Оглавление

Часть первая

Глава первая

От автора: «Я не агнец, хоть трепещу под бременем забот,

но я живу и я дышу, моя звезда ещё взойдёт!»

Молоденькая, стройная, как горная лань, девушка, с льняными, вьющимися и мягкими, как шёлк, волосами, волнами спускающимися до плеч, с выразительными глянцевитыми, серо-голубыми, с поволокой, глазами, окаймлёнными густыми, длинными ресницами, — безбоязненно и ловко спустилась со знакомого крутого обрыва прямо на речку. Лиза, так зовут нашу героиню, пополоскав свои стройные мраморные ноги в прозрачной, тёплой, как парное молоко, воде, подняла вверх голову, жмурясь от яркого полуденного солнца. Как же, Бог мой, ей всё тут было до боли знакомо: все бугорки, канавы и выбоины, заросли чахлых кустиков и одиноко стоящие деревья; и эта маленькая, когда-то полноводная, а сейчас сильно обмельчавшая сельская речушка, голубой змеевидной лентой вьющаяся меж

высоких берегов, и эти озорные курчавые облака, будто играющие в прятки друг с другом. И с этой дивной первозданной красотой, с этим привычным сельским ландшафтом, с удивительной гармонией небес и земли, как с детскими сказками и грёзами, Лизе и её трём любимым братьям, — страшно подумать, — в скором времени предстоит расстаться и быть может — навсегда.

Тем не менее Лизину прекрасную девичью грудь так и распирало если не от счастья, то скорее всего в предвкушении перемен, сулящих ей чего-то такого необычного, отчего замирала душа, чего-то загадочного, хотя и тревожного, смутного.

Надо сказать, что Лиза Ивлева в силу своей необычной и богатой натуры, едва на горизонте замаячат пусть крохотные, пусть обрывки каких-то ничтожных перемен, тотчас начинает всячески фантазировать, как, впрочем, любой мало-мальски мечтательный человек, а тем более, владелец прекрасной наружности, вдобавок недурно образованный.

Если хотите, Лиза, как художник кистью, рисует в своём воображении картины будущей жизни. А как она её себе представляет? По правде говоря, как незабвенные тургеневские героини. Ни больше ни меньше. Разумеется, это немножко странно и наверняка старомодно в наш-то определённо меркантильный век. В самом деле, не думать о всяческих благах, заморских странах, о роскошных фешенебельных особняках, о яхтах, словом, о приземлённых материальных вещах, а представлять себя, идущей рука об руку со своим спутником, жгучим брюнетом, или голубоглазым блондином, без разницы, ловить его полный любви и неги взгляд из полуопущенных век и вести с ним бесконечные задушевные разговоры.

Гм… это что-то из области фантастики, наверняка скажет, или подумает искушённый читатель. Но я готова с ним поспорить и, положа руку на сердце, заявить, что такие люди, как Лиза Ивлева, мечтательные и запоем глотающие классические произведения в эру гаджетов, как редкие ископаемые, слава Богу, ещё есть.

Однако злые языки в полувымершем селеньице, где в настоящее время волею судьбы обитают Ивлевы, между прочим, с ехидцей поговаривали, что Лиза — девушка, мол, не от мира сего, а с такими сейчас не особо церемонятся, более шустрые и загребущие раздавят их рано или поздно, попадись они им под руку.

Например, Лукерья Догадова, родная сестрица Раисы Ивановны Ивлевой, — Лизиной и её братьев матери, — пышнобёдрая и несколько косноязычная особа, не раз и не два без стеснения выговаривала сестре:

— Избаловала ты своих детишек, Раюха, ох и избаловала, а особенно Лизку. Учительшей работает, а к жизни всё не приспособлена, в облаках до сих пор витает, прынца сказочного, небось, ждёт. Пора бы тебе, дорогуша, выпустить ребят из-под подола-то своего, а ты носишься с ними, как дурень со ступой.

Впрочем, на эту тираду прямая и бескомпромиссная Раиса Ивановна сухо отвечала, поджимая свои ещё пухлые и далеко не бескровные губы:

— Мои дети, в том числе Лиза, может, не очень приспособлены к жизни, зато честные и справедливые, и никогда, я уверена, ничего дурного не отчебучат, как некоторые… которые, между прочим, Бог знает от кого в пятнадцать лет родили и самым бесстыдным образом сбагрили дитятко на бабушкины плечи…

А поскольку камешек был запущен прямо в огород Лукерьи, последняя от злости, как хамелеон, то и дело меняла краску в лице, и губы у неё дрожали, и голова тряслась, как в лихорадке. Но, увы, от правды никуда не денешься. Её непутёвая дочка Маша, широкоскулая и остроносая, с пронырливыми мышиными глазками, действительно после того, как в подростковом возрасте произвела на свет ребёнка, куда-то сгинула, точно в воду канула.

…Лиза, напевая что-то себе под нос, благо никого вокруг не было, уютно устроилась на берегу, под кронами своих любимых молоденьких дубочков, которые всегда её утешали шелестом изумрудных листьев. Вот-вот должна подойти в это условленное место её любимая и, пожалуй, единственная подруга, с которой они с детства почти не разлучались, — Соня Кудрявцева. Последняя не заставила себя долго ждать. Запыхавшись, она села рядом с Лизой, опустив на свои стройные от природы смуглые ноги, тоненькие, сплошь, словно в узорах, в синеватых жилках, руки.

Нетрудно было заметить, что во всём облике всегда жизнерадостной Сони в данный момент сквозили печаль и уныние, будто она была в каком-то трауре. С трудом подбирая слова, немного заикаясь от волнения, девушка дрогнувшим голосом промолвила:

— Лиза, неужели правду люди говорят, что ты вместе с братьями уезжаешь в Санкт –Петербург… а как же… как же я… неужели нашей дружбе — конец… я ведь… я ведь без тебя пропаду, — последние слова она чуть ли не выкрикнула в отчаянии, в голосе её зазвенели слёзы.

От её слов у Лизы, надо сказать, на глаза тоже едва не навернулись слёзы, но она сдержалась, обняла подружку за плечи и, как малого ребёнка, принялась её утешать, гладя по волосам. Соня доверчиво прижалась к ней, последний раз всхлипнула и с просквозившей в голосе надеждой простодушно сказала:

— А может, может ваша мама ещё передумает, разве можно вас так далеко отпускать, вдруг вы там, на чужбине, пропадёте, в таком громадном мега-полисе можно, как пить дать, затеряться.

На что Лиза с полуулыбкой и вполголоса отвечала:

— Увы, Сонечка, мы бы и рады ещё под крылом у нашей доброй мамочки пожить, но сколько можно. Суди сама, дорогая. Мне уже скоро стукнет двадцать два, по прошлым меркам я почти старая дева, а Игорю и Олегу девятнадцать будет. Да и Роберту, думаю, пора определяться, двадцать четыре скоро исполнится, да ты и сама ведь знаешь…

Тут позволю себе сделать маленькое отступленьице. Дело в том, что при имени Лизиного старшего брата, то бишь красавчика Роберта, — кстати, он один из главных героев нашего повествования, — Соня так вся и залилась краской. И ничего тут, право, нет такого особенного, если я раскрою, с позволения читателей, Сонину сердечную тайну, которая, во-первых, ни для проницательной Лизы, ни для самого Роберта, ни для односельчан тем более уже давным-давно не тайна, а, во-вторых, тайна не тайна, но ясно, как божий день, что Роберт — смысл всей Сониной жизни.

Ведь Соня, по правде говоря, и с Лизой дружила главным образом потому, что та внешностью напоминала ей Роберта. Что он, что она, оба редкой, ослепительной красоты: голубоглазы и стройны, золотоволосые и бледнолицые, а у брата вдобавок на подбородке притаилась неглубокая, вполне привлекательная и загадочная ямочка, сводившая Соню прямо-таки с ума. И вот как ей, Соне, сейчас быть прикажете? Её милый друг Роберт будет жить в самом Санкт — Петербурге, тогда, как она, несчастная, будет в тоске и печали снедать себя в этом Богом забытом захолустье, у которого и название какое-то совершенно убогое и дурацкое — Кукон. Значит, всё пропало, значит, всё исчезло, как исчезают мгновенно загадочные силуэты в сизом тумане!

— Всё пропало, всё пропало и назад не вернётся! — грустно, как заводная кукла, повторяла она, покачивая головой, одно и то же.

Честно говоря, в глубине души Соня Кудрявцева отдавала себе отчёт в том, что между Робертом Ивлевым и ней лежит громадная пропасть. Кто она и кто он? Часто задавала она себе этот вопрос. Он красив, что Бог Аполлон! А она? Она обыкновенная сельская простушка, вся смуглая, как цыганочка, худая, как щепка, с прямыми, как палки, волосами. Вот если бы у неё были такие же бездонные голубые, как два озерца, глаза, как у брата с сестрой, или волосы, цвета полуденного солнца…

Да если бы речь только о внешности шла, ещё куда ни шло. Но ведь она, в отличие от Роберта, увы, не вышла ни умом, ни талантом, ничем она не может его сразить наповал. За плечами лишь одиннадцать классов и работает она обыкновенным продавцом, и живёт мало того, что не в собственном доме, так ещё с пьяницей дядей, который по непонятной причине трезв бывает лишь по понедельникам. Дело в том, что родители у неё, когда она была совсем мала, погибли в жуткой автомобильной катастрофе.

Спрашивается, за что её, такую, убогую и невзрачную, будет любить самый замечательный парень на свете! Кроме неотразимой внешности, Роберт ещё необычайно талантлив. Во- первых, он умеет весьма выразительно, не хуже, а быть может, гораздо лучше, чем знаменитые артисты, декламировать стихи, во-вторых, он сам их вполне недурно сочиняет, а, в-третьих, он, словно ходячая энциклопедия, всё на свете знает. Перед ним даже историки могут спасовать, потому что Роберт, не заглядывая ни в какой словарь, уверенно ответит на вопросы, касаемые, скажем, декабристов, или знаменитого философа- вольнодумца, любимца Екатерины- Вольтера. Он знает обо всех наперечёт отпрысках последнего русского царя Николая второго. А уж про Александра Сергеевича Пушкина он знает весьма много из того, о чём учителя благоразумно молчат и, пожалуй, едва ли не более того, о чём знала собственная мать великого поэта.

И подумать только, если надо, он процитирует и даже бесстрашно зачитает отрывки из бессмертных произведений самого великого Гомера.

Так думала, так считала Соня, восхваляя своего друга и занимаясь самобичеванием. Однако мне как автору кажется, нет, я просто уверена, что эта чудесная девушка, восхищаясь якобы всесторонним развитием Роберта, ничего не знает о собственных достоинствах. Не буду все их перечислять, замечу только, что у неё есть одно превосходное качество, что редкость в наше время, — это буквально золотое сердце. Эта девушка, например, способна в лихие дни отдать обездоленным последний кусок хлеба. Пример? Пожалуйста.

Однажды она привела в дом какую-то нищую старуху, которая сидела подле их дома и, шамкая беззубым ртом, не могла и двух слов толком связать. Несмотря на сильное дядино недовольство, Соня тем не менее обогрела её, напоила, накормила. А потом навела справки; оказалось, что старуху вытолкнули из дома не кто иные, как родные дети.

И вот сердобольная девушка терпеливо ухаживала за чужой странницей до тех пор, пока не урегулировался этот вопрос.

Что касается Роберта, то он, скажем откровенно, если не любил Соню, то по крайней мере был к ней сильно привязан, как привязываются люди к старому шкафу, или поношенному платью. Эта худенькая кроткая, весьма симпатичная девушка с красивыми миндалевидными глазами и копной волос, цвета вороньего крыла, подкупала здешнего Ален де Лона прежде всего своим природным талантом слушать и слышать его. Она во всём с ним соглашалась, даже если он нёс порой откровенную околесицу и чепуху насчёт кое-каких философских воззрений.

Соня боготворила Роберта, во всём с ним безропотно соглашалась, и самолюбивый, амбициозный парень прекрасно понимал, что в этом мещанском болоте, где их угораздило проживать, никто иной, как преданная ему подружка, мог по праву его оценить.

И вот за несколько дней до отъезда в Санкт-Петербург Роберт решил навестить Соню отчасти потому, что ему было всё-таки жалко её, как-никак, а почти вся жизнь прошла рядом с ней. С радужными мыслями, вскружившими голову ему, как, впрочем, и всем остальным Ивлевым, о крупном городе, где им вскоре предстоит жить, он летел к Соне как на крыльях. Как-то она отнесётся к разлуке, с лёгким сердцем думал он. Конечно, расплачется, чего доброго, возможно, закатит истерику, но его, несмотря ни на какие коллизии, уже с истинного пути не свернёшь. Гнить в этой мерзкой глуши, где люди, сплошь и рядом деградируются, он вовсе не намерен.

Глава вторая

— Пойми, моя крошка, Санкт-Петербург- это наш единственный шанс, когда мы можем хоть как-то реализоваться, если хочешь что-то сделать в этой жизни, — с апломбом говорил Роберт своим бархатистым голосом, держа маленькую руку Сони в своей и прижимая к себе её хрупкий, как хрустальная ваза, стан.

Они стояли во дворе шаткого, приземистого дома, с низкими окнами, с полуобвалившимся крыльцом и весьма скрипучей калиткой, где она жила со своим беспечным и слабовольным дядей.

Ничего, собственно, не изменилось в их с Робертом отношениях. Больше, как обычно, говорил он, а она слушала, печально повесив голову, как провинившаяся школьница, и только наслаждалась звуками его чарующего голоса. Солнце уже нехотя перевалило за горизонт, оставляя после себя багрово — красные следы; в застоявшемся за день воздухе в результате дикой по здешним меркам тридцати- градусной жары наконец-то вечером почувствовалось лёгкое дуновение ветерка.

Наш сердцеед затем отошел от Сони и возбуждённо стал мерять шаги по просторному двору, кое-где захламленному всякой всячиной.

— Ты даже не представляешь, Соня, какую я мощную силу в себе ощутил! Я такое в этом городе разверну! Столько дел наворочу, я в молниеносный срок сделаю себе карьеру, я, чёрт побери, заставлю всех заговорить о себе! — без устали с пафосом с пылающим от чрезмерного возбуждения лицом и, жестикулируя левой рукой, восклицал он.

— Я буду известным журналистом, я выведу на чистую воду всю зажравшуюся сволочь, всех коррупционеров, а тут я кто такой? Просто-напросто ноль без палочки.

Увлёкшись собственными наполеоновскими планами, Роберт в порыве совсем забыл о Соне, которая с поникшей головой, как сомнамбула, бродила следом за ним по двору.

— Но ты не думай, моя крошка, что я тебя забуду! — он опять прижал её к себе, целуя её побледневшее лицо и руки.

— Я и о тебе, право слово, обязательно подумаю. Хватит тебе уже прозябать с этим пьяницей дядей, ведь ты с ним фактически белого света не видишь. Ведь ты же хорошо поёшь, а горбатишься, чёрт побери, в каком-то ничтожном вонючем магазине. Да с твоей симпатичной мордашкой и с твоим ангельским голосочком можно хоть сейчас на сцену. Вот ей Богу! И мы сделаем из тебя популярную певицу, да ты ещё за пояс заткнёшь всяких безголосых кривляк и прочую шушеру.

Несмотря на то, что Соня не предъявляла своему милому кумиру каких-то претензий, а лишь покорно и как-то благоговейно смотрела на него, он нехотя выдавил из себя обещание, что максимум через полгода он наверняка вызовет её к себе. Правда, с единственной оговоркой на тот счёт, если у него самого всё сложится преотличным образом.

Сразу ожившая девушка, у которой сердце после его сладких речей, точно у воробышка, сильно трепыхнулось, велела ему подождать, а сама между тем зашла в дом и вскоре вышла с каким-то бумажным свёртком, перетянутым алой лентой.

— Это тебе, Робик, сюрприз от меня, — с загадочной улыбкой ласково сказала она и тут же попросила его ни в коем случае не открывать свёрток до приезда в Петербург.

Это их прощальное свидание закончилось тем, что Роберт, кстати говоря, в первый раз остался у неё ночевать, благо дядюшка где-то пропадал со своими собутыльниками, как это частенько бывало.

Не было, наверное, в этот день более счастливого человека, чем наивная Соня Кудрявцева. Во всяком случае она так считала. Она была в нежных объятиях любимого человека, на которого, как мы уже говорили, не могла надышаться. Слова Роберта, пылкие и восторженные, ласкали её слух, будоражили её воображение. Простодушная девушка всё, что так или иначе исходило из его уст, откровенно говоря, принимала за чистую монету. Вообще-то Соня в мыслях уже и сама была в Санкт-Петербурге, который и её, приземлённую, вовсю манил; она грезила этим городом и с замирающим сердцем уже подсчитывала, сколько в лучшем случае продлится их разлука, и мечтательному взору её представлялась весьма отрадная картина: как она к нему приедет, и как он, соскучившись по ней, бросится её встречать.

Между тем утомлённый и перевозбужденный от мыслей о перемене места жительства, Роберт одной рукой перебирал мягкие волосы доверчиво прильнувшей к нему Сони, а другой держал сигарету и, попыхивая ею, вяло думал о том, что Соня, конечно, довольно милая, добрая девушка, но, увы, увы, чего греха таить, всё же она — птица не его полёта. Она чем-то напоминала ему прочитанную книгу, которую вновь перечитывать уже как-то неохота, а лучше всего, как он считал, положить на какую-нибудь заднюю полку: авось когда-нибудь и пригодится.

Но перенесёмся в дом к Ивлевым, чтобы познакомить читателей с его хозяйкой, далеко не старой ещё женщиной Раисой Ивановной.

Это статная ещё ясноокая женщина, с густой копной русых, без единой сединки волос, которой на днях исполнилось сорок семь и которая удивительным образом сохранила по крайней мере отблески былой красоты, даром, что груз забот о детях и разные жизненные перипетия, увы, не покидают её по сию пору. Преследуемая косыми взглядами односельчан, — последним не даёт покоя мысль: как это она одна управляется и в поле, и дома, — Раиса Ивановна старается назло всем недоброжелателям по мере возможности обходиться без посторонней помощи.

Одна из лучших её приятельниц, пятидесятидвухлетняя Мария Задворкина, живущая от неё через два дома, жалеючи её, однажды укоризненно сказала:

— Всё одна, да одна ты, чай, не ломовая лошадь, силёнки-то, поди, убывают. Не надоело понтоваться! Приняла бы к себе мужика, вот тебе и облегчение.

На что Раиса Ивановна только посмеивалась, обнажая чудом сохранившиеся все до одного белые зубы, и скептически отвечала:

— Да на что мне мужики-то, ведь они мастера только водку хлыстать, да, прости Господи, жрать в три глотки.

Мария в ответ возмущённо всплескивала руками, покачивая своей круглой, как тыква, головой, где буквально не было живого места от седых волос, к тому же кое-где предательски поблёскивала плешь.

— И как тебе, Раюха, не совестно так говорить! Так ли уж все мужики только пьют, да бока пролёживают. Возьми Захара Краюхина, что на тебя глаз давно положил. Чем не мужик! И собой хорош, одни чёрные усища его чего стоят, а глаза карие, как вскинет их, так сердце прям замирает. А уж работяга — на все руки мастер. Нет такого дела, чего бы он не умел. Скажу по секрету, если б такой голубь ко мне подкатился, не упустила бы его, вот тебе крест святой, заграбастала б себе.

Однако Раиса Ивановна только отмахивалась и отшучивалась:

— Да на что мне его тараканьи усы! Своё я уже давно отлюбила, да и нет на свете такого мужика, который принял бы моих детей как родных.

— Да ить детишки твои рано, или поздно, как щепки от топора, разлетятся в разные стороны, и будешь ты, бедолага, одна куковать, воды и то некому будет подать, когда старость и немощи нагрянут, — вразумляла соседку своим певучим и протяжным голосом Мария, а затем принималась шпиговать её с другой стороны, мол, почему её сыновья и дочка, такие никчёмные и так избалованы ею, что и за холодную воду совсем не берутся. Никто не видел, чтобы кто-то из них хоть один несчастный раз с тяпкой или лопатой в руках вышел в поле матери подсобить.

И на это у Раисы Ивановны был всегда наготове вполне справедливый ответ, мол, её дети не какие-то там жуки навозные, и не для того она, корчась в неимоверных муках, их рожала, чтобы они свои юные спины гнули на этих треклятых грядках. И вообще дети, справедливости ради, скажем, для Раисы Ивановны всё равно, что свет в окошке, собственно, для них и ради них она и живёт всё это время. Когда они были ещё маленькими и несмышлёными, мать буквально пылинки с них сдувала; она холила и лелеяла ребят, как холят и лелеют люди редкие цветы в горшках, не отходя от них день и ночь.

А когда они выросли, дело доходило вообще до абсурда: не разбираясь толком, кто прав, кто виноват, Раиса Ивановна, как разъяренная тигрица, бросалась на каждого, кто так или иначе критиковал её «голубят».

В официальных браках она побывала трижды и ни с одним своим избранником, увы, а, может, к счастью, не ужилась. Например, последний муж, от которого она произвела на свет двух очаровательных близняшек: Игоря и Олега, свой скверный характер стал показывать уже на следующий день после свадьбы. Во-первых, по всякому даже пустячному поводу, он сравнивал её со своей мамочкой, суровой, вздорной женщиной с колючими маленькими глазками. Мол, мама его борщи варит классные, а у неё вместо щей какие-то дурацкие помои получаются. И так далее и в том же духе. А, во-вторых, можете себе представить, он прятал свои деньги от неё, выдавая какие-то жалкие копейки на жизнь. «Я вовсе не намерен кормить чужих чертенят, которых ты нарожала от прошлых муженьков», — торжественно заявлял он аккурат перед своей зарплатой.

Лизин же отец был совсем другого склада человек. Щедрый и весёлый, он едва не на руках свою женушку носил. Правда, единственный его недостаток заключался в том, что он был патологический бабник, очень уж любил, мягко говоря, приволокнуться чуть ли не за каждой юбкой, так или иначе появляющейся у него на пути. По меньшей мере это было очень и очень странно. Ведь в свои молодые годы Раиса Ивановна, я нисколько не преувеличиваю, была чудо, как хороша и любой сопернице могла дать фору. Ну точь- в -точь, как британская актриса Вивьен Ли, сыгравшая главную роль в знаменитом фильме «Унесённые ветром». Смешно, но такую-то красотку муженёк мог променять без зазрения совести на какую-нибудь сухопарую замухрышку!

Но как бы там ни было, а второй муж Раисы Ивановны, то бишь Лизин отец со всеми его фокусами и выпендрёжами после развода с женой не прятался трусливо, как иные, а сохранил с ней мало-мальские тёплые отношения, напоминая о себе телефонными звонками.

Что касается первого и третьего супруга (о последнем, впрочем, мы уже выше упоминали), то что одного, что другого, к сожалению, в лучшем свете представить совершенно невозможно. Дело в том, что после расставания с Раисой Ивановной они так искусно замели после себя следы, что, наверное, и опытные сыщики, обратись Ивлева к ним за помощью, вряд ли чего бы добились.

Словом, как бы ни было горько на душе у добропорядочной Раисы Ивановны, ей пришлось как следует засучить рукава и в одиночку поднимать на ноги своих ненаглядных деток, не обращая внимания на разные кривотолки, которые, как из рога изобилия, сыпались со всех сторон.

Что касается сердечной привязанности, то Раиса Ивановна, уже будучи трижды разведённой, случись ей по новой замуж выходить, пожалуй, предпочтение отдала бы отцу Роберта, и это, представьте себе, несмотря на все козни с его стороны. Вот уж поистине женская душа — потёмки. Хотя правильно говорят, что сердцу не прикажешь. Статный красавец, любитель порисоваться, фразёр и щёголь, папаша Роберта, точно паук, ловко заманивал жертвы в свою паутину.

А Роберт, что и говорить, вылитый портрет своего отца, хотя и материнская красота в нём как-никак присутствует, а иначе он и сестрёнка Лиза разве были бы так сильно похожи друг на друга. Как мудрая и щепетильная мать Раиса Ивановна, надо сказать, до умопомрачения любила всех детей, но своего первенца — особенно, хотя об этом, слава Богу, никто и никогда не догадывался, а может, это она только так думала.

Глава третья

Итак, уважаемые читатели, в предыдущей главе мы вкратце познакомили вас с Раисой Ивановной Ивлевой, а теперь с вашего позволения расскажем о том, чем, собственно, жили и на каком поприще хоть как-то преуспели представители младшего поколения, то бишь её ненаглядные дети.

Начнём со старшего Роберта. Поскольку наш герой с младших классов пописывал всевозможные статейки и, между прочим, разоблачительного характера, так как голова его под влиянием матери с детства была напичкана высокими идеями, то ничего удивительного нет в том, что он поступил в университет на факультет журналистики и с блеском его окончил, имея в кармане красный диплом.

Но, увы, совсем не искушённый в практических вопросах, хотя и, как мы говорили, располагавший вполне приличным дипломом из не менее приличного вуза, амбициозный самолюбивый парень однажды кубарем скатился с первых же ступенек газетной карьеры. И вот как это случилось. В один прекрасный день шеф районной газеты, куда поступил работать Роберт, вызвал его к себе и сухим, несколько дребезжащим голосом, буравя его красными кроличьими глазами из-под вороньего цвета кустистых бровей, строго-настрого приказал выполнить одно весьма ответственное задание. Собственно, дело было проще пареной репы. Надо было, не скатываясь на эмоции и, конечно же, далеко припрятав собственное мнение, написать материал о недавнем происшествии, наделавшем много шума в районе и за его пределами.

В одном микрорайоне машина насмерть сбила семилетнего ребёнка, за рулём был, как выяснилось, сынок высокопоставленного местного чиновника, с которым редактор газеты был, как говорится, на одной ноге. В задачу Роберта Ивлева входило: перевернуть данную трагедию с ног на голову и во всеуслышанье заявить, что водитель, мол, тут ни при чём, а мальчик сам (подумать только), будучи в пьяном состоянии, бросился под колёса автомобиля.

Однако дерзкий журналист, выждав момент, когда шеф ушёл в отпуск, по предварительному сговору с заместителем редактора, ничтоже сумняшеся сделал как раз всё наоборот, а именно: выдал в свет такую разгромную статью, что, наконец-то, как пауки в банке после внезапного толчка, зашевелились местные следователи и даже из Москвы нагрянула важная комиссия.

После этого, нетрудно догадаться, Роберта просто-напросто вышвырнули из редакции, без выходного пособия, впрочем, с оговоркой, «как не оправдавшего доверия».

Сестра Роберта Лиза, как и он после вуза, вооружённая багажом теоретических знаний, с первых же дней на практике столкнулась с чиновничьим произволом, завистью и лютой ненавистью со стороны коллег в школе, куда она пришла, полная радужных надежд. Старая гвардия учителей преклонного возраста, самой старшей, преподавательнице химии перевалило уже за восемьдесят, скорее всего невзлюбила Лизу за её молодость, красоту и доброжелательный характер.

Каждое её остроумное слово воспринималось старшими коллегами чуть ли не в штыки. Многие учителя, отдавшие школе, — шутка ли сказать, — более полувека, главным образом встревожились из-за того, что, во-первых, новенькая вела себя со старшеклассниками более, чем странно, то есть на равных, а, во-вторых, питомцы, изрядно пакостившие другим учителям на каждом шагу, так прикипели к Елизавете Петровне, что едва ли не табуном ходили за ней. Однажды, когда она заболела, домой к ней явился почти весь класс.

В общем, зависть, как снежный ком, исподволь нарастала в кругу коллектива; от молоденькой учительницы, которая бесцеремонно, как вихрь, смела на своём пути все устоявшиеся порядки, надо было во что бы то ни стало освободиться.

И вот однажды после удачно проведённой в классе весьма любопытной дискуссии на тему: как подросткам вырваться из-под излишней назойливой опёки взрослых, Лизу вызвала на ковёр директор школы Антонина Андреевна Базлова.

Жившая по принципу «как бы чего не вышло», Антонина Андреевна, пожилая желчная особа, мужиковатая на вид, с вечно жирными клочьями волос, вперила в Лизу свои бесцветные глаза и жалобным тоном стала ей выговаривать:

— Как вам не стыдно, Ивлева, так поступать с нашим дружным коллективом! От вас, если хотите знать, попахивает гнилым либерализмом! Вы слишком заигрались в демократию! А вам ли не знать, что это самый дешёвый и постыдный способ завоевать авторитет у тех, чей организм ещё не окреп, ещё не готов к суровым жизненным испытаниям.

Тут Антонина Андреевна снизила голос до полушёпота, хотя в кабинете никого больше не было, и вкрадчиво добавила:

— Вы разве не знаете, что случилось в первой школе в прошлом году? Так вот там одна учительница тоже увлеклась демократическими играми с учениками. А потом… потом… она родила от одного оболтуса. В общем вам, уважаемая коллега, пока ещё подобру — поздорову надо уходить, — заключила Базлова, отводя свои невзрачные глаза в сторону.

Справедливости ради, надо сказать, что как Роберт, так и его сестра, лишившись места, не стали бить баклуши, а скрепя сердце пробавлялись кто как мог. Роберт время от времени усердно крапал вредные статейки, рассылая их согласно заказу в разные газетёнки.

Лиза же занималась в основном мелкой репетиторской работой. Однако так или иначе все эти жалкие потуги были просто-напросто вынужденной мерой, и так долго, разумеется, это не могло продолжаться. Кстати, как дальновидная женщина, горячо, как мы уже упоминали, любящая своих детей, Раиса Ивановна прекрасно понимала, что в маленьком Куконе и за его пределами ребятам с их способностями совершенно ничего не светит.

Она уже тысячу раз пожалела, что приехала сюда и тем самым обрекла детей на бесперспективное унылое существование. И с этим нужно было что-то делать, а именно: хочешь не хочешь, а надо в корне менять привычный уклад жизни, даже если сей факт грозит расставанием с детьми.

Вот и близнецов никуда не удалось толком пристроить. А ведь у обоих девятнадцатилетних симпатичных парней есть (и этого никто не отрицает) кое-какие творческие задатки. Это в первую очередь невероятные способности к рисованию: и быть бы им известными художниками, если б не запёрлись они по её, материнской милости, в эту тьму-таракань. Единственно, чего ей удалось, так это записать сыновей в художественный кружок, когда Олег и Игорь ещё учились в школе.

А вообще с младшими мальчишками, пока они росли, да и сейчас тоже, чего греха скрывать, была настоящая морока. Угораздило же её родить их, точь-в-точь как две капли воды, похожими друг на друга. Родная мать их вечно путала, не то, что посторонние люди, а Лиза, та вообще без подсказки не могла толком различить, где Игорь, где Олег.

Когда в школе близнецы учились, мать лиха натерпелась с ними, что и говорить. Видимо, из чувства братской солидарности, озорники то и дело устраивали дурацкие розыгрыши, выкидывали всяческие номера. Например, вызывали к доске Олега, выходил отвечать урок Игорь с невозмутимой улыбочкой, либо наоборот. Дело с близнецами порой доходило до курьёзов. Бывало в школе набедокурит Олег, а вину на себя брал Игорь, или наоборот.

Все эти, мягко говоря, неблаговидные моменты из жизни близняшек, прямо -таки сводили с ума школьное руководство. Однажды директор школы, где мальчики учились, поставил перед их матерью ультиматум: или она принимает какие-то радикальные меры в отношении своих весьма обнаглевших отпрысков, или их в скором времени просто-напросто вышвырнут из школы.

Всегда строптивая, как норовистая лошадь, в данной ситуации бедная женщина, сидевшая напротив директора, просто оплошала и понесла какую-то чепуху, наподобие того, что у её милых мальчиков есть очень хорошая примета для того, чтобы их хоть как-то различить. Например, у Олега внизу живота, на правом месте есть небольшое тёмное родимое пятно, тогда, как у Игоря эта родинка отсутствует.

Тогда доведённый до бешенства директор, с пеной у рта сделал в адрес своей визави довольно нетактичный знак, то бишь он выразительно покрутил пальцем у своего виска.

Делать нечего, пришлось Раисе Ивановне срочно применить тяжёлую артиллерию, то бишь прибегнуть к помощи своего старшего любимого сыночка. Тот, всегда считавший обоих братьев просто-напросто недоумками, не мудрствуя лукаво, сгрёб близняшек в охапку и надавал им таких тумаков, при воспоминании о которых Игорь и Олег ещё долго поёживались.

Таким образом решение отправить детей из далёкой провинции в крупный город возникло у Раисы Ивановны отнюдь не спонтанно. Оно у неё с каждым годом всё более назревало, как назревает чирей на лбу при весьма неблагоприятных условиях.

Конечно, она по понятным причинам одновременно хотела этого и не хотела и долгое время сидела как бы на двух чемоданах.

Между тем к решительным действиям её подтолкнул недавний весьма прискорбный случай. Как-то душной лунной ночью, когда все Ивлевы крепко спали, в их семенном амбаре, находившемся неподалёку от дома, полыхнуло огнём так, что отблески его разнеслись по всему околотку. В итоге амбар, их добрый кормилец, почти полностью выгорел, от него лишь остались жалкие головёшки и трухлявые доски.

Вот тогда-то и призадумалась крепко Раиса Ивановна, слава Богу, неплохо дружившая со своими мозгами. Как минимум два вывода, как ослепительные молнии во время грозы, пронеслись в её голове. Во-первых, если кто-то скорее всего из мести не побоялся покуситься на её кровно нажитое добро, то это означает, что в их Куконе завёлся у неё настоящий враг. И второе, о чём подумала бедная женщина, что этот коварный враг отнюдь не дремлет и что совершенно нет гарантии в том, что он однажды не нанесёт ещё более сокрушительного удара.

Когда после случившегося она, будучи в удручённом состоянии, вместе со своей закадычной приятельницей, о которой мы выше упоминали, Марией Задворкиной, гадала о том, кому же она в Куконе перешла дорогу, её подруга вдруг хлопнула себя по лбу:

— Я вспомнила… я вспомнила… в тот злополучный вечер я как раз проходила мимо твоего амбара. И тут меня словно что-то толкнуло. Обернулась назад, вижу чью-то тень совсем близко от амбара. Чья-то сутулая фигура со втянутыми плечами взад-вперёд ходила, как будто что-то вынюхивала. Я его сразу распознала, это был, думаешь кто? Да Ванька Ерохин. Я ему успела крикнуть: какого рожна ты делаешь, у чужого-то добра, но его уже, как зайца, и след простыл. В милицию бы на него заявить, да ить как докажешь то, что именно он и поджёг.

Раиса Ивановна в ответ протяжно вздохнула и сокрушённо пожала плечами. Вполне возможно, что Ванька Ерохин — и есть главный виновник; у кого-кого, а у него точно была уважительная причина — держать против неё камень за пазухой.

Дело в том, что в этом году он приходил к ней просить взаймы семена, а она первый раз в жизни ему отказала, причём, в грубой форме. Что на неё вдруг нашло, она сама не знает. Просто высказала ему всё, что о нём думала: что он попрошайка и лежебока, на чужое всегда зарится, а долги не отдаёт, и что это ей в конце концов надоело. О, она отлично запомнила, как он, зловеще осклабясь, по-волчьи из-под нависших век сверкнул глазами, когда не солоно-хлебавши возвращался от неё.

Как бы там ни было, но в этой некрасивой истории хозяйку дома главным образом покоробила реакции со стороны некоторых односельчан. Если рассудить, что она им плохого сделала? Почему они не упускали случая позлорадствовать над ней, тыкнуть в неё пальцем лишний раз, заявляя, мол, поделом ей, выскочке. Вдобавок иные (подумать только) даже высказывались на тот счёт, что, Ивлиха, мол, сама себя подожгла ради пресловутой страховки.

Словом, почти никто не пожалел, не поддержал её в трудную минуту.

Вот разве лишь горбатый и неказистый, косноязычный мужичонка, по имени, либо по прозвищу — Михейка, (никто точно не знает), — третий год обитавший в доме у Ивлевых. У нас, в России, в деревнях, как, впрочем, и в городах, не перевелись ещё семьи, где на птичьих правах приживаются немного чудаковатые, а порой и вообще тронутые умом люди, невесть откуда взявшиеся, как правило, потерявшие собственный кров.

Обычно люди, греющиеся у чужого огня, по прихоти хозяев, их приютивших, играют в доме роль шутов, или полушутов.

Ивлевского же Михейку, — есть ли у него своя фамилия, никто не знает, — даром, что он к этой категории людей относится, назвать приживалом как-то не поворачивается язык. Он, между прочим, у Ивлевых свой хлеб отрабатывает довольно честно. Как запряжённый вол, он тащит на себе всю черновую работу в поле и дома.

Собственно, без устали пахать в доме Раисы Ивановны его никто не заставляет. Это исключительно его добровольный образ жизни. Но вот нюанс: несмотря на все его старания, всё же домочадцы смотрят на него словно незрячими глазами. Есть Михейка, нет Михейки — всем, не исключая хозяйки, абсолютно всё равно.

Работящий Михейка, как малое дитя, говорить толком не умеет, мычит только что-то невразумительное, да машет косматой головой. Впрочем, есть слова, которые он выговаривает довольно чётко и над которыми уже давно никто не смеётся, это его любимое выражение: «накось — выкуси». Поди разбери, какой смысл в них заложен и в чей конкретно адрес слова эти направлены.

Кстати, глядя на Михейку, совершенно невозможно было определить его точный возраст. Можно спокойно дать и сорок лет и все шестьдесят, ибо люди с подобной внешностью и положением, возраста, как правило, не имеют, и наш Михейка, конечно же, не исключение.

Зато этот самый безродный Михейка, представьте себе, отлично «наяривает», как говорят в народе, на своей видавшей виды гармошке — это, пожалуй, единственное его имущество, которое сохранилось, когда он поселился у Ивлевых. И на праздничных посиделках в Куконе наш герой, между прочим, вне конкуренции.

Так вот, если б не он, пожалуй, единственный человек, проявивший невероятную расторопность и необыкновенное рвение при тушении пожара, ох, как туго пришлось бы Раисе Ивановне. Гораздо туже, чем если б он не спасал их добро.

Именно этот чудаковатый мужик, почуяв неладное, самый первый подскочил с кровати. Впрочем, что тут удивительного, если он, как верный хозяйский пёс, привык всегда не спать, а лишь дремать. И если кто в ту памятную ночь был обязан ему жизнью, так это молоденький резвый жеребёнок, обитавший в своём сарайчике, что в нескольких метрах от амбара.

Михейка быстро вывел перепуганного насмерть малыша в безопасное место и тотчас же, не дожидаясь пожарных, и не обращая внимания на толпу зевак, принялся тушить огонь всем, что только попадалось под руку. Трудно сказать, сколько горящих досок с риском для своей жизни перетаскал он в ту ночь на своей горбатой спине. Он обливался потом, был весь в крови от непосильного труда, заработал сильные ожоги на руках и ногах, но, кроме его знаменательной фразы, невесть к кому обращённой: «накось — выкуси!», которую он то и дело торжествующе повторял, никто от него больше ничего не услышал.

Глава четвёртая

Как бы там ни было, но всё сводилось к тому, что ребятам надо было во что бы то ни стало насовсем уезжать из этого Кукона, где Ивлевым односельчане то и дело подставляли палки в колёса. И тут впору задаться вопросом: почему выбран именно Санкт-Петербург? Нет, дело не только в его привлекательных размерах и перспективе тамошнего проживания. Так уж получилось, что Раиса Ивановна сама родом из этих мест и знает северную столицу как облупленную, во всяком случае до того, пока после неудачных браков она не перебралась в деревню.

Теперь на её малой Родине из родни остались две сестры, причём, далеко ещё не преклонного возраста. У этих сестёр, благо, что обе они по разным причинам были одинокие, Ивлева намерена была разместить близнецов и Роберта. Последнего — у Настасьи Ивановны, по той простой причине, что парень был просто-напросто её любимчиком; она вообще души в Роберте не чаяла, и нередко в деревню в его адрес от неё летели дорогие подарки.

Итак, за Роберта Раиса Ивановна была совершенно спокойна: под неусыпным оком её любимой старшей сестрицы он всегда будет сыт и иметь крышу над головой, а там, глядишь, и карьеру блестящую построит.

Близнецов, согласно уговору, согласилась опекать её младшая сестра Ольга Ивановна. Правда, в отличие от Настасьи она была, как бы правильно выразиться, несколько меркантильна. Без денег она ни в какую не соглашалась никому помогать, родня это, или не родня, будь это даже мать родная. Когда она на столь щекотливую тему прозрачно выразила своё мнение, Раиса Ивановна поспешила её успокоить, мол, своих детей она отрывает от себя вовсе не с пустыми руками.

Насчёт Лизы вопрос тоже не стоял ребром; она заранее договорилась, что жить дочка будет у своего отца — Петра Семёновича, с которым Ивлева, несмотря на прошлые обиды, сохранила добрые отношения.

Притом, ей было известно, что бывший её муж — сейчас достаточно обеспеченный человек, так что дочь не будет ему в тягость.

Тем более он сам и уже давно совершенно искренним тоном просил Раису Ивановну отпустить Лизу к нему погостить, но вот всё не было нужного момента, и, наконец, он наступил. Однако, хотя бывшие супруги в телефонном разговоре вроде бы и расставили все точки над «и» насчёт проживания Лизы, одна мысль Раисе всё-таки свербила мозг и, как назойливая муха, не давала покоя.

Дело в том, что она прекрасно знала, как несладко живётся её бывшему супругу с его беззлобным характером и мягким, как валенок, сердцем, под каблуком вздорной капризной бабы, которая, по словам самого Петра Семёновича, тотчас же после свадебной церемонии прочно уселась ему на шею и вертела им, как поленом.

Об этом он сколько раз жаловался своей бывшей половине, которая не будучи злопамятной, искренне ему сочувствовала.

Конечно, Раиса Ивановна была в полнейшем недоумении: как мог её Пётр, балагур и весельчак, знающий себе цену и менявший в молодости женщин, как перчатки, остановиться на какой-то странной желчной особе, не отличающейся к тому же ни красотой, ни умом, ни какими-то талантами, вдобавок сумевшей захватить власть над мужиком, причём, не самым последним. «Да за такого, как Петя, — восклицала возмущённо Раиса Ивановна, — пошла бы любая баба, красивая и добрая, не то, что эта змея подколодная!»

Но делать нечего, кроме, как у Петра Семёновича, Лизоньке в Санкт-Петербурге в настоящее время негде было притулиться, да и, зная кроткий, в то же время твёрдый характер дочери, мать лелеяла надежду, что Лиза, если надо, даст отпор любому, кто бесцеремонно залезет в её личное пространство и посягнёт на её свободу.

Наконец, когда окончились последние приготовления к отъезду и семья в полном сборе по русскому обычаю присела на дорожку, мать, стойко державшаяся до последнего, с увлажнившимися глазами перецеловала поочерёдно своих драгоценных отпрысков и, припав к Лизиному плечу, дрогнувшим от волнения голосом дала ей наказ:

— Доченька, на тебя у меня вся надежда, не спускай с них глаз, а вы, мальчишки, держитесь за Лизу… если что-то пойдёт не так, немедленно звони и пиши мне. Я, наверное, не скоро к вам выберусь. А деньжата кончатся, ещё подкину, слава Богу, у меня маленький запасец есть.

Она бессильно опустилась на стул и, не выдержав эмоционального напряжения, дала волю слезам. Роберт, обычно не любивший «телячьи» нежности, в этот раз своими сильными руками нежно обнял мать и с пафосом пообещал ей сделать всё, чтобы она гордилась ими. Растроганно глядя на своего любимца, Раиса Ивановна вытерла слёзы и, напустив на себя строгость, погрозила пальцем в его сторону и в Лизину тоже:

— Не вздумайте, ради бога, с кем-то конфликтовать! И, пожалуйста, ребятки, припрячьте далеко-далеко свой строптивый характер и какие -либо крамольные мысли. А то я вам покажу, где раки зимуют… не забывайте русскую пословицу, что ласковое дитятко сосёт две матки. Что толку я вон всю жизнь на дыбы лезла! Чего хорошего добилась!

Она махнула рукой и опять навзрыд зарыдала.

…В десять часов, ясным солнечным утром на самолёте, державшем путь в Санкт-Петербург, летели Ивлевы; они были похожи на испуганных птенцов, нечаянно выпавших из родного гнезда. Что их ждёт в новой жизни? Бог весть.

Город на Неве встретил наших путешественников хмурым ветром и туманной сыростью. Нудный дождик, как из сита, мелко моросил, однако на эти мелочи они не обращали внимания. Пусть погода здесь не ахти какая, зато, наконец-то, мечта сбылась.

Этот опостылевший Кукон остался позади, и в ближайшее время он, видимо, предстанет перед их взором разве лишь в чудовищном сне.

Повеселевшая Лиза в порыве хотела предложить братьям прогуляться по набережной, но тотчас же спохватилась, вспомнив, что мама давала наказ вначале устроиться, а уж про гулянки думать потом. Она отдала свою поклажу Роберту и попросила братьев её подождать, а сама тем временем зашла в павильон, где продавалось мороженое. Затем раздала всем по две порции, и они с лакомством в руках отправились сначала туда, где проживала Ольга Ивановна. Долго кружили по незнакомым улицам, как зайцы, петляли по переулкам; вызвали такси и, наконец, приехали по нужному адресу.

Ольга Ивановна проживала в старом пятиэтажном доме, сталинских построек. На звонок она долго смотрела в глазок прежде, чем открыть дверь. Увидев на пороге сразу четверых Ивлевых, впечатлительная тётка перепугалась не на шутку, ибо подумала, что семейство в полном составе намеревалось перекантоваться именно у неё. Приземистая и неказистая, с крупными бигудями на — жирных седых волосах, — она, к слову сказать, была полной противоположностью статной, стройной Раисе Ивановне.

В мятом халате, волочившимся по полу, она, не приглашая гостей пройти, прищурила свой колючий, неопределённого цвета глаз, а другим — в упор посмотрела на Лизу. В эту минуту пожилая тётка

чем-то напоминала маленький вопросительный знак.

У неё чуть было не вырвался каверзный вопрос насчёт того, что, мол, куда она денет такую ораву, как догадливая Лиза спокойным голосом пояснила:

— Тёть Оля, да вы не волнуйтесь, у вас пока поживут только Олег и Игорь, как вы и договаривались с мамой.

Нет, такая родственница весьма не понравилась ни Лизе, ни Роберту, ни братьям-близнецам. Вместо того, как это полагается в гостеприимных домах, радушно пригласить уставших с дороги ребят хотя бы присесть, она стояла на пороге, подбоченясь, и всё повторяла одно и то же низким, как иерехонская труба, голосом:

— Так вот оно что, гм… гм… вот оно что.

Лизе от души стало жаль Олега и Игоря: сникшие и подавленные, нахохлившиеся, как воробьи, они стояли, опираясь на дверной косяк, и исподлобья поглядывали на свою неприветливую тётку. Бог ты мой, думала она. И с такой ведьмой, такой мегерой братишкам предстоит жить! Она твёрдо решила, что при первой же возможности определит близняшек в более подходящее место.

Чтобы хоть как-то задобрить суровую родственницу, Лиза отвернулась и вытащила из нагрудного кармана деньги, которыми снабдила её мама. Рассудила так: она добавит половину своих денег Ольге Ивановне, а те, что у братьев, пусть так у них и остаются, бедняжкам они больше пригодятся. Ведь она сама находится в более привилегированном положении, чем они; она будет жить у родного отца, а это наверняка не одно и то же, чем под крышей у злюки-тётки.

При взгляде на пачку денежных купюр с тёткой Олей моментально произошла метаморфоза. На щеках у неё заиграл румянец, маленькие глазки, как помытые пуговицы, заблестели, она уже мягким голосом приговаривала:

— А я как раз ремонт затеяла, теперь эти денежки пригодятся. А ребяткам у меня, думаю, хорошо будет. У меня телевизор новый, большой, только нынче молодёжь больше у телефона торчит, да и свет у нас больно дорогой.

Она ещё что-то бубнила себе под нос, но Роберт и Лиза её уже не слушали. Оставив младших в этой квартире, они с тяжёлым сердцем пошли обратно по обшарканной и заплёванной лестнице.

Совсем другая картина была при встрече с Настасьей Ивановной. Она поочерёдно прижала к своей пышной груди сначала Роберта, потом Лизу, досыта накормила их вкусным наваристым борщом, — точно такой же варит и их мама, — на второе подала сочные куриные котлеты собственного приготовления, а на десерт — изумительный бисквитный торт. Всё это мастерица сделала своими руками.

Про деньги гостеприимная женщина даже и не упомянула. Зачем они ей? Её «свет в окошке» — любимый племянник Роберт был теперь при ней, а больше ей ничего и не надо было в этой жизни. Кстати, собственных детей у Настасьи Ивановны не было по неизвестной причине. Глядя на ладную фигуру тётки, на её воодушевлённое, с гладкой, как у молодой, точно отполированной, белой кожей лицо, Лиза с радостью думала о том, что хоть Роберту, которого, кстати, она любила больше, чем других братьев, и он платил ей тем же, чрезвычайно повезло, теперь он у тётки будет как сыр в масле кататься.

Разговорчивая тётка, с присущей ей тактичностью поинтересовалась у племянников житьём-бытьём в Куконе. Когда речь зашла о недавнем пожаре, она заохала и, сетуя, сказала:

— Я Рае давно говорила: перебирайся и ты с ребятами к нам. Ну что там ей сейчас одной делать! А вдруг из-за зависти подлые люди опять ей какую-нибудь пакость устроят. Что с них станет? И никто искать не будет виновников. Да, ребятки, а вас я хочу предупредить: пожалуйста, будьте осторожны у нас. Какие-нибудь проходимцы и разные хмыри могут вас в два счёта облапошить. А ещё не вздумайте гулять по городу вечерами, а тем более, ночами, да ещё в одиночку. Преступников у нас — тьма. Так и шныряют, так и шныряют. Я, даром, что не старая ещё, а после четырёх на улицу ни ногой… так-то, мои дорогие красавчики, намотайте всё это себе на ус.

Своей сестре Ольге, о которой зашёл разговор, Настасья Ивановна дала весьма нелестную характеристику.

— Скряга она ужасная, и в кого она такая — не знаю, мы с ней давно уже не в ладах. Вряд ли ваши братишки с ней уживутся, да с ней сам ангел не выдержит, у неё, даром, что она мне сестра родная, зимой горсточку снега не выпросишь. Вот посмотрите, выманит она у мальчишек все деньги, да и выгонит их вон.

Лиза лишь вздохнула: какой толк об этом говорить, если и сама она знает, что мама сделала большую ошибку, направляя близнецов к этой странной гонористой тётке.

Она поднялась с кресла, поблагодарила Настасью Ивановну за тёплый приём и уже было направилась к выходу, но хозяйка стала уговаривать её переночевать у них.

— Нет, нет, нет, ни за что тебя не пущу, — приговаривала она, а затем отдёрнула с окна тяжёлую плюшевую портьеру яркого малинового цвета.

— Видишь, на улице темно, ни зги не видно, да и дождь сильно разошёлся, так и хлещет, так и хлещет…

Роберт стал у двери и с улыбкой шутливо закрыл сестре дорогу.

— Не выдумывай, Лизок, а переночуй лучше-ка у нас, — он уже начал привыкать к своему новому месту жительства, — а утром пойду вместе с тобой.

Лиза всю ночь не спала, прислушиваясь к монотонно стучавшему по крыше дождю. Тревога в душе, мешающая заснуть, всё разрасталась, как разрастаются тучи в грозу, а сердце, словно стиснутое со всех сторон прищепками, щемило, наводя тоску. Лишь под утро, когда уже забрезжил рассвет, девушка задремала, и за какое-то короткое мгновение приснился ей довольно странный сон: как будто её отец, которого она видела только в детстве и которого весьма плохо помнила, с виноватым выражением на лице, растопырив руки, старался её поймать, когда она с какой-то высокой скалы хотела сигануть в воду.

В последний момент ему это удалось, и он с радостью заключил её в объятия.

Глава пятая

Утром Лиза, задумчивая и встревоженная, так как не отошла ещё от странного сна, шла по городу в поисках нужного дома; рядом с ней с баулом бодро шагал Роберт. В отличие от Лизы он пребывал в прекрасном настроении, то и дело посвистывал и напевал какую-то лихую мелодию себе под нос, не обращая внимания на прохожих. В самом деле у нашего красавчика-героя, на которого то и дело оглядывались изумлённые женщины разного возраста, совершенно не было, во всяком случае пока оснований для какой-то тревоги. В этом огромном престижном городе живёт его супертётушка, которая уж точно будет его лелеять, словно редкий экзотический цветок.

А поскольку Роберт был человеком широкой души, он ничтоже сумняшеся протянул сестре денежные купюры, из тех, что на его долю достались от матери.

В ответ на недоумённый взгляд Лизы он небрежно бросил:

— Забирай их себе, Лизок. Они тебе лучше пригодятся. Я же видел, что ты свои отдала тётке Ольге на наших оболтусов. Да и сама знаешь, что тётка Настасья готова носить меня на руках.

Как выяснилось, Пётр Семёнович Золотарёв, Лизин отец, жил на окраине города и вовсе не в обычном многоэтажном доме, а в роскошном трёхэтажном коттедже с высоким прочным забором, мраморными колоннами и парадным крыльцом, куда гармонично вписывалась грозная статуя косматого льва. Роберт не мог оторвать восхищённого взгляда при виде этой картины. Разумеется, по меркам Санкт-Петербурга и иже с ним крупных городов, это был обыкновенный стандартный дом, какие здесь сплошь и рядом. Иное дело, когда смотришь на все эти прелести глазами сельского жителя.

Отец Лизин оказался, вопреки представлениям, с виду ещё бравым молодцем, хотя за плечами у него было ни много ни мало, а пять десятков лет. Глаза у него были чёрные, яркие, как уголья, и такого же цвета аккуратно подстриженные бакенбарды, так шедшие к его сохранившему ещё задорное выражение лицу.

А ещё, что поразило гостей, это его статная и без единого намёка на брюшко фигура.

Зардевшуюся от смущения Лизу отец ещё во дворе обнял и расцеловал в обе щёки со словами:

— Какая ты у меня, Лизонька, писаная красавица! А ведь я тебя последний раз видел, когда ты ещё под стол пешком ходила!

Роберта он шутливо потрепал за подбородок, и когда тот нерешительно остановился перед входной дверью, он подтолкнул его, весело воскликнув:

— Заходи, заходи, мы такими кавалерами не разбрасываемся!

— Да это же, папа, мой брат, мы же целой семьёй в город приехали, разве тебе мама ничего не говорила, — пояснила Лиза.

— Конечно, Раечка мне обо всём говорила, просто я Роберта в упор не узнал. Какие вы красавцы оба! Да по вас тут весь Петербург будет сохнуть, — полушутя-полусерьёзно говорил хозяин. Он под одну руку бережно взял Лизу, под другую — Роберта и повёл их в дом.

А там сестре и брату сразу бросилось в глаза то, что только Пётр Семёнович, как белка в колесе, крутился вокруг них. Именно он велел домашней прислуге накрыть стол и, кстати сказать, тот буквально ломился от изобилия блюд: в центре стола была чёрная паюсная икра, рядом красовался запечённый судак, а уж шампанское лилось рекой, правда, Роберт его едва пригубил, а Лиза, та и вообще не притронулась. На десерт подали мороженое нескольких сортов, а также торт-великан, занимавший чуть ли не половину стола.

Ради своей дочки Пётр Семёнович не утерпел и пригласил на встречу своего соседа, генерала в отставке, совсем уже пожилого человека с сединами и лысиной, с весьма отвисшим брюшком, кое он нёс впереди себя, как некую драгоценную вазу.

Генерал Тихон Поликарпович Митрохин после каждого бокала с шампанским долго отдувался и покрякивал. Между тем его моложавая супруга, белокурая зеленоглазая особа с хищным взглядом, сражённая наповал красотой Роберта, всё время откровенно строила ему глазки.

И только хозяин, а не его жена, развлекал приезжих, как мог, знакомил их с разными достопримечательностями в доме. На первом этаже, например, весело бил фонтан, обдавая всех крупными брызгами, а рядом был со вкусом и по-современному отделанный, весь из белоснежных скульптур в виде забавных божков, бассейн.

Лизин отец сразу предложил нашим героям искупаться, но как Лиза, так и Роберт, сославшись на утомлённость, отказались. По правде говоря, они не могли прийти в себя от увиденного.

Про Лизину же мачеху, Лидию Петровну Прыхину, которая не раз ещё в нашем повествовании будет фигурировать, можно сказать, что она, как это ни странно, не выдавила из себя ни единого слова. Правда, она находилась тут же, но всё время как-то уж пренебрежительно посматривала на Лизу с братом, надменно щуря свои выпуклые белесоватые глаза и сжимая узкие змеевидные губы.

А поскольку автор считает, что внешность в человеке, будь он даже неадерталец, играет далеко не последнюю роль, а даже наоборот: каким-то образом влияет на характер, то не могу не отметить следующую деталь. Сравнивая наружность Петра Семёновича с наружностью его половины, можно смело сделать вывод, увы, не в пользу последней. Конечно, нельзя и палку перегибать, говоря, что эта пара — «красавец и чудовище».

Потому что у супруги Золотарёва ещё, между прочим, сохранились кое-какие остатки былой привлекательности, выражающиеся, во-первых, в густой копне чёрных волос, а, во-вторых, когда-то соблазнительных ямочках, а теперь просто впадинках на пухлых щеках.

Всё же Пётр Семёнович, как ни крути, со своей царской осанкой весьма затмевал супругу.

А теперь, пока Лиза отдыхает в специально отведённой для неё просторной с высокими потолками комнате, с огромным, последней модели телевизором на стене, с позволения читателей расскажу о том, какие страсти бушевали в данном доме до её приезда.

Сказать, что госпожа Прыхина расстроилась новостью на тот счёт, что к ним вдруг приезжает Лиза Ивлева, значит ничего не сказать. Для неё это было сродни кораблекрушению, жертвой коего она стала. Эта новость вначале ввела её в ступор, а затем она начала метать громы и молнии, с той лишь разницей, что гроза хотя бы на минуту смолкает, а Прыхина брюзжала, не зная устали.

Больше всего уже немолодую даму шокировало то, что эта, по её выражению, «деревенщина» приезжает не просто в гости, а вообще так сказать на неопределённое время, следовательно, сама она может запросто для Петра Семёновича отойти на задний план.

Конечно, она могла бы вместо пустого брюзжания, взять и пустить в ход куда более действенное оружие, то есть закатить истерику и пригрозить, что если что-то будет не по ней, то она бросится под машину или под поезд, или с моста грохнется прямо в речку.

Да вот беда, данные угрозы, актуальные для прошлых времён, сейчас на закалённого домашними перипетиями Петра Семёновича уже никак не действовали. Тем более, сейчас, в солидном возрасте, грозить мужу самоубийством — это как-то чересчур по-детски что ли.

А вот у самого Петра Семёновича, который раньше пребывал под башмаком у жены, к изумлению последней, наконец-то прорезался собственный голос. Он до того расхрабрился, что из его прежде покорных уст вырвались небрежные слова примерно о том, что если она не согласна, что Лиза будет жить здесь, то может убираться ко всем чертям.

В конце концов, заявил он, всё, в том числе коттедж со всеми его потрохами, куплено на его кровные деньги.

И как пощёчина прозвучали язвительные слова о том, что он, если она не пойдёт на уступки, может и сам покинуть этот дом. Пусть она живёт, как хочет. После этой мужниной угрозы Лидия Петровна была бледнее простыни, иными словами — ни жива, ни мертва.

Жить в одиночку, нет уж –извините, это не для неё. Ведь она живёт исключительно на мужнины деньги, на его не бедную адвокатскую практику. За душой у неё, увы, нет собственной и копейки. А теперь, у неё нет и того, чем раньше она мужа брала, — это, разумеется, волнующих женских чар. То есть она была весьма уязвима, как ахиллесова пята.

В глубине души Лидия Петровна прекрасно это понимала. Сейчас она была в полной материальной зависимости от супруга, или, как говорят в народе, сидела у него на шее, ибо после окончания медицинского института она ни одного дня нигде не работала. Если копнуть глубже, можно сказать, что эта женщина вообще была прирождённой белоручкой. С малых лет родители, — у неё отец и мать были мелкими торговцами, — внушали ей мысль, что самый хороший вуз — это удачно выйти замуж. А самая приличная партия для неё — богатый, пусть и с комплексами муж, который и будет содержать её до гроба.

Слова родителей дочка, как губка воду, добросовестно впитала в себя и после окончания медицинского института, в который она, к слову сказать, попала случайно, вместо работы стала лихорадочно искать претендента на руку и сердце. И тот был тут как тут. На вечеринке у подруги небольшого росточка Лидочка, с пухлыми щёчками и тогда ещё соблазнительными ямочками, без труда покорила молодого состоятельного, не лишённого обаяния адвоката Петра Семёновича Золотарёва. У него, правда, был единственный недостаток, заключающийся в том, что за плечами был один брак, от которого имелась дочь, но мадам Прыхина сей факт не посчитала серьёзным препятствием для осуществления своей цели.

Уже через три месяца после знакомства она припугнула своего кандидата, что, если он не возьмёт её срочно замуж, она тогда — «прямо головой в омут».

Таким образом и захомутали бедного Петра Семёновича. По правде говоря, из-за буйных припадков жены он давно бы уже разорвал эти ненавистные брачные цепи, но пришлось, скрепя сердце, нести этот крест.

Сейчас, хотя и отбушевали брачные страсти, единственной причиной, скрепляющей хлипкую связь между супругами, была совместная дочь Алиса, которая в настоящее время учится в туманном Альбионе.