Оглавление

Танюша. До востребования…

I

— Привет! — за столик, прямо напротив, уселась какая-то развязного вида девица, — занятый своими размышлениями, Снегирев сначала даже и не понял, что произошло. — Можно?

Очевидное несовпадение последовательности слов и действий нарушили и без того хлипкое душевное равновесие; растерянность, впрочем, длилась недолго.

— Простите, здесь занято. — да, вот так — вежливо, сухо — должно сработать, отпугнуть.

— Да ладно тебе! Ты же один! — девица явно наслаждалась своей бесцеремонностью и экстравагантностью, его замешательством, вообще гривуазностью ситуации.

Снегирев только вздохнул — вот ведь! повезло, что называется! Что ж за день сегодня такой!

Он улыбнулся, подпустил в голос благожелательности, — надо оставаться вежливым в любых обстоятельствах.

— Я жду человека. Сейчас ко мне придут.

— Ну, вот когда придут, тогда и встану! — девица откинулась на спинку, закинула ногу на ногу.

Снегирев всмотрелся — юная, совсем еще ребенок, лет 17—18, не больше. Светло-русые с рыжинкой, чуть вьющиеся волосы, носик чуть длинноват, зеленовато-серые (янтарные?) глаза. Цветастый откровенный сарафан, простенькая сумочка, никаких украшений, кажется, навеселе. Вот же везение! Вспыхнуло было раздражение — он тут же его погасил — нет-нет, неконструктивно, ненадежно, наверняка только усугубит; зачем ему скандалы.

— Я жду девушку, понимаете? Она же черт знает, что может подумать. — он изобразил (постарался) заговорщицкий вид, улыбнулся.

Девица погрустнела.

— Ясно… Жаль… Ладно, пока тогда… — она встала, села неподалеку, за свободный столик, — Снегирев успел заметить стройную талию, красивые (сильные икры, породистые щиколотки) ноги. А вот босоножки подкачали — старенькие, стоптанные, вкупе с сумочкой и сарафаном мелькнуло — работает? индивидуалка? Такая юная, еще, небось, непрофессионалка; ах, эти клубнично-карамельные скороспелые плоды, урожай пубертата, трансформация гусеницы в бабочку! Первый опыт запретного, стыдливо-порочная непосредственность, только-только разбуженная чувственность — неплохо было бы! И тут же — ну что ты за человек! Неисправимый, горбатого могила исправит!

Девица, между тем, демонстративно закурила, вызывающе и заговорщицки улыбнулась, он спрятал взгляд, сделал вид, что занят кофе. Да-да, вот так, не об этом сейчас думать надо.

Через пару минут пришла Вика, — он заметил ее издалека — высокая, эффектная, броская; заныло, защемило сердце.

— Привет. — Вика уселась то тот же самый стул, на котором только что сидела девица. — Давно ждешь? — прости, пробки.

Снегирев мгновенно взвесил услышанное, корреспондировал с ощущениями. Да, это «давно ждешь» и вскользь и вдогонку добавленное «прости» не оставляли никаких сомнений и шансов в расстановке оттенков и акцентов — лишь необходимый и неважный довесок, дань вежливости и ситуации.

— Не очень. Будешь что-нибудь?

— Кофе, наверно.

Он кивнул замершему в полупоклоне официанту

.- И мне повторите.

Официант ушел, воцарилось молчание. Отчаливающий от сходен прогулочный катер дал гудок, громыхнула музыка.

— Вот же, блин! До сих пор бегает! Кажется, еще в школе на нем катался. — Снегирев взглянул на жену — та смотрела в сторону, улыбалась своим каким-то мыслям. Мгновенно вспыхнуло острое, горькое — ну, почему! почему все так! Почему у всех разговаривающих с ним в последнее время вот такой вот взгляд! Будто он им врет, несет черт знает что, и они просто терпят, пропускают мимо ушей!

— Вика.

— Что?

— Нам надо поговорить.

— Говори.

— Ты не слушаешь.

— Откуда ты знаешь?

— Я это вижу. У тебя на лице написано.

— Вот как? Ты научился читать по лицам? Давно?

Нет, так больше невозможно! Он схватил ее за запястья, встряхнул.

— Да ты просто думаешь о своем! Ты просто не слышишь ничего!

Она вскрикнула, скривилась от боли.

— Ты дурак?! Совсем уже с катушек слетел?!

Снегирев опомнился.

— Прости! Прости, ради бога! Я просто хотел!..

Нет. Все. Поздно — прекрасное лицо искажено гримаской плача, в глазах — горошины слез.

— Знаешь? А мне плевать, что ты там хотел! Зато я знаю, чего хочу я! А я хочу, чтоб тебе было плохо! Так же плохо, как было мне! И все твои объяснения и извинения можешь засунуть себе в задницу! Ты меня предал! — понимаешь? Ты меня предал, Снегирев! Все, что у нас было, что могло быть! И теперь — все! Вот, забирай свое вонючее кольцо! — она стянула с пальца кольцо, бросила на стол. — И все! И больше ничего не будет! Ни встреч, ни разговоров, все коммуникации — через адвоката! Адью!

Она поднялась, едва не столкнувшись с официантом, вышла, почти выбежала из кафе, — Снегирев было рванулся следом, но вдруг увидел все со стороны: убегающую и плачущую Вику, догоняющего неуклюжего себя, остановился. Огляделся — у всех посетителей на лицах застыло выражение живейшего интереса и возбуждения, — нет, конечно, нет. Он не будет устраивать бесплатное шоу для праздношатающейся публики, для скандальных видеороликов, он здесь не клоун.

Он уселся обратно, стал вертеть брошенное колечко. Вот и встретились, вот и поговорили… И что дальше?

Кто-то присел за столик, он поднял глаза — та самая развязная девица.

— Уже можно?

Снегирев не ответил, посмотрел в сторону ушедшей жены; девица заявила:

— Нет. Она не вернется.

Вот, еще одна ясновидящая!

— Какие мы прозорливые!

— Сейчас, во всяком случае. Надо недельку, а то и две, чтоб остыла. Судя по темпераменту.

Снегирев съязвил:

— Психоаналитиком не подрабатываешь, случаем?

— Ваш сарказм неуместен, сударь, — девица (откуда-то пришло: «беспризорница») капризно надула губы, кивнула на Викину нетронутую чашку с кофе: — Можно? Не пропадать же добру.

Снегирев кивнул, каким-то непостижимым образом болтовня забавляла, отвлекала. Желание остаться одному постепенно уступало любопытству.

— Может, что-нибудь к кофе?

«Беспризорница» чопорно оттопырила мизинец.

— Пирожное, шоколадное бизе.

Он взмахнул рукой, подзывая официанта.

— А с чего ты решила, что она… ну, не вернется?

— По многим причинам. Но вообще — слишком эмоционально вела себя. Такие действуют импульсивно, создают сильную инерцию, — я сказала неделю? Не факт — вполне вероятно потребуется и месяц, и два. Кто ж вам виноват — женитесь на истеричках.

— Но-но, выбирай выражения!

— А что выбирай! — «беспризорница» откусила пирожного, измазала нос в крем. — Это ж надо такое придумать! Кольцами золотыми швыряться! — лицо ее вдруг сделалось умильным, трогательным. — А можно посмотреть?

— Смотри. — Снегирев бросил кольцо на стол, преувеличенно и аффектированно небрежно — так и должен поступать настоящий, сильный мужчина, мачо; девчонка подняла, поднесла к глазам.

— Какая красота! А это что? бриллиант, да?

— Бриллиант. — Снегирев был польщен. — Такое ощущение, что ты колец в жизни не видела.

«Беспризорница» вздохнула.

— Видела. Только недолго. Мне дедушка тоже кольцо подарил, когда я совсем маленькая была. А папа в ломбард отнес, да так и не выкупил, так оно там и пропало.

Снегирев усмехнулся.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно! У меня папа — художник, он картину написал, а заказчик не заплатил!

— И это понятно, — Снегирев перегнулся через стол, салфеткой отер с ее лица пирожное, — девчонка сидела, затаив дыхание, не шевелясь. Потом вдруг выпалила:

— Может, оно и к лучшему, что ушла — не стоит она тебя.

— А это с чего ты решила?

Она пожала плечами.

— С того! Невооруженным взглядом видно! Фифа, вся из себя! Богатая наследница, наверно, привыкла, чтоб все по ее было, вот и выпендривается. А ты — селфмейд, красавчик, я бы от такого никогда не ушла.

Последняя фраза была произнесена невинным тоном, как бы в проброс, неожиданно (ты неисправим, Снегирев!) он понял, что ему приятно.

— А вдруг есть за что? Вдруг я заслужил?

«Беспризорница» состроила гримаску.

— Ой, ну что ты там такого мог натворить? Изменил, что ли? И что? Все изменяют, мужчина — охотник, эволюционный штамм, гендерный профиль, нужно просто смириться.

Снегирев рассмеялся, разговор занимал все больше и больше.

— А ты? Ты бы простила?

Девица фыркнула.

— Еще бы! Говорю же — всего лишь физиология, фрикции, что-то вроде кардиостимуляции.

Он еще раз окинул ее взглядом — нет, все-таки, не проститутка. Внезапно шевельнулось, ощутилось что-то вроде патернализма, отцовской нежности.

— Тебе лет-то сколько, всезнайка?

Пунцовые губки сложились гузкой.

— Это моветон — спрашивать девушку о возрасте.

— Я это к тому — исполнилось ли вам 18, миледи.

Губки презрительно растянулись.

— Нужно спрашивать — исполнилось ли вам 16. В нашей стране возраст согласия именно такой.

Снегирев подавил смешок.

— Да ты откуда такая взялась, вундеркинд?

— Откуда взялась, там уже нет. — девица вдруг посерьезнела. — Вот твое кольцо, за кофе с пирожным — спасибо. А мне пора. Пока-пока, было приятно…

Он удержал ее за руку.

— Подожди, но мы же еще и не познакомились!

Девушка не делала попыток освободиться.

— Зачем? Как говорится: «что тебе в имени моем?». И вообще — к чему лишние заморочки, встретились, разбежались.

— А просто из благодарности? за пирожное?

Она окинула его взглядом.

— Да ладно, ты же не жлоб.

— А, может, хочу знакомство продолжить? Или ты в бегах? Или это военная тайна? Кодекс тайного общества любителей шоколадных бизе?

Девушка улыбнулась, освобождая руку.

— Тоже мне тайна… Таня я, Татьяна, если угодно…

Снегирев изобразил приветствие.

— А я Алексей, — видишь, и ничего страшного не случилось. — смутное, зыбкое понемногу вырисовывалось, оформлялось. — Слушай, Татьяна, у меня к тебе предложение.

Девушка насупилась, сразу превращаясь в «беспризорницу».

— Я не из этих.

И снова — вот это — отцовское, жалость вперемежку с нежностью.

— И я не такой. Просто, понимаешь, — он почти не врал, — хреново после размолвки, пусто на душе — надо бы чем-нибудь заполнить.

Таня смотрела неуверенно, настороженно.

— И что предлагаешь? Если не «это»?

Снегирев облокотился на стол, заглянул в янтарные (да-да! именно!) с прозеленью глаза.

— А что, если мы прямо сейчас поедем куда-нибудь и закатим пир? В каком-нибудь шикарном заведении? Закажем деликатесы, дорогое вино? Зальем, так сказать, пожар?

— У меня никакого пожара нет.

— У меня зато есть. Я буду заливать, а ты — ассистировать. И — никаких домогательств-кобелятельств, слово даю.

Настороженность мутировала недоверчивостью.

— Ты серьезно?

— Разумеется! — Снегирев все больше и больше воодушевлялся идеей. — Давай, погуглим, выберем какое-нибудь местечко, — признаться, давно уже не бывал нигде, вообще, поляну не секу.

Девушка неожиданно поскучнела.

— Не получится.

— Почему?

— Потому, что… — маленькое, детское совсем ушко впросвет золотистых прядей порозовело. — Потому, что я не так одета.

Он готовно тряхнул ключами от машины.

— Да и ради Бога. Съездим к тебе — переоденешься.

Ушко стало свекольным.

— У меня и там… Короче, не получится ничего, придется тебе кого-нибудь другого поискать. Или другую…

Снегирев нашел ее руку, сжал.

— А знаешь, что? У моего приятеля магазин одежды, он все звал, звал, скидки обещал. Поехали, посмотрим — может, чего тебе и подберем?

Девчонка взглянула исподлобья, шмыгнула носом.

— Ну, совсем уже «красотка» получается. Еще и должна останусь.

Снегирев почувствовал вдруг себя великим, щедрым, вершителем судеб.

— Да ничего ты не будешь должна! Забудешь уже завтра! Ну! Соглашайся! Едем?

Таня неожиданно улыбнулась, смущенно, растерянно.

— Едем…

II

Он повез ее в бутик с незатейливым названием «Проспект», принадлежащий Марине, Викиной подруге, одной из столпов и икон городского бомонда,. На первый взгляд — слишком и неоправданно рискованно в создавшейся ситуации, но привычная властная манера, дерзость брали верх, неуверенность и чувство вины оттеснялись потребностью действия, — в конце концов, почему и не отомстить посильно, не уколоть? Хотя бы и вот так, на грани фола? Перебор? — а это мы еще посмотрим! И потом — никогда не поздно сдать назад, и ничто так не добавляет извинениям искренности и не делает их такими действенными, как реальная неправота. Да и просто — поводить носом, разведка боем, — где наша не пропадала, семи смертям не бывать.

Он оставил Таню в зале, прошел в подсобку, толкнул дверь с табличкой «директор». Марина встала навстречу, улыбаясь (радуется?) потерлась (ритуал) щекой о щеку.

— Привет-привет, возмутитель спокойствия!

Снегирев плюхнулся в кресло.

— Уже в курсе?

— Все уже в курсе, — Маринка (точно радуется!) смотрела весело, с любопытством. Он притворился рассеянным, отстраненным.

— И каковы мнения?

Собеседница рассматривала его, будто диковинный фрукт или экспонат кунсткамеры — элегантно-монументальная, снизошедшая с высот.

— Разделились. А, вообще, Снегирев, с каких это пор тебя чужое мнение беспокоит?

— Ну, не скажи, не скажи! Жить в обществе, и быть свободным от общества невозможно, — классик еще когда-то сказал.

— Что ж ты раньше об этом не вспомнил?

— Ну, знаешь ли, бывают такие моменты, когда…

— Короче, кобель ты, Леха — вот, что я тебе скажу! — улыбка исчезла, оставив истинный, безапелляционный остов — неприязнь, брезгливость.

Снегирев смотрел на собеседницу, захотелось немедленно, вот прям не сходя с места поколебать ее это куртуазное, патрицианское превосходство, весь этот образ высокоморальности и небожительства.

— Фи, как грубо, Мари! А где же индивидуальность? Душа? Вдруг я мечусь в поисках идеала, той единственной и неповторимой, предназначенной небом?

Собеседница рассмеялась, кивнула на экран монитора, на замершую посреди стеллажей и манекенов Таню.

— Ага! Именно поэтому таскаешься с какой-то пилоткой! Ей хоть 18 есть? Паспорт проверял?

Эх! была не была! Он присел перед ней на корточки, подпустил грусть, томность.

— Ты ничего не понимаешь. А вдруг это повод? Повод, чтобы увидеть тебя? — ты не задумывалась над этим?

Небожительница смотрела сверху вниз, что-то мелькнуло, шевельнулось на дне глаз.

— Все играешь… Не наиграешься никак…