автордың кітабынан сөз тіркестері  Отъявленные благодетели. Экзистенциальный боевик

Павел Селуков

Фаня: Ты всех помнишь, кого убил?

Саврас задумался. Он, когда задумывается, на какающего бультерьера похож.

Саврас: Всех.

Фаня: По лицам?

Саврас: Не, ты чё, лиц не помню. Цифры.

Фаня: А я помню.

Саврас: Всех, что ли?

Фаня: Всех до единого.

Саврас: И в балаклавах которые? Их дохуя было, которые в балаклавах.

Фаня: Ну, глаза.

Саврас: А которых со спины? Или ты затылки помнишь?

Фаня ударил руками по рулю.

Фаня: Ты специально, Андрюха?

Саврас: Чё специально?

Фаня: Ничё! Я своим травмирующим опытом делюсь, а ты докопался!

Саврас: Ничё я не докопался! Я уточнял. И нет у тебя никакого травмирующего опыта, ты сам – травмирующий опыт.

Глушить бурбон из пластика – это как человека в чужой гроб положить, не по размеру: вроде и лежит, а бросишь взгляд – и мурашки бегут, потому что неправильно это все очень. Каждому напитку полагается свой сосуд.

Мне с таким народом пить нельзя, народ редеть начинает: кто в море утонет, кто в горах потеряется, а я, может, сам сюда приехал в море тонуть и в горах теряться, некогда мне.

Для Фани с Саврасом Вера была хоть и милой, но случайной и временной попутчицей. А для меня она почти стала дочерью. А самое страшное, что я чувствовал не только утрату, но и облегчение. Гаденькое такое, на донышке. Оттого, что теперь я никогда не узнаю, смог бы я стать Вере хорошим отцом или нет. Оттого, что моя жизнь останется прежней. Оттого, что в ней появился еще один мертвый любимый человек, то есть – идеальный, из которого так легко сделать идола и поклоняться ему. Как круги на воде, во мне расходилась радость оттого, что в моем пантеоне мертвых людей прибыло, а, значит, еще одного человека я буду теперь любить вечно. В моем сердце Вера обрела бессмертие ценой смерти. А другой цены у него нет.

Фаня: Херня какая-то, мужики, да? Меня тоже чуток подтетерило.

Я: Еще как подтетерило.

Саврас: Подтетерило так подтетерило.

Из машины вышли Вера и Сева.

Сева: Мужики, а чего стоим?

Вера: Что такое «подтетерило»?

Я: Накрыло.

Вера: Я не с тобой разговариваю!

Я: Ты вообще ни с кем не разговаривала!

Вера: Вот именно! А ты сразу лезешь!

Фаня: Ну, представь: ехала ты на дачу, а приехала в Освенцим.

Вера: Мы в Освенцим приехали?

Я: Типа того. Здесь очень сильные эманации зла.

Мне иногда кажется, что мы тут все такие встряхнутые не только из-за понятий. Со школы все начинается. Даже с детсада. Вы обращали внимание, чему их там учат? Всему, если коротко. Растят совершенно разносторонних личностей. Похер им на генетику, предрасположенность, коэффициент интеллекта. Литра – литра, матра – матра, труды – труды. Русский ребенок как бы по-любому – будущий гений. Безальтернативно. Никого вообще не волнует, как он провернет это в жизнь. Это как, знаете, помойка в поселке городского типа на окраине Перми. Один большой бак для всех видов мусора. Стекло, пластик, диван, кусок стены, мертвый пес, детские игрушки, рваные гондоны – всё туда. В детишек по такому же принципу знания валят. Даже не знания – информацию. Беспринципно валят. Собственно, именно так в России и появляются ушлепки. Эти ушлепки считают себя профессионалами в любом деле. Отсюда чекисты-политики, министры обороны, не служившие в армии, бандиты-законотворцы и тридцатилетние смазливые генеральши с наградами. Не генеральши, как жены генералов, а самостоятельные генеральши, свои собственные. Вот поэтому я и не буду угонять машину. Я четко вижу границы своих компетенций. Нахер надо быть ушлепком. Вот Фаня угонять умеет, он спец. Но где Фаня и где мы?

Я к чужой смерти привык. Свою вот, наверное, не переживу, а чужую – запросто. В

Шли леском, кучно. Люблю такие лески, которые как бы перелески. Знаете, есть такая присказка: «За лесом деревьев не видать». А тут видать. Тут между деревьями воздух разлит, пространство есть, деревья как бы себя презентуют, а не наползают римской «черепахой». Люблю золотую осень. Хотя она только по цвету такая, по духу она охренеть какая серебряная. Такая же серебряная, как Серебряный век. Упадок, но красивый. Упадок вообще всегда красивый, потому что до него, до упадка, непременно была высота. И тут похер, какая высота: жизни, творчества, духа, души, тела, любви, силы, веры, секса, воли. Потому что падение с высоты на дно, в смерть, в землю червивую, не может быть некрасивым.

А Питер – он весь про смерть. Офигенную, красивую, жутко благородную, но смерть. Я поэтому с чувством тревоги сюда въехал. Атмосфера, понимаете? Декадентщина такая. Упадок. Неправдоподобные красоты. В Питере я как бы вынужден тратить дополнительные силы, чтобы не попасть под очарование этого долбаного упадка.