Sarah Stankewitz

Shatter and Shine

Copyright © by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin. Published in 2022 by Forever

© Сергеев Л., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Дорогие читатели!

Эта книга содержит потенциальные эмоциональные триггеры. Предупреждение о них находится на последней странице. Желаю вам интересного чтения.

Ваша Сара Штанкевиц

Посвящается Селине. Ты так же сильна, как Хейзел. Всегда об этом помни.

Пролог. Хейзел

Он бывает у всех – момент, внезапно меняющий всю жизнь. Момент, превращающий разноцветное в черное, а утро самого прекрасного дня – в кошмар, который хочется забыть.

Для кого-то это день, когда ты теряешь и без того паршивую работу и ломаешь голову, где взять денег, чтобы заплатить за квартиру и наполнить холодильник. А для кого-то – прием у врача, на котором ты узнаешь, что не сможешь иметь детей. Ползунки в шкафу, которые бабушка связала для будущего внука скрюченными от возраста, дрожащими пальцами, вдруг превращаются в комок шерсти, который уже никогда не наденут.

Или это звонок, когда тебя просят побыстрее приехать в больницу, потому что потом будет поздно.

Для таких моментов, переворачивающих жизнь с ног на голову, с которыми каждый человек сталкивается в течение своей жизни, как бы он ни пытался от них себя уберечь, есть название – горе. Можно сколько угодно убегать, прятаться, хитрить, но остановить его нельзя.

После смерти моей бабушки второе по величине горе свалилось на меня в апреле текущего года. Я шла на послеобеденные занятия, высоко в небе светило солнце, такое круглое, словно его начертили между пушистыми облаками циркулем. Всего за несколько кварталов до здания, где я три раза в неделю даю уроки языка глухонемых, меня настигло сообщение электронной почты, в один миг изменившее всю мою жизнь. Его прислала женщина по имени Бет. Судя по обратному адресу, сообщение пришло с базы американской армии в Остине. Оно начиналось с выражения соболезнований.

Я замедлила шаг, крепче сжала ремень сумочки. Он то и дело выскальзывал из вспотевших пальцев, потому что часть меня уже поняла, что в этом письме, еще до того, как я дочитала его до конца. Я еще в прошлом году ожидала, что такое может случиться, что у меня вдруг выдернут почву из-под ног, сочувственно наблюдая, как я падаю.

Помню, как на меня, застывшую на месте, наткнулся какой-то мужчина с девочкой. Через секунду послышался плач девочки, уронившей на тротуар мороженое. Ее отец бросил на меня осуждающий взгляд, но мне было не до извинений. Я вновь и вновь перечитывала несколько строк, не в силах уместить в голове происходящее.

Бет скупо сообщала о происшествии в лагере Мейсона, случившемся вчера вечером, в результате которого погибли семь человек.

В том числе Мейсон.

Мой Мейсон.

Парень, с которым я всего полгода назад собиралась завести семью и детей. Он сводил меня с ума своими пылкими глазами и жаркими поцелуями… а потом решил пойти в армию. В прошлом году он написал, что решил порвать со мной, потому что война изменила его и он больше не уверен, что сможет дать мне то, чего я хочу. Мейсон так и так ушел бы из моей жизни, но теперь ушел окончательно. Мне же оставалось как-то жить дальше и дышать, хотя больше всего хотелось задержать воздух, потому что Мейсона больше не было на этом свете.

Горе сделало ночи полными звуков, а дни – тишины. По ночам я вскакивала, обливаясь по'том и слезами, вытаскивала из-под кровати коробку со старыми письмами Мейсона и каждое заново перечитывала. Снова и снова. Строчка за строчкой. Отпечатывала в памяти его последние слова, словно желая повернуть время вспять. Нельзя было отпускать Мейсона. Следовало нажать на все рычаги, дать ему еще один шанс, не позволить закончить наши отношения жирной точкой, когда мы, собственно говоря, стояли лишь в самом начале совместной жизни. Тогда он был бы сейчас в моих объятиях и я гладила бы его по густой золотисто-коричневой шевелюре.

Да, ночью мне было плохо, но днем – еще хуже. Меня проглатывала пустота, окутывавшая все вокруг слоем ваты. С апреля я каждый день жила как зомби, стараясь не сломаться. Я держалась, потому что этого требовала моя мама.

– Соберись, Хейзел. Слезами Мейсона не вернешь. Мы, Паркеры, – бойцы от природы, так что борись. Что люди подумают? Уж не собираешься ли ты махнуть рукой на учебу? Ты бы страшно разочаровала бабушку, Хейзел.

Существовало только одно место, где я могла быть собой, прежней Хейзел, не боявшейся показывать слезы и испытывать глубокие чувства. Я оживала лишь на ферме моих деда и бабушки, чувствуя себя разбитой, но не полностью сломленной.

Моя мать не права, бабушку я бы не разочаровала. Это произошло бы лишь в том случае, если бы я потеряла способность чувствовать. Именно поэтому священный клочок земли неподалеку от Бомонта позволил мне выстоять.

Благодаря бабушке, моему брату Джейми, моей лучшей подруге Скай и дедушке ферма в последние месяцы стала противовесом горю.

Она спасла меня.

О чем я в тот момент еще не подозревала?

О том, что моему сердцу грозила новая опасность.

И у нее было имя.

Кэмерон.

1. Хейзел

В мире есть места, где небо всегда чуть красивее, воздух чуть слаще, солнце чуть ярче, а жизнь чуть проще. Даже в детстве я считала надел бабушки и дедушки раем, и всякий раз, когда мама привозила меня и моего младшего брата Джейми на выходные, потому что была страшно занята на работе, мы проводили здесь лучшие моменты нашего детства.

Нам нравилось находиться среди животных, на природе. В окружении тюков соломы, теплого песка и запаха бабушкиных свежеиспеченных шоколадных пирожных, всегда таких сладких и липких. Порой не получалось отмыть пальцы даже горячей водой с мылом. Мы сидели у костра, жарили зефирки, а дедушка играл на укулеле классику вроде «Где-то за радугой». Джейми, будучи еще маленьким карапузом, сидел у него на коленях, потому что не мог слышать музыку, зато мог ее ощущать.

Именно в такие моменты, когда солнце рано утром набрасывает золотую вуаль на подворье и окрестные поля, я больше всего скучаю по детской беззаботности. Я смотрю на прекрасное октябрьское небо и бегу дальше. Все быстрее и быстрее, словно можно убежать от тяжелых мыслей, рвущихся на поверхность, которые, как мне казалось, я сумела заглушить.

Кроссовки поднимают пыль, я пытаюсь не злиться на эту жизнь, сначала подарившую мне такое шикарное место, как эта ферма, а потом за четыре года забравшую у меня двух самых дорогих людей. Такое впечатление, что она показывает мне средний палец и с широкой улыбкой на лице говорит: «Ха! Ты слишком жадничала. Тебе было мало счастья, теплых ночей у костра и тех, кого ты любила».

Когда умерла бабушка, мне казалось, что я никогда больше не буду счастлива, ведь она была мне ближе матери. Она и дедушка вырастили меня, пока мать носилась по всему свету, осматривая заграничную недвижимость. Почти всем, что я знаю о жизни и любви, я обязана деду с бабушкой. Например, я знаю, что люди, умерев, по-настоящему не уходят. Бабушка живет в каждой половице, каждом предмете мебели, в каждом уголке старого деревенского дома, давно нуждающегося в ремонте. Живет не в том жутком смысле, от которого пробирает мороз по спине, а в светлом. Каждый раз, когда я открываю обшарпанную деревянную дверь и вхожу в прихожую, где всегда, даже летом, пахнет печеньем с корицей, я чувствую ее присутствие и невольно улыбаюсь. Иногда грустно, иногда с благодарностью. Но главное – постоянно. Улыбка никогда меня не покидает, как не покидает дедушку, хотя ему пришлось распрощаться со своей половинкой после совместно прожитых пятидесяти лет.

С Мейсоном все по-другому. Как бы я о нем ни тосковала, я не чувствую его присутствия. Возможно, потому, что он исчез еще до того, как погиб. Если быть совсем честной, я перестала чувствовать его присутствие с того момента, когда мы расстались в аэропорту. Он возвращался на службу в Афганистан после двухнедельного отпуска, мы провели все две недели вместе, потому что любая пара использует каждую свободную секунду, особенно если люди не знают, когда увидятся в следующий раз. И увидятся ли вообще.

Мы ездили в гости к его родителям, проводили время в моем студенческом общежитии, по-прежнему вели себя как влюбленные – и в то же время были далеки друг от друга, как никогда раньше за три года наших отношений. Конец был недалек, хотя я отказывалась это признать, и тогда Мейсон первым подвел черту. Это случилось за семь месяцев до его гибели. Можно вообразить, что боль от известия о смерти Мейсона не так велика, как от раны, нанесенной его последним письмом. Горькая истина состоит в том, что чертова боль сильна, несмотря ни на что. И держать обиду на человека, которого больше нет в живых, чертовски трудно.

Первые слезы предательски стекают по щекам, и я вытираю их рукавом спортивного свитера. На дворе раннее утро, даже животные еще не вышли из хлева. Я пользуюсь утренним покоем, чтобы разложить по полочкам чувства и мысли. А это легче всего делать, находясь в движении на свежем воздухе.

С детства я любила порядок и организованность. Теперь они не предмет любви, а средство, помогающее мне не сломаться. Поэтому уже несколько месяцев каждое утро начинается по заведенному шаблону. Я встаю в семь утра, надеваю спортивные шмотки и бегу без всякой цели, где бы ни находилась в этот момент, в деревне или в городе. Правда, пробежки в деревне мне нравятся больше – здесь удивительно чистый воздух. Я не обращаю внимания на дистанцию и скорость – они не играют никакой роли. Я, как губка, вбираю в себя каждую минуту свободы от искушения опять вытащить из-под кровати коробку с письмами Мейсона. По шее течет пот, пара каштановых волосков выбились из косы и прилипли к лицу. Хотя в Техасе в это время года по утрам прохладно, мне невыносимо жарко. Я издалека вижу большие коричневые ворота, которые сама покрасила пять лет назад, и увеличиваю темп, пока не начинает колоть в груди – это ощущение вытесняет эмоциональную боль.

Когда я набираю самый высокий за все утро темп, меня охватывает почти забытое чувство. Я даже не подозревала, что оно все еще прячется где-то внутри, ведь жизнь в последние годы обходилась со мной хуже некуда. А теперь она словно извиняется за все зло, потому что я впервые за долгое время радуюсь наступившему дню. И это чертовски здорово.

Мне хочется немедленно поделиться новостью с Пабло. Я торопливо закрываю за собой ворота, подбегаю к большому сараю рядом с домом и даю организму прийти в себя от заключительного рывка.

Гравий, которым дед несколько лет назад посыпал дорожку, скрипит под кроссовками, я смотрю на часы и довольно улыбаюсь. Бегала пятьдесят минут, а ощущение такое, как будто только начала. Именно этим мне нравится бег трусцой, он заменяет медитацию. Таков мой способ борьбы с эмоциями. Не для того, чтобы убежать от них, а чтобы воспринимать их без вреда для психики. Помимо бега трусцой есть еще одна вещь, которая держит меня на ногах, – забота о животных.

Приезжая на ферму, я помогаю дедушке по мере сил присматривать за нашими пушистыми подопечными. Я любила делать это с детства; сейчас, конечно, у меня получается гораздо лучше, чем тогда. Поэтому я каждое утро наполняю водой корыта, кормлю разномастное непослушное стадо и чищу хлев. Обычно именно в такой очередности, однако порой я меняю порядок.

Земельный участок принадлежит нашей семье уже несколько поколений. В прошлом здесь было классическое ранчо с лошадьми. По крайней мере до тех пор, пока участком не завладел мой дед и не перевернул все с ног на голову – в хорошем смысле слова. Дед с бабушкой превратили ранчо в приют, открытый не только для лошадей. Круглый год мы почти ежемесячно принимаем здесь больных или затравленных животных, лечим их и вновь ставим на ноги. Некоторые так и остаются здесь, как, например, Сэмми, наша самая старая кобыла. Другим находится новый радушный дом, который дедушка сначала придирчиво оценивает.

Я невольно улыбаюсь, вспоминая, сколько раз он морщил нос, когда к нам приезжали люди, желающие забрать к себе одного из наших питомцев, но не дотягивающие до дедушкиного стандарта. Иногда он все-таки соглашался, а иногда брюзжал и отказывал. Больше животных мой дед любит только свою семью.

С уходом бабушки численность наших подопечных резко сократилась. Десять лет назад на этом райском клочке земли приют находили двадцать пять животных, а сейчас здесь живут только четыре лошади, стайка кур, две кошки и осел.

Я открываю прогнившую дверь сарая, привычно хватаю старую бабушкину шляпу-стетсон, которая всегда висит на ржавом гвозде рядом с дверью, и надеваю ее на голову. Этой модели бежевого цвета столько лет, что ее давно пора бы выбросить в мусорку, но я не могу с ней расстаться. Эта шляпа была у бабушки самой любимой.

Затем я беру со стены моток шланга и тяну его к серым корытам, установленным по бокам сарая. Как только я пускаю свежую воду, сзади начинает шуршать солома. Я с улыбкой наблюдаю за струей воды. Мне не обязательно оборачиваться, я и так знаю, кто сейчас придет.

– Ну что, Пабло? Выспался?

В ответ – томное фырканье, от которого моя улыбка становится шире. Через несколько секунд я чувствую на своей шее теплое и немного влажное дыхание. Я машинально протягиваю руку к короткой гриве, поглаживаю ее, Пабло плотнее прижимается ко мне головой. Я прекрасно понимаю, что мне хочет сказать назойливый ослик.

– Хорошо, хорошо, я сейчас выключу воду.

Когда корыта наполняются, я закрываю кран, сматываю шланг и вновь поворачиваюсь к Пабло, который тем временем успевает позавтракать пучком соломы.

История Пабло по сей день доставляет мне душевную боль всякий раз, когда я заглядываю в преданные карие глаза. Защитники животных привезли его из Мексики, где он играл роль такси для туристов. Пабло прибыл к нам в жалком состоянии. Шерсть свалялась, копыта кровоточили, хребет натерт, весь искусан паразитами.

Я невольно сжимаю кулаки: как можно причинять столько страданий такому чудесному существу? Пабло живет у нас на ферме уже год, и я рискну сказать, что его присутствие в последние месяцы не раз спасало мне жизнь. Всякий раз, когда мне надо излить наболевшее на сердце, а дедушки нет дома, я прихожу в хлев и шепчу в милое ухо Пабло. Он безумно хороший слушатель.

Мы давно присматриваем для него друга или подружку, ведь ослы невероятно компанейские животные. К сожалению, пока никого не нашли. Но мы не собираемся прекращать поиски. Дед знает в округе почти всех и каждое утро прочесывает газетные объявления, а я ищу через общества защиты животных в интернете.

Пабло угощается очередной порцией соломы и, жуя, косится на меня, как будто чувствует, что у меня опять кошки скребут на сердце.

– Знаешь, сегодня все немного иначе.

Я отталкиваюсь от стены сарая, подхожу к Пабло и энергично треплю его по боку – он очень любит такую ласку. Потом сажусь на солому и скрещиваю ноги. Соломинки покалывают тело сквозь тонкую ткань леггинсов, и мне почему-то нравится это ощущение. Наверное, я впитала жизнь на ферме с молоком матери. Запах навоза меня совершенно не смущает, как и то, что кому-то придется этот навоз убирать. Причем этим кем-то часто бываю я.

Пабло наклоняет голову набок и внимательно смотрит. С тех пор как он поселился у нас, я поняла, насколько ослы умны; идиотские ярлыки навешивают на них совершенно незаслуженно. Они вовсе не упрямы и не глупы. Иногда это животное угадывает состояние моей души раньше, чем я сама.

Запустив пальцы в солому, я наслаждаюсь солнечным светом. Солнце поднялось над горизонтом и теперь светит прямо в двери сарая. Черно-коричневая шкура Пабло приобретает прекрасный фиолетовый – утренний – оттенок.

– Не знаю, что произошло, но… кажется, я снова в норме.

Пабло опять тычется мне в грудь. Что это? Дает о себе знать радостное предчувствие, которое я ощутила во время пробежки?

– Да, похоже, я теперь могу вернуться к занятиям, – говорю я скорее себе самой, чем ослику, пока тот спокойно жует, не спуская с меня выпуклых глаз. Я воображаю, что в его взгляде читается одобрение, падаю навзничь в солому и смотрю на крышу сарая, которую в последние годы приходилось часто латать. Недавно мы опять обнаружили протечку – чем не повод вспомнить о работе и доходах?

Помимо учебы на сурдопереводчицу в Ламарском университете я три раза в неделю давала уроки для глухих и их родственников. С одной стороны, меня мучила совесть, ведь я еще не закончила курс и не сдала экзамены, а с другой стороны, нам очень нужны были деньги на содержание фермы. У меня сердце разрывается от одной мысли, что деду придется раздать животных и продать землю, чтобы свести концы с концами. Поэтому я заключила с собой мысленный компромисс: буду давать частные уроки, пока не закончу университет и не устроюсь переводчицей на полную ставку. Я не изучала язык глухонемых с детства, но, когда у меня появился глухой брат, неудержимо влюбилась в этот чудесный язык.

После страшного известия в апреле я прекратила давать уроки, потому что внутри меня засел страх. Страх, что если я подойду к этому зданию еще раз, то получу еще одно роковое известие. Страх, что не смогу возвратиться в строй.

С учебой я кое-как справлялась, однако репетиторство отложила до лучших времен. Люди не раз писали мне в WhatsApp, спрашивая, когда я вернусь к работе, а я всегда отвечала, что не готова.

До сегодняшнего дня.

– Черт, как я соскучилась по урокам, Пабло!

С этими словами я выпрямилась. Появление дедушки на дворе окончательно превратило мое решение в жажду действий.

– Доброе утро, Орешек![1]

Голос – как рашпиль, от него по всему телу бежит волна любви, смывающая последние остатки сомнений. Дед с детства называл меня Орешком, иногда Лесным Орешком, иногда Арахиской – по настроению. Последние несколько лет я просто Орешек. Дед говорит, что так короче, а значит, получается экономия драгоценных мгновений жизни.

– Дед, ты почему уже на ногах?

Я кое-как встаю, стряхиваю солому с леггинсов и на ходу целую Пабло в лоб. В ответ раздается отрывистое «и-а», от которого приятно сжимается сердце.

– Ничего, выспаться успею на кладбище.

Дед достает из нагрудного кармана черно-красной клетчатой рубашки видавший виды футляр для очков. Его взгляд проясняется, как только он надевает на нос круглые очки. То, что он вообще добрался до сарая без очков, можно считать чудом. Стекла в них толще оконных.

– Хотя бы лекарство принял? – спрашиваю я, забрасывая в кормушку свежую морковь и яблоки, чтобы угостить не только Пабло, но и лошадей.

– Так точно, медсестра! – комично салютует дедушка. Ткань рубашки натягивает «штабная грудь», как он называет свой живот. Светлые волосы не причесаны и торчат во все стороны. В довершение всего дед обут в шлепанцы с оттиском фотографии морды Пабло. Я подарила их деду на последнее Рождество, и он их с тех пор не снимает.

– Молодец. Есть хочешь? Может, хлеб испечь? У нас где-то еще должна быть готовая смесь.

Бросив последний взгляд на сарай и убедившись, что Пабло покинул нас и побрел на луг, я кладу руку на плечо деда и вешаю стетсон обратно на гвоздик. Держась за руки, мы медленно идем к дому. Я заглядываю в морщинистое лицо дедушки, пытаясь понять, как он себя на самом деле чувствует. Он и раньше хорошо умел не подавать виду, а с тех пор, как у него обнаружили диабет второго типа, и вовсе стал мастером притворства. Впрочем, сегодня, похоже, он действительно неплохо себя чувствует, и я прогоняю от себя тревожные мысли.

– Хлеб? Было бы неплохо, Орешек.

Как только мы входим в дом и слышим привычный скрип половиц, она снова тут как тут – улыбка, которая всегда появляется на моих губах, стоит мне переступить порог этого дома. Я незаметно бросаю взгляд на деда – на его лице светится такая же.

Я отвожу деда на кухню и усаживаю на стул. Потом роюсь в шкафах в поисках смеси для выпечки хлеба, выгребаю продукты с давно истекшим сроком годности, которые пора бы перебрать и выбросить, и наконец нахожу пакетик за пачкой ржаной муки.

Кофеварка уже сопит; дедушка умеет варить лучший в мире кофе. По кухне распространяется божественный аромат, от которого текут слюнки.

– Пожалуй, на этой неделе я опять начну давать уроки, – говорю я словно невзначай, хотя в душе вихрем кружится конфетти. Я люблю свою работу, люблю людей и уверена, что это пойдет мне на пользу.

– Знаю, Орешек, – говорит дед, с улыбкой наблюдая, как я высыпаю ингредиенты в большую миску и, вымыв руки, начинаю месить тесто.

– Вот как? Откуда? Подслушал меня в сарае?

Я искоса гляжу на деда, сидящего за столом с газетой в немного дрожащих пальцах. Несмотря на то что ему восемьдесят два года, улыбка делает его похожим на ребенка.

– Не-а.

Улыбка деда становится шире.

Я морщу лоб.

– Если не подслушивал, то откуда знаешь?

Дед отклоняется на спинку стула и поправляет сползающие очки:

– Я раньше тебя понял, что ты готова. Тебе требовалось время, передышка, и это нормально. Последние дни ты сновала туда-сюда, как озабоченная белка, постоянно искала себе занятие.

Я взвешиваю его слова в уме и рассеянно киваю. Он прав. Я даже в университете хваталась за выполнение заданий, не имевших никакой важности.

– Ты соскучилась по урокам. Когда тебе чего-то недостает, ты суетишься, как белка. Так что я смекнул: еще немного, и узелок развяжется.

– Ты действительно знаешь меня лучше меня самой.

Опять эта щекотка в животе, предвещающая начало новой жизни. Обычно я веду уроки по понедельникам, средам и пятницам. Сегодня понедельник, но участники курса, конечно, не рассчитывали, что я вернусь прямо сегодня, поэтому придется терпеть до среды. Делаю мысленную пометку отправить после завтрака и душа сообщение группе о том, что со среды возобновятся регулярные занятия. Некоторые наверняка уже занимаются где-то еще – мир не сошелся клином на Хейзел Паркер, – но если я увижу хотя бы пару знакомых лиц, этого хватит, чтобы воспрянуть духом.

Хлеб и кофе готовы, я ставлю перед дедушкой его любимую чашку и сажусь напротив, чувствуя на себе теплый взгляд.

– Я по-настоящему горжусь тобой, Орешек.

– Спасибо, дед.

Да, пожалуй, я и сама собой горжусь.