Я кажу, пишлы как-то козаци в городе до тэатру. На Лэбэдынэ озэро. Сыдять, глядять. Сын грит: «А чого воны уси на цыпочках?» Батько отвечае: «Нэ знаю, сынку. Лэбэдив дюже много. Навэрно, вэсь двор в говне».
Он знал, что, когда глаза горной косули наливаются забродившим гранатом, бесполезно показывать, кто тут в доме хозяин, и сегодня ночью Рузанкин орлиный нос выклюет побережскому Прометею, не донесшему свой огонь до рыжего жерла, всю его многострадальную печень.
Век назад архитектор-итальянец вписал его в склоны и выступы самшитового утеса так филигранно, будто дворец вырос здесь сам, повинуясь движению молодой горной породы, частым смерчам, причудливо остановившимся камнепадам.
Перекинувшись через борт, Андрейка плюхнулся в лодку, окатил Виолу тинными брызгами, уселся напротив, вытянул свои длинные ноги, кривые, как у болотной выпи, и уставился на Виолу – на ее тонкий пробор, разделявший две русых волны, гладкие руки, увитые фенечками, ровно вычерченные брови, строгий овал лица сестрицы Аленушки, который так не вязался с кошачьим прищуром болезненно светлых глаз, где бледная радужка была как будто обведена черным карандашом, обозначая то ли круг обережный, то ли порочный круг.
он ходил в черной майке, усыпанной перхотью, с надписью Adidas, а теперь круглый год не снимал казачью папаху, утирая с густых армянских бровей темный пот, и с характерным «гэканьем» балакал о том, что где-то в его восточных кровях затерялся деникинский есаул, освобождавший Кубань от поганейших коммуняк. Черную майку, впрочем, он по-прежнему носил адидасовскую.
