Оглавление

В книгу включены авторские материалы по ряду актуальных проблем экономической теории и острых тем социальной публицистики в переживаемый в настоящее время страной период. Таковы вопросы генезиса «экономикс» и его трактовки основателями неоклассической политэкономии, соотношение неоклассической политэкономии с политэкономией классической. Центральное место отведено взаимосвязи построения социализма в одной отдельно взятой стране в окружении недружественных государств с закономерно наступившей эрозией социалистического идеала вследствие длительного сохранения мобилизационного социально-экономического уклада, стесняющего каждодневную жизнь людей. Анализируется так называемая «ловушка Сталина»: упрощенное понимание социализма исключительно как антикапитализма, приведшее к отрицанию на этой основе товарно-денежных отношений, игнорирование необходимости становления социализма через переходные формы, сведение централизованного управления к кажущейся простоте раздачи директивных заданий, спутывание советского социализма с классическим марксистским его пониманием и рассмотрение как образца, на который должны равняться все страны, избирающие социалистический путь. Ряд очерков посвящен контраргументации новомодной критики марксизма с национально-патриотических позиций. Показана методологическая бесплодность попыток органического синтеза марксистской (классической) и неоклассической (экономиксовой) политэкономии. Сделаны полемические пояснения относительно значимости национально ориентированного подхода к экономике в системе экономических наук. В связи с вступлением России в ВТО рассмотрены базовые основания протекционизма и свободы торговли как экономической политики. В противовес мнимым и политически мотивированным раскрыты действительные причины распада межнациональной системы отношений. Показаны истоки и реальное своеобразие китайского социализм.

От автора

В книгу вошли материалы, написанные мною за последнее время. Посвящены они широкому спектру вопросов социально-экономического плана: от сугубо методологических и теоретических (классическая и неоклассическая политическая экономия, генезис и содержание «экономикс», становление экономической системы социализма в СССР, политэкономические школы, возникшие в стране; новомодные интерпретации марксизма и его современная критика, в том числе с позиций российской патриотической мысли; значение национально ориентированного подхода в экономической теории, самобытность китайского социализма) до конкретно-экономических (протекционизм и свобода торговли как экономическая политика — в связи с вступлением России в ВТО; перипетии страховых пенсий) и публицистических (Россия и ее военная экономика в канун и в ходе Великой Отечественной войны, драма межнациональных отношений, поиск национальной идеи). Всякий раз указанные материалы писались на злобу дня в качестве авторского реагирования на проблемы, которые оказывались в центре внимания научной общественности как левой, так и либеральной. Подобная многоаспектность содержания книги совершенно сознательный выбор автора. В данном случае мне было мало познакомить читателя с какой-то одной, узкой, пусть и злободневной, проблемой (это предмет отдельных статей в периодической печати), а требовалось показать совокупность (конечно, далеко не полную) актуальных в постсоветское время обществоведческих тем, в суждении о которых автор полагал необходимым определить свое место.

Читатель найдет в книге много полемики и критических высказываний, в том числе в адрес моих уважаемых (говорю это со всей искренностью) коллег «по цеху». Но как артиста обязывает сцена, так истина обязывает любого участвующего в научной жизни. Ничто иное, кроме стремления не уклониться от истины, и, если надо, выступить в ее защиту, автором не руководило. В предлагаемых мною текстах нет ни одного критического посыла на основе голословного утверждения, равно как отсутствуют такого рода суждения, сделанные на основе предположений. Все доводы, как это и должно быть, непременно оснащены аргументами логического, исторического и фактического свойства.

Хочется выразить признательность людям, без которых данная книга, не была бы, скорее всего, написана, по крайней мере, в данном виде.

Автор считает себя последователем того, что можно было бы назвать особым духом кафедры политэкономии Экономического факультета МГУ, которую в его бытность студентом и аспирантом кафедры возглавлял Н. А. Цаголов. Приоритет Н. А. Цаголова в отстаивании применения диалектической логики к построению системы категорий политической экономии социализма и, соответственно, к последовательно научной трактовке самого социализма, — бесспорен и отражен мною в соответствующем разделе книги.

Особая благодарность В. В. Куликову, с которым у меня, начиная со студенческой скамьи, были особенно тесные научные контакты. В. В. Куликов — крупная личность, его научный талант в области политэкономии был выражен очень сильно, признан и уважаем едва ли не всеми.

Искреннюю признательность адресую рано ушедшему, в полном жизненном смысле бесподобному, А. Ю. Мелентьеву, ставшему у руля «Российского экономического журнала» (в советском прошлом «Экономические науки») в тяжелые 90-е гг. Даже со сравнительно небольшим тиражом (судьба, постигшая всю научную периодику) журнал оказывался насущно нужен научно-педагогической общественности, давая возможность высказываться различным общественно-политическим силам, при этом оставаясь на позициях строгой критичности и научности. Тон в такой направленности издания всегда задавал лично А. Ю. Мелентьев, формируя авторский актив, публикуя личные статьи, помещая собственные предисловия и послесловия к публикуемым материалам, и делая многочисленные полезные подстраничные пояснения и ремарки.

Автор надеется, что предлагаемая книга позволит каждому познакомившемуся с ней, обрести более глубокий, а главное, взвешенный, взгляд на недалекое прошлое и настоящее нашей, отечественной, социально-экономической жизни.

Очерк 1. К вопросу о генезисе и предметном содержании «экономикс»

Вот уже полтора века мир капиталистического (рыночного) хозяйства как научная проблема изучается дисциплиной, известной под названием «экономикс». Данное название в явном виде содержит отход от сложившегося еще до полной кристаллизации неоклассики обозначения научной дисциплины того же рода и назначения — «политическая экономия». В связи с этим, естественно, возникает вполне закономерный вопрос: в силу каких действительных причин это произошло. Отражало ли введение в научный оборот нового названия экономической науки концептуальный идейно-теоретический характер, который означал для неоклассики принципиальный сдвиг в понимании предмета и содержания теоретического анализа, от политэкономии к чему-то действительно иному — к «неполитэкономии»? В свете событий в сфере преподавания экономической теории и научных исследований в этой области, развернувшихся в нашей стране с началом постсоветского периода, данный вопрос приобрел особый, и не только академический, интерес.

Ряду исследователей отсутствие у «экономикс» политико-экономического содержания представляется самоочевидным и не требующим учета мнения представителей этого научного направления. Чаще всего отправным пунктом для подобной позиции является факт острого идейного противостояния западной экономической мысли и марксистской политэкономии, особенно в советский период, оставивший отпечаток на их теоретическом содержании. М. Хазин пишет: «… создание коммунистических партий, а затем и появление СССР напугало капитализм страшно. И он начал борьбу за принципиальное изменение всех общественных наук с целью доказать (или фальсифицировать доказательство) свое право на вечное существование. И именно в рамках данной работы появилось то, что сегодня называется „экономикс“, а термин „политэкономия“ был напрочь изгнан с порога академических заведений, чтобы никто о нем и не вспоминал» [34].

Действительно в начале постсоветского периода отмеченный дискурс отчетливо проявился в событиях, развернувшихся в нашей стране, когда были введены новые образовательные стандарты, предусматривающие преподавание экономической теории в ее сугубо западном варианте; политэкономия была исключена из классификационного реестра экономических специальностей в науке, а соответствующие кафедры в принудительном порядке были организационно переформатированы с утратой своего прежнего названия и идейно-теоретически переориентированы на преподавание «экономикс», обеспечивая открытую экспансию неолиберализма в нашей стране. Но все такого рода события именно в силу их политической ангажированности и административного характера осуществления, сами по себе, факт добровольного «расставания» «экономикс» как науки с политэкономией никак не доказывают.

Существует, однако, и позиция, исходящая из такой совершенно осознанной добровольности. Как отмечал С. Дзарасов: «Прежнее название „политическая экономия“ заменил на „экономикс“ А. Маршалл в своей работе 1890 года, и это означало изменение угла зрения в рассмотрении проблем экономических наук. Социальный аспект был затушеван, и внимание переключено на технико-экономические зависимости, выступающие в экономической действительности. Именно в таком виде „экономикс“ воспринят нами» [6, c. 440].

Чаще всего, однако, отход «экономикс» от политэкономии подается в современной литературе как само собой разумеющийся общеизвестный факт, не требующий специального комментария. Утверждению такого мнения со стороны «экономикс» способствует то, что сами представители этого направления никогда не настаивали на том, что их исследования — это именно политэкономия, можно сказать, не дорожили своей принадлежностью к этой науке и не вступали в споры на данную тему.

***

Приоритет в непредвзятом рассмотрении вопроса, а был ли в реальной истории возникшей и уже имеющей своих общепризнанных классиков науки, которая к середине 19 века стала вполне себе модной и известной в мире как политэкономия, такой, имеющий научное основание факт, бесспорно должен быть отдан обращению к истокам его возникновения. Адресуясь, в связи с этим к аргументации основателя «экономикс» А. Маршалла, который действительно предложил это новое название, дело заключалось в следующем. Экономическая наука, как полагал А. Маршалл: «является наукой — чистой (т. е. теоретической — прим. А.Л.) и прикладной… Вот почему ее лучше обозначать широким термином «экономическая наука» (Economics), чем более узким термином «политическая экономия» (Political Economy)» [21, с.100]. Таким образом, по мысли А. Маршалла, своего рода ребрендинг для политэкономии требовался по соображениям сугубо прагматического (лучше обозначать более широким термином), а не принципиально научно-смыслового или идеологического свойства. Вводя новое название, как это следует из собственноручно написанного им, А. Маршалл лишь подчеркивал тот важный для него факт, что та политэкономия, которой он себя посвятил, является по существу не только наукой теоретической, но и практическим пособием для осознанной и активной деятельности экономических субъектов.

Для понимания природы мотива, которым руководствовался А. Маршалл, предлагая новое название, важный момент заключается в том, что его новация определяется не только лишь субъективным желанием ученого-теоретика, который действительно был по своей натуре человеком общественно неравнодушным, имел склонность не только к преподаванию, но и к применению своих знаний, постоянно посвящая себя разнообразной практической работе за пределами университетской среды. Особенность подхода А. Маршалла целиком и полностью вытекала из понимания им предмета, а в связи с этим и смысла экономической теории, которые впоследствии закрепились в «экономикс». В 11-ой главе своих «Принципов экономической науки», названной «Предмет экономической науки», А. Маршалл указывает, что таким предметом «являются побудительные мотивы, которые наиболее сильно и наиболее устойчиво воздействуют на поведение человека в хозяйственной сфере его жизни». И далее, разворачивая свою аргументацию, А. Маршалл указывает на то, что экономическая наука «имеет дело с постоянно меняющимися, очень тонкими свойствами человеческой натуры» и занимается главным образом теми желаниями, устремлениями и иными склонностями человеческой натуры, внешние проявления которых принимают форму стимулов к действию, «изучает душевные порывы не сами по себе, а через их проявление» [21, c. 69].

Из этих формулировок ясно видно, что подобная трактовка предмета органически носит не пассивно-академическую, а активно-деятельностную направленность как свою неотъемлемую составную часть. Собственно, к этому и стремился А. Маршалл, указывая на естественную, по его мнению, прикладную актуальность экономической теории. В этом пункте есть принципиальное смысловое отличие его понимания предмета от понимания предмета в классической политэкономии (и у современных авторов [см.: 28]), остающихся на этой же точке зрения) как производства богатства. Также и производственные отношения в качестве определения предмета марксисткой политэкономии прямым и явным образом не содержат в себе претензии на практическое пособие для капиталистов и других участников экономической жизни, хотя из внутренней сути такого понимания предмета вырастает активная, и даже революционная, общественно-политическая практика. Отметим, как факт то, что в советское время недостаточность прямого практического применения политэкономии оставляла чувство неудовлетворенности у многих политэкономов, представителей конкретно-экономических дисциплин, практических работников и изучающих эту науку, создавая впечатление ее излишней абстрактности и недоработанности[1].

Исходя из показанного выше, представляется неизбежным вывод: название «экономикс» предлагалось А. Маршаллом как еще одно, дополнительное, в определенном смысле более полное, определение для развиваемой им политэкономии, которое указывало на ее органически прикладную ориентацию, но никак не вместо имеющегося названия с целью его исключения как совершенно неудовлетворительного. Говоря об «экономикс» в подобной его смысловой определенности, А. Маршалл, что очевидно, никакой крестовый поход против политэкономии и марксизма не затевал, и явно не имел в виду его возглавить, несмотря на формальную возможность именно так интерпретировать его позицию. Но это если, разумеется, не обращаться к первоисточнику. Отсюда нет никаких оснований усматривать исход «экономикс» из политэкономии в лице А. Маршалла, выдвигая в качестве «бесспорного» аргумента, помимо уточненного им, более содержательного, обозначения экономической науки, название его главного труда, а также (в качестве дополнительного аргумента) намерение У. Джевонса назвать свою новую работу «Principles of Economics», где слово политэкономия отсутствует, вместо вышедшей его книги (кстати, значительно ранее, чем работа А. Маршалла) «The Theory of Political Economy», уже содержащей «экономиксовые» мотивы. В конце концов, А. Смит тоже не использовал название науки, в рамках которой он вел исследование, для заголовка своего выдающегося в истории экономической мысли произведения, да и Маркс в «Капитале» обратился к этому названию только в подзаголовке.

И в дальнейшем, укрепляясь как одно из основных, наряду с марксизмом, течений экономической мысли, а в настоящее время став и доминирующим направлением современной экономической теории, которое претендует на всеобщее значение и признание, разработчики «экономикс», а в дальнейшем его сторонники и популяризаторы (за исключением наших российских, свернувших с пути марксизма-ленинизма в бог весть куда, и по этой причине отвергнувших заодно и политэкономию) никогда, однако, не открещивались, не выказывали и поныне не выказывают намерений отрицать своего не то что родства, а полного тождества с политэкономией. Один из «классиков неоклассики» П. Самуэльсон в своей ставшей знаменитой «Экономике» (написанной в 1948 г. и многократно переиздававшейся в дальнейшем) как нечто само собой разумеющееся, без каких-либо оговорок, написал: «Экономическая теория, или политическая экономия, как ее обычно называют…» [28, с. 26]. Сказано совершенно обыденно как о чем-то всем хорошо известном и понятном. Поэтому не только англосаксы, но и, как говорил В. Маяковский, «датчане и прочие шведы», в том же духе, т. е. «как обычно», полагают «экономикс» политэкономией[2], не усматривая здесь какой-либо вообще, тем более концептуальной, разницы между ними.

Таким образом, в теоретическом соотношении политическая экономия — «экономикс», якобы образующая между ними водораздел идеологическая, как сейчас модно говорить, составляющая, отсутствует полностью, и констатировать ее здесь является грубой фактической ошибкой, для совершения которой сам «экономикс» оснований не давал. По крайней мере, до сей поры, он себя от политэкономии не отделял и заявлений о невозможности существовать с этой наукой на одной предметной территории не делал.

Вместе с тем, указывая на данное обстоятельство, нельзя упустить и другой, не менее важный в связи с рассматриваемым вопросом факт, заключающийся в том, что не только западные, но и советские авторы не отказывали в праве «экономикс» именовать себя политэкономией [см.:1], несмотря на то, что видели в «экономикс» идеологического противника и предмет для критики. Все это доказывает, что вопрос о соотношении «экономикс» и политической экономии не имеет идеологических исторических корней, он не связан с возникновением марксизма и практикой социализма в ХХ веке. Хотя в сфере экономической теории «республика ученых» с единым «законодательством», о чем в общей форме мечтал Кант, по понятным причинам не сложилась, и возникшие научные конфликты разрешались на пути «уничтожения» оппонента, не согласные стороны друг друга от политэкономии не отлучали. Случилось это уже в постсоветский период.

Реакция постсоветской российской власти, поспешившей «закрыть» политэкономию вообще, в действительности была направлена против марксистской политэкономии, приняв при этом не просвещенную, как это почти всегда случается при крутом социально-политическом переломе, импульсивную, резко и открыто идеологизированную форму, инициированную новым, ставшим у административного руля, начальством со сжатыми «кулаками полными полномочий» (Салтыков-Щедрин). Впоследствии незаслуженное и размашистое превращение политэкономии как таковой в «без вины виноватого» позволило ряду кафедр экономической теории вернуть их собственное историческое название. Но дело было сделано, ситуация «замутилась»: с подачи властей возник российский феномен «паспортизации» «экономикс» как не политэкономической науки, воспринятый, как было показано выше, его вольными и невольными (имея виду немалую часть научно-педагогической общественности) сторонниками, так и его оппонентами. Действие, тем более не разумное, в отношении политэкономии как таковой спровоцировало не всегда адекватное противодействие в отношении трактовки политико-экономического содержания уже «экономикс». Как всегда, излишняя мнительность часто не лучше того порока, на который она обращена. Появившаяся мифологема, что «экономикс» уже не политэкономия имеет целиком российское происхождение, соответственно российских же, как видим, «пап» и «мам». Прав был много поведавший на своем веку, достойный упоминания с большим почтением, наш философ М. А. Лившиц, написавший: «Я люблю либералов, когда их не жалуют, и ортодоксов, когда у них руки коротки» [10, с.98].

***

«Экономикс» и марксистская политэкономия различаются не как политэкономия и не политэкономия, а как две разные политэкономии. Назовем их для краткости, сохраняя в определении идеологическую по факту разнокачественность, буржуазная или правая («экономикс») и пролетарская (марксистская) — левая. Существование одной и той же науки в двух разных, и даже исключающих по своему содержанию, вариантах, означает возникновение ситуации совершенно невозможной в естественных науках. В годы перестройки при большом рыночном возбуждении умов на данное обстоятельство указывалось в качестве наиболее «железного» по своей бесспорности аргумента в пользу отрицания самого факта существования двух политэкономий. Поскольку очевидно, что не может быть буржуазной или пролетарской физики, химии, математики и много чего другого, то по аналогии в принципе невозможны и две политэкономии: лишь одна из них может быть действительной наукой. Разумеется, в этом самоценном качестве котировался «экономикс», вторая же — марксистская политэкономия — попадала в категорию «от лукавого» и определялась как псевдонаука, преподавать которую было никак нельзя.

При всем, однако, единстве функционирования и развития различных составных частей материального мира социальная материя обладает одной уникальной и исключительной, присущей только ей особенностью: она реально двойственна, т. е. и объективна, и субъективна, на том простом и очевидном основании, что, даже признавая объективную детерминированность жизненных процессов, в них действуют живые люди, одаренные волей и сознанием. «… История науки и техники, — писал видный социальный философ Э. Ильенков, — коллективно творимая людьми, процесс, вполне независимый от воли и сознания отдельного индивида, хотя и осуществляемый в каждом его звене именно сознательной деятельностью индивидов» [8, с.118—119]. Прав лишь тот ученый-обществовед, который учитывает наличие обеих данных сторон, от необходимости чего свободен ученый-естественник, имеющий дело лишь с объективными процессами мироздания.

Экономическая жизнь как реальность и как объект научного познания — в действительности структурно разнородна, что не может не отразиться на воспроизводящем его знании. Предельно обобщая, можно утверждать, что система научного знания распадается на две науки: физику и науку о сознательных явлениях. Политэкономия (в любом ее виде), разумеется, относится, к последней из указанных наук. Но при этом сами сознательные явления также распадаются на две относительно самостоятельные формы своего бытия: объективную и субъективную, т. е., в свою очередь, имеют особого рода физику — объективную форму существования, независимую от воли и желания людей, и форму, определяемую их субъективной волей. Забегая вперед, отметим: именно наличие такой двойственности составляет определяющее социально-философское и в силу этого теоретическое и мировоззренческое основание, которое развело в стороны классическую, включая марксистскую, политэкономию и политэкономию неоклассическую, сохранив при этом объединяющее их общее политико-экономическое содержание как знания об отношениях людей в процессе хозяйственной жизни.

В связи с этим нельзя не согласиться с одним из самых авторитетных отечественных политэкономов в том, что неоклассический «мейнстрим» в исходном пункте своей исторической эволюции продолжил «традиции политико-экономического жанра» [37, с.58]. Если рассматривать событийный ряд наиболее заметных теоретических шагов в историческом развитии политической экономии, то несложно увидеть, что они относятся то к одной, то к другой стороне социальной двойственности. В данной связи заслуга, если так можно сказать, А. Маршалла заключается в том, что он твердо обозначил себя последовательным представителем одной стороны данной двойственности, искренне полагая ее единственной, создал связанную с этой стороной систему теоретических представлений и тем самым как бы понудил каждого исследователя сделать свой выбор, покончив с шатаниями в разные смысловые стороны.

Отмеченный двойственный эффект социальной жизни — научное открытие Маркса, получившее отражение в его политэкономии, но не замечаемое (неважно вольно или невольно) представителями «экономикс». Признавая ведущую роль человеческой деятельности в развивающемся историческом процессе, Маркс в то же время показал, что всякий раз люди вступают в отношения друг с другом, уже находясь в определенных социальных формах, которые составляют основное и объективное по отношению к ним условие хозяйственной деятельности, остающееся вне их субъективной воли. Конечно, сугубо личные намерения не перестают существовать, но с теми или иными устремлениями, с желанием или без, с хорошим или плохим настроением, и т. д. люди вынуждены действовать так, как к этому их принуждают сформировавшиеся вне них социальные обстоятельства, которые придают субъективной воле людей объективную форму. В данном случае исходная социально-экономическая реальность, принимаемая во внимание наукой, есть то объективно общее, что в равной мере существует для всех людей (в чем они одинаковы) и социально их структурирует. Любая и всякая специфика индивидов в данном случае погашена и во внимание на этом этапе не принимается. Нельзя, писал по этому поводу еще молодой Маркс, «упускать из виду объективную природу отношений и все объяснять волей действующих лиц. Существуют отношения, которые определяют действия как частных лиц, так и отдельных представителей власти, которые столь же независимы от них, как способ дыхания» [17, с. 192][3].

С интуитивной попытки учесть объективную сторону экономических отношений, собственно, и стартовала политическая экономия как наука. Достаточно сказать, что, именно стремление У. Петти исходить в экономическом анализе из таких причин, которые имели видимое основание в природе (для него, как и для физиократов, объективность социальных законов определялась их тождественностью законам природы) и исключить все то, что зависит от мнения и желания людей, превратило его подход, как сам У. Петти с полным основанием полагал, в «нетрадиционный». Классическая политэкономия возникала через преодоление различного рода субъективно формирующихся (первоначально иначе и быть не могло) представлений об экономической жизни. Подчеркивая значимость данного обстоятельства, Маркс отмечал: «Петти чувствует себя основателем новой науки» [18, с. 39]. Как известно, эта наука в ее направленности на установление объективного закона получила дальнейшее развитие, в том числе в творчестве А. Смита, который специфику политико-экономического подхода подчеркнул даже в названии своего главного сочинения — «Исследование о природе (выделено– А.Л.) и причинах богатства народов». При этом именно поиск объективной основы подвиг его признать центральной категорией классической политэкономии труд деятельных человеческих существ, удовлетворяющих свои потребности через общественные связи. Исходный для классической политэкономии принцип объективного отражения экономической жизни был поддержан в работах Рикардо, которого Маркс особенно ценил и ставил даже выше Смита.

Комментируя методолого-мировоззренческое кредо марксизма о двойственности социально-экономических процессов, другой наш крупный философ М. Мамардашвили подчеркивал, что Маркс открыл «эффект действия или работы деятельностных, социальных или человеческих структур. Он показал, что вместе с представлениями, намерениями, целями, которыми руководствуются люди, сообразно с которыми они стремятся к чему-то, вступая друг с другом в отношения, обмениваются опытом и идеями, творят то-то и так далее, — параллельно с этим, вместе с этим, они одновременно создают, вступают в некоторые фактические отношения, которые работают физично, которые создают структуры, объективные по отношению к первым, то есть к словам, представлениям и намерениям и так далее, и которые работают, порождая свои результаты, не входившие в намерения и цели». Логическим и практическим следствием этого является, — продолжал философ, — то, что «впервые в исторических статьях Маркса (я уже не говорю о „Капитале“) вырабатывается такой взгляд, что перед лицом каждого словесного построения политической программы, политического движения как бы задается вопрос: а что это значит, а что это на самом деле и что есть независимо от этих слов и представлений, какова на самом деле будет фактическая связь, или фактическая закономерность, на основе которой и развернется человеческое действие, имеющее или дающее тот или иной результат» [12, с.100—101][4].

В приведенных суждениях М. Мамардашвили, вслед за Марксом, указывает на два ключевых основания, которые принципиальным образом определяют реальную возможность двух разных подходов к процессам экономической жизни со своими особыми требованиями к их реализации. Это либо изучение объективных по отношению к отдельному индивиду социальных форм деятельности при абстрагировании от проявлений его субъектности, что выводит на первое место качественную сторону экономических отношений в их исторической определенности и развитии, либо рассмотрение субъектной деятельности отдельного индивида, но уже при абстрагировании от исторического происхождения и объективного содержания данных социальных условий этой деятельности. Последнее, в силу природы капиталистического хозяйства, заставляет воспринимать отношения между людьми как отношения людей к вещи и, как считал А. Маршалл, «видеть вещи в их количественном соотношении» [21, с. 12], которое относится, «точнее, не столько к совокупности количеств, сколько к приростам количеств…» [21, с.49].

Но такое видение вовсе не означает, что в отличие от классического подхода «экономикс» в принципе перестает заниматься отношениями между людьми, заменив исследование этих отношений анализом отношений человека к вещи. Производственные отношения никуда не могут деться, поскольку какую бы форму ни приобретало «виденье» экономики, речь неизбежно идет о взаимодействии людей в хозяйственной деятельности. Действительная проблема здесь в том, что в сфере, к которой себя накрепко теоретически привязал «экономикс», отношения между людьми непосредственно «видятся» как отношения между вещами. Это не уход от производственных отношений (даже если этого очень хочется или почему-то нужно), а абсолютизация исторической формы их проявления в вещи, что, собственно, и доказывает марксизм. Производственные отношения — специфика предмета политэкономии. В марксизме он представлен с объективной стороны, очищенной от вещных форм выражения, и потому непосредственно, а в «экономикс» — субъективно, через отношение к вещи, — и потому имплицитно. Единство и различие предмета двух политэкономий именно в этом. Нет двух ветвей или линий единственной и некогда единой политэкономии, а есть разные политэкономии: классическая (в своем высшем взлете — марксистская) и неоклассическая. Различия здесь даже серьезнее, чем между иудаизмом и христианством с их общим — Ветхозаветным исходным пунктом.

Утверждение политэкономии, построенной на ином мировоззренческом фундаменте, нежели политэкономия классическая и марксистская стало возможным именно потому, что экономика, как и общественная жизнь в целом, является сферой сознательной деятельности людей, а значит, и проявлением их субъективной воли, от чего марксистская политэкономия сознательно в силу особенностей своей методологии абстрагируется. Тот или иной выбор, который всякий раз, не задумываясь об объективных обстоятельствах, которые понуждают проходить процедуру выбора, делает разумно действующий субъект экономических отношений, — реальный аспект этих отношений. Причем эта субъектная сторона постоянно наличествует независимо от того, понята она в связи с объективным содержанием производственных отношений или нет. Например, для предпринимателя всегда императивен практический вопрос выбора формы заработной платы, не имеющий отношения к тому или иному объяснению ее объективной природы, а именно, какую из возможных форм (или их возможных сочетаний) наиболее целесообразно применить в каждом конкретном случае (а у предпринимателя все случаи конкретные — других просто нет). Этот выбор обязателен и в этом своем качестве независим от того, определяется ли он на основе каких-либо теоретических (политэкономических) выкладок, или исходит из сугубо утилитарных соображений. Аналогичного рода вопросы, практическое решение которых целиком является продуктом деятельного сознания, возникают и, так или иначе, разрешаются в любой сфере промышленной, торговой или финансовой деятельности, в материальном и нематериальном производстве в целом. Без этого не было бы действительной экономической жизни, исключались бы различия в результатах хозяйственной деятельности и возможности их улучшения.

В историческом процессе развития политэкономии объективное наличие данной двойственности образует смысловой центр разделения единой науки на два несовместимых друг с другом направления, что дало возможность формирования как той политэкономии, которую в классических традициях разрабатывал Маркс, так и той, из которой родилась и выросла неоклассика — «экономикс», сосредоточившаяся на исследовании поведенческих, субъектно детерминированных процессов. Указанная двойственность социально-экономической жизни — объективный факт. Поэтому сам «экономикс» отказался называть себя политэкономией или кто-то ему в этом отказал никак на его научное содержание“ повлиять не может и потому значения не имеет. Проблематика „экономикс, и в значительной мере его ценностные ориентиры, не придуманы, а априори заданы той видимой стороной социально-экономической жизни, которую он исследует, добывая «свою» истину. Эта истина, пусть и в ограниченных пределах, но позволяет человеку быть грамотным и, с большим или меньшим успехом, решать практические вопросы жизни.

***

Нет большого смысла в том, чтобы определять природу «экономикс» перечислением того, что он может и чего не может отобразить или предвидеть, как это делается сплошь и рядом. Такой список «про и контра» всегда будет открыт, не завершен, а, значит, подобный подход не схватывает явление в его сути. Только указание на ту область в производственных отношениях, из которой происходит «экономикс», решает эту задачу, давая критерий отнесения (или не отнесения) к «экономикс» любых теоретических взглядов и подходов.

Если убрать «эффект двойственности» остается лишь то, бесспорное, что есть перед глазами и что живое общество не может проигнорировать, нравится это кому-то или нет. Сосредоточившись на субъектных отношениях «экономикс», не делает ошибки, поскольку такой объект действительно существует. Он делает ее, некритично сводя объективную реальность только к реальности субъективных оценок и полагая, что этого вполне достаточно для понимания стоимости, цены, полезности, капитала, заработной платы и других феноменов социально-экономической жизни. Но одно дело пытаться понять, кто мы такие в реально существующих в каждый исторический период конкретных жизненных обстоятельствах. И другое дело — как следует, нужно и приходиться рационально вести себя в этих обстоятельствах, какие практические ориентиры для этого существуют.

В первом случае марксизмом из исторического процесса удалялся не только «абсолют» («Бог»), что делало трактовку этого процесса материалистической, но и отдельно взятый субъект. Поэтому автор «Капитала» и мог охарактеризовать цель своего сочинения как «открытие экономического закона движения современного общества» [19, с.10]. Последнее рождало политэкономию с акцентом на исторические формы социально-экономического развития. Во-втором, — ударение ставится на противоположной стороне общественного бытия, связанной с реальной активностью отдельно взятого субъекта, но в абстракции от исторических социально-экономических форм, которые определяют содержание этой активности. Речь здесь идет об области обыденного сознания, которым люди руководствуются в повседневном поведении, о стихийно складывающихся способах психологического и эмоционального приспособления к окружающей социально-экономической действительности. В итоге оказывается, что «экономикс», как его понимал А. Маршалл, — это политэкономия субъекта, его психофизиологических проявлений в процессе экономической деятельности, т.е. можно и должно вести речь о политэкономии хозяйствования, в широком смысле — управления (что всегда носит поведенческий характер и субъектно окрашено). Но неизбежно объяснения, которые предлагает эта политэкономия, отражают уже не объективные причины и свойства, относящиеся ко всем индивидам определенной социальной группы: они суммируют то, что есть непосредственно — субъективные мнения, а значит, и возможные иллюзии, трактуя также и их в качестве реально значимых событий[5]. Тем не менее, как уже отмечалось, мир порождаемых этой реальностью представлений далеко не беспочвенен, он объективно обусловленная видимость. Поэтому такие представления вполне пригодны, и даже необходимы, для практической ориентации человека. В силу этого они оказываются объектом научного интереса, продуцирующего возможность появления теоретического знания.

Актуальность исследования того, как люди распределяют ограниченные ресурсы, не может быть оспорена. Но не может быть оспорена и актуальность вопросов о том, откуда берутся и какова траектория исторического развития тех общественных форм (товар, капитал, наемный труд, деньги, процент, рента и т. п. — всего этого сухого царства необходимости), в которых выступают ресурсы, подлежащие распределению, какой социально-экономический процесс их порождает и как он исторически эволюционирует. В силу этого пока жив капитализм остается жива и характеризующая эту его сторону марксистская экономическая теория, делающая предметом своего интереса именно данную тематику.

Для Маркса было совершенно естественным, понимание не только противоположности, но и правомерности двух рассматриваемых подходов к процессам хозяйственной жизни. Доказывается этот факт, в том числе, содержанием критики Марксом противоречивой смитовской формулировки задачи политической экономии. С одной стороны, полагал Маркс, «великий шотландец» видел ее в изучении объективной природы производственных отношений, в отображении «физиологии буржуазной системы», а с другой, — в том, чтобы с пользой для «человека, который практически захвачен процессом буржуазного производства и практически заинтересован в нем» (в современной терминологии — для предпринимательских и государственных структур) «отчасти описать проявляющиеся внешним образом жизненные формы буржуазного общества, изобразить его внешне проявляющуюся связь, а отчасти — найти еще для этих явлений номенклатуру и соответствующие рассудочные понятия, т.е. отчасти впервые воспроизвести их в языке и в процессе мышления» [20, с.177—178]. Маркс, как видим, полностью воспринимает обе стороны смитовского понимания, и вовсе не отрицает необходимость выработки рассудочных понятий. Предметом критики здесь является не актуальность двух подходов, а их логическое соотношение. У Смита указывает Маркс, «один взгляд более или менее правильно выражает внутреннюю связь, другой же, выступающий как столь же правомерный (выделено — А.Л.) и без всякого внутреннего взаимоотношения с первым способом понимания, без всякой внутренней связи с ним, — выражает внешне проявляющуюся связь» [20, с.178], т.е. подчеркивает Маркс, «здесь получается совершенно противоречивый способ представления» [20, с.178]. Но это не потому, что отмеченные подходы автора «Богатства народов» исключают друг друга (их сосуществование как раз «правомерно»), а лишь потому, что взгляд со стороны хозяйствующего субъекта, который непосредственно имеет дело только с внешней, эмпирически данной стороной экономических отношений, формируется у Смита, стоит повторить, «без всякого внутреннего взаимоотношения с первым способом понимания, без всякой внутренней связи с ним».

Отсюда, спор о том, чем определяется меновое соотношение товаров: затратами труда (классическая политэкономия, включая марксистскую) или полезностью (неоклассика), ведущейся вне контекста двойственности социально-экономической жизни, при абстрагировании он нее, может идти бесконечно или (в принципе) до полного исчерпания самого феномена меновой стоимости в силу возможности апеллирования сторон к действительным, реально существующим, а вовсе не надуманным фактам хозяйственной жизни. Разрешен он, может быть, только на основе использования обоих определений путем постановки их с правильную логическую и историческую взаимосвязь.

Политэкономия перестала быть классической и превратилась в неоклассическую, когда перестала предметно ориентироваться на объективно протекающие в историческом времени процессы и замкнулась на проблеме рационального выбора тех или иных хозяйственных решений на основе непосредственно данных фактов. Оторвавшись от своей объективной основы и пытаясь нащупать закономерности на уровне конкретных форм проявления, т.е. на путях прямого объяснения этих поверхностных, превращенных форм производственных отношений из них самих, «экономикс» не преодолевает «совершенно противоречивый способ представления», а прямо продолжает эту традицию — без присущего, однако, Смиту стремления к поиску другой, объективной стороны.

В этом причина того явления, которое не укладывается в формальную логику, противоречит естественным представлениям, но парадоксальным образом сочетается: признание высокой ценности теоретических разработок в рамках «экономикс», вплоть до заслуженного присуждения отдельным представителям этого научного направления нобелевских премий, до столь же обоснованной констатации советской политэкономией [см.: 1] и в ряде случаев постсоветской [5, с.26] ее вульгарного характера. Понять это можно, если не упускать из виду то, что такого рода трактовки (на манер квадратуры круга) давались при рассмотрении буржуазной политэкономии соотносительно с политэкономией марксистской — с точки зрения способности выявить действительную исторически развивающуюся природу экономических явлений. И в этой критике, как представляется, ее авторы от истины не уклонились, ведь «экономикс» даже не видел надобности в подобной задаче. Она и не может возникнуть, поскольку органически свойственный «экономиксу» акцент на здравом смысле, рассудочных отношениях, формальной непреложности специальных знаний, почерпнутых из анализа лишь поверхностных явлений, всегда реально связан с абсолютизацией частной истины и превращения ее в существо дела, порождая, в связи с этим и околонаучную ложь, особенно если она оказывается идеологически востребована.

Но в любом случае, это только одна сторона дела, вовсе не дающая оснований для категорического утверждения о том, что в целом «Практическая применимость экономикс минимальна» [30, с.19]. Подобное утверждение решительно противоречит роли «экономикс» в качестве пусть и ограниченной, но реальной теории научно осмысляемой практики. В публикациях критиков буржуазной политэкономии советского периода общим местом было признание научно-практической значимости исследований многих талантливых западных ученых. Вот типичный пассаж на сей счет: «Практическую функцию буржуазной политической экономии в системе современного государственно-монополистического капитализма лучше всего характеризует то обстоятельство, что большая часть экономистов в настоящее время мобилизована на разработку методов регулирования экономики на уровне фирм, на уровне отрасли и в масштабах всего национального хозяйства, выдвигают рекомендации по капиталистической рационализации производства»[6] [24, с. 143].

В границах, которые, исходя из принятой трактовки предмета, «экономикс» фактически сам для себя установил и в которых, опять же фактически, он существует, его теоретические подходы обоснованы и практически актуальны. Но, претендуя на абсолютную истинность своих базовых утверждений, и выходя для этого за пределы этих незримых границ, он становится вульгарен и обнаруживает свою недостаточность.

Имея своим предметом лишь объективную сторону производственных отношений, марксистская политическая экономия не только не охватывает всей проблематики этих отношений, но даже не может претендовать на это, поскольку существует другая — субъектно определяемая сфера этих отношений, которую параллельно осваивает «экономикс». Никакая экономическая жизнь, предполагающая реальное хозяйствование, невозможна без понимания событий, развивающихся в этой сфере, в том числе и по советской модели на основе директивной формы народнохозяйственного плана. «Экономиксовый» подход в силу этого с неизбежностью не только имел место в Советском союзе, но и развивался. Еще в период становления советской экономической мысли осознание лишь базовой, но не всеобъемлющей роли марксистской политэкономии пришло в форме постановки вопроса о развертывании совокупности конкретно-экономических наук, фактически реализующей «экономиксовые» функции[7]. Первоначально монопольное положение классической политической экономии в СССР было преодолено в результате возникновения и активного развития набора отраслевых, функциональных, региональных, страноведческих экономических наук, имеющих собственное (отличное от политэкономии) содержание, среди которых политэкономия оказывалась лишь «первой среди равных».

При этом политэкономия в СССР не была общей экономической теорией, в том смысле, что она не являлась абстрактным образом обобщенно выраженного содержания всей совокупности конкретных экономик: она имела свой предмет и совершенно конкретно его исследовала, добывая новое знание, не достижимое средствами других дисциплин. Нельзя, указывая на абстрактно-аналитический метод политической экономии, утверждать абстрактный характер самой этой науки. Метод-то ведь нужен как раз для получения совершенно конкретного знания, а не намеренного дистанцирования от действительности. Суть данного вопроса в том, что в рамках изучения своего предмета, политическая экономия такая же конкретная наука, как и любая другая, относимая к категории конкретных, которые постигают свой специфический предмет собственными методами, в том числе и общенаучным методом абстракций, как это неизбежно происходит и в «экономикс»[8]. У каждой науки свой уровень и содержание конкретности. Если в политэкономии что-то не доработано, существует в достаточно абстрактном состоянии, то это не закономерность, не специфика данной науки, а проблема и головная боль ее разработчиков, в силу тех или иных причин, не доведших дело до логического конца, т.е. до исчерпания конкретного понимания предмета. Вот почему Г. Х. Попов не прав, когда говорит: «Я всегда считал: отличие политэкономии от той науки, которой я занимаюсь (от управления), в том, что она — наука на уровне абстрактного анализа. С этой точки зрения, мне представляется, сравнивать ее с „экономикс“ — значит отождествлять совершенно разноплановые вещи. Это все равно, что сопоставлять теоретическую биологию с какими-то предметами по медицине» [[6, с. 443].

Последнее сопоставление было бы действительно некорректно, но не в силу того, что указанные Г. Х. Поповым науки различаются по научным требованиям к уровню их конкретности, а исключительно в силу специфических особенностей их предмета (биология и отдельные медицинские дисциплины), делающих подобное сопоставление неуместным. По этой причине столь же неуместно, принимая во внимание качественное различие предметов, сопоставлять марксистскую политэкономию и «экономикс», судить о том, какой из этих предметов шире или уже[9], при том, что по уровню конкретности они ничем как науки друг от друга не отличаются.

Каждая из двух политэкономий в силу двойственности социально-экономической жизни имеет свою особую нишу, сформированную характерным только для нее состоянием производственных отношений. Фундаментальная важность данного обстоятельства требует уточнения верной по своей целевой направленности мысли В. Н. Черковца о том, что две политэкономии воплощают с известной долей условности «принцип параллельного освещения с разных концептуальных позиций одного и того же предмета (одних и тех же его частей)» [3, с. 58]. Но вот части-то в силу двойственности изучаемого предмета как раз разные. Поэтому закономерно, под специфику каждой части, потребовались разные методологии, а в силу этого возникли и разные теории. Эти теории отвечают на разные вопросы, задаваемые каждой составной частью социально-экономической жизни, и поэтому, как и должно быть, дают не одинаковые, а разные ответы.

В данной связи также ввиду «эффекта двойственности» в уточнении нуждается и мысль В. Н. Черковца о характере разделения научных сфер двух политэкономий: «Фундаментальными, сущностными слоями, — отмечает он, — могла бы „ведать“ трудовая теории стоимости, а их проявлениями, функциональным взаимодействием элементов непосредственной практики хозяйствования (хозяйственным механизм) — теория предельной полезности» [6, с. 65]. При таком толковании «экономиксу» отводится то место, которое он действительно занимает в процессе познания — внешние, наглядные формы. А вот марксистская политэкономия сводится к абстрактной теории, безразличной к формам проявления изучаемой сущности, поскольку там уже сфера другой науки. Но, как хорошо известно, сущность не может быть теоретически освоена без понимания того, как она проявляется, поскольку только через логически последовательно проведенный восходящий процесс полной конкретизации она превращается из «скрытой» истины в истину системно «вскрытую». Поэтому марксисткой политэкономии совершенно не безразличны внешние, непосредственно данные, поверхностные слои производственных отношений, но только в том их виде, в каком они отвечают задачам раскрытия объективной стороны этих отношений. Ни больше, и не меньше. С учетом «эффекта двойственности» «экономикс» и марксистская политэкономия различаются не своей исследовательской принадлежностью к разным слоям структуры производственных отношений (в одном случае к абстрагировано сущностным, в другом — к внешне конкретным), а разной теоретической позицией в отношении смысла внешне данных форм: объяснять их в качестве форм проявления скрытой в них сущности или трактовать как самостоятельное событие, объясняемое из самого себя.

В этой связи весьма показательна позиция крупного ученого и практического специалиста в области экономики труда В. Д. Ракоти, отраженная в его последней монографии. Воспроизводя присущее классической политэкономии объективизированное определение стоимости рабочей силы, «тем, что необходимо рабочему для жизни и воспроизводства последующих поколений носителей способности к труду», В. Д. Ракоти справедливо замечает: «Указанное определение стоимости рабочей силы очевидно достаточно для политэкономии. Однако также очевидно, что для экономики труда с ее более конкретным и детальным исследованием процесса использования способности трудиться такое определение слишком скудно» [27, с. 46]. Рассматривая далее стоимость рабочей силы уже в рамках предмета экономики труда, где субъекты-носители рабочей силы перестают быть обезличенными и приобретают значимые индивидуальные особенности, он отмечает, что «стоимость своей способности к труду каждый работник определяет исходя из… индивидуальной совокупности условий существования и развития. Поэтому стоимость наемного труда по сути дела субъективная (выделено — А.Л.) категория» [27, с. 46].

Конечно, стоимость рабочей силы не такова как ее субъективно оценивает каждый отдельный работник: рынок такие оценки игнорирует, приводя их к какой-то общей усредненной норме. Но понять, с каких конкретных уровней, исходя из чего это невидимое глазу усреднение происходит, для того чтобы обозначить некий общественно-значимый ориентир для различных категорий работников, специалисту по экономике труда, разумеется, необходимо. Именно это его профессиональная задача, на которой акцентирует внимание читателей В. Д. Ракоти. Вот только связанный с ее решением обоснованный учет различных субъективных оценок, не должен вести, как в «экономикс», к сведению объективной реальности к реальности лишь субъективных оценок и констатации «по сути» субъективного характера экономических категорий, в том числе стоимости рабочей силы. При таком подходе происходит не развитие и обогащение понятия рабочей силы, на котором останавливается политэкономическая классика в связи с ненужностью с точки зрения ее предмета чего-то большего, а полное отрицание этого понятия и его замена

Принимая это во внимание, обеим политэкономиям ввиду их обоюдной необходимости бессмысленно соревноваться за «мейнстримную» позицию и «отжимать» друг друга в борьбе за нее. Исключительная позиция любой из них означает снижение уровня экономической науки в целом, что имело место в осознаваемом теперь прошлом и продолжается в настоящее время. Ренессанс политэкономии, который неизбежен, это не оскопление марксисткой политэкономии для ее увязки с «экономиксом» (попыток чему несть числа), а развитие собственного содержания обеих политэкономических наук. После всего пережитого и переживаемого современным обществом текущее время располагает некоторым потенциалом для этого.

В конкретных экономиках советского времени трудно было увидеть подобие «экономикс» с его сложившейся структурой и содержанием. Но ведь иначе и не могло быть, поскольку коренным образом отличались социально-экономические условия, определяющие представления о формах и характере процессов хозяйствования, особенно в довоенный период, и после войны до начала 60-х гг. Но по мере выдвижения на передний план не только насущных задач в сфере производства средств производства и ослабления мобилизационного режима хозяйственной жизни, безотлагательного требования ее ориентации на повышение жизненного уровня населения, сближение по ряду тем с «экономикс» становилось все более неизбежным. Это выражалось в разработке советской экономической наукой проблем потребностей, спроса, ценообразования, управления производством и финансами на разных уровнях, в развитии экономико-математических исследований и росте их авторитета.

Система экономических наук, которая естественно складывается на базе марксисткой политэкономии, охватывающая и объективную, и субъективную стороны, в принципе невозможна на почве «экономикс», поскольку весь спектр порождаемых им теорий выражает только одну сторону производственных отношений — субъективную. Если в первом случае система наук возникает из живой связи объективной стороны экономической жизни с формами ее практической реализации субъектами хозяйственных процессов, то для «экономикс» подобной связи в силу его специфики не существует вообще: считается, что сами непосредственно данные формы несут в себе все необходимое для науки, и формулируемый М. Мамардашвили вопрос о том, что «это значит, а что это на самом деле и что есть независимо от… слов и представлений, какова на самом деле будет фактическая связь, или фактическая закономерность, на основе которой и развернется человеческое действие, имеющее или дающее тот или иной результат», исключается. Это какое-то трудно объяснимое, особенно с познавательной точки зрения, и потому весьма любопытное отсутствие любопытства к сути дела, в чем никак нельзя отказать марксизму.

Возможность выделения основы «экономиксовых» наук (подобно политэкономии в марксистской системе экономических наук) затрудняется еще и в связи с тем, что предмет «экономикс» безмерен. В него попадает едва ли не все, связанное с хозяйственной сферой и влияющее на нее. «… Чем меньше мы предаемся схоластическим изысканиям на тему, относится ли то или иное положение к предмету экономической науки, тем лучше» [21, с. 84], — полагал А. Маршалл. Не стоит поэтому удивляться тому, что нобелевские премии по экономике нередко присуждаются за исследование объектов, далеко выходящих за сферу собственно экономики. Все это нормальное проявление «экономиксовых» подходов, как и то обстоятельство, что брендовые высшие школы экономики в нашей стране и в мире представляют собой многопрофильные научно-педагогические «универмаги», где представлены все основные сферы социальной жизни.

В таких обстоятельствах создать логическую обоснованную классификацию экономических наук, выделив в ней базовую, теоретическую часть, невозможно. Не случайно А. Маршалл определял место экономической науки в системе общественных наук [см.: 21, с.70], но даже не ставил вопрос о месте политэкономии в системе экономических наук, которую он, видимо, по крайней мере для того времени, не представлял структурно организованной. Поэтому любые классификации здесь могут носить и носят конвенциональный характер: как договорятся причастные (у нас властные) стороны, так и будет. В России договорились (решили) о существовании общей экономической теории. Но эта теория не имеет собственных научно очерченных границ и использует условные, искусственные границы, которые нужны лишь для формального разграничения номенклатуры научных специальностей и в качестве контура для вводного курса в рыночную экономику. Самостоятельного ценностного научного содержания, подобного марксистской политэкономии в системе экономических наук, в отличие от того содержания, которое представлено в соответствующих частных теориях, она не имеет. Реальность такого положения сегодня формирует «мнение не только многих политиков и бизнесменов, но и части исследователей, согласно которому возникающие в экономике и обществе проблемы можно решить без общей экономической теории, опираясь только на конкретные — отраслевые и прочие экономические науки» [см.: 23, с. 82].

Отметивший наличие такого суждения А. А. Пороховский считает его неправильным. Можно понять руководителя кафедры политэкономии всерьез обеспокоенного состоянием преподавания экономической теории, ведь в качестве нее должно предлагаться что-то базовое, а в нынешних обстоятельствах, это что-то нужно называть «общая экономическая теория». Но понятно и то, что важные и ответственные задачи преподавания, не могут диктовать форму структуризации преподаваемой науки. Это учебная дисциплина может быть общим курсом экономической теории, названным в текущей преподавательской практике общей экономической теорией или как-то еще. Но чтобы такого рода теоретический сегмент выделился в структуре самой науки, требуется не факт проявления одних и тех же закономерностей в различных направлениях и сферах хозяйственной жизни, а специфические особенности предмета науки (в данном случае общей экономической теории), реально, а не условно, дифференцирующие полученное знание в виде отдельных теорий. Делая своим предметом исследование мотивации во всех ее аспектам, и проводя эту линию в отношении анализа всего набора экономических явлений, дифференциацию по предмету, требуемую для общей экономической теории, в «экономикс» получить нельзя.

***

Гегель определял философию как мысль своего времени. Проблема, однако, в том, что философских теорий, рождаемых своим временем, всегда как минимум больше одной, особенно применительно к философии социальной. К середине XIX столетия главными выразителями мировоззренческих поисков своего времени стали два философских направления: разработанная уникальным прилежанием Маркса диалектико-материалистическая линия, имеющая глубокие и прочные корни в немецкой классической философии, и линия, в конечном счете, идеалистического толка (с выделением ряда течений, включая позитивистское), которой мир обязан французским и английским философам[10]. В этом отношении на марксистской политэкономии в исходном ее пункте «стоит печать» диалектико-материалистической философии, а политэкономическая неоклассика изначально связала себя с позитивистской философской традицией и соотносимой с ней формальной логикой, что было акцентировано А. Маршаллом [см.: 21, с. 67]. В более близкое нам время, вторя А. Маршаллу, Ф. Хайек писал: «Позитивизм определяется как точка зрения, согласно которой все истинное знание научно, в том смысле, что оно описывает сосуществование и последовательность наблюдаемых явлений… Как утверждал Гете все, что мы принимаем за факты, уже есть теория: то, что мы „знаем“ об окружающем мире, — есть уже наше истолкование его» [35, с. 139, 136].

Содержание какой угодно теории, в том числе и любой социальной, полностью определяется принятой методологией: какая методология такая и теория. В этом смысле вся идейная борьба на фронте того, что сейчас стало пониматься под общей экономической теорией, по сути своей есть борьба, провоцируемая разными методологическими установками, независимо от того, осознается это и принимается во внимание или нет. Такое положение складывается в связи с тем, что методология сама есть определенная теория, своеобразие которой в том, что она всегда реализует себя в предметном мире другой теории, оказываясь представленной по этой причине в каждом ее элементе. Если задача науки заключается в постижении объективной истины, то ближе к ней, при прочих равных условиях, оказывается та теория, методологическое оснащение которой, в свою очередь, полнее и глубже отражает эту самую истину. Все эти по большому счету тривиальные на сегодня утверждения, которые проходят по ведомству философской науки, в полной мере неизбежно определяют современное состояние экономической науки и, конечно, всю историю ее развития, вызывая появление различных школ и течений, с их совсем не совпадающими зачастую выводами в отношении одних и тех экономических явлений.

Для Маркса построению его экономической системы, углублению в собственно экономическую проблематику предшествовала работа по выработке нового философского взгляда на мир, новой теории познания, в связи с чем, имея в виду диалектику, Маркс открыто объявил себя учеником Гегеля. Акцент на философскую сторону дела в работах Маркса столь заметен и продуктивен, что, оценивая научные заслуги Маркса, ряд зарубежных и отечественных исследователей готовы видеть в нем, прежде всего, «одного из самых значительных, но наименее понятых философов», а не экономиста [26, с. 30].

Совсем иначе в этом отношении выглядит творческий путь А. Маршалла. Его мировоззренческие ориентиры типичны и традиционны для британского ученого своего, да, пожалуй, и нынешнего времени, настолько они устойчивы. Английская философская школа (как и французская) не заметила Гегеля и всей прочей «ученой дремучести» немцев с их диалектической картиной мира. В отличие от Маркса философия как основание методологии научного анализа не стала специальной областью интересов А. Маршалла, в зависимость от которой ставились бы экономические исследования: его занятий философской этикой для этого было недостаточно. Для высокого научного сообщества, которому принадлежал А. Маршалл (а это на протяжении всей его творческой жизни Кембридж), подобная необходимость отсутствовала как таковая. Принцип логического позитивизма как ведущий принцип естественно-научного мышления, ставящий превыше всего практический опыт, на основании которого развивались математические, астрономические, медицинские и все другие актуальные знания, в этой интеллектуальной среде не подвергался сомнению [см.:16, с.21], был общепризнан, универсален и господствовал повсеместно, как бы не оставляя иного выбора для всех желающих изучать что угодно, в том числе и хозяйственную жизнь. Истина при таком подходе не была уже гегелевской «вещью в себе», не была скрыта напластованием конкретных, часто искажающих ее суть форм выражения, а находилась на поверхности и наблюдалась непосредственно: ее нужно было лишь правильно рационально логически осмыслить, систематизировать, измерить, спрогнозировать направление и динамику изменения.

Данная философия делает «экономикс» наукой формально-технической, специфика которой в том, что она имеет перед собой в качестве изучаемых пространственных соотношений параметры именно экономической жизни общества, проявляющиеся как видимая данность. В этой связи А. Маршал писал следующее: «Смысл существования политической экономии (выделено — А.Л.) в качестве самостоятельной науки заключается в том, что она исследует главным образом ту сферу действий человека, побудительные мотивы которой поддаются измерению и которая поэтому больше, чем другие, подходит в качестве объекта систематических заключений и анализа» [21, с.70]. Отсюда естественный крен «экономикс» в сторону статистических наблюдений, оценок и измерений, получающих количественную, а значит, математическую форму своего выражения, и далее в экономическую кибернетику, эконометрику и т. п. Как заметил Кейнс, это «оказывает огромное влияние на умных начинающих экономистов…», но «…обычно отходит на задний план, когда мы глубже проникаем в тайны предмета исследования» [21, с. 20].

Диалектика нужна там, где необходимо докопаться до исторически развивающейся сути дела. По нашему мнению, быть диалектиком хорошо, но быть диалектиком всегда и во всем чистое доктринерство [см.: с.14]. В сфере господства рассудочных отношений и здравого смысла востребованности диалектики нет, — логический позитивизм (эта характернейшая особенность англосаксонского эмпирического склада ума), здесь вполне «на своем месте» и уместен как научный метод. Его теоретический инструментарий весьма приспособлен для оперирования в рамках здравого смысла. Есть целые области знания, не говоря уже о его применении, например, право, которые по самой свое природе требует именно формальной логики. Поэтому-то А. Маршалл совершенно иначе, чем Маркс со своей диалектико-материалистической теорией познания, видит условия собственной исследовательской задачи: «Предстоящая нам работа настолько многообразна, что значительную ее часть следует предоставить вышколенному здравому смыслу (выделено — А. Л.), который выступает последним арбитром (выделено — А. Л.) при решении любой практической проблемы. Экономическая наука воплощает в себе лишь работу здравого смысла, дополненную приемами организованного анализа и общих умозаключений, которые облегчают задачу сбора, систематизации конкретных фактов и формулирования на их основе выводов… В употреблении терминов экономическая наука должна возможно ближе следовать житейской практике. Ее аргументы должны быть выражены языком, понятным широкой публике. Она поэтому обязана приспособиться к привычным терминам повседневной жизни и, насколько возможно, применять их так же, как они обычно употребляются» [21, с. 95]. «Но это, — добавляет А. Маршалл, сталкиваясь с реальными возможностями позитивистской методологии, — не всегда отвечает логике и точности» [21, с. 109]. В данном пункте А. Маршалл добросовестно указал, быть может, на самую замечательную особенность «экономикс» — невозможность его полной философской продуманности, не позволяющей в ряде случаев найти решения без нарушения позитивистских представлений.

Еще раз подчеркнем, какая методология — такая и теория. Сложившиеся две политэкономии — это, прежде всего, две разные философские школы, определившие разные методологические подходы к предмету исследования. Собственно, они и определяет специфический вид каждой теории, ее родовые основания, которые принято характеризовать как «твердое ядро», присущее только данной теории в отличие от других теорий, исследующих тот же объект. В этом отношении совершенно неожиданным является утверждение А. В. Бузгалина о том, что «„твердым ядром“ неоклассики являются методология и категориальный аппарат (выделено — А.Л.), вырастающие из марксизма» [4, с. 8]. Что это, ошибка при редактировании текста или очередная попытка сближения «экономикс» с марксизмом, в данном случае слева — т. е. с позиций марксизма? Но такого рода, вроде бы как честь, оказываемую основоположникам марксизма их не в меру деятельными сторонниками, они полагали для себя неприемлемой и безоговорочно отвергали. В данном пункте даже А. Маршалл, имей он такую возможность, сильно удивился бы подобному утверждению А. В. Бузгалина, ведь в отношении «твердого ядра» своей теории он специально пояснил от какого наследства (методологии и «твердого ядра» политэкономической классики) «экономикс» отказывается решительно: «… склонность Рикардо придавать чрезмерное значение роли издержек производства при анализе оснований, обусловливающих меновую стоимость, причинила особый вред делу» [21, с. 146] — категорически заявил он, в том числе в пику Марксу, который очень высоко ценил Д. Рикардо и ставил его в истории экономической мысли выше А. Смита. Где же тут сохранение «твердого ядра», восприятие методологии и категориального аппарата марксизма, если под ними понимать, как это только и может быть в науке, понятийный аппарат, а не использование в разных теориях одних и тех же слов и терминов, абстрагируясь от их разной сути в этих теориях?

Нет ничего удивительного и являющегося заслугой какой-то одной теории то, что классическая и неоклассическая теории, а также в принципе любая другая, имея один и тот же объект исследования, обречены, в связи с этим использовать одни и те же, общие для них, слова, термины и даже определения, возникающие из практики на основе здравого смысла, с которого начинается любая теория. Таковы товар, деньги, капитал, рента и т. д., и т. п. В этом отношении все экономические теории имеют не разное, а одинаковое «твердое ядро» и единый категориальный аппарат просто потому, что они экономические по своему роду. Но все принципиальным образом меняется, когда речь идет не просто об общих терминах и их абстрактных определениях, а о теоретическом понятии категорий в каждой теории. На этом логическом уровне проявляется и различие методологий, и формируется разное «твердое ядро», специфическое для каждой теории. В данном отношении «твердым ядром» марксизма являются теории стоимости и капитала, методологическим основанием которых является материалистическая диалектика, а «ядром» «экономикс» — теория предельной полезности с соответствующим методологическим оснащением в виде логического позитивизма. Места для суждения о теоретической преемственности данных наук здесь нет совершенно и искусственно ее выводить занятие в лучшем случае бесполезное.

Утверждать, что «экономикс» вобрал в себя что-то специфическое из марксисткой политэкономии, наработанное исключительно ею, несерьезно. Это нисколько не поднимает авторитет марксизма, а скорее роняет его нарочитыми и в данном аспекте ложными претензиями на теоретическую значимость, которые способны вызвать лишь обоснованное недоумение и усмешку удивления у представителей «экономикс». Что бы А. В. Бузгалин не имел в виду, какие бы специальные смыслы во благо марксизма он не вкладывал в свое приведенное выше утверждение, оно крайне неудачно и не идет на пользу современным марксистским исследованиям, которые нисколько не нуждаются в том, чтобы обосновывать их значимость подобным сомнительным образом.

***

В силу особенностей принятых методологий у двух политэкономий налицо, коренное различие в понимании историзма в экономике. По мысли Маркса, уходящей корнями в философию Гегеля, все человеческое, включая экономику, в конечном счете, является историческим. Т. е. историзм является теоретической доминантой, положенной Марксом в обоснование самодвижения капиталистической организации общества, в ходе которого эволюционируют ее системные характеристики. А. Маршалл же, согласно Кейнсу, «всегда стремился подчеркивать именно преходящий и изменяющийся характер форм организации бизнеса, форм, в которых находит воплощение экономическая деятельность» [21, c. 43]. Но внимание к изменению различных форм экономической деятельности, к общественной практике в целом, не есть внимание к внутренней историчности общественной жизни. Небрежение историзмом в «экономикс» ведет к тому, что социальные, значит, исторически возникшие и преходящие качества вещей, рассматриваются в качестве их естественно-природных и потому вечных свойств, соответственно, как их естественно-научные характеристики. В этом своем качестве абсолютизируя действительность, логический позитивизм трансформируется в некритический позитивизм.

Именно отсюда в рассматриваемых политэкономиях принципиально разные концепции труда и человека. Для Маркса труд — центральная историческая и логическая политэкономическая категория. Человек рассматривается как деятельное существо, изменяющее себя в процессе труда посредством собственной деятельности. Отсюда, что человек делает как таковой, и какие субъективно-психологические особенности его личности формируются под воздействием специфики исторических форм, в которых он вынужден осуществлять свою жизнедеятельность, — разные вопросы. Именно отдельные исторические эпохи делают совокупность людей, связанных определенными социально-экономическими отношениями в значительной степени носителями особых моральных качеств. Так существенной чертой буржуазного общества является овеществление всех общественных отношений и, соответственно, всех сущностных сил человека. Неоклассика ввиду отсутствия исторического контекста эту проблему не замечает и не принимает во внимание, списывая все на естественно-дурную природу людей. Ее изначальное кредо — человек-эгоист, в связи с чем А. Маршалл высказывается, в частности, следующим образом: «Если конкуренции противопоставляется активное сотрудничество в бескорыстной деятельности на всеобщее благо, тогда даже лучшие формы конкуренции являются относительно дурными, а ее самые жестокие и низкие формы попросту омерзительными. В мире, где все люди были бы совершенно добродетельны, конкуренции не было бы места, но то же самое относится и к частной собственности, и ко всем формам частного права… Таков тот „золотой век“, который могут предвкушать поэты и мечтатели. Но если трезво подходить к делу, то более чем глупо игнорировать несовершенства, все еще свойственные человеческой натуре» [21, с. 64].

Для А. Маршалла моральные издержки человеческой природы — лишь очевидный факт, дающий основание для констатации, объяснения и через это оправдания существующего порядка, вне учета специфики влияния, которое этот порядок оказывает на психику человека. Поэтому свойства человеческой натуры, возникающие из особенностей капиталистической организации общества и неразрывно с этой организацией связанные, представляются ему как исходно природные свойства людей, препятствующие наступлению «золотого века». Действительная же ситуация, как это было замечено более вдумчивыми и профильными исследователями, все-таки иная и требует раздельного понимания природы человека и тех социальных условий, в которых эта природа осуществляется. «Для доказательства того, что капитализм соответствует естественным потребностям человека, — писал Э. Фромм, — требовалось показать, что человек по природе полон духа соревновательности и взаимной вражды. Экономисты „доказывали“ это в терминах ненасытного закона выживания, наиболее приспособленных к экономической выгоде, а дарвинисты в терминах биологического выживания» [33, с. 164].

***

Вся внешняя данность буржуазного мира объективна и реальна. Проблема, однако, в том, что это искривленная правда жизни. Например, понимание в «экономикс» под ценой того, что «дают за товар» соответствует эмпирическому опыту участников товарного обмена и, воспринимаясь ими как вывод из их личной практики, трактуется в качестве сущностного для рыночного хозяйства (в психологии подобное наречено «ага-эффектом»). При этом не учитывается, что эмпирическим в данном случае является не только сам опыт, ведущий к такому определению цены, но и то состояние, в котором опыт приобретен. Между тем человек, делая свой свободный, как ему кажется, выбор, изначально уже детерминирован наличными ценами и установившимся в данный момент соотношением между ними, а также располагаемой суммой денег. В итоге возникает классическая антиномия: цена на товар обусловливается совокупными общественными предпочтениями, а таковое — существующей ценой, т.е. исходное утверждение столь же справедливо, как и ему противоположное. Получается логическая конструкция — добрый человек — добр.

В «экономикс» это тупиковое положение преодолевается с помощью логического «антиприема», который в свое время был использован группой авторов в качестве абсолютно необходимого и основополагающего при совершении «субъективной» революции или революции «предельной полезности». «Выстроить экономическую теорию в последовательную стройную систему, — объясняет его суть Ф. Хайек, — этим революционным мыслителям помогло как раз открытие того, что предшествующие экономическим явлениям события не являются определяющими их причинами и не могут служить для их объяснения» [5, с. 170]. Этим «открытием» было покончено с мытарствами классической политэкономии искать основания цены в производстве, из которого возникает потребительная стоимость, и родовой отпечаток которого она на себе несет в сфере обращения. Освободившись от этого сковывающего позитивистскую мысль факта, можно было без помех переходить к утверждению абсолютной истинности предельной полезности для определения цены, поскольку никто из теоретиков и вне их не может оспорить данный факт, который как таковой действительно существует независимо от любых предшествующих событий.

То же самое получается при трактовке спроса. Спрос, как адекватное системе товарного хозяйства платежеспособное выражение общественной потребности в конкретных потребительных стоимостях, непосредственно представляет собой определенную сумму денег, полученную за уже реализованные товары, ранее созданные в производственном процессе (распределяемую сегодня по многообразным каналам между рыночными субъектами — физическими и юридическими лицами, включая государство); больше этой денежной массе взяться неоткуда. Содержащаяся же в цене произведенных товаров «кристаллизованная» трудовая субстанция (затраты живого и овеществленного труда) независима от «модуса» любых субъективных устремлений к каким-либо покупкам[11]. Поэтому спрос всегда в итоге оказывается ограниченным количественными параметрами этой субстанции. Отсюда все известные средства госстимулирования искусственного расширения спроса, раньше или позже наталкиваясь на это объективное ограничение, становятся катализаторами различной глубины финансово-экономических кризисов (новейшие потрясения в национальных и глобальном хозяйствах — одно из тех подтверждений). «Доверие и оптимизм потребителей» имеют здесь, конечно же, важное значение, но лишь в роли дополнительных, действующих в некотором временном интервале, факторов, не спасающих вне приведения распределения, в том числе и через кризис, затрат общественного труда по отраслям народного хозяйства (лежащего в основе соотношения спроса и предложения) в определенное равновесное состояние.

***

«Экономикс» изначально теория буржуазной практики со всеми вытекающими отсюда следствиями для трактовки ее социально-экономического содержания. Но с опорой на эту теорию, основные постулаты которой признаются незыблемыми, эта практика выражалась в неоднозначной экономической политике. Ее сегодняшние варианты, в том числе в нашей стране, сильно отличаются от того, какие социальные идеи вынашивались отцами-основателями «экономикс». Сегодня «экономикс» воспринят и излагается совершенно не в том виде, в каком он родился. Это полезно знать и помнить, когда решается вопрос об ответственности «экономикс» как науки за проводимую социально-экономическую политику. Тут часто «экономикс» как наука отождествляется с его вольными и предвзятыми трактовками в виде экономической политики рыночного фундаментализма. Но А. Маршалл и его поколение ученых-экономистов вовсе не были асоциальными людьми, как это может показаться при прочтении работ их современных последователей. «Главная задача экономической науки в наше время, — писал он, — заключается в том, чтобы содействовать решению социальных проблем» [21, с. 100]. По оценке основоположника кейнсианства, «Маршалл труд своей жизни посвятил переработке науки «политическая экономия» в науку о «социальном усовершенствовании» [см.: 21, с. 33]. Сравним это с эпатажным высказыванием одного из авторитетных «гуру» рыночного абсолютизма: «Я не считаю, что получившее широкое хождение понятие «социальной справедливости» описывает какое-то возможное положение дел или хотя бы вообще имеет смысл… Прилагательное «социальное» («общественное») … вероятно, стало самым бестолковым выражением во всей нашей моральной и политической лексике» [см.: 35, с. 17, 197]. Все это говорит о том, что рынок одновременно и форма прогрессивного саморазвития общества, и форма глубокого предрассудка, когда эта роль рассматривается вне исторически, абстрактно и абсолютизируется вопреки складывающимся социальным (а также национальным) императивам.

В классической неоклассике этого нет. Близко знавший А. Маршалла Кейнс свидетельствовал о том, что первый «был знаком с работами немецких экономистов, в том числе Маркса и Лассаля» [см.: 21, с. 16]. И хотя в Маршалловых текстах нет ни анализа их позиций, ни даже упоминания их имен, не исключено, что не без влияния антибуржуазного настроения этих «немецких экономистов», он посчитал необходимым обратить внимание на следующее: «В действительности почти все создатели современной экономической науки, были людьми благородными и благожелательными, проникнутыми чувством гуманности. Они мало заботились о богатстве для себя лично, но много внимания уделяли широкому его распространению среди народных масс.., были приверженцами доктрины, согласно которой благосостояние всего народа должно быть конечной целью всей частной деятельности и всей государственной политики (сравним с идейными установками нашего времени, особенно в период „лихих 1990-х“! — А. Л.). Но они проявляли и большую смелость и большую осторожность: они казались безучастными, так как не брали на себя ответственность за отстаивание быстрого продвижения по неизведанным путям, ибо единственной гарантией безопасности таких путей служили лишь доверчивые надежды людей, обладавших пылким воображением, не охлажденным знанием и не приведенным в систему глубокими размышлениями» [21, c. 105].

В этих словах, подтвержденных всей научной жизнью и практической деятельностью их автора (принимавшего, в частности, участие в работе различных правительственных и неправительственных институтов, занимавшихся социальными вопросами) выражена вечная проблема выбора между радикальным и консервативным способами осуществления назревших социальных изменений, между революцией и реформой, даже если это реформа по А. Маршаллу определенной направленности — во имя «благосостояния всего народа». Предупреждение А. Маршалла, конечно, уместно. Одна из возможных ошибок всех революционеров — склонность переоценивать свои силы, сложившуюся историческую обстановку, умонастроение своих современников. Тянуть цветок руками вверх, чтобы он быстрее вырос, руководствуясь лишь субъективной волей, — это легко возникающая детская болезнь избыточного социально-экономического радикализма.

Тем не менее, из этой правильной мысли не должны делаться категорические и односторонние выводы. Наука, конечно, дает предостережения и учит смирению перед действительностью, но вместе с тем именно знание, которое она дает, развязывает руки для наполнения предвидения будущего конкретным содержанием и, значит, формирует реальные основания для правильных, имеющих полные шансы на успех, действий.

Характеризуя социальную позицию А. Маршала, Кейнс писал, что «глубокое сочувствие социалистическим идеям совмещалось, однако, со старомодной верой в могущество сил конкуренции» [21, с. 33]. Это, конечно, способствовало возникновению теории, в которой, чтобы не думал ее автор, «погашены» классовое противостояние и взрывающие системное единство социальные противоположности, которые, как известно, в ряде современных работ считаются полностью преодоленной исторической формой. Но последнее хорошо лишь для целей самоуспокоения, поскольку здесь политически возможное, выдается за политически уже достигнутое. Фактически у А. Маршалла экономическая теория как оправдание существующего порядка примеряла его с собственными неудовлетворенными этическими взглядами. Сам он объяснял это так: «От метафизики я перешел к этике и считал, что трудно оправдать нынешние условия жизни общества. Один мой друг постоянно твердил мне: ах, если бы разбирался в политической экономии, ты бы так не считал» [21, с. 9]. Экономическая теория, делающая, по разделенной А. Маршаллом мысли его знакомого, нравственные ценности лишь личным, субъективным, поскольку они не вытекают из ее содержания, делом каждого, позволяет трактовать содержание теории предельно асоциально, ведь рынок сам по себе не имеет социальных целей, они отсутствуют в его назначении. Опуская гуманные аспекты науки (в том числе «экономикс»), которые по А. Маршаллу, последняя обязана вносить в жизнь в качестве своего естественного предназначения, не сложно основывать на этом экономическую политику, по существу, обслуживающую интересы лишь ограниченной части общества, чем является по своей сути современный крутой неолиберальный перегиб в экономике. Так всегда бывает с крупными социальными учениями. Со временем к интеллектуальному ресурсу их создателей подключается демагогический ресурс последователей-эпигонов, мешающий адекватному восприятию возникших теорий и вне всякой меры их политизирующий.

Но пример А. Маршалла показывает, что не следует категорически полагать будто бы сочетание экономиксовых взглядов и элементов критического отношения к капитализму как социально-экономической системе, проведение социально ориентированной экономической политики несовместимо в принципе. «Права собственности, — в опровержение этого писал он, — вовсе не были предметом поклонения для великих мыслителей, которые создали экономическую науку, но авторитет этой науки незаконно присвоили себе те, кто возводит укоренившиеся права собственности в крайнюю степень и использует их в антиобщественных целях (написано, как будто о „героях“ постсоветского экономического реформирования, — А.Л.). Можно поэтому подчеркнуть, что строгое экономическое исследование должно основывать права частной собственности не на некоем абстрактном принципе, а на том факте, что в прошлом они были неотделимы от неуклонного прогресса» [21, с. 106]. Говоря современным языком, демократия и права человека носили для ученых поколения А. Маршалла характер ценностей, приоритетных по отношению к сугубо рыночным, т. е. рынок, по их устойчивому убеждению, это не цель, а средство. Поэтому, исходя из приоритета цели, он не должен наносить ущерб правам человека, и призван уступать там, где в результате «неправильного понимания и неправильного использования экономической свободы» [21 с.106] эти права ставятся под угрозу ради рынка[12]. Добавим от себя на злободневную у нас тему: ради макроэкономической стабильности рынка, главным инструментом обеспечения которой считается сжатие денежной массы, что делает такую стабильность не в абстрактной теории с ее специальными допущениями и ограничениям, а в реальной жизни, недостижимой.

Результаты более чем 20-летней подобной практики тому полное доказательство. Финансовая политика в нашей стране всегда была направлена своим острием на преодоление высокой инфляции. Однако положительных результатов, как и обозримых перспектив их достижения, нет, зато есть вызванная такой политикой закупорка кредитования реального сектора. Но если нет денег (особенно длинных пассивов у предприятий), — нет инвестиций. Нет инвестиций, — нет развития. Нет развития, — есть неизбежная социально-экономическая стагнация (двадцать лет темпы экономического развития в пределах одного процента), создающая нарастающие трудности в реализации внутренних и международных задач государства, которые становятся только более сложными и ответственными. С позиций национальных интересов такой страны как Россия губительно видеть главные основания экономического роста в факторах, которые формируются вне ее, в глобальной экономике: прежде всего в возможном благоприятном изменении мировых цен на сырьевые ресурсы и курса валют, вместо и в ущерб последовательной и настойчивой работы по формированию внутренних системных механизмов и приоритетных национальных источников роста. Стране, как и каждому человеку, отводится определенное историческое время, в которое надо успеть уложиться, если дорога собственная самобытность. Так или иначе, но историческая Россия при всех формах правления справлялась с этой задачей. Пассивное во многом ожидание нынешними властями лучшей внешнеэкономической конъюнктуры, сопровождаемое по большому счету лишь призывами к инновациям и модернизации, всегда чревато тем, что отведенное стране историческое время будет упущено.

***

Возможность некоего ренессанса политэкономии вызвала в нашей стране немало взволнованных толков и пересудов в среде преподавателей политэкономии дала дополнительный импульс к созданию учебных курсов и подготовке пособий, содержащих попытки найти точки соприкосновения, какие-то рациональные «стыки» двух основных течений современной экономической мысли. Отдельным нашим активным авторам современная экономическая теория видится объединяющей («синтезирующей») неоклассическую и марксистскую политэкономию под неким «старым новым» названием. Можно понять смятение преподавателей высшей школы: оставаясь в профессии, им пришлось подобно театральным актерам вживаться в навязываемые новой идеологической и теоретической парадигмой обстоятельства и начинать так или иначе (более или менее комфортно) в них существовать. Но, как по некоторым воспоминаниям втолковывал Маркс, не принуждайте к поцелую то, что противоречит друг другу».

Здесь, представляется уместной следующая аналогия. Все понимают: нелепо ожидать, что артисты балета откажутся от своего особого сценического языка — танца, перестанут двигаться, замрут и начнут петь. Однако не исключено, что кто-либо из театральных модернистов-постмодернистов уже вынашивает подобные планы или даже осуществил их, ибо побудительный творческий мотив здесь заключается единственно в том, чтобы сделать то, чего еще не делал никто. Но в итоге будет испорчен балет, а полноценная опера не возникнет. В любом случае это станет лишь механическим сопряжением разных театральных жанров, а не созданием нового «синтетического» жанра — настолько велики различия в профессиональной подготовке и физических данных исполнителей, характере музыки, сценических костюмах, эстетике, и т. д.

Сегодня уже можно посмотреть, что из попыток подобного принуждения к «синтезированию» разнородной экономической мысли получилось. Но, принимаясь за такую работу и оценивая ее результаты, представляется необходимым, прежде всего, ответить на вопрос: существует ли в принципе возможность научного сведения воедино столь непримиримо и воинственно настроенных в отношении друг друга течений современной социальной мысли?

Ответ на этот принципиально значимый вопрос, связанный, конечно, не только с преподаванием, но и с ходом научных исследований, думается, не может быть найден при оперировании только теми представлениями о марксистской политэкономии и неоклассике, которые определяются их возникшим историческим спором за научный приоритет, за право быть единственным носителем истины в экономической теории. Работы авторов, в разное время сопоставлявших марксистскую политэкономию и «экономикс» [см.: 3], независимо от того, к какой из этих двух политэкономических систем они себя относят, рассматривают только эту, конфронтационную, линию их взаимоотношений (речь идет о размежевании классики, включая марксизм, и неоклассики, наметившемся вместе с появлением обеих политэкономий и детерминирующем необходимость выбора между трудовой теорией стоимости и теорией предельной полезности со всеми вытекающими отсюда теоретическими и практическими следствиями). Но при очевидности наличия реального научного содержания у этого спора, при несомненной теоретической его оправданности он не исчерпывает всей проблематики взаимоотношений двух политэкономий.

Дело в том, что во взаимоотношениях двух наук выделяются не один единственный, а минимум два разных плана: первый, проходящий через всю историю экономической мысли, где обе политэкономии конфликтно сталкиваются, отстаивая прежде всего истинность своих исходных посылок, и второй, где каждая политэкономия остается «при своих» и выступает со стороны своей предметной специализации. Причем, если в первом плане, связанном с «борьбой на уничтожение», искомый результат не может быть достигнут (противоборствующие стороны продолжают надеяться на обеспечение своей монополии на теоретическом поле), то второй лишен конфронтационности: здесь у каждой политэкономии своя научно-практическая сфера (т.е. в принципе может, и, думается, должен быть поставлен вопрос о сотрудничестве).

Органически синтезировать две политэкономии в одну невозможно в силу принципиального различия предмета: все такого рода попытки приходится признать ненаучно-утопическими [см.:29][13]. Но их, образно говоря, неорганический синтез — в смысле использования разнокачественных теоретических результатов обоих наук, несводимых в единую политико-экономическую теорию, — представляется и возможным, и необходимым. Только он, думается, сулит перспективу преодолеть серьезные проблемы современного этапа мирового развития, увидеть контуры качественно новой модели этого развития — уже не в черно-белой проекции, как раньше (в дихотомии «план или рынок», «частная собственность или общественная), а в действительно переходной реальности. Для этого нужны обе политэкономии и четкое понимание того, за какую сторону социально-экономической жизни общества каждая из них отвечает.

Рыночная экономика сильна тотальной самововлеченностью субъектов в процесс хозяйственной жизни, нацеливая их только, как им кажется, на эффективные действия. Но исходящая отсюда рациональная активность людей отправляется от стихийно формирующейся и к тому же многоголосой информации, которая поэтому противоречива, приходит с опозданием, переменчива и политически уязвима. Сам рынок при этом ни в одном из своих проявлений в каждый данный момент не подает ложных сигналов: все они истинны, правдивы по своему происхождению, даже если имеет место манипулирование рынком. Фундаментальная рыночная неопределенность феномен не рынка, который всегда таков, каков он есть, а устойчивое состояние знаний о нем ввиду указанных выше причин. В таких условиях сам того не желая, эффективный субъект (государство, собственник, менеджер и т. п.), не имея возможность контролировать ход технического, научного и экономического развития всегда рискует и нередко обрекается быть неэффективным, после чего он начинает новый поход за «птицей счастья», повторяя весь цикл.

Границы, через которые «экономикс» перешагнуть ныне не может, несмотря на всю силу ума ее создателей, целиком определяется тем, что он исчерпал возможность развития экономической теории на базе субъективного подхода, разработав до артистического уровня те аксиомы, которые из него вытекают. Предельная полезность как ведущий принцип этой науки закономерно породила предел ее полезности, поскольку рамки теоретической и практической значимости «экономикс» задаются обращением к исследованию лишь внешне данных форм, а значит уже свершившихся фактов, в которых «погашен» тот действительный подводящий к ним процесс, без учета которого явление не может быть вполне адекватно понято.

Достоинства рыночной системы оборачиваются крутым недостатком, который нельзя коренным образом исправить регулирующими действиями государства. Последние, всякий раз сдерживая далеко зашедшую разрушительную войну «всех против всех» с ее экономическими и социальными последствиями, всегда вынужденно ограничивают главную движущую силу рынка — конкуренцию. Со временем положительный эффект регулирования (в зависимости от жесткости такого рода мер), так или иначе, рассасывается, а отрицательный эффект ограничения конкуренции накапливается и оборачивается торможением экономического роста со всеми его социально-экономическими последствиями, оживляя неоклассические идеи, за «спиной» у которых привычно, теперь уже, ждут своего часа теории кейнсианского толка. Все они, и первые, и вторые, связав себя с позитивизмом, не содержат теоретического аппарата выхода за пределы этой методологии, а значит, из того круга идей, без фундаментальной критики которого будет происходить неизбежное, но совсем не обязательное, топтание на месте. Тут требуется другая политэкономия.

Принимая это во внимание, обеим политэкономиям ввиду их обоюдной необходимости бессмысленно соревноваться за «мейнстримную» позицию и «отжимать» друг друга в борьбе за нее. Исключительное положение любой из них означает снижение уровня экономической науки в целом, что имело место в осознаваемом теперь прошлом и продолжается в настоящее время. Ренессанс политэкономии, который неизбежен, это не оскопление марксисткой политэкономии для ее увязки с «экономиксом» (попыток чему несть числа), а развитие собственного содержания обеих политэкономических наук. После всего пережитого и переживаемого современным обществом текущее время располагает некоторым потенциалом для этого.

Библиографический список

1. Альтер Л. Б. Избранные произведения. Критика современной буржуазной политической экономии. — М., 1972.

2. Альтюссер А. Ленин и философия. — М.: Издательство «Ад Маргинем», 2005.

3. Бем-Баверк Ойген. Критика теории Маркса. — М.: Социум, 2002;

4. Бузгалин А. В. «Классическая политэкономия: путь в университеты». Вопросы политической экономии. 2015. №1. –С. 8.

5. Воейков М. И. Рыночный фундаментализм, и новая волна вульгаризации в экономической науке. Вопросы политической экономии. 2015, №1.

6. Дзарасов С. С. Сквозь призму перемен. В кн. «Судьба политической экономии и ее советского классика». Авт. Дзарасов С. С., Меньшиков С. М., Попов Г. Х. — М.: Альпина Бизнес Букс, 2004.

7. Дробницкий О. Г. Мир оживших предметов. — М., 1967.

8. Э. В. Ильенков. Диалектическая логика: Очерки истории и теории. — 2-е изд., доп. — М.: Политиздат, 1984.

9. Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5-е изд. — Т. 18.

10. Лившиц М. А. Varia. — М.: ООО «Издательство Грюндриссе», 2010.

12. Мамардашвили М. Опыт физической метафизики. — М.: Издательство «Прогресс-Традиция» — Фонд Мераба Мамардашвили, 2009.

13. Мамардашвили М. К. Категория социального бытия и метод его анализа в экзистенциализме Сартра. В кн.: Современный экзистенциализм. Критические очерки. — М., 1966;

14. Мамедов О. Ю. Десять классических принципов политико-экономического анализа. Вопросы политической экономии. 2015, №1.

15. Макконнел К. Р., Брю С. Л. Экономикс. Книга I. — М.: Республика, 1993.

16. Мареев С. Н. Из истории советской философии: Лукач-Выготский-Ильенков. –М.: Культурная революция, 2008. — (AESNTNICA).

17. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. «2-е изд. — Т. 1.

18. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. — Т. 13.

19. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. «2-е изд. — Т. 23.

20. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. — Т. 26. — Ч. 1.

21. Маршалл М. Принципы экономической науки. Т. 1. — Издательская группа «Прогресс», 1993.

22. Проблемы дальнейшего развития методологии и теории политической экономии и задачи совершенствования подготовки специалистов по политической экономии / Под ред. Н. А. Цаголова. — М., 1975.

23. Пороховский А. А. Цивилизационное значение политической экономии. Российский экономический журнал. — 2015. №3.

24. Проблемы дальнейшего развития методологии и теории политической экономии и задачи совершенствования подготовки специалистов по политической экономии / Под ред. Н. А. Цаголова. — М., 1975.

25. Розенберг Д. И. К вопросу о классификации экономических наук//Вестник Коммунистической Академии. — 1933.- №5–6.

26. Рокмор Т. Маркс после Маркс: Философия Карла Маркса. — М.: «Канон» +» РООИ «Реабилитация, 2011.

27. Ракоти В. Д. Наемный труд: стоимость, цена, прибавочная стоимость. — М.: Финансы и статистика, 2015.

28. Самуэльсон П. Экономика. Вводный курс. — М., 1964.

29. Сорокин А. В. Теория общественного богатства. Основы микро- и макроэкономики: Учебник. — М.: ЗАО «Издательство «Экономика», 2009.

30. Сорокин В. А. Политическая экономия и экономикс: один предмет, два метода. Вопросы политической экономии. 2015, №3. С. 13, 17.

31. Теория капитала и экономического роста: Учебное пособие / Под ред. С. С. Дзарасова. — М.: Издательство МГУ, 2004.

32. Тронев К. Категория рыночная стоимость и рыночная цена в 111 томе «Капитала» К. Маркса. // Российский экономический журнал. — 2004, — №1

33. Фромм Э. Искусство любить. 2-е изд. — СПб.: Азбука классика, 2004.

34. Хазин М. Капитализм силится доказать свое право на вечное существование.

35. Хайек Ф. «Пагубная самонадеянность. Изд-во «Новости». 1992

36. Черковец В. Политическая экономия как наука: историческая тенденция и социальная востребованность//Российский экономический журнал. — 1996. — №3.

37. Черковец В. Н. Первый элемент системы экономический наук (еще раз по поводу 200-летия преподавания в России политической экономии и к оценке новейших дебатов о ее современной роли и вузовском статусе. // Российский экономический журнал. — 2005. — №5–6.

38. Эклунд К. Эффективная экономика. Шведская модель. — Экономика, 1991.

 «Рекомендации школы (Н. А. Цаголова — прим. А.Л.) касались во многом того, как преподавать политэкономию. Выводов о том, как руководить страной, было мало. Общие декларации и заявления. Когда дело дошло до ситуации — хорошо, слушаем вас, предлагайте, — начал сказываться абстрактно-теоретический подход. От вроде бы правильной „идеальной схемы“ путей к реальной жизни не находили». [6, с. 385] В научном плане «школа Цаголова» сделала больше других, но недостаточно, во многом по независящим от нее обстоятельствам, связанным с переживаемым историческим временем. Из сегодняшнего же времени представляется, что все дело главным образом определялось именно качеством этой «идеальной схемы», от которой действительно было трудно, до невозможности, найти опосредующие пути к хозяйственной практике соответствующей требованиям жизни.

 Автор одного из добротных современных западных учебников, К. Эклунд, определяя его содержание в качестве «экономики для начинающих и не только для них», выражая общепринятую в «экономикс» точку зрения, пишет, что «политэкономию часто называют «наукой о выборе», т. е. о том, каким образом люди распределяют свои ограниченные ресурсы между различными видами деятельности, чтобы достичь своих разнообразных целей» [38 с. 347]. Об общепринятости такой интерпретации предмета политэкономии современными неоклассиками свидетельствует следующая формулировка авторов другого популярного на Западе и в постсоветской России учебника: «Экономикс» исследует проблемы эффективного использования ограниченных производственных ресурсов или управления ими с целью достижения максимального удовлетворения материальных потребностей людей» [15, с. 18].

 В предисловии к первому изданию первого тома «Капитала» его автор счел необходимыми следующие «несколько слов для того, чтобы устранить возможные недоразумения»: «Фи