Символизм
Старшие символисты

Термин «символизм» принадлежит французскому поэту Жану Мореасу, которому пришлось стать не только практиком, но и теоретиком этого направления, отстаивая его самостоятельность и отделяя его от модернизма. В 1886 году он опубликовал исторический «Манифест символистов» – обозначив важную веху, с которой началась новая эпоха в европейской и, в частности, русской литературе.

«Символистская поэзия ищет способ облачить идею в чувственную форму, которая не была бы самодостаточной, – писал Мореас, – но при этом, служа выражению Идеи, сохраняла бы свою индивидуальность». Эта «чувственная форма», в которую облекается Идея, и есть не что иное, как символ.

Становление символизма во Франции связывают с именами Шарля Бодлера, Стефана Малларме, Артюра Рембо, Поля Верлена. Именно они «открыли новый мир» Валерию Брюсову – первому адепту нового течения в России и его первому страстному популяризатору. В 1893 году двадцатилетний Брюсов написал письмо Верлену, именуя себя основоположником этого нового для России поэтического течения. И тут же занялся изданием символистских сборников, в которых в основном печатался сам, – уже примеряя на себя роль будущего вождя символизма.

Идеологом старших символистов (авторов, дебютировавших в 1890-е годы) выступил Дмитрий Мережковский. Он первым дал глубокий анализ удручающего состояния русской литературы, заведенной в тупик господствующим рационализмом, и назвал предпосылки победы новых литературных направлений. В 1892 году Мережковский прочитал доклад «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (опубликован в 1893 году). Окидывая скептическим взглядом современные «литературные руины», он видел спасение русской словесности в «мистическом содержании, языке символа и импрессионизме». Возродить литературу, писал он, «может лишь порыв к неведомому, запредельному, к святыням, которых нет».

Первому поколению русских символистов, действительно, эстетически был очень близок импрессионизм. Поначалу их так и называли – импрессионисты. Или декаденты. В своих произведениях они, как правило, были ориентированы на субъективные личные ощущения и мимолетные впечатления, замкнуты на своей внутренней жизни и далеки от обыденной реальности, одолеваемы мрачными предчувствиями и очарованы поэтикой смерти. Творчество для них – прежде всего интуитивное погружение в некие тайные смыслы, не поддающиеся рациональному выражению, и единственный способ передать эту тайну – задействовать символы.

«Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого, – писал в 1913 году Николай Гумилев. – Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа».

Вырабатывая новое художественное мировоззрение, символисты особое внимание уделяли музыке. В их творчестве она представала как некая универсальная энергия, которая пронизывает фактуру произведения, его композицию и звуковую оболочку, наполняя его созвучиями и мелодическими перекличками.

Оставаясь, по сути, элитарным поэтическим направлением, русский символизм искал опору в творчестве поэтов XIX века, не чуждых идей «чистого искусства», – Афанасия Фета, Якова Полонского, Аполлона Майкова, Евгения Баратынского и Федора Тютчева, которого Вячеслав Иванов прямо называл основоположником символистского метода в русской поэзии.

Один из теоретиков символизма, Константин Бальмонт, разрабатывавший в своем творчестве медиумические, «стихийные» аспекты и искавший соответствующие новаторские средства выражения, в статье «Элементарные слова о символической поэзии» (1900) так формулирует ее главные отличительные черты: «Она говорит своим особым языком, и этот язык богат интонациями; подобно музыке и живописи, она возбуждает в душе сложное настроение, – более чем другой род поэзии, трогает наши слуховые и зрительные впечатления, заставляет читателя пройти обратный путь творчества: поэт, создавая свое символическое произведение, от абстрактного идет к конкретному, от идеи к образу, – тот, кто знакомится с его произведениями, восходит от картины к душе ее, от непосредственных образов, прекрасных в своем самостоятельном существовании, к скрытой в них духовной идеальности, придающей им двойную силу».

К числу старших символистов относят Валерия Брюсова, Дмитрия Мережковского, Зинаиду Гиппиус, Константина Бальмонта, Федора Сологуба, Николая Минского, Александра Добролюбова, Поликсену Соловьеву, Константина Фофанова, Ивана Коневского.

Дом Мурузи (Санкт-Петербург, Литейный проспект, 24)

Дмитрий Мережковский

Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) – русский писатель, поэт, драматург, переводчик, эссеист, литературный критик, религиозный философ, историк, общественный деятель.

Один из основателей русского символизма, свой второй поэтический сборник, программный для нового направления, он назвал «Символы. Песни и поэмы». А принципы зарождающегося символизма изложил в докладе «О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы» (1892), отделив их от эстетики декаданса и выделив «три главных элемента нового искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности».

Мережковский – основоположник русского историософского романа, разработчик религиозно-философского подхода к анализу литературных произведений, глубоко повлиявший на развитие будущего литературоведения. Признанный жанровый новатор и один из самых оригинальных мыслителей ХХ века. Его дебютный роман «Смерть богов. Юлиан Отступник» (из трилогии «Христос и Антихрист») вошел в историю как первый русский символистский исторический роман. Начиная с 1914 года, он десять раз номинировался на Нобелевскую премию по литературе.

Мережковский выступил инициатором проведения Религиозно-философских собраний, вызванных необходимостью обновления христианства и призванных оживить религиозную мысль в России. Философ Николай Бердяев называл их «оазисом свободы совести в уголке Петербурга» и считал, что «всё движение русской религиозной мысли так или иначе вышло из этих собраний».

Влияние творчества и идей Мережковского испытали на себе поэты Александр Блок, Андрей Белый, Валерий Брюсов, философы Николай Бердяев, Александр Мейер, Федор Степун, основатель психоанализа Зигмунд Фрейд. Томас Манн называл Мережковского «гениальнейшим критиком и мировым психологом после Ницше».

До революции Мережковский был одним из самых издаваемых писателей в России. Категорически не приняв власть большевиков, в декабре 1919 года он тайком покинул Петроград (в выезде было отказано) и с 1920 года жил во Франции. Скончался от кровоизлияния в мозг 7 декабря 1941 года. До последнего дня рядом с ним находилась его жена, поэтесса и писательница Зинаида Гиппиус, с которой они прожили, почти не разлучаясь, сорок два года, создав самый известный творческий тандем в русской культуре начала века.

Дмитрий Мережковский

Часы

 
     Не наслаждение, не мука,
     Не вдохновение страстей,
     Удел живых – тупая скука,
     Пустое бремя лишних дней.
     Я не ропщу и не страдаю,
     Я к одиночеству привык:
     Часы, часы, я понимаю
     Ваш утомительный язык.
     На жизнь смотрю я хладнокровно,
     Где нет друзей и нет врагов.
     И бьется сердце ровно, ровно,
     Как сердце мертвое часов.
 

31 августа 1895

Голубое небо

 
     Я людям чужд и мало верю
     Я добродетели земной:
     Иною мерой жизнь я мерю,
     Иной, бесцельной красотой.
 
 
     Я верю только в голубую
     Недосягаемую твердь.
     Всегда единую, простую
     И непонятную, как смерть.
 
 
     О, небо, дай мне быть прекрасным,
     К земле сходящим с высоты,
     И лучезарным, и бесстрастным,
     И всеобъемлющим, как ты.
 

1905

«Кроткий вечер тихо угасает…»

 
     Кроткий вечер тихо угасает
     И пред смертью ласкою немой
     На одно мгновенье примиряет
     Небеса с измученной землей.
 
 
     В просветленной, трогательной дали,
     Что неясна, как мечты мои, —
     Не печаль, а только след печали,
     Не любовь, а только след любви.
 
 
     И порой в безжизненном молчаньи,
     Как из гроба, веет с высоты
     Мне в лицо холодное дыханье
     Безграничной, мертвой пустоты…
 

26 августа 1887

«Дома и призраки людей – …»

 
     Дома и призраки людей —
     Всё в дымку ровную сливалось,
     И даже пламя фонарей
     В тумане мертвом задыхалось.
     И мимо каменных громад
     Куда-то люди торопливо,
     Как тени бледные, скользят,
     И сам иду я молчаливо,
     Куда – не знаю, как во сне,
     Иду, иду, и мнится мне,
     Что вот сейчас я, утомленный,
     Умру, как пламя фонарей,
     Как бледный призрак, порожденный
     Туманом северных ночей.
 

1889

На даче

 
     Шумит июльский дождь из тучи грозовой
     И сеткой радужной на ярком солнце блещет,
     И дачницы бегут испуганной толпой,
     И летних зонтиков пурпурный шелк трепещет
     Над нивой золотой…
     А там, меж бледных ив с дрожащими листами,
     Виднеется кумач узорного платка, —
     То бабы весело с разутыми ногами
     Теснятся на плоту; и звучного валька
     Удары по белью над ясными волнами
     Разносит далеко пустынная река…
 

1887

«О, мука вечной жажды…»

 
     О, мука вечной жажды!
     О, тщетная любовь!
     Кто полюбил однажды,
     Тот не полюбит вновь.
     Смиренью учат годы:
     Как все, терпи, живи;
     Нет любящим свободы,
     Свободным нет любви.
     Узла ты не развяжешь,
     Не сможешь ты уйти
     И никогда не скажешь:
     «Я не люблю, – прости».
     Но жизни злая сила
     Навек меня с тобой,
     Как смерть, разъединила
     Последнею чертой.
     Мы любим и не любим,
     Живем и не живем;
     Друг друга не погубим,
     Друг друга не спасем.
     И, как о милой тени,
     Хотел бы я рыдать,
     Обняв твои колени, —
     И ничего не ждать.
 

1914

Возвращение

 
     Глядим, глядим всё в ту же сторону,
     За мшистый дол, за топкий лес.
     Вослед прокаркавшему ворону,
     На край темнеющих небес.
     Давно ли ты, громада косная,
     В освобождающей войне,
     Как Божья туча громоносная,
     Вставала в буре и в огне?
     О, Русь! И вот опять закована,
     И безглагольна, и пуста,
     Какой ты чарой зачарована,
     Каким проклятьем проклята?
     И всё ж тоска неодолимая
     К тебе влечет: прими, прости.
     Не ты ль одна у нас родимая?
     Нам больше некуда идти,
     Так, во грехе тобой зачатые,
     Должны с тобою погибать
     Мы, дети, матерью проклятые
     И проклинающие мать.
 

1909, Веймар

Зинаида Гиппиус

Зинаида Николаевна Гиппиус (1869–1945) – русская поэтесса, прозаик, литературный критик, драматург, идеолог русского символизма. Одна из самых харизматичных фигур Серебряного века, создавшая со своим супругом, писателем и философом Дмитрием Мережковским, уникальный творческий и идейный союз, продлившийся 42 года.

В начале 1890-х дебютировала в печати со стихами (которые писала с 11 лет) и рассказами, сочиняла романы, отличавшиеся декадентской претенциозностью. Ее первое «Собрание стихов. 1889–1903» стало громким литературным событием. Иннокентий Анненский в рецензии на книгу отмечал, что в творчестве Гиппиус отразилась «вся пятнадцатилетняя история лирического модернизма».

Квартира Мережковских в доме Мурузи долгие годы была важнейшим центром литературной и общественной жизни Петербурга. По словам завсегдатая салона Андрея Белого, здесь «воистину творили культуру. Все здесь когда-то учились». Как хозяйка салона Гиппиус пользовалась всеобщим авторитетом, хотя ее экстравагантные выходки и эксперименты многих шокировали.

Она выступила инициатором создания литературно-религиозного журнала «Новый путь», печатавшего, в том числе, материалы Религиозно-философских собраний. Много работала как публицист, писала не только о литературе и религиозных исканиях, но и на социально-политические темы. Ее статьи отличались проницательностью и резкостью суждений, часто довольно субъективных.

Октябрьскую революцию Мережковские восприняли как «царство Антихриста» и в декабре 1919 года тайком покинули Россию. С конца 1920 года жили в Париже. Важными свидетельствами о том тревожном времени остаются дневники, которые Гиппиус вела на протяжении многих лет: «Синяя книга», «Черная книжка» и «Серый блокнот», охватывавшие период с начала Первой мировой войны и до бегства из «Совдепии». Собратьям по перу Гиппиус посвятила сборник очерков-воспоминаний «Живые лица» (1925), который, по мнению Ходасевича, может послужить важным источником для понимания литературной эпохи.

В Париже по инициативе Гиппиус было создано общество «Зеленая лампа» (1927–1939), объединявшее литературную эмиграцию. С годами, в том числе и по причине «тяжелого холода в душе», воцарившегося после отъезда из России, она пишет все меньше. После смерти Дмитрия Мережковского в 1941 году целиком погружается в работу над его биографией. Книга осталась незаконченной – Зинаида Гиппиус ушла из жизни в сентябре 1945 года.

Зинаида Гиппиус

Надпись на книге

 
     Мне мило отвлеченное:
     Им жизнь я создаю…
     Я всё уединенное,
     Неявное люблю.
 
 
     Я – раб моих таинственных,
     Необычайных снов…
     Но для речей единственных
     Не знаю здешних слов…
 

1896

Бессилье

 
     Смотрю на море жадными очами,
     К земле прикованный, на берегу…
     Стою над пропастью – над небесами, —
     И улететь к лазури не могу.
 
 
     Не ведаю, восстать иль покориться,
     Нет смелости ни умереть, ни жить…
     Мне близок Бог – но не могу молиться,
     Хочу любви – и не могу любить.
 
 
     Я к солнцу, к солнцу руки простираю
     И вижу полог бледных облаков…
     Мне кажется, что истину я знаю —
     И только для нее не знаю слов.
 

1894

Божья тварь

 
     За Дьявола Тебя молю,
     Господь! И он – Твое созданье.
     Я Дьявола за то люблю,
     Что вижу в нем – мое страданье.
 
 
     Борясь и мучаясь, он сеть
     Свою заботливо сплетает…
     И не могу я не жалеть
     Того, кто, как и я, – страдает.
 
 
     Когда восстанет наша плоть
     В Твоем суде, для воздаянья,
     О, отпусти ему, Господь,
     Его безумство – за страданье.
 

1902

Мережи

 
     Мы долго думали, что сети
     Сплетает Дьявол с простотой,
     Чтоб нас поймать, как ловят дети
     В силки беспечных птиц, весной.
 
 
     Но нет. Опутывать сетями —
     Ему не нужно никого.
     Он тянет сети – между нами,
     В весельи сердца своего.
 
 
     Сквозь эту мглу, сквозь эту сетку,
     Друг друга видим мы едва.
     Чуть слышен голос через клетку,
     Обезображены слова.
 
 
     Шалун во образе змеином
     Пути друг к другу нам пресек.
     И в одиночестве зверином
     Живет отныне человек.
 

1902

Всё кругом

 
     Страшное, грубое, липкое, грязное,
     Жестко тупое, всегда безобразное,
     Медленно рвущее, мелко нечестное,
     Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
     Явно довольное, тайно блудливое,
     Плоско смешное и тошно трусливое,
     Вязко, болотно и тинно застойное,
     Рабское, хамское, гнойное, черное.
     Изредка серое, в сером упорное,
     Вечно лежачее, дьявольски косное,
     Глупое, сохлое, сонное, злостное,
     Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
     Непереносное, ложное, ложное!
     Но жалоб не надо; что радости в плаче?
     Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.
 

1904

Всё она

 
     Медный грохот, дымный порох,
     Рыжелипкие струи,
     Тел ползущих влажный шорох…
     Где чужие? Где свои?
 
 
     Нет напрасных ожиданий,
     Недостигнутых побед,
     Но и сбывшихся мечтаний,
     Одолений – тоже нет.
 
 
     Все едины, всё едино,
     Мы ль, они ли… смерть – одна.
     И работает машина,
     И жует, жует война…
 

1914

Веселье

 
     Блевотина войны – октябрьское веселье!
     От этого зловонного вина
     Как было омерзительно твое похмелье,
     О бедная, о грешная страна!
 
 
     Какому дьяволу, какому псу в угоду,
     Каким кошмарным обуянный сном,
     Народ, безумствуя, убил свою свободу,
     И даже не убил – засек кнутом?
 
 
     Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой.
     Смеются пушки, разевая рты…
     И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
     Народ, не уважающий святынь.
 

29 октября 1917

Сейчас

 
     Как скользки улицы отвратные,
     Какая стыдь!
     Как в эти дни невероятные
     Позорно – жить!
 
 
     Лежим, заплеваны и связаны
     По всем углам.
     Плевки матросские размазаны
     У нас по лбам.
 
 
     Столпы, радетели, водители
     Давно в бегах.
     И только вьются согласители
     В своих Це-ках.
 
 
     Мы стали псами подзаборными,
     Не уползти!
     Уж разобрал руками черными
     Викжель – пути…
 

9 ноября 1917

А. Блоку

Дитя, потерянное всеми…

 
     Всё это было, кажется в последний,
         В последний вечер, в вешний час…
     И плакала безумная в передней,
         О чем-то умоляя нас.
 
 
     Потом сидели мы под лампой блеклой,
         Что золотила тонкий дым,
     А поздние распахнутые стекла
         Отсвечивали голубым.
 
 
     Ты, выйдя, задержался у решетки,
         Я говорил с тобою из окна.
     И ветви юные чертились четко
         На небе – зеленей вина.
 
 
     Прямая улица была пустынна,
         И ты ушел – в нее, туда…
 
 
     Я не прощу. Душа твоя невинна.
         Я не прощу ей – никогда.
 

Апрель 1918, Санкт-Петербург

Осенью

(сгон на революцию)

 
     На баррикады! На баррикады!
     Сгоняй из дальних, из ближних мест…
     Замкни облавкой, сгруди, как стадо,
     Кто удирает – тому арест.
     Строжайший отдан приказ народу,
     Такой, чтоб пикнуть никто не смел.
     Все за лопаты! Все за свободу!
     А кто упрется – тому расстрел.
     И все: старуха, дитя, рабочий —
     Чтоб пели Интер-национал.
     Чтоб пели, роя, а кто не хочет
     И роет молча – того в канал!
     Нет революции краснее нашей:
     На фронт – иль к стенке, одно из двух.
    …Поддай им сзаду! Клади им взашей,
     Вгоняй поленом мятежный дух!
 
 
     На баррикады! На баррикады!
     Вперед за «Правду», за вольный труд!
     Колом, веревкой, в штыки, в приклады…
     Не понимают? Небось, поймут!
 

25 октября 1919, Санкт-Петербург

Федор Сологуб

Федор Сологуб, настоящее имя Федор Кузьмич Тетерников (1863–1927) – русский поэт и писатель, переводчик, критик, публицист, драматург.

Он дебютировал в 1890-е годы в журнале «Северный вестник», печатавшем его стихи, рассказы, рецензии и роман. На рубеже веков в его творчестве произошел перелом – от декадентства к символизму. Литературный кружок, собиравшийся в квартире Сологуба на Васильевском острове становится центром литературной жизни Петербурга, привлекая ведущих писателей и поэтов.

Сологуб разрабатывал собственный жанр «сказочек» – коротких, с затейливым сюжетом политизированных историй для взрослых, часто в форме стихотворений в прозе. Широкую известность принес ему роман «Мелкий бес», выдержавший 10 прижизненных изданий.

Своеобразное творчество Сологуба отличалось слиянием разных планов бытия – грубо материального, низкого, нередко с эротическим оттенком, и символического, одухотворенного. Как отмечала Зинаида Гиппиус, он был «всегда немножко волшебник и колдун. Ведь и в романах у него, и в рассказах, и в стихах – одна черта отличающая: тесное сплетение реального, обыденного с волшебным».

Федор Сологуб

Наряду с исключительным богатством ритмов (Андрей Белый считал, что «подлинным ритмическим дыханием» обладают только Блок и Сологуб), для его поэзии была характерна очарованность смертью. «И только в стихах своих был он прежним, одиноким, усталым, боялся жизни, «бабищи румяной и дебелой» и любил ту, чье имя писал с большой буквы, – Смерть», – вспоминала Тэффи.

После революции Сологуб пытался эмигрировать, но из-за постоянных отказов в визе и бюрократической волокиты его жена, Анастасия Чеботаревская, покончила с собой. Сологуб с головой окунулся в работу, однако его новые произведения больше не печатались. Тем не менее он вошел в Петроградское правление Всероссийского союза писателей, в 1924 году возглавил его, хотя советскую власть категорически не принимал и даже сочинял антисоветские басни. Умер в декабре 1927 года в возрасте 64 лет.

«Безочарованность и скуку…»

 
     Безочарованность и скуку
     Давно взрастив в моей душе,
     Мне жизнь приносит злую муку
     В своем заржавленном ковше.
 

7 июня 1891

«На серой куче сора…»

 
     На серой куче сора,
     У пыльного забора,
     На улице глухой
     Цветет в исходе мая,
     Красою не прельщая,
     Угрюмый зверобой.
 
 
     В скитаниях ненужных,
     В страданиях недужных,
     На скудной почве зол,
     Вне светлых впечатлений
     Безрадостный мой гений
     Томительно расцвел.
 

26 мая 1895

«Порос травой мой узкий двор…»

 
     Порос травой мой узкий двор.
     В траве лежат каменья, бревна.
     Зияет щелями забор,
     Из досок слаженный неровно.
     Из растворенного окна,
     Когда сижу один, лениво,
     Под тем забором мне видна
     Полынь да жгучая крапива.
     И ветер, набежав порой,
     Крапиву треплет и качает,
     Играет ею, вот как мной
     Судьба капризная играет.
     И я, как та крапива, жгусь,
     Когда меня случайно тронут.
     И я, как та крапива, гнусь,
     Когда порывы ветра стонут.
 

9–13 мая 1889

«Жаркое солнце по небу плывет…»

 
     Жаркое солнце по небу плывет.
     Ночи земля утомленная ждет.
 
 
     В теле – истома, в душе – пустота,
     Воля почила, и дремлет мечта.
 
 
     Где моя гордость, где сила моя?
     К низшим склоняюсь кругам бытия.
 
 
     Силе таинственной дух мой предав,
     Жизнью, подобной томлению трав,
 
 
     Тихо живу, и неведомо мне,
     Что созревает в моей глубине.
 

9 октября 1897

«Вывески цветные…»

 
     Вывески цветные,
     Буквы золотые,
     Солнцем залитые,
     Магазинов ряд
     С бойкою продажей,
     Грохот экипажей, —
     Город солнцу рад.
 
 
     Но в толпе шумливой,
     Гордой и счастливой,
     Вижу я стыдливой,
     Робкой нищеты
     Скорбные приметы:
     Грубые предметы,
     Темные черты.
 

18 марта 1896

«Порой повеет запах странный, – …»

 
     Порой повеет запах странный, —
     Его причины не понять, —
     Давно померкший, день туманный
     Переживается опять.
 
 
     Как встарь, опять печально всходишь
     На обветшалое крыльцо,
     Засов скрипучий вновь отводишь,
     Вращая ржавое кольцо, —
 
 
     И видишь тесные покои,
     Где половицы чуть скрипят,
     Где отсырелые обои
     В углах тихонько шелестят,
 
 
     Где скучный маятник маячит,
     Внимая скучным, злым речам,
     Где кто-то молится да плачет,
     Так долго плачет по ночам.
 

5 октября 1898 –10 февраля 1900

«Все эти ваши слова…»

 
     Все эти ваши слова
     Мне уж давно надоели.
     Только б небес синева,
     Шумные волны да ели,
     Только бы льнула к ногам
     Пена волны одичалой,
     Сладко шепча берегам
     Сказки любви небывалой.
 

2 июля 1909

«Опять ночная тишина…»

 
     Опять ночная тишина
     Лежит в равнине омертвелой.
     Обыкновенная луна
     Глядит на снег, довольно белый.
 
 
     Опять непраздничен и синь
     Простор небесного молчанья,
     И в глубине ночных пустынь
     Всё те же звездные мерцанья.
 
 
     И я, как прежде, жалкий раб,
     Как из моих собратьев каждый,
     Всё так же бледен, тих и слаб,
     Всё тою же томлюсь я жаждой.
 
 
     Мечтать о дивных чудесах
     Хочу, как встарь, – и не мечтаю,
     И в равнодушных небесах
     Пророчеств новых не читаю.
 
 
     И если по ночным снегам,
     Звеня бубенчиками бойко,
     Летит знакомая всем нам
     По множеству романсов тройка,
 
 
     То как не улыбнуться мне
     Ее навязчивому бреду!
     Не сяду в сани при луне
     И никуда я не поеду.
 

27 декабря 1910, Мустамяки

«Стихия Александра Блока – …»

 
     Стихия Александра Блока —
     Метель, взвивающая снег.
     Как жуток зыбкий санный бег
     В стихии Александра Блока.
     Несемся – близко иль далёко? —
     Во власти цепенящих нег.
     Стихия Александра Блока —
     Метель, взвивающая снег.
 

28 декабря 1913, Петербург

Валерий Брюсов

Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924) – русский поэт, один из основоположников символизма, прозаик, переводчик, литературный критик, драматург, историк.

Писал стихи с 8 лет, в 13 уже был уверен, что станет поэтом. Переворот в его понимании поэзии совершили французские символисты. Юный Брюсов публикует ряд статей о них и издает первые символистские сборники в России – «Русские символисты». Один из них включал и самое знаменитое декадентское одностишие «О, закрой свои бледные ноги», объект многочисленных пародий и насмешек.

Дебютную книгу стихов Брюсов назвал «Chefs d’oeuvre» («Шедевры»), уведомив, что завещает ее «вечности и искусству». Он разрабатывал теорию символизма, руководил ведущим символистским издательством «Скорпион». От историко-мифологических образов в творчестве перешел к идеям урбанизма – фактически стал первым урбанистом в русской поэзии, воспевая городской пейзаж, как свой «отчий дом».

Творчество Брюсова отличало невероятное стилистическое разнообразие, эрудированность, даже энциклопедизм, и тяга к экспериментам. Это далеко не всеми приветствовалось – упреки в холодном экспериментаторстве и бездушии звучали регулярно. С выходом в 1904 году сборника «Urbi et Orbi» («Граду и миру»), в котором нарастают гражданские мотивы, наряду с темами самообожания и эротомании, Брюсов стал признанным вождем русского символизма, настоящим литературным мэтром.

Периоды подражания Брюсову, который развивал разнообразные формы стихосложения и неточные рифмы, разрабатывал тонический стих и фигурную поэзию, переживали многие поэты, включая младосимволистов – Александра Блока, Андрея Белого, Сергея Соловьева. Его огромный авторитет распространялся и на адептов других течений – акмеизма и футуризма. Возглавляемый им журнал «Весы» был самым представительным и авторитетным модернистским изданием. Стоя во главе Московского литературно-художественного кружка, он повлиял на становление целого поколения литераторов.

После революции, пытаясь идти в ногу со временем, Брюсов радикально обновил свою поэтику, нагрузив ее неологизмами (критики назвали этот период академическим авангардизмом). Однако «народные массы» к его творчеству остались равнодушны. В 1920-е годы основную энергию Брюсов направил на служебные обязанности – занимал директорские должности при Книжной палате, Наркомпросе, Глапрофобре, возглавлял Всероссийский союз поэтов, стал профессором МГУ, создал Высший литературно-художественный институт – предшественник Литературного института имени Горького.

В 1923 году ему было присвоено почетное звание народного поэта Армении – за огромную работу по популяризации армянской культуры. Он выполнил множество переводов с армянского (большинство произведений переводилось впервые), подготовил несколько сборников и уникальный в своем роде труд «Летопись исторических судеб армянского народа».

Валерий Брюсов ушел из жизни в октябре 1924 года вскоре после празднования 50-летнего юбилея.

Валерий Брюсов

«О, закрой свои бледные ноги…»

 
     О, закрой свои бледные ноги
 

3 декабря 1894

Творчество

 
     Тень несозданных созданий
     Колыхается во сне,
     Словно лопасти латаний
     На эмалевой стене.
 
 
     Фиолетовые руки
     На эмалевой стене
     Полусонно чертят звуки
     В звонко-звучной тишине.
 
 
     И прозрачные киоски,
     В звонко-звучной тишине,
     Вырастают, словно блестки,
     При лазоревой луне.
 
 
     Всходит месяц обнаженный
     При лазоревой луне…
     Звуки реют полусонно,
     Звуки ластятся ко мне.
 
 
     Тайны созданных созданий
     С лаской ластятся ко мне,
     И трепещет тень латаний
     На эмалевой стене.
 

1 марта 1895

Юному поэту

 
     Юноша бледный со взором горящим,
     Ныне даю я тебе три завета:
     Первый прими: не живи настоящим,
     Только грядущее – область поэта.
     Помни второй: никому не сочувствуй,
     Сам же себя полюби беспредельно.
     Третий храни: поклоняйся искусству,
     Только ему, безраздумно, бесцельно.
     Юноша бледный со взором смущенным!
     Если ты примешь моих три завета,
     Молча паду я бойцом побежденным,
     Зная, что в мире оставлю поэта.
 

15 июля 1896

«Как царство белого снега…»

 
     Как царство белого снега,
     Моя душа холодна.
     Какая странная нега
     В мире холодного сна!
 
 
     Как царство белого снега,
     Моя душа холодна.
     Проходят бледные тени,
     Подобны чарам волхва,
 
 
     Звучат и клятвы, и пени,
     Любви и победы слова…
     Проходят бледные тени,
     Подобные чарам волхва.
 
 
     А я всегда, неизменно,
     Молюсь неземной красоте;
     Я чужд тревогам вселенной,
     Отдавшись холодной мечте.
     Отдавшись мечте – неизменно
     Я молюсь неземной красоте.
 

23 марта 1896

В прошлом

 
     Ты не ведала слов отреченья.
     Опустивши задумчивый взор,
     Точно в церковь ты шла на мученья,
     Обнаженной забыла позор.
 
 
     Вся полна неизменной печали,
     Прислонилась ты молча к столбу, —