Накануне свадьбы, вечером, изба свата Кузьмы была наполнена народом. У переборки близ печи сидела в красном сарафане, с лентой в косе, Параша, окруженная подругами. Стол накрыт был скатертью, на образах висели полотенца. Изба, как и в обыкновенное время, освещалась лучиною. С улицы в маленькие окна смотрел народ. Девицы пели:

При вечеру -- вечеру,

При Прасковьиным девишнику,

Прилетал млад ясен сокол.

Он садился на окошечко,--

На хрустальное стеколышко.

Так дело и кончилось "веселым пирком да свадебкой"...

Но, собственно-то, дело кончилось иначе. Случайно пришлось мне после прочесть в известиях одной губернской газеты настоящий конец того, что казалось только концом: "21 ноября 18... года в управление М...ской части дано знать о скоропостижной смерти крестьянина деревни Воробьевки Ивана Краюхина. При осмотре тела умершего оказались многочисленные ссадины и синие пятна, а на голове, на три пальца ниже соединения темянных костей, рана длиною в дюйм. Подозрение в совершении означенного преступления пало на жену Краюхина, Прасковью Губареву, а также на крестьянина деревни Чернолесок Егора Ефимова..." Обвинение заканчивалось словами: "Поименованных лиц на основании 201 и 208 ст. уст. уг. суд. предположено предать суду N...ского окружного суда, с участием присяжных заседателей". Что-то будет говорить прокурор; чем порешат дело присяжные?

1871