«Беглый огонь» означает, что через десять минут частота человеческого пульса удваивается. Сердце стучит уже не в груди, а в горле. Сперва начинают дрожать конечности. Затем они восстают против команд, становятся подобны железу — частью большой машины. Шесть орудий. Одна батарея.

«Беглый огонь» означает, что спустя полчаса автоматического движения расчеты шести орудий расстегивают шинели. Что через час расчеты снимают шинели, расстегивают рубашки и засучивают рукава.

«Беглый огонь» означает, что через час в расчете у каждого номера на лице мертвенная бледность, по которой густой чернотой расходятся сажа и порох.

«Беглый огонь» означает, что солдаты пытаются что-то кричать друг другу, но вскоре эти попытки прекращаются. Если и прорывается какой-то крик, в нем скорее слышен рев животного.

«Беглый огонь» означает, что гнев человеческий переносится на орудия. Шесть металлических труб шесть раз за шестьдесят секунд изрыгают смерть. Вскоре они шипят белесым паром и потеют, как люди, работающие у станка. Машины обретают кровь: стволы горячи, как в лихорадке.

«Беглый огонь» означает, что лихорадка становится заразной. Лихорадка отравляет почву. Еще недавно земля здесь была покрыта первой зеленью. Спустя шестьдесят минут зелень вытоптана, истерзана, измельчена. На земле шестикратно по две глубокие раны, в которые безжалостно вкапываются артиллерийские колеса по шесть раз за шестьдесят секунд.

Зарядили, навели, выстрелили. Зарядили, навели, выстрелили.

 

18+

 

Edlef Köppen

HEERESBERICHT

 

Перевод с немецкого Антона Чёрного

 

Кёппен, Э.

Будни добровольца : в окопах Первой мировой / Эдлеф Кёппен ; [пер. с нем. А. Чёрного]. — М. : КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2024.

ISBN 978-5-389-26440-3

Опубликованная в 1930 году «Фронтовая сводка» стала одним из знаковых романов о Первой мировой войне наряду с произведениями Э.М. Ремарка «На Западном фронте без перемен», Р. Олдингтона «Смерть героя» и Э. Хемингуэя «Прощай, оружие!».

Участник Первой мировой войны, ушедший на фронт добровольцем с третьего курса философского факультета университета, Эдлеф Кёппен создал «монтажный роман», где оригинальные документы — цитаты из воззваний императора Вильгельма II, указы цензурных органов, газетные сообщения — органично вплетены в сюжет, а прообразом главного героя Адольфа Райзигера является сам автор.

«Фронтовая сводка» стала одной из десятков тысяч книг, публично сожженных в Германии в 1933 году, и не публиковалась в ФРГ до 1976 года, а в ГДР до 1981 года. В начале века роман вновь привлек к себе внимание, был многократно переиздан и переведен на несколько языков.

 

 

Спасшим мне жизнь

 

Главное управление цензуры. № 123.
Без подп., 23.03.1915:

 

Нежелательно, чтобы сообщения, касающиеся крупных участков фронта, публиковались лицами, которые по своему служебному положению и опыту совершенно не способны верно осмыслить все сопутствующие обстоятельства. Появление такой информации привело бы к совершенно однобокой оценке событий народными массами.

 

Примечание

Имена отдельных лиц и обозначения воинских подразделений — за исключением упомянутых в документах — не соответствуют действительности.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

1

Мы, Вильгельм, Божией милостью Германский Император, Король Пруссии и прочая, на основании статьи 68 Конституции Германского рейха постановляем: настоящим территория рейха, за исключением Королевских Баварских областей, объявляется в состоянии войны. Данное постановление вступает в силу со дня его оглашения. Заверено Нашей Высочайшей собственноручной подписью и скреплено императорской печатью.

 

Оглашено в Потсдаме, Новый дворец, 31 июля 1914 г.

Е. И. В. Вильгельм фон Бетман-Гольвег

 

МОБИЛИЗАЦИЯ

Настоящим приказываю:

Германская армия и Германский императорский флот, согласно плану мобилизации Германской армии и Германского императорского флота, приводятся в боевую готовность.

2 августа 1914 г. назначается первым днем мобилизации.

 

Берлин, 1 августа 1914 г.

Е. И. В. Вильгельм фон Бетман-Гольвег

 

НЕМЕЦКИЕ ДОБРОВОЛЬЦЫ

На основании статьи 98 Военного и оборонного уставов любое лицо, не подлежащее воинской повинности, при объявлении мобилизации может выбрать воинскую часть (запасной батальон и т. п.) по своему усмотрению. Если же данное лицо не сделает этого, им распорядятся при ближайшем призыве на военную службу. Добровольцами в запасные части могут записаться все невоеннообязанные, а также несовершеннолетние в возрасте от 17 до 20 лет [1], если таковые не находятся в районах, где проводится набор в ландштурм [2].

 

1 августа 1914 г.

2

Студент Адольф Райзигер, род. 1 апреля 1893 в Гентине, обследуется на предмет годности к воинской службе.

 

Заключение:

Рост: 1,72

Обхват груди: 78/87

Физ. недостатки: Н В 85

1 А 55 левая

1 А 75 плоскостопие

Н = 1

S = вместе — 66/6

Годен.

 

Др. Яковски, 16 августа 1914 г.

96-й Корол. прусск. полев. артил. полк / Зап. бат.

3

ЗАЯВЛЕНИЕ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ ГЕРМАНСКОГО РЕЙХА

Мы, преподаватели университетов и высших школ Германии, служим науке и занимаемся мирным делом. Но нас переполняет возмущением то, что враги Германии во главе с Англией желают, будто бы для нашей же пользы, создать распрю между духом немецкой науки и тем, что они называют прусским милитаризмом. В немецкой армии нет иного духа, кроме духа немецкого народа, ибо оба они едины, и мы также сопричастны ему. Наша армия также печется о науке и, во всяком случае, благодарна ей за ее достижения. Служба в армии делает нашу молодежь способной ко всем мирным делам, включая науку. Ведь она воспитывает в молодежи самоотверженную верность долгу, дает чувство собственного достоинства и чести истинно свободного человека, добровольно подчиняющего себя целому. Этот дух жив не только в Пруссии, он одинаков во всех землях Германской империи. Он тот же и на войне, и в мире. Сейчас наша армия сражается за свободу Германии и вместе с тем за все блага мира и цивилизации — не только в Германии. Мы убеждены, что спасение всей европейской культуры зависит от победы, которую одержат немецкий «милитаризм», дисциплина, преданность, жертвенность единодушного свободного немецкого народа.

 

Берлин, 16 октября 1914 г.

4

Добровольцу Адольфу Райзигеру

ПАП 96

В штаб полка

Полевая почта

23 октября 1914 г.

Мой милый мальчик! Вот уже целый день и целую ночь ты вдали от нас. И когда эти строки догонят тебя, ты, наверное, уже давно будешь стоять лицом к лицу с врагом. Мы правда не знаем, сколько еще продлится война, и я бы уж лучше предпочла тебя больше никогда никуда не отпускать, но, с другой стороны, мне нужно понимать, что вам, молодым людям, нету покоя и мне остается лишь желать и надеяться, что ты вернешься здоровым.

Мне было тяжело пережить вчерашнее прощание. Конечно, всё переживается иначе, когда, вот как вчера на вокзале, можно утешиться мыслью, что я не единственная мать, вынужденная отправлять свое дитя навстречу врагу.

А кроме того, у меня сложилось впечатление, что вы с товарищами с большим удовольствием сели в поезд. Мы сразу же, как эшелон тронулся, поехали домой, так как у отца еще были дела. Но я совсем почти не могла уснуть. Ты же знаешь, что вокзальный шум очень сильно слышен из нашей квартиры, а прошлой ночью это всё было особенно громко. Один товарняк за другим катился на Запад. Совершенно невозможно представить, откуда явились все эти массы солдат, которых Германия подняла на ноги, и как всё это функционирует.

В газете вчера было про особенно ожесточенные бои к северо-западу и к западу от Лилля. Сам понимаешь, я с большой тревогой думаю, не разгрузят ли в итоге ваш эшелон прямо там.

С отцом я сегодня утром только мельком поговорила, но он просит тебе передать, что очень горд осознавать, что его мальчик тоже на поле боя (как по мне, лучше бы ты и дальше учился). Между прочим, говорила сегодня днем с бургомистром. Все считают, что война определенно кончится к Рождеству.

Пожалуйста, напиши, как только получишь эти строчки, и не забывай, что обещал посылать мне весточку каждый день.

С любовью,

твоя мать

5

Письмо вручили добровольцу Райзигеру, едва он прибыл с эшелоном пополнения в штаб-квартиру действующего полка полевой артиллерии № 96.

Сюда они добрались после полудня, усталые как собаки.

Их подразделение привели в сад и построили в два ряда лицом к большой белой вилле. На веранде офицеры пили кофе.

«Ну где война? — думал Райзигер. — Мы уже на фронте?» Два дня назад пришлось выйти из вагонов: дальше поездам ходу не было. Двигались пешим порядком через развалины деревень. Потом ночью, в сарае, глухая дрожь в ушах: «Слышали, стреляют? И что теперь? Офицеры почему в тужурках, без оружия? А где орудия? Где враги?»

— Смирно! Равнение направо!

Старший офицер поднимается по ступенькам на веранду, младшие за ним. Ага, командир полка. За ним, с толстым журналом, батарейный вахмистр.

«Сейчас поприветствуют, — думал Райзигер, — как подмогу, как товарищей, пришедших на помощь».

Но нет. Командир только машет «Вольно», сует себе сигаретку в зубы, испытующе оглядывая новобранцев. И ничего не говорит. Ни слова. Наконец машет еще раз:

— Ну, давайте, батарейный вахмистр!

Происходящее напоминает аукцион просроченных ненужных товаров. Вахмистр идет вдоль строя, проверяет ряды, тыча то одному, то другому в грудь:

— Вы в первую батарею… вы в четвертую… вы в легкую колонну.

Так всё и идет: недружелюбно, без всякого интереса.

Райзигер видит, что почти всех добровольцев оприходовали. Один за другим они выступают из строя, становясь по сторонам, а он всё стоит. Стоит совершенно один.

«Меня что, забыли? Я ж сюда добровольно записался. Это невозможно, чтоб вахмистры просто проходили мимо меня. Остальные уже маршируют прочь…»

Наконец самый толстый из вахмистров тычет ему указательным пальцем в воротник и в портупею:

— Доброволец что ли? Заметно!

Кровь ударяет Райзигеру в голову: «Я что, экспонат? Все насмехаются надо мной». Он глядит в их толстые хохочущие лица. Приходится сглотнуть, чтобы скрыть волнение.

Толстый вахмистр дает ему тычок в грудь:

— Ну ладно, забираю тебя. Может, получится сделать из тебя солдата. Легкая колонна боепитания номер два, понятно?

После этого он отворачивается, заводя разговор с лейтенантом, стоящим поблизости.

Впервые с тех пор, как Райзигер стал солдатом, появилось это чувство — что он совсем один. Что он слишком молод, совершенно беззащитен. «Это и есть жизнь солдата на фронте? Это что, товарищество перед лицом врага?»

Он всё стоит, застыв, таращится на белую виллу.

Офицеры не спеша поднимаются на веранду. Толстый вахмистр следует за ними.

Вскоре является какой-то бородатый солдат.

— Ну что, пошли, что ли, камрад, — говорит он. — Ты тащишь карабины. Я несу твой ранец. Вот так, впереди я пойду.

6

…Не случилось ли всё ровно так, как пишут в букварях? Хороший, благородный, верный немец Михель; черный, гнусный Русский, ошибочно наделенный почетным титулом европейца; подозрительно выжидающий Англичанин, а внизу, на юго-востоке — Балканец, бросающий бомбы, убивающий и предающий. Всё — как в азбуке! Можно сожалеть об этом в плане политическом, но не следует ли благословить народ за то, что он позволил себя обмануть из чувства верности и доверчивости, — и в этот механизированный век, как и столетия назад? Никакого «военного энтузиазма», никакого «огня», как это бывает в романах, никакого порыва вечно окрыленных душ — лишь чувство сомнения и недовольства, простое чувство мужчины-защитника, благородное, почти беззвучное, смелое — в высшей степени моральной кажется мне та движущая сила, что привела этот народ, столь тяжелый на подъем, в столь неслыханное движение.

(Эмиль Людвиг. Моральная польза.

«Берлинер Тагеблатт», 5 августа 1914 г.)

7

Расположение ЛКБ 2, деревенька к югу от Арраса. Райзигер выходит с товарищами из садика при штаб-квартире на дорогу.

Здесь никакой войны нет. Кругом носятся дети и женщины, они сидят у дверей, улыбаются идущим мимо солдатам, приветствуя их на ломаном немецком: «Гуттен ам!»

— Тебе тут понравится. У нас тут совершенно стабильная жизнь, — говорит Райзигеру камрад. — Ну, ты пока порядком устал. Сперва бы поспать приткнуться.

Затем рассказывает, что он тут с самого начала. И еще про семью рассказывает. Что был возчиком у пивоваров из Гарца. Что его Францем Цайтлером зовут. Да, и еще перед самой мобилизацией получил он двух лошадей от одной пивоварни, просто блеск. И что с ними пришлось расстаться, и что это хуже, чем жену и пятерых детей оставить:

— Старуха моя только ругалась целыми днями. Что ж, хоть тут нам покой. У войны есть и хорошие стороны.

Он вталкивает Райзигера в какой-то дом.

— Вот тут наша квартира, — открывает дверь. —Раньше тут школа была.

Большая побеленная комната с черной доской на стене. Парт нет. Посредине стол, а вокруг него несколько стульев и больших ящиков. За ними, на возвышении, кафедра. В комнате двое солдат.

Никто не отвечает. Оба даже не оторвали взгляд от стола. Перед ними походный котелок, колбаса в бумаге. Ужинают.

У каждого в руке по ножу — нарезают колбасу и хлеб, отправляя их неспешно себе в рот.

Райзигер чувствовал непреодолимую усталость. А еще горело лицо. Смутился: «Что я должен сделать? Еще раз пожелать доброго вечера? Может, представиться? Или просто руки им пожать?»

Наконец молчаливое собрание зашевелилось.

Цайтлер развернул газету, достал и положил перед собой большой жирный шмат свинины. Мясо заколыхалось. Трое молчунов очнулись от спячки.

— О, Франц, опять ты сытно живешь, — сказал один.

— Глянь-ка, у Франца новая невеста, — сказал второй.

Франц выпятил грудь, проведя по бороде: «Ага». Отхватил длинную полосу сала и невозмутимо отправил ее в глотку.

Проглотил и облизал пальцы. Тут он заметил, что Райзигер не предпринимает никаких мер к распаковке своего ужина.

— Тебе что, и заправиться нечем? — спросил он. — Прости, парень, забыли на тебя провианта взять. Всё осталось в полку, — тут он вскочил. —Но будь спок, у папочки есть кое-что.

Он принес вторую картонку и достал колбасу:

— Так-с, мели всё дочиста, мы тут, знаешь, не бедняки. Вот тебе хлеб, вот харч.

Райзигер растаял от такого приема. Ел, не поднимая глаз. Давно уже не было так вкусно.

Тем временем остальные бережно завернули остатки еды в газету. Сунули себе по сигаретке, оперев головы на руки. Начался опрос:

— Студент, что ли?

— Да.

— Ну, с нашим вахмистром не разживешься. Он учащихся поедом ест. А я молочник.

Говорившего звали Юлиус Штёкель. Выглядел он как тюлень. На голове короткая черная щетина, обвислые черные усы, озорные глазенки, весело поглядывавшие по сторонам. Казалось, он тут главный остряк всей казармы. По ходу беседы он всё больше оживлялся и, наконец, во всех подробностях рассказал историю своего брака. В тех местах, что казались ему особенно комичными, он с треском шлепал Райзигеру по бедру или яростно скреб себе голову раскрытым перочинным ножом, которым до этого ел.

Его главным сотоварищем был Роберт Штрюмпель, хлебопёк с прозрачными водянистыми глазами и бледным отечным лицом.

Этот был хвастун. Каждым словом подчеркивал разницу в положении между собой и обычным молочником. В этом ему помогал его ганноверский выговор. Самым важным из рассказанного им Райзигеру была история его бракосочетания во время войны. Трогательно. Если верить хотя б на пятьдесят процентов, можно было и впрямь представить: пекарь взял себе жену, вероятно, из правящего княжеского дома, и теперь эта нежная девушка, несмотря на военное время и на то, что заведует пекарней, день и ночь щеголяет в одних шелковых рубашках.

А что же Цайтлер? Дослушав с нетерпением до конца красочный рассказ Штрюмпеля, он развеселился. Его рассказ был в совсем другом тоне. Жену он звал «цепная пила» или «бешеная тварь»:

— Приходилось раз в день давать ей тумака, иначе с ней не ужиться!

Но с ним еще живет невестка. Невестка красивая, как солнце! Так, мол, и так.

Лишь когда свеча на столе угрожала растечься стеариновой лужицей, Цайтлер поднялся. Пора поспать!

Райзигер опять растерялся: как в походе спят? В гарнизоне учили, что вблизи противника солдату надлежит оставаться хотя бы в шинели и в сапогах, а ремня не снимать.

Да, ну и что? Он наблюдал за остальными.

Те и не думали держаться предписаний. Шинели скинули еще перед ужином, а теперь поснимали сапоги и аккуратно повесили их на гвозди, вбитые в стену у изголовья. Затем на каждой лежанке поверх соломы постелили войлок. Растянувшись на нем, громко отдуваясь, накрылись вторым.

Райзигер получил в гарнизоне только одеяло. Теперь ложиться придется на голую солому? Но у Цайтлера и на это был совет:

— Тебе, Райзигер, я завтра украду отменного войлока. Сегодня оба просто полежим под моей накрывашкой. Давай, дуй сюда.

Райзигер стянул сапоги впервые за пять дней, ноги горели. Но едва лег, стало легко. Просто немного непривычно: с чужим человеком под одним одеялом.

И всё равно он быстро заснул.

Однажды среди ночи проснулся, прислушался. Вдали слышался глухой рокот, временами какой-то шум, чуть более резкий… Он вскочил. Хотелось сесть. Но не хотелось тревожить Цайтлера! «Это война, и это, наверное, фронт», — подумал он. Его охватило сильное волнение: вот бы вперед, вперед! Спустя несколько минут глухой рокот еще не утих, он преодолел робость, тихонько откинул общее одеяло и на ощупь пробрался к окну, крестом черневшему на фоне неба. Снаружи смотреть было не на что.

Взобрался на подоконник. Горизонт то и дело вспыхивал красноватым светом, озарялся широкими белыми полосами.

Долго так стоял Райзигер.

Только когда затрясло от холода, он заполз обратно в солому.

8

Наш кронпринц телеграфирует о роме!

12 чашек отличного чаю с ромом — доставка полевой почтой, 15 пакетов, готовых к отправке — выставлены на распродажу. 1 бандероль — 9 марок.

Тюринг. пищ. фабр., Берлин.

(«Берлинер Тагеблатт», 30 сентября 1914 г.)

9

Следующим утром начинается служба. День за днем катится она по одной и той же схеме.

Сразу после раздачи кофе проводят перекличку. Обычно она состоит из десяти минут ожидания, пока не явится вахмистр. Потом раздают задачи на утро, среди прочего — ежедневную мойку вагона с боеприпасами. Этот вагон никогда не передвигают, ему негде испачкаться, но это никого не волнует. С десяти до часу вагон обливают из ведер и старательно полируют тряпками, которые следует прокипятить еще с вечера. А если местами серый цвет совсем стерся от обильного натирания, его торжественно подновляют новым серым цветом, который в течение еще восьми дней снова обрабатывают водой из ведер с десяти до часу, натирают и подновляют снова. Это называется службой.

Райзигер с каждым днем всё больше падал духом: «И это вот солдат? Доброволец?»

10

Рейхсканцлер открыл обсуждение коротким обращением. Он поприветствовал комиссию и охарактеризовал положение на обоих фронтах как весьма благоприятное. Сегодня он хотел сделать только это короткое заявление, поскольку на следующий день намеревался представить более обстоятельный доклад на пленарном заседании. Конечно, многое еще предстоит сделать. Он выразил надежду, что рейхстаг вновь проявит полное единодушие, ведь именно оно наиболее благоприятствует тому, чтобы поощрить войска к дальнейшему наивысшему напряжению сил.

Рейхсканцлер выступил вполне уверенно. Конечно, он указал на возможность более продолжительной войны и посоветовал немецкому народу заблаговременно затянуть пояса. Но вместе с тем он выразил твердую уверенность в грядущей победе. Его настоятельным пожеланием было, чтобы и на сей раз единство рейхстага было явлено миру.

(«Фоссише Цайтунг», № 611, 1 декабря 1914 г.)

11

Военное министерство 02.02.1914.

№ 4141/14 G.K.M.

Изложение заявления рейхсканцлера в «Фоссише Цайтунг» № 611 от 01.12.1914 по поводу продолжительности и последствий войны искажено и основано на грубом злоупотреблении доверием, потому перепечатку и обсуждение ее пресечь. Экземпляры газеты № 611 изъять.

12

Внешняя политика, проводимая рейхсканцлером от имени Его Величества Императора, в это критическое время, решающее для судеб грядущего столетия, не должна быть нарушена или затруднена какой-либо открытой или скрытой критикой. Выражение сомнений в ее силе наносит ущерб престижу Отечества. Доверие к ней должно укреплять, а не подвергать сомнению — в той же мере, как и доверие к военному командованию.

(Собрание цензурных предписаний Военного министерства, замглавы Генерального штаба и Главного цензурного управления Военной пресс-службы, Берлин,

Постановление № 3620/14 g. А. 1)

13

ПРОТИВ ПОРАЖЕНЦЕВ

Заместитель командующего 7-м армейским корпусом фон Гайль опубликовал в газетах своего корпусного округа призыв к стойкости и доверию. «Правда ли, — спрашивает он, — что это доверие кое-где начинает колебаться? Что пораженцы трудятся над тем, чтобы вызвать у людей безволие и ослабить нашу радостную убежденность в своей правоте?» На это им дан такой ответ:

«Если это так, то можно сказать со всей ясностью: ни сейчас, ни когда-либо в будущем нет у нас никаких причин смутиться и усомниться в счастливом исходе войны. Сорок четыре года назад наш меч не знал отдыха семь месяцев, но нынешние условия ведения войны, количество сражающихся и протяженность фронтов выросли неизмеримо. Враги кругом! Расплата с ними, в которой нам помогают верные союзники, идет воистину полным ходом. Следуя приказу о самообороне, мы приступом взяли Бельгию, наши войска несокрушимо стоят на востоке и западе на вражеской земле, наши корабли наводят ужас на врага. Разумеется, война, в которой каждый день приносил бы новую победу, в которой не было бы ни осложнений, ни неудач, — то была бы воистину странная война! Лучший залог благополучного исхода — отменный дух наших войск. Чем ближе к противнику, тем сильнее их готовность сражаться, их воодушевление и воля к победе. Должны ли отчаиваться мы, живущие вдали от фронта, словно под сенью мира? Если каждый будет в высшей степени выполнять свой долг и, прежде всего, помогать экономически укреплять нашу оборону, мы все сможем войти в новый год с твердой уверенностью в победе нашего правого дела! Боже, храни императора и рейх!»

Генерал фон Гайль в своем призыве к твердости совершенно прав. Но, может быть, эта проповедь против пораженцев была бы не нужна, если бы отдельные круги при начале войны проявили больше сдержанности в раздаче преждевременных лавров.

14

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЛОЖНЫХ СЛУХОВ О ПОБЕДЕ НАКАЗУЕМО

Генеральное командование 10-го армейского корпуса сообщает «Ганноверскому курьеру»: различные прецеденты недавнего времени заставляют указать, что под действие постановления от 15 ноября 1914 года подпадает также и распространение неподтвержденных известий о победе. Они способны сильно встревожить население и подорвать доверие к высшему военному командованию. Против распространителей таких ложных новостей будут приняты беспощадные меры. Если законом не предусмотрен более длительный срок заключения, они наказываются лишением свободы на срок до одного года. Наложение денежного штрафа исключено. В ряде случаев уже возбуждены уголовные дела.

(«Берлинер Тагеблатт», 29 декабря 1914 г.)

15

РЕСТОРАН «ЦЕНТРАЛЬ-ОТЕЛЬ»

Празднование Нового года

Начало банкета в 9 часов

Последовательность блюд:

Устричный паштет

Легкий черепаховый суп в плошках

Филейная нарезка с овощами

Омар по-голландски (подается холодным, с тирольским соусом)

Молодая индейка, фаршированная каштанами

Салат из эскарола и фрукты на пару

Берлинские пончики

Сырные закуски и десерт

Сюрпризы

(Реклама от 31 декабря 1914 г.)

16

Цирк Альберта Шумана

По низким ценам

 

ВОСТОК И ЗАПАД

Большое патриотическое представление из современности

в 4-х актах

 

Акт 1. Русские в Галиции

Акт 2. Немцы в Бельгии

Акт 3. Наши герои во Франции (военные эпизоды)

Акт 4. Взятие крепости

 

Феноменальный заключительный апофеоз

400 актеров. 2 оркестра. Хор певцов.

(«Берлинер Тагеблатт», 27 декабря 1914 г.)

Глава вторая

1

В ночь на 20 января 1915 года доброволец Адольф Райзигер получил приказ явиться на следующее утро в пять тридцать на огневую позицию 1-й батареи ПАП 96.

Пакуем вещи. Шнурованные ботинки в рюкзак, котелок начищен, кружки вымыты, одеяло скатано. Райзигер отправился в дорогу. Остальные спали. Сказать «адьё» запрещали солдатские приличия. Никаких указателей не было. Часовой на околице села тоже понятия не имел об огневой позиции 1/96. Посоветовал направляться в ту сторону, откуда взлетали ракеты и где порой за красноватой вспышкой следовал глухой удар.

Райзигер был полон беспокойства. Где-то там, впереди него, он знал, стоят его товарищи. Но кругом простиралась черная неопределенность. Что это такое — фронт? И что это за враг, таящийся где-то тут, близко или далеко, чьи щупальца различить невозможно?

Широкая дорога, окаймленная тополями справа и слева, была пока что верной путеводной нитью.

Райзигер шагал дальше.

Вдруг — ужас. Позади зашипело, раздался шум, что-то приближалось с дикой скоростью. Райзигер оглянулся, ничего не увидел. Раздалось громче, он отпрыгнул влево, за дерево. Вдруг мотоциклист с погасшими фарами промчался мимо него. И снова тишина.

Один час марша превратился в два.

На часах было пять десять. Белые ракеты давно перестали спорить с чернотой неба. Тупые удары также прекратились. Настала абсолютная тишина. Ничто не двигалось. Чувство «я в порядке» охватило Райзигера. Он пошел быстрее. Лучше бы, конечно, запеть. Но перед ним возник параграф устава, где говорилось, что вблизи неприятеля нельзя ни петь, ни говорить, ни даже курить.

Вдруг раздался короткий сильный удар возле самого уха. Мимо пронесся поющий звук, словно бы птичий щебет. Звук кончился вверху жестким ударом по дереву.

Пуля из винтовки! Она быстро и ясно рассеяла мысли о хорошем самочувствии и желании закурить.

Райзигер засунул руки поглубже в карманы и пошел еще быстрее.

Наконец он увидел слева, на краю шоссе, тусклый желтоватый свет. Через несколько минут в темноте раздался чей-то голос:

— Стой, кто идет?

Батарея 1/96 нашлась.

2

Капитан Мозель ужасно скучал. Скука была его основным занятием в течение четырех месяцев. Проклятая позиционная война! Где работа, достойная порядочных кадровых офицеров? Вспомнить сентябрь 1914 года! Тогда, само собой, каждый день выезжали верхом с криками «ура», снимали орудия с передков [3], делали двадцать-тридцать залпов из винтовок прямой наводкой. Ах, как эти англичане выпрыгивали из высокой межи — длинноногие, в полном соответствии со своей породой! Из них, естественно, делали месиво. Потом орудия обратно на передки, спускаемся с холма, галопом на следующий холмик, и так в том же духе по три-четыре раза в день. И вот теперь застряли здесь. Даже высокие лакированные сапоги и серая тужурка с черными обшлагами не могли его утешить.

Неделями не было ни единого выстрела со стороны противника, и, что еще хуже, им самим неделями не давали стрелять. Стояли с врагами в трех километрах друг от друга, словно подружились и по взаимному уговору впали в блаженную зимнюю спячку. Чушь какая-то!

А теперь вот пришли приказы из канцелярии: нести пешее дежурство на огневой позиции, а также провести артиллерийские учения. Мозель называл этот вид спорта «война в подштанниках».

Ночью было еще терпимо. Батарея строила в окопах наблюдательный пункт. Копали с одиннадцати до четырех утра. Почти все расчеты на ногах. Ладно, это хоть какое-то шевеление с оттенком походной жизни.

Мозель каждую ночь с одиннадцати до четырех часов утра пробирался среди своих людей, то появлялся возле копателей, то фыркал сквозь зубы приказы, то пропадал, то приходил к пехотинцам на первую линию. Постоянно то тут, то там.

Он напоминал собой охотничью собаку, идущую носом по следу. Где добыча, жертва? Ищи, ищи!

3

1/96 ПАП состоит из шести орудий. Они в походе с самого начала войны и до сих пор все невредимы. Следы шрапнельных пуль оспинами виднеются на бронещитах, но листовая сталь надежна, а боеприпасы противника — при Ле-Като это подтвердилось — по общему мнению, ни на что не годились.

Орудия выстроены, справа от каждого тележка с боеприпасами, шагах в двадцати друг от друга, одно за другим, почти в ряд. Не вкопаны, а прямо на голой земле. Капитан Мозель не считает необходимым проводить шанцевые работы. Чувство укрытости ведет к трусости. А кроме того, в его понимании, земляные работы легко обнаружить с вражеских самолетов. Поэтому единственное — брошено немного песка на низ щитов и в качестве укрытия над каждым орудием и над каждой повозкой с боеприпасами натянуты большие брезентовые полотна. Если смотреть издалека, можно подумать, что перед вами серо-коричневые горы лунного ландшафта.

Даже когда однажды командир полка осмотрел позицию и выразил сомнение, не могут ли вражеские летчики раскрыть расположение батареи, стоявшей на большом поле репы — по коричневой, и потому приметной, полосе — поменялось лишь то, что репы были обезглавлены, а их ботва со стеблями и листьями бережно пересажена на брезентовые полотнища.

Расчет проживает справа от батареи. Там одна яма за другой. Стены из толстой глины. Крыша из ботвы поверх толя. Ни окон, ни дверей. Входной проем закрыт брезентом. Этого хватает, чтобы сохранить тепло небольших орудийных печек. Ни стульев, ни столов. Земля, покрытая деревянными рейками, лишь в иных, более благоустроенных обиталищах образует не слишком-то широкую кровать. В каждой такой норе по трое человек. В дальнем конце виднеется укрытие командира. Мозель ненавидит любой комфорт. Он ненавидел даже печку до тех пор, пока его ноги не собрались объявить забастовку. Теперь огонь горит, позволяя ему писать письма на коробке из-под маргарина. И вот уже три месяца, с воскресенья на воскресенье, в дивизион идет доклад: что состояние расчетов неизменно хорошее, что боезапас неизменно прежний, а в остальном на фронте никаких особо новостей не установлено.

4

Райзигер был приписан к третьему орудию батареи. В одной норе с ним проживали доброволец Херман и резервист Зюскинд.

В то воскресенье спали до часу дня. Потом в животе заурчало. Райзигеру как младшему пришлось готовить. В углу укрытия стояла консервная банка, разбухающая от земли, риса и лапши. Он положил всё это в воду и поставил на огонь. Когда сготовилось, варево поделили поровну на три части и съели с мармеладом. Рецепт был новый, изобретение Райзигера. И раз уж даже «старику» Фрицу Зюскинду понравилось, дружба завязалась быстро. После ужина Райзигер выложил на стол сигареты. Пошел разговор.

Зюскинд:

— Давно на фронте?

Райзигер:

— Я был в колонне снабжения — и вот, впервые на позиции.

Херман:

— И как вам у нас?

Зюскинд:

— Можешь к нему на «ты», он ведь не старше нас.

Райзигер (смущенно):

— Ладно. Но я себе представлял войну совсем иначе.

Зюскинд:

— Да на хрен! Мужик, это всё дерьмо, что ты там представлял. Говорю тебе: если не сбежим отсюда поскорее, к следующему Рождеству тоже домой не попадем.

Райзигер:

— С самого начала тут?

Зюскинд:

— Конечно, я со Стариком выступал в поход. Он ловкий парень, этот Мозель. Сейчас он просто злится, потому что ничего не происходит.

Херман:

— Я на батарее с Рождества. Не видел еще ни одного выстрела. И мы сами тоже еще не стреляли.

Зюскинд:

— Да и наблюдательный пункт — это тоже хрень полная. Это чтоб дать нам подвигаться.

Райзигер:

— Думаете, противник не прорвется? По весне ведь следует чего-то ожидать, так в газетах пишут.

Зюскинд:

— Пускай прорывается. Ему с нами не повезет. Дорогой, ты плохо знаешь Мозеля. Стоит ему разозлиться, прослезятся все.

Райзигер:

— Хотел бы при этом поприсутствовать.

Зюскинд:

— Да не торопись. Я всегда себе говорю: лучше, чем здесь, не найти. Чего еще надо? У нас тут своя квартира, еда каждый день и никаких забот. Дорогой, поверь мне, многим из нас приходилось дома спать в коробках из-под сигар, а здесь можно вволю растянуться. И в конечном счете с героической смертью та же штука. Тогда, 14 сентября, когда у нас был последний бой, мы потеряли около сорока человек. И был у нас старый ездовой, которому голову потом оторвало, так он всегда говорил, что лучше он на пять минут струсит, чем на всю оставшуюся жизнь будет мертвым.

Все засмеялись. Адольфу Райзигеру пришли на ум статьи военкоров, где часто шла речь про «неистребимый юмор наших пехотинцев». Вуаля!

Разговор затухает. Зюскинд повернулся на бок и заснул. Доброволец Херман достает из фуражки лист бумаги и принимается за письмо. Если идти от укрытия к укрытию, видно, что почти у каждого вот так на коленях фуражка, а на фуражке бумажка, на которой более или менее опытной рукой совершается бумажный обряд.

5

Письмо капитана Мозеля жене:

Милая Лени! Воскресенье, уже за полдень, скучно — хоть убей. Четырнадцать дней назад (или я тебе уже про это писал) меня приписали к лейтенанту Келлеру, и теперь вот сижу я здесь по колено в дерьме в идиотской тоскливой каморке, и не с кем мне перемолвиться разумным словом. Я тут единственный офицер, но я немедля отправлю запрос, чтобы мне прислали кого-нибудь в качестве собрата по несчастью. Ведь оберлейтенант Буссе, приписанный тоже к 1/96, сменяет меня раз в три дня и теперь располагается с нашими передками снабжения. Что я делаю? Каждое утро мне с полевой кухней доставляют бутылку шампанского, и я выпиваю за твое здоровье. Кстати, завидую твоему брату Карлу. На востоке хоть есть движение, и я уже вижу, что там дело выгорит. А мы вот здесь, и это еще большой вопрос, стану ли я майором, как планировал. От Э. К., кстати, никаких вестей.

 

Письмо вице-вахмистра Михаэлиса невесте:

Дорогая моя невеста! Вчера получил твою прелестную полевую посылку с сигарами и говорю за нее сердечное спасибо. Сигары хороши. Мы тут живем как у Христа за пазухой. Хотел бы, чтобы и тебе дома так жилось. Много еды и вообще никакой работы. Насколько я понимаю, война может длиться так еще десять лет. Тогда я точно стал бы фельдфебель-лейтенантом и мы смогли бы пожениться. Пожалуйста, не присылай больше теплых поясов, так как у меня уже есть два от тебя, и на Рождество мы получили еще больше, когда привозили гостинцы, три из которых достались мне. При этом зима не очень холодная.

 

Запись Райзигера:

Огневая позиция под Аррасом. Очень счастлив. Милые товарищи (да, так правда бывает, все как большая семья, даже здесь, на фронте). Капитан забавный: вообще не обращает на меня внимания, даже не переспрашивал, когда я ему докладывал. Кажется, его очень любят. Сейчас за полдень. Что нынче делается в Германии? Пойду еще посплю.

 

Отчет ПАП 96 в дивизию:

Наблюдение 1/96 сообщает об окопных работах во вражеских траншеях на точке 308. Больше на участке ничего нового.

 

Отчет из дивизии для Высш. воен. ком.:

На участке пех. див. ничего нового. Противник пытался прошлой ночью провести сапу перед 6-й ротой пех. полка 186. Рота открыла огонь. Попытку противника следует считать сорванной.

 

Главная штаб-квартира, 20 января 1915 г.:

У Нотр-Дам-де-Лорет к северо-западу от Арраса взята траншея противника длиной двести метров, захвачены два пулемета, взято несколько пленных.

6

Воскресное настроение испарилось с заходом солнца. Подразделения собирают для ночных работ. На сей раз шанцевые отряды усилены, строительство наблюдательного пункта нужно завершить в ближайшие сорок восемь часов! Так что в самой батарее всего по два человека на орудие, с ними вахмистр Конрад и два унтер-офицера.

Остальные молча направляются в сторону железнодорожной насыпи.

Тащат шпалы, рельсы и колючую проволоку.

Райзигер полон напряжения. После воскресной тишины его охватывает счастливое чувство того, что он солдат, он здесь, на фронте. Бесшумно ступая вслед товарищам, он чувствует гордость. Как жалка, думается ему, жизнь там, в тыловой колонне. Конечно, там тоже люди нужны, и они, конечно, тоже выполняют свой долг; но если ты солдат, то твое место лицом к лицу с врагом!

Тащат шпалу вместе с Кернером. Добравшись до наблюдательного пункта, сваливают ее на землю. Она глухо скатывается, и это единственный шум в царящей тишине.

Ночь звездная. Белая известковая линия их окопа далеко просматривается в обе стороны.

«Это и есть наш передовой окоп? — В Райзигере пробуждается любопытство. — А где пехота? Ничего не видно. Кажется, в лунном свете движутся какие-то неясные тени. Вот и всё. А где враги?»

Райзигер поднимает руки и подтягивается над бруствером. Осторожно высовывает голову над насыпью.

Еще одна белая линия, более узкая, местами потемнее.

— Они тебе в жало стрельнут, если рыло не уберешь обратно, — говорит Кернер, стоя на дне окопа и глухо зевая.

— Никогда не видел вражеского окопа.

— Говори потише, обезьяна, или что, думаешь, у них там ушей нету? Ночью слышно за километры. В канун Рождества мы даже слышали колокола Арраса. Тише там.

При этом Кернер придвигается к Райзигеру. Оба прислушиваются. Райзигер затаил дыхание. Чувствует, как сердце бьется об известняк.

Странно: да, вдали слышно шумы. Собака хрипло взвывает пару раз. Вдруг воздух прорезает гудок локомотива. Еще слышно звон и грохот вагонов.

Так это и есть враги?!

Ни на миг не возникает у Райзигера осознания, что это враги. Всё это там шумит так похоже на обычную мирную жизнь. Лай собак, гудки паровозов, шум вагонов — почти что картины из его дома.

Летом, в каникулы, когда тепло и от странного волнения августовской ночи невозможно заснуть, дома были именно такие шумы.

Спутанные детские мечты обволокли всё вокруг. Вот соседская собака встревожилась при звуках чьих-то посторонних шагов. Вот поезд отправляется в странствие в неизведанные страны. И вот вагоны поехали, покачиваясь, сквозь ночь. А это старый извозчик, который часто возил доктора к больным. А еще линейка с уставшими седоками, едущими с летнего праздника. Вот возы с сеном, опоздавшие вернуться засветло и спешащие в амбары.

Райзигер впивается взглядом в даль.

— Эй, Райзигер.

— Просто погоди.

Кернер тычет в бок:

— Спятил, парень? Нужно вернуться и притащить еще бруса. Если Старик застукает, нам не поздоровится. Пошли.

Он спрыгивает и дергает Райзигера за шинель:

— Давай уже, пошли. Знаешь ведь, каждое отделение должно сгонять по пять раз. Не поспешим — застрянем тут до утра.

Трусцой припустили назад.

В четвертый раз сбрасывая с себя груз на пост наблюдения, Райзигер пыхтит:

— Чертовски тяжелая работа!

Чувствует, что оба плеча намяло и теперь они болят. В изнеможении прислоняется он к стене траншеи и жует травинку.

Кернер вытирает лоб тыльной стороной ладони.

— Больше не можешь? Да, парень, ученье есть ученье… — Он поворачивает назад. — Ну, давай уже. Или хочешь полежать? Ну, я пошел, короче, ты ковыляй там следом.

Райзигер, наконец, совсем один.

«Тьфу ты черт, вот же каторга! И пить охота! Но где же пехота? Должно же здесь быть что-нибудь попить».

Райзигер недолго сомневается: «А что мне будет? В конце концов, я молодой солдат, могу иногда и заблудиться».

Делает несколько шагов вправо, за угол траншеи.

Вдруг останавливается. Испуган. Перед ним человек. Тот не двигается, даже не поворачивает к нему головы, тихо покашливая.

Ага, пехотинец!

Райзигер (застенчиво):

— Добрый вечер.

Пехотинец наклоняет голову немного в сторону:

— Из артиллерии?

Начинают разговор.

Так-так, артиллерист, доброволец, впервые здесь, в окопах? Это было настоящее угощение для старого воина. Он начинает рассказывать. Хвастать.

Да, здесь война! Отличная штука!

— Вы, артиллеристы, понятия не имеете, как у нас тут всё. Постой против французов день и ночь — тогда ты, дорогой, кой-чего испытаешь!

Райзигер мало что понимает. Глядя на человека, плотно закутанного в шинель, с винтовкой, прислоненной неподалеку к стенке, он не может понять, почему война здесь должна быть такой уж жестокой. Первая вражеская траншея всего в двухстах метрах отсюда? Замечательно. Это действительно не расстояние.

Но в чем опасность?

Ощущение полной безопасности. Двести метров?

— Конечно, тут надо быть начеку, а то францман [4] вдруг — скок! — и сцапает, — говорит пехотинец.  — Конечно, у нас тоже сильные потери, — добавляет он.

Потери?

Райзигер прислушивается. Ни выстрела. Потери, а стрельбы нет? Ох парень заливает. Еще и об артиллерии так пренебрежительно отзывается. Неприятно.

Райзигер оборачивается и прощается. «Ну что ж, хуже уже не будет».

Вернувшись на место строительства наблюдательного пункта, он никого не застал. Видит натасканный материал, но остальные, похоже, вернулись назад без него. Охватывает беспокойство: будет скандал. Или попробовать догнать их до того, как они попадут на позицию? Побежать поперек поля? Тогда непременно успею.

Колеблется одно мгновение. Унимает поднимающуюся тревогу, взбирается по задней стенке рва, становится наверху, в чистом поле. Недолго смотрит в сторону врага, потом поворачивается спиной и идет к батарее. Идти по полю намного легче, чем окопами. Луг с короткой травой и застывшей землей. Можно шагать бодро.

Несколько раз встречаются ямы с темными краями, заполненные белыми кусками извести.

Райзигер всматривается в них: ага, вот тут что-то прилетело.

Прошагав так около десяти минут, он остановился. Вдруг стало жарко. Перед ним люди! Плашмя кидается на землю. На миг закрывает глаза, снова открывает, проверяет: да, перед ним люди! Пересчитывает: видно троих. Лежат в ряд: двое на животе, третий на коленях. Винтовки наизготовку, дула нацелены примерно на него.

Охватывает страх. Враги? Не может быть. С другой стороны, что тут немцам делать, посреди открытого поля? Он приподнимается и хочет их окликнуть. Но тут сумерки разрывает вспышка осветительной ракеты. И он утыкается лицом в траву.

Нет ли тут где-нибудь подходного окопа? Ничего не видно. Что ж, ничего не остается, как обнаружить себя перед теми, что впереди.

— Привет, — шепчет он. — Камрады, я из наших.

Те лежат неподвижно, продолжая целиться своими дулами в него. Он повторяет то же самое, на этот раз погромче.

Ответа нет.

Подползти бы к ним на животе. Это максимум метров тридцать.

Не по себе. Но что толку? Не оставаться же здесь.

Так что ползком вперед. Медленно. Замедляя каждое движение тела.

До солдат уже не больше шести шагов.

— Камрад, — шепчет он.

Ответа нет.

Теперь уже страшно. Должно же быть какое-то понимание! Варианта два: либо сейчас подпрыгнуть и пробежать мимо них в сторону позиции, либо одним прыжком упасть рядом с первым, чтобы он хотя бы не успе

...