Lisa See
THE TEA GIRL OF HUMMINGBIRD LANE
Copyright © Lisa See, 2017
First published by Scribner an imprint of Simon & Schuster Inc.
All rights reserved

Печатается с разрешения Sandra Dijkstra Literary Agency.
Издательство выражает благодарность литературному агентству
Synopsis Literary Agency за содействие в приобретении прав.

Перевод с английского Натальи Власовой

Серийное оформление и оформление обложки Татьяны Гамзиной-Бахтий

Си Л.

Под сенью чайного листа : роман / Лиза Си ; пер. с англ. Н. Власовой. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2025. — (Розы света).

ISBN 978-5-389-29046-4

18+

Знаете ли вы, что чаи, заполняющие полки магазинов, в реальности не лучше соломы, а выращивание чайных кустов на террасах — профанация? Как же изготавливают настоящий чай? Это знает народ акха, на протяжении столетий занимавшийся изготовлением целебного пуэра. В горной деревне крестьяне ухаживают за чайными деревьями и свято хранят древние традиции. Этому же учили и девочку Лиянь, но, став свидетельницей ритуального убийства новорожденных близнецов, она не хочет больше поклоняться старым идолам.
Ей предстоит влюбиться, стать переводчицей у ушлого бизнесмена, матерью-одиночкой, вынужденной бросить дочь в приюте, женой наркомана, студенткой — она словно раскачивается на традиционных качелях акха, то следуя идеалам своего народа, то отрекаясь от них...

Завораживающее повествование, связующей нитью которого выступает чай пуэр, — новая удача знаменитой Лизы Си, автора романов «Снежный цветок и заветный веер», «Пионовая беседка», «Девушки из Шанхая» и «Ближний круг госпожи Тань».

© Н. Н. Власова, перевод, 2025
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025
Издательство Иностранка®

 

 

 

В память о моей матери Кэролин Си

От автора

Когда начинается действие романа, в 1988 году, чайные листья, собранные в горах Юньнани, продавались по четыре юаня за килограмм, в пересчете на сегодняшние деньги это примерно пятьдесят центов США. Доход крестьян, трудившихся на чайных плантациях, составлял в среднем двести юаней (около двадцати пяти долларов США) в месяц.

Обратите внимание, что существуют различные варианты написания и произношения названия чая, о котором пойдет речь в романе, — на путунхуа он называется пуэр, а на кантонском диалекте понай.

 

 

 

Коль сыновья народятся, то спать
Пусть их с почетом кладут на кровать,
Каждого в пышный оденут наряд,
Яшмовый жезл как игрушку дарят…  [1]

Часть I

Жизнь по законам акха  [2]
(1988–1990)

Собака на крыше

«Без совпадения нет истории», — возвещает мама, и это, как обычно, становится поворотным моментом после того, как Старший брат заканчивает рассказывать, что ему приснилось прошлой ночью. Я сбилась со счета, сколько раз мама использовала эту присказку за те десять лет, что я живу на земле. А еще мне кажется, что я много раз слышала множество концовок сна Старшего брата. Во сне бедный крестьянин нес свежесобранную репу на городской рынок, чтобы обменять на соль. Он оступился и упал с обрыва. Это могло бы закончиться «ужасной смертью» вдали от дома — худшее, что может случиться с представителем племени акха, — но вместо этого он попал в угодья богатого продавца соли. Продавец соли заварил чай, двое мужчин разговорились и… Продолжение могло быть любым: продавец соли женился на дочери крестьянина или же свалившийся в прямом и переносном смысле гость защитил продавца соли от наводнения. Сегодня сон закончился тем, что крестьянин обменял весь свой товар на соль, не дойдя до городского рынка.

Это был хороший сон без дурных предзнаменований, что радует всех сидящих на полу вокруг очага. Как утверждала А-ма  [3], каждая история, каждый сон, каждая минута бодрствования в нашей жизни наполнены чередой судьбоносных совпадений. Люди, и животные, и листья, и огонь, и дождь — мы кружимся, словно рисовые зерна, подкинутые в небо. Одно зернышко не может изменить свое направление, выбрать, куда лететь — вправо или влево, как и выбрать, где приземлиться — удержать равновесие на камне и спастись или отскочить от этого же камня в грязь, мгновенно став бесполезным и утратив всяческую ценность. Где они приземлятся, диктует судьба, и ничто — по крайней мере, ничего из сущего — не в состоянии изменить их участи.

Следующий в очереди Второй брат. Он рассказывает свой сон. Ничего особенного. Третий брат делает то же самое, и это скука смертная. А-ба, папа, толкает меня локтем со словами:

— Девочка, расскажи-ка, а тебе что снилось?

— Мне?

Эта просьба удивляет меня, потому что ни один из моих родителей не спрашивал меня об этом раньше. Я же девочка. Никчемная, как мне много раз сообщали. Почему А-ба выбрал именно этот день, чтобы выделить меня, я не знаю, но надеюсь, что оправдаю внимание.

— Я возвращалась в деревню после сбора чая. Стемнело. Я видела дым, поднимающийся от домашних очагов. От запаха еды желудок свело от голода. — Голод — мое обычное состояние. — Но все мое тело, глаза, руки и ноги рады, что я на своем месте. На земле своих предков.

Я наблюдаю за выражениями лиц родных. Я хочу быть честной, но не могу никого тревожить правдой.

— Что еще тебе снилось? — спрашивает А-ма.

В нашей деревне порядок старшинства такой: староста; рума — духовный жрец, который поддерживает гармонию между духами и людьми; нима — шаман, способный впадать в транс и переноситься к деревьям, которые верховный бог посадил в мире духов, чтобы представить каждую душу на земле, и там определить, к каким заклинаниям прибегнуть для исцеления или повышения жизненной силы. За ними идут все деды, отцы и мужчины любого возраста. Моя мать занимает первое место среди женщин не только в нашей деревне, но и на всей горе. Она повитуха и знахарка, лечит мужчин, женщин и детей на протяжении всей их жизни. А еще она прославилась своим умением толковать сны. Серебряные шарики, украшающие ее головной убор, подрагивают, ловя свет костра, пока она ждет моего ответа.

Остальные склоняют головы над своими плошками, заметно занервничав.

Я с трудом выдавливаю из себя:

— Мне приснилась собака…

Все вздрагивают от подобного откровения.

— Мы разрешаем собакам жить среди нас по трем причинам, — говорит А-ма обнадеживающим тоном, пытаясь успокоить семью. — Их приносят в жертву, они предупреждают нас о плохих предзнаменованиях, и их можно употреблять в пищу. Что из этого тебе приснилось?

Я снова колеблюсь. Пес из моего сна настороженно замер на нашей крыше, задрав морду и подняв хвост. Мне показалось, что он будто бы охранял нашу деревню, и при виде него я ощутила уверенность в том, что благополучно доберусь до дома. Но народ акха верит…

А-ма бросает на меня строгий взгляд.

— Собаки — не люди, но живут в мире людей. Они не принадлежат к миру духов, но обладают способностью видеть духов. Если слышишь, как собака воет или лает в ночи, знай, что она заметила духа и, надеюсь, отпугнула его. А теперь ответь мне, Девочка, — говорит она, поправляя серебряные браслеты на запястье. — Что тебе приснилось?

— Вся семья сидела на улице, и тут пес залаял, — мямлю я, прекрасно понимая, что сон, где пес сидит на крыше, означает, что мама не справилась со своими обязанностями и что какой-то дух пробрался сквозь защитный экран против духов у деревенских ворот и теперь бродит среди нас. — Он отпугнул злого духа. За это верховный бог дал каждому из нашей семьи по курице…

— Наш верховный бог дал каждому мужчине и каждой женщине по курице? — Старший брат усмехается.

— И всем детям тоже! Каждому досталась целая курица.

— Это невозможно! Бессмыслица! Выдумка! — Старший брат возмущенно смотрит на А-ба. — Скажи, чтобы она замолчала!

— Пока что мне нравится ее сон, — говорит А-ба. — Продолжай, Девочка!

Чем сильнее на меня давят, тем легче врать.

— Я видела птиц в гнезде. Птенцов, которые только-только вылупились из яиц. Мама-птица легонько клевала их. Тук-тук-тук. — Я изображаю нежное постукивание клювом.

Еще мгновение родители и братья обдумывают эту добавку ко сну про пса на крыше. Пока А-ма внимательно рассматривает мое лицо, я стараюсь, чтобы оно оставалось спокойным, как поверхность соевого молока, оставленного на ночь. Наконец она одобрительно кивает.

— Пересчитывает своих детей. Новые жизни. Мать-защитница, — она улыбается. — Все хорошо!

А-ба встает, давая понять, что завтрак окончен. Не знаю, что меня больше беспокоит: то, что мама не может видеть все, что творится у меня в голове, как я всегда думала, или то, что мне сходят с рук мои выдумки. Я чувствую себя ужасно, пока не напоминаю себе, что просто уберегла родных от переживаний, которые мог бы причинить мой сон. Я подношу миску к губам и выпиваю остатки отвара. Несколько горьких горных листьев попадают мне в рот вместе с огненной жидкостью. Хлопья перца чили обжигают желудок. Пока нутро горит, я чувствую сытость.

 

Когда мы выходим из дома, над головами все еще сверкают звезды. Я несу на спине маленькую корзинку. Остальные тащат большие корзины, перекинув их через плечо. Все вместе мы топаем по грунтовой дорожке, проходящей по деревне под названием Родниковая Вода, которая расположилась в одной из многочисленных долин в горах Наньно. В деревне насчитывается около сорока домов, большинство из которых скрыты в тени старых чайных деревьев. Однако террасы и плантации, где мы работаем, находятся за ее пределами.

Мы присоединяемся к нашим соседям, которые живут через четыре дома от нас. Их младшая дочь Цытэ — моя ровесница. Я заметила бы подругу где угодно, потому что ее головной убор украшен богаче остальных. Помимо чая ее семья выращивает тыквы, капусту, сахарный тростник и хлопок. А еще опиум — его продают жрецу для использования в церемониях и А-ма, которая лечит им тех, кто испытывает мучительные боли из-за сломанных костей, страдает от истощения или душевных болезней, а также горюет после потери любимого человека. Семья Цытэ зарабатывает больше, поэтому они могут приносить в жертву все более крупных животных, а это означает, что куски мяса, которые раздают всем в деревне, тоже становятся все внушительнее и внушительнее. А еще это означает, что шапочка Цытэ украшена множеством серебряных подвесок. Не считая этих различий, мы с Цытэ выглядим как сестры, мы даже ближе, чем сестры, потому что очень много времени проводим бок о бок.

Позади остается последний дом, нам предстоит пройти еще чуть дальше, пока не дойдем до врат духов. На столбах установлены резные фигуры женщины и мужчины. У женщины огромная грудь. Половой орган мужчины, толстый, как бамбук, больше, чем я по росту, торчит наружу. С поперечной балки свисают хищные птицы и злобные собаки. Осторожно! Если кто-то пройдет через врата без должной осторожности и по недосмотру прикоснется к фигурам, может случиться нечто ужасное, например кто-нибудь умрет. Мы все должны помнить о вратах.

Теперь нужно подняться в гору. Мы с Цытэ болтаем, будто расставались не на одну ночь, а на несколько недель.

— Я перед сном вышивала, — сообщает подруга.

— Я заснула, пока А-ба раскуривал трубку, — говорю я ей.

— Горячая вода или чай на завтрак?

— Чай.

— Что снилось?

Я не хочу рассказывать ей. Нам предстоит долгий путь, и единственный способ скоротать время — это игры.

— Сколько различных вредителей ты заметишь на деревьях, пока мы не дойдем до валуна?! — весело восклицаю я.

Девять, и я выиграла.

— Как там твое ткачество? — интересуется Цытэ, зная, что у меня нет к нему таланта.

— Скучища! — восклицаю я, и мужчины неодобрительно оглядываются. — Давай проверим, за сколько прыжков ты доберешься вон до той скалы.

За семь, и я снова побеждаю.

— Вчера вечером Дэцзя сказала, что хочет родить сына.

Дэцзя — невестка Цытэ.

— Тоже мне новости. — Я указываю на небольшой склон. — Спорим, я быстрее тебя окажусь на вершине.

Мои ноги хорошо знают маршрут, и я перепрыгиваю с камня на камень и через открытые корни. Порой песок под ногами становится сухим, как пудра. В других местах камешки впиваются прямо в пятки. Еще не рассвело, и я скорее чувствую, чем вижу возвышающиеся вокруг старые чайные кусты, камфару, гинкго и кассии, а также заросли бамбука.

Я снова выигрываю, и это огорчает Цытэ. Такое случается и между сестрами. Мы с Цытэ близки, но постоянно соперничаем. Сегодня я выиграла во все наши игры, а подруга напомнила, что у нее лучше получается вышивать и ткать. Наш учитель утверждает, что я, если приложу еще немного усилий, смогу доказать, что я умная, а вот про Цытэ он никогда ничего подобного не говорил.

— Увидимся в пункте приема чая, — говорю я, когда Цытэ сворачивает за своей мамой на другую тропинку. Я задерживаюсь, наблюдая, как они карабкаются вверх по крутому склону, а пустые корзины подпрыгивают на спинах, после чего бегу догонять А-ма.

Через полчаса ночная мгла начинает размываться, и небо светлеет. Облака окрашиваются в оттенки розового и нежно-фиолетового. Затем, когда солнце поднимается над горой, все заливает яркий свет. Цикады пробуждаются и начинают стрекотать. А мы лезем все выше и выше. Отец и братья держатся на некотором расстоянии впереди нас, чтобы вести мужские беседы. А-ма в силе не уступает мужчинам, но она не торопится, ищет травы и грибы, которые сможет добавить в свои зелья. Старшая невестка осталась дома с детьми. Для сбора чая они слишком малы, но уже чересчур большие, чтобы таскать их с собой, а вот Вторая и Третья невестки идут вместе с нами со своими младенцами, привязанными к груди; они тоже осматривают влажную лесную траву в поисках чего-то, что можно бросить дома в суп.

Наконец мы добираемся до чайных террас Старшего брата. Я медленно бреду между плотными рядами кустов, осматривая крайние ветви в поисках почки и двух или трех листьев, которые начинают распускаться, когда солнечные лучи согревают их. Я осторожно отщипываю крошечное скопление почек, надавив ногтем большого и указательного пальцев над первым сочленением. Под ногтем большого пальца грязь, а маленькая подушечка натерта.

На мне отметины сборщика чая.

Через два часа ко мне приходит А-ма. Она проводит руками по моим листьям, взбивая и осматривая их.

— Ты молодец, Девочка, находишь лучшие почки. Пожалуй, даже слишком хорошие. — Она бросает взгляд в сторону А-ба, который собирает чай на расстоянии нескольких террас от нас, затем наклоняется и шепчет: — Давай быстрее. Можно иногда брать старые и более жесткие листья. Нам нужно больше листьев, а не только пара идеальных почек с каждого куста.

Я понимаю. Чем больше листьев соберем, тем больше денег получим в пункте приема. Когда моя корзина наполняется, я нахожу Старшего брата, он перекладывает все, что я собрала, в холщовый мешок, и процесс повторяется с начала. Мы прерываемся на обед из рисовых шариков, обваленных в сушеном мхе, а затем трудимся до конца дня. Я не ухожу далеко от мамы, которая поет, чтобы задать нам ритм и отвлечься от жары и влажности. Наконец А-ба кричит: «Хватит!» Мы собираемся там, где Старший брат складировал наш урожай. Последние листья убирают в холщовые мешки. Затем каждый мешок закрепляют на доске, обвязывая веревками. А-ма вешает самый маленький мне на спину, обматывает веревками плечи и фиксирует деревяшку у меня на лбу. Так вес распределяется равномерно, но мне становится больно от того, как натянутые веревки режут плечи, а деревяшка впивается в кожу.

Когда все остальные мешки распределены, а корзины для сбора связаны вместе, чтобы забрать их по дороге домой, мы начинаем двухчасовое путешествие к пункту приема чая. Мы все понимаем, что нужно спешить, но все равно идем медленно, выверяя каждый шаг. Мы поднимаемся по чайным террасам, каждая из которых кажется круче предыдущей. И вот мы снова в лесу, поглотившем заброшенные рощи чайных деревьев и сады. Лианы обвиваются вокруг стволов, ставших домом для орхидей, грибов и паразитов, вроде крабовой клешни. Сколько лет этим деревьям? Пятьсот? Тысяча? Я не знаю ответа. Но точно знаю, что их листья давно не собирают на продажу. Только семьи вроде нашей довольствуются ими для домашнего использования.

К тому времени, как мы добрались до пункта приема чая, я так устала, что хочется плакать. Мы входим через огромные ворота во внутренний двор. Мой взгляд мечется по открытому пространству, ища характерную шапочку Цытэ. У нас, акха, свой собственный стиль одежды. Так же, как и у дайцев, лаху, буланов и других народностей, живущих по соседству. Все надели рабочую одежду, но каждый головной убор, будь то платок или шапка, украшены в соответствии с традициями клана и индивидуальным вкусом и стилем каждой конкретной женщины или девушки. Цытэ нигде не видно. Наверное, они уже приходили и ушли. Возможно, успели добраться до дома и сейчас ужинают.

Живот громко урчит, взывая ко мне, раздраженный и одновременно зачарованный запахами, которые доносятся со стороны лотков уличных торговцев. Мою голову изнутри заволакивает запах мяса, поджаренного на вертеле на открытом огне. Рот наполняется слюной. В один прекрасный день я попробую что-нибудь. Наверное. Время от времени мы балуем себя луковыми лепешками, которыми слева, прямо во дворе пункта приема чая, торгует старуха из племени дай. Аромат манит, он не такой насыщенный, как у жареного мяса, но приятный, с нотками свежих яиц.

А-ма, жены братьев и я садимся на корточки в грязи, а отец с братьями проносят наши мешки через двойные двери, которые ведут в зону взвешивания. На другом конце двора я замечаю мальчика примерно моих лет, который слоняется рядом с горой холщовых мешков, набитых чаем и приготовленных для отправки в большой город Мэнхай, где чайные листья переработают на правительственной фабрике. У него такие же черные волосы, как у меня. Он тоже без обуви. Я не помню, чтобы мы встречались в школе. Но мне интересен не он, а дымящаяся лепешка, которую парнишка держит в потемневших от чая пальцах. Он озирается, чтобы убедиться, что на него никто не смотрит, — и явно пропускает меня! — а потом, нырнув за груду мешков, исчезает из поля зрения. Я встаю, пересекаю двор и заглядываю за стену чая.

— Ты что это тут делаешь? — спрашиваю я.

Мальчик поворачивается и широко улыбается. Его щеки блестят от масла. Но прежде, чем он успевает ответить, до меня доносится окрик А-ма.

— Девочка, ну-ка иди ко мне!

Я торопливо возвращаюсь через двор и успеваю как раз к тому моменту, как А-ба и братья выходят на улицу. Вид у них понурый.

— Мы опоздали, — говорит А-ба. — Они уже закупили весь объем на сегодня.

Я с трудом сдерживаю стон. В нашей семье восемь взрослых и куча ребятишек. Очень сложно выжить на те деньги, которые мы успеваем заработать за десять дней в году, когда собирают лучшие чайные листья, и дополнительные десять, когда собирают листья похуже. В дополнение к этому рис и овощи, которые мы выращиваем сами, и то, что А-ба и братья приносят с охоты. Теперь придется волочь листья домой, надеясь, что они не пожухнут, и завтра с самого утра снова тащиться сюда, а потом возвращаться на чайные плантации Второго брата, чтобы работать весь день.

А-ма вздыхает.

— Завтра снова двойная нагрузка.

Невестки прикусывают губы. Я совершенно не горю желанием дважды преодолевать путь досюда. Второй и Третий братья старательно отводят глаза, чтобы не встретиться взглядом с женами, и я понимаю, что плохие новости не кончились.

— Не нужно, — признается А-ба. — Я все продал за полцены.

Ох, это всего два юаня за килограмм. Звук, который вырывается из груди А-ма, напоминает одновременно стон и всхлип. Столько работали, и все за полцены! Невестки ковыляют к колодцу, чтобы наполнить наши глиняные кувшины. Мужчины присаживаются на корточки. Невестки возвращаются и дают им попить. После этого обе женщины присаживаются возле А-ма и располагают детей в перевязи так, чтобы покормить их грудью. Нас ждет небольшая передышка перед тем, как два часа спускаться в нашу долину. Пока остальные отдыхают, я снова бреду через двор к тому месту, где сидел мальчик.

— Так ты мне скажешь или нет, почему ты тут прячешься? — спрашиваю я, будто никуда и не уходила.

— А я и не прячусь, — отвечает он, хотя совершенно точно прячется. — Я тут ем лепешку. Хочешь кусочек?

Больше всего на свете.

Я бросаю взгляд через плечо на А-ма и остальных. Не знаю, что со мной не так, но то, что началось с вранья за завтраком, продолжается и сейчас. Я захожу за стену мешков, от которых исходит аромат свежесобранного урожая чайных листьев. Теперь, когда я там, мальчик, видимо, и сам не знает, что делать дальше. Он не отламывает кусочек лепешки и не протягивает ее, чтобы я откусила. Но я твердо намерена получить то, что мне было предложено! Я нагибаюсь, вонзаю зубы в мягкую лепешку и отрываю здоровенный кусок так, словно я собака, которую кормит с руки хозяин.

— Как тебя зовут? — спрашивает мальчик.

— Лиянь, — отвечаю я с набитым ртом. Этим именем меня зовут только в школе и во время различных церемоний. В деревне меня называют Дочь Шали (это имя моего А-ба) или Дочь Соса (это имя моей А-ма). Родные обычно называют меня просто Девочка.

— А меня зовут Саньпа, — сообщает мальчик. — Я из деревни Укрывающая Тень. Моего отца зовут Лосань, а дедушку — Бало, а прадедушку — Цзаба…

Любой мальчик народности акха может перечислить по именам всех своих предков до пятидесятого колена, последний слог имени представителя одного поколения становится первым слогом имени его потомка. Я ожидаю услышать все эти имена, но тут раздается женский голос, причем злой:

— Вот вы где, воришки!

Я оборачиваюсь и вижу старуху из племени дай, которая торгует лепешками. Она возвышается между нами и открытым двором. Она хватает меня за край кофты, а другой рукой держит за ухо Саньпа. Он подвывает, когда старуха вытаскивает его из укрытия.

— Солнце и Луна мне свидетели! Воришки! — Ее крик прорезает гомон во дворе. — Где родители этой парочки?

А-ма смотрит в нашем направлении и наклоняет голову, не веря своим глазам. До сих пор со мной не было никаких проблем. Я никогда не перечила взрослым, все их слова принимала с покорностью, как лекарство, и всегда прикрывала рот рукой, когда улыбалась или смеялась. Может, я и приукрасила сегодняшний сон, но никогда ничего не воровала и не списывала в школе. К несчастью, следы масла вокруг рта красноречиво свидетельствовали, что я как минимум ела эту лепешку, пусть и не украла ее с тележки старухи-дай.

А-ба и А-ма идут к нам через двор. Видя их замешательство, я краснею, как маков цвет, опускаю глаза и сосредотачиваюсь на их натруженных ногах, пока они подходят к торговке. Вскоре к нам присоединяются еще две пары ног, которые встают по обе стороны от Саньпа, — его родители.

— Что случилось? — спрашивает А-ба вежливым и ровным тоном. Дома он может быть резковат, но сейчас явно пытается унять гнев торговки лепешками с помощью принятого у акха вежливого обхождения.

— Этот мне и раньше доставлял неприятности! — Старуха резко дернула за мочку уха Саньпа. — Пусть вора, куда бы он ни пошел, сожрет тигр, пусть он упадет в глубокие воды, пусть на него дерево упадет, когда он будет проходить мимо.

Это обычные, но действенные проклятия, поскольку они накликают мучительную смерть, однако мальчика, стоящего рядом, это, похоже, не пугает. Он даже не прикрывает рот рукой, чтобы скрыть ухмылку. Старуха из племени дай с сочувствием смотрит на мою мать.

— А теперь, кажется, он и вашу дочку втянул в свои грязные делишки!

— Это так, Девочка? — спрашивает А-ма. — Зачем ты это сделала?

Я поднимаю глаза.

— Я не думала, что делаю что-то плохое.

— Как так?

— Это он дал мне лепешку. Я не знала, что он ее украл.

Вокруг нас начинает собираться толпа зевак.

— Не стоит винить девочку, — призывает мужчина, который, как я поняла, приходится Саньпа а-ба. — Ты уже попадал в неприятности на этом самом месте, Мальчик. Скажи нам всем правду.

— Да, я ее взял, — признается Саньпа, но признание не причиняет ему никакой боли, таким же будничным тоном он мог бы сообщить, что идет дождь или сколько яиц снесла курица за прошлую ночь.

— Он предложил мне кусочек, — встреваю я. — Хотел поделиться…

Но А-ма не интересны мои оправдания.

— Теперь мир этих двух детей разбалансирован, — сообщает она. — Мы следуем законам акха…

— Мы тоже соблюдаем законы акха, — заявляет отец Саньпа. — Каждый из ныне живущих акха помнит о том, что нам можно и чего нельзя делать…

— Нужно провести обряд очищения для этих двух детей, наших семей и наших деревень. Вопрос только в том, проводить ли церемонию для обоих или по отдельности? — спрашивает А-ма. А-ба — глава семьи, но переговоры ведет А-ма, в том числе и благодаря своему статусу повитухи. — Наилучшего результата мы добились бы, если бы наши семьи действовали сообща.

Для незнакомцев типа родителей Саньпа ее голос, наверное, звучит мягко и тепло, как и голос отца в этом споре, мол, все неприятности можно устранить, мы подружимся, но я-то хорошо знаю маму и слышу в ее словах разочарование во мне и обеспокоенность сложившейся ситуацией. Она продолжает:

— Могу я спросить, в какой день цикла родился ваш сын?

— Саньпа родился в день Тигра, девятый день цикла, — отвечает его мать, стараясь хоть чем-то помочь.

Мои родные переминаются с ноги на ногу, услышав это неприятное известие. У акха неделя длится двенадцать дней, и каждый день назван в честь какого-то животного. Я родилась в день Свиньи. Всем известно, что тиграм и свиньям нельзя жениться, дружить или вместе заниматься сельским хозяйством, потому что тигры едят свиней. А-ма сообщает дурные вести:

— Девочка родилась в день Свиньи. Лучше всего проводить обряд по отдельности. — Она учтиво наклоняет голову, отчего шарики и монетки на головном уборе позвякивают. Затем А-ма кладет руку мне на плечо. — Пошли домой.

— Стойте! — раздается крик торговки лепешками. — А как же я? Мне кто заплатит?!

Отец Саньпа лезет в темно-синий кошель, болтающийся на поясе, но А-ба говорит:

— У Девочки нет ничего кроме репутации. Как отец, я заплачу все целиком.

Он берет пару монеток из той жалкой суммы, что мы заработали сегодня, и кидает их в раскрытую ладонь старухи.

Я и так-то чувствовала себя плохо, а теперь и вовсе ужасно. Если бы Цытэ была здесь, то я ни за что не зашла бы за эту стену чая, не заговорила бы с Саньпа и не откусила бы кусочек лепешки…

Торговка еще раз дергает Саньпа за ухо и говорит:

— Чтоб мне увидеть, как ты уходишь, но никогда не увидеть, как ты возвращаешься!

Это еще одно знакомое мне ругательство, которое намекает на ужасную смерть. К счастью, мне она такого не говорит. Родители Саньпа тащат его прочь. Он смотрит на меня через плечо и широко улыбается на прощание. Я не могу удержаться и улыбаюсь в ответ.

 

Эта последняя искра нашей связи теплится во мне всю дорогу до дома. Родные явно злятся на меня за произошедшее, но вслух ничего не говорят. Мы делаем всего одну остановку, чтобы забрать корзины, которые оставили на плантации Старшего брата. До деревни мы добираемся уже затемно. Дома светятся золотом, поскольку внутри горят открытые очаги и масляные лампы. Когда мы переступаем через порог, то чувствуем себя ужасно голодными, отчего даже больно вдыхать аромат риса, приготовленного Старшей невесткой. Но никто не садится за стол. Старшего брата отправляют во двор выбрать курицу. Второму брату дано задание оторвать рума от его ежевечерней трубки. Третий брат стряхивает ладонью пыль с плоского камня, который лежит на участке утрамбованной земли перед дверью. А-ма роется в своих корзинах в поисках трав и корешков, пока Старшая Невестка разжигает огонь. Маленькие племянницы и племянники льнут к матерям, поглядывая на меня широко распахнутыми глазенками.

Второй брат возвращается с рума, облаченным в церемониальный плащ, богато украшенный перьями, костями и хвостами мелких животных; рума приносит с собой какую-то штуковину, сделанную из высушенного корня камыша. Он посредник между жителями деревни и миром духов, как местных духов наших предков, так и пришлых духов, которые приносят малярию, крадут дыхание у новорожденных или пожирают сердца любимых дедушек. Сегодня рума здесь из-за меня.

Члены моей семьи собираются на открытой площадке между главным домом и хижинами новобрачных, которые занимают братья с женами. Старший брат держит курицу за лапы. Она жалостливо и тщетно хлопает крыльями. Старейшины деревни, которые опекают нас и контролируют, выходят на крыльцо своих жилищ и спускаются по лестницам. Вскоре и другие соседи присоединяются к нам, так что я не буду одинока в своем позоре. Я вижу кузнеца с семьей, лучшего деревенского охотника с семьей, Цытэ с мамой и папой, а еще ее брата Цыдо с женой Дэцзя, которые поселились в хижине для новобрачных рядом с родительским домом. Цыдо всегда был очень добр со мной, и мне нравится Дэцзя. Отросшие волосы на голове Цыдо торчат в разные стороны, как и растительность на лице, поскольку мужчинам запрещено стричься и бриться с пятого месяца беременности жены. Вся деревня хором сдерживает дыхание, как и всегда, когда какая-то из женщин в положении, и так будет длиться, пока ребенок Дэцзя не появится на свет, когда станет ясно, нормально ли прошли роды, что означало появление здоровенького мальчика или даже девочки, или же ненормально и женщина произвела того, кого мы называем отбросами.

Рума заглядывает мне в глаза. Его начинает бить дрожь, и все эти вещицы на его головном уборе и плаще сотрясаются вместе с его телом. У меня стучат зубы, я вся дрожу, и мне очень хочется в туалет по-маленькому.

— А-ма Мата была матерью всех людей и духов, — бормочет рума так тихо, что приходится податься вперед, чтобы расслышать. — А-ма значит «мать», а «Мата» значит «общая», и раньше люди и духи жили бок о бок в мире и согласии. У а-ма Мата была грудь спереди, чтобы кормить человеческих детей, и девять грудей на спине, чтобы кормить детей-духов. Люди всегда работали днем, а духи по ночам. Водяные буйволы и тигры, курицы и орлы уживались вместе. Но кто-то всегда разрушает рай. — Он тычет в меня своей палкой. — И что в итоге?

— Пришлось разделить людей и духов, водяных буйволов и тигров, куриц и орлов, — нервно цитирую я заученный текст.

— Разделить! Именно так! — восклицает жрец. — Поскольку решение разделить миры было принято днем, то людям дали право первым выбрать мир, в котором они хотят жить. Они выбрали землю с деревьями, горами, фруктами и прочим. Духам отдали небо, и с тех пор они жутко злятся на людей. До сих пор они чувствуют себя отмщенными, только когда причиняют человечеству неприятности.

Я слышала эту историю много-много раз, но сегодня рума рассказывает ее из-за меня, и от этой мысли болит сердце.

— Во влажные сезоны, — продолжает он, — духи поливают землю дождями, которые приносят болезни и наводнения. Весной начинается засушливый сезон, и тогда приходится шуметь, чтобы злые духи пролетали мимо. Но они не всегда покидают наши деревни и особенно бесчинствуют по ночам. Ночь — их время, а не наше.

Мои родные и наши соседи внимательно слушают. Тут и там люди цокают языками, выражая неудовольствие из-за моего проступка. Мне не хочется всматриваться в их лица, потому что не хочется осознавать, как же им за меня стыдно. Тем не менее я каким-то образом нахожу в толпе Цытэ. Она смотрит на меня с жалостью. Ничто не скроет того позора, от которого полыхают мои щеки.

— Мы поклоняемся многим божествам, но нет никого сильнее, чем Апой Мие, чье имя означает сильнейший предок. Он создал весь наш мир и душу передо мной. — Рума умолкает на мгновение, чтобы убедиться, что привлек внимание всех присутствующих. — У нас много табу. Мужчинам запрещено курить, а женщинам жевать бетель, когда они проходят через врата духов. Беременным женщинам, таким как Дэцзя, не позволено ходить в другие деревни, потому что там у них может случиться выкидыш. Женам нельзя переступать через ноги мужа, когда он лежит на матрасе. Мы всегда проявляем осторожность и всегда пытаемся не грешить, но прошу понять, наша Лиянь не хотела ничего дурного.

Он пытается сказать, что со мной не случится ничего плохого?

Рума подцепляет мой подбородок указательным пальцем и приподнимает мое лицо. Он видит то, что не увидела А-ма. Я это знаю. Все. Но говорит остальным совсем не то, что видит.

— Она всего лишь проголодавшаяся маленькая девочка, — поясняет жрец. — Солнце всегда всходит над горизонтом, земля всегда тверда под нашими ногами, реки текут вниз по склонам гор, а деревья тянутся к небу, так давайте все вместе вернем Лиянь на праведную тропу акха.

Он трижды ударяет палкой по земле, затем брызгает водой на меня и похлопывает меня по макушке. Рума проявляет такое милосердие и великодушие, что я решаю больше его никогда не бояться. Но когда он поворачивается, чтобы совершить обряд, который до конца меня очистит, у меня снова сжимается желудок. Рума берет курицу у Старшего брата, прижимает ее тельце к плоскому камню, который отряхнул от пыли Третий брат, и отрубает ей голову. У нас очень мало куриц, а значит, и мало яиц. Из-за меня у нас станет меньше еды. Невестки недобро смотрят на меня. И тут…

А-ма забирает курицу у рума и проворно ощипывает перья с еще подергивающегося тела. А затем вжик-вжик-вжик. Она бросает куски курицы в котел и подвешивает над костром, который поддерживала Старшая невестка.

Через двадцать минут А-ма разливает суп по плошкам. Мужчины собираются с одной стороны дома, а женщины с другой. Мы садимся на корточки в ожидании своей порции. Я в жизни не слышала, чтобы мои родные так радостно чавкали и с громкими звуками жадно втягивали бульон и жевали мясо, хотя кваканье лягушек, жужжание комаров и пение ночных птиц напоминают, скольких часов сна мы уже лишились. Я обсасываю косточку, и тут вдруг в голове пролетают искры мыслей. Мне приснилась собака на крыше, этот сон предвещал, что я попаду в неприятности. Так и случилось. Но прямо сейчас, в эту самую секунду, каждому члену моей семьи достался кусок курицы и плошка наваристого бульона. Совсем как в моем сне. Ну, том, который я придумала… Про который я наврала… Правда, я сказала, что каждому достанется по целой курице, и все же…

Без совпадений нет истории.

Водопад небесных слез

Наш народ привык перемещаться с места на место, используя при этом традиционную технику выкорчевывания и сжигания лесов, чтобы создать поля под посадку, а потом, когда земля перестает радовать нас своими дарами, двигаться дальше. Однако последним нескольким поколениям стало трудно претендовать на новые земли на Наньно или на любой другой горе в префектуре Сишуанбаньна, где растет чай, поэтому мы — и наши соседи — остались. Осели, как говорит А-ба, хотя это и противно нашей природе. Правда, наш дом, как и все другие дома в деревне, построен как временный. Еще до моего рождения отец и дед отправились в лес, чтобы собрать солому, которой покрыта крыша. Они рубили бамбук, обрывали листья, а затем связывали жерди между собой плетенными вручную шнурами, чтобы возвести стены, разделившие мужские и женские покои. Наш дом стоит на бамбуковых сваях, а внизу остался защищенный закуток для скотины, правда, мы не держим ни свиней, ни волов, ни мулов, ни водяных буйволов, только несколько потрепанных кур, петуха и пару уток. Я не знаю другого дома, кроме комплекса из основного здания и трех хижин для новобрачных, но в моей крови гудит желание оставить его и отправиться в другое место, где мой род сможет поставить алтарь предков и возвести новое жилище, такое же просторное, как нынешнее. Это беспокойное чувство усиливается в сезон муссонов, в те месяцы, когда духи властвуют над нами.

Сегодня женщины и девушки в нашем доме собрались вокруг костра на женской половине дома, чтобы заняться рукоделием.

Огонь дает нам свет и тепло, а удушливый дым помогает отгонять комаров. Первая и вторая невестки склонили головы друг к другу и о чем-то шушукаются.

Из головного убора Старшей невестки, напоминающего букет полевых цветов, торчат пушистые разноцветные шарики на проволоке, обмотанной нитью для вышивки. Головной убор Второй невестки украшен ниточками серебряных шариков размером с горошину, которые опускаются на ее лоб, будто челка. Я ерзаю, пока Третья невестка рассматривает мое рукоделие. Обычно при подобных проверках рядом со мной находится Цытэ, но с тех пор, как я набедокурила в пункте приема чая несколько часов назад, ее ко мне не отпускают.

Послеобеденный отдых прерывается, когда приходят Дэцзя и ее свекровь и приносят А-ма в подарок арахис. Всегда полезно укрепить связь с женщиной, которая приведет в этот мир твоего ребенка. Но Дэцзя такая несчастная. Обычно никто и не знает, что женщина в положении. Мы носим очень свободную одежду, это удобно, множество слоев дают дополнительное тепло, демонстрируют благосостояние семьи и позволяют скрывать то, что находится под ней.

Кроме того, девочек вроде меня с детства учат, как себя вести во время беременности, чтобы мы понимали свои обязанности, когда выйдем замуж. Нужно стесняться своего состояния и располагаться так, чтобы живот был менее заметен. Мы даже вежливо называем женщину, носящую ребенка, «живущей под другим», потому что она должна слушаться мужа и не пытаться сбежать. Однако трудно представить себе Дэцзя убегающей от Цыдо, потому что огромный живот делает ее похожей на дыню, оставленную слишком долго на лозе и готовую лопнуть.

— Там должен быть крупный мальчик, — говорит А-ма, снимая с огня чайник. — Он хочет выйти и передать привет своим а-ма и а-ба, а особенно родителям своего а-ба.

Дэцзя радостно улыбается и лепечет:

— Пусть это будет сын. Хоть бы сын. Хоть бы…

Я вижу, что ее преданность радует свекровь, как и слова моей А-ма о том, что ребенок хочет познакомиться со своими бабушкой и дедушкой. Беременность — это подарок для всей деревни. Даже я знаю, как распознать, когда женщина «дошла», то есть забеременела, что понятно по утренней тошноте. А-ма научила меня определять, будет ли ребенок мальчиком или девочкой, по тому, как малыш спит в материнской утробе. Если ребенок чаще лежит на правом боку, значит, родится мальчик. Если на левом, то это будет девочка. Мне нужно научиться всему этому, если я, по примеру А-ма, однажды стану деревенской повитухой, как она того желает.

Дэцзя упорно повторяет свои слова, и она уже выучила правила появления ребенка в нашей деревне. Она старается не сквернословить и не есть на непокрытом крыльце — и то и другое привлечет слишком много внимания. Когда она произносит «Мы с Цыдо будем воздерживаться от супружеской жизни в течение десяти циклов после рождения нашего сына, как положено», свекровь гордо улыбается и отвечает так, как требуют правила: «Благословляю на легкие роды».

— Приятно видеть, что Цыдо тоже старается, — говорит А-ма, наливая всем чай. — Он не лазит по деревьям, все знают, что, если лазать по деревьям, ребенок будет плаксивый, а этого не хочет ни один житель деревни.

— И он занимается исключительно мужскими делами, особенно много времени уделяет охоте, — хвастается а-ма Цыдо, — чтобы первым родился сын.

— Значит, все будет хорошо, — говорит мама, но я своими ушами слышала, как в разговоре с невестками она выражала беспокойство по поводу размеров живота Дэцзя.

Третья невестка пропускает мимо ушей этот диалог. Она сосредоточенно пересчитывает мои стежки во второй раз — не лучший знак. Она первая рукодельница в нашей деревне, золотые руки. Ее головной убор покрыт вышивкой и аппликациями различных существ, и каждый рисунок имеет особый смысл: лягушка и обезьяна символизируют гармонию, птица с червяком во рту — материнскую любовь, как и бабочка, голова которой вышита в виде желтого краба. Третья невестка такая искусная мастерица, что она может творить просто ради удовольствия.

Наконец она поднимает глаза от моей вышивки и бросает ее обратно мне на колени.

— Тебе придется все распустить и вышивать заново.

Я люблю Третью невестку больше остальных, но порой мне кажется, что она только и делает, что командует мной. У нее родился сын, а мне рано или поздно придется переехать в дом мужа, поэтому А-ма терпит все это. Но сегодня Третья невестка заходит слишком далеко, сунув острый носик не в свое дело:

— Тебя никогда не возьмут замуж, если ты и дальше будешь так вышивать.

А-ма вскидывает руку, чтобы не дать ей больше вымолвить ни слова. О таком не следует говорить в лоб.

— Оставьте ее в покое, — произносит А-ма суровым тоном, пресекая дальнейшие разговоры на эту тему. — Девочка выйдет замуж с хорошим приданым. Она найдет того, кто захочет на ней жениться, хотя бы ради этого.

Комната небольшая, и, конечно, А-ма видит, как переглядываются три невестки и наши соседки. У меня есть приданое, правда, вряд ли оно такое уж хорошее. Это отдаленная чайная роща высоко на горе, которую передают по наследству женщины в семье мамы. Местоположение держат в секрете из-за традиций и потому, что нарушителям границ плантация приносит несчастье. Кто-то даже рискнет назвать ее проклятой.

— Присядь со мной, Девочка, — продолжает А-ма в неловком молчании. — Я хочу кое-что тебе подарить.

Неужели это ее самая ценная вещь — серебряный браслет с двумя драконами, развернутыми нос к носу, который передавался по наследству по женской линии? Но это не браслет, потому что А-ма поднимает руку и проводит пальцами по своему головному убору. Она работала над ним годами, добавляя бусины, серебряные шарики, колокольчики и крылышки насекомых. Да, головной убор третьей невестки отличается тончайшей вышивкой, но головной убор А-ма поистине самый изысканный во всей деревне, что соответствует ее статусу повитухи. Она находит то, что искала, и маленькими ножницами отрезает кусочек, а затем прячет сокровище в руке. Это процесс повторяется еще два раза, после чего А-ма откладывает ножницы. В комнате воцаряется тишина, остальные ждут, что будет дальше.

— Ныне, когда мне уже исполнилось сорок пять лет, тот возраст, когда женщины перестают задумываться о деторождении, настала пора сосредоточиться на единственной дочери и на том, какой женщиной, женой и матерью она станет. Дай мне руку.

Остальные вытягивают шеи, как гуси в небе.

Не показывая, что она прячет, А-ма сует один из подарков в мою протянутую руку. Это серебряная монета, украшенная с одной стороны непонятными закорючками, а с другой — скоплением замысловатых храмов.

— Эта монета из Бирмы, — объясняет она. — Я не знаю, что на ней написано.

Я видела Бирму на карте в школе. Это ближайшая к нам страна, но я понятия не имею, что означают бирманские буквы.

— Еще ракушка…

В другом конце комнаты Старшая невестка со свистом втягивает воздух сквозь сжатые зубы. Она много раз выражала свое восхищение этой раковиной. И, подозреваю, всегда считала, что раковина достанется ей. Разочарование омрачает ее лицо, но ей и другим невесткам пока рано делить украшения на головном уборе моей А-ма.

— Ну и мое любимое… Это перо, которое привезли из Тибета к нам по Чамагудао  [4], Пути чая и лошадей. Подумай, Девочка. Эти вещицы путешествовали через океаны и реки, через горные перевалы и по торговым путям. Скоро ты сможешь прикрепить их к головному убору, который начинаешь сейчас создавать и который будет обозначать, что ты достигла брачного возраста.

Мое сердце заходится от радости, но я знаю, что А-ма сделала все это только для того, чтобы увести разговор в сторону от злосчастной плантации, моего приданого.

 

Неделю спустя по деревне разносится весть о том, что у Дэцзя начались роды. Свекровь присматривает за ней, как и положено в самом начале. А-ма проводит утро, изучая полки, доставая лекарства и инструменты из разных корзин и коробок и укладывая их в свой ранец, чтобы все было готово, когда Цыдо придет за ней. Напряженная тишина нарушается, когда кто-то взбегает по лестнице в мужской половине.

Еще до того, как Третий брат успевает постучать в стену, разделяющую две половины дома, А-ма поднимается и подхватывает свой ранец. Старшая невестка ждет у двери с накидкой, сотканной из листьев.

— Эту отдай Девочке, — велит А-ма, снимая с крючка вторую накидку. Она находит меня взглядом. — Сегодня пойдешь со мной. Ты уже достаточно взрослая. Если ты хочешь стать повитухой, пора начать учиться.

Три невестки смотрят на меня со смесью гордости и страха. Я испытываю те же чувства. От одной мысли, что я надену накидку А-ма, мурашки бегают по телу: неужели у меня получится помочь ей с родами?

— Готова? — спрашивает А-ма. Не дожидаясь ответа, она открывает дверь женской половины. Цыдо топчется на грязной дорожке, потирая руки с таким остервенением, что мне хочется убежать обратно в дом. А-ма, должно быть, улавливает мое настроение, потому что приказывает: — Пошли!

Предзнаменования особенно тревожны. Сейчас сезон духов. Идет дождь. Ребенок Дэцзя решил появиться на свет раньше срока, хотя ее живот уже много месяцев просто огромный. Единственный благоприятный знак — это день Крысы, а крысы живут в плодородных долинах, и это поможет Дэцзя в ближайшие часы.

Когда мы подходим к дому семьи Цыдо, я замечаю Цытэ, выглядывающую из-за двери. Ее храбрая улыбка на мгновение придает мне уверенности. Мы с А-ма продолжаем путь к хижине молодых супругов. Цыдо остается у подножия лестницы. Всем известная истина: если муж увидит, как рожает жена, он может умереть. Когда мы входим, старшая тетя Цыдо помогает нам снять накидки. А-ма встряхивает мокрой головой, осматривая комнату, еще более задымленную, чем наша. Мать Цыдо сидит на корточках на коврике, подсунув руки под тело невестки и массируя ее.

— Подвинься! — А-ма использует слова очень скупо, перестав быть дочерью, сестрой, женой, матерью и другом. Она здесь в роли повитухи.

Дальнейшее ощущается как одно движение: мать Цыдо скользит вправо, а моя А-ма опускается на родильный коврик, увлекая меня за собой. Мы словно три дерева, которые гнутся под сильным ветром. Любопытно, что делала мать Цыдо, когда мы вошли, и мой взгляд перемещается между ног Дэцзя. Под ней виднеется лужа крови и слизи. Ого! Такого я не ожидала! Моргнув, я поднимаю глаза и смотрю на лицо Дэцзя. Ее челюсть стиснута от боли, лицо покраснело от усилий, а глаза зажмурены.

Когда схватка утихает, руки А-ма быстро двигаются, сначала проникая между ног Дэцзя, а затем перемещаясь выше и выше по животу, слегка сжимая.

— Твой сын не дает тебе покоя, — говорит А-ма.

Не знаю, в том ли дело, что она сказала про ребенка «сын», или в том тоне, каким она это произнесла, будто это самые обычные роды в наших горах, но Дэцзя отвечает улыбкой.

А-ма расстилает на родильном коврике кусок вышитой ткани цвета индиго и кладет на него нож, нитку и яйцо.

— Дэцзя, я хочу, чтобы ты приняла другую позу, — говорит А-ма. — Встань на четвереньки и обопрись на локти. Да, вот так. На этот раз, когда придет схватка, сделай вдох и медленно выдохни. Пока не тужься.

Три часа спустя ничего не меняется. А-ма откидывается на спинку стула и крутит браслет с драконом на запястье, размышляя.

— Думаю, нам нужно позвать жреца и шамана.

Мать и тетя Цыдо замирают, словно олени, замеченные в лесу.

— Рума и нима? — В голосе матери Цыдо явственно звучит паника.

— Да, немедленно, — приказывает А-ма.

Через десять минут а-ма Цыдо возвращается с двумя мужчинами. Те не теряют времени. Нима погружается в транс, но боль Дэцзя не просто не ослабевает, но и усиливается. Ее глаза по-прежнему закрыты. Я не могу представить, какие ужасы она видит сейчас за сомкнутыми веками.

Мучительная агония. Я с облегчением понимаю, что не каждая женщина проходит через подобное.

Наконец нима возвращается к нам.

— Ошибку нельзя скрыть. Дух оскорблен, потому что Дэцзя допустила ошибку, когда совершала подношение предкам.

Нима не уточняет, в чем именно заключалась ошибка, но это могло быть что угодно. Мы делаем подношения горам, рекам, драконам, небу, а еще нашим предкам. Подношения как-то связаны с едой, возможно, пища не была разделена на кусочки должным образом или собака утащила часть подношения и сожрала под домом.

За дело берется рума. Он просит яйцо, но не то, что лежало на коврике, а новое.

— Сырое, — требует он. Яйцо приносят, и он трижды проводит им над телом роженицы, обращаясь к духу. — Больше не ешь и не пей в этом доме. Возвращайся в свой. — Он кладет яйцо в карман, а затем обращается непосредственно к Дэцзя: — Ты уже так долго не можешь разродиться, что настал день Буйвола. Буйволы помогают людям в работе. Теперь дух дня поможет тебе очистить комнату от дурной энергии.

Дэцзя стонет, когда свекровь и А-ма помогают ей подняться. Она не может стоять прямо. Дэцзя тащат через всю комнату к метле. Я открываю рот, намереваясь что-то возразить, но А-ма замечает это и бросает на меня такой строгий взгляд, что мой рот тут же захлопывается.

Я беспомощно стою на месте, пока нима и рума следят за тем, чтобы Дэцзя подмела все углы. Под рубашкой она обнажена, по ногам стекает кровавая жижа. Когда нима и рума убеждаются, что комната свободна от злых духов, они уходят, прихватив с собой подарки — деньги, рис и яйцо.

— Хватит ли у тебя сил сесть на корточки? — спрашивает А-ма, когда Дэцзя опускается на родильный коврик. Та поскуливает, но принимает нужную позу. — Представь, что ребенок выскользнет из твоего тела, мокрый и гладкий, будто рыба.

Звуки, которые издает Дэцзя, ужасны, как будто кто-то душит собаку. А-ма продолжает подбадривать ее и массировать отверстие, через которое выйдет ребенок. Для меня все кажется кровавым месивом, но я не отворачиваюсь. Просто не могу после того, как разочаровала А-ма. Она сделала мне подарок, и я должна постараться продемонстрировать свою состоятельность. Тело Дэцзя сжимается, словно пружина, выдавливая ребенка наружу. Затем, как и говорила А-ма, младенец выскальзывает на коврик. Дэцзя валится на бок. Старшие женщины смотрят на новорожденного. Это мальчик, но никто не торопится дотронуться до него или взять на руки.

— Считается, что ребенок по-настоящему родился только после того, как трижды заплачет, — объясняет А-ма.

Мальчик гораздо меньше, чем я ожидала, учитывая, каким большим был живот, пока он находился внутри. Мы принимаемся считать: десять пальцев на ногах, десять на руках, две ноги, две руки, одинакового размера, никаких бородавок, ни заячьей губы. Он идеален. До меня доходили слухи, что если бы младенец оказался «отбросом», то Цыдо пришлось бы…

Наконец малыш издает крик, словно птица из джунглей.

— Первый крик — благословение. — А-ма произносит ритуальные слова.

Мальчик втягивает воздух в легкие. На этот раз его крик сильнее.

— Второй крик — призыв души.

Затем раздается пронзительный вопль.

— Третий крик говорит о продолжительности жизни.

А-ма улыбается, берет младенца на руки и передает бабушке. А-ма завязывает нитку вокруг пуповины ребенка и перерезает ножом. Дэцзя тужится пару раз, и на родильный коврик вываливается липкий красный сгусток, который акха называют «другом ребенка», то есть послед. Его откладывают для Цыдо, поскольку нужно закапывать послед под домом родителей, прямо под алтарем предков.

А-ма переводит дух, собираясь дать малышу временное имя, чтобы злые духи не забрали его до того, как отец даст ему настоящее, как вдруг Дэцзя снова стонет. Выражения лиц женщин говорят о том, что случилось что-то ужасное. Дэцзя прижимает колени к груди и сворачивается в клубок.

А-ма ощупывает ее живот, затем быстро отдергивает руки, будто обожглась.

— Близнецы, — произносит она. — Человеческие отбросы…

Тетя Цыдо в ужасе закрывает рот рукой. Мама Цыдо роняет первого ребенка на пол. Тот судорожно втягивает в себя задымленный воздух, размахивая крошечными ручонками, как будто ищет мать. А что же Дэцзя? Ей так больно, что она не понимает, что случилось самое страшное, что могло произойти. Мать и тетя Цыдо уходят, чтобы сообщить Цыдо ужасную весть. Я переминаюсь на коврике, собираясь убежать, но А-ма хватает меня за руку.

— Останься!

Первый младенец лежит один, голый и незащищенный. Второй ребенок — девочка — появляется на свет быстро. Мы не трогаем ее. Не считаем ее крики.

— Близнецы — самое страшное табу в нашей культуре, ведь только животные, демоны и духи рожают сразу по несколько детенышей, — говорит мне А-ма.

— Одиночное потомство тоже противоречит природе. Если свиноматка рожает одного поросенка, то обоих нужно сразу зарезать. Если у собаки рождается один щенок, их тоже нужно немедленно убить. Мясо нельзя употреблять в пищу. В нашей деревне никогда не рождались близнецы, и это беда не только для матери, отца и родственников детей, но и для всей нашей деревни.

Снаружи доносятся крики и причитания. В комнату входит Цыдо. Слезы смешиваются с дождем на его щеках. Он несет миску, его пальцы разминают содержимое в диком ритме.

— Ты знаешь, что должен сделать, — горестно вздыхает А-ма.

Цыдо смотрит на Дэцзя. Лица обоих бледны. Она пытается сдержать рыдания. Не получается. Я едва могу разобрать ее слова.

— Мне очень жаль. Прости меня.

Цыдо опускается на колени возле первого ребенка.

— Закрой глаза, — велит мне А-ма. — Тебе не нужно это видеть.

Наконец-то меня помиловали, но веки отказываются закрываться.

Слезы Цыдо капают на малыша, который все еще корчится и плачет, странно икая. Дэцзя наблюдает за мужем, а в ее глазах плещется печаль. Я с изумлением наблюдаю, как он зачерпывает из миски смесь рисовой шелухи и пепла и осторожно, даже нежно засовывает в рот и ноздри сына. Несколько отчаянных секунд ребенок корчится. Все мое тело отвергает увиденное. Этого не было. Этого не могло быть.

Цыдо переходит к девочке.

— Нет! — Мой голос тоненький.

— Девочка! — Голос А-ма резкий.

— Но он не может…

Раскрытая ладонь А-ма летит в мою сторону так стремительно и неожиданно, что я едва не падаю на пол, когда она хлещет меня по лицу.

Жгучая боль шокирует, но не так сильно, как сам факт пощечины, потому что в нашей культуре детей не бьют.

— Мы акха, — резко говорит она. — Это наши правила. Если хочешь стать повитухой, нужно следовать нашим обычаям. Отбросы нужно отправлять в большое озеро кипящей крови. Так мы защищаем деревню от умственно отсталых, неполноценных или недоразвитых, которые влачат жалкое существование, лишь оттягивая свою смерть. Именно мы, повитухи, сохраняем наш народ в чистоте, потому что, если позволить человеческим отбросам совокупляться, со временем вся деревня будет населена исключительно ими.

Ее слова обращены ко мне, но они придают Цыдо мужества. Когда он опускается на колени возле своей новорожденной малышки, я зарываюсь лицом в юбку А-ма. Ее рука на моем плече весит, словно десять тысяч мешков с чаем. Девочка умирает быстрее, чем брат, но от этого ее смерть не кажется менее ужасной. Если у каждого живого существа есть душа, как меня учили, то разве у близнецов, родившихся у Дэцзя, не было души? Если бог создал дерево, которое олицетворяет каждого акха, то в мире духов сейчас рухнули целых два дерева? Разве мы не должны слышать эхо этого падения, крики птиц, вой испуганных обезьян?

Когда А-ма наконец поднимает руку, я чувствую такую легкость, что, возможно, смогу взлететь к потолку, прямо сквозь солому, и устремиться к звездам.

Она заглядывает в корзину, достает отрез ткани и протягивает Цыдо. Он молча разматывает ткань, кладет младенцев рядом и заворачивает в рулон. Откуда он знает, что делать? Откуда?!

— Цыдо, следи за выражением лица! — требует А-ма. — Когда выйдешь на улицу, ты должен показать соседям, как ты зол и разгневан на духов, которые позволили ужасному проклятию поразить тебя и твою семью. Таков обычай. Тебе станет легче, если ты будешь соблюдать его.

Цыдо грубо вытирает слезы тыльной стороной ладоней. Затем он кивает жене, засовывает кулек под мышку и уходит.

— Проследи за ним, — приказывает А-ма. Потом она добавляет: — На этот раз сделай все правильно.

Я понимаю, что А-ма все еще разочарована, что я пыталась остановить Цыдо.

— А еще проконтролируй, чтобы кто-нибудь его встретил. Его нужно проводить в лес.

Я спешу к двери. Дождь льет — это водопад небесных слез. Два старейшины стоят в грязи у подножия ступеней.

Цыдо уже не тот парень с разбитым сердцем, что только что находился с нами в покоях молодоженов. Он спускается по ступенькам, расправив плечи и выпятив грудь. Дойдя до мужчин, он гневно жестикулирует свободной рукой. Его слова не долетают до меня сквозь дождь. Старейшины становятся по обе стороны от него, чтобы вывести его из деревни.

В комнате теперь так тихо. Дэцзя беззвучно плачет, ее слезы капают на родильный коврик, но ее страдания еще не закончились. Из того места, где из ее тела вышли младенцы, сочится кровь. А-ма присыпает это место горстью листьев и грязи, но через мгновение оттуда выходит еще больше красной жидкости. А-ма оглядывает комнату, пока не находит меня взглядом.

— Девочка, беги в дом, — приказывает она. — На верхней полке в женском туалете корзины, принеси третью слева.

Снаружи ливень. Переулок, разделяющий деревню, превратился в грязевой поток. Я не вижу ни одного человека или животного.

Мои невестки отворачиваются и закрывают глаза своим детям, когда я вхожу на женскую половину. Я беру то, что просила А-ма, и рысью несусь обратно. Кожа Дэцзя стала еще бледнее, но она перестала плакать. На полу рядом с ней высится гора пропитанных кровью листьев и грязи. Может, Дэцзя и принесла в наш мир человеческие отбросы, но, если она умрет, это будет настоящей победой злых духов.

А-ма роется в корзине.

— Панцирь панголина, — тихо говорит она.

Не знаю точно, обращается ли она ко мне или к Дэцзя. Не исключаю — эта мысль пугает меня едва ли не больше, чем все произошедшее, — А-ма обращается к духам.

А-ма растирает раковину между ладонями, как бы согревая ее. Затем катает ракушку по животу роженицы.

— Ты видишь, что я делаю? — спрашивает она меня. — Возьми ракушку. Продолжай водить ею по животу мягкими круговыми движениями, чтобы помочь сократить матку.

Моя рука дрожит, когда я провожу ракушкой по животу Дэцзя, который под гладкой твердой ракушкой кажется удручающе рыхлым. Кровь все еще вытекает, скапливаясь под Дэцзя. Я отвожу глаза и вижу, как А-ма открывает крошечную коробочку.

— Я хочу, чтобы ты наблюдала, что я делаю, — говорит она. Она достает пряди волос, связанных в петлю, чтобы не спутывались. — Это волосы женщины, убитой молнией.

Она ставит между нами масляную лампу и сжигает волосы над пламенем, следя за тем, чтобы пепел падал в чашку с водой. Закончив приготовление, она передает чашку Дэцзя.

— Выпей все, — говорит А-ма. — Тогда кровотечение прекратится и ты почувствуешь себя лучше.

Кровотечение и правда останавливается, но, возможно, у Дэцзя просто не осталось крови. Я бы не сказала, что ей стало легче.

А-ма достает из сумки небольшой кусок известняка, отполированный до гладкости, и кладет его на ладонь Дэцзя.

— Ничто не избавит тебя от мучений, когда начнет прибывать молоко, только его некому высосать, но, если ты помассируешь грудь этим, боль уменьшится. — А-ма делает паузу. Затем она говорит таким тоном, будто впереди новости похуже: — Скоро тебе придется встать.

Я в замешательстве, потому что все женщины в нашей деревне встают сразу после родов. Я видела, как это было у моих невесток. А-ма помогала им рожать. Они дожидались трех криков, а потом вставали и возвращались к работе. Но Дэцзя родила не просто беспалого или слепого ребенка, которого должен задушить отец, а близнецов, худших из всех человеческих отбросов. Я в ужасе от того, что произойдет дальше.

— Я подозреваю, что у тебя и дальше будут продолжаться боли и кровотечения.

А-ма осторожно прикасается к животу молодой женщины, затем разворачивает кусок ткани и достает птичье гнездо. Дэцзя смотрит запавшими глазами, как А-ма отламывает кусочек размером не больше кончика ее пальца.

— Это гнездо птицы-носорога, — объясняет она. — Эта птица строит дом из грязи и крови убитых ею животных. Земля и кровь помогают в таких случаях. И последнее… — Она берет в руки яйцо, которое все это время лежало на родильном коврике. — Нужно съесть это яйцо. Оно должно помочь забыть о боли при родах. Надеюсь, оно поможет забыть и боль из-за…

Заканчивать фразу не нужно.

Мы сидим с Дэцзя всю ночь. В течение долгих часов А-ма излучает, как слабый огонь, разочарование, которое она испытала. Возможно, она могла закрывать глаза на мои промахи в процессе обучения, но попытка помешать Цыдо выполнить свой долг — это нарушение законов акха. Я ненавижу себя за то, что подвела А-ма, но еще больше я ненавижу себя за то, что не остановила Цыдо. Даже то, что две эти мысли одновременно пульсируют в голове, означает, что я не слишком хорошая акха…

Петухи возвещают о наступлении утра, и свет начинает пробиваться через бамбуковые стены. Сквозь настойчивый стук дождя доносится голос духовного жреца.

— Жители деревни, все сюда!

Мы с А-ма делаем то, что нам велено, и оставляем Дэцзя одну. Духовный жрец расположился на своей веранде с посохом в руках, ожидая, когда все соберутся. Цыдо и два старейшины стоят поодаль. Цыдо по-прежнему выглядит сердитым, как и велела ему А-ма.

Рума поднимает руки, обращаясь к собравшимся.

— Великая сила послала в нашу деревню ненормальных детей. Это ужасная трагедия для Цыдо и Дэцзя. Это ужасная трагедия для всех нас. Цыдо выполнил свой долг. Он сжег отбросы в лесу. Их духи больше не будут нас беспокоить. Цыдо — хороший парень из хорошей семьи, но мы все знаем, что должно произойти дальше.

Тук-тук-тук! Это его посох стучит по полу веранды.

— В течение одного цикла в нашей деревне будет соблюдаться церемониальное воздержание. Все должны быть осторожны. — Это его способ запретить взрослым жителям деревни совокупляться. — Нужно окольцевать нашу деревню магической лозой, чтобы защитить нас от новых злых духов. Детей в школу не водить. И…

Мать Цыдо и его сестренка Цытэ плачут, спрятав лицо. Его отец смотрит в землю.

— Родителей отбросов нужно изгнать из деревни, а их дом разрушить, — заканчивает рума.

Цыдо, рума и нима входят в хижину молодоженов. Остальные ждут. Ветер усиливается, дождь хлещет нам в лицо. Рума снова появляется, держа в руках арбалет Цыдо. Затем нима выставляет на всеобщее обозрение серебряные свадебные браслеты Дэцзя. Это их право — выбирать в качестве платы за свои услуги все, что им заблагорассудится, но они забрали самое ценное, что есть у Цыдо и его жены.

Цыдо выходит на улицу. На нем нет тюрбана. На спине у него вьюк, а руки нагружены всем, что он может унести. За ним появляется Дэцзя. Тоже без головного убора, и это самое шокирующее зрелище в моей жизни.

Ее волосы уже намокли от дождя, некоторые пряди прилипли к лицу и одежде. Она перекинула ремень через лоб, чтобы удержать тяжесть корзинки для сбора чая.

Она делает пару шагов и пошатывается. Я хочу помочь ей, но А-ма удерживает меня.

Цыдо и Дэцзя направляются к воротам духов, рума кричит им в спину:

— Духи хаоса и разрушения, покиньте эту деревню и никогда не возвращайтесь!

Как только они исчезают из виду, мужчины нашей деревни берутся за дело, и уже через пару минут хижина, где жила молодая пара, разрушена. Затем мужчины группами отправляются в лес, чтобы собрать мех, волшебную лозу, родственную имбирю, с длинными стеблями и красными цветами, которых очень боятся духи, и обвить по периметру всю деревню.

— Видишь, Девочка? — говорит А-ма. — Вот почему лично мне нравится правило, согласно которому детей рожают в хижине молодоженов. Иначе пришлось бы сжечь главный дом семьи.

— А куда пойдут Цыдо и Дэцзя? Где они заночуют?

— Столько вопросов!

Я дергаю ее за рукав.

— А-ма, они когда-нибудь вернутся домой?

Она щелкает языком, выказывая нетерпение, и отгоняет меня взмахом руки. Я растерялась. Мне так хочется зарыться лицом в ее юбку.