автордың кітабын онлайн тегін оқу  Повести и рассказы. Том 1

Николай Успенский

СТАРУХА

Был сентябрь в исходе; вечерело; шел дождик. В средине села Горемыкина, перед грязным мостиком с изломанными перилами, по ступицу в грязи стоял длинный обоз с рогожами. От усталых лошадей валил пар, некоторые из них встряхивались, громыхая уздами и бляхами на шлеях; иные вытягивались, перекашивали свои челюсти и заносили морду вверх, чтобы вытянуть из переднего воза торчавший клок сена; а иные уныло посматривали на постоялые дворы, от которых неслись хриплые голоса дворников, сидевших на крылечках в нагольных тулупах: "Ночевать пора, ночевать!"

Извозчики, стоявшие по бокам обоза, молчали. Из дворников никто не двигался с места и не решался подойти к ним, понимая всю важность пропасти, утвердившейся на улице. Наконец, спустя немного времени, один из них, с рыженькой бородой, соскочил с своего крыльца и, хляская ногами, подбежал к извозчикам.

-- Что же?.. Пожалуйте,-- заговорил он,-- просим милости; двор просторный, чистый, никого нет... изба теплая -- с трубой.

И дворник показал на трубу.

-- Овес почем? -- спросил один извозчик.

-- Лишнего не возьмем,-- произнес дворник.-- Поворачивайте.

-- Да что поворачивать... ты скажи, овес-то почем?

-- Экой чудак! думает, что его тут облупят. Ну, обыкновенно, семь гривен; поезжай куда хошь -- везде равно.

-- Нет, не равно: в Яшках небойсь мы платили по шести.

-- То в Яшках, а то здесь,-- продолжал дворник,-- разя мы строим? чай, бог. Трогайте, ребята... любо будет.

-- Да Яшки-то отсюда всего десять верст; в Камчатке они, что ли?

-- Ну будет толковать: шесть гривен и я возьму; да уж овес какой, парень! истованное золото. Задвигайте.

-- Задвигать-то задвигать,-- произнес другой извозчик, снимая шляпу и почесывая виски,-- да раненько.

-- Какой раненько? ночь на дворе. Нешто дальше поедете?

-- Неужли ж тут останемся? десять верст отъехали, да и ночевать? -- подхватил третий извозчик.

-- В гибель такую...-- покачивая головою, говорил дворник,-- разя не видишь, что это такое? каторга... давеча один купец бился, бился,-- так и остался у меня ночевать.

-- Ты нам не указывай, мы знаем без тебя...

-- Как знаете... А куда, примерно, трафите?

-- В Калугу.

-- Подряду везете?

-- Подряду.

-- А то задвигайте, ребята: ночью прихватите, не совсем ладно; грязь, слякоть... упаси господи.

-- Эй, Петруха, трогай! -- раздался голос сзади обоза.

-- Пехра, пропади вы совсем,-- забормотал дворник, направляясь к двору.-- Только знает, как бы поголдить, набить цену. Поезжай! Авось держать не стану... калянется, как ахремовский мужлан.

Обоз тронулся. Дворник, взошедши на свое крыльцо, увешанное лаптями, котелками и большими кусками сырой баранины, принялся обчищать лучинкой сапоги. На лавочке, облокотясь на резные перила крыльца, сидел купец в калмыцком тулупе, покрытом синим сукном, и курил сигару.

-- Грязненько,-- сказал купец, глядя на сапоги дворника.

-- Есть...-- помолчавши, произнес последний.-- Народец, пропасти на вас нет... выбежишь -- думаешь: будет прок; а он почешет с тобой зубы и завернет рыло на сторону.

-- Русский мужик любит покаляниться,-- проговорил купец и отплюнул в сторону.

-- Еще как любит-то: иную пору ломается, ломается, из себя выйдешь.-- "Фаддей Семеныч! хоть трыночку сбавь, хоть грошик..." А не знает, что тут грошика если не возьмешь,-- разоришься, кругом разоришься; а для меня таперича он копейку, другой копейку... говорится пословица: "С миру по нитке..." Эко грязь, притка тебя возьми... никак не отскоблишь.

-- Это справедливо,-- сказал купец, закинув одну ногу на другую.-- Вот теперь, куда ни поверни, наш брат то же самое...

-- То-то и есть,-- приподнявшись, заговорил дворник -- эхти-хти... век жить -- не орех грызть... что это зачерствел как ситник-от? надо отдать его распарить -- работники съедят,-- заключил он, снимая с полки хлеб.

Купец молчал.

-- Вы где спать будете, Иван Осипыч? -- спросил его дворник.-- Если угодно, так на сеннике; там важно...

-- Нет, признаться, я боюсь на сене спать: говорят, в нем бывают разные веретеницы и казюльки всякие. Оно, может статься, и впрямь: обыкновенно, сено, значит, привозят с лугов; а на лугах, бывало, ходишь, сколько их под ногами!.. кишмя кишат...

Купец отплюнул.

-- А мы вот всё на сеннике бесперечь... и то сказать, как намаешься день-то, забудешь про веретениц и про все...

-- Где-нибудь лягу, не беспокойтесь.

-- Да у нас, слава богу, есть где лечь, окромя сенника: дом, кажись, не маленький... Чушь, куды, куды, гладкая, чу-ушь!..-- завопил вдруг дворник на свинью, которая из сеней заносила свою ногу на крыльцо. Чрез минуту свинья и дворник скрылись в сенях за дверью.

Купец погладил свою бороду.

-- Здравствуй, касатик,-- всходя на крыльцо, произнесла какая-то старуха с мутными впалыми глазами, одетая в дырявый зипун и повязанная истертой, мокрой тряпицей.

-- Здорово, бабка,-- сказал купец.

Старуха молча вынула из-за пазухи красную деревянную чашку, поставила ее на лавку и, покряхтевши, села.

Дождик усилился; с повети потекли ручьи; загудела подставленная к крыльцу кадушка. На улице с мокрым платком на шляпе быстро проехал мужик в порожней телеге, от которой летели в разные стороны брызги; под крыльцом брехнула собака и с визгом заежилась от пробиравшегося к ней дождя.

Купец запахнулся полою тулупа.

-- Эк, какой полил!..-- сказал он, глядя на дорогу.

-- Да; так и хлещет,-- заговорила старуха.-- Теперь других мужичков застанет в поле... ишь, зги не видать... Как бы, избави господи, хлебушек не попрел. Старуха вздохнула.

-- Ты чья? -- спросил ее купец после небольшого молчания.

-- Да я здешняя, кормилец,-- горемыкинская; а живу за этой слободой, туда... назади, недалеко от этой церкви. Можа, когда проездом видел нашу слободу; барский дом там стоит... высокий, каменный; в нем никто не живет.

-- Отчего ж так?

-- Да барыня-то наша в Москве.

-- А при вас, значит, управитель или староста?

-- Управитель и староста -- оба.

Купец и старуха помолчали.

Из сеней отворилась дверь, и на крыльцо вошла толстая высокая дворничиха, во всем ситцевом.

-- У! какой...-- глянув на дождь и сморщившись, произнесла она.

-- Да, хорош; дробен дождик...-- проговорил купец, доставая из пачки сигару.

-- Здорово, Кузьминишна! -- сказала дворничиха приподнимавшейся старухе.-- Что ты?..

-- Да все к тебе, родная моя; вот творожку пришла попросить ребятенкам: голодают ни на што не похоже... не откажи, матушка,-- кланяясь, говорила старуха.

-- Ладно. Я вот подою коров, кстати и молочка дам.

-- О кормилица ты наша! дай бог тебе здоровье! Век буду молить.

-- Не видали тут нашего малого? -- перебила дворничиха, обращаясь к купцу.

-- Он давеча лошадей вел на реку поить.

-- Пропал, шельмец,-- пробормотала она и, повернувшись, ушла в сени.

Купец закурил сигару.

-- Ай у вас коров-то нет? -- спросил он старуху.

-- Да нетути, сударик,-- третий год никак не обигорим коровенки; телочка одна... восьмой месяц пошел с сердохрестной недели.

-- Не на что, видно, купить?

-- Вестимо, не на што: живу в чужой семье, кормилец, с своей невесткой; бедность...

-- В чужой семье?

-- В чужой, родимый,-- жалобно произнесла старуха.

-- Отчего так?

-- Да двух сыновей отдали в солдаты, касатик мой; старик помер, невестка вышла за другого,-- осталась я одна; меня и перевели в их семью. Колочусь теперь с малыми ребятенками. Просилась было на птичный двор,-- приказчик не позволяет, говорит: без тебя птичницы есть.

-- Гм... А за что, примерно, сыновей отдали?

-- Да кто знает, кормилец... отдали -- и все тут. Одного, младшего-то, полагать надо, отдали за дело; а дру-_гого _ _Как есть ни за што, так-таки ни за што, родимый мой.

-- 'Ну, верно, качества какие-нибудь строил?.. За какое дело младшего отдали?

-- Вишь... как бы тебе сказать... да если бы старшего не отдали, и младший не пошел бы.

-- Каким же манером?

-- Да так, касатик.

-- Ну, за что старшего отдали?

-- Я тебе баяла, желанный мой, что ни за што, вот как есть ни за што: диви б мужик был плохой, а то работящий мужик-то; бывало, чего-чего он...-- на все горазд: и плотничал и того... санки ли сделать, другое ли что... Без него мы были как без рук. Опосля он бросил все, ничем не стал займаться, это перед солдатчиною-то: ходит как помешанный; а то пропадает, уйдет куда ни на есть, неделю целую не показывается домой,-- да что я? больше недели; вот словно чуял... вестимо, не перед добром...

Старуха понурила голову и вздохнула.

-- Вишь ты,-- снова начала она,-- это было Михайловым днем: женили мы его; сыграли эту свадьбу; глядь-поглядь, примечаем: молодая, жена-то его,-- красивая была, бог с нею, баба,-- его недолюбливает и так совсем вот не ластится. А он, сердечный, был на лицо не совсем гож: оспа, еще когда он был махоньким, всего изуродовала. Да ведь и то сказать, кормилец, что не родись хорош-пригож, а родись счастлив. А он, голубчик мой, соколик ясный, родился непригож, да и несчастлив.

-- Так, так,-- вникая в слова старухи, сказал купец.

-- Все ничего. Ну, она это, значит, его недолюбливает; уж видим все, что недолюбливает: за обедом ли сидит... хоть бы те одно слово промолвила. Он к ней там зачнет: "Что ты, Варвара Борнсьевна? -- ее звали Варварой,-- что ты невесела?.." -- кусочек ей подложит. Он ее любил и уж н-и... вот как любил! перед богом... А она, касатик, все нет, да и на поди... такая мурогая завсягды. Вот как обжились они, Петруша,-- его звали Петрушей -- начал следить за ней: нет ли, дескать, на сердце кручинушки али зазнобушки, не любит ли она кого. Подмечает раз, другой -- все нет... и виду никакого... на работе такая же, как и дома. Ну, тем и кончилось, что нет да и нет. Вот раз к нам приходит староста и говорит... дело было летом... "Петр Семеныч, говорит,-- это приказчик,-- велел вашей Варваре собираться на барский двор, и муж, говорит, пускай придет с ней". Думаем промежду себя: "Зачем это?" У нас о ту пору все были дома, и она и Петруша. Старик говорит: "Что ж? сходи, Петруша; за чем-нибудь понадобился; авось он тебя не съест". Петруша надел зипун, собрался это: "Ну, говорит, Варвара Борисьевна, пойдем прогуляемся"; шутник был, голубчик мой. А она на него так и зевнула: "Да ступай, говорит, лихоманка тебя возьми", и черным словом его... "Ступай один; без тебя дорогу знаю". Старик в это время ковырял лаптенки, сидел на конике; обидно ему, стало быть, показалось; да как же не обидно? грубая... известно, баба, кормилец. Сидел, сидел, жалко ему стало Петрушу, да и молвил: "Когда ты, Варвара, будешь умна, за что всегды зычишь на него? иной бы тебя, говорит, чем ни попадя..." -- и побранил ее. Она невзлюбила: должно, не по нутру... накинула зипун, повязала платок писаный,-- она все в писаных ходила,-- и хлопнула что ни есть мочи дверью. Старик мой покачал, покачал головой -- и только. "Жалко, говорит, Петрушу,-- смерть жалко!.." Вот они ушли к приказчику, а мы ждем; помню, я тут качала на обрывке ее мальчика, это невесткина-то: сижу... качь да качь... Смотрим, приходит он один уж перед вечером.

-- Так. А вы всё поджидали?

-- Да, а мы всё поджидали. "Ну, Петруша, зачем?" -- спросили мы. "Да что, говорит, приказчик оставляет Варвару на кухне работницей; ласково таково со мною обошелся: "Я, говорит, с твоего согласия... если не хочешь, как хочешь; у меня ей будет хорошо; я хошь платы не положу, зато от работы ослобоняется. Известно, когда понадобятся ей деньги, я дам и деньжонок; платок коли куплю". Мы подумали... "Что же, говорим, отчего не так? Приказчик, знамо, если захочет, и так возьмет ее к себе -- насилкой; а коли добрым словом молвил, так и быть по сему; хошь одна баба была в доме, да ведь и при ней-то, подумали мы, не красно было: иногды сердце изнывает, глядючи на ее грубости".-- "Если ты, Петруша,-- это говорит старик,-- соглашаешься, так, пожалуй, и мы согласны. -- "Отчего же, говорит, не согласиться! Я рад, что ей это по ндраву; почему что, когда мы выходили от приказчика, она на меня: "Живи, говорит, Петька, да не тужи",-- это она-то ему,-- и ухмыльнулась... Она его все Петькой называла. "Что ж ко мне, Варвара Борисьевна, часто будешь ходить?" -- спросил он ее. Она опять засмеялась, да и сказала: "Разя на деревне баб мало, окромя меня?"

-- Вор-баба,-- произнес купец, разевая рот и осеняя его крестным знамением.

-- Что и говорить, кормилец! -- продолжала старуха, утирая нос рукавом,-- какая вор-то; вот послухай. Ну, это она живет у приказчика; а я забыла сказать: старику моему не совсем хотелось отдавать ее; еще перед этим он говорил: "Не годится, мол, отпускать"; да и тут же баял, что поперечить приказчику не ладно: пожалуй, ссору заведешь с ним -- и не приведи господи... Он же у нас был зелье такое... теперь его сменили. Ну, живет она у него месяц, другой,-- глядим, баба переменилась, право! Словно вот тебе другая стала: разбитная такая... в кура-годах, в гульбищах бесперечь... поет, пляшет... просто совсем другая; а запреже с ней и этого не бывало. Только вот что сделалось... одна беда: Петрушу она совсем кинула.

Старуха замолкла.

-- Вишь... это, изменила... Ну, ну,-- проговорил купец,-- скажи-ка ты мне: приказчик холостой был али женатый?

-- То-то что нет, кормилец.

-- Смекаю...-- сказал купец, доставая третью сигару.-- Ажио ль вор и приказчик; штука, я вижу...

-- Известно,-- продолжала старуха,-- наше дело темное... кто знает?.. я уж тебе буду говорить по порядку, как было: знамо, судить -- не наше дело; а что одно я знаю, желанный мой, Петруша пошел ни за что.

-- Рассказывай, рассказывай!

-- Вот ладно. Не забыть бы тебе: у меня был другой сын, меньшой, я тебе говорила; он был в то время парнюгой,-- Григорьем звали. Важнейший был; только, как бы тебе сказать, угрюмый такой завсягды. Тот-то веселый; а этот, кормилец, нелюдим больше: николи он не причешется и умывался редко. Бывало, перед праздником говоришь ему: "Ты бы, Гриша, подрезал виски-то, вишь какие лохмы, да причесался"; тряхнет головой, бывалыча -- и вся недолга. Не любил чисто ходить; а славный был сынок, соколик мой ясный: николи грубого словечка не скажет. И с тем-то братом, с Петрушей-то, жили они душа в душу -- неразрывно: куда один, туда другой. Тот, старший, на задворке, бывалыча, сидит, санки строит да прибаутки читает, а этот супротив его... Придешь к ним, они как раз перестанут балясничать и оба примутся за работу; да я все видела, все знала, что они делают. Вестимо, сударик, мать: своему детищу не чужая. Голубчики мои, лебеди мои, оба спорхнули, улетели, бог ведае куда. Оставили мать-старуху мыкать горе... Господи, царь небесный!..

Рассказчица отерла свои глаза концами головной тряпицы.

-- Вот как сейчас вижу их,-- произнесла она и замолчала.

-- Известно, дело материнское... жаль...-- сказал купец.-- Так что же приказчик-то?

-- Сейчас, кормилец,-- продолжала старуха.-- Ну вот, что бишь?.. Варвара-то сначала ребенка у себя на барском дворе держала; а то однова, праздником, принесла его к нам в люльке и говорит: "Пускай он у вас будет; мне неколи за ним ходить: работищи пропасть, говорит, с утра до ночи ног не слышу". Мы взяли ребенка: худищий такой сделался, зачиврил вовсе. То ходить было начал, когда у нас был; а то поставишь его на ножонки, а он так и гнется, так и подгибается, как плетка, сердечный,-- рубашка на нем закорюзла. Старик тут сказал невестке: "Ты, мол, наведывай ребенка-то, да не забывай, что у тебя и муж тут". А слухи, кормилец, пошли нехорошие: кто е знает... начали болтать на боярщине разные разности. О ком толк? Все, бывалыча, об нашей невестке: в приказчицы, говорят, попала, такая-сякая... кастят ее ни на что не пбхоже. Петруша приуныл; ходит повеся голову. Только однова старик и говорит ему: "Не сходить ли, Петруша, к приказчику, да не взять ли бабу-то?" А Петруша молвил: "Хорошо, как даст он ее теперича". Тут старик как гаркнет: "Как, говорит, не даст? Я ее насилкой вытащу оттуда".-- Так и расходился старик-от мой. Это с ним бывало редко: знать, задело за живое... а уж ума... ума палата... перед господом... уж такой-то был ум, что и-и-и... я его смерть боялась; так-то...

-- Дело известное, муж...

-- Как же можно, сударик, знамо... Вот Петруша говорит: "Нет, батюшка, не тронь ее: почем знать? можа, она и ни в чем не повинна; мало что говорят... мужик дурак: соврет, и слухать нечего. А вот, говорит, я буду подсматривать за ней; уж во что ни станет, всю подноготную открою". Старик промолчал.-- Опосля я узнала, что Гриша -- меньшой-то -- сделал вот что: я говорила тебе, что они с Петрушей жили душа в душу, ну, и стакнулись, должно, между собою: каким ни было побытом разведать все. Так Гриша, я узнала, сделал что же? Раз зимою, только что выпал второй, не то третий снежок, он пришел на барскую кухню к невестке, известно, проведать,-- пришел, да и залег на печку; говорит, издрог до смерти, сем погреюсь.-- Приказчик был дома; невестка сидела за столом, вышивала подзатыльник и потихоньку наигрывала песню. Вот Гриша лежит, да и высматривает: не придет ли в кухню приказчик, да не выйдет ли чего? А притворился, что спит,-- уж он не раз так делал, да все не удавалось, что ли, не знаю, а тут случилась какая оказия: вдруг входит в кухню приказчик; высокий был такой; прямо осмотрелся кругом и подходит к невестке, а сам ухмыляется и ловит ее... хочет обнять; то-то грех, кормилец...

-- Это приказчик-от?

-- Да, он.

-- Затейник ажио ль был; нечего сказать. Ну, что же?

-- Только невестка вдруг заморгает ему... так, вишь, и встрепенулась -- и указала рукой на печь.-- Он, приказчик-то, повернулся, глянул на печь и вышел вон. Гриша как раз, не будь дурен, прибежал к Петруше, да и все рассказал. А мы эвтим делом с отцом ничего не знали. Слышу послышу, Петруша уж был у приказчика, отпрашивал Варвару. Дело было так: пришел он к нему и говорит: "Петр Семеныч! отпустите, говорит, жену, не терзайте моего сердечушка, что вот так и так..." Приказчик только послышал эвти речи, как затопает, как загорланит: "Как, говорит, что?.. пред кем ты?.. смеешь... зазнался, говорит, захрюкался..." -- да так его в шею и прогнал, совсем прогнал.

-- Ну, а что же старик-то?

-- Дальше, больше, тут перед заговеньем старик мой захворал: горячка сделалась; одно к другому. Петруша мой совсем руки опустил, словно кто ворожбу навел на него: мрачный такой. Глядь-поглядь,-- слышу он побил жену. А за что побил? Известно, как, разузнамши все ее шашни-то, стал говорить ей, чтобы она сама сошла от приказчика; а она и говорит: "Мне и тут хорошо"; он начал ее ругать, выпытывать у ней, правда ли, что она живет с приказчиком, аи нет?.. Согрешенье, сударик... увещать стал, это счунять; а она отвернулась от него, ругнула и пошла: "Харя твоя дурацкая, говорит, шут тебя с кудахтал, дурака этакого". Он, вишь, стоял, стоял, да как пустится за ней, истованный тот... догнал ее у барской конюшни и давай буздать... что сделаешь, касатик? И поколотил ее; поколотил, желанный ты мой, да и закаялся: уж как за это ответил-то, господи!.. Заутра приказчик призывает его к себе: "Ты как, говорит, смеешь бить жену? Знаешь, она тебе закон, то, другое..."

Вот... а старик все лежит; лопочет бог ведает что; горячка, вестимо дело, нешто она шутит; извелся, бедный, словно сухая былинка. Вот, кормилец мой, смотрю: наране Петруша пропал, сгинул совсем... ни дома, ни на боярщине -- нигде нетути: пропал... Проходит день, все нетути; я спрашиваю у Гриши: "Не знаешь ли, куда подевался?" А он: "Сам, говорит, ума не приложу"; староста приходит, спрашивает: "Куда того..." -- "Сами, говорим, не знаем".

Только однова, поздно вечером, сидели мы вдвоем: я старику давала пить, а Гриша шлею чинил. Откуда ни возьмись, входит Петруша, хмельный, расхмельный,-- и так вот его и швыряет в стороны. "Здорово, говорит, матушка-кормилица, как живешь?" А сам все шатается по избе. Мы ему тут инды как обрадовались; Гриша вскочил это, бросил шлею и прямо к нему... Петруша говорит: "Давай, Гриша, поцалуемся". Стали цаловаться. Потом подошел ко мне и со мной поцаловался. Я ему говорю: "Где, мол, Петруша, пропадал?" А он махнул рукой и молвил: "Там гулял, говорит, матушка, куда ворон костей не заносил". Я вижу, что допытаться у хмельного трудно, не стала спрашивать, а только сказала: "Поесть не хошь ли, Петруша? Чай, проголодался?" -- Мы о ту пору хочь и поужинали, а я тогда в залавке на всякий случай спрятала картох; да, признаться, и есть-то было некому. Он говорит: "Нет, матушка, картох я не хочу, а вот спать хочу". Мы: "Ну приляг, говорим, себе, приляг, касатик". Он брякнулся на хоры -- это подле отца -- и захрапел. А две недели пропадал. Приказчик про это знал; да как не знать? И раза два уж посылал старосту искать его; но, знамо, не нашли. Он все бродил по постоялым дворам, а то больше по заводам. Недалече от нас тут заводы: один винный, а другой сахарный.

-- Так он на винном больше? -- сказал купец, заслоняя ладонью рот, чтоб унять зевоту.

-- Право слово, не знаем, кормилец; может, больше и на винном.

-- Так что же? ты говоришь, он пьяный пришел.

-- Да, да, пьяный. Лег он это заснуть, уснул; немного годя и мы легли. Ребенок у нас о ту пору не кричал, здоровенький такой был: поправился, живучи у нас, и спал он со мною. Ну полеглись все, старик все лежит в забытьи: нет, нет -- да и забормочет... Вот рано-ранешенько встаю я; слышу, вторые петухи... оделась это, засветила лучину, подхожу к хорам -- хвать, Петруши нет. "Господи, батюшка, не ушел ли опять? -- думаю себе.-- Разя на задворке? да зачем? незачем бы ему туда: еще рань какая..." Одначе я не утерпела: взяла, накинула полушубчишко и пошла на задворок. Темно, никого не видать; я на задворке-то давай его кликать, это гаркнула разов пяток: мол, Петруша, а Петруша!.. нет, не откликается, и нигде ничего не шелохнет... только куры спросонья трюкают... как мне стало тошно! перед господом богом... скука одолела такая...

Рассвело. Петруши все нет; Гриша пошел его искать; искал долго -- не нашел. Вот тут, кормилец, подступило к нам такое горе, такое горе, что и-и сказать нельзя... вишь ты: на другой день, это, значит, после второго побега моего Петруши-то, на барском дворе у скотницы пропали деньги, и диви бы маленькие... ажио триста рублев. Э-э... ну... того... скотница эта, старушка, бог с ней, была добрая такая и бережливая.

-- Откуда же у ней такие деньги?

-- Вестимо, касатик, копеечками собирала: то вытчет холсты кому, выбелит, то тальки прядет, бывалыча, па сторону, и что дадут ей за работу -- она все в сундук да в сундук; в холсты завертывала. А все это она для своей дочери: дочь была лет уж, почитай, двадцати; только сватались за нее как-то плохо; не то чтобы она, как тебе сказать, была полуумная; а вот с дуринкой больше, но смирная и работящая, нечего таить. Ну, пропали деньги, сгибнули совсем и невесть куда. Скотница тут сейчас к приказчику жалиться... что так и так, сударик, пропали; а сама и-и плачет, и-и голосит. Как же можно,-- жалко, родимый. Только приказчик выслушал ее и говорит: "Ступай, я знаю, кто это поддел..." Смотрим, он пишет к барыне в Москву, что вот мужик Петр, говорит (мой Петруша-то), блажит, распутничает, бьет жену, пьянствует, находится в побегах. В другой, говорит, побег,-- в тот денек, когда он убежал это,-- у скотницы пропали триста Рублев, ну и там... что окромя некому: все мужики, говорит, хорошие: только вот один напался блажной; его надыть в солдаты беспременно. Известно, сердит был, родимый ты мой; гнал, что ни на что не похоже. Сколько раз добирался до него,-- говаривал старосте: "Найди, мол, ты мне его; пропасть ему некуда..."

-- Однако того...-- сказал купец, выгибая спину и заводя руки за затылок,-- не пора ли на боковую...

-- Чай, день-то нахмытался, касатик,-- проговорила старуха с видом участия.

-- Досталось. Пойдем, бабка, в избу; холодновато, кажись. Я вот в тулупе озяб, а тебя, чай, в кафтанишке пробирает напорядках. Пойдем погреемся.

-- И то, родимый. Оно, вестимо, наше дело крестьянское: иногды бывает такая стыть... знамо, привычка... а студено и теперь: напуще вот ноги околели...

На улице совсем стемнело; дождик перестал; только слышались с крыши капели. На селе в разных местах мелькали огоньки. Старуха и купец пришли в избу; в ней у стола ярко горела лучина, воткнутая между зубцов длинного светца; на лавке у окон сидела дробненькая девочка лет тринадцати в запачканной рубашонке и держала на коленях беловолосого жирного мальчика в ситцевой рубашке: он ел из горшочка молочную кашу, кривлялся и поминутно съезжал с коленей своей няньки.

Старуха, поклонившись на все четыре угла широкой избы, медленно села на край коника.

Купец снял с себя тулуп, положил его на хоры и, оставшись в одном жилете, из-под которого выбегала в складках дикая ситцевая рубашка, проговорил: "Господи, благослови!" -- и завалился на боковую.

У печи в это время хозяйский малый с широким лицом, обложенным пушистой бородой, в полушубке и с палкой в руке -- вел разговор с бабою над лоханью с помоями.

-- Ну, чего ты гогочешь? -- говорил он бабе, закрывавшей свои губы передником.

-- О, провалиться тебе! -- щуря глаза, бормотала баба.-- Хи-хи-хи, ну, уж... ха-ха... бедовый, право слово.

-- Так вот тебя и поддену палкой-то,-- говорил малый.-- Вишь, скалит зубы, как кобыла на овес... ну, что же ты?..

Баба закатилась со смеху.

-- Бери, что ль, палку да поддевай, тебе говорят, лоханку-то. Понесем.

-- Как я поддену? ишь ты, не даешь... О! да домовой те расшиби,-- о-о-о... ха-ха-ха...

В это время вошла в избу хозяйка с подойником в руках. Баба с малым в одну минуту подхватили лоханку и понесли ее на двор.

-- Посиди, Кузьминишна,-- сказала хозяйка старухе, снимая с бруса ситцевый передник.-- Вот иду доить; коровы только закусили.

-- Хорошо, матушка, посижу, родная моя: мне спешить некуда.

-- Кто это? -- внимательно разглядывая купца на хорах, проговорила хозяйка.

-- Я,-- произнес он, выставив кверху одно колено и держа правую руку поперек лба.

-- Это Иван Осипыч. Да что же вы тут легли? вы бы в горнице: там есть кровать.

-- Ничего, все едино; да я еще не совсем размундирился; полежать вздумалось, не больше того... после, пожалуй, перейду в горницу.

-- В горницу перейдите; вас тут прусаки поедом съедят... намедни как-то я легла на печке... все ноги изъели... пятнами, пятнами... особливо это место...

-- Ваш хозяин куда это пошел? -- спросил дворничиху купец.

-- Да кума проведать, Ивана Орефьича, на ту сторону. -- Чудачина,-- произнес купец.-- Сейчас он со мною

встретился в сенях; значит -- темь хоть глаз выколи... и не узнает меня: щупает руками и спрашивает: "Кто это такой?" -- "Я".-- "Кто ты?" -- "Да узнай",-- говорю. Он теперича и принялся перебирать: "Гаврил Сидорыч, там... Семен Захарыч". Я ему: "Эно куда полез, говорю, а еще арихметчик... своего постояльца не узнает".

-- Гм...-- произнесла хозяйка,-- он у меня такой... тоже иную пору и меня не узнает, когда в сенях придется; обыкновенно, темнота...

Вскоре хозяйка вышла.

В избе настала тишина; у стола по временам шипели в ведре горячие секретки, падавшие в него с нагоревшей лучины. За печкой однообразно чирикал сверчок.

Купец зевнул во весь рот.

-- Что ж, старуха, замолкла? -- сказал он, наконец.-- Досказывай, чем кончилось дело.

-- А спать-то разя не будешь? можа, я тебе помешаю?

-- Ничего; я не засну еще долго; рассказывай.

Старуха кряхнула и начала:

-- Ну, слухай, касатик. Вот видишь ты это, я тебе сказывала, приказчик написал барыне письмо, как триста Рублев пропали.

-- Да, да, ну?..-- произнес купец, поворачиваясь на бок и подкладывая руку под голову.

-- Так вот дела какие: написал он. Петруши все нет, пропал, да и шабаш. Вот опосля крещения, слышим, снаряжают старосту, десятского, с ними мужиков -- человек шесть -- искать Петрушу. Мы думаем и дивуемся: что, мол, это значит? Вдруг заегозили, искать да искать. Ну, это поехали они; на дворе уж было голомя. Глядь, часа через два -- везут его, голубчика, на санях, и прямо к барскому двору. Мы так и всполошились: скорей бежать туда... Гриша мой давно там; а я, известно, дело старое, ковыляю полегоньку; хоть и рада бы душенькой добежать поскорееча, да ничего не сделаешь. Подхожу к приказчикову дому: батюшки! народу целый полк; я это спрашиваю: "Где он, Петруша-то?" Говорят, у приказчика. А тут парни и мужики голдят мне: "Ну, бабка, прощайся теперь, Петрухе несдобровать: деньги украл. И диви бы, говорят, мужик блажной, а то смирный мужик: никто не чаял от него даже вот тебе дурного слова". Я... ах ты, господи... неужли это правда? а самое вот так и подмывает, так и подмывает; сердце вырваться хочет; тошно как, и-и... я спрашиваю: "Где его нашли?" Говорят: "Вот тут, за лесом идет по дороге".

-- Куда ж это он шел?

-- То-то я сама спрашиваю: "Куда ж он это шел?" -- "А кто знает, говорят, можа шел и сюда, в село". Только промолвили это мужики,-- вижу: он выходит из приказчикова дома, сходит с крыльца и вот худищий, прихудищий, узнать нельзя: голову повесил, смотрит в землю, а по бокам идут староста с десятским. Я сейчас бросилась к нему и так и заголосила на всю улицу. Он, Петруша-то, говорит: "Не плачь, матушка, не плачь!" -- эхма!.. ну, того... а я знай голошу. Тут староста говорит: "Садись, Петруха, я тебя довезу до двора". Он сел и баял мне: "Садись, матушка, вместе". Я прилепилась на наклеске, а сама залилась... и поехали. А с нами, не забыть бы тебе, ехал еще мужик -- Фролка, высокий такой, здоровый: говорят, дубы с корнем дергал, когда был навеселе. Сошли мы с саней, приехачи-то; староста говорит этому Фролке: "Останься, мол, здесь с Петрухой: приказчик велел его караулить". Фролка с нами идет в избу, я смотрю... а у самой рубашка так и дрожит. Пришли мы в избу. Петруша помолился образам, поклонился нам, а мы ему поклонились. Дальше он обернулся к хорам и говорит: "Батюшка не выздоравливал?" -- "Нет, говорим, сударик"; а старик весь в жару, так и мечется; одежу всю скопал. Петруша посмотрел, посмотрел, глянул на ребенка,-- ребеночек-то спал на загнетке,-- сел на коник, облокотился на стол и, что ни есть мочи, залился слезами... так вот его и колышет; как река льется, сердечный, инды страсть глядеть... горя-то, горя что видели, кормилец, не приведи господи! Годя немного я спрашиваю у Фролки: "Что, дескать, родимый, зачем это Петрушу брали к приказчику, что он ему говорил? беспременно тут что-нибудь есть".-- "Да аль не знаешь, говорит, его в солдаты везть приказано? от барыни пришел приказ". Батюшки! как услыхала я это, так и не помню... словно он меня дубиной шарахнул. Подбежала я как раз к Петруше, повисла ему на шею и закричала благим матом: "Петрушенька, родимый ты мой, золотой ты мой! что с тобой хотят делать?"

Перед вечером,-- о ту пору мы все были дома,-- Петруша маленько остепенился, не плакал; а только все сидел, закручинившись, и бесперечь вздыхал. Я подхожу к нему, изобрала времечко, и говорю: "Петрушенька, касатик, не терзай ты моего сердечушка, скажи правду: ты взял деньги у скотницы аи нет? скажи, родной, я так и буду знать". Он, голубчик, поднял голову, глянул на меня, а слезы так и брызнули из его глазушек... "Эх, матушка, говорит, матушка! знает одна моя грудь да подоплека, что я вынес за напраслину... бог с ними",-- говорит и махнул рукой. Ну, ничего... что бишь?.. вот в сумерках посылаю Гришу к Варваре на барский двор, чтобы она пришла сюда к нам, последний вечерок хоть провела с мужем да помогла мне замесить лепешек, курицу ощипать ему на дорогу. Теперича, стало быть, Гриша сходил на барский двор и говорит, что не застал ее. Маланья, старуха там проживала,-- Маланьей звали,-- говорит, что кажись, пошла в горницу к приказчику; "А я,-- это Гриша-то,-- ждал ее долго, да не дождался". Только Петруша на это и молвил: "Пускай уж, когда так, лучше не приходит,-- не надыть". -- она вечером так и не пришла. Вот перед тем, как зажигать лучину, Петруша говорит Фролке и Грише: "Ну, ребята, прощайте. Бог знает, коли увидимся. Знать, пришла неминучая, говорит... пойдемте, так и быть, ребята, напоследках к Акулине..." -- и взял шапку; Акулина, солдатка, шинок в то время держала от нас через два двора. Я... "что ж, голубчики, сходите себе!" уж рада, что Петруша, можа, на время забудет юре; а деньжонки были: мы уж успели взять три целковых у десятского под жеребенка-стрыгуна. Я говорю: "Подите себе". Фролка молвил: "Как бы приказчик меня не увидал с вами в шинке-то?" -- одначе ничего, пошел. Осталась я одна в избе: жуть после них такая... вот сем, думаю, потороплюсь, просею муку; хватилась -- ночевок нет; поскорей надела чекмень Петрушин и пошла к соседке, чтобы кстати занять у ней яиц. Ну, там поговорила это с ней, поплакала и прихожу опять домой; скука такая, смерть... помню, отворила дверь, а мальчик-то проснулся, стоит подле двери, держится за притолоку и кричит, зовет меня, уж собирается плакать. Я взяла его на руки, и как мне его жалко было!.. дала ему яичко в руки забавиться и посадила его на лавку; а :сама стала вытирать чугуны. В избе глушь, никого нет; только сверчок за печкой жужжит да старик иногды залопочет... Припомнила я, вот так-то одна останусь, каждый день все так-то будет: все никого нет да нет. Старик не надежен, Петруша скоро сокроется с моих глаз -- и замерещилось мне тут: как его повезут, покатит он невесть куда, в дальнюю сторонушку... давай я плакать; вытираю чугун и голошу, вытираю и голошу... Э-эх... а мальчик-то сидел, слухал, слухал, да как себе.

-- Верно, смыслил, каналья, мальчик-от!

-- И-и... где? еще несмыслечек был... вовсе махонький... ну, в это время вошел Петруша с мужиком и Гришей; увидал, что мальчик плачет, и говорит: "Чему ты, Федя? не плачь, братик". Вижу, хмельненек. Взял он его к себе на руки, да: "Ах затянем, говорит, ребята: "Сидит ворон на березе"? -- любимая, бывалыча, его песня: вчастую все поет, как "пропадать тебе, мальчонка, в чужой дальней стороне; ты зачем это с своей родины бежал, ни у кого не спросился, окромя сердца своего, бросил мать свою..." -- да и тут же раздумал: "Нет, говорит, что-то не по себе, лучше даром..." -- и опять задумался. Фролка все у нас: известно, приставлен караулить; а Гриша около печки стоит, все смотрит... он о ту пору не пил ничего; а ходил с ними к Акулине так: все от Петруши-то отстать не хочется; вестимо, последний вечерок с ним проводит. Поужинали мы тут, тихо таково, скучно... сбираемся спать; Петруша стал раздеваться... "Ах, говорю, Петрушенька, забыла я тебе на ночь принести рубаху, кормилец ты мой. Что сделаешь? Из ума вон". Ну, эвтим делом полеглись спать; я, почитай, всю ночь глаз с глазом не сводила. Пропели первые петухи; это слышу все. Старик так и мечется, кричит, что не след: перед зарей ему всягды хуже было. Вот вдруг слышу, кто-то стучит в окно; глядь, Петруша слезает с печи; а он, сердечный, тоже не спал. Я говорю: "Куда ты, Петруша?" Он: "Да вишь, говорит, стучит кто-то, пойтить отворить" -- и пошел. А это староста; и дает Петруше приказ, чтобы он на рассвете был совсем готов, что лошади под него будут. Петруша входит в избу и говорит: "Матушка, ты бы печку затопила",-- а сама слышу, он плачет. Как мне подступило вдруг тошно: душа с телом расстается... Ну, как раз я затопила печь, все поднялись; я это суечусь как угорелая: принесла из пуньки рубах, трое чулок, говорю: "Переоденься, Петруша",-- и поставила ему отцовские сапоги: они были покрепче. Он стал одеваться; Гриша ему помогает, а сам утирает глаза; потом они оба примутся говорить между собою полегоньку. Я смотрю на них, так-то рогачом подперевшись, а у самой слезы, слезы... перед господом богом... просто руки и ноги подкашиваются. Вестимо, кормилец, разя шутка?.. Соколы вы мои дорогие, голубчики сизые, где вы, касатики мои? По белу свету, на чужой сторонушке бродите... Оставили меня, горемычную, беззащитную... Старуха заплакала.

-- Так что же? -- произнес купец.

-- Сейчас, кормилец... Молчание.

-- Вестимо,-- продолжала старуха,-- разя не больно: свое детище всякому того... что бишь я?.. ну, это Гриша себе стал сбираться, говорит: "Я провожу Петрушу до города". Я ему сказала: "Ты бы, касатик, у приказчика спросился, а то серчать станет, еще неравно побьет". Гриша пошел к приказчику, увидал там Варвару и наказал ей, чтобы она пришла проводить Петрушу. Немного годя они оба с Варварой приходят. А приказчик в то время еще не вставал: как быть? мы послали Гришу к старосте, хоть у него спроситься, староста говорит: "Не мое дело". Петруша и сказал: "Собирайся, не бойсь; брата да не проводить? Авось он едет не куда-нибудь на праздник; ступай, говорит,-- запрягай свою лошадь,-- поедем". Гриша взял и пошел. Ну, это к нам пришла невестка; пришла, помолилась образам, поздоровалась и стоит у двери, словно чужая; вестимо, уже одичала. Вот Петруша ей говорит: "Прощай, Варвара Борисьевна! не поминай лихом". Она молчит. "В солдаты разгуляться едем..." -- это он-то ей. Она все молчит. "Так-то, говорит, теперь ты на слабоде... одна, погуливай..." Она знай молчит, голову повесила. "Эх, говорит, загубила ты меня! не миновал-таки неминучей дороженьки... оставайся, бог с тобою! верно, доля моя такая..." Глядь, она и прослезилась,-- право слово! верно, в укор пришло. Дальше он ей говорит: "Поплакать у меня есть кому, вот что; да слезы, вишь, не помогают горю",-- и замолчал. Тут вдруг старик опомнился; просит пить; опомнился и того... это с ним бывало редко: Почитай, все лежал в забытье. Правда, он приходил в себя и запрежа, вот когда Петруша бегал, да все ненадолго. В то время, бывалыча, я ему толковала: "Петруша, мол, бегает невесть где"; а он скажет: "А?.." -- и смотрит... "Петруша бегает, слышишь?" -- "Кто это?" -- спросил он. "Петруша".-- "А-а-а..." -- и опять в забытье, опять забормочет. Вот и тут тоже: опомнился он, я подаю ему пить и говорю: "Простись с Петрушей-то!.. едет в чужую сторону,-- благослови его, простись",-- говорю. Петруша подошел к нему и баял: "Прощай, кормилец батюшка! должно, николи тебя не увижу,-- прощай!.." -- обнял отца-то и зарыдал. Старик только проохал и залепетал, как ребенок, по-прежнему. Петруша стоит, плачет над ним, совсем убравшись. "Вот, говорит, и благословить некому".-- "Поди, говорю, поди, касатик мой,-- сама тоже голошу,-- поди я тебя благословлю, все равно, и за отца и за себя". Сняла с божничка два образа и благословила его. Тут слез было, желанный мой, тут слез, что и-и... плачу сколько было... только входит вдруг староста и говорит: "Что, совсем?" -- "Совсем, сударик".-- "Ну, с богом!.. Лошади приехали... помолись, говорит, Петруша, да и ступай". Эх, пришла, родной ты мой, последняя минута. Петруша как обхватил меня, так и замер... "Прощай, говорит, матушка, родная моя! не оставляй в молитвах". Я уж тут ничего не помню. Помню только: вышла я на улицу -- на дворе метель такая была; Петруша сел это; санки покатились, заехали за плотину. Он сидит да машет мне, машет шапкой-то, все машет, дескать... ну! все машет... Гляжу, и совсем скрылись. Грохнулась я наземь и долго годя очнулась, когда меня принесли в избу.

Соколик ты мой! Вот другой год и весточки не шлет,-- заключила старуха, потупилась, крепко зажала рукой глаза и зарыдала.

Долго раздавался в пустой избе ее глухой, бессильный плач. Длилось молчание; купец продолжал лежать навзничь; сидя на лавке под окнами, в которые равномерно барабанил крупно дождик, спала девочка, запрокинув к стене свою голову.

Лучина начинала гаснуть; старуха, как будто очнувшись, наскоро отерла полой зипуна свои глаза, поправила светец и села на прежнее место, поддерживая концы головной тряпки у своего подбородка.

-- Охма-хма... Я тебе говорила, что если бы старшего не отдали -- и младший не пошел бы. Оно так вот и прилучилось. На другой день, после отправки Петруши, старику сделалось так плохо, так плохо, что и сказать нельзя: охает, мечется в разные стороны, то туда бросится, то сюда. Вижу, дело не ладно; пошла за священником. А Гриша еще не оборачивал из города. Не то чтобы было далече, а он там дожидался, пока Петруше забреют лоб. Ну, ничего; сходила за священником. Пришел причт. Исповедовали старика, дали глухую исповедь, причастили, особоровали. Перед обедом он богу душу отдал -- царство ему небесное! Какой был старик-то... Ума сколько, право слово... я его смерть боялась.

Что ж? мы жили с ним хорошо. Ну, вот мы похоронили его. Гриши все нет, и помочь было некому. Невестка как проводила мужа, так ни разу и не пришла ко мне. Я к ней тоже не ходила. Позвала я тут родных: все больше кумушки у меня, куманьки там... сватьюшки. Аграфена Федоровна Ухабовская была, это Егор Петрович, Анна Егоровна -- дьяконица. Много было народу, всех не пересчитаешь.

Вечером, опосля похорон-то, гляжу это, приезжает Гриша. А ему уж сказали там на селе, что, мол, отец твой помер. Вот он не отпряг еще лошадей, летит в избу, сердечный. "Матушка, говорит, батюшка помер?.." -- "Помер, говорю, голубчик мой, соколик ясный, помер. Видно, на то воля божия..." Он посидел, посидел за столом, потом как махнет рукой: "Эх!" -- говорит,-- и ушел из избы. Закручинился малый,-- беда, закручинился как...

Проходит месяц, другой. Мой Гриша в избу, почитай, отвык ходить; только ночевать придет. А то сидит на огородах али в овин забьется -- и кто его знает, что он там делает? Вестимо, должно, все плачет. И Петрушу-то жалко, ведь, бывалыча, шагу без него не сделает, и отец-то помер -- поневоле запечалишься да загорюешь.

Дальше-больше, проходит весна, лето, Гриша в одном положении. Бывалыча, станешь его уговаривать: "Что ты, Гришенька, того... горем не поможешь..." -- куды!.. малый как раз возьмет и уйдет. Вот наступила осень; свозили, убрали рожь, овес. Только слышим -- что ж слышим? -- скотницы деньги нашлись. И не то чтобы нашлись совсем, а разведали, что их украл конторщик. И каким побытом?.. Тут-то мы вспомнили Петрушу... Ах, мол, Петруша, Петруша! сгиб понапрасну. Ну... дело было вот как: повадился конторщик ходить к скотпицыной дочери. А она, я тебе баяла, с дуринкой; была такая нескладная, бог с нею, девка; окромя там, известно, работы, чего другого... Вот повадился. Ходит раз, другой к ней и прочухал, что у ее матери есть деньги. Можа, сама дочь же проболтнулась ему про них. Он стал ее замасливать, уговаривать, что я тебя замуж возьму, пятое, десятое... Девка поверила и, должно, тут как-нибудь проболтнулась, что деньги в холстах. Он, не будь дурен, и схапал их. Обыкновенно, не наше дело осуждать,-- бог с ним; да вот Петруша-то пошел ни за что, как есть. Враг ажио ль силен. Тут все мужики так и ахнули; все вот наповал толкуют про Петрушу, перед господом богом. "Ах, Петруша, Петруша!" Бывалыча, придут ко мне, говорят: "Срезали твою головушку ни за что ни про что". А больше озлобились все на приказчика. Известно, дело прошлое; а ведь и вправду он всему виной.

Только что после этого прилунилось, родимый ты мой? -- такая беда, такая сокруха, что и на поди... Гриша... то-то молодость, обыкновенно, неопытность -- незнайка... что бы так, того... а то... видишь ли -- он, Гриша-то, горевал, горевал по брату да по отцу-то,-- ну, вдруг, Как узнал, что деньги нашлись, что Петруша изведал напраслину, думать, думать, да и задумал... о, ихма, ихма... Ну, я тебе баяла, что он почитай со мной не сидел дома, а бродил невесть где. Вот однова сижу я долго вечером,-- пряла; сижу и думаю: "Где ж, мол, это Гриша? бывалыча, он приходил ужинать, а теперича давно ночь на дворе -- его нет. Да сем, думаю, закушу одна; ему оставлю". Только я и поужинала без него, убралась, стало быть: потушила лучину, а сама легла спать. Признаться, мне тогда вовсе не спалось: дума одолела, и тут же зубы болели; так, бывалыча, и ноют... Вот лежу я, не сплю; уж за полночь дело, слышу: кто-то колотит в дверь, так колотит, что вся изба трясется; поднимаю голову: пуще, пуще... Сейчас вскочила я, вынула из горнушки лаптенки; пока обулась, пока что... никак ничего не сыщу. Выбегаю в сени, отворяю: что ни есть мочи кричит какой-то мужик: "Бабка! твоего сына поймали!.." -- "Где поймали, как?" -- "На барских скирдах... поджигать хотел.-- Ну!.."

-- Что это ты такое рассказываешь, Кузьминишна,-- входя в избу, сказала дворничиха.-- Вот тебе творожку и молочка. Возилась, возилась, тряс ё расшиби...

-- И-и, желанная ты моя! дай бог тебе здоровье, касатка моя,-- воскликнула старуха, с неизъяснимым выражением благодарности глядя на горшок с чашкою в руках хозяйки.

-- В закутах грязь какая ужастенная... проходу совсем нетути. Как ты пойдешь, Кузьминишна? дождик полил словно из ведра.

-- О-о...-- произнесла старуха, покачивая головой.-- Небойсь сильный?

-- Да, силен. Что ж это Иван Осипыч так и не пошел в горницу; ишь растянулся. Иван Осипыч, Иван Осипыч! -- толкая купца, твердила дворничиха.-- Прусаки вас тут поедом съедят.

-- Аль он заснул?--спросила старуха.

-- Да, вишь, как заснул, и не растолкаешь. Иван Осипыч, Иван Осипыч, эй, Иван Осипыч!

Дворничиха дотолкалась-таки до того, что купец забормотал: "Рассказывай, рассказывай! я слышу",-- и повернулся к ней спиной.

-- Вестимо, намаялся, сердечный,-- проговорила старуха.-- Чай, все в дороге да в дороге, нешто она шутит?

Через минуту старуха, попрощавшись с дворничихой, вышла из постоялого двора.

1858

ПОРОСЕНОК

-- Вот к слову пришлось, Аксинья Тихоновна, про воров-то... дом-от яма, гляди прямо... У одного мужика была лошаденка, лядащая такая: все, бывало, на огородах и днюет и ночует. Приходит к ней вор ночью. Видит, нечего взять, живот плетень плетнем, ног не волочет. Подумал маленечко, да и говорит: "Сем, штуку выкину",-- и зажег ей хвост. Как ты думаешь?.. известно, лошадь со всех ног бросилась куда глаза глядят. Вор за ней, кричит: "Берегись!.." -- а огонь так и развевается.

-- Царь небесный!..

-- Да-а-а!.. вот что делают озорники. Говорит пословица: "Кошке игрушки, а мышке слезки".

-- Точно-с... точно-с... Что же, Федосья Николавна, лошадь-то жива осталась аль уж где?..

-- Жива... поди! на другой день ноги протянула.

-- Грех какой!..

-- А вечор она убежала на большую дорогу. Там ее и нашли. Говорят, ехали о ту пору чьи-то господа, глядят: что за полымя такое?.. Верно, салом каким намазал, разбойник: долго горело... Это лошади господские как увидали, что мчится огонь навстречу, так и бросились в сторону, насилу кучер сдержал.

-- Насилу сдержал... чего не бывает, Федосья Николавна, на белом свете! Я думаю, это все по злобе... Вот тоже, говорят, в Осинках, когда еще покойник был жив, мерина удавили...

-- Воры?..

-- Полагают, что воры. А вестимо, дело божие... под самый перемет подпихнули-с... вон как!..

-- Э! не скалозубят ли, Анисья Тихоновна? вор скореича сведет животину долой со двора, чем того...

-- Думают, так точно сделалось... одначе кто знает? А вот, Федосья Николавна, я вам расскажу сущую правду про вора... Со мной случилось... Только никакой особенности не было... украл, и вся недолга... про поросенка-с... Ей-богу! Сказать?..

-- Ну-ко, ну-ко... я послушаю.

-- Извольте послушать. Знаете, у меня прежде, при покойнике, существовали свиньи, то есть как снег белые,-- господь с ими,-- таких завсегда поросят жаловали, что ни на есть самых лучших: с дивушки дашься; провалиться, не вру...

-- Я помню...

-- Право-с. Теперь, стало быть, поехала я, осенью, поросят продавать в город В... я, и Агап мужичок со мной... поросятенок пяток всего взяли. Вот, мать моя, приехатчи в город, сейчас остановились на хлебной площади. А народу там, знаете, в базарный день бесчисленное множество-с... додору нет. Вы, чай, бывали там?..

-- Как же, бывала.

-- Хлебушек продавали-с?

-- И хлебушек продавала, и по разным оказиям всяческим...

-- Так изволите видеть: остановились мы на площади, отпрягли лошадь. Агап мне говорит: "Анисья Тихоновна! я пойду ведерочек купить".-- "Поди, говорю, поди купи". Он и ушел.-- Слышите? осталась я одна: села на телеге с плетушкой и сижу с поросятами. Вокруг меня эвто торговки всякие с пирогами, с грушей горячей, мужики, купечество разное, с посудой, кто с чем. Я взяла подтыкала платье-с и села, ожидаю покупателей.-- Вскоре, сударыня ты моя, подходит ко мне купчик молоденький такой, щеголек, подходит и спрашивает: "С какими товарами?" -- "С поросятами", говорю. "Покажи". Я открыла плетушку. Он вынул одного и осведомляется касательно цен. "Как цена?" -- "Без лишку: полтора рубля".-- "Таких, говорит, цен нонеча не бывает, а ты скажи настоящее". Я говорю: "Уж для почину, так и быть, рубль с четвертью". Он вынимает кисетик и выкладывает мне. Пересчитала я, "так точно-с", говорю, и перекрестилась. Подходит другой покупатель, также полюбопытствовал товар, спросил цену и отдал денежки. Гляжу-с, идет третий, Федосья Николавна. Идет в синей поддевке, худощавенький, на лице у него шов. А глядеть; честный. Право-с. Как раз подходит и осведомляется: "Почем поросята?" -- "Рубль с четвертью". Знакомых же, сударыня моя, вокруг меня никого нет. Засим говорит такие речи (прасол он, что ли, какой): "Держи гривенник задатку, остальное сейчас принесу". И пошел. Я сижу. Годя немного, друг ты мой, вижу, он идет обратно.-- "Что, цел, говорит, поросенок, которого я торговал?" -- "Цел, милый человек; как давича двоих продала, только и есть, опричь никто не брал".-- "А цел гривенник?" -- "Цел-с",-- и показала ему в горсти гривенник.-- "Дай его сюда, отвечает он мне, я тебе огулом все деньги отдам". Я отдала. Полез он после того в плетушку, выбрал поросенка, вытащил его за заднюю ножку и несет... сам удаляется от меня... Я кричу: "Сударь! почтенный человек! куда вы?.. деньги пожалуйте!.." Он издали вопиет: "За мной иди, за мной, дома отдам". В одну минуту нырнул в народ и исчез, аки прах какой. Что делать, Федосья Николавна? как быть?.. поросят бросить не на кого; бежать вслед ему не приходится: товар весь растаскают. Я кричу: "Ах, батюшки, заступитесь за вдову: поросенка унес один человек". Подвернулся тут какой-то мещанин, спрашивает меня: "Чего ты, говорит, тетушка?" Я: "Так и так, поросенка унес один человек, я его совсем не знаю". Он говорит: "И я не знаю",-- и отошел. Потом подходят ко мне, сударыня ты моя, два молодых юношей, обнявшись промежду собою, и спрашивают: "Что ты кричишь, тетенька?" Я ответствую: "Покража, голубчики мои, сотворилась; не знаете ли сего человека? в синей поддевке?" -- "Э! говорят, у него рубец на щеке?" -- "Так, так, рубец..." -- "Нет, говорят, не знаем",-- засмеялись и ушли.

-- Бедовые!.. тут держи ухо востро да востро: с ног смотают,-- женское дело...

-- Именно с ног смотают, мать ты моя родная...

-- Ты бы жаловаться скорее... чего ж смотреть?

-- Вот-с извольте дослушивать, Федосья Николавна. Я, конечно-с, намеревалась жаловаться. Ведь вы сами посудите: мое дело вдовье,-- кто мне что припасет?.. Следственно, сами рассудите, по-божьему... Приходит Агапушка с ведерками. Я ему сказываю: "Как нам, Агапушка, быть? -- рассказываю ему все,-- примета, дескать, такая-то, в синей поддевке..." Только что вы думаете? А Агап его знает... "Эвто, говорит, Анисья Тихоновна, прощалыга надменный, ибо всем известный; я его и дом знаю". Как раз, значит, уложил ведерки, перепоясался и пошел к нему на дом. "Одначе вряд ли мы, Анисья Тихоновна, разыщем",-- объяснял он мне таким манером. "Почему?.." -- "Так как он есть вор, по этой причине вора изловить трудно".-- Но я доказала ему: "Ты хоть посмотри сходи, поросенок с приметой: правое ушко сечено и хвостик в дегтю..." Затем Агап приходит туда, всходит в горницу, сидит хозяйка, что-то работает; а поросеночек по полу ходит... Слышите? дай бог исчезнуть, не лгу... ходит, вот как есть ходит, похрюкивает себе полегонечку... Примерно, Агап ведет такие речи с хозяйкой:

-- Здравствуйте, матушка. Где ваш супруг?..

-- Тебе на что?

-- Да дельце есть.

-- Мой супруг на торгу...

-- На торгу... А я у вас поросенка возьму. Почему возьму?.. потому что он наш собственный...

-- Не смеешь брать, его мой супруг купил.

-- Нет, не супруг; а в спасов день его нам законная свинья пожаловала. Следственно, я должен взять.

-- Ступай вон,-- говорит,-- мужик. Ты,-- говорит,-- сам свинья, рыло нечесаное.

Агап приходит и докладывает: не дает поросенка. Вот тут, Федосья Николавна, я встала и говорю: "Агапушка! покарауль, голубчик, поросят, видно, сидемши-то, ничего не высидишь; что будет, то будет, иду к купеческому голове". А сейчас помереть, ни за тысячи рублев не пошла бы жалиться, если бы голова не был мне знаком; то есть я, сударыня ты моя, теперича порешусь на какое другое дело, опричи жалобы. Истинно справедливо говорю. Всегда дрожмя-дрожу, как злодейка какая, ежели придется что касательно начальства. Такой характер.-- У Агапа же я не забыла спросить дом того человека... недалеко от площади он... такой низенький...

А купеческий голова знаком мне по тому случаю, что я брала у них в лавке, что требовалось; покупала, значит, харчи всякие, ни у кого больше, только у них. Прихожу. Он собирается куда-то идти и встретил меня уже на лесенке.

-- Здравствуй, Анисья Тихоновна,-- говорит он мне.

-- Здравствуйте, батюшка Прохор Антипыч.

-- Что ты?..

-- Заступись, отец родной: поросенка украли.

-- У тебя украли?

-- У меня, Прохор Антипыч.

-- Как так?

-- Сижу я на торгу с плетушкой; подходит человек. "Почем поросята?"...-- и все подробно описала.

-- Давно? -- спрашивает он меня.

-- Недавно-с...

-- А как недавно?..

-- Не могу вам подлинно рассудить, только оченно недавно.

-- Посиди,-- говорит,-- здесь. Я собрался по одному делу к его высокородию тутошнему городничему, потолковать с ним о важной материи, так намекну ему и про твою покражу. Поди сядь,-- говорит. Я вошла в лавку и присела там. Городничий же как есть, мать моя, жил насупротив Головина дома -- рукой подать... Пошел он, а у меня сердце так и замерло... Ну, да потребуют к городничему?.. что я могу сказать ему с своим бабьим толком?.. трясусь, точно самодерга какая. Глядь, вижу, Федосья Николавна, действительно входит в лавку солдат, возглашает:

-- Кто здесь женщина?..

-- Я, милый человек.

-- Вы просительница? -- Я просительница.

-- Пожалуйте к городничему.

-- Ну! иду, голубушка ты моя, иду... ногами совсем не обладаю... ступить не могу... Дорогой служивый меня спрашивает:

-- Относительно поросенка дело затеваете?

-- Относительно поросенка-с... После этого я ему:

-- Научи ты меня, господин служивенький, как, примерно, объясняются супротив городничего? как его величают?

Он сказал:

-- Говори: ваше высокородие, да смотри в ноги не забудь шаркнуть.

Всхожу в палаты, стою у двери, жду, а сама, родная ты моя, перед господом богом щепчу про себя: "Помяни, мол, царя Давыда и его кротость; помяни царя Давыда и его кротость..." Вдруг из дальних покоев грядет он ко мне в шелковом, матерчатом таком балахоне, с трубкой; эвтак из-за пазушки крестик виднеется. А за ним, мать моя, голова, почтительно сложимши руки за спину. Подходит.

-- Ты просительница?

-- Я, ваше высокородие... Сама в ноги.

-- Встань,-- говорит. Я встала.

-- У тебя поросенка украли? -- Каким манером?..

-- Так и так, ваше высокородие... сижу с плетушкой на хлебной площади, жду покупателей,-- и все расписала... а у самой в глазах такие нешто огоньки, беда-с... Что с моей натурой делать, Федосья Николавна? Намесь, ей-же-ей не лгу, старшины в церкви испугалась: "Передай, говорит, свечку Смоленской",-- и толкает меня; всполошилась ужасть как... Даже он заприметил; опосле выговаривает: "Чего ты, говорит, взбеленилась, дурища этакая!"

Дальше-с, городничий, выслушавши меня, подумал и пошел в комнаты. Я стою у двери. Выносит мне, государыня моя, купеческий голова писулечку и гласит: "Ступай к хвартальному во вторую часть на Пощечинскую улицу". Потом сам городничий кричит мне: "Сходи, тетенька, с моим солдатом, он тебе укажет дом". Я и побрела. Солдат со мной. Идем да поговариваем, беседуем, дорогой-то. Разговорились. Слово за слово, мать моя, он и держит такие словеса: "Не тужи, сердечная! поросенок теперича отыщется, ежели милость твоя будет пожаловать мне на полштоф..." Конечно-с, совестно было отказать. Деньги я, Федосья Николавна, завсегда при себе находила; ибо, знаете, дело мое вдовье, неравен всякий случай может случиться... дала ему. Он то есть зашел, выпил; скоро управился. В это самое время зазвонили к вечерне. Дом у хвартального такой особенный, деревянный; отдельно стоит на пустыре; на воротах лежат хищные звери, зеленой краской выкрашенные. Недалече будка-с. Ну-с, вот мы входим в хоромы самые. У двери стоит солдат, вычищает платье. Он обращается к нам:

-- Что вам угодно?

-- Доложите,-- говорю,-- вашему барину,-- и подаю записку.

-- Касательно чего потребствие имеете?

-- Касательно поросенка-с... так и так.

Он пошел и доложил про нас. Квартальный выходит с стаканом чаю в руке и с моей записочкой. Читает. Прочитал и говорит:

-- Ты просительница?

-- Я-с, ваше высокоблагородие.

-- У тебя поросенка украли?

-- У меня-с.

-- Что же, ты хочешь найти его?.. Поди-ко сюда в комнатку, потолкуем о твоем деле.

Поставил стакан на прилавочек в прихожей и ведет, голубушка ты моя, меня в махонькую каморочку, тут и есть направо. Запер за мною дверку и вопиет:

-- Ты как смеешь беспокоить городничего? а?

Я так с испуга и раскисла. В глазах, верите богу, вот как замутошилось, что квартального из виду потеряла.

-- Да говори: почему ты беспокоила городничего? почему не обратилась ко мне?

-- Ваше высокоблагородие,-- говорю,-- я и не ведала даже, где городничий жительствует, и не думала к нему ходить. Первоначально я осмелилась утруждать купеческого голову.

И слышать не хочет; шумит:

-- В часть тебя, дрянь такую... в часть запру... эй! солдаты!..

-- Батюшка! помилосердствуйте... что хотите с меня извольте взять, только избавьте муки... все возьмите...

-- Да что с тебя взять-то, с пасквили?

-- Вот целковый...

Он протянул руку... и отворил дверь.

-- Смотри,-- говорит,-- ежели ты теперича когда вторично будешь жаловаться городничему, я с тобой не расстанусь так.

-- Не буду,-- говорю,-- никогда... Слава богу, отлегло от сердца.

-- Как же,-- спрашиваю,-- ваше высокоблагородие, относительно поросенка, прикажете уйти мне?..

-- Сейчас,-- говорит,-- со мной пойдешь вместе.

Ну, думаю, Федосья Николавна, не чаяла вживе остаться... такой характер заноза у меня...

-- А знаешь,-- спрашивает он,-- дом того человека, что унес у тебя поросенка?

-- Знаю-с. Недалече от площади.

В скором времени мы пошли с хвартальным; вдобавок с нами два солдата идут. ТЪлько что мы, сударыня моя, приходим к тому домику, крохотный такой, и идем прямо в покои; хвартальный упереди. Видим: на лавочке сидит женщина, вяжет чулок; вокруг ее никого нет. Сейчас хвартальный вскинул взорами и спрашивает:

-- Где твой муж?

Она поднялась, обдернула фартук и гласит:

-- Мой муж на работе-с.

-- На какой работе?

-- Канаты сучит.

-- В котором месте?

Она маленько подумала и доложила:

-- В Грязной улице, у своего хозяина.

-- Ты врешь? -- сказал квартальный.

-- Никак нет-с. С мальства не училась эвтому делу, чтобы врать...

Хвартальный обернулся и повелел солдату сходить в Грязную улицу и разведать все. Мы стоим, ожидаем. Хвартальный сел, закурил пипочку такую, а сам ни слова. Солдат приходит уж долго годя.

-- Что?..

-- Да что, хозяин говорит, у меня его нет. Я не знаю, что за человек такой есть.

Хвартальный как разозлится, милая ты моя, только нешто зубами поскрыпел.

-- Я тебя попотчую,-- говорит он ей на прощанье, как совсем выходил.

Вся причина, поросенка не отыщем никак.

-- За мной идите,-- говорит хвартальный.

Мы пошли. А уж, Федосья Николавна, становилось поздно. Куда ведет, в толк никак не возьму. Сердце у меня не на месте. Думаю: "Как Агап на площади? чего доброго, не растаскали бы последних..." Вот-с идем из одной улицы в другую, как повернем за угол, так хвартальный обращается:

-- За мной идите.-- И все дальше да дальше.

Очутились мы перед чистеньким домиком. Хвартальный остановился у калиточки и начал дергать за веревку... зазвенел колокольчик... Калиточка отворилась, и показался кто-то с надворья. Он спросил: "Дома?" -- и ушел туда. Слышите? Ждем, сударыня ты моя, после этого; проходит с час времени, ничего нет, проходит другой, мы разговариваем: "Что, мол, такое значит?"

Солдаты мне объясняют:

-- Он еще долго не воротится. Ежели уж засиделся на месте, то скончания не будет сиденью...

-- Как же, служивенькие, так?

-- Да так. Не будет ли вашей милости пожаловать нам на полштоф, а то нам пора отправляться...

-- А я-то, господа квалеры, с кем останусь? Теперича я и дороги не найду.

-- Ас нами же,-- говорят,-- и останешься, ежели пожертвуешь опохмелиться... Мы даже проводим вас после таких делов...

Размышляю в своем разуме: "Надо дать!.. что, как взаправду они уйдут?.." Дала. Вторая причина, отказать не приходится, взяла и дала. Недалече, сударыня моя, тут был кабачок... Я осталась у калитки, стою. Солдаты вышли скоро. Глядим, выходит с надворья хвартальный, смотрю -- за ним другой, тоже хвартальный, стало двое их. Теперь, Федосья Николавна, милая ты моя, тот, что с нами был прежде, сделался хмелен, а другой нет: не совсем чтобы хмелен. Хмельной идет да покачивается и называет другого своим приятелем. Другой отвечает только: "Спасибо",-- говорит... Захмелявший шумит: "За нами идите!" -- и все шатается... А тот глаголет ему. "Нехорошо, говорит, не качайся!.." Таким манером, сударыня моя, мы идем. Солдаты ведут речи промеж себя, что хмельной хвартальный, когда тверезов, дока бывает... на все дела мастер... Только что как выпьет, нехорош делается... Приходим, мать моя, к прежнему дому, где вор-то жительствовал; всходим. Опять его хозяйка сидит, чулок вяжет. Сию минуту тверезой хвартальный обращается не к ней, а ко мне:

-- У тебя поросенка украли?..

-- У меня, ваше высокоблагородие.

-- Кто,-- говорит,-- видел твоего поросенка в эвтом самом доме?..

-- Мой Агапушка,-- говорю...

-- Позвать!..

Я как раз отправляюсь с одним солдатом за Агапом на площадь и больно уж рада, что по крайности узнаю, как он там, сердечный, справляется? Дорогой, Федосья Николавна,-- что вы станете делать? -- солдат опять просит опохмелиться. Ну, уж тут я ему прямо сказала: "Ты, мол, голубчик служивенький, посмотри, сколько у меня деньжонок осталось? на, пожалуйста, посмотри: всего, вишь, навсего три четвертака". Он отвечает: "Ну не надо!.. главное дело, говорит, я так спрашиваю: дескать, нет ли опохмелиться?" Ну приходим мы на площадь; стало темненько; вижу -- вдалеке сидит, Агапушка, ждет... никого нет на площади. Подхожу, смотрю, поросят всех раскупили... ну, слава богу!.. "Пойдем, говорю, Агапушка, к хвартальному"; сели на телегу и подъехали к тому дому.

Спрашивает хвартальный Агапа:

-- Ты тут видел поросенка?

-- Тут-с, как же не тут, когда наш поросенок меченый, хвостик в дегтю и прочее...

Потом говорит хвартальный супротив хозяйки:

-- Ты что ж говоришь, анафема, что у тебя не было поросенка?

А хмельной хвартальный себе:

-- Ты что ж, анафема, разговариваешь, будто у тебя нет поросенка?.. В часть ее! эй!..

Но тверезой отвечает ему: "Не кричи, говорит, нехорошо!.."

Хозяйка же только твердит: "Знать не знаю, что есть за поросенок такой на свете". Бились, бились! вдруг хмельной хвартальный подходит ко мне и спрашивает:

-- Да ты что ж, говорит, дурища, молчишь? а? Я за тебя стараюсь, шумлю здесь от души сердца, а ты не разговариваешь?..

А тверезой на Агапа:

-- Ты врешь, дурья порода! ты здесь и не был.

-- Как не был?..

-- Я тебе говорю, что ты не был... ты послушай меня, что я говорю: ты не был!..

-- Нет, я был...

-- Врешь!..

Да как пошли, как пошли... батюшки!..

-- В полицию вас всех,-- кричат.

А хмельной хвартальный объясняет мне:

-- За водкой надо посылать!.. Ты у меня не размышляй, а дело делай. Я тебе сказываю так точно... чтоб в акурате водка явилась...

Только после таких разговоров, голубушка моя, окончилось тем, что поросенка так-таки не разыскали (вор -- бедовый). Хвартальные же между тем сказали друг другу:

-- Пойдем в трахтир, их сам шут не разберет!.. И пошли. Мы постояли маленько и себе пошли. Жалко поросеночка-то... право слово... как налитой, господь с ним!.. сама три недели кормила...

1858

ХОРОШЕЕ ЖИТЬЕ

Целовальник с подстриженной бородкой, одетый в синюю суконную чуйку, распахнувшись и упершись левой рукой в свое колено, сидел за столом против своего приятеля, низенького мещанина, который пристально смотрел ему в лицо и курил трубку. Дело происходило за двумя бутылками пива.

-- Да, братец ты мой, такой жисти, кажись, не будет супротив той, как я служил целовальником в Покровском... Нет!..

-- Ты ведь перва был приказчиком у какого-то купца?

-- Как же, как же... три года выслужил в Ливнах.

-- Ну, а как торгашом-то сделался?

-- Попросту: стало быть, сказать тебе по секрету, у хозяина поддели на Егорьев день пудов шесть сахару, чистого рефинаду.

-- Вот как! и сделался торгашом?

-- И сделался торгашом. Да что! должность самая пустая эта, Иван Иваныч. И какой случай, сударь мой: прихожу опосле к одному купцу пайматься, в сидельцы,-- "нет, говорит, мне таких не надо". А хозяин, тресни его бока, все расписал про меня; вся причина, толстобрюхой вникнуть не мог, как было дело: воровал-то не я, значит, а товарищи; я только принимал. Прихожу к другому, тот говорит: "Не надо!" Бился, бился, так приписался в торгаши. Что сделаешь! Близко локоть, да не укусишь.

-- Эвто точно...

-- Бывало, едешь, едешь с горшками али с дегтем, смехота, ей-богу!.. орешь, хочь бы те на грош кто купил. К примеру, в рабочую пору: в целом селе ни души. Горланишь: "Соли, дегтю, табаку, мол, лежит баба на боку". Хоть что хочешь делан! ей-же-ей... индо горло распухнет кричамши. На твое зеванье только собаки вякают.

-- А никак, Андрей Фадеич, тут прибаутки какие-то читают! Мне их не приходилось знавать.

-- Есть и прибаутки, там: "Ей тетки, молодки -- охотницы до водки, старые старухи -- охотницы до сивухи..." Мало ли! Да все пустое, Иван Иваныч. Я б, кажется, теперича не взял тысячи рублев ездить опять по деревням да распевать эти прибаутки. Вот целовальничья жизнь! аи лгали!.. надо прямо говорить.

-- За что тебя сменили?

-- Вспоминать не хотца! (целовальник шепчет на ухо мещанину): то есть в моем кабаке убийство приключилось... ну и...

-- М-м...

-- Да я не роблю; разве я роблю? У меня опять будет место, целовальничье же, и скорехонько.

-- В Запиваловке?

-- В Запиваловке. Говорят, кабак не плоше нашего Покровского... пьяниц довольное множество.

-- А видно, хорош был кабак в Покровском? Расскажи-ка мне что-нибудь про него.

-- Одолжи-ко мне своей трубочки... что-то в горле першит. Год назад я хам сидел. Слободка порядочная; народ все однодворцы, такие забубённые головы... люди важные! Вся причина, Покровский народ пить здоров.-- Уж как пойдет пьянствовать -- держись шапка. Оттыкай бочки!.. жену пропить готов совсем с утварью. И житье, Иван Иваныч, было расчудесно: благоприятели, мужики-то... Вот сказывают целовальники, что на больших дорогах, говорят, на хлеб не добудешь... а тут знай разевай пошире рот... Оно хоть и сменили меня, не замай! лучше авось не сыщут. Ноне кто живет по чести? бают: "Своя рубашка к телу ближе". Так ли?

-- Подлинно, Андрей Фадеич.

-- Как же можно? Да ты, братец мой, рассуди: теперича идет мужик в кабак, несет он, положим, полушубок али везет телегу, телега новая, колеса шинованные, недавно обтянул, просит: "Дай ведерку!.." Ну с чего же не дать? и-их! По мне, вещия ли хорошая, деньги ли, статья одна: что в лоб, что по лбу, все едино! Перва-наперво я, как только поступил в кабак, тоже почеремонился, не хотел брать... Приводит мужик теленка,-- говорю: "Ты отвяжись от меня лучше... здесь кабак, не скотный двор". Он вдруг на меня: "Да ты что ж куражишься? первый ты у нас, что ли? законодатель, вишь, пришел; до тебя небойсь жил целовальник, не токмо телят, лошадей принимал". Точно, принимал лошадей. Думаю: "Что же?.." -- и пошел с того времени, да как пошел... хе, хе, хе... благодарствуют мужики... кланяются, кричат: "Отец!",-- примутся иную пору обнимать, ей-богу! "Вот так боготворитель, вот защититель! отцов таких мало..." Смотрю на них, смеюсь...

Сидишь иногда эвтак, помышляешь: что значит поставить кабачок-то родной в селе, что твой улей с медком; ишь льнут!.. со всех сторон; отбою нет... завсягды народу злей, чем па ярмарке. Поди же в поле, на большой дороге... разя уж стыдь загонит какого проезжего, и тот -- выпил шкалку, косушку много, закусил крендельком и марш вон: ты жди.

И такое диво, Иван Иваныч: наш священник раз до трех пытался снесть кабак в сторону, подальше от села: говорит, на церковной земле стоит, помнишь, истребить задумал пьянство и подавал куда-то прошение -- нет! о сю пору стоит себе, дескать, мне и тут хорошо... Как следует быть, приезжали судьи, мерили землю (в акурате у меня попили). Говорят священнику, Лександром его звали, Погожев прозывался: "Дело твое, бачка, маленько с хвостиком; кабак на пол-аршина стоит от церковной земли; законное он место занимает". Бачка и остался, кабысь несолоно хлебал. Опосле почал в церкви гласить проповеди, увещает мужиков: "Что вам, православные, кабак-то, сласть какая, что ли?" Мужики слушают...

Вспомнил я про одного мужичонка, пьяница был, оторви голова! и плутина... бесперечь сидит на своем крыльце, выжидает: как бы где ломануть?.. с кабака глаз не сводит. Кабак же, надобно тебе сказать, стоял на самом на юру, ровно среди улицы. В тихую погоду я возьму нарочно выдвину из сеней бочки, что были с вином, всполосну их, да с боку на бок переворачиваю, и-и-и запах идет... а мужик сидит...

Однова в воскресенье заблаговестили к обедни, тронулся народ, эвтот мужик тоже: честь честью вышел из двора, снял шляпу, перекрестился и бредет, словно к обедни. Отошел чудок, да как вдарится к кабаку и прилетел, говорит: "Давай скорей!" -- вынимает подпояску. Смотрю, дверь отворилась, бежит его жена, цап его за виски, кричит: "Вор, мошенник, куда те родимец занес?". Схватила его, давай куделить... Сама ведет вон. Меня смех так и разбирает. Что же? убежал-таки. Ну мы с мим тут посмеялись порядком; говорит: "Баба дура, нешто она понимает!.."

Главная вещь, доложу тебе, кабачок был самою что ни на есть благостынею, истинно тихая пристань. По этому случаю он не токмо что для выпивки находился, а как палата какая. Там и суд, и питра, и все: уж ежели задумали порешать какое дело, сейчас все гурьбой идут к кабаку, почему что нет места тоже; чуствия такого нет в другом месте. У них, знаешь, всеми вещами орудует ихняя сходка. Сходку собирает староста: с прутиком, понимаешь, расхаживает; за ним дела больше никакого нет. По правде сказать, пустая башка. А повыше там есть еще начальство: писарь, старшина, голова. Эвти жили не в нашем селе, а верст за пять, в деревне Анишине: в Анишине опять есть кабак и гульба такая же, как у нас: вчастую сам голова сберет мужиков к кабаку, на ихний счет нарежется и растянется; а мужики над ним песни поют; голова только бормочет: "Хорошенько, ребята!" Наша сходка почесть никогда не обращалась к начальству, кроме как ежели убийство, пожар сотворится где; сами все обделывали. Да ведь, поди, к примеру, покража учинилась, поди проси голову: сперва надо его небойсь упоштовать,-- упоштвуй; а там он пошлет к старшине; эвтого тоже падыть уботворить; а там привяжется писарь -- ему... Да неизвестно, пойдет ли дело в ход; а то правого и виноватого отхолят, и ступай, почесывай спину: "Ты, дескать, не воруй, а ты не разевай рот, не беспокой начальство". Что и толковать! А вот сами миром, собором... лучше!..

Расскажу, братец ты мой, я тебе оказию, как, стало быть, наш мужик пить-то охоч, да здоров. Пьянствует так, не роди мать на площади!.. ахти!.. Знамо, для меня эвто лучше требовать нельзя! мне какое дело! По мне хочь (в рассуждении чего избави боже, защити мать пресвятая богородица всякого православного христианина), хочь на месте опейся... мне все равно; что я, матка али дядька их, что ли?

Первым делом Покровский мужик замешан вот на чем: как значит, утро забрезжилось, заря еще не занималась, ни росинки во рту нет, глаз путем не прочистил, а уж чухает: как бы дерябнуть где да как бы объегорить кого! Ежели надуть некого, тащит что-нибудь свое; а если есть -- прижидает времечка. Одно слово, один под другим подкапывает, один другого поддевает. Так расскажу... историй, сударь мой, не оберешься... Хочь, к примеру, возьмем такого сорта материю: весенней порой нашей сходке нужно было решать, когда выезжать в поле,-- запахивать землю? с которого дня? с легкого али еще с какого? У мужиков делалось все собща: косить ли, жать ли, колодезь ли чистить, обманывать ли кого, всегда собиралась сходка. И прежде, как станут толковать, сложатся перва на четверть, ведерку, как какое дело потребует, и почнут судить. Тут тоже, касательно запахиванья. Выпили они четверти с полторы, давай судить: "Как? что? когда?" Ну порешили таким манером: запахивать чтобы беспременно в четверг, не в среду. "Смотри, мол, ребята, в четверг!" Так. После все разошлись по домам. Вот проходит понедельник, вторник. В середу, батюшка мой, и выезжает один мужик в поле (по чести сказать, бедный); помолился, занес соху и пошел пахать свою землю, сам озирается: не видит ли кто его; знает, что в середу не положено. Пашет. Прошел ряд, другой, глядит: идет мужик; за плечами несет мешок с мукой.

-- Здорово, кум.

-- Здорово.

-- Бог помочь.

-- Спасибо.

-- Что, рыхла земля-то?

-- Рыхла... ничего... Земля добро... Знатная. Прохожий мужик поглядел на небо:

-- А что, небось теперя давно журавли прилетели? Ишь парит как!

-- Таперь прилетели. Мишутка сказывал, недели две, как прилетели.

-- Гм... Ну, прощавай.

-- Прощавай.

И пошел мужик, идет дорогой да говорит:

-- Постой ты у меня, я те журавлями такими попоштвую, другу-недругу закажешь по середам запахивать.

Приходит на село -- прямо к старосте. Староста взял тросточку и ну ходить по дворам, постукивать под окнами:

-- Эй! православные! ко цареву кабачку!..

Живо все собрались.

-- Что?

-- Да что? Федька запахивает землю.

-- Как?

-- Да так.

-- Ребята! беги туда, к нему.

Человек шесть бросились в поле, подхватили у Федьки соху -- и к кабаку. Я сижу под окошком, щелкаю подсолнышки, сам ухмыляюсь: "Мол, дружки!.. к чему прицепились".

-- Ну-ко,-- говорят,-- Фадеич, отпусти две четвертки. Бог послал поживу: соху в поле нашли; вишь, до четверга забралась туда.

Я говорю: "Подите возьмите" (вижу, соха добрая). Две четверти невелика важность. Да смеюсь им: "Когда вы, бояре честные, перестанете кабак-от набивать всякою упряжью?"

-- А все тогда же,-- говорят,-- когда нас на свете не будет.

Хорошо. Федька же, братец ты мой, стоит, смотрит на соху, так и дрожит: умолять не может сходку, а дрожит. Ну, ладно! Взяли мужики вино, выносят из кабака, а в сенцы ко мне волокут соху. Федька глянул на ее, да как бросится всем в ноги, кричит:

-- Братцы! сошник хочь отдайте!.. Мужики ему бают:

-- Одначе ты, Федор Зобов, ловок; словно набитых дураков нашел; кабысь мы не знаем, что в сошнике все и дело-то!.. Ловок, нечего сказать!

Потом обращаются к нему:

-- А вот, Федор Зобов, не хочешь ли с нами выпить? Ладней будет.

Мужик совсем отказался; стоит, не знает, что делать, растерялся. Опосле, выпивши, ему толкуют: "Э! Зобов... Соха куда ни шла! вещия нажитая... живы будем, сыты будем!" И то дело! А староста успел назюзиться переж всех: тычет палочкой в землю, себе бормочет: "Живы будем, сыты будем..." (Зобов Федька все молчит). Комиссия, Иван Иваныч, с эвтим народцем! Главная сила, любопытно смотреть на них, как расчагокаются, как расчагокаются, берись за бока да покачивайся. Так-то иное время долгонько не видишь никого, может не поверишь, ей-же-ей! скука берет... право! а показалась эвта сходка, чуешь, гвардия-то идет, размахивает руками... Ге, думаешь, вот они, голубчики!.. и ничего...

-- Как же, Андрей Фадеич, а начальство ежели?.. Ничего, что принимаете рухлядь всякую?.. чай, не показано...

-- Знамо, не показано. Ты, Иван Иваныч, гляди сюда: все эвти вещи разя держишь в кабаке? и-и!.. Кто же себе враг, живьем так-таки, и отправляешь куда след: имеешь на стороне ботворителя такого... Да ко мне хичь за полночь приезжай, хочь чиновник какой -- ни крохи не найдет: все спущено! Тоже ведь надо налицо иметь деньги, как же быть? и раболепствуешь"...

-- Вот что...

-- А ты полагал, у меня в кабаке-то лавка? шалишь!.. кажинную тряпку живьем на базар. Так-то, сударь мой. Ты бы лучше спросил вот о чем: что было бы нашему брату делать, ежели бы не было кабаков в селах? Что тогда?.. какая жизнь целовальнику была?.. Нешто понес бы тогда мужик за десять верст соху или женину поняву? Нет!.. А это милость божия, что несут: неси, пожалуйста!.. душа наша кривая, все примая, и мед и тот прет.

-- Расскажи-ко, Андрей Фадеич, еще какую историю; право, занятно.

-- Как занятно-то, слушай!.. Выпьем-ко... Эй, Карпуша! дай нам другую парочку... Например, такого рода случай: в запрошлом году требовалось из нашего села выбрать ратника. Ну, здесь мужикам много не удалось попить; не на того напали. Сходка должна была выбрать ратника из своей братии, кого, значит, заблагорассудит. И сошлись они к кабаку. Староста похаживает посередке, понукивает:

-- Что же? как? кого, ребята? надыть что ни на есть лядащего, понимая, вора какого али лошевода.

-- Да знамо,-- говорят,-- кого ж больше, как не Петрушку Носа, что два раза в остроге сидел за покражу.

-- Его!

-- Ну его, так его! туда ему дорога... поделом, незымь его разгуляется... незымь!

Все согласились -- и пошли было; только отошли шагов десять от кабака, один и кричит: "Стой, малый!" -- сам думает. Мужики остановились: "Что?" -- "Да вот что: оно Петрушку-то мы сдадим, да как бы не было худо; ведь ратников скоро обещались распустить по домам; а Петрушка ежели воротится назад, так подпустит красного петуха -- шабаш!.. вот что сделает!" Мужики так, знаешь, и разинули рты: "Э, малый, заговорили, и впрямь так; не надыть: вор захочет, все сделает,-- он своей головой не дорожит. Коли так, пускай идет Ахрем, он же на очереди". А Ахрем, Иван Иваныч, точно был на очереди; но заирежде его совсем не думали отдавать, потому что одинокий был: никак человек шесть детей имел, мал мала вес меньше, жену (она в то время была брюхата), больше никого; а сам был хвор, нездоров. Иные из мужиков тут упирались, не хотели его сдавать; мол, на кого оросись семью? на что лучше -- воры есть: одначе нет! Все порешили таким обычаем: ежели Ахрем не напоит допьяна всю слободу, и толковать много не след: в ратники! Я тебе докладывал, что так и чухают, с кого бы сорвать выпивку? Сам себе говорю: "Да! напоить всю слободу махина порядочная... кабы согласился!" Призывают Ахрема, сбились к кабаку.

-- Ну, Ахрем, как полагаешь?

-- Да что,-- говорит,-- ребята: у меня не токма что напоить всю деревню,-- кажись, дома жрать нечего! поди вон, ноне зиму последняя коровенка издохла; а на гумне ни былинки, ни травинки.

-- Неужели уже на четыре ведра не достанет?

-- Я ж вам баю, у меня вот до чего дошло: хлеба скоро не будет!

Мужики думают, соображают, как ухитриться?

-- Это,-- говорит один,-- того... балы, чтобы, к примеру, на четыре ведра не достало. Врет! вишь, гнет экося околесицу: трескать нечего! Одно калянство, упрямость одна. Не хотца попоштовать...

-- И то, малый,-- заговорили все.-- Ежели бы боялся ратников, последние колеса заложил да поднес бы. Верно, не боится, а не боится -- не трожь, идет!

Тем и покончили. Меж тем пошли они к Петрушке Носу, к вору, говорят ему: "Пожертвуй, Петр Анисимыч, на ведерку: остаешься, голубчик... мы тебя пожалели; малый-то ты добрый. Ахрем за тебя идет". И сдернули с Носа, только не ведерку (ведерки не дал, собачий сын), а всего пол-осьмухи.

Опосле, братец ты мой, как повезли Ахрема, смех!.. окружили его телегу, шумят: "Прощавай, Ахрем! вся причина, не помышляй много... не отчаявайся!.. Слышь, царь-батюшка обещал ратников скоро воротить".

Ахрем сидит, сам утирает слезы... Жена его шибко убивалась! от телеги-то никак не отволокут...

Он не воротился назад. До Ливен почитай дошел, идучи из Севастополи; передовым будучи, песни играл и говорил своему земляку: "Микит! придем в свой город, надену красную рубаху, пойдем песни заиграем". (Что на уме-то подержал!) А Микита говорит: "Хорошо, Ахрем, как велит бог дойти до своего города, я заприметил, что ты пить воду бестолков". Он, глядь, под Ливнами попил воды и скочурился.

Я панахвидку об нем отслужил в Туле; ездил упряжь разную продавать...

Мужики наши услыхали про смерть его, рассуждают, стоят у кабака: "Верно, на роду ему напечатано, что не воротится: другие вон воротились". Хе, хе, хе, хе... Обращаюсь к ним из окошка: "Что ж, ребята, товарищ-то ваш воротился?" Стоят, почесывают виски: "Нет, не воротился..." -- "Соломатники! говорю им, что бы вам тогда урезонить его? и сами бы населезенились, и товарищ был бы цел".-- "Такой, говорят, каменный попался..."

Одно слово, день-деньской шляются, то и норовят, как бы попьянствовать, взогреть кого. Смотрю на них: ну корову за рога! али имущество какое; чего дремать? Однова, что ты думаешь? вот чудо! Сидят они супротив кабака на срубленном дубу и говорят о чем-то; смекают, должно, дерябнуть... сидят, думают. Думали, думали да взяли пропили дуб, на котором сидели,-- бог свидетель! вот, дивись, колено какое сотворили... Что значит замысловатый народ-от. Мне же и невдомек об дубе: где целый валялся, общий -- ихний, его и колыхнули! Отпущаю вино, говорю:

-- Ишь дерево-то!.. Я об нем словно и забыл; без призору совсем валялось.

-- Мы,-- бают мужики,-- думали, что ты не примешь.

-- Какой? подавай знай!.. толковать там!

Опосле облапили меня, кричат: "Заступитель! отец!" ха, ха, ха... Стало быть, уважение им делаю. А за дуб-от я в тот же день дал пятачок свезть в город и получил билетиками три целковых. У меня будь знаком, ходи дальше!

Да, Иван Иваныч, житье было хорошее, хорошее... знатное житье... Кажинный раз продовольствие чувствовал: пей, ешь сколько влезет; и карман никогда засухи не видывал.

А вот, доложу тебе, ежели у кабака не приходится иметь дела, положим дождь ежели идет али сиверка, ненастье, так мужики собирались в"ригу, недалече стоит она, пустая: громадища такая, на каменном фундаменте построена. Над воротами же у ней содержится надпись такого происшествия, написано: "Вход в сарай... для, теперича, угощения и поштванья крестьян покровских вином из питейного кабака с продажею пива". Как то есть важно выведено! грамотей какой-то постарался.

Раз летом, во время дождика, мужики заключались в эвтой самой риге, сидели, запивали наемные луга; десятин пятнадцать купили, и попойка была богатая: три ведра взяли. Народу собралось много; был там с ними тоже вкладчик, отставной дьячок, он находился для потехи больше: веселил компанию. Еще некий мужик Еремка. Он слыл запевалой; мухортный такой мужичонка: на вид две денежки, грош сдачи. Но пел ловко; как зальется: "Сидит ворон на березе",-- унеси ты мое горе! аки певчий какой, и руку приложит к виску. Дьячок же петь вовсе не умел; за то, говорят, и отставили его, что уши в церкви драл до самой до болятки... А игрец был лихой: захочет откачать вприсядку, откачает! сдествует миловидно: смотри! и больше -- прибаутки сочинял. Мой кабак он все звал "капернаум... пойдем в капернаум". Вча-стую мужиков учил, чтобы как можно пошибче пьянствовать: "Я, говорит, однова ехал из Тулы, когда на шест садились куры (дьячок стихами бесперечь говорил). Пришло мне на ум заехать в капернаум. Хорошо. Тогда я заехал в харчевню, лошадь женнюю пропил: потом телегу с хомутом, седелку с кнутом, узду с махрами, дугу с вожжами, чулки с сапогами, хе, хе, хе... мешки с пирогами, трубку с чубуком, кисет с табаком". Подлинно, Иван Иваныч, оно было так: он дочиста пропился, маленько только жаль, что не у меня, а в Анишином кабаке; но вот что случилось с ним в нашем селе: некогда Руднев "принял на себя труд гонять лошадей своих на пруд; он с пруда домой пошел, на пути в кабак зашел". И пропил, батюшка ты мой, как бы тебе сказать, не солгать, что бишь... дай бог память... забыл... нет; да что же я? я-то что? Гнедую кобылу пропил... Он было хотел саврасую; но я не взял, почему что жеребая лошадь: где мне с ней возжаться? Он, сударь мой, и пропил гнедую. Ну, таким манером гуляли мужики в своей риге; я тебе хочу рассказать про одно воровство. Ворой мужики больно презирали: попался вор, аминь! лучше улепетывай куда подальше: всего оберут, последние сапожонки снимут. Про дьяка будет речь впереди, мы порасскажем про Еремку-запевалу. Когда все в риге шумели, кричали, смеялись на Руднева, иные боролись, иные плясали, хозяин той риги вдруг как заорет во все горло:

-- Ребята! стой! несчастие приключилось. Все в одну минуту притихли.

-- Что?

-- Пропажа сделалась.

-- Где? кто? где?

-- Здесь. От ворот замок пропал.

-- Обыскивать!

-- Обыскивать! Обыскивать!

-- В кружок!

-- Становитесь в кружок!

Пошла работа: давай обыскивать всех дочиста. Сейчас ворота приперли, стали в кружок: "Раздевайся!" Старосту первого... посмотрели -- нет! другого -- тоже нет. Третьего, четвертого... С кажинного снимали чекмени, сапоги, у дьячка за галстуком осведомились. Вот Еремка-запевало видит, что до него очередь доходит -- шмыг замок в сторону... отбросил. Сам, ни в чем будто не бывало, стоит, кричит: "Обыскивай кругом!" ан дело-то и сметили.

-- Ты что бросил?

-- Ничего.

-- Врешь! ты бросил вот замок.

-- Я не бросал.

-- Васька, ты видел? бери, держи, вяжи!..

И уж как все обрадовались вору-то, как батюшке родному.

-- Веди к кабаку!

Грязь на улице,-- ничего! прут гурьбой. Доскреблись до кабака. Крепко держат вора.

-- Ну, малка, как?

-- Да много разговаривать нечего: бегите к нему домой, везите телегу.

Вор бросился бухать в ноги то тому, то другому. Нет, поздно. Староста дал ему в спину, чтоб попусту не вякал. Привезли телегу: телега, Иван Иваныч, новая и такая, знаешь, всё с резьбой. На Миколу я продал ее веневскому ямщику за четырнадцать рублев. Важная посудина!

-- Ну, сколько же вам? -- говорю.

-- Три ведра!

-- Ведро, больше не дам; поверенный бранится, спрашивает: "Куда так много вина выходит, слышь?"

-- Давай хоть ведро,-- кричат.

Я отпустил; телегу живо отправил на постоялый двор к куманьку. Вот они у меня в сенях принялись пить; сажают с собою Еремку-вора. Он не отказывается; присуседился к ним. Дьячок за прибаутки взялся; поднялось веселье, куда что!.. Некоторые спрашивают у Еремки:

-- Ну, что? таперь не будешь воровать?

-- Я, ребята, право слово пошутил,-- говорит. Мужики отвечают:

-- Да и мы шутим с тобой. Коли ж не шутим? Ведь тебя бы следовало драть, домового; а мы, вишь, что делаем? угощаем твою милость. За эвто, мотри, чтобы ты нам спел песню.

-- Нет, братцы, сил не хватает.

-- Врешь, споешь, чертов сын. У нас благим матом затянешь.

Точно; как нализался Еремка, все позабыл: играл пески напропалую. Когда мужики распили вино, начали они придумывать, чинить совет, что бы еще пропить у вора. Народец эвтот чем больше пьет, то больше ожесточается, входит в настоящую силу: норовит натесаться до самого нельзя... Кричит:

-- Ребята! иди опять к Еремке: бери, что на дворе увидишь.

А вор Еремка захмелел: кабыть ополоумил совсем, орет:

-- Там,-- говорит,-- у меня передки от водовозки стоять, цопай их сюда; смотри овцу не вздумай прнвесть али живота какого.

-- Ладно,-- говорят мужики.

Гляжу в окно: один везет передки, другой ведет овцу. Помираю со смеху:

-- Сколько?-- спрашиваю.

-- Ведро!

-- Полведра!

-- Давай!

И пошли гулять; дождик тут перестал маленько; вышли на улицу; вино поставили на траву, и кто во что!.. Еремку заставили песню играть: он подбоченился, разинул пасть, задрал, закатился в вышину (голос звонкий), подхватили--трогай! Только по всему селу раздается. Горланили, горланили,-- перестали. Обратились к дьячку.

-- Ну-кася, Руднев, следствуй трепака! кажи нам, где раки зимуют.

Дьячок подобрал полы, невзирая на грязь, ударил трепака. "В обмочку, кричат, в обмочку". Согнул колена, зачал в обмочку {Вприсядку. (Примеч. Н. В. Успенского.)} ногами вывертывать; сам прибирает: "Ходи, изба, ходи, печь, хозяину негде лечь..." Веселье поднялось такое!.. На селе бабы, девки выступили из домов, смотрят... истинно праздник! А тут же промеж сходки кто цалуется, кто лезет к рылу с кулаками; известно, пьяному чего не взбредет на ум!

Между эвтим вино опять вышло все; спохватились они, сбились в кучу, шумят: "А что, малый, почто вор-то не поштвует нас? Забыл? мы не токма пропьем догола весь дом его, в острог упрячем: воров не приказано держать в деревне!"

Послали в третий раз к Еремке на дом. Он же ничего не слышит, не чует и знать не хочет: топчется в грязи ногами, покручивает платком на воздухе.

Через четверть часа, смотрю, ведут жеребенка (стригунок чаленький,-- славная скотинка). И какая, Иван Иваныч, история: здесь мужики берут у меня вино, а Еремка, еле жив, увидал своего жеребенка, подошел к нему, заломил шапку набок и кричит: "Ты зачем сюда? а? вон пошел отсюда! Вина захотел? Ты у меня не смей... Чтобы эвтого не было... Ни, ни... Хозяин будет пьянствовать и лошади тоже?.. прочь пошел!" Потом: "Коняш, коняш!.." -- комедия!

А как разведал, что его жеребенка пропивают, облапил его за шею и говорит: "Вот оно что!.. прощавай же, коняшка! Родимая моя!.. Верно, судьба твоя такая... плохая... пропьют тебя мужики -- черти... Вишь, жеребятины, дьяволы, захотели".

Как взяли мужики еще ведро -- ну гулять! Я тебе говорю, праздника веселей.

К вечеру все так натискались, нарезались, ног не волокут: растянулись у кабака на грязи и хрюкают... Один бормочет, насилу язык поворачивает: "А! говорит, попался... Не воруй! поделом вору мука..." Еремка же, братец мой, то-то разбойник!.. лег носом в грязь и тоже кричит: "Не воруй!" Ха, ха, ха... Чудеса!..

Вот так-то пьянствуют,-- коси малина! Кажинный почесть день гульба, кажинный день: подрался кто -- выпивка! Скотина на чужой огород зашла -- выпивка! Чья собака взбесилась -- опять выпивка! К примеру, вечером пьют, наране идут опохмеляться; таким обычаем зарядят недели на три! От кабака совсем не отходят; при нем и днюют. Один мужик, слышь, до того пропился, что приходит однова ко мне в кабак с мешком в руках и говорит:

-- Фадеич! дай полштофик. Я тебе штуку принес.

-- Какую?

-- Да вот... (и развязывает мешок). Боюсь, что ты не возьмешь.

-- Ну-ко, покажи.

Гляжу, в мешке собака. Залился я со смеху.

-- Ах ты,-- говорю,-- молодец, молодец!.. С чем привалил... Нет, под эвти сбруи мы не даем...

Через никак день он сговорился, с дьячком Рудневым меня обокрасть, выкачать вино из бочек. Действительно, в полночь в самую они подступили к кабаку, проломали в крыше щель, залезли в сени, где стояли бочки, выкачали семь ведер и только было стали отправляться, как в то время нагрянула на них сходка. Она подкараулила дружков. (Я сплю; ничего не слышу.)

-- Что несешь?

Воры смешались. Говорят сходке:

-- Ребята! вот вам три ведра, отвяжитесь.

-- Давай!

Сходка взяла три ведра и идет к кабаку. Воры как раз останавливают мужиков, говорят: "Куда вы? Ступайте дальше от кабака; целовальник неравно узнает: он все скрось брюхо-то у тебя видит". Сходка говорит: "Небойсь не увидит. Мы тихо разопьем". (Я все сплю.) Подсели мужики к кабаку и принялись за питру. Перва тихо шло, а как напились, давай шуметь, потом засучили рукава да драться. Слушаю: что за крик? Выбегаю в одной рубахе; такое несказанное пьянство!

-- Ребята,-- говорю,-- вы воровать!..

-- Кой черт, воровать!..-- И рассказали мне все как следует, докладывают только: "Мы с тем уговором, Фадеич, тебе открыли, чтобы ведро нам за работу".

-- За ведром не постоим; а где теперь они?

-- У дьячка.

Народом нахлынули мы на дьячков дом и слаудили воров. Мужик, что собаку-то приносил, вывернулся, оправдался перед начальством, а обвинил одного дьячка. Его представили в острог.

Перед отъездом он как нешто отзванивал трепака! приговаривал: "Эх, прощай, голубчик Ваня, скоро будет тебе баня!.." Его Иваном звали.

Так-то, сударь ты мой, Иван Иваныч; такие-то дела! Да, хорошо, оченно хорошо было жить в Покровском. Вспомнить любо!

Молчание.

-- А что, Андрей Фадеич? Слушал я тебя, слушал, знаешь ли, что пришло мне в голову? Брошу я кошатничать! наймусь-ко я себе в целовальники! такой жизни я, признаться, нигде не слыхивал...

-- И отменно сделаешь. Один тебе совет от меня, выбирай кабак не тот, что в поле стоит, а в селе: как в бывшем моем Покровском; да спуску ничему не давай!..

1858

ГРУШКА

Жив еще старичок-то -- мой тятенька... ни единого волоска на голове, а тоже иное время пустится в присядку! чуден родитель!.. Когда же захмеляет, то всегда запевает: "Аи ты, молодость... буйная!" разинет рот, а там ни одного зуба нет!

-- Потап Егорыч! а вы знавали Ипполита Иваныча?

-- Нет-с. А что?

-- Ничего. У него все, знаете, пословица: болван!

-- Г-мм...

-- Потап Егорыч!

-- Чего-с?

-- А я, значит, вот что: мне теперича хотелось то есть знать от вас: почему вы не женитесь?

-- Да я, Сидор Семеныч, уже был женат. Разве в другой раз?..

-- Ну в другой.

-- И то ведь думаю посвататься; но боюсь, Сидор Семеныч: моему-то тятеньке до меня дела нет; я кажинную материю должен сам сообразить. Жениться, говорит пословица, не напасть, да чтоб женившись -- не пропасть...

-- Я понимаю. Но поискать девку-то можно.

-- Обвенчался я, Сидор Семеныч, с одной купеческой дочерью,-- истинно закаялся; подхватил, можно сказать, такую скотину,-- сам не рад... Грушкой дразнили...

-- Что ж так?

-- Так-с...

-- А как вы, Потап Егорыч, мыслите насчет супружества?

-- Я так мыслю, что жена должна быть супружницей своему мужу... одно слово жена... она обязана чувствовать все, понимать всякие мужнины добродетели; так как чрез эвто самое может произойти глупость...

-- Справедливо. Я знавал некоего купца, так он свою жену в гроб вогнал.

-- Известно; мы знаем доподлинно, что жену во гроб вогнать -- ничего не стоит, потому что жена для своего мужа -- все равно -- плюнуть да растереть...

-- Вот! я сейчас тоже доказать хотел. А ваша жена плоха была?

-- Так плоха, Сидор Семеныч, что прямо одёр была супруга... и первое дело -- обманщица... Значит, не судьба моя! хорошо, что убралась она, царство ей небесное!..

-- Позвольте, Потап Егорыч, табачку понюхать... Вы мне опишите поподробней... Готово!..

-- Я с ней познакомился еще оченно далеко до свадьбы. В ту пору я был приказчиком, сидельцем.

-- Да, да, приказчиком.

-- Вот и да! Однова гулял я летним вечером... Сначала-то, Сидор Семеныч, пойдет весело... ничего... занятная история. Ну, и гулял. Вот эвтак в одной руке держу тросточку, а в другой пеньковые перчатки и помахиваю ими на все четыре стороны. Стало темнеть. Я начал теперь размышлять: "Не пора ли, дескать, домой?" Думаю: "Пора!" -- и пошел. Смотрю -- на тротуаре идут две девушки: одна то есть горничная, а другая самая моя супружница, примерно, покуда девушка Аграфена. Хорошо; глаза у ней черные, брови черные... "Сем, говорю, подлабынюсь, попытаю счастие..." В случае, какова ни мера, можно тягу дать. Захожу сбоку и веду речь...

-- Позвольте, Потап Егорыч, к кому это вы подходите?

-- Да то-то к Грушке: купца Мурашкина дочь.

-- Ну?

-- И говорю: "Куда, сударыня, гуляете?" Она отвечает: "А вам на что, мон шер?" {Мой милый? (от фр. mon cher).}.

-- Нам, значит, особенной важности мало... осведомиться желательно -- не больше того.

-- В эвтот раз иду,-- говорит,-- с гулянья.

-- А нельзя ли полюбопытствовать, как ваше имечко?

-- Аграфена Власьевна Мурашкина.

-- Так-с. Что же вы, Аграфена Власьевна Мурашкина, стало быть, теперича домой отправляетесь?

-- Домой,-- говорит.

-- Ну, а ежели внезапно смеркнется?.. Не опасно одним вам, примерно, идти?

-- Нисколько: наш дом-то вот он!

-- Где?

-- Вот он.

-- Гм... так, следовательно, до свиданья!

-- Прощайте-с... А как вас зовут, мусьё? -- спрашивает она.

-- Меня, стало быть, зовут Потап Егорыч Свиньин.

Комедь эвта тем и кончилась. Одначе я дела не бросил. Зачал я с того времени прогуливаться у ее дома, все, знаете, по вечерам. Попробовать не мешает. Дом у них каменный; мезонин слишком здоровый выведен. Разгуливаю себе. Она сидит у окошечка, вяжет чулок али колбает что,-- сама, понимаете, романсы поет. И пела она, скажу вам, Сидор Семеныч, ладно; пела, как бы доказать -- чисто певчая какая... голос манерный и такой, что, к примеру, нашей мещанке тягаться далеко, куда! Грудью она не брала, а, значит, визгом больше... одно слово -- важно!

Прохожу раз, Сидор Семеныч, мимо окошечка, в другой прохожу, говорю: "Дай поклонюсь, сделаю почтение". В третий иду, сымаю шляпу: "Вот, мол, вам... изволите, видеть?.." Она увидала, себе кланяется. Я усмехнулся -- она ничего, только глаза под лоб подкатила. Тут я смекнул, что надо работать дальше...

На другой день иду опять. Гляжу -- сверху из окна вылетает записочка, порхает по воздуху. Мигом схватил я ее, бегу в ресторацию, потребовал пару чаю и читаю. Пишет, стало быть: "Душанчик... ангел мой (девка горячая была). Ежели бы вы знали, как теперича у меня стремление к вам... от души всего сердца пылаю к вам девушка Аграфена... Сладострастию же моему, говорит, не имею границ -- ибо свидание наше в Гречихином переулке должно беспременно быть завтра в 9 часов ночи: всячески ожидаю вашего согласия..."

Формально, Сидор Семеныч, свидания я желал. Ведь девчонка она была добротная, румянец во всю щеку. Карахтером ажио ль дрянь вышла. Наране, как следует, я приоделся, подвязал желтый шелковый платок под шею, запер лавку и отправился в Гречихин переулок. Прихожу; она там, с девкой стоит. Скидаваю шляпу.

-- Здравствуйте, Аграфена Власьевна.

-- Здравствуйте,-- говорит,-- Потап Егорыч.-- Вижу, совестится.

-- Здоровы ли?

-- Слава богу-с.-- Молчит. Потом обращается ко мне: -- Что, Потап Егорыч, вы вчерась получили цидулочку? -- а сама перебирает пальчиками и смотрит мне на сапоги.

-- Так точно-с. Имел даже оказию прочитать... Вот ахнул, ей-богу!..

-- Так вы,-- говорит,-- прочитали?

-- Прочитал-с.

Опять молчит да вдруг как цапнет:

-- Желаете вы, говорит, быть моим предметом? Меня эвто вскуражило. Докладываю:

-- Аграфена Власьевна! неужели ж эвтого не желать? надо мною всякая то есть бессловесная скотина содрогнется, ежели я не пожелаю...

Прошла неделя.

В некий день является ко мне ее девка и дает мне от Груши наказ такого качества, чтобы я по средам и пятницам ходил к ней в четыре или пять часов утра, как лишь только заблаговестят к заутрени. "Ее отец и мать, говорит, стало, уезжают тем временем к заутрени, так, слышь, извольте, говорит, пожаловать для, значит, препровождения скуки ради... в ее комнату... я, девка, вас провожу туда".

-- С моим одолжением,-- говорю.-- Только вот что: как бы теперича шкандалу не было? Ведь,-- говорю,-- меня там должны оглоухами накормить за мои посещения.

-- Не сумлевайтесь. Ничего.

-- Ничего так ничего.-- Принялся я похаживать к ней. Хожу благополучно день, другой. Бывало, Сидор Семеныч, не поверите,-- ночь не спишь: все боишься, как бы не прозевать. Слышу, благовесть в соборе: "До-он!" -- сейчас луплю к ней, в чем ни на есть: в халате, в чуйке ли. Приближаюсь,-- ворота отворяются, выезжает купец с купчихой, сидят и крестятся,-- на рыжем мерину; ужастенный был мерин, домовым, Сидор Семеныч, всё звали. Эвто так-с. Затем ворота затворяются, а на место их отворяется калиточка, выглядывает девка и дает мне знак, чтобы я шел за ней. Вступаю в комнату... а не забудьте, на дороге, перед крыльцом, у входа-то я завсегда снимал сапоги, сбрасывал их долой, приходил в Грущкину комнату в одних чулках, понимаете,-- дабы шуму не было. Так иду тихо, скромно, с ноги на ногу.-- Грушка сидит на кровати, я помещаюсь подле нее, она хватает меня за руку.

-- Знаете ли,-- говорит,-- я вас оченно обожаю... Я отвечаю:

-- Помилуйте, напрасно беспокоиться изволите, не стоит-с...

Она:

-- Мерси, Потап Егорыч...

-- Ну, а если нас захватят? -- говорю.

-- Нет, эвтому никогда не бывать...

Таким манером проводим время. Особенностей же между нами ровно никаких не было. Путешествовал я к ней не раз и не два. Время, можно сказать, проводил в пустяках; окроме ласк да пересыпки из пустого в порожнее ничего не было.

Осенью, Сидор Семеныч, не помню в какой-то праздник, встретил я ее на углу Подъяческой, шел было к кажуховым лавкам. Увидал ее, остановился. Она чуть не бросилась ко мне на шею. Кричит: "Жисть моя!.. шагай ко мне ноне ночью, сделай такую милость... У нас будут гости, станут гулять до зари до самой. В моей комнате никого не будет".

-- Пожалуй,-- говорю.-- В котором часу?

-- В таком-то.

Наступила пора. Являюсь. Комната ее девствителыю пустая, и даже огня нет. Только слышу, в соседней зале идут пляски, крик. А Груша тотчас обращается ко мне и говорит:

-- Потап Егорыч, слышите: давайте играть. Я смотрю.

-- Да как же? не взошел бы кто. Чего доброго, в шею накладут, недорого возьмут.

-- Нет,-- шепчет.-- Вы разденьтесь, скиньте сюртук, становитесь промеж банками.

-- Дальше что же-с?

-- Да вы,-- говорит,-- разденьтесь: Амур и Винера будут представляться.

Мудрит мною, и на! Думал, думал, хочу раздеваться и нет. Что станешь делать? Взял разделся. Стал за цветами. Стою. Вдруг, голубчик мой, растворилась дверь, бежит из соседней комнаты ее брат, за ним целая куча девок. Хохот несется: "Ха-ха-ха..." -- девки за ним, он от них, балуются между собою. Я ни жив ни мертв. Как вспомнишь, алии страм, Сидор Семеныч, берет, что эвта Грушка со мной делала... Брат увидал ее и говорит:

-- Что ж ты, Грушенька, тут одна? А меня не видно за банками.

-- Да так,-- говорит,-- скучно что-то стало. Мне эвти гости тоску наводят.-- И так важно притворилась... "Ну, думаю, вздувать умеет". Брат приласкал ее и повел с собою в залу. Теперича на эвтом еще дело не остановилось. Вскорости я опять-таки забрался к своей любезной. Как услыхал колокол... то-то грех! чем бы бежать в церковь, а я к Грушке. Избаловался ловко. Вся причина, глуп был... можно сказать -- сволочь! А всему виною Грушка... она, она вовлекла меня в свои сети, да! Прихожу. Сбросил у крыльца сапоги, и к ней... Пошли цалования, милования. Ее девка тут же. Скалит стоит зубы на нас. Вдруг что же? Слышу, скрыл дверь... я живо в угол к лежанке. Девка ко мне и заслонила меня. Я присел. Входит ее мать. К ней:

-- Ты что тут? с кем разговариваешь?

-- С Анютой,-- говорит.

-- А ты что здесь стоишь? (Эвто к девке).

-- Да так,-- говорит,-- постоять вздумалось. А я за ней сижу; держу ее за хвост.

-- Ну-ко посторонись...

Анюта посторонилась... как я шаркну! почал стрекать, Сидор Семеныч, как почал... ай-ай-ай... слетел с лестницы, выбежал на улицу в одних чулках. Продрал две улицы без оглядки, прибежал домой -- хвать, ни одного чулка пет... все растерял... разожгли!..

Больше туда я ни ногой. Кончен бал. Говорю себе: "Нет, Потап Егорыч, отгулялся, будет! Дождешься, что тебе на спине горбов наделают". Ну, и не ходил. Бросил Грушку совсем. Теперича, Сидор Семеныч, насчет же моих походов к ним, кроме Грушки и девки, так никто и не узнал. Кто таков был, что за персона, но сие время неизвестно.

-- Одначе вы, Потап Егорыч, повеселились на своем веку.

-- Сидор Семеныч! Где же я повеселился? Ежели бы, к примеру, вы побыли на моем месте, ан не то... ведь сколько одних лихорадок переносил я за эвтими слоиюшками...

-- А как же вы женились-то?

-- Слушайте-с про сватовство. Вещия любопытная. Тут, глядите, какие зачнут строиться гогули. Грушка здесь пойдет уж гадить: такую скверность учинит! Можно сказать, натянет мне нос вот какой, ахтительный. Раз сижу я в своей лавке, всходит ко мне товарищ.

-- Здорово!

-- Здорово!

-- Не хочешь ли,-- говорит,-- жениться? девка есть.

-- Какая?

-- Мурашкина купца, Аграфенка. Две тысячи приданого.

-- А не врешь, что две тысячи? -- Так точно.

Порассудил я: аи посвататься? две тысячи не маковое зерно. По крайности была не была,-- повидался. Пойду. Наряжаться я много не стал; надел бекешку, теплый картуз,-- рубль с пятаком дал у Гусевых. Ни в чем словно не бывало, иду. Перва-наперво, как можно чиннее, тихеньким прикинулся. Картуз сейчас скидываю, вступаю в переднюю; в ней никого нет, а стоит на столе умывальник посеребренный, мыло, полотенце тут. Мыло раскрашенное такое, я даже изумился, подумал: "Аль попробовать, что за товар?" Взял в руки, нюхнул, так и хватило амбрем настоящим, издохнуть -- не вру!..

-- Благородство, должно быть!

-- Ка-ак же... то есть человек, Сидор Семеныч, я вам скажу, хоть бы пятьсот душ... да пока до эвтого дела нисколько. Вижу, выходит ихний молодец (заместо лакея он) и хотел было сымать с меня бекешку; я ему докладываю: "Пожалуйте ручку, будьте завсегда знакомы... лапочку сюда... я об вас думаю и полагаю... А что, хозяин дома?"

-- Уехачи-с.

Там же в залах шум раздается: "Жених, жених пришел!" Шествуя в покои, сам помышляю: жалко, не надел сюртука-то... развернулся бы! ишь старика нет дома. Помнишь, золы-то напустил бы... Купец, прочим, эвтого не любил. Вот, Сидор Семеныч, навстречь мне, значит, выходит мать с невестой. Невеста Грушка разодета так,-- ходи прочь! юбки, с позволения, фу!.. так и трещат. Одно слово, нет барыша, да штука хороша. И не усмехнется на меня, словно первой видит. Поразговорились, сели на диваны, слово за слово... Мать мигом и ответст вует:

-- Потап Егорыч!

-- Чего изволите-с?

-- Дочка моя,-- говорит,-- всякие танцы и умеет рассматривать... на гуслях... кадрели разные... на портуфьянах, фруктами голову улащает...

Думаю: "Все эвто немудрено, может быть; только что тепереча скажет сама невеста?" Мне хотца проникнуть про приданое. Обманывать наш брат мастер. Невеста здесь подходит ко мне, очи свои воздвигает на потолок и говорит:

-- Желаю пондравиться... (кабысь между нами ничего не было).

Я:

-- Покорно вас благодарим-с. Желательно, чем вы докажете любовь?

Она:

-- Здоровы ли вы?

-- Помаленьку.

-- Слава богу, лучше всего...

Я:

-- Эвто,-- говорю,-- справедливо.

Ну, тут подали чай; попили чайку, попотели маленько. Я, примерно, избрал времечко, говорю девке,-- Грушке:

-- Что, между тем, Аграфена Власьевна, позвольте понять: какой вокруг вас интерес есть?

-- Найдется,-- говорит.

-- А как то есть?

-- Да найдется. Чего сумлеваетесь? А помните,-- говорит,-- как вы ко мне ходили?..

-- Да-с... именно... помнить кажинную малость помню; касательно же интереса любопытно спросить?..

Она:

-- За интересом дело не станет. А вы, Потап Егорыч, сообразите, что предмет главная сила: он прежде всего обращает на себя внимание...

-- Точно,-- говорю,-- предмет многое означает.

Тем делом, Сидор Семеныч, приводят меня в спальнию. Осмотр идет. Спальния богатейшая: подушек до потолка до самого. Говорят мне:

-- Эвто наша почивальня, Потап Егорыч.

Я говорю:

-- Для отдохновения-с?

-- Для отдохновения.

Иду обратно, гляжу, возносят мне на показ салфетки и скатерти. Как подали на руки -- подоби вот писчей бумаге, ах ты боже! Я подивился. Дальше, наступила пора обедать. Обед значительный был: ветчина... заливное там... вина разных сортов... и попойка была порядочная. Я пил мало. Но бабы, случились за обедом, качали крепко: под конец стола настегались так,-- заду не подымают.

Вот хожу к ним почесть кажинный день. Про приданое пока молчим... Проходит полгода, проходит страшная... четверг,-- ничего. В пятницу на святой мы снюхались совсем, порешили. Через никак неделю, что вы думаете? Слышу-послышу, за Аграфенку присватыется офицер. Только узнал об эвтом, тотчас бегу туда, к ним; зло взяло меня.

Вхожу в дом, являюсь в залы, вижу, девствительно стоит офицер, усы расправляет, держится за саблю рукой. Аграфенка сидит на стуле разодетая, разукрашенная: тут ли ты!.. юбки оттопырились на полкомнаты. Говорили ребята, что она к подолу-то пришивала обруч; конечно, подлинно проведать об эвтом женихам нельзя. А в замужестве она нет, обручей не носила. Да и не пригоже; теперича ежели она с обручами взняхоется на кровать,-- ведь эвто что выйдет?..

Ну сидит она, сама чванится, знаете; шею вытянула, губы сжала... ни полслова,-- великатная такая. Подле нее стоит ее бабка, поправляет на ней ленточки и шепчет ей сплошь: "Не шевелись, мать моя, не шевелись; а то его благородию не понравятся такие дела..." Меня, Сидор Семеныч, рассердило; как? то за того, а то за другого?.. Теперича рассудите по правилу: хорошо она поступила? а? Я вам говорю, одер девка, царство ей небесное... такая продувняга,-- поискать на редкость: сейчас в одно тебе ухо влезет, в другое вылезет. А тятенька-то мой был тут в стороне. Нет, чтобы так-то присмотреть за мной: дескать, как сын женится? Просто, Сидор Семеныч, кажинный шаг я должен был сам обдумывать, чтобы впросак не попасть.

Гляжу, мать Грушкина опять зачала расхваливать офицеру свою дочку, как мне прежде, что и танцы и всякие... гримасы ногами выкидывает, и пятое-десятое... Отец тоже себе указывает офицеру на девку, говорит:

-- Вот, стало быть, ваше благородие-с, товар лицом: извольте заключить,-- говорит,-- белизна-с какая... одни ручки -- что твоя мука пшеничная; первый сорт... манность!..

И шепчет офицеру, сам ухмыляется... "Как, ежели бог даст, женитесь, ваше благородие-с, таких поросяток препожалует,-- любо-дорого смотреть..."

"Ну, думаю, провела... не замай же!.."

А она, Сидор Семеныч, Грушка-то, запрежде как услыхала, что офицер свататься хочет на ней, кричит: "Я благородная... Я благородная",-- говорит. Видите? что значит необузданность-то.

-- Так как же-с? какая будет крайняя цена?

-- Пять тысяч,-- говорит. (Куда ляпнул!)

-- Нет, таких цен ноне не бывает. Вы посходней просите. А не можно ли, ваше благородие, взять две тысячки?

-- Нельзя-с,-- говорит,-- убыток будет.

-- А то по рукам?.. Грушка смотрит на них.

Я не стал слушать их разговоров, взял подсел к ней. Завожу речь такого калиберу:

-- Что же, Аграфена Власьевна, вы теперича мне изменяете?

Она ни слова. А бабка подгвазживает ей на ухо: "Не шевелись..." Постой же, думаю себе, ты у меня зашевелишься. Пересел на другое место. В самую эвту минуту, Сидор Семеныч, Аграфенка уронила что-то на пол. Офицер бросился, подхватил и подает ей. Она говорит: "Бонжур {Неправильное употребление французского слова bonjour -- добрый день.} за внимание..."

Я сижу. Никто со мной и разговаривать не хочет: притча какая! Встал, нимало не медля, беру картуз и доношу: "Мое почтение-с".

Отец обернулся.

-- А! Потап Егорыч... ну, прощайте!

Как мне было тошно, Сидор Семеныч; право... много муки зазнал я с эвтой Грушкой. Пришедши домой, говорю себе: какая она мне будет жена,-- верность, ежели и к одному и другому вешается на шею. Пропади ты совсем, Дурища!

Офицер женился на ней, слышите? да и голова же был! вот так искусник: в самую первую же ночь хватились, а его след простыл. Шарили, все углы, трещины высмотрели в дому, нет офицера. А он, говорят, заехал в какой-то трахтир, там богу душу отдал. Болтали, что ему кием голову проломили; одначе кто знает? может, и другое что случилось, только Грушка овдовела. Вот тебе и благородная!

Сказываю своим ребятам: "Как, мол, полагаете? что бы мне сделать с Грушкой? Злыдни такие учинила..." Положим, я не женился на ней, а она за меня не вышла,-- все же таки попамятовать ей надобно. Зол был я на нее. Сначала объявил ее девке: "Скажи своей Грушке: как встретится где, так угощу, язык высунет..." По городу, Сидор Семеныч, уже пошли ходить разные разности, всё про Грушку... Слушайте, что дальше. На вешнего Миколу приходит вдруг ко мне ее отец.

-- Егорыч!

-- Что?

-- Так и так... прости меня... я тебя обидел.

-- Чем, Влас Гаврилыч?

-- Да как же: дал тебе тогда честное слово, а сделал пошлость...

-- Ну, эвтого не воротишь,-- говорю.

-- Нет,-- говорит,-- оно можно воротить.

-- Как?

-- А вот как: я офицеру-то покойнику дал две тысячи, а тебе, ежели хочешь, дам три.

"Ишь как, думаю, куда полезло!"

-- Вот что,-- говорю,-- Влас Гаврилыч: деньги ничего, их можно, пожалуй... я не прочь. Одна статья меня в сумленье приводит.

-- Какая?..

-- Боязно мне... то есть касательно Аграфены Власьевны: ведь она, будь меж нами сказано, уж женщина. Следовательно, цена теперича ей не та.

-- Вот тебе, провались я на сем месте,-- говорит,-- девка неповинна. Слышь, офицер после ужина удрал...

-- Так ли?

-- Лопни мои глаза.

-- А ежели нет, тогда что?"

-- Будь я анафема, коли лгу. Будь друг, избавь девку. По городу такие шкандалы ходят -- смерть!..

-- Изволь, изволь. Но чтобы, смотри,-- говорю,-- насчет того...

-- Я тебе сказываю, убей меня бог, ежели...

-- Ладно.

Сладились. Через месяц, Сидор Семеныч, мы обвенчались. Но дивитесь теперича, как, значит, наш брат купец, как он обдувать-то ловок. Вместо всего, что мне сулили... обманули меня во всех частях... какова скверность...

1858

ЗМЕЙ

В ветхой избенке, стоявшей на краю одного уездного города, в ненастный осенний вечер, при свете ночника, сидели за ужином два молодых парня. Они только что пришли с бочарной работы и, как видно, сильно проголодались, потому что ели с большим усердием, хотя ужин их состоял из одной тюри, которую приготовляла грязная баба, сидевшая в углу избы с поникшей головою. Один из работников был худ, бледен, однакож не угрюм, и имел на вид не больше восемнадцати лет; другой несколько постарше, с открытым, полным лицом и слегка смеющимися глазами. Они рассказывали друг другу, сколько выручили за день капиталу, в какие заходили дома, какую сбивали посуду и проч.

Между тем под окном шумел проливной дождь, в трубе завывал и посвистывал ветер, на всю избу звенели дрожавшие стекла. Работники порою замолкали и прислушивались к дождю.

-- Как хлещет! -- говорил один из них.

-- Да, малый,-- задумчиво отвечал другой.

Затем снова начинались разговоры. А сидевшая в углу баба продолжала дремать, покачиваясь взад и вперед.

-- Тетка Арина! -- обращаясь к бабе, проговорил старший малый,-- не знаешь, хозяин дома?

-- Чего?

-- Хозяин дома?

Баба зевнула, потянулась и пробормотала:

-- Господи Иисусе Христе... не знаю... Кажись, ушел куда-то. А-а-а...-- опять зазевала она и почесала у себя правый висок, запустив пальцы под головную тряпицу.

-- А что, тетка Арина, нет ли у тебя другого какого хлёбова? тюрю-то, слышь, ели, ели, ажно вспотели.

-- Какого там тебе хлёбова! Ишь что выдумал: дай ему хлёбова... Где я возьму?

-- Ну, так нечего, верно, попусту сидеть. Ступай, собирай со стола.

Работники вышли из-за стола, помолились образам и поблагодарили за хлеб за соль бабу, которая, поправляя на своем затылке съехавшую повязку, медленно подошла к столу, позевала немножко и начала сбирать посуду.

-- Тетка Арина! ты бы нам когда-нибудь теста наварила,-- сказал старший малый, стоя позади бабы и застегивая ворот своей рубашки.

-- Чуден ты, Иван, право слово. Ты какой-то неразумный: теста, вишь, ему навари. Хозяйка я, что ли? Кабы я хозяйка была? их! я сама жру не лучше вашего: часом с квасом, порой с водой.

Иван проворно повернулся и пошел к печи, чуть-чуть напевая, как бы про себя: "Тетушка Арина, ты б нам тестица сварила".

-- Семен! пойдем на печь,-- сказал он товарищу,-- ноне я тебе расскажу сказку, волос дыбом станет; такая занятная, пропади она. Давеча, братец ты мой, иду по Воронежской улице и кричу: "Обручи набив-а-а-ать". А сам думаю: "Эх, забыл сказать Сеньке одну сказку; беспременно, мол, вечером скажу".

-- Ну, рассказывай, рассказывай,-- проговорил Семен, почесывая обеими руками свой живот,-- да смотри, хорошенько.

-- Уж отзвоню такую лихорадку -- любо! Полезай на печку.

-- Погоди маленько, дай напиться, сейчас...

В углу избы зазвенел жестяной ковшик. Через минуту работники забрались на печку и приготовлялись к рассказам.

Работница вытерла мочалкой стол, поправила ночник, перекрестила свой рот и отправилась к загнети.

-- Ребята, тушить ночник-от?-- сказала она разуваясь.

-- Погоди, может хозяин призойдет.

-- Не замай же его, погорит. А-а-а-а-их-ну! Господи отец небесный... Христос милосливый...

-- Ну вот, это мне рассказывал верный человек. У некого купца была дочка, самая что ни на есть красавица и любимая его. Звали Машенькой. Такая распрекрасная красота, что все купчики стадами бегали... Случились ее именины. Отец, пришедши от обедни, зачал ее поздравлять со днем ангела: "дескать, честь имею поздравить тебя, дочка милая". -- "Благодарим покорно, папенька". Потом отец пошел в другую комнату и вдруг выносит на серебряном блюде кольцо золотое.

-- Погоди, да я эту историю знаю,-- прервал Семен.

-- Как знаешь?

-- Именинница получит кольцо и ненароком подавится им, так?

-- От кого ты слышал?

-- Не помню. А дальше там ее схоронят и за кольцом полезут к ней ночью воры, то есть в могилу. Вытащат из горла кольцо, она и воскреснет.

-- Так, так. Ну, коли эту знаешь, надо другую говорить.

В это время в избу вошел с черной бородой, в длинной чуйке, хозяин. Он двумя пальцами сучил край своей бороды и глядел на печь, прислушиваясь к разговору работников. Но работники скоро замолчали.

-- Что, ребята, вы не спите?

Иван бросился было слезать с печи.

-- Лежи, лежи; я так пришел. Ну, как вы ноне день поработали, хорошо?

-- Не совсем хорошо, Григорий Петрович. Я-то сорок копеек принес, а вон Семен тридцати не выработал.

-- Да, плоховато. Выше бога не будешь.

-- Прикажете теперь деньги отдавать?

-- Нет, завтра отдашь, лежи себе. Я так, на минутку зашел. Плоховато, плоховато! А я ходил к Еремею Иванычу; жена у сердечного померла.

-- Померла? -- спросил Иван.

-- Померла.

Не переставая сучить пальцами бороды, хозяин задумчиво пошел вон из избы; на пути ногою подсунул под лавку ведро с помоями и скрылся за дверью.

-- Ребята! -- вдруг спросонья забормотала баба,-- кто это приходил? Ребята!

-- Воры, тетка, воры!.. ха-ха-ха-ха.

-- Провалиться вам, жеребцы стоялые,-- с сердцем сказала баба и завернула голову в дырявый армяк, из-под которого слышалось: "Чего хохочут? Насмешники, прости меня господи..."

Впрочем, двух минут не прошло, как она успела уже захрапеть на всю избу.

-- Что бы тебе рассказать? -- начал Иван, почесывая макушку.

-- Про мертвецов знаешь? Вот расскажи.

-- А ты веришь в мертвецов?

-- А ты?

-- Я не верю,-- сказал Иван.

-- А я верю.

-- Ну, напрасно. Да ты размысли, разве может мертвец вставать?

-- Может завсегда. У нас в слободе каждую осень мертвецы бродили, потому отчего же им не бродить?

-- Глупо, братец мой, ты рассуждаешь.

-- А в писании сказано, говорят: мертвые восстают из гробов,-- так ты должен поверить.

-- Знамо, должен. Я должен поверить, ежели в писании сказано. Только про мертвецов рассказывать тебе не стану. Потому я про них ничего не знаю. Но вот... Сенька... погоди, брат.

-- Что?

-- Вспомнил. Сейчас расскажу. Такая история...

-- Про мертвецов?

-- Нет, про змея.

-- Хороша?

-- Эту, брат, только слушай; смотри не засни. Дли-и-инная... пойдет за полночь.

-- Правда это?

-- Истинная правда, вот увидишь.

По обычаю всех рассказчиков, приготовляющихся угостить слушателя занимательной историей, Иван несколько раз кашлянул, плюнул, немного помолчал и начал:

-- Слушай. В нашем селе некогда жил молодой огородник, по имени Антошка, человек безобразный собою и высоченного роста. Рост у него был так велик, что когда Антошка стоял на пустыре у нашей версты, то издали казалось, будто два столба торчали, ровные между собою. Одной слеги недоставало на верх, чтобы вышли качели. Такой удивительный рост. Ходил он всегда почесть в соломенной шляпе, с палкой или балалайкой в руке. При нем еще находилась белая собака, "Секрет" прозывалась. Мужики ее звали курятницей, ибо она кур ела. Этот Антошка, слышишь ты, был человек необнаковенный. Он имел у реки, на своем огороде, избушку и жил один; занимался такими делами: шил сапоги, вязал сети, строил клетки с западнями и обучал всякую скотину разным артикулам. Что то есть ему ни попадись -- кошка ли, дятел ли, свинья ли... нет бишь, свиней он ничему не учил, так как свинья глупа. Но примерно вот цапля; эту он обучал. Одна у него, помню, под дудочку плясала на Фоминой недели. Кроме того, Антошка был отчаянный бабник... Что, спит Арина-то? -- вдруг спросил рассказчик, подняв голову.

-- Спит, спит,-- рассказывай.

-- Так, понимаешь? Главное, умел подделаться под баб: прибауток знал гибель. Любил он припевать такое стихотворение: "Как под мельницей, под вертельницей, там и старчики (нищие) дерутся, только сумочки трясутся". Во время пения строчит на балалайке и ногами маленько семенит.

Я его знал вот словно тебя и ходил к нему частенько за подсолнухами, за огурцами, а то просто какую-нибудь книжку спросить. У него были "Сухарева башня", "Змей Горыныч", "Правда о мужчине и женщине". Еще, как ее... от запоя что-то... кажется, "Польза от пьянства".

Прежде всего я тебе буду говорить, каков у него дом. Сейчас ты входишь в избу (изба чистая и светлая), видишь: в углу направо разбросаны сапожные струменты, на стене картины наклеены, и висит под шляпою балалайка. По полу ходит аглицкий петух и куцая галка бегает; галка у него предназначена для прусаков, имя ей Матренка. Перед окнами висят две клетки с синицами; по жердям порхает чиж. На лавке под образами привязана к гвоздю крыса, а под столом лежат две собаки: одна белая -- курятница-то, другая -- щенок, Кубариком прозывалася.

-- Зачем же у него крыса?

-- А все же для выучки служился. Он, видишь ты, крысу учил на задние лапы становиться, держать трость через плечо и плясать. Да у Антошки не токмо крыса, даже мерин был ученый, лошадь лет пяти, рыжей шерсти: он умел носить в зубах плетушки, ведра с водою, воровать корм. Воровать выучил его Антошка таким образом. В сумерках водил его в чужие скирды и приставлял прямо мордой к сену, а сам из-за валу выбегал и пугал его; да так настроил животину, что она чуть заслышит шорох, так и пустится бежать, только копыта засверкают. Мужики сколько раз дорывались поймать его,-- нет, погоди: лошадь не та, чтобы далась тебе. Этот мерин вот какого разума достиг, что знал, каким манером обойтись с мужиком и бабой, в случае, ежели нападут на него: от бабы он никогда не бегал, а заложит уши назад и напустится на нее; баба закричит благим матом, не знает, сердечная, куда деваться. Но от мужика мерин бегал без всяких то есть отговорок; потому смыслит, что мужик -- не баба: пожалуй, по ребрам съездит. Одно слово, лошадь четыре целковых стоила прежде, а после выучки сделалась без цены. В наше село приезжал один казак,-- так он заподлинно сказал, что этаких мереньев на Дону мало. А ведь на вид, братец мой, войлок просто: пять лет от роду, шея длинная, вся в орепьях, да еще выдерганный хвост; ноги косматые. Опричи всех этих забав, у Антошки находились на чердаке голуби турманы; штук до двадцати было. Как он за ними ухаживал! бывало, схватит помело, встряхнет волосами и начнет пугать, сам присвистывает: фю, фю, фю... Иногда зарядит, с утра до ночи охотится. Ежели же нечаянно налетит на стадо ястреб, то Антошка сам не свой бывает: и помелом тычет вверх, и кричит, и бегает -- весь народ взбаламутит. Однова он в одной рубахе гнался за ястребом верст пять по деревням. Народ в изумление пришел, глядя на него; руками махает, горланит изо всех сил. А то как-то улетела у него молодая голубка; Антошка живо схватил себе в подол кормочку овсеца и поскакал за голубкой. Она пролетела версты три, в селе Пестрове села на дом благочинного. Антошка второпях стал прямехонько перед окнами и принялся шептать: "Ксь, ксь, ксь..." Сам одной рукой держится за подол рубахи, а другой выхватывает оттуда овес, рассыпает его по земле и не замечает, что у окна сидит благочинного дочь, орехи щелкает. Право! голова был этот Антошка.

Расскажу тебе, как он жил дома, как обращался с своими птицами и собаками. Собирается, например, он обедать. Ну, вестимо, сам накрывает на стол, режет хлеб, выставляет из печи горшки. Вся* скотина, которая у него в хате, собирается к столу. Антошка садится среди ее, берет в подол к себе щенка и сидит, словно отец в семействе, и со всеми разговаривает. А синицы и чиж в это время заливаются песнями. Чиж летал повсюду: то на вербы порхнет, то на блюдо сядет. Подле хозяина на лавке стоял обнаковенно петух. Он все присматривался к щенку: чуть щенок зашевелится в коленах, тотчас он его в голову стук, стук и пойдет долбить. Тогда Антошка говорил: "Смотри, смотри, Петька,-- я те клевну!.. Глупец".

У нас на селе у парня Илюшки были тоже аглицкие петухи, так Антошка часто говаривал своему за обедом:

-- Ты у меня, Петр Петрович, ныне скочетаешься с Плюшкиным петухом: если выручишь, я тебя тогда этак по головке поглажу... да ты не дерись... я тебе черто-плешину закачу; хозяин говорит, а ты должен слушать. Потом, когда видел, что галка, назобавшись, скакала по избе, обращался к ней:

-- Галка, галка, Матренушка, куда ты? сыта? Галка, известно, ничего не ответит, а юркнет под печку

и оттуда уж что-нибудь прокричит на ответ.

Как должно понаевшись, Антошка вылезал из-за стола, поддергивал штаны и читал вслух молитву: "Благодарю тя, яко насытил мя".

Животные разбредались по избе. Петух садился на перекладину, собака искала зубами что-то в своем хвосту. Хозяин, подошедши к окну, набивал в трубку корешки -- жилку. После отправлялся голубей гонять.

-- Да кто был прежде этот Антошка?

-- А вот кто. Антошка -- сын одного земского. Сначала он учился в городе в училище, потом года четыре шлялся без должности: шалаем был. Отец приказал ему искать место. Антошка нашел себе место у некоей барыни, на конюшне. Должность заключалась в присмотре за лошадьми. Но только ему там не -посчастливилось; раз, в жаркий летний день, случилась оказия: барыне вздумалось съездить на пруд искупаться. Кучера не было дома, приказано сбираться Антошке. Он заложил самую что ни есть лучшую пару в дроги, посадил барыню и покатил с нею на пруд, версты за полторы от села. Дорогой с ней разговорился. Барыня словоохотной была. Зашла речь об женитьбе:

-- Что ты не женишься? -- говорила барыня Антошке.

-- А почему вы желаете, чтобы я женился?

-- Да,-- говорит,-- лучше, как женишься: покойней...

-- Это действительно,-- говорит Антошка,-- что покойней: по крайности нет этих тревог,-- говорит...

Барыня доложила ему, что он не туда заехал, и приказала замолчать. Антошка только кнутиком замахал на лошадей.

По приезде на пруд Антошка высадил барыню на берег, сам отъехал подальше к кустам и стал там.

Барыня любила купаться вдоволь. Рассказывают про нее, истинная белуга плавает: то на спину повернется, то боком. Наконец, выкупалась она, вышла на берег, прыгнула к платью, да как ахнет и чуть не упала. А из ближнего-то куста выскочил Антошка. На другой же день формально приказано было прогнать его, чтобы и духу не пахло.

Ну, снова здорово, Антошка начал придумывать, где бы отыскать себе место. Пока думал, а в ту пору он по воскресеньям ходил в нашу церковь; пел тенором на крылосе, читал Апостол и тушил свечи у икон.

Апостол читал он здорово: ух, заберет, бывало, всех галок из-под крыши выгонит. И как прочтет, то всегда мужикам подмигивает: "Дескать, каково?" И хлопнет крышками. Тоже звонил он на колокольне нередко -- мастерски: на светлой неделе начнет отхватывать, так все; прохожие подплясывают, идучи по выгону. В прошлом году на святой у церкви собрались бабы лен барской стлать; десятской был хмелен. Антошка мигом вскочил на колокольню и тронул в колокола; бабы крепились долго: всё слушали да посмеивались, но как Антошка хватил "барыню", все бросили работу, подобрали юбки и пустились плясать. Пьяный десятский поднял руки вверх, шлепает ногами и кричит: "Наша матушка Росея всему свету голова!"

А то Антошка имел обычай на колокольне галок ловить: страсть его. Раз, во время тоже светлой недели, когда попы были в приходе, он награбастал целый мешок галчат с старыми галками и пришел к молодой дьяконице; дьяконица лежала на своем крыльце; над ее головой сидела старуха с гребенкой в руках. Антошка снял шляпу и говорит дьяконице:

-- Здорово живете, матушка. Вот супруг ваш из приходу прислал кур христославных.

-- Ну, спасибо,-- отвечает дьяконица,-- поди снеси их в курятник.

Антошка снес в курятник.

Веришь ли, как разозлился на это дьякон, приехавши из прихода: "Как он смел!" На другое утро сел и написал, прошение благочинному с жалобою: "Ваше высокоблагословение, такого-то и такого-то числа Антошка огородник в мою закуту высыпал целый мешок галок с птенцами; сказал моей жене на крыльце, что это христославные куры. Помилуйте меня: я человек семейный; во-вторых, мы на пасху кур не сбираем, а больше рождеством, следовательно в самое во время собираем..." Благочинный даже бородой потряс от гнева; вон что наделал Антошка! Я тебе рассказываю все про те штуки, которые Антошка творил, живучи у отца. Отец ненавидел его шибко. "Хоть бы уж в острог поскорее его взяли",-- говорил он.

Да и Антошке с отцом не всласть было жить. Однова как-то, осенью, что ли, отец Александр объявил в церкви энифест: "То и то, православные христиане, на нас восстает англичанин; просим покорно в солдаты". Антошка, выслушав энифест, возрадовался. Вскорости пошел в город и там нанялся за мещанского сына в солдаты. Уговорился, получил вперед денежки триста рублев. Прогулявши их, он подступил к мещанину и говорит:

-- Вот что, почтенный, ты должен сообразить: что можно ли меня нанимать в солдаты? Ты сперва должен спросить у моей родимой матушки. Что она скажет? А так-то, ни уха ни рыла не смысля, не делают.

Мещанин посмотрел на Антошку и воскликнул (простачок он такой был):

-- Да что ж значит? что это такое? Значит, грабеж? Значит, примерно, по-свинячьи поступаешь со мной? Стало быть, на тебе суду нет?

Однако пришел с ним вместе к его матери; мать -- сердитая баба. Она в то же время страдала родами. Мещанин начал объяснять ей:

-- Вот, значит, матушка Анна Ивановна, теперича благословите вашего сына; значит, удалиться он хочет от вас.

- Куда?

-- В солдаты.

-- В какие солдаты? Да ты у кого же спросился? Ты не видишь, сын болван? не видишь, он дурак?

Вскочила баба и давай полосовать мещанина за виски. Мещанин как вскрикнет: "Караул, значит,-- убили! виски все повыдергали!" Дошла очередь до Антошки.

-- Поди-ко ты сюда,-- сказала ему мать. Антошка подошел и с покорностию наклонил голову.

Она его за волосы. Только мещанин отвечает:

-- За что же вы, сударыня, деретесь? Значит, ваш сын триста рублев прогулял, а я виноват?

-- А ты знаешь, лошавод этакой, у него порок на спине, шрам? (порока не было). Куда его возьмут? А без моего-то благословения материнского разве возьмут?

Мещанин поговорил крошечку, видит -- с бабой не столкуешь, махнул рукой и вышел вон. Антошка себе за ним. На улице говорит взад мещанину:

-- В ус не вдунулось, как я тебя надул.

-- Да,-- отвечает мещанин.

Вечером, с балалайкой под мышкой, Антошка забрался в заречную слободу в хоровод, всем рассказывал эту историю и угощал баб прибаутками. "Ишь те леший поддернул наняться,-- говорили бабы ему,-- да что это ты? право слово".

Не хуже мещанина он обманул бабу солдатку. Потребовался ей пашпорт; она пришла к Антошке и сказала: "Иду, Антон Митрич, для проживания в город Пензу, как мне быть?"

Антошка отвечает: "Сейчас напишу тебе пашпорт". Написал ей грамотку и подает: "Ступай, матушка, на все четыре стороны". Баба с этой грамоткой пошла да в первом же городе и застряла. Ее остановили. А там в пашпорте написано. "Очистим чувствия и узрим..." -- целая песня праздничная. Печать приложена; под печатью подписано: "Сликатарь Мерзавцев". Одно меня в сомнение приводит: как он не попался? Чего, чего не делал? Главная причина: счастлив был. Он, вот ты увидишь, еще не то сработает: он в дураках все наше село оставит.

Надо тебе сказать, что в ту пору, как солдатке он написал пашпорт, отец совсем выгнал его из дому. Тут Антошка нанялся к нашему огороднику. Огородник был человек старый, вдовый. Году не прошло после поступления к нему Антошки, как он умер. Антошка заступил его место. Огородником он стал жить поживать так, как я тебе описывал, то есть: занимался сапожным мастерством, обучал животных, продавал огурцы и увеселял баб. Бабы, нечего таить греха, любили его, хоть и безобразным считался. Иногда завидят его где-нибудь, закричат: "Антон, Антон Митрич!" -- и махнут к себе рукой. Он подойдет, снимет шляпу, а ногу отшвырнет назад и хватит на струменте с припевом: "Кости болят, все суставы говорят". Сам то и дело подмигивает. Домовой был насчет этих делов! Но вот, слышь, жениться он ни за что не хотел. "Э, скажет, то ли дело -- свобода: одно слово, Акулька, вздохни!"

Слушай, теперь пойдет история такого рода. Сейчас Антошка примется ворочать делами как следует. Ты, Сенька, спишь или нет?

-- Где же? посмотри.

-- Полюбилась Антошке одна девка на селе, по имени Апроська. Девка красивая, толстая, но маленько с придурью, так немножечко. Тем больше понравилась она ему, что толста была. Подбрюдок висел у ней, словно у кормной свиньи; а ходила разваливалась: ступень давала ровно по рублю. Привычка у ней была такая: станет, бывало, у своих ворот, возьмется за брюхо руками и басит: "Чу-ух, чух, чух..." И такая незамайка. Подойдешь к ней, скажешь:

-- Апроська!

-- Чего?

-- Ну, ничего. Завернется, пойдет.

Я, братец ты мой, был сердит на нее за то: как-то зимой мы с ней молотили рожь; я по колосу, она по поясам. Молотили, молотили, она как ожгет меня по лбу цепиикой. Месяцев шесть шишку носил! Вся в матушку свою родимую. Мать ослопина изрядная была. Я тебе расскажу, каковы эти люди дочка с матушкой: обе разини такие, что сказать не хочется. Года с два назад в нашем селе случился пожар. В Апроськином доме сидела одна ее мать, качала ребенка. Когда пожар начался, Апроська пришла с пруда домой, вправо, влево поклонилась (любимая ее ухватка), поздоровалась с матерью и затягивает не спеша:

-- Матушка.

-- Чего?

-- Горят.

-- Где, дочка милая, горят?

-- Да Миколаевские горят. (А Апроськино село и есть Николаевское.)

-- Ну, господь с ними, дочка любезная. Апроська и ушла на двор рубахи вешать.

На селе крик раздается, все гамят: слышно, пожар недалеко от Апроськина дома. А ее мать сидит и шепчет: "Шум какой... поди ты!.." Опять дочь приходит в избу. Мать на прежнем месте шепчет по-прежнему: "Дела какие... Оборони господи..." Апроська говорит:

-- Матушка, горят.

-- Чего?

-- Горят.

-- Да где, дочка милая, горят?

-- Да Миколаевские горят.

-- Да чего Миколаевские горят?

-- Да как чего?

Насилу встала мать; пока обрывок снимала с ноги, пока иглу в голову втыкала, Апроська успела куда-то пропасть. Выходит в сени, дочь ей навстречу. Стали они в сенях друг против друга, смотрят одна на другую и начинают. Сперва дочь (на селе голоса раздаются):

-- Матушка!

-- Чего?

-- Горят.

-- Да где, дочка милая, горят?

-- Да Миколаевские горят.

-- Да чего ж они горят?

-- Как чего? Не видишь, дым в сенях?

Вдруг над ними обрушилась поветь и на голову огонь посыпался. Вот тебе горят! до чего дотолковались. Мать маленько еще поглупей будет дочери. Ты заметь, что Апроськи теперича вживе нет; она скончалась давно; потому осуждать ее я не хочу, бог с ней! Но что глупенька была! Насчет же красоты девка добро. Вот и полюбилась она Антошке. Сама, впрочем, Апроська не думала его любить. Антошка, невзирая на то, принялся ухаживать. Лишь где увидит ее, подскочит и начнет ублаготворять балалайкой, песенкой, рассказами разными. Девка в это время, известно, смотрит куда-нибудь в сторону или наземь. Потом слушает, слушает его и брякнет: "Не дури; бачке скажу..." И отвернется. "Что за диво такое? -- думает Антошка.-- Я к ней всей душой, жить не могу, а она, как дерево; может, подарков хочет?" Приносит ей подарков: ленту, пуговицу там -- нет! Замечает, девка пуще дичится, даже встречаться боится, наконец вовсе не показывается. Иногда выйдет на крыльцо и опять скроется. Антошка будто призадумался.

Наступила весна. Сельские девки показались на лугах, на пустырях: явились хороводы. У нас хороводы бедовые бывают. Апроська с девками гуляет, Антошка тоже. Пошли игрища всякие. Антошка своего дела не бросает. По-прежнему прибаутками потчует Апроську. Иной раз среди игры, словно не нарочно, насунется на нее. Смотрит, девка снова заартачилась. "Что за оказия такая?" -- рассуждает Антошка.

Дальше Апроська и в хоровод* бросила ходить. Зарею сядет у своего дома на завалинке с шитьем в руках, штопает и поет про себя басом: "В той кузне молодые кузнецы куют, дуют да наваривают". Долго ли, коротко, Антошка порешился вот на что: он принялся подсиживать ее. Где ни на есть в канаву заляжет или возьмет под скирдами притулится. Больно, стало быть, в любови захотелось изъясниться. Уж он вчастую отзывался о ней: "Эх, девка-то прелесть!" Подсиживал день; другой -- не показывается Апроська. Что ты будешь делать? "Погоди же, думает Антошка, я тебя подкараулю в другом месте; у тебя же на дворе. Ах ты дерево проклятое!"

Дом Апроськин стоял на горе с краю слободы. Той же весною, поздно ночью, Антошка забрался к ней на двор. Перешагнул через плетень, обошел закуты, высмотрел кругом и стал под навес в угол, где лошадиная сбруя вешалась. Темь была, глаз выколи. Антошка, одначе, поместился так, что мог видеть избенную дверь. Он надеялся, что в нее выйдет как-нибудь Апроська за каким ни есть делом. Стоял он долго: не видать ничего, не показывается девка. Вдруг около двора что-то затрещало, заскрыпели ворота, и на двор въехал на телеге мужик. Антошка про себя говорит: "Ну, кого-то привалило". Это был Апроськин отец. Он слез с телеги, отпряг лошадь, снял хомут, взвалил его на плечи и идет к тому месту, где стоял Антошка. Антошка видит эту церемонию, только не знает, куда скрыться. Мужик поднял над ним хомут и пялит на голову, думает, что на крюк вешает. Антошка как ударится бежать мимо мужика, мимо плетня, да в ворота и исчез. Вот тебе премудрость.

Мужик хомут уронил, разинул рот, растопырил руки, не понимает. Постоял, покачал головою, сотворил крестное знамение, плюнул и стал размышлять: "Кто, мол, это такой? Нечистая сила? Нет, господи спаси. Вор? Нечистая сила? Кто же это?"

Хомут лежал на земли, лошадь шлялась по двору. Пришедши в избу, мужик долго сидел под иконами повеся голову. Все домашние с изумлением смотрели на него: бледный сидит; шепчет про себя. "Не помешался ли?" -- думали они.

Жена подошла к нему, дернула за рукав и сказала:

-- Захарыч, а Захарыч, опомнись!

Он вздохнул и объявил:

-- Так и так. На дворе у нас невесть что завелось.

-- Что ж такое завелось?

Призадумались домашние. И так и этак прикладывали умы свои -- ничего не выходит. Апроська лежала на печи, себе прикладывая ум -- тоже ничего не выходило.

Немало мужики растабарывали промеж себя касательно, что на дворе не чисто. Заключили же тем: вор приходил -- кобылу свесть. Однако у образа свечу поставили и помолились на сон грядущий крепко.

Наутрево, после своей прогулки-то, Антошка, как ни в чем не было, сажал на своем огороде капусту, бегал с ведрами на реку. А после обеда поехал с дьячками на крестины в приход. Дьячков он любил: часто обнимался с ними, цаловался, хоть заочно и называл их долгогривыми жеребцами. Когда Антошка ехал с дьячками в приход (у нас пятеро дьячков), то на телеге трясся пуще всех и выдвигался, будто каланча; обычай они все имели дорогой кнутиком собак дразнить. Ежели теперь слышишь на улице особенный брех, то знаешь, что это едут дьячки с Антошкой. Легонько на крестинах подвыпивши, Антошка ручался перед компанией, что он может комаринского пробежать, в случае, как позволит ему отец Александр,-- то есть даст свое, примерно, благословение. Но мужичок-хозяин отклонил его намерение, объяснивши, что новорожденный чуть жив, не до комаринских... "Ты пляши, говорит, да разум помни, Антошка. Тутось не девки тебе попались". И озадачил его. Антошка притих. После с сердцов говорит себе: "Уж ежели так,-- значит, девками попрекать стали, затешусь же опять к Апроське, я ей дам".

Пришел май месяц. Мужики выбрались на дворы спать. Антошка знал это и, наверное, рассудил, что пора поспешить Апроську посетить; потому надо проведать, где она спит? Апроськины домашние спали кто где попало.

Теплою, погожею ночью Антошка при первом куро-глашении появился на Апроськином дворе. По обычаю, выглядевши все вокруг себя, зашагал он под навес, как словно дворной, что лошадям косы заплетает. Ночь была ни светла, ни темна: звезды горели, месяц не всходил,-- знаешь, майские ночи. Перевел Антошка дух, недалеко, слышит, храпенье распространяется. В соседней закуте едят лошади корм, едят, едят да вздохнут. Антошка стоит себе, вздохнет: "Дескать, эхма! шутка ли, забрался куда, в какую погибель! Ну, вдруг проснется кто, увидит? На месте уколотят". Мужик относительно сего безмилосерд. У нас в селе, знаешь, случай был: столяр увидел в сарае свою жену с холопом. ХолЪп и жена стояли спиной к столяру и не видали, как он подкрался к ним и посадил обоих их на вилы. "Ну, ежели совершится то же событие? -- думает Антошка,-- была не была, начну. В главности, подсмотреть должно, где спит дерево Апроська?" А дерево знать не хочет рассуждений Антошки, почивает под навесом. Подошел Антошка к соломе, кто-то лежит; пощупал -- борода чья-то. Антошка пошевелил бороду, борода вздохнула и повернулась к нему спиной. Догадался Антошка, что это отец. Приступил к саням: лежит Апроськин брат. Подошел к телеге, запустил руку, пощупал -- что бы такое значило? Тронул в другом месте,-- ничего. Тронул в третьем -- как крикнет Апроська. Антошка драло. Вскричали мужики. Антошка в ворота. "Что за диво?"

-- Апрось!

-- Чего?

-- Что ты кричишь, матка?

-- Чево?

-- Что ты кричишь?

-- Да кто-то приходил.

-- Кто же это приходил... Господи помилуй. Кому приходить в такую пору? кому приходить? Феноген, а Феноген,-- говорил своему сыну отец.

-- Что, бачка?

-- Слышь ты, что скажу: мякаю я, словно то есть у нас на дворе-то не чисто, а?

-- Не знаю, бачка.

-- Право слово, не чисто. Не чисто, говорю я. Собирайте-ка зипуны свои. Право, что-то... Пойдемте в избу. Господи! за что такая немилость? чем прогневили тебя, создателя?

Как встрепанные, все встали, собрали зипуны, кафтаны, сбились вместе и побрели боязливо по двору. Идут, прижимаются друг к другу, творят крестное знамение. Гроза будто на небе зашла и разыгралася. Испугались сердечные мужики. "В грозу, дескать, страшно спать на дворе... пойдем в избу... помолимся иконам... Авось пройдут тучи-то... Ишь как молния-то сверкает! Господи защити!.."

Да, братец мой Сенька, жуть была в ту пору во всем нашем селе. Всем ведь втемяшилось, что к Апроське летает змей, не кто иной. О-о-хма! бывают на свете дела, тяжкие дела, Семен. Может, такие люди свыше насылаются, как Антошка, почем знать? На белом свете много чудес и таинствов совершается. Иногда мне жалко становится Апроську, и оченно: пострадала она, бедная, на своем веку.

Прошла ночь. Мужики, только солнце взошло, явились к нашему священнику, рассказали ему все, что случилось ночью. Апроськин отец как плакал! Говорит: "Батюшка! за что такая невзгода?"

Антошка забыл думать о своих путешествиях. Рано-ранешенько он с бабами прогонял в стадо скотину. А когда мужики пошли к священнику, в это время он сидел на солнышке у своей хаты, поглядывал на поповский дом и зубами колок на балалайке вправлял: стало быть, приготовлялся разыграть что-то.

Пред обедом дьячки с стихарями, с книгами, с кадилами тронулись в Апроськин дом. Шуму довольно было: на улице барщинские мужики остановили лошадей с возами, поснимали шляпы. Антошка, не будь дурен, оделся, схватил палку в руки и с дьячками побрел. Дорогой Лузину дьячку, у которого он купил щенка, рассказывал в смех, как некоего села дьячки подрались меж собой и как одному из них вырвали бороду. Эту бороду обиженный словно представил в консисторию при своем прошении и надписал внизу: "В удостоверение бесчинства прикладывается борода. Сию бороду выщипал пьяница, который обесчестил меня на крестинах".

-- Ну,-- говорил Антошка хозяину,-- теперь у вас будет все благополучно. Помолились знатно!

Мужик зарыдал, послушавши эти речи.

Антошка сказал: "Не плачь. Видишь ли: помолились мы... следовательно, что ж тут? И разговаривать нечего: ведь заступница-то, она, брат, того... спасает; а твое дело, вестимо, правое".

За обедом Антошка советовал двум дьячкам затянуть погрустней, как можно: "Зряща мя безгласна".

На пиршество смотрел народ, стоял у дверей избы.

Пообедавши, причт поблагодарил хозяина, пожелал Апроське благополучия и вместе с Антошкой отправился домой.

Неделя миновала. Змей, кажись, призатих. Домашние Апроськины долго не ходили спать на двор, кругом запирались, но с Ильи-пророка начали спать и на дворе. К Апроське на селе боялись приступить. Ежели же кто приступал, то обходом, стороной, вглядывался в нее и отходил прочь. Посмелей человек заводил с ней разговор: "Что, мол, змей-то обширен?" Апроська стояла и косилась.

Однова перед вечером приходят к Апроськину отцу два мужика: один мельник, другой простой мужик. Говорят: "Что, Петрей, как поживаешь?"

-- Плохо, братцы, плохо. Наказал меня бог: ни одной ноченьки покойно не засну.

-- Знамо, житье такое скверно; хотя, конечно, всякий может согрешить. Только мы, видишь, пришли к тебе по делу. Поставь-ко нам сивухи на стол, мы с тобой потолкуем.

Апроськин отец достал водки. Мельник слыл у нас за знахаря.

-- Вот дело какое,-- заговорил мельник.-- Рассуждали мы немало о тебе. Можем мы тебе сказать одно: ты подлинно наказан есть от бога; ты согрешил перед ним здорово!.. В хате у тебя кто-нибудь есть?

-- Как же.

-- Гони вон.

Апроська с матерью вышли из избы.

-- Слушай, Петрей,-- заблаговестил мельник.-- Сказать, кто к тебе ходил?

-- Ума, батюшка, не приложу. Полагать нужно, нечистота какая-нибудь. Известно, люди мы безграмотные: может, еще что шлялось.

-- Нет, ты скажи мне: как зовут твою дочь? Апроськой?

-- Апроськой.

-- Так я тебе говорю: к твоей Апроське ходит не змей, а домовой... Слушай дальше: ежели же не домовой, то беспременно дворной...

-- Так, батюшка...

-- Ну-ко, давай водки-то, не жалей. Объясню тебе еще притчу: девки существуют различные, какова натура: натуры тоже бывают различные. Поэтому Апроська Апроське рознь и девка на девку не находит...

Охолостивши водку, мельник поднялся с места и сказал Петрею:

-- Мотри же, не забудь, что я тебе толковал...

Мужик простой-то, что приходил с мельником, при выходе говорит Апроськину отцу:

-- Ты понял, что тебе говорили? К твоей дочери приходил не змей, а домовой... Видишь?

-- Вижу.

На пятую никак ночь, после Ильи-пророка, Антошка появился снова на Апроськином дворе. Забава эта была не широка. Он много не стал думать, раздумывать: прямехонько-таки подлетел к телеге, в которой спала Апроська, охватил ее за оглобли и повез домой со двора -- в конопляник. В эту минуту встрепенулся Апроськин брат.

-- Бачка, бачка,-- крикнул он.-- Девку увезли.

-- Увезли?

-- Увезли.

-- Пошел!

Подбежали к воротам, телега на боку стоит, завязла между кольев. А Апроська в ней дрыхнет.

С надворья же, поодаль от конопляника, в анбарчике такой стук раздается, словно барабан гудет. Подступили мужики, глядят: дверь приперта колом (это Антошка припер Апроськину мать). За дверью баба кричит: "Отоприте, Христа ради". Думают мужики: "Вон как! стало быть, значит, заточил бабу наглухо!" Сам Антошка, как заслышал гомозню, пробрался через конопляник и был таков.

Пришли мужики в избу. Начался суд.

Что, мол, теперь делать? Как быть? Просто издыхать остается, боле ничего. Откуда такая пропасть?

-- Бяда,-- говорил сын.-- Пропадешь, как червь капустная.

-- Сгибнули совсем. Что ты станешь делать? Ах ты, тварь оглашенная! Ни единого часу нет спокойствия: то есть на волос забыться не дает.-- Что теперь делать?

-- Послушай, бачка,-- объявил сын.-- Надо безотмен-но ехать к ворожее: не замай ее осмотрит девку. Докуда мучиться?

-- К ворожее,-- крикнул отец.-- Запрягай лошадь! Апроська с матерью в ту пору входили с надворья

в избу, глаза прочищали.

Почесть немедля мужики собрались и поехали к ворожее. Утро покуда не наступало. В Апроськиной хате горел огонь; в ней сидели дочь с матерью. Они молча смотрели друг на дружку; мать зевала и почесывала в голове. Только Апроська запевает:

-- Матушка!

-- Чего?

-- Куда эта бачка поехал?

-- Не знаю, милая моя. О-ох!

-- Змея искать?

-- Кажись, что так: змея искать...

-- Вота!

Поглазели маленько и завалились спать. До солнца дрыхнули.

Как скоро мужики стали упрашивать ворожею лечить девку, она, братец мой, не на шутку запировала,-- вскричала на них: "Вы, говорит, крещеные или нет? Зачем я пойду к вам? Да меня змей тогда закатает до смерти!" -- "Не оставь, родимая,-- твердили мужики,-- не дай погибнуть". Вечером, набравши с собою горшков, трав, ладану росного, она приехала в Николаевское.

Апроськин отец приказал домашним своим по двору разостлать соломы и холст протянуть, чтобы по нем пройти ворожее. Ворожея повидалась с Апроськиной матерью и принялась по столу припасы раскладывать. У образов, как водится, зажгли свечу; Апроську вывели на средину избы. Тут собралось сельское начальство: бурмистр, староста, приказчик. Тоже ребятишки нахлынули со старухами и девками. Апроська осматривает всех. Ее посадили на лавку и под лавкой затопили в горшке ладан; пошло лечение. Народ наблюдает, как ворожея орудует. Приказчик в картузе стоял и поплевывал назад, нередко попадая в бороду бурмистра. Он полюбопытствовал спросить у мужиков: видела ли Апроська змея и кто он такой? Ворожея ему сказала, что, ваше благородие, видеть змея человеку нельзя, ибо он есть дух. Приказчик с носом и остался, закурил трубочку.-- К Апроське ворожея подбегала то с пойлом каким-то, сама все губами нашептывала, то с куреньем. Чад в избе подняли. Мать стоит у притолоки, спрашивает Апроську:

-- Ну что, дочка милая моя, каково?

-- Теперича легче,-- отвечает Апроська.

-- Как же можно,-- прибавляет ворожея,-- много помощи приносит...

Мать подойдет, погладит девку по голове.

Одним словом, через полторы недели Антошка опять забрался к Апроське. Ровно в полночь настежь растворил ворота, впрягся в сани (девка в санях спала) и повез их по двору. Так развадился путешествовать.

-- Бачка! -- гаркнул сын.

-- Что? что?

-- Вставай! Увезли.

-- Увезли?

-- Так точно.

Сани очутились уж близ конопляника. Мужики прибежали, глядят: в санях сидит Апроська, глаза кулаком чешет,-- прислушались кругом -- ничего нет.

-- Апрось! кто тебя увез? -- спрашивают.

-- Змей, бачка.

-- Так, бачка,-- сказал сын,-- это его работа; кому ж больше?

Отец, будто полоумный, смотрел на сына с дочерью. Пришедши в избу, он сел на коник, схватил себя за волосы и заголосил:

-- Господи! когда ж будет конец всем этим мукам? Жизни сейчас лишусь я; подайте мне оружие. Спать мне не дают; потому глаз сомкнуть нельзя!

-- Бачка, остепенись; послушай меня,-- заговорил сын.-- Коли на то пошло, сию минуту надо ехать к начальству, прямо к становому.

-- Ей-же-ей, к становому! -- сказал отец.-- То есть к становому! Скорей седлай поди лошадей.

Еще первых петухов не было, как мужики, снарядившись в путь, отправились в деревню Быковку к становому. Апроська с матерью заперли за ними двери и легли спать.

Становой любил уголовные дела: так и возрадуется, бывало, как скажут ему, что там-то один другого зарезал или кнутом засек. Звали его Федор Федорыч; низенького роста, руки длинные, толстая шея.

Но касательно указов, предписаний становой за лихача слыл. Наваляет и ловко и бойко: "По моему, дескать, мнению, то и то надобно, да чтобы про это дело никто не знал; иначе мне в тюрьме сопреть немудрено..." Привычки у него были такие: ежели, например, сбирался к какому-нибудь мужику на следствие, то обходился с ним ласково, трепал его по плечу и спрашивал:

-- А что у тебя в дому, старичок, имущества много? Я, ты знаешь, леший: мне ничего на глаза не вешай.

Когда случай выходил, что в его передней мужичок доставал из кармана деньжонок (известно, мужик копается долго, когда достает деньги; будто о чем-то раздумье его берет), тогда становой обнаковенно курил перед ним трубку, водил себя рукой по макушке и говорил:

-- Да ты, любезный, шляпу-то с рукавицами положи на пол: тебе ловчее будет.

Наших николаевских мужиков он принял хорошо: расспросил подробно все и справился, точно ли труды его не останутся без награды? И присовокупил: "Я, братцы, не поеду к вам сам; случай-то пустяшный. Ежели бы убийство..." Однако снабдил их, чем следует: рассказал, каким родом поймать змея, и строго запретил говорить про это на селе.

В обед мужики возвратилцсь. Антошка, гонявши голубей на огороде, видел, как они ехали по улице, и издали снял им шляпу. Становой дал приказание: каждую ночь напролет караулить змея тридцати человекам, да так, чтобы его поймать и на месте уничтожить. "Я, говорит, его впрах расшибу". Затем, никому не болтать про стражу. Вдобавок мужики от него привезли писаный указ нашему приказчику об отпуске на караул мужиков.

Народ, хоть становой и заказывал не болтать, живо пронюхал его указ. Да как не пронюхать? Вечером Антошка первый пришел к дьячкам и говорит:

-- Господа! не угодно ли кому со мной на караул отправиться? Становой дал приказание змеев уничтожать.

Один из дьячков согласился. В сумерках, после скотинного вгона, они вместе с толпами крестьян двинулись к Апроськину дому. А туда набежало народу -- ужасть. На дороге по селу девки, бабы шныряют. Кричат:

-- Акулька!

-- Ау-у-у!

-- Погоди меня, погоди.

-- Матрюшка, куда бежишь?

-- Ох, матка; чудеса бегу смотреть. Говорят, становой змеев наловил.

Антошка с дьячком пришли к Апроськину дому. Народу видимо-невидимо вокруг двора; пушкой не прошибешь. Кто просто глазеет, а кто уж посылает за водкой.

-- Что, касатка,-- тараторят бабы,-- говорят, змей-то шестиглавый?

Стража началась поздно сумерками. Караульные, выслушав указ станового, устроили дело так: они воздвигнули по дубине на плечи, приказали народу расступиться, потом с божией помощию вывезли телегу на улицу на средину дороги между конопляником и стали класть в нее девку -- для приманки. Становой дал на это особое приказание: "Положите вы девку на ночь с тою целию, чтобы змея приманить, и не болтать никому про мое распоряжение, не то, говорит, я вас!" Апроська видит, обступили ее мужики с дубинами, возмечтала, что ее убить хотят. Шум подняла. Ее кладут в телегу, а она кричит: "Батюшка, заступись!" Мужики над ней стоят и говорят: "Лежи, девка, становой велел..."

Около полуночи мужики говорят: "А что? чай, не ладно торчать с дубинами среди дороги? Змей-то не с ума спятил, чтобы полетел тебе прямо навстречу". Один за другим, разбрелись по сторонам; человек пятнадцать затесались в коноплю и всю ее переломали. Остальные разместились обапол двора под навесом. Антошка также в числе караульных был. Он с дубиной гулял по двору: от нечего делать забежит в избу бражки попить, закурить трубку, а то подступит к Апроськину отцу и скажет: "Вот так-то, братец ты мой, вдревле оной змей свирепствовал в пустыне!" Мужик вздохнет крепко-прекрепко, индо слезы навернутся. Антошка выйдет наружу, постучит дубиной по воротам и грянет: "Слу-ша-а-а-а-ай!" А там вдалеке ему отвечают: "Подсматрива-а-а-ай!"

-- Да цела ли девка-то? -- крикнет Антошка.

Пойдет смотреть. Запустит в телегу руку, словно в огурцы, и скажет: "Цела!" Потом запятит снова: "Слушай!"

Так минула ночь.

Утром мужики едут к становому с отчетом.

-- Ну что, как? -- спрашивает он.

-- Все благополучно, ваше высокоблагородие.

-- Молодцы! А змея не видать?

-- Нет, ваше высокоблагородие, не видать.

-- Отчего же?

-- Да не можем знать. Кто его знает?

-- А приманку кладете?

-- Как же, ваше высокоблагородие, кладем. Уж и бог его ведает... Мы и "слушай" кричим изо всей мочи, и "подсматривай".

-- Ну вот и вышли невежи. Разве можно такую птицу пугать своим зевом: "слушай" да "подсматривай"?

В следующую ночь "слушай" и "подсматривай" не кричали, тихо было.

Таким образом, стража продолжалась аккурат месяц. Апроська не на шутку исхудала, сердечная.

Вдруг от станового приезжает верховой с объявлением: "Приманку не класть в телегу... Глупо класть приманку в телегу, тогда как... змею все равно: с приманкой ли телега, или без приманки, сиречь пустая она или с приманкой, значит с Апроськой. Не разберет ночью".

Приманку отменили. А Антошка бросил ходить. "Дурак, говорит, я, что ли: стану без приманки шляться?"

Тем дело и кончилось.

1858

НОЧЬ ПОД СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ

По заведенному исстари обычаю во всех селах ночь под светлый день проходит без сна, в сборах к празднику. С вечера в каждом доме затапливаются печи и вплоть до заутрени идет стряпня. Так как заутреня начинается очень рано, то с вечера же народ одевается в праздничное платье. Всякий мужик долгом считает обуть хотя старые, но во всяком случае вымазанные дегтем сапоги; бабы надевали расписные понявы; парни -- красные рубахи. Старушки принаряжаются для светлого Христова воскресенья в темные растегаи, купленные на ярмарке, в новые лапотки и снежной белизны платочки, драгоценные для них тем, что они же самими старушками предназначены препроводить их на тот свет.

С закатом солнца окрестные деревни и слободы пустеют. Народ с куличами, пасхами отправляется на ночь в приходское село. В церкви, до благовеста колокола, обыкновенно читают жития святых и чудеса разные; туда стекаются богомольные и желающие провести время в благочестивых размышлениях. Большая часть людей идет в дома своих знакомых.

Часов в восемь вечера сельская улица наполнена народом. Во всех окнах светятся огни. Около слобод поповской и дворовой толпятся мужики, дворники, приказчики, лакеи. Где просятся ночевать, поздравляют с праздником; где предлагают услуги, расспрашивают о здоровье и проч.

-- Наше почтение Савелью Игнатьичу. С наступающим праздником имею честь поздравить.

-- Многолетнего здравия, Петр Акимыч, Лукерья Филипповна!.. Авдотья Герасимовна!.. Что? и вы к заутрени жалуете?

-- Да-с; и мы...

-- Дело... Вот и я с супругой тоже. Нельзя. Вся причина праздник обширный...

-- Не знаете ли, Савелий Игнатьич, где бы мне переночевать с семейством?

-- Право слово, не знаю. Мы с супругой у отца дьякона. Да вы попробуйте, спросите вон в кабаке: теперь там просторно...

-- Как можно...

-- Ей-богу! Да что ж вы думаете? Да мы с супругой, я вам скажу, раз в конюшне ночевали...

Кто-то ведет в темноте даму.

-- Ко мне, ко мне, Марья Павловна, пожалуйте. Сюда. Лужицу-то пересигните...

-- Куда это?

-- Прямо! Валяйте!..

-- Сигать?

-- Сигайте...

-- Темь какая, господи... У-у-ух! Ну!..

-- Что, втесались?

-- Втесалась...

-- Да где ты, Настя? -- кричит какая-то женщина.

-- Я? вот...

-- Иди скорей. Пойдем. Или ты не видишь, повсюду лакеи шляются? Как же можно одной?

-- Он, маменька, ничего...

-- Кто?

-- Лакей... барский. Он только говорит: Христос вос-кресе!

-- А ты?

-- А я говорю: воистину.

-- Ну, и дура за это... вот тебе и сказ!

В дьячковском доме, при свете ночников, хозяйка с засученными рукавами переваливает с боку на бок на столе тесто. Ее крошечный сынишко, весь в муке, стоит на полу и смотрит на нее, чего-то ожидая.

-- Рано, голубчик,-- говорит дьячиха.-- Ни свет ни заря... Бог ушко отрежет...

Мальчик кладет в рот палец.

Дьячку, сидящему за церковной книгой и тихонько напевающему: "Тебе на водах", дочь заплетает косу.

В кухне священника, напротив пылающей печи, молодой работник с-молодой работницей изо всей мощи щиплют кур и поросят, так что животные даже по смерти своей издают писк.

-- Пойдешь к заутрени? -- спрашивает работник, обдирая ухо на поросенке.

-- Неколи... Я бы пошла.

-- Так к обедни.

-- Приду к обедни.

Земский примеривает только что принесенный сюртук. Портной осаживает полы, самодовольно встряхивает головой и говорит:

-- Графу не стыдно надеть... Какова работа! Земский ухмыляется. Он хочет показаться жене. Земчиха в другой комнате снаряжает бабу в амбар.

Она говорит ей, доставая из-под платья ключ:

-- Сходи ты, любезная...

-- Варя,-- перебивает земский,-- погляди-ко, хорошо?

-- Пошел ты отсюда! затейник...

Земский идет назад обескураженный.

В конторе идет спевка. Лакей, с тростью в руке, стоит перед толпою крестьянских ребятишек и задает им тон, делая своим голосом раскаты:

-- Го-го-го-тр-р-р-тон-тон-тон... Начинай! ну?

Ребятишки разевают рты. Лакей взмахивает тростью; певчие от страху жмурят глаза.

-- Трогай! Яко-о-о-да царя-яя... всех поды-ы-ы-ы... ну, что же вы? начинай!

Мальчишки пыхтят.

-- Качай! Я-ко-о-о-да царя-я-я... Ну, я опять дам тон: го-го-го-го тр-р... нет, погоди! лучше пойти хворостину принести...

В небольшой чистой горенке, устланной свежей соломой, стоит перед образами хорошенькая вдова. Перед образами висят голубки, разноцветные лампады. Вдова вздыхает. У ней слезы на глазах.

-- Можно ночевать? -- раздается под окном голос.

-- Кто это?

-- Я, я, Танюша!..

Входит краснощекий парень; сапоги новые, шляпа новая с пряжками и зелеными перьями...

В хате птичницы с чашкой воды стоит баба перед закутанной печью, в которой шуршит и треплется веник.

Веник замолк. "Откутай!.." -- кричит кто-то умирающим голосом...

Горница приказчика блистает огнями. Красный от бани приказчик пьет чай. В передней чистят сапоги. Хозяйка перед зеркалом убирает голову.

-- Филимошка! -- возглашает приказчик.

-- Чего?

-- К заутрени не ходи.

Чистка сапогов прекращается. Входящая работница доносит:

-- Кучер Феноген приказал спросить, можно ли ему идти?

-- А лошади с кем останутся?

-- Мужик Лаврентий вас спрашивает.

Входит мужик.

-- Что?

-- Заступитесь.

-- Ведь я тебе сказал... Дурачье вы!

-- Петр Прохорыч, ради светлого Христова воскресения...

-- Пошел вон!.. Чтоб я видел...

-- Петр Прохорыч, помилосердствуйте! у меня дети... Батюшка!..

-- Эй, гоните его!.. Живо! эй! Мужика выгоняют.

-- Ишь каналья, мерзавец!.. Ему в солдаты не хочется... Вас, грубиянов, не давить, толку не видать...

-- Он вас обругал!..-- донос раздается.

Приказчик стоит, как врытый. Он вдруг накидывает на себя шинель, захватывает что-то в углу и бежит из дому. Ему вслед мигнул Филимошка, державший сапог в руке.

-- Не слыхала, Прасковья Федоровна, новость? -- говорят на улице старухи.

-- Какую?

-- Будто ноне после заутрени начнется светопредставление...

-- Неужели?

-- Да, матушка.

-- Это верно-с,-- подхватывает мещанин, взявшийся откуда-то.-- Потому опосле заутрени подымется самая трагедь...

-- Да ведь что, родная? сказывают, сейчас бесы пробежали у скотного двора... какое стадо!

-- А что, курочки-то у тебя хорошо несутся?

-- Плохо...

Скоро десять часов; говор на улице утихает.

Дом священника битком набит народом. Столы и лавки завалены узлами, пасхами, писаными яйцами.

По стенам сидят дворовые девки, приказчики, лакеи и пр. В кухне, смежной с горницей, в разных положениях, на полу, на печи, на кониках лежат и сидят мужики. В горнице пахнет пирогами; потому что целое решето пирогов проносит попадья. Она на дороге останавливается перед сонной купчихой и спрашивает:

-- Вы не хотите ли вздремнуть, Аграфена Карловна?

-- Нет-с... я уж дождусь заутрени.-- Купчиха почесывает под мышками у себя и закрывает глаза.

-- А то возьмите подушечку. Купчиха не отвечает более.

Один из лакеев тоже вздремнуть предлагает девкам. Девки поднимают его на смех. Он упирается затылком в стену. Другой, рядом сидящий, вытянув ноги, поет про себя: "О, любезного, о, сладчайшего твоего гласа". Третий лакей шевелит лучиной под лавкой: начинается такой шум, хохот, крик гусынь, что из спальни выходит священник и просит кричать полегче. Ему говорят, что это гусыни взахались перед заутреней.

Напротив дворни, в углу, мещанин рассуждает с другим мещанином о том, что надобно уметь пить; а то опиться недолго,-- и приводит много несчастных примеров. Его собеседник не без хвастовства говорит:

-- Мне, Иван Тихоныч, господь бог дал такой ум, что я теперь с ведра не захмеляю.

-- А у нас, господа, прошу прислушать,-- начал худощавый башмачник,-- один лакей у своего барина (лакеи навострили уши) выпил бутыль и проглотил рюмку...

Лакеи вступают с башмачником в спор. Священник снова выходит из спальни, чтобы прекратить шум. Его просят быть посредником и разобрать дело.

В кухне разговоры не менее оживлены. На печи один парень рассказывает сказку про Ивана-царевича. Его слушает много народу, облепивши печь кругом.

-- Меньшаго,-- говорит парень,-- звали Иван-царевич. Повадилась в их сад летать жар-птица и клевать золотобрез-яблок...

На конике, окруженная толпою баб, сидит в белом платке разутая девушка Мариша, как сказывают, помешанная на любви к барскому сыну. Ее расспрашивают, чем она кормится? Мариша, утираясь концами черной шали, отвечает:

-- Где поиграю, попляшу... Петь-то ничего: заместо стихов... Купцы в Ахремове надысь три копейки мне дали.

-- Ну, а родные-то твои? постой... что ты толкаешь...

-- Ты спроси ее про любовь...

-- О, выдумала!.. А родные-то твои желанны до тебя?

-- Снохи нароют картофелю и от меня прячутся... Я сплю в клети... (Молчание.) Мне помещица вуаль подарила; все девки на него смеются.

-- Погоди, ты не умеешь!.. Дай-ко я спрошу... Вишь, она вовсе глупа... А в селе-то, Мариша, любят тебя?

-- Да Старостины ребята всё колотят. Как праздник, так беги вон из деревни... пьяные бьют. Наши мужики шутки-то не принимают. Нешто где они что видели? Все как бы подраться. Я в монашки пойду. Говорят, на мне младенческая.

-- Посторонитесь!-- говорит поповская работница, держа плиту с жареными поросятами.

Народ расступается.

-- Важно запахло!..-- замечает с печи мужик.

-- Да-а...-- присовокупляет другой.-- Ведь подумаешь, братец мой, праздник-то; оттого-то он дорог, что еда прекрасная... А уж как у этих попов жрут сладко!..

-- Ну, у приказчиков лучше. У тех еда царская... в десять раз лучше поповской... Одно слово, трескотня здоровая!

-- Что ж им?

Под иконами старуха говорит про смерть своего сына-ратника.

-- И там народ, и по ту сторону народ. Я кричу ему: "И где ж наш-то соколик белый?" А он, касатка моя, руку вот так и приложил к ланите. "Что ж, умер, что ли?" он рукой и махнул!

В детской комнате происходят уборы. Дочь священника, невеста, в коротеньких юбках, приготовляется надевать розовое платье. Ей хотят помочь дворовые девки. Попадья снимает с себя повойник. Двое мальчиков семинаристов, одетых в новые казакины, выбирают из лукошка красные яйца. Они пробуют их об зубы и говорят: "Давай биться"; семинаристы бьются, и одно из яиц трещит. Все так заняты работой, что никто не замечает, что в углу сидит в темноте лакей, жадно впившийся глазами в поповскую дочь. Он в руках для виду держит молитвенник.

В спальне, при свете лампады, в полудремоте сидит приказчик с узлом, рядом священник; поодаль, в стороне, в черном одеянии -- монахиня. Монахиня приказчику рассказывает про чудо св. Макария.

-- И сидит перед двумя монастырями бес,-- прости меня, господи,-- и дремлет. Идет Макарий.-- Что ты дремлешь?

Приказчик вздрагивает и открывает глаза.

-- К заутрени скоро,-- говорит монахиня,-- двенадцатый час... Ну, а что вы говорили насчет равенства, то оно будет при конце мира, не ранее... Тогда, по писанию, сын не будет знать отца, раб -- господина и запустеют церкви...

Приказчик всхрапывает и ухом не ведет насчет равенства.

Мало-помалу в доме священника становится тихо. Лакеи угомонились; разговоры замолкли, народ по большей части дремлет и спит. Петух запел на дворе.

-- Эй, вставай к заутрени... благовестят!..-- раздаются голоса.

В самом деле, к заутрени заблаговестили. Будят сонных; поднимается суетня. С полатей, с печи слезает народ. Со стола разбираются куличи. Повсюду говор. Шумят накрахмаленные платья. Священник с палкой выходит из спальни. Все спешат за ним. В опустевшем доме никого не остается, кроме работников.

1859

СЕЛЬСКАЯ АПТЕКА

I

При черепахинской аптеке есть все удобства: есть подвал, в котором хранятся химические и фармацевтические препараты; чердак для трав, комната для посетителей; есть даже лаборатория, где изготовляются декокты, припарки, сиропы, а иногда -- яичницы.

Черепахинский приказчик чрез каждые два месяца извещает своего барина, живущего в Москве, что аптека стоит благополучно на прежнем месте, рассыпает дары свои щедрот на недужных и в соседях помещиках возбуждает зависть.

Как всякое полезное заведение, сельская аптека была с радостию встречена народом. В день ее открытия в Черепахино наехало множество телег с калеками, параличными, кликушами -- и благотворительное заведение, будто Овчая купель, кругом обложилась больными. Много добра было сделано в этот день. Фельдшер (дворовый человек, учившийся в московской фельдшерской школе) осматривал больных, делал операции, становил банки, пускал кровь. В полдень два хора певчих пели молебен. Приказчик, в честь торжества, произносил своим мужикам речь, которую слушатели приняли с первых же слов за объявление "вольной" и, волнуясь, зашумели: "Она, матушка!" -- но были долго упрекаемы оратором в легкомыслии.

Долго и пламенно молился народ за основателя аптеки: всякий желал ему многих лет, счастия, блаженства на земле,-- невиданное, неслыханное чудо он совершил, выстроив аптеку. Живо в памяти народа ее открытие.

Мысль построить аптеку пришла черепахинскому помещику совершенно случайно. В бытность свою в имении, он задумал за какую-то провинность отдать одного моло-

108

дого лакея в солдаты; намерение свое он открыл жене, которая советовала ему лучше продать лакея. После небольших колебаний помещик согласился на это; но покупателя не нашлось, хотя лакей имел в себе некоторые достоинства, например умел читать и писать. Однажды помещик, кончив письмо к одному из своих московских знакомых, расходился по комнате, позвал к себе старосту и приказал ему как можно скорее снаряжать подводу и запрягать пару лошадей.

-- Кому прикажете? -- говорил староста.

-- Знай запрягай! -- отвечал барин.

-- Сколько кормочку приладить?

-- Запрягай! -- твердит помещик, весь объятый задуманным планом.

Лошадей запрягли, подкатили к барскому дому и посадили закутанного лакея.

-- Вези в Москву... вот тебе письмо к его превосходительству.-- Слава богу,-- уладив дела, говорил помещик,--кабалу свалил! Теперь я знаю, что делать: у меня все рты разинут, что я устрою в имении!..

-- Куда это везут, Степанида Ивановна? -- спрашивала на сельской дороге одна женщина другую, видя, как неслась подвода с лакеем.-- Уж не в солдаты ли?

-- Нет; говорят, в московскую цирюльню, в доктора...

Через месяц черепахинский помещик получил из Москвы письмо: "Ваш лакей Андрей принят в фельдшерскую школу. Прилагаю вам устав о приеме, содержании, образовании и выпуске фельдшеров".

Прочитав письмо и поблагодарив своего знакомого, помещик стал читать устав, в котором говорилось: "При избрании питомцев в школу должно обращать особенное внимание, имеют ли они здоровое телосложение и достаточные умственные способности".

-- Все это Андрюшка имеет,-- воскликнул помещик и бросил читать устав.-- Дай-ка ему образование-то: это выйдет законодатель!

В скором времени помещик отпраздновал закладку аптеки и уехал с семейством в Москву.

II

В одно ненастное, осеннее утро на крыльце аптеки стоял народ. Дверь в аптеку была заперта. Посетители от дождя жались в кучку; некоторые из них садились на лавку, некоторые стояли молча и смотрели на село, где мужики подсобляли на грязной дороге лошадям везти мокрые воза, а бабы насильно гнали скотину в поле.

-- Что, не вставал? -- шел разговор.

-- Не вставал. Вчера, должно быть, воротился поздно. Кровь Захару пускал.

-- Захар упал с возу-то?

-- Захар.

-- Ох, видно немного нам жить осталось. Что-то уж жутко приходит!.. Мертвецы опять стали ходить... За что это господь наказывает?

-- Ночью ныне покойник Давыд ходил. Скляницу все с собой держит... видно, от ней помер.

-- Собаки, милая ты моя, до зари до самой лаяли, словно ловили кого, и-и-и заливались: мы с невесткой совсем не спали; приложишь ухо к окну, слышишь -- ногами хляскает; да вдруг загудет и захохочет, и всё туда... к лесу-то идет...

-- Говорят, война подымается.

Шаршавый, худощавый мальчик отворил дверь и впустил народ в аптеку.

В аптеке, не имевшей особенной чистоты и порядка, стояли с стеклянными дверцами шкапы, наполненные штофами, бутылками, банками, мензурками, ступками. На стенах висели картины.

Фельдшер, лет двадцати пяти, в коротеньком сюртуке, причесанный, с белыми воротничками, сидел за столом и вписывал в книгу расходы и приходы по имению. (На нем лежала обязанность помогать земскому.) Близ него сидел, с гармоникой в руках, сельский кузнец, угрюмо глядевший в угол и слегка скрипевший инструментом. Мальчик, помощник фельдшера, у окна делал из тряпиц корпию.

Кончив работу, фельдшер раз пять хлопнул пером об край стола, выгибая спину встал, взглянул на посетителей и пошел к окну набить трубку. Посетители приготовлялись говорить свои болезни. Одна баба выступила вперед, держа на руках ребенка, который, улыбаясь, тянулся к стклянкам.

-- Не балуй, Вася... в хоромах разве смеются? -- шепотом говорила баба.

Позади толпы, у двери, старуха другой старухе тоже шепотом рассказывала:

-- И в живых, ягодочка моя, не чаяла я быть: это -- грудь, и ноги, и руки совсем измаяли!.. Только ономеднись.

ПО

голубушка, стою я, слышу будто глас: "Ты бы, Федоровна, сходила в баню, растерлась..."

-- Что пригрезилось...

Закурив трубку, фельдшер подошел к бабе.

-- Что у тебя?

-- Здравствуй, Андрей Егорыч, как поживаешь? Вот посмотри-ко,-- заговорила баба, трогая голову ребенка.

Один из солдат, сложа назад руки, смотрел на больную голову.

-- Скрофулезис,-- произнес фельдшер,-- гипертрофия... поверни-ка сюда: cortex наросло...

Фельдшер выпустил изо рта дым.

-- А отчего, родимый, эти ухабы-то?

-- Это Fossa nauicularis... Да ты тут ничего не понимаешь: что ты спрашиваешь.

Фельдшер обратился к другому больному; но его баба спрашивала:

-- А ворковская ворожея, Андрей Егорыч, не так эту болезнь называла.

-- Ты что?

-- Дедушка ногу расшиб,-- начал мальчик, вылезая из толпы и вытаскивая за собою большую шапку,-- в лесу березой... дюжо схватило...

-- Скажи, чтобы он лошадь прислал сюда; а так я не пойду.-- Ты, бабка, опять пришла?

-- Вот грудь у меня, желанный... промежду сердца-то и...

-- Я сказал тебе: tuberculosis!болезнь неизлечимая.

-- Помоги, кормилец! -- задыхаясь и держась за грудь, промолвила старуха.

-- Ты трефоль пила?

-- Я пила тряхволи.

-- Ну, когда-нибудь банки поставлю,-- сказал фельдшер и отнесся к солдатам. Старуха уныло пошла в дверь; ее кашель глухо раздавался за порогом...

-- Мне,-- начал солдат, надвигая на плечо шинель,-- позвольте, Андрей Егорыч, прежнего, то есть, ку...ку... потому -- дело оказывается плохо.

-- А, по-прежнему? -- затягиваясь, спросил фельдшер.

-- Еще хуже...

-- И мне уж того же,-- прибавил другой солдат,-- да нельзя ли на минутку одолжить симфончика. И ротный просит этого...

Фельдшер достал из шкапа пузырек с белою мазью, взболтал ее и сказал бабе:

-- Unguentum!мажь ребенку голову; три раза в день, запомнишь?

-- Как же, родимый...

-- Смотри, внутрь не дай: вы глупы!

-- Глупы, касатик.

-- Пропусти-ка меня, бабка, дай достать лекарство.

-- Пройди, пройди.

-- Ты чем нездорова?

-- Сынок у меня болен, соколик мой, четвертые сутки лежит недвижимо: травкой его хочу попоить.

-- Что же, Андрей Егорыч, кашицы-то!..-- вскрикнул солдат.

-- Сейчас! -- доставая с полки лекарство, проговорил фельдшер.-- Алеша, да ты сыграй что-нибудь на гармонике, сдействуй: "Что ты, Катя, приуныла..."

Кузнец тряхнул головой и заиграл на гармонике, выделывая разные колена. Получившие лекарства и не дождавшиеся их выходили из аптеки.

Фельдшер закурил новую трубку и опять подошел к оставшимся больным.

-- У меня,-- говорил хворый, худой мужик,-- рана на ноге, Андрей Егорыч... Нельзя ли вам замолвить словечко приказчику, чтобы погодили маленько меня гонять на работу?

Фельдшер обратился к другому.

-- А ты?

-- Для Захара пришел попросить лекарства.

-- А он еще говорит?

-- Как же. Говорит: зачем мне кровь пускали?

Фельдшер снял трубку, продул чубук, помахал им по комнате и начал смотреть в его дырочку.

-- На что кровь пускали? -- спросил он.-- У него, верно, голова болит... Васька, принеси проволоку: в чубуке застряло... А ты, Алеша, с басами-то двинь!..

-- Однако до свидания! -- сказал фельдшеру кузнец, укладывая под мышку гармонику.

-- Куда же ты? Да посиди... Скука, брат, одолевает...

-- Нет, пойти шкворень поправить.

Мало-помалу аптека опустела. Фельдшер остался с одним мужиком, которому для больного пальца начал готовить пластырь. Мужик глядел, как он готовит, и, между прочим, спрашивал:

-- Небось, Андрей Егорыч, в вашей школе трудно было учиться?

-- У кого резвые способности -- не трудно!

-- Каким там наукам учат?

-- Всяким. Мы разглядываем у человека внутренности...

-- То есть внутре-то? А что, и требуха у человека есть, как у скота?

-- Разумеется! но она благороднее; потому что человек -- не скот!

-- А вот, Андрей Егорыч, я хотел вам все сказать: нельзя ли вам попросить обо мне приказчика? Видишь, у меня тягло одно; а я правлю за два...

-- Держи-ка пластырь-то; мы с тобой до вечера не кончим... Посмотрю я, у вас в голове-то sped es pectoralis!..

В аптеку вошел кучер с кнутом и рукавицами за поясом.

-- Здравия желаем, Андрей Егорыч.

-- Здравствуй, Семен Титыч,-- сказал фельдшер.-- Что ты?

-- Да наши журавлевские господа просят вас к себе. Несчастие маленькое стряслось.

-- Какое?

-- Да бырыня своей дочке ставила пиявки и не сумела -- кровотечение крови показалось, так еду за доктором. А в город Ливны опять за доктором поехали, и будет у нас наподобие докторского совещания.

-- Консилиум?

-- И, к примеру, все доктора будут говорить на разных языках и мы будем их слушать.

-- А не знаешь, отчего кровотечение-то?

-- А вот извольте: наметили они изо всей мочи в самую жилу этими пиявками... Вы, будем говорить так, ежели, положим, вы делаете операцию, то уж вы ее делаете с размаху; ан и легкость от этого... Али так возьмем: заметили вы у кого больной член, то вы норовите его выдернуть, а не оставить на месте.-- До свидания, Андрей Егорыч!

У крыльца журавлевского барского дома теснились лворовые люди, собравшиеся смотреть консилиум. Впереди толпы стоял кучер. Он упрашивал лакея, выносившего на улицу медный таз:

-- Фаддей, скажи, пожалуйста, барыне, нельзя ли посмотреть? Ты скажи -- кучер желает. Главная вещь, ежели уж затеялось представление, то надо, чтобы его все видели.

-- Погоди,-- отвечал лакей.-- Я пойду налью в таз воды, а ты его снесешь в детскую.

-- А мы-то не увидим?-- заговорили дворовые люди, глядя с завистью на кучера, который тотчас же принялся убеждать их:

-- Вам тут, по душе скажу, любопытного малость. Разочтите: ведь двенадцать языков! махина аль нет?

В доме помещика около постели больной девочки лет десяти сидела помещица, ее муж, с трубкой в зубах, и доктор. На стульях, на полу были разбросаны полотенца, которые сбирала горничная. В углу стоял фельдшер в сюртуке нараспашку и в белом жилете. Помещица утирала остатки слез на своих глазах и спрашивала дочь:

-- Ну, как ты себя чувствуешь?

-- Это скоро пройдет,-- выговорил доктор,-- я такие же муки сам на себе испытал.

-- А вы были больны, Лука Лукич?

-- Да, в молодости: я был очень резов...

-- У Сашечки, Лука Лукич,-- прервала помещица,-- сначала под шейкой зоб был.

-- Это опухоль,-- сказал доктор.

-- И отчего это у ней?

-- Причин много может быть,-- отвечал доктор,-- определить их трудно.

-- Известно,-- в свою очередь, заговорил фельдшер,-- от разных причин делается эта болезнь: от ушибов, от простуды... Например, у млекопитаемых лошадей тоже под горлом бывают шишки...

-- А ты, любезный, помолчал бы,-- перебил помещик.-- Вы, доктор, знаете: ведь это он назначил пиявки к шее дочери; по его милости мы испортили артерию...

Доктора пригласили в столовую закусить. Помещица осталась с дочерью в детской. Фельдшер тоже был в столовой.

-- Ты, почтенный, назначил пиявки к самому нежному месту,-- сказал доктор.

-- Так точно: промеж стерноклей до мастоиднями,-- отвечал фельдшер.

-- Да, между этими мускулами. Доктор выпил.

-- Вот видишь,-- начал он,-- это нехорошо; почему? пиявки ставить должно; но при такой организации детской, так сказать, и нервозной, какова у больной,-- этого допустить нельзя. Ты назначил их ad arteri amcaroti dem, причем открылось сильное кровотечение.

-- Вот что ты сделал! -- завопил помещик.-- Пиявка прокусила артерию...

-- Надо полагать,-- сказал доктор,-- пиявка артерию... повредила...

-- Что к шее! -- выпив наливки и заткнув бутылку, воскликнул помещик.-- Он вот какую штуку удрал, Лука Лукич: приставил дворовому мальчику мушку к виску... ушам не верю! в первый раз слышу такую чепуху! Что ж вы думаете? Мальчик окривел!.. Вот что ты сделал!

-- Варфоломей Игнатьич,-- сказал фельдшер,-- всякий человек может окриветь; этим шутить нельзя... а радикальное пользование мушки уже нам доказано; следовательно, мы были вправе ее присадить.

-- Но, однакож,-- заметил доктор,-- мальчик окривел!

-- Как же-с,-- сказал фельдшер,-- одним глазом ничего не видит, даже матери своей не узнает...

-- Отчего же он окривел?

-- На это, ваше превосходительство, сказать мудрено-с: мы в практике часто встречаем не такие случаи, однако лечение свое продолжаем.

Явилась помещица.

-- Вы, кажется, Андрея браните здесь?-- сказала она, садясь за стол.

-- Заметить надобно, Анна Ивановна.

-- Нет, Лука Лукич, я всегда готова оправдать Андрея; он, право, услужливый такой. Нынче весной со мной дней пять мучился...

-- Нездоровы были?-- спросил доктор.

-- Полнокровием страдали,-- ответил фельдшер.

-- Врешь, воспалением,-- перебил помещик.

-- Я не знаю,-- заговорила помещица,-- но мне кажется, что полнокровие причиной: душило меня... Сначала он мне поставил банки, потом сорок пиявок -- не унялось! потом кровь пустил -- опять сорок пиявок, опять банки.

-- Легче стало?-- спросил доктор.

-- Гораздо легче!

Помещица тихонько подозвала к себе горничную и шепотом дала ей приказание, чтобы фельдшеру дали обед в кухне. Горничная, сделав фельдшеру мину, повела его за собой.

-- Много легче!-- продолжала помещица.

-- Но кровопускание вредно, Анна Ивановна.

-- Знаю, Лука Лукич... Нынешние медики не одобряют кровопускания; но я не боюсь: у меня кровь не истощится... Заметьте, как только я отворю кровь, сейчас чувствую невыносимый аппетит; стало быть, когда я поем, у меня потеря крови вознаградится,-- не так ли?

-- Так,-- усмехнувшись, сказал доктор и прицелился вилкой в колбасу.-- Вы как будто, Анна Ивановна, учились физиологии. Ваша правда: все, что ни поступает в наш организм (доктор опустил колбасу в свой организм), переработывается сначала желудком: что называется,-- делается каша... chilus... Это chilus, представьте себе, переходит в кишечный канал. Далее, все жидкие части посредством всасывания поступают в кровь; и вот, когда вы покушаете, пища превращается в кровь.

-- Ну, вот видите? -- торжествующим голосом произнесла помещица.

-- Вы, верно, когда-нибудь читали медицинские книги?

-- Кажется, читала, Лука Лукич, когда еще была дитятей.

-- Лука Лукич! -- возразил помещик, раскуривая трубку,-- растолкуйте мне: отчего, например, на ране или так где-нибудь вдруг нагноение является?

Помещица шепнула что-то мужу на ухо.

-- Что ж такое, если меня интересует этот предмет? -- ответил помещик.

-- Можете себе вообразить,-- начал доктор,-- нагноение бывает двух родов: доброкачественное, во-вторых -- злокачественное. Гной под микроскопом...

-- Лука Лукич, Лука Лукич! -- заголосила помещица, простирая к доктору руки.

-- Что, вам неприятно? Но скажу -- чрезвычайно важная вещь этот гной: в медицине у нас даже его вкус определяется.

Помещица ушла в другую комнату. Доктор встал из за стола с красными щеками.

IV

Перед сумерками в Черепахине шел проливной дождь, заставивший фельдшера сидеть в своей аптеке. К нему снова прибегал мальчик от лесника и просил посмотреть ушибленную ногу. Фельдшер обещался прийти, как скоро дождь перестанет. Он сидел у окна и смотрел на улицу. Против аптеки под поветью крестьянского сарая стояли две мокрые бабы, захватив полы своих зипунов, и молча глядели на ручьи по дороге; среди улицы на траве мокнула спутанная кляча с хвостом, похожим на горсть пакли. Широкая река усеялась частыми брызгами, у плотины дружно рылись утки, уткнувши носы в воду; вдали на горе, будто в тумане, дремали леса, один другого темней; все имело скучный, пасмурный вид.

Около пяти часов дождь перестал. На улице посветлело. Фельдшер отправился к леснику. Было холодно; река сильно волновалась, и у берегов скоплялась пена. Навстречу фельдшеру попадался народ.

Фельдшер остановился на краю села, недалеко от изб, и смотрел на бежавшую к нему из проулка сгорбившуюся бабу; ее головная повязка трепалась длинными концами. Она, запыхавшись, очутилась близ фельдшера: на лице ее было беспокойство.

-- Ну, что ты? -- крикнул фельдшер.

-- Кормилец...-- начала баба, едва переводя дух,-- что ж, родной... болезнь-то моя... полечи, касатик...

-- Я вам не раз говорил, что туберкулезных я не лечу: нет спасения...

Баба смотрела в землю и кашляла; фельдшер заключил:

-- Дом тебе пора строить,-- дом!..

-- Какой, родимый?

-- Из четырех досок... сосновый...

Фельдшер пошел. Баба, закрыв глаза тряпицей, зарыдала.

Темнело; народ расходился по домам; улица пустела. Фельдшер направился к гумнам и к пустынному кладбищу, с покосившимися крестами и голобцами, на которых в разных местах сидели крошечные птички со взъерошенными от ветру перышками, не зная, куда приклонить свою голову; над некоторыми из могил лежали неправильные, большие камни; иные могилки не были обложены даже дерном, другие готовы были сравняться с землей или скрывались в колыхавшейся крапиве. По одну сторону от кладбища тянулся густой, черный лес; впереди над полями, распластав крылья, усильно боролся с ветром ворон. По узенькой тропинке фельдшер пришел в чащу леса; в нем было темно: справа и слева сновали трепетавшие своими сухими листьями осины и березы. По всему лесу равномерно распространялся широкий, плавный гул,-- точно где вблизи шумела вода; ни одного птичьего голоса; кругом полумрак, вместе с гулом располагавший к тяжелым думам. Ровные березы уныло покачивались и тихо шуршали своими верхушками.

Далеко слышался мерный, замирающий стук топора; неохотно лаяла на пчельнике собака... Опять стонет лес; отрывать слуха не хочется ото всего, что слышится вокруг...

Фельдшер пришел к леснику. У стола, с опухшим от слез лицом, сидела молодая баба и втыкала в светец зажженную лучину. На хорах стонал лесник. С появлением фельдшера баба встала с своего места, а больной начал принимать полусидячее положение.

Фельдшер снял фуражку и обтер на лбу пот.

-- Что ты? -- сказал он, приступая к больному.

-- Отец родной!

-- Ну-ка, покажи, где это ты так?.. Лесник развернул тряпицу и обнажил ногу.

-- Мне недосуг к вам ходить-то... Акулина, посвети сюда!..

Акулина поднесла к хорам лучину и вдруг, взглянув на рану, зарыдала на всю избу.

-- Держи, держи лучину-то,-- сказал фельдшер. У лесника на глазах показались слезы.

-- Андрей Егорыч, больно, батюшка! -- вскрикнул старик, хватая его за руку.

-- Погоди! (фельдшер скинул с себя верхнее платье). Надо растереть...

Больной затрясся, с ужасом глядя, как фельдшер начал засучать свои рукава. Он взял стклянку и налил себе на ладонь мазь.

-- Держись!

-- Ой! государь мой!

-- Акулина! бери за ногу...

Лесник упал в бесчувствии навзничь.

V

По прошествии двух дней посреди сельской улицы несли гроб. Фельдшер возвращался с практики. Позади гроба в отдалении шли бабы; раздавался плач.

-- Кого это несут? -- остановив одну бабу, спросил фельдшер.

-- Лесника,-- произнесла она.

Фельдшер задумчиво перекрестился.

-- Верно, антонов огонь; забыл тогда пиявок-то припустить!..

1859

ДЕРЕВЕНСКАЯ ГАЗЕТА

I

В один летний день на краю леса, пред которым расстилались луга с болотами, с сигарой во рту сидел помещик деревни Ивовки; подле него лежал молодой человек, недавно поступивший в дом к этому помещику учителем. Оба они ходили с ружьями и ничего не убили.

-- Я замечаю, Егор Кирилыч,-- говорил помещик,-- вы у нас скучаете. Отчего это?

-- Я всегда таков, Петр Иваныч,-- отвечал учитель.-- Я, собственно говоря, болен: у меня печень болит,-- говорят, от водки... Ну, я не могу!..

-- Конечно... Только я вам хотел сказать,-- не обижайтесь, Егор Кирилыч,-- вы, пожалуйста, ученику своему этак излишних намеков насчет вашей страсти... Понимаете?

-- Я с вами согласен, Петр Иваныч... Разумеется, я не могу иногда за себя ручаться: я вам и прежде говорил, что я должности гувернера не беру на себя... Но, насколько станет моих сил, я буду укроща'ть свою привычку...

-- Ну да,-- сказал помещик.-- Что касается до меня -- мне все равно: трезвы ли вы, или нет,-- и вы у нас не стесняйтесь, по-домашнему будьте. У вас есть своя комната: приехали вы выпивши -- никто вас не видит... Жена моя пьяных не шибко боится. Я сам частенько приезжаю к ней подгулявши.

Из лесу явился молодой человек в белом пальто, с ружьем в руках. Это был из той же деревни помещик Галкин, недавно вступивший в управление наследственным именьем и живший в Ивовке с одной своей бабкой.

-- Здравствуйте, господа,-- заговорил он.-- Ну что, ничего не застрелили? И ведь выбрали же мы время охотиться! Такая жара! Я шатался часа четыре и вот убил одну иволгу.

-- Садитесь-ко,-- сказал помещик.

-- Нет, благодарю. А что, вы давно, Петр Иваныч, были у Хоботовых?

-- Давно уже.

-- Я был у них вчера: скука смертельная! На днях я тоже ездил к помещику Кобелеву -- что это за лежни! батюшки мои! Представьте, Кобелева я застал на балконе,-- лежит в одной рубахе!.. Однако пойдемте домой, что вы засиделись?

Помещик и учитель встали и пошли вместе с Галки-н ы м.

-- Да-с, скука, скука...-- говорил Галкин дорогой.-- Я, в Москве живши, совсем забыл деревенскую жизнь: тошна иногда она бывает! А я вам не сказывал, господа? Я думаю здесь издать газету...

-- Что такое?..-- воскликнули помещик и учитель.

-- Да, газету... ну, деревенскую газету. Надеюсь, что вы, господин Маркин, не откажетесь быть сотрудником,-- отнесся Галкин к учителю.

-- С удовольствием. Это вы хорошо придумали.

-- Я полагаю!.. Я попрошу писать всех помещиков, даже их жен... Ведь, господа, согласитесь, так жить в деревне, как мы живем,-- ей-богу, мочи нет! Надо же чем-нибудь заняться... И как это мне пришло в голову! Ныне поутру лежу я и думаю: "Как досадно, что почитать нечего, этакого легонького -- газетного",-- ну, и напал на эту мысль. Да какие планы-то начертил!..

Помещик шел молча, повеся голову. Газета Галкина, по-видимому, несколько смутила его.

-- Программа уже готова,-- продолжал Галкин,-- ну, а сотрудники найдутся.-- Я вам, господа, скажу: газета может принести огромную пользу, если ее аккуратно повести. Само собою разумеется, не надо допускать ее до сплетней и тому подобного; вот вся и задача! Да, это предприятие, как хотите, так современно -- и вдобавок крайне оригинально! Газета, конечно, будет рукописная... Переписчики у меня есть. Надо будет завестись еще таким человеком, который бы ездил по окрестностям и сбирал новости... Но я имею в виду такого... Я пущу эту газету на возможно большее расстояние: брошу на постоялые дворы, на станции, предложу приказчикам... и все это будет бесплатно... Не правда ли, господин Чаркин, будет хорошо?..

-- Превосходно,-- сказал учитель.

-- Не знаю, удастся ли, Федор Семеныч, ваше дело,-- сказал помещик.-- Я думаю, как всякое неожиданное явление, ваша газета многих поставит в тупик.

-- Помилуйте, в чем вы тут сомневаетесь? Ради одной уже новости, что выходит деревенская газета, все примутся не только читать -- писать!.. Ну, вы первый -- разве откажетесь участвовать?..

-- Пожалуй... Я хоть напишу о выжигании тока... Я хотел напечатать в "Московских ведомостях" о выжигании тока.

-- Ну, вот видите! Вы -- о выжигании тока, другой -- об эманципации женщин,-- и пойдет дело!.. Притом разве вы не знаете, сколько между нашими соседями найдется современных людей!.. Посмотрите, как многие из них рассуждают!.. Если газета пойдет успешно, мы выпросим позволение у губернатора и будем ее печатать... Непременно издам!.. Кстати, ныне вечер у Хоботовых: объявлю всем об этом! Я уже половину объявления намахал. Говорю там: "Милостивые государи! Россия на пути своем к просвещению так рванулась вперед, что недаром Гоголь воскликнул: "Куда ты мчишься?.." -- и так далее...

-- Это вы недурно заметили!..-- проговорил помещик.-- Начинайте! Главное, действуйте не спеша...

-- Отчего же не спеша? Я ныне же всем объявляю, завтра рассылаю людей -- кого с поручением сбирать новости, кого с чем, и, не дальше как через неделю, все будет готово! -- Господин Чаркин! вы съездите в село Быково, тут недалеко,-- и попросите там регента, чтобы он написал статейку?

-- Съезжу. Мне регент приятель.

-- Он, как вам известно, запивает; но у него есть талант, я это знаю. А я завтра съезжу тут к офицерам; говорят, ротный хорошо сочиняет... Да еще у тыквинского помещика есть учитель Выогин,-- я и к нему съезжу.

Охотники расстались. Галкин еще раз решительно повторил, что он издает газету.

При закате солнца Галкин, одетый, сел в пролетку и уехал на вечер к Хоботовым. Почти в то же время отправился на беговых -дрожках к регенту учитель.

II

В сумерки Галкин приехал к высокому новому дому Хоботовых, перед окнами которого извнутри выглядывало множество медных и бронзовых амуров, собачек, рыцарей, охотников и проч.

В зале Галкина встретил с ежовыми волосами хозяин. Схватившись за руки, ходили по комнатам девочки в распущенных платьях. Хозяин подал гостю руку и лениво сказал:

-- Ну, что же, того... как ее... ваша бабушка? -- Она нездорова...

В гостиной на мягком диване, с томными глазами и полуоткрытым ртом, сидела хозяйка, имея на голове очень красивую куафюру {Прическу (от фр. la coiffure).}. Ей было лет двадцать семь. С видимым желанием выразить всю нежность и грацию молодой женщины, она слегка привстала перед Галкиным, слегка поклонилась, но так, что ее глаза еще более сделались томными,-- и вообще она как будто говорила: "Вглядитесь в меня, хоть, например, вы, господин Галкин,-- я могла бы целое блаженство доставить человеку, достойному меня!.."

Впрочем, такая истома хозяйки замечалась преимущественно в начале представления гостей. Но после Катерина Ефимовна делалась просто милою хозяйкою, наблюдающею за вами, сколько вы съели чего и не дать ли вам еще чего-нибудь; как, проводив гостей, она делалась милою помещицею, которая в кругу горничных и лакеев поверяет в кухне и кладовой, сколько чего вышло на гостей и т. д.

В зале стояла толпа съехавшихся помещиков, окружив хозяина, который что-то рассказывал. Хозяин на время прервал свой рассказ и пошел к дверям встречать приехавшую соседку помещицу с четырьмя взрослыми дочерьми и сыном-гимназистом. Он, как-то пасмурно (у хозяина был от природы такой взгляд) глядя на гостью, прежде всего за необходимое счел ей сказать, что он весьма здоров, и посмотрел на нее уже не пасмурно, а сердито...

-- А Катерина Ефимовна? -- спросила помещица.

-- Она там... в гостиной.

Хозяин был такой человек, про которого ходило в окрестностях много небылиц, как, например, будто он раз с особенным вниманием смотрел на себя в зеркало и нашел, что его лицо ужасно напоминает свинью, о чем сообщил жене...

В зале явились три офицера с саблями. Между тем комнаты осветились огнями.

После чаю гувернантка Хоботовых сыграла на фортепьяно серенаду Шуберта и произвела в гостях необыкновенное уныние, а больше всего в помещиках, которые встосковались до того, что обнаружили покушение ехать домой. Но Хоботов удержал их и дал слово попросить гувернантку сыграть что-нибудь повеселей, хотя помещики ровно ничего не хотели слышать.

Галкин в это время сидел в гостиной и объявлял дамам о своей газете.

-- Я вижу,-- говорила хозяйка,-- вы хотите нас описывать... Конечно, много найдете пищи для себя.

-- Помилуйте! -- отвечал Галкин,-- я не литератор, я не имею сатирического ума... Но вы, Катерина Ефимовна, поймите: тут просто будет листок от скуки...

-- Нет,-- твердила непреклонная хозяйка,-- вы хотите насмеяться над нами, я вижу... Да опять, что за деревенские такие газеты? что с вами? Вам, как помещику, право, стыдно этим заниматься...

-- Да ведь, Катерина Ефимовна, эта газета нисколько не будет похожа на все литературные газеты, какие вы знаете... Это будет листок собственно наш, с своим направлением, домашний и, без сомнения, удивительно оригинальный... Что литературные газеты!..

-- Только я вам скажу,-- говорила хозяйка,-- вам меня описать не придется... Тут нужен талант да талант, потому что вы со мной не живете и, значит, вполне меня не знаете... Сверх того, я не хочу, чтобы вы меня описывали: для меня достаточно того, что я узнаю себя нередко в героинях Шекспира и других...

В зале играли вальс; шаркали танцующие. Галкин встал и попросил хозяйку; она, расправив платье, пустилась с ним...

-- Нет, Катерина Ефимовна,-- говорил Галкин,-- вы жестокосерды... как вы не хотите покровительствовать моей газете!

-- Что вам далась эта газета, господин Галкин? -- отвечала хозяйка, поправляя куафюру и улыбаясь,-- ну, издавайте, когда так... да что вы так вертите меня?.. Я не могу... В самом деле, издавайте... я шутила...

Катерина Ефимовна попросила Галкина остановиться и села на стул.

-- Право, издавайте...-- ласково повторила хозяйка и с одушевлением посмотрела на Галкина.

Офицеры танцевали с каким-то ожесточением: кто прихлопывал каблуками, припрыгивал вверх; кто припевал даже что-то... Один офицер, высокого роста, сделал несколько кругов на одной точке, посадил даму и гордо пошел прочь, неся на шпоре откуда-то выхваченный клок кисеи...

Галкин подошел к двум гулявшим помещицам и обратился к одной из них, большой охотнице до русских песен, особенно до "Ночки темной, осенней" и "Я калину ломала".

-- Василиса Антиповна! Вы не слыхали,-- я намереваюсь издать деревенскую газету? Не угодно ли вам получать.

Помещица почему-то вдруг сконфузилась.

-- Видите ли, это будет преинтересная вещь. Вы будете знать, во-первых, все, что ни случится в ваших окрестностях, во-вторых, тут будут подниматься разные вопросы...

-- Извините,-- промолвила Василиса Антиповна,-- я не могу ничего сообразить... Я вам лучше после отвечу...

-- Ну, а мне позвольте получать, господин Галкин,-- подхватила другая помещица,-- только чтобы не было сатирического в этом журнале... Вы козней не строите ли над нами?..

-- Боже сохрани! Смею ли я подумать... Я, кажется, помещик...

-- Что это издается? -- спросил подошедший к Галкину офицер.

-- Деревенская газета... Не угодно ли быть сотрудником?

-- Извольте... Я вам пародию представлю на нашего ротного.

-- Что это, может быть, ругательное?..

-- Ругательное! Но мило!

-- А как того... называется эта газета?-- перебил хозяин, несший в боковую освещенную комнату колоду карт.

-- Да хоть "Борей", или как угодно...

-- Нет лучше "Револьвер" или "Эскадрон"... Вот "Якорь"... ну, мало ли можно придумать?

В гостиной дамы окружили любительницу русских песен и упрекали ее в том, что она не изъявила прямого желания получать газету Галкина. Но она отвечала, что причиною тому было опасение, что раз в одном уезде издал кто-то, вместо газеты, глупость какую-то.

-- А вот мы у него потребуем программу,-- вскричали дамы и послали одного помещика к Галкину -- просить программу. Помещик принес целое объявление.

-- "Милостивые государи,-- читал помещик, стоя у лампы и отдуваясь,-- милостивые государыни!.. Россия на пути своем к просвещению так рванулась вперед, что Гоголь ей сказал: "Русь! куда ты мчишься?" При виде такого всеобщего морального движения, мы уверены, умы многих просвещенных и передовых людей заняты в настоящее время вопросами: "Отчего в наших русских селах и деревнях до сих пор не явится ни одной газеты, которая бы служила, так сказать, оружием, бьющим во все внутренние стороны деревенской жизни?.. Отчего это?" -- спрашивают передовые люди.-- Но нет ответа...

Милостивые государи! Откликнемся первые мы на эти безответные вопросы и на эту народную нужду: создадим газету! Да зарядим ее хорошею гласностью!.. не тою, однако, что марает без разбору все лица, не исключая и благородных, а чистою и вместе легкою... В нашей душе кроется одна надежда, что со временем мы будем главною причиною того, что повсюду распространятся сельские газеты И (что мудреного?) Россия вдруг превратится в Северо-Американские Штаты!..

Не слышите ли вы, милостивые государи, в этом последнем слове магического обаяния для вашего просвещенного ума!.. Не замирает ли ваше сердце при виде той высоты, на которую я вам сейчас указал!.. Но... авось бог милостив...

Милостивые государыни! Вы первые громко откликнетесь на мой зов -- я убежден!.. Ваши сердца, одаренные от природы чудесным пониманием всего прекрасного,-- повторяю -- я убежден, сольются в один аккорд искренней радости при одном намеке на Мое предприятие...

Итак, милостивые государи!.. Но уже вы своим орлиным оком проникли в глубину моего намерения, и я заранее счастлив... Я издаю газету!..

Галкин"

По окончании чтения все решили, что объявление очень умно написано и что Галкин человек очень образованный.

-- А это он что-то важное затевает!..-- сказала одна помещица другой.

-- Уж я не знаю!..

-- Ну, важного здесь немного...-- сказал помещик, читавший объявление,-- так пишут все объявления -- витиеватым слогом! Тут обыкновенно и Русь вперед и назад, и всякая всячина...

Начался ужин. О газете Галкина знали уже все.

-- Какая же будет программа? -- спрашивали помещики.

-- Программа, господа, зависит от вас,-- сказал Галкин.-- Избирайте какую угодно...

-- Только чтобы гласности не было! -- раздались голоса.

-- Вместо нее можно сделать отдел под названием: "Дневник происшествий",-- предложил Галкин.

-- Да вы смотрите, господин Галкин, не вздумайте с нами чего-нибудь сыграть!

-- О господа!.. как вам не стыдно... Просто хочу разогнать вашу скуку,-- а вы что говорите!..

-- Это хорошо! Это, господа, Галкин придумал славно! Газета у нас будет вроде домашнего альбома. Тут я помещу о своей молотилке,-- сказал хозяин.

-- Да, вообще эта газета может иметь всемирную славу! -- заметил один помещик.

-- А как вы думаете? Очень может быть!..

-- Главное -- личности не задевать! -- кто-то произнес.

-- Не в личности дело, а что газета может отозваться на всю Россию... А Галкину во всем можно довериться.

Некоторые из дам обещались писать. Хозяйка сказала, что она пришлет Галкину сочинение своего девятилетнего сына, который недавно написал восход солнца. Другая помещица тоже обещалась прислать Галкину сочинение своей двенадцатилетней дочери.

-- А вы, господин Галкин,-- говорил один помещик при прощании,-- можете в газете сделать небольшой отдел для гласности и там легонько касайтесь -- приказчиков, становых... Через это газета будет серьезней.

Вообще газета была принята благосклонно.

III

Возвращаясь домой, Галкин представлял, как его газета будет ходить по рукам,-- и вот внезапно оживет знакомая ему окрестность, все будут толковать о новостях, о статьях, в ней помещенных... говор, спор, крик... Помещики, возбужденные интересами, близкими их сердцам, воспрянут от своего сна, задвигаются, примутся писать, возражать, шуметь -- точно члены английского парламента... Что за диво! И вдруг все это уже разносится далеко... доходят слухи до начальства, узнает губернатор, вызывает Галкина к себе и... благодарит, жмет руку и дает позволение печатать газету, говоря:

-- Да помилуйте, благороднейший господин Галкин, вы все это печатайте... Ведь сколько, я воображаю, вам трудов-то с этим переписыванием...

Галкин кланяется и отвечает, сильно тронутый:

-- Не знаю, ваше превосходительство, но мне кажется, что руководил меня в моем намерении -- мой гений...

Губернатор внимательно смотрит на Галкина... "Однако действительно,-- подумал Галкин,-- надо заняться газетой посерьезней..."

IV

В ту же ночь в деревне Быково в ветхой избе сидел учитель Чаркин с регентом. Перед ним на столе стоял полштоф водки.

-- Выпейте, Егор Кирилыч,-- говорил регент.

Приятели пили, закусывали и смотрели друг на друга молча.

У окна сидела жена регента. Ее лицо выражало, что пьянство мужа для нее не новость...

Регент и учитель снова начинали:

-- Выпьем, Егор Кирилыч.

-- Выпьем, Семен Семеныч.

Явился другой полштоф. Дело, может быть, и кончилось бы тем, что приятели молча допились бы до беспамятства; но прежде чем это случилось, к ним явился мужик -- голова из соседней деревни.

-- Ну, будьте здоровы! -- говорил голова, входя в избу и пошатываясь.-- Ныне что-то спесивы стали ученые: никто в гости не пожалует... Егор Кирилович, а ты, я тебе скажу, имеешь в своей голове воно какого царя... Ты меня за пояс заткнешь... (Голова взялся за полштоф.) Вы не взыщите... Эко, подумаешь, что значит образованность-то!.. Ну, будьте здоровы...

-- Вы слышали, Галкин газету издает,-- сказал регенту учитель.

-- Ну, что ж?..

-- Напишите что-нибудь.

-- Какую газету? -- спросил голова.-- Историю?

-- Газету. Тебя будут описывать, как ты ведешь себя на сходке...

-- Понимаю... на сходке... значит, я действую там... обладаю своим народом... А вы, господа, посмотрю я,-- очень хитры!.. Только что давайте сперва порешим: кто из нас кого умней?.. А этак мы без толку просидим... Семен Семеныч!.. ты регент! я тебя за это люблю! Ведь ты человек горемычный?.. Тебя барин выписал, да пренебрегает тобою, в конуру поселил. А я тебя озолотил бы!.. Ну, теперича разгадай же мне, что значит -- "Векую отринул мя"? "Яко лядвия моя наполнишася поруганиями"? Изволь раскусить; да чтобы было складно.

Скоро беседа кончилась. Учитель, прислонясь к стене, спал; регент, свалившись на пол, тоже спал. Голова один сидел за столом и с иронией глядел на приятелей.

-- Анна Федоровна! -- сказал голова, поднимаясь и обращаясь к жене регента,-- давай, матушка, приберем твоего мужа на постель; нехорошо ему валяться!.. Мне, право слово, Анна Федоровна, жалко вас; ей-ей, смерть жалко! Векую отринул мя... Ну, бери его за ноги...

Голова уложил регента на кровать и сам лег с ним рядом, бормоча: "Дай нам сперва выспаться... никак из раннего утра пили..."

V

Галкин сильно хлопотал насчет газеты; он был у учителя Вьюгина, у ротного, ездил по помещикам и кого просил написать об эмансипации женщин, кого -- о движенье вперед. Учитель Чаркин, дрожа с похмелья, дал ему статью под заглавием "Нищий солдат"... Раз, возвращаясь пешком от ротного, Галкин был остановлен звеневшим колокольчиком. По деревне Ивовке ехал, качаясь туда и сюда, офицер. Поравнявшись с Галкиным, офицер закричал:

-- Господин Галкин, господин Галкин!

-- Здравствуйте, господин Загвоздкин!

-- Здравствуйте! здравствуйте! Стой, кучер... Господин Галкин! я слышал, вы издаете газету?..

-- Издаю...

-- Ну, так!.. нарочно хотел заехать... Поместите вот эти стишки... я хочу, чтобы их дамы прочитали... Я буду постоянным вашим сотрудником... Да нельзя ли вам хорошенько разжечь в газете помещика Ерыгина... Что это такое? вчера я насилу от него уехал!..

-- Неужели?

-- Да что на него смотреть! Так и напишите в газете: "Ерыгин -- дурак!"

-- Вы заезжайте ко мне,-- сказал Галкин,-- поговорим...

-- Да я не одет... Погодите... Разве переменить панталоны?..

Офицер сошел с телеги и стал доставать из узла что-то, говоря:

-- Как вам покажется... Сейчас у Куропаткииа пять бутылок рому выпили...

-- Уж не лучше ли вам ко мне заехать в другое время?-- сказал Галкин.

-- Ну, ладно... можно и в другое время,-- отвечал согласный офицер.

Колокольчик снова зазвенел...

Пришедши домой, Галкин получил письмо.

-- Кто это принес? -- спросил он лакея.

-- Хоботовский человек... от барыни... Письмо было таково:

"Федор Семеныч! посылаю вам сочинение моего Петеньки и прошу его поместить в вашей газете. Да вот что (это между нами): пожалуйста, напишите про Акулину Васильевну, скажите: такая-то и такая-то барыня (имени не говорите) в разговоре беспрестанно повторяет "сэ врэ"... {Это правда (от фр. се vrai).} и шляпу носит набок... Ради бога... Ваша газета, я слышала, будет ходить по всему уезду... (Смотрите, про это никому не говорите.)

Уважающая вас Хоботова"

В комнату к Галкину вошел помещик Ерыгин.

-- Мое почтение,-- сказал Галкин,-- давно вас не вижу... Ну, что новенького?.. слышали про газету?..

-- Слышал, слышал,-- сказал Ерыгин и затворил за собою дверь.-- Превосходно, батюшка, вы выдумали; я приехал нарочно к вам: сделайте одолженье (Ерыгин начал шепотом)... обяжете меня; мы как-то с Хоботовым поссорились; он возьми раз ночью -- отправился к моему дому и всех собак борзых перестрелял... Клянусь богом!.. Ведь вот разбои какие!.. Я бы и судом это дело повел, да улик налицо нет... Я это, однако, не оставлю так... А покамест вы на него составьте что-нибудь,-- да пожестче! Да, черт возьми!.. Ну, ради самого Христа!..

-- Ведь, господа, рассудите,-- сказал Галкин,-- этак у нас газета превратится -- я не знаю во что...

-- Да ничего!.. Вы там сделайте с благородною целью... Назовите: "Гласность".

-- А там поручик Загвоздкин на вас просит написать...

-- Пускай его!.. Вы только Хоботова залепите.

-- Отчего вы сами не напишете?..

-- Я не могу!.. Клянусь вам... не могу писать... У меня, ежели я стану писать, пойдет и подлец и скот,-- не могу!..

-- Ну, мы увидим. Вы же, между прочим, напишите сами и покажите мне после...

Не прошло получаса после того, как Ерыгин уехал, к Галкину явился Кобелев -- помещик.

-- Я вот вам написал статью о воспитании,-- начал басом помещик,-- но дело не в том; я прошу вас, скажите в газете следующее: у одного человека помещик Куро-паткин стог сена украл... так-таки буквально украл... И добавьте, что такие поступки называются низостию... До свидания...

-- Для чего же вы меня-то заставляете писать? -- спросил Галкин.

-- А для чего же вы затеяли газету? Ну, так я сам напишу...

-- Да уж лучше вы напишите; только полегче, Прохор Прохорыч.

-- Я посмотрю... А то прямо озаглавлю статью: "Вор!"

Через неделю деревенская газета была готова. Галкин разослал ее, куда только мог: всем своим знакомым, даже некоторым дворникам и приказчикам.

VI

ДЕРЕВЕНСКАЯ ГАЗЕТА

Программа

1) Современные вопросы.

2) Изящная литература.

3) Сельское хозяйство.

4) Дневник происшествий и слухи.

5) Стихотворения.

ЖЕЛАНИЕ

(Поcв. m-me Хоботовой)

Луна, прошу, укрой свой луч

Там дальше, дальше среди туч.

Во мраке ночи мне милей

С прелестной девою мечтать,

Во тьме приятнее мне с ней

Средь поцалуев засыпать...

Тогда лишь жизнь мне так приятна,

Душа желания полна...

Меж тем, как бы сквозь сон,-- невнятно

Мне про любовь твердит она...

Луна! прошу, укрой свой луч

Там дальше, дальше среди туч.

Рот. ком. Ведеркин.

СЦЕНА

У редакции "Деревенской газеты" на крыльце сидит с пасмурным видом лакей. Перед ним без шапок стоят два мужика.

Лакей. Разве не слыхали? -- газета издается... сочинения пишут.

Мужик. Про кого?

Лакей. Про кого? Про вас!

Мужик. Что пишут?

Лакей. А то, что вы никакого просвещения не имеете... И натурально, это предписание прочтут помещики, потом становые, и все утвердят, что вы точно народ ничтожный... Грубости в вас дюже много...

Мужик. А дальше что?

Лакей. Дальше пошлют это доказательство к военному начальству.

Мужик (помолчав). Зачем?

Лакей. Это спроси у военного начальства; уж наверно этого дела не пропустят даром...

Мужик (печально). Ну, за что же?

Лакей (сердито). Говорю--за невежество ваше! Ежели бы вы себя вели деликатно, ничего бы этого не было....

Уч. Вьюгин.

ДНЕВНИК ПРОИСШЕСТВИЯ

9 июля. В наши окрестности вступил Г-ский полк,-- с чем и поздравляем почтенную публику.

11 июля. В селе Утине совершалось поминовение по дьячку Андронову. Звонкий голос покойного и усердие к службе, без сомнения, долго будут жить в памяти утинских прихожан.

12 июля. В деревне Шинках суд производил следствие по повесившейся бабе и нашел, что баба лишилась жизни по причине сумасшествия. Суд обедал у приказчика. После обеда, говорят, становой пел песни...

13 июля. Помещик X. давал вечер, на котором было до 25 человек гостей; играли в ералаш; молодые люди танцевали и выказывали в танцах необыкновенную ловкость и даже силу... В гостиной читали объявление о "Деревенской газете"... Ужин был отменный; было до трех сортов вин: херес, сотерн и кагор...

14 июля. В селе Горлове был храмовой праздник. Одна помещица, приехавшая к обедне, была одета великолепно: ее белое платье, при ярких лучах солнца, представляло невыразимое зрелище... Эта дама на паперти объяснялась с другою дамой на французском диалекте, и между ними слышались следующие иностранные слова: "вузавэ резон, о жур дюи {Вы правы, сегодня (от фр. vous avez raison, aujourd'hui).} и сэ врэ", что также составляло особенную прелесть среди толпы мужиков и баб... (Продолжение ниже.)

О НЕВЕЖЕСТВЕ МУЖИКОВ

(Статья помещика Ерыгина, направлена на некоторую личность)

Говорить мне или молчать?.. Недавно я собрал своих крестьян и начал их спрашивать о разных теоретических предметах, имея в виду ту мысль, каковы у этих людей нравственные способности?..

-- Для чего вы созданы?

Иные отвечали, что не знаем; другие сказали, что "мы созданы для своего господина..."

-- Неужели только? -- говорил я, но ответа не добился.

-- Илья! Для чего тебе дана жена?

-- Известно,-- сказал он,-- на потребу...

-- Что это значит?

-- Не знаю...

-- Ефим! ты что скажешь?

-- Жена нам дается,-- сказал Ефим,-- на подмогу.

-- На какую подмогу?

-- Стало быть, чтобы тягло выходило.

-- Отвечай, Петр! что с нами будет на страшном суде?

-- Да все помрем, батюшка...

-- Ну, говорите, для чего вы созданы?

-- Для вашего здоровья!!.

После того, что я привел, нечего более доказывать заглавие этой статьи... Это и было именно предметом моего исследования... Но обратимся теперь к другому.

Если так невежлив мужик, говорящий сказанные нелепости, то как же невежлив должен быть помещик, который в ночи 18... года, августа... перестрелял всех моих борзых собак?..

П. Ерыгин.

НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ О ВОСПИТАНИИ ДЕТЕЙ

(Статья пом. Кобелева)

Слушая постоянные толки о воспитании крестьян, я молчал и долго не решался высказывать своего мнения. Но как просвещение стало распространяться даже и по деревням, чему доказательством служит сия газета, то я думаю вкратце передать свои мысли. По моему наблюдению, надобно детей, во-первых, учить так, чтобы они были, так сказать, с ног до головы и с головы до ног пропитаны -- повиновением... Для этого надобно сочинить такую особую книгу под заглавием: "О повиновении". Как же можно допустить, чтобы воспитанники -- кого-нибудь не слушались?.. А что из них будет, когда они сделаются взрослыми?.. Например: можно ли допустить следующее: раз я зашел из любопытства в училище экономических крестьян. Там сидел учитель и толковал одному крошечному мальчику -- вычитание. Он объяснял ему так:

-- Ну, положим, ты имел у себя десять бабок; слышишь?

-- Слышу.

-- Положим, теперь ты из них проиграл пять. Сколько у тебя осталось?

-- Когда же я проиграл? -- вдруг возражает мальчик. Нет, этак нельзя!..

Во-вторых, следует воспитанникам внушать дух смирения... Тут нужна тоже книга попространней "О повиновении". Мы понимаем, как люди уже образованные, что эта доблесть необходима каждому...

Далее, кажется, читатели сами видят, что нужно говорить о самоотвержении... Со временем я буду много говорить о самоотвержении, но теперь спрошу об одном: где всему этому учить? Нужна отдельная для этого изба. Я скажу, не только изба, но даже и библиотека, состоящая из предложенных мною книг. Вот поэтому-то я и советую: наложить на жителей сбор, а пред этим собрать их и сказать им хорошую речь...

Таким образом, сбор на избу будет очень хороший. В этой избе и начать учить... "Что же дальше?" -- спросят меня. "А дальше остается вознести хвалы к небу",-- отвечаю я. Разве еще нужно разъяснять, как скамейки ставить в школе, какие иметь розги и пр...

NB. Теперь приступаю к описанию одного человека, которого знают все; я имени его пока не скажу; он высок ростом, брюнет, довольно приятен на вид; имя ему: вор!.. 18... года во время сенокосу, перед вечером, этот человек приказал навьючить на свою телегу вовсе ему не принадлежавший воз сена!

Пом. Кобелев.

БАЛ

Люблю на шумном я балу

С красавицей вальсировать,

Люблю и в темном уголку

Ее к груди моей прижать.

Но во сто раз милее мне

Остаться с ней наедине...

Поруч. Загвоздкин.

ДНЕВНИК ПРИКЛЮЧЕНИЙ

(Продолжение)

14 июля. За селом Горловым (во время храмов. праздника) помещик Ч. вывалился из своего экипажа и сломал себе шею. Уездный доктор ежедневно бывает у больного и советует ему не употреблять в будущее время спиртных напитков: насчет же шеи уверяет, что она будет кривая.

16 июля. У помещика Д. родились вдруг две дочери. Сердечно радуясь такому сюрпризу, родитель от многих из своих соседей уже принял поздравление. Он, между прочим, сказал, что "любопытно знать, что из этих малюток выйдет? Умрут они или нет?.."

17 июля. В деревне Пискареве какой-то проезжающий, на станции, утром, заплатил дворнику за ночлег гривенник и вышел на улицу к своему экипажу. Когда дворник сказал, что ему гривенника мало и при этом (в виде упрека) показал деньги, тогда проезжающий, развернувшись, рассыпал эти деньги по грязи... В этой грязи после двор-пик отыскал несколько своих зубов...

СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО¹

Лечение молодых телят

(Ст. пом. Хоботова)

Новорожденные телята, по наблюдению моей скотницы, бывают подвержены опасной болезни: воспаление языка. Лекарство, по словам той же скотницы, есть тряпка, намоченная в холодную воду.

В будущем No я намерен побеседовать с читателями о своей новой молотилке, за которую я заплатил 400 рублей; еще об аглицкой свинье, которую вчера привез.

САТИРА НА Г-ГО ПИСАРЯ

(Соч. дьячка села Нового)

Егор удалый был детина --

Самый хвацкий молодец!

Крестьяне все пред ним -- скотины.

Душил он их, как волк овец.

А ныне он -- Егор

Носит лапти без обор (веревки).

Дьяч. Щукин.

САТИРА НА ЛЕСНОГО СТОРОЖА

(Сочин. того же поэта)

Для солдата Щедрина

Купить надо штоф вина.

Он щедрит, как отец сыны --

Велит всем рубить осины.

В лесе негде сесть кукушке;

Одни пенья да макушки!..

Дьяч. Щукин.

ВОСХОД СОЛНЦА

(Сочинение 10-летнего автора г. Хоботова)

Заря позолотила восток. Птицы уныло кое-где повесили головы и спали. На небе были серые полосы. С одной стороны полоса похожа на нитку, с другой стороны она тянется будто бы полено... Везде безмолвно... С одной стороны домы крестьян кажутся покосившимися, с другой развалившимися.

Наконец, появилось солнце, улыбаясь, точно юноша, беспечно играющий на руках своей матери¹.

10-ти летний г. Хоботов.

РАДОСТЬ

Прекрасна, светла и любовна,

Душа веселится моя.

Да здравствует Марья Петровна,

И ручки, и штучки ея...

Поруч. Загвоздкин.

НИЩИЙ СОЛДАТ

(Из моих записок)

(Статья учителя Чаркина)

В наших окрестностях бродит один побирающийся старый солдат, которого, вероятно, все знают; у него обыкновенно сума в руке и шапка, которую он никогда не надевает; он, как известно, ходит очень тихо, потому что очень дряхл и слаб и вдобавок почти слеп.

Однажды он против окон нашей кухни пел: "Помяни, господи, благородителей во царствии твоем!" Пение было дикое и наводящее ужас...

-- Поди, дедушка, закусить,-- сказала старику наша работница.

Нищий вошел в избу и сел за стол. Работница подала ему щей. Я завел разговор с ним.

-- Сколько, дедушка, тебе лет? Лет сто будет?

-- Нет, не будет сто лет,-- ответил он, разламывая корку хлеба.

-- Плохо тебе жить?

-- Плохо...-- равнодушно ответил он и стал есть щи.

-- Пенсию получаешь?

-- Нет, не получаю...

-- Отчего?

-- Просить некого... оттого побираюсь... Я две медали имею...

-- А начальство?

Старик молчал.

Что он говорил -- говорил таким спокойным тоном, что делалось больно!.. Лицо его ничего не изображало... Глаза его не отрывались от щей...

-- Надо губернатора просить,-- сказал он,-- может, пансион дадут. Я служил все двадцать пять лет.

-- Отчего же ты не просишь его?

-- Из-за паспорта начальство не пускает. "Как тебя пустить, говорит, паспорта нет". А паспорт мой сгорел, как деревня сгорела.

-- Так ты бы так и объявил.

-- Я говорил... просили у меня целковый... я не дал...

-- Стало быть, все дело из-за целкового?

-- Мне теперь целковый не нужен. Я скоро умру.

-- Ну, если ты болен сделаешься, долго будешь лежать -- кто тебя станет хоронить?.. У тебя есть родные?

-- Никого нету...

Старик перестал есть, достал из-за пазухи кошелек и сказал мне, забыв, по-видимому, все:

-- Берегу... два рубля сорок... когда умру -- помянуть меня...

Старина! старина! Отчего так равнодушно и холодно лицо твое?

Неужели это правда?

Уч. Чаркин.

К ГАЗЕТЕ

Пусть раздается на полсвета --

Деревенская газета!..

Редактор Галкин

NB. Редакция просит гг. читателей присылать, если можно, своих людей для получения газеты, адресуя: в деревню Ивовку -- Галкину. Газета выходит по воскресеньям.

VII

Газета читалась повсеместно: около десятка селений вошло в круг читателей, про нее знали даже крестьяне, которые объяснили ее по-своему...

Села Горлова приказчик, прочитав газету, велел позвать к себе земского.

-- Кто прислал эту газету?-- спросил он.

-- Да всем разносят... от помещика Галкина.

-- Ты знаешь, здесь надо мною смеются?

-- Да это я давича прочитал... насмехаются...

-- Что же это такое будет? -- в отчаянии произнес приказчик.

-- Что ж мудреного? многих зацепили...

-- Стало быть, требуется...

-- Верно, куда-нибудь это пойдет?

-- Должно быть, к исправнику... а то в суд... что ж, на миру и смерть красна...

-- Еремей! слышал, грамота какая-то ходит? -- говорил мужик в толпе народа, стоявшего у постоялого двора...

-- Слышал, малый. Это бумага из Питера доставлена...

-- Братцы! дворник сейчас обещал нам ее дать...

-- Ой ли?.. Пойдем попросим... Ну, Илья, Егор, трогай!..

-- Что вы орете-то!.. Разве можно так?.. Тут полегоньку надо... Иван, поди ты один и спроси у дворника: нельзя ли, мол...

Дворник дал мужикам газету. Они с замиранием сердца побрели с газетой в ближний пустой сруб, и один из мужиков начал читать...

-- Повнятней, Гриша! Ну, начинай...

-- Стой, ребята! Не шелохнись! Должно, она самая...

-- Читай...

-- Погодите, братцы,-- дай ухом приладиться: с богом! отчаливай!

-- Начинать?

-- Погоди... Егор! прими голову-то!.. не слышно... Валяй!..

-- Начинать?

-- Начинай...

-- Смирно... Ей-богу, она!

-- Читай знай! Увидим...

-- Постой ты, братец, мне виски-то прижал больно!

-- Эх, дураки!.. Когда вы уладитесь!..

-- Да вот все Еремей... Ну, читай: я знаю, это не она...

-- Знахарь! пошел прочь!..

-- Давай об чем?

-- Давай!..

-- Да замолчите, что ли, вы?..

-- Ну, ну!.. Не пикни! пригнись, Федор... Я на плечи-то к тебе навалюсь...

-- Навались!.. Начинай!..

-- Постой, дай дверь затворю...

-- Когда там затворять?.. Тише!

-- Тише!..

-- Погоди, я на полати влезу...

-- О, дурак!.. выдумает!..

-- Ребята!.. а что, я вижу -- лучше грамоту нести вон...

-- Как вон? трогай! готово!..

-- То-то, готово!

-- Т-с-с-с-с-с-с...

Один мужик начал читать:

-- Второе!.. нет, так!.. второе: мальчикам внушать дух сми-ре-ния.

-- Нет, должно, не то!..

-- Что там такое?

-- Да вот, говорит, дух смирения...

-- Чего там? Ты, верно, не туда забрал, повыше возьми! Сызнова...

-- Ты сперва перекрестись...

-- Да, по делу-то надо всем перекреститься...

-- Ну, что ж?..

Мужики все перекрестились...

-- С богом!..

-- Начинай!.. Смирно!..

-- Гриша! откопай получше весточку-то!

-- Готово!..

Мужик зачитал: "Я и советую наложить на жителей сбор, и ежели..."

-- Что, Гриша? как?

-- Наложить на жителей сбор...

-- Братцы, пойдем же лучше в другой сруб: тут как-то не ладно...

Все решили идти в другой сруб. В другом срубе снова Григорий зачитал...

-- Погоди, Гриша, я разденусь: послободней будет...

-- Давай уж, коли так, все разденемся...

-- Свиньи вы, свиньи!.. Я вижу -- вы слушать-то не хотите!..

-- Как не хотим?.. Ну, мы в одеже останемся...

-- Начинай!..

-- Шапки-то снимите...

-- Сняли... Читай!..

Вдруг в толпу ворвался дворник и закричал:

-- Эй, газету давайте!.. Один благородный приехал... желает любопытствовать.

Дворник вырвал у Григорья газету и скрылся. Мужики молча вышли из сруба.

На третий день после выхода газеты, когда Галкин ждал о ней слухов, учитель Чаркин сидел в доме быковского регента. У окна по-прежнему сидела жена регента.

-- Анна Федоровна! -- говорит учитель,-- выпейте же с нами... Ну, хоть в честь газеты...

-- Нет-с... Вы знаете, я не употребляю...

-- Ну, выпей,-- сказал регент, читая газету,-- сколько можешь...

Анна Федоровна немного выпила.

-- Что, как газета? -- спросил учитель.

-- Хороша!.. Кажется, Галкин никого не щадит... Учитель выпил и сказал:

-- Тут вот в чем штука: Галкин -- увлекся... он начал заходить туда, куда помещики не заходят, он начал карать свою братию. "Я, говорил он мне, хочу из газеты сделать пистолет да стрелять из него... а то несерьезно будет..." Ну, он своих соседей хорошо не знает... Я живу с ними семь лет... Я об этом Галкину говорил: он только твердит, что ныне такое время, все стремится вперед, и помещики...

В избу вошел Галкин.

-- Сейчас ездил к Выогину, завернул по пути и к вам,-- сказал Галкин.-- С газетой бог знает что делается!..

-- Что такое?..

-- Да вот, получил несколько писем.

Галкин достал из кармана одно письмо и прочитал (письмо было от Хоботова).

"Получил я вашу газету и с нетерпением распечатываю. Читаю и, во-первых, нахожу, что там моей жене какой-то ротный пишет, как он среди поцелуев засыпает... Во-вторых, в газете пишет и дьячок, и пономарь, и какой-то Ерыгин, у которого я будто перестрелял собак... Об этом я с ним лично потолкую... Теперь позвольте у вас спросить: кто сочинял у вас слухи?.. Я знаю, что это вы... Так вот как я с вами поступлю!.. Так как вы газету свою раскидали на постоялые дворы и, одним словом, по всему уезду,-- то я, значит, как опубликованный, имею для вас один гостинец... Вы увидите его после... я не оставлю вас так..."

-- Хорошо?-- спросил Галкин.-- Вот другое... от Куропаткина: "Федор Семеныч!.. Что вы, взбесились? Пишете на весь свет, что моя жена родила двойню!.. Я отказываю вам от своего дома... Ведь это -- я не понимаю!.. "

-- Вот третье,-- от помещицы Сундуковой: "М. г. Федор Семеныч!.. благодарю!.. благодарю!.. Как я рада, что вы задели Акулину Васильевну!.. Это сэ врэ -- превосходно... Как будет этим довольна Хоботова!.. Муж мой просил передать вам благодарность за то, что вы поместили -- о его неприятеле и сердечном враге Воронине, который сломал себе шею... Он вам от себя напишет после... Он поехал в город... Прощайте... Цалую листки вашей газеты..."

Галкин прочитал четвертое письмо от помещика Ужина.

"Господин Галкин! Вы отчего не поместили моей брошюры насчет Ерыгина?.. Что я его называю стервой и пр., так вы и поцеремонились?.. Нет, вы не церемоньтесь!.. Я с вами разделаюсь. Брань других вы помещаете, мою нет!.. Я вам сюрпризец приготовлю... Поверьте, я свое слово сдержу... черт возьми..."

Наконец, было пятое письмо, Ерыгина:

"Федор Семеныч! Завтра у Кобелева вечер: будут все... Приезжайте непременно... будем строить планы насчет второго нумера... Я и Кобелев тискаем вас в своих объятиях за вашу милую газету и от души благодарим, что вы наши статьи поместили и ни словечка из них не выкинули. Браво!.. Россия, вперед! Вы говорили правду в объявлении: да здравствуют Северо-Американские Штаты... То есть я до сих пор не пойму: каким это образом вам взошла такая идея! Ну, да после... Одним словом, гласность, гласность!.. Я вам столько чудес открою... Приезжайте же!.."

Приехав от регента домой, Галкин еще получил два письма: одно было от помещика Чухина, жившего очень далеко от Галкина.

"Поздравляю вас, Г. Галкин, с успехом!.. Каким-то образом в нашу окрестность залетела ваша газета и произвела такой взрыв, что до сих пор,-- когда я пишу эти строки,-- дым и чад не перестает... Просто битва на Куликовом поле... Многие узнали в обличениях ваших себя... Один говорит, что я действительно у какого-то дворника зуб выбил, другой, что он сломал себе шею,-- и пр. Но главное, все кричат, что вы ренегат, что вы хотите против своих же открыть полную гласность да заставить читать мужиков и т. д. Целая гурьба хочет ехать к вам... Но некоторые обещаются жаловаться губернатору... Между всем этим идет спор такой ожесточенный, что многие подлетают во время прений друг к другу с красными лицами... Прощайте -- вы гениальную штуку выкинули".

Помещица Хоботова писала:

"Прекрасный Федор Семеныч!.. Мой муж сердит на вас, как зверь какой!.. Но это ничего... Не ослабевайте,-- (спасибо вам за Акулину Васильевну). Я вас еще кое о чем попрошу... А мужа моего не бойтесь... Я его укрощу мигом!.. Он ручной... жаль, что глуп непомерно... Он ныне утром все рылся в своем кабинете, звенел и громыхал чем-то... а вечером говорил: "Он, говорит, зарядил в меня гласностию, а я заряжу в него пулею..." Не пугайтесь!.. Завтра у Кобелева вечер, приезжайте, я там буду... От всего сердца жму вам руку..."

Галкин, сидя один в своей комнате, смотрел в потолок и самодовольно улыбался.

VIII

На другой день вечером Галкин был у Кобелева, который ждал к себе гостей; Ерыгин, помещица, любившая русские песни, помещица Сундукова с четырьмя дочерьми -- были уже там. Первым делом Галкин прочитал Кобелеву и Ерыгину письма, полученные им от писателей.

-- Это вздор!-- кричал Ерыгин,-- продолжайте!.. продолжайте!.. на этих господ нечего смотреть. Они себя не понимают, где же им понять благородную цель газеты?..

-- А какова моя статья о воспитании? -- спросил Кобелев.

-- Славная! -- воскликнул Ерыгин.-- И так вы всё говорили о воспитании... вдруг -- вор!.. Все равно как я: говорил о невежестве мужиков, вдруг -- цап!.. на собак и свернул...

-- Действительно,-- подтвердил Галкин,-- вы изложили мило!.. А что же, вы приглашали к себе нынче кого-нибудь?

-- Как же! всех поголовно,-- сказал Кобелев.-- Я даже врага своего, Куропаткина, пригласил. Хоботову написал, что Ерыгин у меня не будет -- приезжайте; Куропаткину, что вы не будете; Загвоздкину, что Ерыгин не будет... Ерыгину, что Хоботов не будет... Ерыгин не боится встречи с своим приятелем.

Наконец, гости все съехались, а именно: Хоботов, которого насильно привезла жена и который, никому не кланяясь, прямо засел в угол и принялся курить трубку, Куропаткин, который, завидев Галкина, пошел от него в сторону, да и хозяину почти не поклонился, как несправедливо обвиненный им в покраже сена... Наконец, офицеры, в числе которых был ротный и Загвоздкин, несколько избегавший дам как сочинитель неблагопристойных стихов.

Стали пить чай. Все шло тихо: переговаривались о сенокосе, о собаках -- и уже после чаю зашла общая речь о газете.

-- Нет, господа, я так чернить себя не дам,-- вдруг закричал Хоботов.

-- Тише, что с тобой? -- сказала его жена,-- ну, ты разве первый? Всех там коснулись... благородная цель газеты этого требует...

-- Помилуйте, что вы обижаетесь? -- сказал Галкин.-- Я вас и не думал трогать... там икс написано...

-- А позвольте узнать,-- перебил Ерыгин,-- кто у меня собак перестрелял в прошлом году?..

-- Господа, надо говорить хладнокровно; помилуйте! -- сказал ротный,-- ведь этак может наш дебош далеко отозваться... Как вы думаете?

-- Именно!.. Затеяли газету -- такую высокую, можно сказать, вещь... и вдруг...

-- Я знать ничего не хочу! -- воскликнул Куропаткин.-- Я завтра еду к исправнику, чтобы он донес губернатору.

-- Успокойтесь! -- сказал Ерыгин.-- Губернатор все знает; он Галкина вызывает к себе и хочет ему позволить печатать газету... Это известие мы вчера из губернии получили...

-- Пустите-ко меня! -- тихонько сказал вдруг Хоботов.

-- Куда? куда? Что с вами?

-- Куда? -- завопила жена Хоботова.

-- Пустите меня! -- закричал Кобелев.

Офицеры оказали всю свою храбрость. Они ловко придержали помещиков.

-- Прочь газету! Что это за мода? Что за газеты такие в деревне? -- крикнул Куропаткин.-- Я приехал объяснить, что никто не смеет писать, что моя жена там...

-- Ну, вы и объяснитесь... Но запретить газеты вы не можете; необходимость ее сознало все общество.

-- А что, господа, я слышал! -- сказал ротный.-- Кто-то, будто бы из помещиков, вчера и ныне ездил по деревням и обирал газету.

-- Это я! -- сказал Куропаткин.

-- И я обирал!-- прибавил Хоботов.-- Но я с вами говорить не хочу...

Он взял фуражку и вышел в переднюю, за ним Куропаткин. В зале слышно было, как хлопнула уличная дверь.

-- Господа,-- тихо сказал Галкин,-- знаете ли, какая мысль пришла мне в голову?

-- Какая?

-- Изволите видеть... мы с вами затеяли газету, вещь неслыханную... газета идет... Все вы прекрасного мнения о газете... При всем этом мне сейчас и показалось...

-- Что?

-- Что мы забрали с вами в голову ужасную глупость! Поверьте -- глупость! Ну, рассудите холодно: куда мы стремимся?

Все будто оцепенели...

-- Куда идем с этой газетой?.. Друг друга бить и колотить? Что из всего этого выйдет? Да, что? Бед наживем!..

-- Так! так! -- твердили все.-- Это вы заметили верно...

Все нашли, что в их головы забралась точно глупость...

IX

Прошел целый год. Газета давно прекратилась. Галкин по-прежнему ездил к своим соседям -- но не как простой Галкин, а как человек с гениальной головой, потому что умел когда-то так сильно одурачить такую бездну народа. Некоторые, видимо, и не всегда признавали его за гения,-- это потому, что он был им врагом; но в душе и они не могли не сознаться, что Галкин точно человек необыкновенный; потому что кто бы мог произвести такую знаменитую катастрофу деревенской газетой из обыкновенных людей?.. А тут еще прошел слух, что Галкин все это сделал преднамеренно...

1860

¹ В будущем No поместятся статьи: "О выжигании тока" и "О лечении мыта".

¹ Редакция не может не изъявить благодарности родителям 10-летнего автора, сочинение которого носит в себе задаток непременного таланта.

БРУСИЛОВ

Поздно вечером в доме провинциального чиновника Брусилова сидел на старом диване его сын, лет семнадцати, устремив свои глаза в пол и опустив широкие руки на колени. Рядом с ним лежал белый узел. У стола сидела его мать. В соседней комнате слышалось храпенье самого чиновника, недавно возвратившегося из трактира.

-- А то подумай, Костя: не остаться ли тебе здесь?-- говорила старушка,-- авось приищешь себе местечко в приказных... А то Петербург... такая даль...

-- Нет, матушка, я уж давно решился идти... Может быть, со временем помогу семейству. Да мне здесь все надоело: надоел отец, надоела гимназия... Что говорить! давно отправляться пора... Не горюйте... У нас свои стремления... мне легче, что я иду.

-- Да я не препятствую: господь с тобою! -- говорила мать, боясь противоречий, вредных путешествию,-- только не знаю, как ты будешь жить в Петербурге?.. денег у тебя нет... Вот жила век целый, хоть бы грош какой припасла.

-- На дорогу будет с меня... Да вы не плачьте, а лучше разойдемтесь, матушка: помните, что чрез год я возвращусь к вам студентом...

Мать начала крестить сына; наконец, проговорила:

-- Добредешь ли ты, мой родной?.. Дорога дальняя...

-- Только до Москвы; а там машина,-- сказал сын, перевязывая узел; но, услыхав, что мать плачет, замолчал.

Мать поторопилась выговорить:

-- Ну спи себе, мой ненаглядный!

-- Что вам кажется странным сделать каких-нибудь полтораста верст? -- добавил сын вслед уходившей матери,-- любая старуха пройдет больше...

Молодой человек сел за стол и начал что-то вписывать в памятную книжку, в которой находились разные исторические и статистические сведения, сцены, монологи и собственные заметки под заглавием: "Соображения". Эти соображения были весьма отрывочны и, по-видимому, писались на лету. Они были в таком виде:

"18** года** числа. Мы просили позволения у инспектора издавать рукописный журнал; он не позволил. После мы услыхали от его лакея, что он называл нас поросятами. Учителя, узнав о нашем намерении, все скорчили гримасы... Сколько было припасено!.. и критик даже был готов...

Отец председательствует в кабаке ровно неделю. Неужели этому не будет конца!..

Петербург! Петербург! Сколько ты вдыхаешь в мою душу жизни, святых надежд!.. Ты кажешься мне великим сокровищем... Без тебя здесь глушат молодость. В доказательство, как я тяготею к тебе, я иду к тебе пешком... Да я ли один? Мысль о тебе озаряет много сердец...

На человека без коренного образования не полагайтесь: он будет во всякое время толковать о просвещении, о прогрессе единственно для упражнения себя в красноречии. Наши учителя нынче будут читать о Шекспире, Байроне; завтра за картами дойдут до драки; а ученику сделают первую на свете низость.

Говорят, наш географ недавно сочинил следующие стихи:

О! как приятно с девой в ночи

Сидеть в саду, когда сад пуст,

Лобзать ее, глядеться в очи --

И вдруг рвануться в дальний куст.

Провинциалы не потерпят вас, если вы явно образованный, просвещенный человек. Они вас будут слушать с испугом и недоверием и будут стараться избавиться от вас. Явитесь вы просто чиновником, любящим выпить,-- вы будете понятны и любимы.

Я заметил, что труд сам по себе имеет целебное влияние на нравственную сторону: он именно складывает характер человека. Если бы мне дали в Петербурге какое-нибудь содержание! Пусть какое угодно берут обязательство... Чувствую, что мне предстоит там борьба... Я горд... Застигни меня голод, я решусь умереть, но не унижусь до просьбы... Находят, что я несообщителен. Пока останусь при всем, чем богат, в таком виде явлюсь в Петербург,-- там начну новую жизнь...

Кажется, человек может жить без пищи больше недели... Вчера учитель истории с улыбкой спрашивал меня, правда ли, что я собираюсь в Петербург? Странно! чего ж тут усмехаться?.. Не поймешь, что это такое делается!

Всем моим товарищам от души желаю университета... В Андрееве виден будущий литературный богатырь... Кто-то из товарищей спрашивал: "А что, если Андреев пойдет в подьячие? Что выйдет?" -- Вероятно, подьячий и выйдет.

Сегодня я увидал в тетрадке учителя истории следующее: "Ученикам для лучшего удержания в памяти:

Марк Катон Ценсор имел рыжие волосы и серые глаза.

Агезилай -- на одну ногу хромал.

Самые воинственные полководцы, отличавшиеся силою ума, как-то: Антигон, Серторий, Ганнибал, Филипп -- были кривоглазые.

В Аравии водятся овцы с предлинными хвостами, так что пастух подвязывает им к хвосту тележку..." и т. д.

Конец!.. Вооружившись быстротою Ахиллеса, через день отправляюсь в Петербург... на душе праздник... Прощайте, прощайте!.."

Вообще в памятной книжке Брусилова было научных замечаний более, чем собственных; как видно, он не слишком любил изливаться на бумаге; а делал свои "соображения" вскользь, не придавая им особенного значения.

Рано утром чиновник Брусилов опохмелялся в трактире, а его сын шел по московской шоссейной дороге с палочкой и узлом. Он шел бодро, сильно работая ногами. Прохожие, смотря на его широкие плечи и поспешную ходьбу, полагали, наверное, что он будет в Москве через четыре дня.

В Петербурге Брусилов представился с письмом своей матери одному седому купцу. Купец, надев на глаза очки, прочитал письмо и сказал сурово:

-- Вашу мать я коротко знаю: я сам из города N. Вы нешто в первый раз в Петербурге?

-- В первый. Я прибыл сюда держать экзамен на медицину.

-- Да, чай, родители вас не могут содержать? -- хмуря брови, спросил купец.

-- Я должен буду просить казенного содержания у медицинского начальства.

-- Отчего же вы на медицину?

-- Я бы лучше поступил в университет; но там, говорят, нет казенного содержания.

-- Так. Ну, отчего же вы на своей родине не поступали в приказные? Там ваши родители... Чего?

-- Да не захотел...

Купец сдвинул на лоб очки, посмотрел на старый нанковый сюртук Брусилова и проговорил не без презрения:

-- Мало что не захотел!.. Вот ваша мать пишет, чтобы я вас поместил у себя на месяц... Что такое?

-- Выдержу экзамен, я вас не стану беспокоить,-- вымолвил Брусилов, подавляя в себе внутреннюю боль.

Оставшись один в комнате, Брусилов развязал узел, надел суконный сюртук и стал раскладывать на столе книги: историю, математику, географию, все еще чувствуя какое-то внутреннее беспокойство. Затем вынул из кармана памятную книжку, записал: "...июля... путь кончен; я в Петербурге... в кошельке четыре рубля..." -- и отправился в академию на Выборгскую сторону. Узнав, что Брусилов ушел, купец пробрался в его комнату, как хищная птица, и осмотрел все его вещи.

-- Жена! -- говорил купец после,-- что-то меня робость берет!

-- А что? Аль опять живот болит?

-- Нет, насчет приезжего думаю: не мазурик ли? Купчиха стала напротив купца и, сверкая глазами,

вскричала:

-- Ну, как же ты, не сообразясь с своей башкой, впустил его сюда? Что ты в самом деле?

-- Ну, что ты кричишь-то?.. Сумасбродная!..

-- Что же, ты пойдешь в бйню-то? -- перебила купчиха.

-- Ишь, заправду волю-то взяла!

-- Иди, говорят, в баню-то! -- уходя, добавила купчиха.

В академии, среди двора, в коридорах, на подъезде, Брусилов встретил много молодых людей, приехавших держать экзамены, в шляпах, разноцветных фуражках и галстуках, во фраках, со стеклышками, тросточками,-- и все это двигалось, шумело и дышало такою провинциальною свежестью, что постоянный петербургский житель, глядя на светлые лица молодых людей, не мог не вспомнить и не вздохнуть о своей исчезнувшей юности, когда грудь захватывали поэтические стремления... У стен, по углам бродили в нахлобученных фуражках бедняки, думавшие о квартирах и вспоможениях...

-- Здорово, брат! -- раздавался звучный голос краснощекого франта в белой фуражке.

-- Здорово!

Руки взмахи вались во всю свою длину и громко хлопали.

Толки шли об экзаменах, факультетах, кутежах, петербургских удовольствиях, профессорах, квартирах... Стоял тихий июльский день; облака так мирно плыли над академией... Брусилов стоял у перил лестницы, вглядываясь в проходивший народ.

-- А! Брусилов! какими судьбами? -- воскликнул один студент.-- Пойдем в мой номер.

Брусилов явился в номере среди своих земляков, утопавших в клубах табачного дыма.

-- Ну, как вы здесь поживаете? -- спрашивал он, глядя на картежную игру, происходившую между четырьмя студентами, сидевшими на столе.

-- Да вот скоро кончим курс, примемся лечить...-- говорил один земляк, Антонов.

-- А ты тоже на медицину, Брусилов?

-- Послушаю ваши лекции; а то в университет перейду.

-- Оставайся лучше здесь! Медицина наука положительная: лекарское местишко получишь; в доктора не хлопочи... много нам надо!..

Брусилов посмотрел на других земляков; никто из них не возражал Антонову, все они, казалось, были согласны с ним. Брусилов на минуту задумался, потом спросил не без иронии:

-- А помнишь, Антонов, как ты мечтал в гимназии? Верно, теперь ты у пристани?

-- Кровь моложе была... бродила. Теперь я отрезвился и нахожу, что Эпикур был великий человек...

-- Мечтают одни провинциалы; тут нужна практичность; с юношескими стремлениями пропадешь в Петербурге,-- добавил другой земляк, снимая карты.

Брусилов более ничего не говорил. Он простился с земляками и пришел к купцу уже при огнях.

Наступила осень. Нева день ото дня покрывалась яликами и барками с мебелью; по улицам тоже перевозилась мебель; все тянулось в Петербург. Полились дожди... Гул и трескотня на улицах усиливались; кипучая петербургская жизнь наступала. Брусилов давно оставил купца и жил на Выборгской стороне в темной каморке, в два рубля, без окон, без мебели, с гнилым полом, из-под которого по ночам выбегали стада крыс и мышей с визгом, наводившим ужас. Брусилов сдал свои экзамены и подал прошение о казенном содержании, а в ожидании решения слушал медицинские лекции, ходил в публичную библиотеку и поздно возвращался в свою сырую квартиру. "Денег нет,-- писал он в книжке,-- становлюсь героем..." К землякам он не ходил, боясь познакомить их с своей кельей, которая его самого пока не приводила в отчаяние. Его тревожила одна потребность деятельности и труда.

Однажды утром Брусилов лежал на своей постели, устроенной на полу из охапки соломы и хозяйского одеяла, которому не было имени, и думал о том, как скоро можно умереть, если более недели расстроен желудок. За стеной у хозяина стучал маятник и иногда слышались вздохи. Хозяин был отставной капитан, с Брусиловым мало виделся. За другой стеной раздавались крики и брань каких-то рабочих и однообразное хрюканье свиньи, подкапывавшей стену и грозившей разрушением всего дома. В комнате Брусилова явился кто-то.

-- Кто здесь?-- спрашивал незнакомец.

-- Что вам угодно?-- ответил Брусилов, надевая сюртук.

Незнакомец повторил:

-- Кто здесь?

Брусилов узнал голос земляка.

-- Константин! ты ли это?-- говорил земляк, выводя Брусилова в переднюю, где было посветлей.

Брусилов опять очутился в своей комнате.

-- Да постой! я к тебе не один...

Вскоре вошло еще трое земляков. Все принялись изъявлять сожаление, расспрашивать: что за причина такого положения?

Свидание кончилось тем, что земляки присоветовали Брусилову, в ожидании вспоможения, перебраться в госпиталь, где можно по крайней мере иметь сухую комнату. Брусилов подумал, подумал -- и через три дня отправился в больницу.

Глушь и скука царствовали в больнице; везде почти был один разговор про доктора и больничный суп, который был обкладываем самыми едкими сарказмами; всякий сердился и по нескольку часов лежал не раскрывая рта: всякий думал об одном, как бы скорее на вольный воздух. Выписывавшийся вон наводил на всех уныние. Больница очень походила на тюрьму с преступниками, денно и нощно занятыми своим освобождением.

Иногда, впрочем, появлялся в каком-нибудь номере больной офицер с неумолкаемыми рассказами про любовные приключения с неожиданными развязками,-- тогда в номере была жизнь. Больные, запахивая свои халаты, окружали рассказчика, и раздавался смех. К Брусилову изредка приходил кто-нибудь из земляков, приносил медицинские записки и говорил, что про вспоможение ни слуху ни духу... Брусилов начал засиживаться у окна, глядя на пасмурные дома, торопившийся народ, проезжавших, толпу рабочих; он чувствовал, что голова его словно дымилась от налетавших одна за другой мыслей... "Что делать, что делать?" -- твердил он. У Брусилова жила мысль, что, в случае совершенно безнадежной крайности, он наймется в работники, и ему вспоминалось, отчего так много людей не на своих местах, с убитым призванием...

Но вот Брусилов получил, наконец, вспоможение -- в пять рублей. Он был обрадован не столько пятью рублями, сколько тем, что мог выйти из лечебницы. Обутый в новые рыночные сапоги с длинными носами, он перешел в дом мещанки Пустынской, где вступил в сообщество трех вольнослушателей.

Новая квартира, стоившая шесть рублей, была с одним диваном, двумя стульями и одним хозяйским сундуком, припиравшим боковую дверь. Не прошло двух недель, как в одно утро мещанка Пустынская стояла в комнате своих жильцов и требовала денег. Но жильцам было не до этого. Они хлопотали вокруг одного своего товарища, Вавилонского, с которым делалась холера. Вавилонский принадлежал к тем известным личностям, которых с раннего детства сопровождает бедность: эти люди чрезвычайно скромны и выносливы; им кажется, что они хуже всех, и если их преследует нищета, оскорбления -- они все скрывают в сердце.

Вавилонский, долгое время питаясь хлебом и колбасой и, за неимением платья, сидя постоянно в сырой комнате за остеологией, наконец вдруг почувствовал озноб и судороги -- что заставило товарищей скорее снаряжать его к кухмистеру, где, по их мнению, можно было поправить несчастие горячим супом. Больному добыли сюртук с какого-то высокого студента и необыкновенно длинные панталоны. Один из товарищей держал Вавилонского под руки, другой надевал панталоны, и, чтобы сделать их впору, подвязывали их подпоясками, продевая концы между ног и завязывая узлы на спине умиравшего. Товарищи не ошиблись в своем предположении; действительно, после обеда больному сделалось легче, так что наутро, если бы у него было платье, он мог идти в аудитории. Но на другой же день после этого события хозяйка, вооружившись помелом, стояла среди комнаты и требовала, чтобы жильцы выходили вон из квартиры. Студенты находили такое требование основательным, прося Пустынскую об одном, чтобы она позволила им дождаться вечера, потому что они все были в халатах и калошах. Хозяйка принуждена была согласиться на это, и студенты, при наступлении вечера, разбрелись, куда кто мог, оставив комнату, наполненную табачным дымом. Что сталось с Вавилонским -- неизвестно.

Брусилов перебрался к одной выборгской кухмистерше, в маленькую комнату, смежную с кухней. Хозяйка давала ему обед, и он, донашивая рыночные сапоги, посещал усердно публичную библиотеку и академию; но вскоре все это миновало; он более никуда не выходил; в комнате ежедневно носился чад и угар; в обеденное время за стеной гремели тарелки и вилки, возбуждая в Брусилове желание есть, но кухмистерша плотно припирала его дверь. Между тем от чаду у него трещала голова, ему хотелось выйти на воздух... и он бросал печальные взоры на лежавшие в углу разорванные сапоги. Однажды из кухмистерской отворилась дверь, и, ковыряя в зубах, вошел один студент с прищуренными глазами. Он, не торопясь, сказал, что он наслышан о бедности Брусилова и готов платить за него хозяйке деньги, с условием: иногда принимать в его комнате некоторых знакомых девиц. Брусилов отказался от этого предложения и долго сидел у окна, думая, что ему делать. Разбирая свое путешествие в Петербург, он нашел, что он был слишком неопытен,-- что не сообразил самого простого вопроса: "Какое имел он право пожаловать в Петербург, не имея денег? Разве ему неизвестна общая судьба бедняков?.." Вечером кухмистерша объявила Брусилову, что, если он не добудет к утру денег, она его выгонит.

Наступила весна. Брусилов лежал больной в одном постоялом дворе, набитом извозчиками, на Петербургской стороне. Его кровать стояла у самого окна; подле него сидел дворник.

-- Как же это быть-то,-- говорил он Брусилову,-- нездоровы-то вы... Управляющий велел просить денег... он говорит, что тут одному купцу требуется учитель; вот бы вам туда лапу-то запустить... да ишь нездоровы!

В углу раздавалась песня: "Э-эх, всгоря песню запоем".

-- Перестань, Ефим,-- говорил один ямщик,-- вишь, больной лежит.

-- Ничего, пойте: меня сегодня не треплет лихорадка,-- сказал Брусилов.

Брусилову было отказано в вспоможении за непосещение лекций. Еще живя у кухмистерши, он добывал себе деньги перепиской бумаг и этим жил до тех пор, пока, перебравшись на постоялый двор, не получил лихорадки. Дворник, от имени управляющего, все чаще напоминал Брусилову об уплате за угол, который он занимал.

Наконец, Брусилов, выбрав темный вечер, в одном сюртуке отправился к знакомому седому купцу -- просить взаймы денег. Он явился туда весь в поту и встретившую его купчиху своими оловянными, впалыми глазами так напугал, что она сначала только подержалась к стороне, потом бросилась по комнатам и исчезла; купца не было дома.

Брусилов сошел с лестницы и направился опять к Петербургской стороне. Он шел через мост, дул сильный ветер; волны с шумом хлестали в темной бездне...

-- Подайте нездоровенькой...-- слышался голос и пропадал, относимый ветром.

Бежали дрожки; вдали светились фонари, и жалобно играла шарманка...

В тот же вечер с Брусиловым сделалась горячка. Он лежал без памяти у своего окна; извозчики сидели за столом, считая деньги. За стеной пьяный сапожник бил свое семейство. Наверху, во втором этаже, шла пляска; дружно взвизгивали скрипки, и время от времени подпевали голоса: "Эй, Татьяна, отворяй ворота..."

1860

ИЗ ДНЕВНИКА НЕИЗВЕСТНОГО

Май... В деревню, в деревню! Пора вздохнуть на просторе. Я рассчитывал прожить в деревне, сколько возможно, сняв квартиру у какого-нибудь крестьянина. Въехавши в одно село, я попросил ямщика остановиться у первой хаты. Ко мне вышел мужик; я поклонился ему и спросил:

-- Не могу ли я у вас нанять квартиру?

-- Не знаю, родной: у нас есть холодная изба, да понравится ли вам? Вы чьи?

-- Я из Петербурга. Я не занимаю никакой должности. Мне хотелось пожить в деревне.

Мужик пригласил меня в избу, наполненную кадушками, пенькою и разным тряпьем.

-- Мне нравится эта комната,-- сказал я,-- позвольте мне ее занять.

Бабы начали выбирать из избы рухлядь. Со мной был самовар, который вскоре шумел на столе.

На другой день я познакомился с семейством хозяина. Изба была набита поросятами и ползающими детьми.

К вечеру я собрал в деревне до десяти мальчиков и открыл в своей квартире школу.

Недавно был в одной крестьянской избе: толковали о работе, пряли, ссорились. Все семейство упрекало друг друга, кто сколько поел хлеба; одна больная баба стонала на полатях; парень говорил своей матери-старухе, что нет денег на подушное; старуха говорила, что хлеб на исходе. И это, вероятно, идет каждый день!..

Июнь... В наших окрестностях живет следующая барыня. Дом ее с заглохшим садом, покосившимися столбами на подъездах и разбитыми рамами.

Барыня ходит в кацавейке. У ней есть дочь лет двадцати пяти, некрасивая собою; она ничего не читает, больше сидит в девичьей -- играет в носы и вслушивается, не звенит ли колокольчик на улице?

В кабинете барыни груды холстов, намычек, картофелю. Здесь барыня ведет разные сметы по имению или штопает чулки и поглядывает, не идет ли на ее огород чья-нибудь корова. Заметки свои она не бережет, и мне раз пришлось прочитать из них следующее:

"...За 18... год. Август, сентябрь.

Ермолай Антонов: восемь человек семьи, одна корова (пятого августа отелилась); десять кур, два петуха (один из них похож на индюшку). Ржи восемь копен, гречиху поел осенью; хохлатая курица непокойна -- летает на мои огурцы; корова бывает в моем коноплянике..."

Однажды я разговорился с дочерью барыни:

-- Читатете ли вы? -- спросил я.

-- Нет-с, у нас книг нет...

-- Любите ли вы природу?

Она молчала. Молчание продолжалось долго. Наконец, она принесла свой альбом и сказала:

-- Вы, вероятно, скоро уедете, напишите мне что-нибудь -- на память.

Я взял альбом, исписанный разными руками, и, пока обдумывал, что написать, моим глазам представились следующие заметки:

"Капитан Пряников. Жал руку в саду, уехал на Кавказ... Жду...

Поручик Кошкин. Обедал два раза... усы длинные... Изменил!..

Прапорщик Огнев. Много пьет... подает надежды...

Поручик Иголкин. Нет надежды..."

В проливные дожди в разбитые окна барского дома гудит ветер. Барышня кутается в ватное пальто; барыня перебирает мешки и тоже зевает. Но иногда, несмотря на дождь, барыня отправляется куда-нибудь на таратайке и привозит целый воз моркови, репы, и все в доме оживает.

Иногда несколько горничных вбегают к барыне и кричат:

-- Барыня! офицер едет!

-- Офицер едет! -- вскоре раздается по всему дому.

-- М-ского полка... второй дивизии -- прапорщик Метелкин,-- говорит офицер.

-- Вы, вероятно, с нами откушаете? -- спрашивает барыня.

-- С удовольствием,-- отвечает офицер,-- и все садятся за стол.

-- Ваша деревня очень живописна,-- говорит офицер, проглатывая кусок.

-- Да-с...

Раздается звон колокольчика, и через минуту является другой запыленный офицер.

-- Второго N-ского пехотного батальона -- прапорщик Мочалкин!

-- Не угодно ли вам с нами откушать?

Мочалкин садится за стол и проворно набрасывает на колена салфетку.

-- Вы, должно быть, из Петербурга? -- спрашивает хозяйка.

-- Нет, из Москвы,-- сухо говорит офицер, осушая рюмку водки.

-- Не взыщите! -- говорит хозяйка. Все поднимаются.

Новый гость подходит к углу и начинает подвязывать саблю.

-- Как, вы уже отправляетесь? -- спрашивает дочь барыни.

-- Поспешаю догонять товарищей.

Вскоре звенит колокольчик.

-- Вы не танцуете?-- спрашивает барышня оставшегося офицера.

-- Нет, я сейчас уезжаю...

-- По крайней мере,-- просит грустным тоном барышня,-- напишите мне что-нибудь в альбом.

Она приносит альбом, и офицер пишет:

Для любви одной природа

Нас на свет произвела.

Он подвязывает саблю и тоже уезжает...

Никуда не езжу; ученики все читают. Сегодня был у меня становой по поводу моей школы.

-- Вы не имеете права основывать школ,-- говорил он,-- покажите мне предписание.

-- Но ведь учат же грамоте сельские дьячки?

-- Да,-- сказал становой,-- но эти учителя, кроме псалтыря, ничего не смыслят... Вы упускаете из виду наши высшие соображения...

Пришлось помочь одному семейству, где вопияло зло из-за рубля.

Был в поле; пахал мужик... вились кое-где вороны... все было грустно, одиноко вблизи стоял дремучий лес, какая-то тихая жалость от песней шумевших деревьев. О чем говоришь ты, прекрасный лес? или плачешь ты? Но он все шумит, никому ничего не говоря; героев ли ты каких оплакиваешь, или всю нашу родную сторону?

В наших окрестностях живут следующие три сестры девицы.

Утро. Девицы в белых пеньюарах сидят и зевают: одна держит роман и посматривает на себя в зеркальцо; другая смотрит в окно; а третья лежит на диване, подложив руки под голову. Лакей с угрюмым лицом стоит у двери и говорит:

-- К чаю пожалуйте.

-- Не отправиться ли нам сегодня за клубникой?-- лениво говорит одна.

Другая декламирует:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем...

-- Куда же девался поручик Астафьев? --- спрашивает третья.

Лакей отвечает:

-- Астафьев на Кавказ давно уехали.

-- От кого ты слышал?

-- Это верно, сударыня...

Длится молчание. Горничная приносит газеты.

-- Вечная скука!.. пишут о хлебных ввозах..., о торфе...

Одна закуривает папироску и говорит, пуская дым:

-- Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал?..

Тихо шуршат листы по комнате...

-- К чаю пожалуйте! -- нетерпеливо говорит лакей.

После чаю девицы все в саду. Одна сидит на скамейке, потягивается и говорит как бы про себя:

-- Ах, теперь бог знает куда уехала бы... в Италию... в Швейцарию. Отчего это к нам никто не едет? -- Она задумывается и поет: "Спи, ангел мой, спи, бог с тобой".

Другая идет по аллее, щелкая листьями. Появляется мать.

-- Maman! вы читали "Le Nord"?

-- Особенного ничего...-- говорит мать и уходит.

-- Кушать пожалуйте! -- говорит лакей.

-- Итак, он не воротится,-- тихо рассуждает третья, гуляя по дорожке.-- Отчего грозы так давно нет? хочется грозы. Антон! пришли мне стакан воды. (Она садится.) Какая тишина!..

-- Какая это у тебя книга, ma shere? {Моя милая? (фр.)}

-- Все "Маркиз"...

По саду щебещат птицы, повсюду райская тишина...

-- Что ж это никто не едет?-- повторяет одна.

-- Барыня гневаться изволят,-- замечает лакей.

Завтрак идет так: девицы не садятся за стол; они продолжают гулять по комнатам, изредка подходя к столу и дотрогиваясь вилкой до маленького кусочка, который потом несъеденным лежит где-нибудь на окне.

После завтрака девицы в платьях находятся в своей комнате: кто над кроватью, кто над стулом читает. Одна сидит в креслах, положив ноги на ближайший стул.

Упорное молчание, только на улице ревет корова.

-- Кушать пожалуйте! -- говорит лакей.

Все молчат. Лакей пожимает плечами.

-- Дай мне карандаш...-- тихо говорит одна; другая молча дает...

-- Вот седьмую страницу перевертываю и сама не знаю, что я прочитала,-- говорит третья с глубоким вздохом.

-- Ах, какая скука!.. у меня ужасно болит голова...-- Она закрывает глаза.

-- Оттого, друг мой, что ты нагнувшись читаешь.

-- О чем это люди пишут, хлопочут? Не пойму никак...

-- Кушать пожалуйте!

-- Je vous assure {Уверяю вас (фр.)}, ни прогрессам этим, ни новизнам, при всей доброте души моей, ей-богу, не сочувствую... tout ca m'est bien egal... {Все это мне безразлично... (фр.)}

-- Помилуйте, mon ami {Друг мой (фр.)}, кто ж этого не понимает? Да возможно ли в нашем положении это сочувствие? Что для меня такое -- грамотность вводится? Негров хотят освободить? дороги, канал какой-нибудь проводят?

-- Я,-- говорит другая, держа перед собой книгу,-- в отношении ко всем этим вещам глуха, слепа и нема.

Продолжает читать.-- Настает молчание. Одна говорит, качая ногой:

-- Что так жадно глядишь на дорогу...

-- Кушать подано!

-- Кажется, гром гремит,-- с радостью говорят все.-- Антон! гром гремит?

-- Точно так: туча здоровая валит оттудова. Две подходят к окну; сверкает молния.

-- Барышни! -- кричит вбежавшая горничная,-- какой-то молодой человек приехал.

-- Кто? откуда?

-- Из Петербурга... Все несутся в зал.

Молодой человек раскланивается; начинаются толки о прогрессе, о Петербурге и пр. ...

Июль... Все по-старому... Опять был становой. Везде неурядица; все досадуют на жизнь, провалиться хотят... Чего-то ждут, будто в дорогу сбираются... Каждый день бедность... Кругом все глухо... непробудно...

На днях видел следующую деревенскую сцену: у нашего крыльца стояли две телеги с огромными клетками, в которых сидели куры, индейки и гуси; вокруг клеток были прикреплены деревянные желоба с зернами; птицы кричали и пели. В избе моего хозяина сидел мещанин и спрашивал, не продается ли что? Кто показывал старую рубаху, кто ловил под печкой кур. В избу вошел мужик и сказал, что он продает двух цыплят.

-- Поздние? -- спросил мещанин.

-- Да, молодые.

-- А где они у тебя содержались?

-- Иногда на дворе, иногда в избе,-- сказал мужик.

-- Когда ты говоришь в избе, гляди сюда: какая же им должна быть цена? ведь все это издохнуть должно, поколеть?

Мужик был озадачен; хотел что-то говорить, но не мог.

-- А вот зипун не купишь ли?..-- спросил он, раскрывая полы своей одежды.

-- Ну, не знаю! Это товар-то плёвый!..

Вошла в ветхом армяке старушка и сказала, обратившись к курятнику:

-- Не купишь ли, родной, у меня гусыню избеную?..

-- Опять избеную! -- сказал курятник.

-- Только,-- начала старуха,-- я тебе что хочу сказать: есть у ней порок: раз Ванюша, мой сынок, рубил что-то в избе, а эта гусыня и подвернись... Он ее!

Старуха посмотрела на курятника.

-- Голову, что ли, отрубил?

-- Сохрани бог! -- сказала старуха,-- только два переточка отсек...

-- Ну, это дурацкая гусыня!..-- воскликнул курятник и вышел на улицу, где встретил большую толпу баб и мужиков; кто держал пеньку, холстину, кто цыплят и уток, кто даже привел теленка.

-- Телят я не покупаю: а что этот стоит?

-- Что уж дашь...-- говорили ему.

-- Маловат больно...

-- Ты что ж дашь, значит? Нам вот на подушное...

-- Трехрублевый, пожалуй...

-- Ермил Андроныч! Этому телку уж год...

-- Что там! пустой теленок! -- сказал курятник.-- Ты послушай меня, ты знаешь, почем ноне скотина?

-- Почем?

-- Поди спроси на базаре! Ну, вы что?

-- Ермил Андроныч! у меня есть свинья.

-- Небойсь дорога? -- спросил мещанин.-- Ты понимаешь человека благородного? Вот как от души, сейчас помереть: неужели ты думаешь, что я нуждаюсь в свинье? Что я такое? Наше ремесло куры? Ладно! веди свинью...

-- Ермил Андроныч! не хочешь ли, у меня кобыла есть?

-- Постой,-- сказал курятник,-- ты сообрази: что я, цыган, что ли? Неужели, промышляя курами, я должен нацеплять к своему возу целый табун лошадей?

Вскоре завизжали свиньи, и курятник купил всё. Севши на воз, он сказал:

-- Так-то, братцы!

А некоторые из мужиков говорили между собой:

-- Куда ж податься-то!..

Я уезжаю... Прощай, деревня!.. Лежи больной... вся надежда на твой организм...

-- Прощайте, добрые люди! -- сказал я хозяину и его семье.

-- Что же ты, родимый, уезжаешь от нас? -- заговорила семья.

-- Да! живите себе...

-- Верно, служба тебя требует?

-- Нет, у меня службы нет... Я буду без дела...

Я стоял у притолоки и хотел что-то сказать, но только выговорил:

-- Прощайте!

-- Прощай, кормилец!

Дорогой пошел дождь; я едва доехал до станции. Я сидел у окна и смотрел вдаль.

На горе стояла мокнувшая деревенька, словно заливавшаяся слезами...

1862