Над Иерусалимом занимается заря.

Солнце ещё не показалось, но восток уже алеет, и лёгкие ночные тучки, окрашенные золотом, резво бегут на запад.

В утренних сумерках к двухэтажному дому с башенками, стоящему на крутом склоне улицы арабской Бейт-Джалы, подъезжает чёрный джип «Чероки» с включёнными подфарниками.

Трое входят в незапертые двери.

Не здороваются.

Лица закрыты чёрными и зелёными повязками.

Только глаза, молодые, холодные.

Под ненавидящие взгляды, проснувшихся и растерявшихся, хозяев арабов-христиан, в свете тусклого иконостаса идут через веранду к внутренней лестнице.

Бухают по ступеням тяжёлые солдатские ботинки. Клацает оружие. Один из них кашляет.

Шаги стихают: поднялись на крышу.

Небо на глазах светлеет.

Там, в Иерусалиме, уже утро, но здесь, на земле, ещё ночь, поёт в саду усталая птица, где-то брехнула собака, кукарекнул, что идёт утро бейт-джальский петух, за ним другой и третий…

О чём-то говорят и ушли.

На крыше остаётся один.

Прошёл, осмотрелся в сумерках, выбрал, где удобнее, снял, бросил на это место куртку и, открыв кофр, деловито собирает снайперскую винтовку «Ленук Магнум».

Руки умело, и быстро соединяют и расставляют крепления телескопических сошек, готовят поудобнее коробчатые магазины, каждый с 20-ю тяжёлыми бельгийскими патронами FN весом по 10,9 граммов каждый, привёртывают на конец ствола компенсатор-пламегаситель, повышающий меткость стрельбы, устанавливают оптический прицел «Нимрад» максимального увеличения, прикрепляют светофильтр и лазерный целеуказатель видимого и инфракрасного диапазона.

Руки ласково и деловито гладят холодное тело инструмента убийства.

Загоняет патрон.

И лёг, И смотрит в окуляр прицела.

В прицел он видит утро белого города, улицу Ха-Анафа, тесно припаркованные машины, видит дома. Несколько окон светятся. Остальные тёмные или закрыты трисами…

Улица пустынна.

Фонари бледнеют, уж не соревнуясь с потоками стремительно наступающего утра.

Он хмуро смотрит в город, вглядывается в своё охотничье утро.

Вот и первый прохожий, возможно, его первая цель…

В потоке света, как бы прямо на него, идёт, не спеша, серебристобородый старик-еврей в талите.

Рав Йегошуа бен Хананья, идёт, улыбаясь, и что-то шепчет себе в бороду.

Ему хорошо идти и дышать свежей утренней прохладой, радоваться сияющей полоске новорождённого утра.

С какого-то времени каждое новое утро он принимает, как подарок Творца и благодарит Его.

Чуть поодаль подъезжает и останавливается тель-авивское такси, из которого вылезла и ковыляет на шестидюймовых шпильках навстречу ему усталая, «затраханная ночная бабочка» в короткой кожаной юбчонке.

Смертельно бледная с размазанным ртом, не видя ничего, Элен идёт к подъезду, чтобы только добраться и замертво упасть в койку до вечера, и равнодушно, темной тенью шмыгнула мимо рава, идущего, как облако света в белоснежном талите вместе с солнечным лучом…

Рав скользнул умным глазом по, ушедшей в подъезд, шлюшке, улыбается, сожалея. Потом взгляд его мгновенно пересёк расстояние до Бейт-Джалы и, как показалось снайперу, увидел его, лежащего на крыше и целившегося в старого еврея…

— Проклятый зимми! — шепчет снайпер сквозь зубы, и его молодой сильный палец лёг на спусковой крючок.

И тут он видит, как у зелёного контейнера, заваленного пластиковыми мешками с мусором и всякой дрянью, появился с хозяйственной сумкой на колёсиках молодой усатый араб в бейсболке.

Под расстёгнутым воротом несвежей шёлковой рубахи блеснула массивная золотая цепочка.

Араб перегибается в контейнер так, что повисли и поднялись над асфальтом его ноги в белых кроссовках. Что-то вытаскивает из бака, разворачивает, начинает примерять красную куртку с надписью «USA».

— Ах ты, низкая тварь, дурак! — обругал единоверца снайпер.

Араб снова лезет в контейнер, но остановился, делает безразличный вид.

Мимо на роликовых коньках катит пара бодрых пенсионеров: мужчина и женщина в тренировочных костюмах. На спинах конькобежцев красуются надписи «USA». У обоих из нагрудного кармашка болтаются провода к ушам.

Мчатся на роликах под неслышную музыку.

Снайпер наблюдает за ними, пока они не свернули за стоянку машин…

Полицейский патруль, крутя чоколакой, едет пустой улицей…

Гаснут фонари.

На каменной кладке у дома средних лет женщина в домашнем халате и бигудях, это Циля, кормит дворовых кошек.

Ему кажется, что кошки едят куски жареной курицы или что-то другое, но тоже вкусное…

Чтобы охота была удачной, он постится, поэтому, проглотив голодную слюну, отводит прицел в сторону и вновь видит старика-рава, который входит в Бейт-Кнессет.

Рав открывает синагогу, входит в прохладную свежую тишину, чтобы всё приготовить к утренней молитве.

Скоро придут евреи. Они станут молиться, благодарить Творца за новый день на своей еврейской земле, просить благословения на достойную, мирную и счастливую жизнь вечного народа.

Золотой край солнца заливает город розовым светом.

Но ущелье между городом и Бейт-Джалой ещё туманится, проясняясь от ночных теней…

И вдруг всё разом просыпается: и ущёлье, и Бейт-Джала, а за ним и Бейт-Лехем, и в самом городе запричитали, завыли, запели громкие плачущие голоса! Множество рыдающих голосов: тенора и баритоны, хрипуны и басы! Это включились с бесчисленных минаретов мощные динамики, с голосами муэдзинов, созывающих правоверных к утреннему намазу…

Он послушно отрывается от винтовки, садится в направлении Каабы, закрывает глаза, совершая намаз, и шепчет, и шепчет, качаясь в поклонах:

«Астагфируллах, астагфируллаг, астагфируллаг, ал-азим, ал-карим, аллази ла илаха иллаху алхаййал каййюм ва атубу илайх. Аллахумма анта Рабби, ла илаха илла анта халактани ва ана абдука ва ана ала ахдика ва вадъика мастатаъту аъузу бика мин шарри ма санаъту абу улака биниъматика алаййа ва абууби занби фагфирли фа иннуху ла ягфируз зунуба илла ант …».

(«О милосердный Аллах, прости наши проступки, недостатки и грехи, которые мы совершали до этого дня. Сделай так, чтобы в будущем, мы жили, будучи твоими любимыми рабами, не совершая грехи и проступки…»).

…Аллах акбар! — завершает громко в сторону Иерусалима, решительно ложится на куртку и входит через прицел туда, где живут они.

Там зажигаются окна.

В освещённых окнах он видит живых евреев.

Он видит их в прицел своей винтовки.

Ушедшая августовская ночь была душной, и большинство окон открыто.

И в каждом окне просыпается жизнь, еврейская жизнь, и течёт, неведомая, чужая и потому враждебная ему жизнь. Он не слышит, что говорят там люди, но видит их и, как бы, является очевидцем и участником их судеб…

О как хочется ему прервать этот поток еврейской жизни, прервать навсегда… И его сильный, молодой палец вновь цепляет крючок.

Невидимый в свете утра лазерный луч пронзает полукилометровое расстояние, входит в комнату…

Где звучит музыка…

Звучит всё громче и громче.

Она возникла раньше, но как бы ещё не прослушивалась. Её трепетная тема то возникала, то пропадала и вновь являлась…из тишины раннего утра, из солнечных лучей растекающихся по небу и земле…

Скрипка…

Светлые аккорды фортепиано и…голос, женский.

Прекрасный женский голос поёт какие-то очень важные слова…

Слова складываются в песню…

Прицел снайпера ползёт ниже, ещё ниже по стене комнаты, где живёт немолодой композитор Давид Шапиро.

Движется рубиновая точка по стене.

Ползёт пятнышко, как живая капелька крови.

Наверное, это отблеск солнца, ну, может быть, от вазы или от скола стекла на письменном столе…

Он открывает глаза, как от толчка, ещё, вслушиваясь в звучавшую во сне музыку.

Снайпер в сумерках комнаты видит, как, только что спавший человек, вдруг внезапно, как от толчка, стремительно вскакивает и бросается к роялю…

И что-то поёт, и бормочет, боясь не растерять, не забыть мелодию, которую только что слышал в утреннем сне.

Он боится забыть её, спешит наиграть и записать.

И пишет в полумраке утра, почти не видя нот.

Он взлохмачен, лыс, смешон и… добр.

— «Люблю, люблю… Ля-ля-ляля, всегда любить та-та-та!.. Ляля-ляля! Чтоб… ля-ля-ляля! Чтоб…ля-ля-ля… Вальс! Да, конечно, вальс! Ля-ля-ля… Ма-ма-ма-ма… На-на-на!.. Та-та-та… Любить тебя, любить…»

Из-под пижамы топорщится живот. На одной ноге — тапок. На другом — нет.

Торопливо пишет нотные знаки, поёт, бормочет слова «поэтической рыбы» будущей песни. И толстые пальцы бегут по клавишам.

В открытое утреннее окно вылетают неровные, ещё не ладные аккорды.

Но вдруг включается свет, оборвалась мелодия.

В дверях стоит жена Гита в нижней рубашке, чепчике, сердитая, насупленная… готовая в очередной раз уйти от него, как всегда «навсегда».

Он играет тему, но что-то уже не то…

Неуверенно поёт:

— Любить тебя… Та-та-та…та-та-та…Это… сложно и трудно…Мы танцуем вдвоём этот вальс под названием жизнь… Ты чего, дорогая? Что случилось?

— У меня? У меня ничего не случилось кроме одного, но, может быть, самого главного…

О чём это она?… Что говорит? Надо сосредоточиться и записать мелодию. Иначе она, мелодия, вспорхнёт и не вспомнишь… Так было уже не раз… И никогда не вспомнить, уж не вернуть…

— «Минуточку, дорогая, вот тема, послушай: — Ля-ля-ля…!» — пытается напеть Давид, с ужасом понимая, что не может вспомнить тему, — Как?»

— «Что как! Что как? Это ты меня послушай! Как!».

Мелодии нет…

— «Чего тебе, Гитуля, птичка, я не понимаю, что ты говоришь, что ты хочешь? Подожди! Ну, подожди немножко! Сейчас… Ля-ля…Нет! Потерял!..»

Он смотрит на неё и никак не может понять, что ей надо, что она от него требует!

Она же возмущена, не понимает, почему он её не понимает!

— «Я не могу и не хочу с тобой жить! Ты жестокий эгоист! Я отдала тебе всю свою жизнь!»

— «Гита, в чём дело? Какая тебя муха укусила с утра пораньше?»

— «… Всю свою жизнь без остатка!»

— «Что ты хочешь, в конце концов, скажи!»

— «Уйти, уйти навсегда! Чтоб не видеть твоего мерзкого лица. Никогда!»

— «Опять уйти! Куда?»

— «Я ухожу к маме!»

— «Гита, опомнись! Тебе шестой десяток! Какая мама? Твоя мама давно в бейт-авоте!»

Гита, резко повернулась, прошла в спальню, выбрасывает содержимое шкафов, из горы одежды на полу, на постели нервно выбирает вещи укладывает в чемодан… Но, нет-нет, а прислушивается, что он там делает, не спешит ли утешить её, пожалеть… Нет, не спешит. И она садится на неприбранную, заваленную вещами постель и громко, чтоб слышал этот эгоист, как она страдает, плачет от жалости к самой себе.

Давид не помчался, как это он делал всегда, уговаривать жену, а почему-то сидит за инструментом, играя, упорно стараясь вспомнить мелодию…

— «…Люби меня, люби какая есть, Ля-ля-ля…Люби меня глупую и смешную…Ля-ля-ля…Нет, не идет,… Хотя нет, вот она! Вернулась!!!»

Пальцы быстро бегут по клавишам, будто вот-вот нащупают в неведомой сокровищнице, в этом сияющем луче, что лёг на его руки, чудную мелодию…

— «… Ля-ля-ля! Тамс. Ля-ля-ля! Тамс… Ля-ля-ля!»

Давид торопливо пишет тему на нотном листе, звонит поэту.

— «Рони. Не спишь? Спишь? Ну, так «проснись и пой!» Нет, я не сошёл с ума! Сколько времени? Какая разница — приезжай. Не ругайся. Есть мелодия. Самая чудесная на свете. Вальс! Привези всё, что есть. О чем? О любви, конечно! Это вальс о любви… Да, о любви…»

Краем глаза он видит в зеркале, как мелькнула в коридоре Гита с чемоданом.

Резко хлопает