слава деморализует даже саламандр.
– Никаких чертей не существует. А если бы они существовали, то выглядели бы как европейцы.
Это искатели жемчуга с Цейлона, да простит мне бог, сингалезцы в натуральном виде, как их господь сотворил; не знаю только, зачем он это сделал.
– Шах!
Эту партию я проиграл. Меня вдруг охватило такое чувство, будто каждый ход на шахматной доске не нов и был уже когда-то кем-то сыгран. Быть может, и история наша была уже кем-то разыграна, а мы просто переставляем свои фигуры, делая те же ходы, и стремимся к тем же поражениям, какие уже были когда-то.
– Слушай, саламандра, если когда-нибудь придет твой день, не вздумай научно исследовать душевную жизнь людей!
– Саламандры – это саламандры, – уклончиво проворчал он.
– Двести лет тому назад говорили, что негры – это негры.
– А разве это было не так? – ответил Беллами. – Шах!
Меня мучило сомнение, имеем ли мы право (в строго научном смысле) говорить о душевной жизни нас самих (то есть людей), пока мы не выпотрошили друг у друга различные доли головного мозга и не перерезали один другому чувствительные нервы. Строго
Были бы только саламандры против людей – тогда еще, наверное, что-нибудь можно было бы сделать; но люди против людей – этого, брат, не остановишь.
Возможно, что именно такой же порядочный и скромный Беллами ловил когда-то негров на Берегу Слоновой Кости и перевозил их на Гаити или в Луизиану, предоставляя им подыхать в трюме. И он не думал сделать ничего плохого, этот Беллами. Беллами никогда не хочет ничего плохого. Поэтому он неисправим.
– Черные проиграли! – удовлетворенно сказал Беллами и встал, потягиваясь всем телом.
Меня мучило сомнение, имеем ли мы право (в строго научном смысле) говорить о душевной жизни нас самих (то есть людей), пока мы не выпотрошили друг у друга различные доли головного мозга
