ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Захар стоял перед «кучей» — огромной грудой бревен, обложенной дерном, и, задрав голову, сердито смотрел на нее. Куча была высоченная, куда выше их избы на деревне. Дома они с отцом такие стоги сена вили. Нет, пониже все-таки. Да только сено-то само держится, знай притаптывай, когда вилами вскидывают. А тут — бревна. Да и бревна бы еще ничего — сложили, как велено было, а вот землей их потом обсыпать да сразу дерном обкладывать — это потруднее. Нил со Степаном, земляки Захара, как-то приловчились, точно век на этом проклятом заводе угольщиками работали. А Захару никак за ними не угнаться было, хоть его после смерти отца и поставили на работу наравне с мужиками.

Куча уже совсем была готова. Нил и Степан заравнивали ее со своей стороны. Остальные кучи на просеке тоже были готовы. Назавтра велено поджигать. А у Захара, на его стороне, внизу кучи все еще высовывались голые бревна, и земля никак не хотела держаться на них.

Около кучи наготовлены были пласты дерна. Только Захару теперь остались самые худые, неровные, обсохшие. Возьмешь пласт, а он тут же у тебя в руках осыпается, а как на кучу его приткнешь, так земля градом и посыплется — хоть плачь.

Захар тряхнул руками, чтобы высыпать из рукавов комья земли, и сердито плюнул. В ту же минуту кто-то схватил его сзади за ухо.

— Плюешься, вражонок! — прохрипел знакомый голос приказчика. — Завтра обжиг начинать, а у тебя бревна торчат. Вот я тебя самого наместо дерна приконопачу. Будешь плеваться.

Захар дернул белобрысой кудлатой головой, стараясь вырвать ухо, и на глазах у него сверкнули сердитые слезы. Но он молчал и только крепче стискивал зубы.

Приказчик Ковригин, рыжий, с красными, точно обожженными веками, защипнул цепкой длинной рукой Захарово ухо и крутил так, точно хотел оторвать прочь.

Нил и Степан выскочили из-за кучи и со страхом смотрели на приказчика. От ближних куч тоже собирались мужики, оборванные, запуганные, и останавливались поодаль. Полтора года уже как пригнали их на этот завод, а они все не могли обжиться на чужом месте. Работа непривычная, начальство сердитое.

— Велено тебе, Нил, за мальчонкой смотреть, а он у тебя тут ворон считает! — хрипел сиплым голосом приказчик, оборачиваясь к маленькому сутулому мужику с редкой серой бороденкой. — Держи, я ему ожерёлок надену, чтоб не баловался.

Нил нехотя протянул руку, и корявыми пальцами взял Захара за плечо. Правда, и держать-то мальчишку не к чему было. Захар и без того стоял на месте и, не сводя глаз, смотрел на широкий железный ошейник с торчащими от него в четыре стороны длинными железными рогульками.

Приказчик снял ошейник с пояса, раздвинул концы и протянул к шее Захара. Тут только Захар рванулся и сердито крикнул:

— Не дамся!.. Не собака я, чай!.

— Ты чего ж, Нил? — грозно засипел приказчик. — Сам захотел того ж? Держи! Не то обоих выпорю. Стой смирно, щенок, а то, гляди, колодки набью.

Захар исподлобья оглянулся на обступивших его земляков. Мужики стояли, угрюмо потупившись, никто и не пробовал вступиться за него. Нил опять взял Захара за плечо и шепнул в красное, распухшее ухо:

— Молчи, сынок. Худо будет.

Захар стих. Он зажмурил глаза и только вытягивал шею, пока Ковригин надевал на него ошейник, всовывал в пробой замок и поворачивал ключ.

— Живо кончать кучу! — крикнул приказчик, дернув Захара за ошейник. — Завтра с утра обжиг начинать. — А вы чего тут? — вскинулся он на мужиков — Аль собак в ожерелке не видели? Рады от работы отлынивать. Погляжу, как обжиг начнется. Коли лиственниц мне насовали, — запорю до смерти.

Мужики, шаркая лаптями, побежали к своим кучам.

Захар открыл глаза. Прямо перед его носом больше чем на четверть торчала железная рогулька, с боков еще две.

А Ковригин, припадая на одну ногу и размахивая длинными до колен руками, ковылял уже по просеке к другим кучам.

Куч было на просеке штук двадцать, и у каждой стояло по три мужика.

Захар схватился за рогульку и замотал головой. Тяжелый замок стукал его по ключице, железный ошейник тер шею.

Нил смотрел на него и качал головой.

— Думаешь, терпеть стану? — срывающимся голосом пробормотал Захар. — Пес я им, что ли, дался. Сбегу… Нонче же. Ожерёлок лишь сбей.

— Да ты что, Захарка, — зашептал Нил, оглядываясь на Ковригина, — ума решился? Запамятовал отца-то? Тоже в бега ударился… Пристрелили же его в тот раз. И тебе то же будет. Да и с нас, того, шкуру-то спустят… а? Потерпи, сынок, не навек. Дай-ка я за тебя кончу.

Нил отстранил Захара и махнул Степану рукой, чтоб и он помог. Степан подошел ближе. Длинный, тощий, с торчащими веником волосами, он быстро наклонялся к земле, точно пополам переламывался, хватал пласты дерна и подавал Нилу. Нил неторопливыми спорыми движениями прилаживал их на то место кучи, откуда еще высовывались бревна. Захар молча, сердитыми глазами следил, как дерн приставал к куче, точно Нил его клеем приклеивал, а сам то и дело хватался за рогатку, мотая головой, как щенок, на которого в первый раз надели ошейник. Он был зол на Нила. Земляки ведь, с одной деревни, вместе всех барин на завод продал. Кажись, жалел Захара, как у него дорогой матка померла и отца пристрелили. А, небось, как до дела дошло, — трусит. Нет, чтоб сбить ему рогатку. Давно уж Захар задумал сбежать с проклятого завода, а теперь совсем невтерпеж стало. Только бы рогатку сбили — сразу бы ушел.

«Может, Амим поможет?» — подумал он.

Аким работал мастером на Уральском медеплавильном заводе Твердышева, где обжигал уголь Захар с земляками. Когда полтора года назад партию крепостных пригнали из Казанской губернии сюда на завод, Аким взял себе в приемыши сироту Захара. Но сейчас Захар и Акиму не хотел верить.

«Рад еще будет Аким-то. Да нет, верно, и от него толку не добьешься. С хлебов долой. Много ль я заработаю».

Он на всех был зол.

— Вновь ворон считаешь?! — гаркнул опять над его ухом сиплый голос. — Я тебе покажу лодырничать! Всех троих выпорю, как обжиг начнется!

Ковригин осмотрел все кучи вдоль просеки и на обратном пути, возвращаясь с просеки на завод, опять прошел мимо Захаровой кучи.

Когда он стал спускаться под гору, к заводу, Захар оглянулся и погрозил ему вслед кулаком. Нил взглянул на Захара, покачал головой и протяжно вздохнул.

Глава вторая

Как только вдали на заводе ударил колокол, угольщики пошабашили, и Захар, не дожидаясь их, побежал домой. Ему не по пути было с земляками. Мужики жили в деревне Александровской, у больших прудов за плотиною, от просеки сразу влево, не доходя до завода. А Захару надо было на самый завод. Он с Акимом жил в рабочем поселке, где и другие заводские. И какой поселок! — на деревню совсем и не похож. Так, домишки наставлены вроде изб, и ни огорода, ни гумна. Не у всех даже коровы есть, а уж лошадей ни у кого. И хоть бы речка бежала поблизости — всё веселей. А то канал какой-то, досками обшитый, и по обоим его берегам заводские мастерские, — дым от них, копоть, грохот. И мельницы не как у них дома — ветрянки, а тоже на канале. Правда, в соседнем селе была и у них водяная мельница, только разве такая, как здесь: речка маленькая, в ней колесо вертится, а над ним мельница как надо быть, и на ней мельник. А тут мельницы — тоже вроде завода. Большущие, ну как дома большие бревенчатые. Целых две. Одна хоть муку мелет, а другая — бог ее знает, с чего мельницей и называют, — доски пилит.

А самое худое, что и поселок, и мельницы, и заводские мастерские, и управительский дом, и церковь, и канал — все кругом обведено земляным валом, а сверху стеной, высокой, бревенчатой — не перелезть. Выходи, коли надо, в ворота. Ворот трое, в разных концах. И над воротами башни, а в башнях пушки.

Захар дружил со сторожем у ближних ворот, и тот пускал его глядеть пушку. Пушка медная, разные узоры на ней, дуло длинное в окошко выставлено. Только из нее никогда не стреляли.

На ночь все ворота запирают, не выйти с завода. Да и куда выйдешь? — кругом горы, леса. В ночное не поедешь без лошади.

Юркнул Захар в ворота, проскочил скорей мимо сторожа, чтоб тот не заметил рогатки. Хорошо, что Акимова изба была первая от сторожки, Захар сразу же толкнул калитку — и во двор.

Двор у Акима травой порос, некому было разрывать и вытаптывать — нет ни кур, ни свиньи с поросятами, не то что лошади. Только две тропочки протоптаны — к воротам и к сараю, где лежат дрова.

Захар тряхнул головой, схватился за рогульки и вбежал в избу.

Оглянулся — никого.

— Ведь когда колокол был, — заворчал про себя Захар, — а он все не идет. Чай, есть охота.

Захар сел на лавку под окно и хмуро оглядел избу. Сегодня и она ему была не по сердцу. Разве это изба как надо? Одни бревна закоптелые да мох из пазов торчит. Не то, чтобы у них дома на деревне много чище было. Там тоже по-черному изба топилась. А только под праздник бабка все-таки бывало пол вымоет, лавки, окошки — ну и посветлеет. Под окном у них в избе прялка стояла. Посреди избы люлька висела — братишка у него был, незадолго помер. Перед иконой лампадка. Всё веселей. А тут, у Акима, — голым-голо. Один стол в красном углу перед лавкой и светец у стола. На полу мусор. Сразу видно, что без бабы живут, прибрать некому.

Захар встал, взял с шестка лучину, высек огня, зажег и вставил в светец. Посветлей стало.

— И куда это Аким запропал? — ворчал он про себя. — Всегда-то он поздней всех приходит.

Была суббота, и завод затих раньше обычного. Зато поселок ожил. Захар видел в окошко, как в избах замелькали огоньки, а по темнеющей улице толпой повалили рабочие. Ребята выскакивали навстречу, вертелись под ногами у рабочих и получали подзатыльники. Голые пятки быстро стучали по ступенькам крыльца.

Собаки лаяли и подвизгивали, радуясь хозяевам.

Весело там на порядке. А тут сиди один у окна. В заводской церкви зазвонили ко всенощной. Бабы звонко перекликались, торопили мужиков: пора в церковь.

Везде кругом суета.

Только Акимова изба стояла как неживая. Не стал бы и Захар один сидеть, выскочил бы на порядок, хоть к Федьке, что ли. Да разве пойдешь с рогаткой на шее. Со скуки Захар задремал даже, сидя под окном. Аким все не шел.

* * *

Когда прозвонил колокол, подручные Акима сейчас же разбежались по домам. Пошел бы и Аким, но нельзя ему было: мастер он был, — значит, на нем вся забота. Надо сарай на замок запереть, а замок, как назло, куда-то запропастился. Аким совался, как слепой, по темному сараю, а замок все не находился.

Сзади, в глубине сарая, в темноте пыхал жаром не остывший горн.

Огромные мехи, весь день шумно дышавшие кожаной грудью, раздувая огонь в горне, затихли и лежали опавшие, точно отдыхали. Перед горном в больших бревенчатых чанах, врытых в земляной пол сарая и наполненных тоже землей, остывали отлитые в глиняные формы, или опоки, медные шандалы для царского дворца.

Штыковая медь [Штыковая медь — очищенная и отлитая в бруски или штыки (штуки). Горн, где ее опять плавят, и сарай, где идет отливка в формы (опоки), тоже назывались штыковыми. — Здесь и далее примеч. автора] — дорогой товар, и когда в сарае стынут опоки, полные меди, его надо сразу же после работы запирать на замок. Аким знал это хорошо. Да где же взять замок, когда его нет? Шарил, шарил, ну нет и нет. И на гвозде, куда он его вешал, тоже нет.

Он вышел за дверь. На засове, может? Нет, и на засове не висит. Аким остановился у порога и посмотрел вдаль поверх заводской стены. За стеной виднелись лесистые вершины гор. Солнце только что зашло, и черные лапчатые верхушки деревьев так и вырезывались на золотом небе.

Ишь хорошо как! Так бы и глядел все, только за сердце чего-то берет. У него на родине, в Каргополе, такие же горы кругом, и леса на них. На заре бывало рыбу они на Онеге удили, — поглядишь кругом — точь-в-точь, как тут. С той поры, как ушел мальчишкой, так и не бывал там, лет тридцать прошло.

— Ты чего, дьячок, спишь? .. — окликнул Акима, проходя, сверлильный мастер. — Не слышишь — в церкви звонят.

— А что? — спросил Аким, точно проснувшись.

— Да гляди, поп без тебя всенощную служить не будет. Кто ж ему будет кадило раздувать?

Мастер захохотал и пошел дальше.

Аким махнул рукой. Он уже привык, что рабочие называли его дьячком за длинные волосы и за грамотность. На всем заводе один он умел читать.

Он вспомнил про замок, опять вошел в сарай и еще раз пощупал гвоздь, на который он всегда вешал замок. Замка не было.

— Это чего ж штыковой сарай настежь стоит? — раздался снаружи знакомый голос Ковригина. — Ужо скажу Беспалову, что того разиню Наборщикова…

Как раз в это время Аким вышел из дверей сарая.

— Ты чего ж не запираешь? — сердито просипел Ковригин. — Давно дран не был?

— Замка не найти, — коротко ответил Аким, опять поворачиваясь к двери сарая. — Упал, видно. Темно, не видать на земле.

— Да ты чего, дурень долгогривый, смеяться надо мной задумал? — рассердился Ковригин. — Замок на поясе, а он ищет!

Аким схватился за опояску.

— Да сзади, сзади, дубина стоеросовая!

Ковригин сразу налился кровью и захрипел, точно костью подавился. Так он всегда хохотал.

Аким завел руку и нащупал замок, висевший у него на поясе.

— То, видно, Федька дурень, — пробормотал он, снимая замок и всовывая его в пробой.

— Ишь, распустил подручных. Они тебе скоро на плечи сядут, — сказал Ковригин, отдышавшись. — Пришли в ту субботу — выпорем.

Аким промолчал и торопливо зашагал к дому. Ковригин плюнул и махнул рукой. Подходя к своей избе, Аким увидел свет в окне и ускорил шаги.

«Проголодался, поди», — подумал он, ласково усмехнувшись.

Захар все еще дремал у окна, когда Аким переступил порог. Свет от лучины падал на закинутое назад лицо, на железный ошейник и торчащие в обе стороны рогульки.

— Это за что ж тебя, Захар? — проговорил Аким глухим голосом. — Ковригин, что ли? Захар кивнул спросонок и быстро заговорил:

— Ковригин, чорт рыжий. Забил вовсе. А ноне, накось… Да не пес я ему дался. Сбегу.

Аким покачал головой.

— Сбегу, — упрямо повторил Захар. — До дому как ни есть доберусь. Хоть в два месяца, а дойду. — Захар замолчал и искоса просительно поглядел на Акима. — А, дяденька Аким? Замок-то собьешь, а? С ожерёлком-то куда ж? Изловят. Земляки, вишь, не согласны. Пытал я.

Аким сел на лавку, откинул со лба свесившуюся прядь прямых как солома и как солома желтых волос и поглядел на Захара.

— Ни к чему это, — опять сказал он и покачал головой.

— Как ни к чему? — спросил Захар. — В ожерёлке-то не убежишь… Сразу скажут беглый.

— Бежать ни к чему, — сказал Аким.

Захар тряхнул головой и схватился за ошейник.

— Выпороть Ковригин сулился! — крикнул он. — Дожидать, что ли, буду? Как же! Сбегу, и ну! На деревню, к бабке!

— Молод ты, Захар. Ну где тебе бежать? Да одному еще, — заговорил Аким помолчав. — Хуже будет. Знаю я. Хуже, — повторил он так, точно хотел вбить в голову Захара это слово. — Тоже и я, как такой был, как ты, бежать надумал.

Захар уставился на Акима. Больше года жил он у него, и Аким ни разу ничего ему про себя не рассказывал.

Но Аким свесил голову и замолчал.

Захар сел с ним рядом на лавку, подождал немного и дернул его за плечо.

— Ну, дяденька Аким? Поймали тебя, что ль?

— Может, и лучше, кабы поймали, — не поднимая головы, проговорил Аким.

— Чего ж лучше-то, дяденька? А?

Захар опять потряс его за плечо.

— Из одной беды в другую попал.

— Сюда, стало быть, дяденька?

— Ну, чего пристал, Захарка? От своей доли не убежишь. Жалко мне тебя — то и говорю. Сиди лучше.

Захар заерзал на скамейке.

— Да, сиди, — заговорил он. — Тебе-то хорошо. Небось, как на тебя бы ожерёлок-то… небось, взвыл бы…

Аким покачал головой, но ничего не ответил. Он молча встал, достал с полки деревянную чашку с вареной картошкой, две луковицы, жбан квасу и деревянные ложки. Не торопясь нарезал он картошку, накрошил лук, посолил и залил квасом. Потом вздохнул, посмотрел на образ, перекрестился, сел на лавку и сказал:

— Ну-ка, Захар, хлебай..

— Сам ешь, — буркнул Захар, хватаясь за торчащую впереди рогульку. Губы у него задрожали, и он через минуту опять заговорил:

— Думал, жалеешь ты меня, дяденька Аким. Замок ведь лишь сбить. Неужто побоишься?

Аким положил ложку и внимательно посмотрел на Захара.

Не понять тебе, малый. Говорю — потерпи. Хуже будет.

— Заладил — хуже да хуже. А чего хуже?

— Эх ты, Захар! Понятия у тебя нет. То вольный я был, а то холопом стал. К заводу приписали. Заводской я ноне, крепостной. В неволе и жизнь кончать.

Захар замолчал и взял ложку.

Глава третья

Захар никак не мог уснуть. Рогатка не давала ему улечься на лавке. Как ни повернись — все мешает. То в лавку воткнется, так что не вздохнешь, то в руку ткнет. Стал было засыпать Захар, а одна рогулька воткнулась в паз между бревнами и душит, не пускает. Он взвыл. Почудилось — во сне домовой навалился.

Проснулся Захар рано утром, и такая обида его взяла! Никто ему пособить не хочет. Даже дяденька Аким не хочет рогатки сбить. Затвердил одно: хуже да хуже будет. Чего ж хуже? Дорогу сыскал бы. Как не найти дороги, — люди покажут. До бабки бы добрался, — жива еще, верно, старуха. Гнедко у нее тоже остался. Только бы ожерёлок ему сбили. Самому не сбить. А уж он бы добрался.

Захар сел на лавке и посмотрел в окно. Светать начинает. Побежать, что ли, назло в башкирское кочевье? Свои не хотят, — может, башкирцы собьют ожерёлок. Там у него знакомые есть. Қызметь, башкиренок, почтарем ездит.

Захар поглядел на Акима, — спит. Сегодня воскресенье — подольше поспит.

Он тихонько встал, натянул штаны и, как был, босиком, выбрался на крыльцо, постоял немного и пошел. Пусто. Бабы и те не встали еще — из труб дым не идет.

Захар поежился. Хоть и не холодно было, а спозаранок всегда будто пробирает. Только бы заводские ворота не заперты были. Нет, как раз сторож вышел из сторожки, засов отодвигает. Захар схватился за рогатку. Увидит — спрашивать начнет.

Но старик-сторож с желтой бородой широко зевнул, покряхтел, перекрестил беззубый рот и повернулся спиной к Захару.

Захар быстро прошмыгнул мимо него и бегом пустился через пустырь к лесу, да не к просеке, а поправей, через молодой лес. Тут раньше, сказывали, дремучий бор был. Его вырубили, когда завод строили, лет тридцать назад. С тех пор от него такие пни остались, что двоим еле обхватить.

И новый лес высокий вырос по памяти только его молодым называют. Березы уже желтеть начали — осень. Свежо в лесу, темно и так тихо, что слышно, как под босой ногой сухой сучок треснет.

Захар бежал быстрее и быстрее, хотя дорога поднималась все время в гору и на спине у него уже давно взмокла рубаха. Он вышел на полянку. Теперь недалеко, только бы подняться на перевал, а оттуда уж и кочевье видно.

Вдруг на другом конце полянки показался человек, точно из-под земли вырос, — не слышно было, как и подошел.

Захар остановился. Бродяга, должно быть. Летом много их тут проходит. Из Сибири в Россию пробираются через Урал. Только этот не такой, как другие. Идет — на одну ногу припадает и руками на ходу взмахивает, точно птица крыльями.

— Здорово, молодец, — протянул певучий смешливый голос. — Ты чего ж это ногами ходишь?

Захар выпучил глаза и перевел дух.

— А то как же? — пискнул он вдруг сорвавшимся голосом.

— А вот коли я ногами хожу, так у меня нога и подкована. А тебе, вишь, голову подковали, шипы врозь торчат. Тебе, стало быть, на голове и скакать.

Захар посмотрел на прохожего. Из-под короткой штанины у того торчала вместо ноги деревяшка с железной подковой. Холодный пот выступил на лбу у Захара.

«Неужто лесовик?»

— С Воскресенского завода ты, видать, — протянул прохожий ласковым голосом. — Там у вас, слыхать, житье — не надо помирать. Ну, а ты чего скажешь?

Захар молчал.

— Вот и я, сирота, к вам пробираюсь, — продолжал прохожий. — Хозяин у вас, бают, прост, а уж приказчики — ни в чем не отказчики. И ласковы и повадливы. Живи — не тужи. Захар все молчал.

— И на подарочки, видать, тороваты.

Он вдруг кошачьим движением протянул руку и ухватил Захара за рогатку.

Захар сердито вырвался и отскочил.

— О! Бывает и овца бодает, — усмехнулся прохожий.

— Чего измываешься! — сердито крикнул Захар. — Тебе хорошо, как самого.

Но тут прохожий поднял голову, и Захар так и осекся. На щеках у того темнели глубокие борозды. Между ними нос торчал, точно длинный клюв.

— Ты чего дивишься? Не видел? — весело заговорил прохожий. — То мне тоже вроде орден — за ведовство да за проворство. Только мой орден не снять. Ну, а твой дуракам лишь таскать.

— Ловок больно, — пробормотал Захар. — Замок ведь.

— Ключ сильней замка, — сказал прохожий.

— А у тебя ключ, что ли, есть? — обрадовался Захар. — Пособи, дяденька. Христом богом… в ножки я тебе…

— Это что. Поклонишься и кошке в ножки, как нужда подойдет. Ты мне про завод скажи — хозяин-то кто? Из помещиков?

— Купец, сказывали, Твердышев.

— Ку-пец, — протянул прохожий. — Работники-то, стало быть, вольные?

— Мы-то проданные, — ответил Захар, — крепостные. А вот заводские которые, те и по найму.

— А ты не на заводе, что ли?

— Мы угольщики, — сказал Захар.

Прохожий кивнул.

— Шуму-то нонешним летом не бывало у вас?

— Oro! протянул Захар. — Намеднись чего было… — Лицо у Захара расплылось от удовольствия. — Приказ вышел — в праздник работать…

— Hy? — спросил прохожий.

— Ни в какую! — радостно заявил Захар. — Вот шум был…

— Ну и что ж? — спросил прохожий.

— Ну и того… порка, стало быть, здо-ро-вая, — протянул Захар.

Прохожий кивнул.

— Порют-то часто у вас?

— А как же? удивился Захар. — Кому и голову бреют да в колодки. А мне вот. — Захар схватился за рогатку.

— Ну, ладно, прощай покуда, иди, куда шел, — сказал прохожий и заковылял через поляну.

Захар шагнул к нему.

— Дяденька, а ключ-то… Сымешь, может?

— Ключ — переспросил прохожий и стукнул себя по кошелю. Вишь ты, не захватил. Ну, ладно. Приходи сюда под вечер сыму… Как солнце вон над той горой будет.

Он повернул Захара за плечо и показал ему на лесистую вершину на западе.

— Гляди, где орел летит.

Где? Где? — спрашивал Захар.

Он послушно задрал голову и долго глядел на розовое небо над горой, но орла нигде не видно было. Когда он обернулся, прохожего уже не было на дороге. Захар испуганно оглядывался во все стороны, попробовал даже окликнуть — «дяденька!», но кругом было тихо, точно человек на деревяшке с мечеными щеками привиделся ему.

— А ну как впрямь лесовик, — прошептал Захар.

Он повернулся и бегом помчался вниз к заводу, размахивая на бегу руками. Про башкирское кочевье он совсем забыл.

Глава четвертая

Домой Захар не вернулся. Знал, что Аким опять уговаривать станет не уходить с завода.

И к ребятам идти не хотелось — задразнят. Запрятаться бы куда-нибудь — только бы день перебыть. И день-то, как нарочно, воскресный. Всюду народ, — куда ни сунешься, все на кого-нибудь наткнешься. Надоело ему по закоулкам бродить, да и проголодался. Он посмотрел из-за угла на порядок, — у их избы никого, подошел, заглянул в окошко, слава богу — пусто, ушел Аким. Он поскорей зашел в избу, — на столе у окна в плошке тюря стоит, и ложка тут же. Аким, стало быть, приготовил. Захар быстро похлебал квасу с хлебом и луком, сунул за пазуху еще ломоть хлеба и побежал. Оно правда, жалел его Аким, а только сейчас неохота ему было говорить с ним — боялся: еще разжалобит, пожалуй, ну и останешься. А этого никак нельзя. Нет уж, решил убежать и убежит, только бы бродяга рогатку снял.

Захар, озираясь во все стороны, выскочил из калитки и зайцем прошмыгнул к сторожке, а там, благо старик-сторож сидел за воротами, прямо по лестнице вверх на башню. Тут уж никто не увидит.

Захар забрался на дуло пушки и выглянул, сколько позволяла рогатка, в узкое оконце. Прямо перед ним весь пустырь от заводской стены до самого леса.

Весело тут в праздник. Со всего завода народ высыпал — и мужики, и рабочие, и бабы. Девки песни завели. Ребята в бабки играют, а которые так гоняются, визжат.

День-то погожий. Хорошо на воле. Так бы и побежал Захар. Да куда ж в ожерёлке? Ишь парни-то что затеяли! Лушке кривой репей за ворот суют, — вот визжит! А другие девки хохочут — рады, дуры. Погодите — и вам достанется. Захар не любил ни девчонок, ни девок и всегда радовался, когда парни дразнили их. Уж он бы натаскал им репья, и крапивы еще. Разогнать бы всех девок, чтоб не вязались.

С собой парни еще не брали Захара: мал, говорили. А чего мал? Скоро шестнадцатый год пойдет. Дома, небось, и пахал и боронил с тятькой, да и здесь на той же работе, что и все мужики. А как соберутся парни куда на гулянки, — так Захара гнать. Досадно ведь.

Захар все смотрел в оконце. Вон у леса толпа целая собралась, стоят голова к голове, к середине тискаются.

Захар старался подальше просунуть голову в узкое оконце, но рогатка мешала, — никак он не мог разглядеть, что там в середине — то ли смотрят парни чего-то, то ли слушают кого. Головами качают, оглядываются. Господи! Да ведь тот самый, что в лесу…ну да, конечно, бродяга на деревяшке. Говорит им чего-то. Показывает будто что-то белое, вроде как бумага. Ишь, как слушают! И вдруг, точно ветром всех сдунуло, рассыпались кто куда. И бродяги не видать, как сквозь землю провалился. Захар поглядел в другую сторону — Ковригин ковыляет. Из-за него, верно. Не любят рыжего дьявола. Захар поглядел на лес. Тени длинные стали, — значит, вечер скоро. Как бы не опоздать.

Он кубарем скатился с лестницы, выскочил из сторожки и, ни на кого не глядя, держась обеими руками за рогульки, со всех ног помчался опять через пустырь к лесу. Только в лесу дух перевел. Благодать в лесу! Сосной пахнет. Тихо так. Только птицы чирикают. Грибов теперь, наверно, после дождей высыпало! Да не до того было Захару. Бежал, торопился, не опоздать бы.

Добежал до полянки — никого. Сел на пенек и стал ждать. Дятел один стучит, а людей — никого. Долго так сидел Захар, слушал. Солнце как раз до той вершины дошло, что тот бродяга показывал. Заходить стало. Зашло. Деревья так и выступили на краю горы. Долго ждал Захар. Темно в лесу, тихо. Птицы смолкли. Сыростью запахло. Захар встал, махнул рукой и побрел назад, шаркая ногами. К заводу пришел, когда уже ворота запирали.

— Чего тебя в ночь-полночь носит? — проворчал сторож.

Захар не ответил и скорей прошмыгнул к Акимовой избе. В окне свет еще был, — стало быть, не спит Аким. Захар поднялся на крылечко, вошел в сени — голоса! Кто это у него?

Захар прошел тихонько сени и заглянул в дверную щелку! Аким стоит у стола, а перед ним — тот, с деревяшкой. «Пришел-таки, — обрадовался Захар. — И как прознал, что я тут живу? Дошлый!»

Он остановился послушать, о чем у них разговор идет.

Аким стоял посреди избы понурившись, волосы на лицо свесились, — верно, не рад гостю.

— Да уж коли разыскал, — говорил Аким, — так, видно, не за добром.

«Знакомый, стало быть», — удивился Захар.

— Для милого дружка семь верст не околица, — нараспев протянул гость.

— Дружба-то наша! Чорт одной веревочкой связал — вся и дружба, — нехотя проговорил Аким.

— Не забыл веревочку, — усмехнулся тот. — Звенит-звенит, а душу не веселит. Тяжеленька. Ну а без меня бы ввек не распилил.

— Говори уж прямо, зачем пришел? — сурово спросил Аким. Довести, что ли, надумал? Мне все одно. И тут не лучше. Та же каторга.

— А хотел бы вольным стать?

— Опять бежать сманиваешь? — Аким покачал головой. — Ну нет. Зря и в тот раз послушал тебя.

— Каторги жалеешь?

— Кабы каторгу отбыл — вольным бы стал, — сказал Аким.

— И теперь станешь. Воля-то сама к вам идет.

— Ты, что ли, мне волю дашь?

— Зачем я? Царь.

— Какой такой царь? — удивился Аким. — Царица у нас — не царь. Да от нее воли не жди. Она, вон, и вольных-то норовит похолопить. Всех нас, у кого бумаг не было, за заводами велела записать на вечные времена.

— Вашей Катеринке не долго царствовать. Муж-то ей руки укоротит. В монастырь ее — грехи замаливать.

Аким беспокойно оглянулся.

— Да ты чего? Ума решился? Какое плетешь!

— А что? Довести хочешь? Я, брат, скорый. Даром что на деревяшке.

Бродяга быстро обернулся к порогу. Вот сейчас откроет дверь и шагнет в сени. Захар кинулся в дальний угол сеней и забился за бочку.

Но дверь не отворилась. Захар посидел немного за бочкой, но ему любопытно было послушать, что они еще скажут, и он опять прокрался к щели.

Аким, весь белый, стоял перед бродягой и держал его за плечо.

— Врешь ты, Иван, — говорил он, дергая бродягу за рукав. — Как это может статься? Ведь помер же он, царь Петр Федорович? В церкви читали…

— Они начитают, долгогривые, — сказал бродяга.

— Так ведь похоронили ж его. Жена его, Катерина, царицей стала. Да скажи ты толком.

— A ты слушай. Чего всполошился? Дай хоть сесть-то. Одна ведь у меня нога казенная-то, ну, а другая своя, отдыху просит.

Бродяга сел на лавку и вытянул обе ноги.

— Говоришь — помер. А я его неделю назад сам видел, в Берде, под Оренбургом, — с важностью сказал он. — Он самый — царь, Петр Федорович.

— Да разве ты государя-то, Петра Федоровича, знал?

— Как мне не знать. Я в тот год, как он на царство сел, в Раненбауме [Ораниенбаум — царская усадьба под Петербургом, где часто жил Петр III] у кума, у кабатчика, хоронился. А царь-то Петр Федорович там во дворце почасту живал. Простой был. Трубку курил. Ну и выпивал тоже с компанией. Раз я там у решетки притаился, гляжу — царь-то Петр Федорович из дворца в сад бежит и фрелину за ручку тащит, — толстомордая такая, Воронцова, кум сказывал. А за ним — не то русские, не то немцы, с косами, мундиры узкие, красные, синие, желтые; хохочут все, и ну по саду бегать, гоняться, и один другого в зад коленкой. И Петр Федорович тоже хохочет. Как тебя, видел.

Аким промолчал и отвел глаза.

— Ну, а тут, под Оренбургом? — спросил он немного погодя.

— Ну, а тут иная статья, — проговорил бродяга и подмигнул Акиму — знай наших! — Как пустил я слушок, что Петра Федоровича, как на царстве он сидел, самолично знал, так казаки ко мне. Опознай да опознай. Ну что ж. С моим удовольствием. Государю самому доложили. Вышел он из палатки, ну, конечно, кафтан на нем золотой, и прямо ко мне: «Что ж, добрый человек, узнал ли ты меня?» Я ему, конечно, в ноги и говорю: «Как не узнать, ваше величество!» А потом обернулся к казакам. «Не сумлевайтесь, — говорю, — господа казаки, он подлинный государь Петр Федорович. Я доподлинно его знаю. В Раненбауме не единожды видал». Тут веселье пошло. Бочку вина выкатили. Всем чарки роздали. А государь поднял чарку и сказал: «Здравствуй, я, великий государь!»

Аким слушал бродягу, точно в рот ему хотел вскочить. Лицо у него стало совсем белое, и он часто дышал.

— Да неужто правда? — вскрикнул он, когда бродяга замолчал. — И, говоришь, волю он сулит всему народу?

— Всем, — повторил тот. — И крестьянам, и заводским, и башкирцам тоже. Всем чтобы вольными быть. И землей всех наделить. И я, стало быть, землицу получу.

Аким поднялся, стал перед бродягой, загородив его от Захара, и заговорил медленно, слово за слово:

— Воля! Можешь ты понимать, какое это слово? Он замолчал. — Да правда ли то всё? — повторил он, точно про себя. — Слушай, Иван. Вон икона, гляди. Поклянись богом, что ты не врал.

— Чего мне врать? — усмехнулся бродяга. — Сивая кобыла врет.

Аким сердито взглянул на него и сел на лавку, свесив голову.

— Ну, чего ты, дурень? — заговорил бродяга, поглядев на него. — Ну, хочешь, сымай икону, присягу приму. Вот те Христос, все как перед истинным.

Он встал и перекрестился на образ. Потом развязал кошель, вынул бумагу и сказал:

— Вот собственный государя Петра Федоровича указ. Почитай, чего сам пишет. Аким взял бумагу, развернул, внимательно оглядел со всех сторон, посмотрел подпись, печать, разложил на столе, переменил лучину, сел и начал читать:

— «Я во свете всему войску и народам учрежденны велики государь, явившейся из тайного места, прощающий народ и животных в винах, Делатель благодеяний, сладкоязычный, милостивый, мяккосердечный российский царь император Петр Федорович во всем свете волны, в усердии чисты, и разного звания народов самодержатель и прочая, и прочая, и прочая.

За нужное нашел я желающим меня показать и для отворения на сих днях пространно милостивой моей двери послать нарочного…»

— Это я и есть, — перебил его бродяга, стукнув в пол деревяшкой. — Читай.

— «И башкирской области старшинам, деревенским старикам и всем малым и большим так, как гостинец, посылаю мои поздравления.

Без всякого сумнения идите и, как прежде сего ваши отцы и деды, моим отцам и дедам же служа, выходили против злодеев в походы, проливали кровь, а с приятелями были приятели, так и вы ко мне верно, душевно и усердно, бессумненно к моему светлому лицу и сладко-язычному вашему государю для походу без измены и пременения сердцов и без криводуши в подданство идите…»

Аким вдруг остановился и строго посмотрел на бродягу.

— Ну, Иван, — сказал он, и голос его дрогнул. — Коли соврал ты, век тебе такой грех не простится. Ведь что он пишет-то!..

— «Ныне я вас даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями, телами, Денежным жалованьем, свинцом и порохом, как бы желали, так пожаловал по жизнь вашу». Ты послушай только: «всех вас пребывающих на свете, — он повысил голос, освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно».

Аким встал и три раза перекрестился на образ. Он точно вырос, и лицо у него посветлело.

— Волю дает. Всем! Всю жизнь дожидался я. А дождаться не чаял. Скоро ли теперь?

— А вот как приклонятся все. Завистцев как всех покорит, — сказал бродяга. — Каждый день к нему приклоняются казаки, башкирцы тоже. Ну, киргизы там. И русского народа, конечно. Там у него в Берде всякого жита по лопате.

— Как же сейчас-то? На Москву, что ли, пойдет государь? — спросил Аким.

— Само собой, на Москву. А только наперед всем приклониться велено. Меня вот сюда прислал полковник евоный, Хлопуша. По заводам он послан. А я чтоб наперед разузнал, как тут заводские. Я было им нынче говорил, хотел указ прочитать, да грамоте никто не горазд. Вот к тебе и послали. Ты им указ-то завтра почитай.

Аким кивнул головой.

— Ну, я пойду, — сказал бродяга. — Один тут меня звал. Знакомый тоже.

Захар проворно отскочил от двери и, забившись в угол, смотрел, как бродяга проковылял через сени и стал спускаться с крыльца, постукивая по ступенькам деревяшкой. Только тогда Захар отворил дверь и тихонько вошел в избу.

Аким и не посмотрел на него. Он не отрывал глаз от бумаги и шевелил губами.