автордың кітабын онлайн тегін оқу Выстрел по Солнцу
Александр Тихорецкий

Кітап туралы Қазір оқып жатыр1 Тегін фрагмент

Александр Тихорецкий

Выстрел по солнцу

Часть первая

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Читатель, перед тобой — история человека, получившего способность перекраивать чужие судьбы, но так и не сумевшего как следует распорядится своей. Вместе с героем тебе предстоит пройти нелегкий путь побед и разочарований, ответить на вопросы, волнующие человечество с незапамятных времен. Что такое любовь, дружба, справедливость? Что делает нас счастливыми? Что же такое, в конце концов, наша жизнь?

18+

ISBN 978-5-4485-9111-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Ленский снова видел лицо Вовки Каменева, капельки пота, выступившие в безжалостных лучах июльского полудня, прищуренные глаза, паклю белобрысых волос. Как и четверть века назад, Вовка кривил губы в презрительной ухмылке, показывая щербатые зубы, что-то кричал ему. Что? Ленский уже и не помнил, а сон в этом месте, словно намеренно, удалил звуковую дорожку. Впрочем, какая разница? Наверняка, что-нибудь обидное. Крикнул и исчез в колючих зарослях дикой ежевики, перемежающейся здесь с прибрежным ивняком. Вот в последний раз мелькнула в чаще его выгоревшая футболка, и он окончательно пропал из вида.

Это значит, дальше придется идти одному. Казалось бы, чего проще? Пробежать по еле заметной тропинке, вьющейся в прохладной тени дикой растительности, скользнуть между кустов, мимо проволоки ветвей, усыпанных крупными ягодами, но…

Здесь сон всегда обрывается, чтобы к Ленскому снова вернулись страх и неуверенность, воскресающие в нем забытое, давным-давно угасшее, сознание. Словно далекое, потускневшее от времени воспоминание, оно оживает вдруг вспышкой памяти, и Ленский вновь становится Женькой, пятнадцатилетним мальчуганом, робким и нерешительным, в плену липкого страха, замершем на краю своего Рубикона. Вместе с сознанием возвращаются и звуки, пение птиц, шорохи листвы, далекие голоса мальчишек, вовсю дурачащихся сейчас в речке.

Только пятьдесят метров отделяют его от рая, от возможности ощутить босыми ногами горячий песок пляжа, от реки, ласково плещущейся о желтый, чуть тронутый зеленью ила, берег. Там можно сбросить с себя ненавистную майку, шорты, ворваться в прохладную, усеянную солнечными бликами, воду, нырнуть с головой, всем телом, каждым мускулом ощущая ее ласковую, тугую упругость. Женька представил это блаженство и едва не заскулил от тоски и жалости к себе.

Среди звонких детских криков слышались и взрослые голоса, властные и требовательные. Это их воспитатели — Игорь Львович и Олег Львович, «Львовичи», как называли их все в округе, в глаза и за глаза. Округа — это что-то около двадцати пионерских лагерей, саноториев и домов отдыха, где, полным полно народа, и где Львовичей знали все. Женька услышал о них в самый первый день своего приезда в Студеную Гуту — так поэтически назывались здешние места.

Львовичи были душой всех компаний, участниками всех без исключения, мало-мальски значимых событий, выступали организаторами и вдохновителями самых разнообразных культурно-массовых мероприятий, вечеринок и попросту попоек, зачастую заканчивающихся пьяными потасовками, ухитряясь при этом из всех переделок выходить целыми и невредимыми, без ущерба для здоровья и репутации. В быту они занимали скромные должности инженеров на шефском заводе, что совсем не мешало им во время летних каникул подрабатывать воспитателями в отряде старшего возраста, трансформируя в систему воспитания свой собственный жизненный опыт.

Дисциплина в отряде поддерживалась сугубо армейскими методами, которые Львовичи с успехом адаптировали к условиям детского коллектива. Так, например, субординация по старшинству званий, за неимением таковых, была заменена просто старшинством, приобретаемым силой и наглостью, а также целой системой поощрений за преданность руководству. Такой метод, как показала практика, был наиболее эффективен и давал быстрые, практически немедленные результаты.

Если говорить проще, в отряде правила самая настоящая «дедовщина». Назначенные Львовичами «есаулы» с удовольствием несли на своих плечах заботы по поддержанию порядка во вверенном им отделении, взамен получая льготы и поблажки, в полной мере позволяющие им почувствовать свою избранность. «Есаулы» имели право играть в карты, допоздна засиживаться с девушками, горланить песни под гитару. Им разрешалось уходить на ночную рыбалку, втихаря покуривать и отнимать у младших сладости, доставляемые родителями в выходные дни.

Наладив, таким образом, быт своих подопечных, Львовичи получили широчайшие возможности для самого разнообразного времяпрепровождения. Сейчас, например, они собирались опробовать новые спиннинги, недавно привезенные из города. Это мероприятие решено было провести на новом месте — полоске нетронутого пляжа, отвоеванного недавно у плотной, ощетинившейся колючими зарослями, прибрежной чащи, вдалеке от исхоженных тропок и проторенных дорог.

Экспедиция состоялась неделю назад под предводительством все тех же Львовичей. Женька Ленский и еще несколько таких же, как и он, «казаков» были взяты в качестве дармовой рабсилы, стыдливо именуемой в официальных отчетах «силами отряда». Поводом для вылазки стал поиск нового водоема для купания. Старые лягушатники с мутной, грязной водой, уже не отвечали веяниям времени и эстетическим вкусам Львовичей, которым просто позарез нужно было стать лучшими в очередном конкурсе воспитателей. Руководством лагеря идея была принята на «ура».

Во время экспедиции, проходившей в обстановке строжайшей секретности (чтобы не прознали и не воспользовались ее плодами конкуренты — воспитатели других лагерей и просто отдыхающие), в кустарнике был сделан скрытый проход, который непосвященный не различил бы и с трех метров. Орудуя огромными ножами для резки хлеба и удобными походными топориками, «казаки» чувствовали себя попеременно, то кубинскими повстанцами, то индейцами, в фантазиях своих превращая кухонные ножи в мачете, а туристические топорики — в томагавки. С поставленной задачей отряд справился довольно быстро, еще час ушел на маскировку.

— А теперь — в воду! — скомандовал один из Львовичей.

И мальчишки, потные, измученные, но счастливые, бросились в реку.

Место оказалось — что надо. Лента золотистого пляжа, защищенная от любопытных взглядов стеной зарослей, пологое дно, небыстрое течение… Накупавшись вдоволь, набегавшись и наозорничавшись, ребята повалились прямо на песок, в нетерпении ожидая бутербродов с джемом и лимонада.

— Хорошо бы сюда ночью на лодке прийти, — мечтательно переговаривались между собой Львовичи.

Все было чудесно. Наевшись и напившись, Женька, наконец, устроился в тени прибрежного ивняка, улегшись прямо на золотистый, с легкой патиной серебра, песок. Уткнувшись в сложенные ладони, он закрыл глаза, представляя себе, как лениво, неспешно колышется река, как играют на ее волнах солнечные зайчики. Время плавно, бережно качало пространство, бликами солнца перекатываясь по зеленоватой толще воды, словно вытесняя, выталкивая из нее волны, своенравными беглянками ускользающие вдаль.

Его разбудило неприятное, чужое и холодное, прикосновение. Будто кто-то провел по спине толстой мокрой веревкой, провел и тут же сдернул ее с тела. Женька вскочил. В голове еще сонно поблескивал волнами бесконечный прибой, но он уже чувствовал, что с ним произошло, а может, и до сих пор происходит, что-то нехорошее.

Он осмотрелся, окончательно просыпаясь. Окружившие его мальчишки громко хохотали, держась руками за животы, переламываясь пополам в натужном, безудержном веселье. Понятно, что смеялись над ним, но почему?

Он переводил взгляд с одного лица на другое, пытаясь найти разгадку смеха, но натыкался лишь на рты, раскрытые в неестественном, отвратительном хохоте, мерзкие красные десны, задранные вверх подбородки. Женька заметался между ними в бессознательной, хаотичной тревоге, каждым нервом, каждой клеточкой тела ощущая свою причастность к чему-то гадкому и грязному, предпринятому с целью покуражиться, унизить его. Это продолжалось долго, не одну минуту, и он уже чувствовал, что вот-вот не выдержит, глупо, позорно расплачется, когда один из них, тот самый Вовка Каменев, давясь от смеха и показывая на него пальцем, произнес:

— Мы на тебя ужа выпустили.

Слишком резок был переход между сном и действительностью, между красотой и мерзостью. Женька моментально представил себе извивающееся на своей спине змеиное тело, и его тут же, тяжело и страшно стошнило. Он даже не успел отбежать к какому-нибудь кусту, и его рвало прямо на чистый, невесомо воздушный песок в самом центре пляжа.

— Что у вас тут происходит? — словно издалека, вторгся в этот ужас голос Олега Львовича.

Все притихли, виновато переглядываясь друг с другом.

— Это что? — указывая на безобразные пятна, спросил воспитатель. — Это ты, что ли? — он с недоверием и брезгливостью окинул взглядом Женькину фигуру. — Ты что, охренел?

— Мы ему ужа на спину положили, когда он спал, — несмело проговорил кто-то из столпившихся позади мальчишек.

— Ты у меня ужа этого сожрешь сейчас, придурок! — хорошо поставленным голосом крикнул педагог.

Услышав эти слова, Женька немедленно бросился к кустам. Вытирая рот ладонью, он различал приглушенные голоса:

— Так кто же знал, Олег Львович? Мы же пошутить хотели. Да, никто не узнает…

Женька стоял, отвернувшись лицом к листве, и беззвучно плакал. Сейчас больше всех на свете он ненавидел себя. Ну, почему, почему он такой неженка и размазня?! Он не услышал, как подошел Олег Львович, и вздрогнул, когда на плечо легла его крепкая рука.

— Жень, ну, чего ты скуксился? Ужей не видел никогда? — Львович презрительно хмыкнул. — Плюнь! Ребята пошутили, хотели разбудить тебя. Да ладно! Того, кто это сделал, я накажу, обещаю. Только и ты, давай держись, не раскисай! Мы ж нашим отрядом на первое место идем, так что, не порть нам картину! Договорились? — он по-приятельски ткнул Женьку в бок, не дожидаясь ответа, удовлетворенно промурлыкал: — Вот и ладушки.

Никто не любит нытиков, но по дороге в лагерь мальчишки, напуганные вмешательством воспитателя, не посмели открыто издеваться над Ленским. Они лишь зло перешептывались за его спиной, понимающе перемигивались друг с другом, и смутные, тревожные ожидания терзали Женьку.

На вечерней линейке, перед отбоем, Олег Львович неожиданно велел Вовке Каменеву выйти из строя и перед всем отрядом рассказать о случившемся. Вот оно! Объятый ужасом, чувствуя, как отчаяние захлестывает его, Женька хотел вмешаться, остановить этот кошмар, но замер, словно парализованный. Непоправимое свершалось прямо на глазах!

Сначала неохотно, а затем все более и более воодушевляясь, поддерживаемый смешками и репликами из строя, Вовка рассказывал всем о приключении на пляже. Впрочем, энтузиазм его не мог заменить ораторского искусства, и стоящий рядом Олег Львович то и дело недовольно морщился.

— Ну, что ты мямлишь, Каменев! Повторяй за мной, — не выдержал, наконец, педагог, и Вовка, не в силах сдержать расплывающуюся по лицу идиотскую улыбку, выговаривал за воспитателем заумные, и оттого еще более смешные, слова:

— Но мы не знали об особенностях пищеварения нашего товарища, и поэтому…

Его речь тонула в хохоте. Хохотали все. Те, кого еще совсем недавно Женька считал своими приятелями, девчонки, и среди них, конечно, Ленка Грушкова, ребята из других отрядов, привлеченные шумом. Хохотали, отворачиваясь, даже оба Львовича, старавшиеся, впрочем, соблюдать приличия.

Женька стоял молча, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, весь красный от бешенства и стыда. Только теперь он понял, что все это — гнусная издевка, хорошо продуманная и специально растянутая во времени, чтобы зрители смогли, как следует, насладиться.

— … И вот потому, что Женя Ленский живет в одном корпусе со мной, я, Каменев Владимир, получаю три наряда вне очереди, — задыхаясь, повторял Вовка глумливые слова, заглушаемые взрывами хохота.

Слезы жгли глаза. Стараясь не выдать себя, глядя под ноги, Женька вышел из строя, спотыкаясь, побрел к лесу. За спиной он слышал какие-то крики, кажется, его звали обратно, но он, не оборачиваясь, только дернул плечом. Никто и ничто не заставит его вернуться. Он не будет участником этой мерзкой, вульгарной комедии, организованной двумя взрослыми, которым он доверял и чьим вниманием дорожил.

Отойдя подальше, туда, где заканчивалась сетка-рабица, обозначающая границы лагеря, он сел на ствол поваленной сосны и задумался.

Уже не в первый раз он приходил сюда. Место это он обнаружил случайно, блуждая по лесу в поисках ягод. Здесь, прямо под упавшей сосной, расположился небольшой, аккуратный муравейник, заселенный черными муравьями, и Женя мог пропадать здесь часами, изучая законы, на первый взгляд, хаотичного движения внутри этого маленького государства. Иногда он набирал в спичечный коробок несколько муравьев из рыжей колонии и выпускал их внутрь «своего» муравейника, наблюдая, как мелкие, но более многочисленные черные аборигены расправляются с рыжими пришельцами.

С последними Женя сравнивал самого себя. Такой же большой, неловкий, такой же одинокий. Почему, ну почему, судьба выбрала для него, «рыжего», именно этот, черный муравейник?

Слез больше не было, и он был только рад этому — слезы мешали, не давали сосредоточиться. А подумать было над чем. Сегодняшний день — еще один, продолживший вереницу таких же, никчемных, безрадостных, бестолковых. Так и не смог Женька стать здесь своим, так и не смог найти себе друга. Все, как сговорившись, чурались его, ни с кем не нашлось у него общих интересов, никто не хотел посекретничать с ним. Стоило ему лишь приблизиться к какой-нибудь шумной, веселой компании, разговоры и смех сразу стихали, компания расходилась, и все его попытки удержать, привлечь ребят каким-нибудь увлекательным рассказом, шуткой, анекдотом, терпели неудачу.

Ему не везло, и на большаках продуманных, заранее спланированных акций, и в лазейках спонтанных импровизаций — всегда и всюду его ждал решительный отпор.

Впрочем, это не было для него неожиданностью. Все, то же самое происходило и во дворе, и в школе.

Надо признаться, Женя Ленский очень отличался от сверстников. Он не гонял мяч или шайбу на стадионах, не совершал набеги на близлежащие сады, не покуривал тайком ворованные у отца сигареты. Какая-то особая отметка, печать необычности, несхожести с остальными, лежала на нем синдромом белой вороны, наделяя всеми качествами, присущими его обладателям.

C самого раннего детства Женя был прочно взят под опеку бабушки, всему на свете предпочитающей классическую музыку и литературу, тоже, по большей части, относящуюся к этой категории. В полном соответствии с ее предпочтениями, семилетний Женя занимался в музыкальной школе, посещал частные занятия, а в свободное от школы и музыки время собирал почтовые марки, которые покупал или выменивал вместе с той же бабушкой, считающей своим долгом сопровождать внука везде, где это только возможно.

Музыка, книги и тихие занятия сделали из него смирного, домашнего мальчика, с гораздо большей охотой проводящего время за расстановкой марок в альбомах, чем гоняющим мяч или колесящим на велосипеде.

Первым тревогу забил отец. В минуты невольной праздности выходного, каким-то чудом сохранившего в монохромности будней свой красный цвет, с удивлением рассматривал он вытянувшегося и окрепшего мальчугана, встретившегося ему в коридоре.

— Женька! Сынок! — только и смог произнести он, прижимая к себе сына.

Весь вечер отец провел в раздумьях, и на следующий день вынес свой вердикт.

— Мальчику надо больше бывать на воздухе! — заявил он, обращаясь главным образом к бабушке, воспринявшей это как личное оскорбление.

Тем не менее, с этого момента жизнь Ленского круто изменилась, вместо чтения и занятий с марками он стал регулярно посещать двор и примыкающие улицы, причем бабушка, скрепя сердце, вынуждена была оставаться дома, так что, Женька был полностью предоставлен самому себе.

Нельзя сказать, что наш герой был рад этому, скорее он был испуган своей нечаянной свободой и совершенно не знал, как ей распорядиться. Но отступать было поздно и некуда, слово отца было в семье законом, и вечер за вечером Женька был вынужден предпринимать прогулки на свежем воздухе, больше похожие на партизанские вылазки.

Сразу за дверью его ожидала встреча с незнакомым, таинственным миром, миром, полным опасностей и загадок, повсюду, куда ни глянь, таящим угрозы и ловушки. И неоткуда было ждать помощи, и некому было пожаловаться, помощь была далеко, отрезанная шлагбаумом часовых стрелок, затертая декорациями дворовых пейзажей.

Так уж вышло, что в свои годы Женька совершенно не знал дружбы, марки, книги и музыка начисто лишили его общества сверстников. К тому же, весь их непонятный, сложный, сумбурный мир был для него белым материком, он откровенно побаивался решительности, азарта и темперамента, царивших в нем.

Наверно, все дело было в нем самом, в складе его характера, во многом сформированном под женским влиянием. Впрочем, тогда ему было не до рассуждений, все, чего он хотел — приобрести друга, при этом максимально обезопасив себя от потенциальных угроз, ожидающих его по ту сторону роковой черты.

Подобная постановка вопроса неизбежно разворачивала его поиски в противоположную сторону, и вот там у него всё складывалось совершенно по-другому. Именно у девчонок встретил Женька теплоту и понимание, именно здесь получил возможность блеснуть манерами и эрудицией. В этом розово-голубом, уютном мирке, пронизанном ароматами ванили и мяты, проникнутом кротостью и радушием, все было по его нраву. Мягкое и вежливое обращение, жеманные условности, стыдливые порывы искренности — ничто не напоминало бешеное и непредсказуемое безрассудство мальчишеских забав.

Восхищенный открывшимися перспективами, он наивно полагал, что одиночество уже никогда не вернется к нему, что с таким трудом обретенный мир навсегда спрячет его под надежным куполом дружбы, однако, последующие события показали обратное. Совершенно бескорыстно пользуясь расположением слабого пола, он поневоле обеспокоил забытый и, как ему казалось, безразличный к нему, мужской мир.

Именно с этой стороны его и ожидал удар, причем не гипотетический, а вполне осязаемый, налившийся к утру солидным синяком под левым глазом. Но совсем не это было самым поразительным и неприятным во всей истории! Самым неожиданным оказалось то, что мальчишка, нанесший ему поражение, был ласково принят той, которая и послужила яблоком раздора, и которую Ленский еще недавно считал своим другом.

Так кто же из них действовал по правилам? И что же это за правила?

Отец скептически хмыкнул, рассматривая сына. Идея разведки боем рухнула, дав место другой, не менее радикальной.

— Надо тебе спортом заняться, — задумчиво проговорил он.

— Только не бокс! — поспешила поставить ультиматум бабушка, стремительно теряющая влияние в семье.

Она панически боялась того, что ее внуку свернут нос, мама разделяла эти опасения, и после жарких споров было принято решение отдать ребенка в секцию дзюдо.

Но и эти занятия мало помогли Женьке. Первоначальный энтузиазм быстро сменился апатией, в глазах тренера все чаще и чаще мелькали скука и раздражение. Ленскому явно не хватало жесткости, напора и, самое главное, смелости. Он отчаянно трусил еще до схватки, сама мысль о противоборстве с кем-то вызывала у него панику. Раз за разом, опустив глаза, уходил он с татами. На него не действовало ничего, ни увещевания тренера, ни презрение товарищей, ни сочувственное молчание домашних.

Женька читал в книжках о слабаках и трусах, как и многие, он презирал их. Стало быть, и он — тоже трус? Принять это было нелегко, но он уже стал привыкать к неприятным открытиям.

На поездку в пионерский лагерь юный Женя Ленский возлагал большие надежды — милосердная судьба дает ему еще один шанс, шанс начать освоение мира заново. Она настолько добра, что простила ему предыдущие ошибки, она убережет его и от следующих, и он, наконец-то, найдет, найдет свое место среди сверстников!

Однако, все его попытки сблизиться с ребятами из отряда, заканчивались почти одинаково, он не мог блеснуть ни одним талантом, который ценился в этом мире. С удивлением Женька узнал, что, несмотря на множество прочитанных книг, собеседник из него — неважный, победами над девчонками он тоже похвастаться не мог, и подвигов спортивных в активе его не числилось.

Легче всего было, конечно, поступить как все — соврать, но и этого Женька сделать не мог, чувствуя острое неприятие любой, даже самой безобидной лжи.

Почти все мальчишки покуривали, и можно было влиться в коллектив через эту лазейку, но один только запах дыма вызывал в нем тошноту.

Кроме того, в отряде жестко правили «есаулы» Львовичей, разбившие всех, в зависимости от личной преданности, на приближенных к себе и не очень, и, само собой, в этой иерархии Женьке отводилось одно из самых низших мест. Даже кличку для него специально придумали наиобиднейшую — «крыса», хотя рослый и синеглазый Женька никак не походил на это мерзкое животное.

С такой «родословной» ему трудно было рассчитывать на внимание девчонок, но он все же попытался сблизиться с Леной Грушковой, знакомой ему по музыкальной школе. Но та, сначала ответившая ему искренним интересом, вскоре вполне предсказуемо подчинилась все тем же загадочным правилам, отдав предпочтение Сереге Бегунову, «есаулу» и одному из любимчиков Львовичей.

В глазах Женьки Бегунов был просто грубым, неотесанным ничтожеством, однако, он не мог не признать, что в сравнении с ним, жалкой «крысой» и откровенным неудачником, его соперник выглядел, по меньшей мере, суперменом. Шумный, уверенный в себе, вечно окруженный приятелями, он был настоящим антиподом Женьки. Кроме того, приближенность к сильным мира позволяла ему много такого, о чем Женька и мечтать не мог, и самым главным его преимуществом была возможность покидать корпус по ночам, совершать загадочные и романтические путешествия по окрестностям. Поговаривали, что Бегунов даже ходил на Черное озеро и купался в нем, только, наверняка, это была выдумка самого же Бегунова, стремящегося таким образом поднять в отряде свой авторитет.

Черное озеро — заболоченное лесное озерцо, расположенное в дальней дубовой роще и окруженное всяческими небылицами. Так, одна из них гласила, что человек, искупавшийся в нем в полночь, приобретает неслыханную силу и храбрость. А если он еще и нарвет там лилий, то к этим качествам вдобавок он приобретет и любовь.

Женька бывал на этом Черном озере, их водила туда пионервожатая, которая и поведала ему эту легенду. Уже тогда, скептически осмотрев неказистую лужу, получившую такое высокопарное название из-за черного илистого дна, он посмеялся над глупостью и невежеством людей, придумавших этот бред. И, конечно, как и в других преданиях этого жанра, сюда вплетена полночь, и романтические лилии, и любовь. Впрочем, лилии действительно имелись, но лишь на самой середине, так, что достать их с берега не было никакой возможности. Да и зачем лезть за ними в грязную, зловонную воду?

И все-таки, несмотря на скептицизм, смутная надежда на волшебное превращение из пешки в ферзя вскружила Женьке голову. Постепенно мысль о ночном купании в Черном озере всецело завладела им. Выбрав день, он собрался с духом, подготовил фонарик, спички, несколько кусков хлеба и плавки.

Впрочем, как только стемнело, решимость его как-то сама собой стала съеживаться и съеживалась до тех пор, пока не исчезла бесследно.

Он представил себе ночной лес, чужой, незнакомый, полный тревожных неожиданностей. Фантазия живо нарисовала ему кромешную тьму безлунной ночи, безлюдье, мрачную, угрюмую чащу, где только одинокий, тоненький луч фонарика служит нитью, соединяющей странника с миром людей. Он вспомнил, что и ярким летним днем листва деревьев, окружавших озеро, почти не пропускала солнечного света, так, что вокруг царил полумрак, вспомнил и ужаснулся. А что же тогда там сейчас, ночью? Страшно представить! А вдруг там нечистая сила?!

Женька почувствовал, что сердце так и заходится от страха. Внутренний голос убеждал, что все это — чушь, что нечистой силы не существует, но Женька уже знал в тот момент, что и внутренний голос — его враг. Как он смеет уговаривать Женьку не замечать очевидного только потому, что сам не верит в это? И зачем? Для того, чтобы заманить его в ловушку?

Он не пошел на Черное озеро. Ни в эту ночь, ни в следующую. Можно было бы и вовсе забыть об этой глупой затее, записав ее на счет неудовлетворенного самолюбия, однако, совесть не давала ему покоя, и, рискуя навлечь на себя недовольство «есаулов», Женька еще раз прогулялся туда днем.

Стоя на берегу, он мечтательно представлял изумленные глаза Ленки Грушковой, принимающей букет из лилий, румянец на ее щеках, дрожь в голосе — верные признаки влюбленности, и не на шутку разволновался. Разошедшееся воображение продолжало рисовать ему прочие, не менее соблазнительные картины, и Женька решился — сегодняшней ночью он совершит задуманное!

Но случилась история с ужом, и теперь Женька сидел на упавшей сосне и думал о том, что, и он, и это дерево — жертвы какой-то губительной причуды судьбы. Ведь, рядом росло много других деревьев, сухих, умирающих, но стихия почему-то выбрала своей жертвой именно это, молодое и полное жизни.

А какими принципами руководствовалась судьба, выбирая в аутсайдеры его? Чем лучше Бегунов? Или Каменев? Но у них есть друзья, им весело друг с другом, интересно. И нечего рассуждать о разнице в интеллектах, если бы дело было только в этом, они бы просто слушали его, Ленского, слушали, открыв рот. А сказка о гадком утенке — просто анахронизм, она осталась в прошлом вместе со своим автором, в его достопамятных, поросшим мхом временах…

И вот он сидит, погруженный в свои совсем недетские размышления, и лесная тишина тихо вплетается в мелодию одиночества в его душе. Что ждет его дальше, там, за гранью невидимого меридиана, разделяющего нашу жизнь на «до» и «после»? Подарит ли судьба ему удачу и успех, или суждено ему лежать разбитой сосной на холодной и унылой дороге жизни?

Внезапно Женька снова оказывается на узенькой тропинке, уходящей вглубь прибрежных зарослей.

Здесь в сон вторгается небо, высокое, раскаленное до белизны, миллионы звуков, сплетенные в упоительное тождество тишины, густые, одуряющие запахи лета. Словно некий таинственный ветер вернул его в детство, и снова повеяло сладостью разомлевших цветов, терпким ароматом ежевики, едва уловимой речной свежестью.

Зрение, внезапно ставшее панорамным, дарит ему этот день во всем его июльском великолепии. Грациозные сосны, застывшие зелеными кронами в знойном мареве выси, широкое раздолье луга с редкими инкрустациями красавцев дубов, пару буслов, фарфоровыми статуэтками замерших вдалеке…

Надо нырнуть вслед за Вовкой в заросли, но ноги тяжелеют, не могут оторваться от земли — на каждом шагу Женьку поджидают змеи. Дружки Каменева уже пообещали, что именно так и накажут его — бросят в лицо ужа, и при одной только мысли об этом, непреодолимый ужас охватывает его, и хочется немедленно спрятаться где-нибудь, где-нибудь там, где наверняка не бывает и не может быть никаких змей.

Женька знает, его палачи выполнят свое обещание — таков негласный закон их таинственного мальчишеского мира. И, кроме того, два «есаула», Сашка Михаленко по кличке Гога и Олег Холодов, которого все называли Холод, запугивали его, рассказывая подчеркнуто серьезными голосами, что в таких местах много змей. Вообще, эти места так и называются — змеиные. Так что, еще, повезло, что Каменеву и остальным попался уж. С таким же успехом они могли поймать и гадюку, а уж тогда кому-нибудь из них пришлось бы несладко.

«Да это легко проверить», — доверительно сообщали они ему. — «Гадюки очень любят взбираться на ежевичные кусты и лежать на них, греясь на солнце. В такие минуты их ни за что не отличить от ветки, и они очень не любят, когда их беспокоишь. Вот в прошлом году так один парень и погиб! Шел, бедняга, рыбу ловить, задел куст, а на нем — змея. Она, недолго думая — хвать его за шею, он коньки и откинул, скорой не дождался. Шея распухла, дышать не смог, так и задохнулся у друзей на руках».

Женька слушал, понимая, что все это — вранье, и говорится лишь с одной целью — посмеяться над ним, но фантазия немедленно изобразила перед глазами то, что он услышал. Вот юноша, почему-то очень похожий на него, беззаботно напевающий что-то себе под нос, идет по точно такой же тропинке, какую недавно прорубили они в зарослях. Вот он задевает куст, куст с неестественно толстой, прогнувшейся от тяжести, ветвью. Внезапно куст оживает и ветвь, обнажив два длинных смертельных зуба, бросается на юношу. Один бросок, другой… Парень роняет удочки и медленно, спотыкаясь, как слепой, бредет вперед, туда, где для него сквозь листву еще светит Солнце. Одну руку он прижимает к месту, куда только что вонзались хищные зубы, а вторую выставляет вперед, лицо его искажено маской ужаса и боли.

Каждый шаг дается ему с неимоверными усилиями, он выходит на берег и падает на колени, не в силах оставаться на ногах. Друзья бросаются к нему, они напуганы, они тормошат его, пытаются помочь, но все тщетно, глаза их друга медленно закатываются. Шея его безобразно распухла и посинела, он дышит со свистом, все реже и реже. Затем следует короткая агония, и его бездыханное тело остается лежать на вмиг обезлюдевшем пляже, и только ветер нежно треплет безвольные пряди его волос…

Эта картина преследует Женьку до сих пор, воображение нарисовало ему все это гораздо красочнее, чем рассказывали Гога и Холод, хотя, тогда, в корпусе, он и вида не подал, что даже слушает этих дураков. Впрочем, какая ему от этого польза? Именно из-за своей такой выдающейся фантазии он не может сейчас спуститься на пляж.

Пот струйками стекал по спине. В конце концов, мужчина он или нет?!

Женька сжал зубы и постепенно, шаг за шагом, прошел метров десять вглубь. Солнце почти спряталось за листву, все вокруг стало серым, неярким, холодным. Узенькая тропинка терялась под ногами, и, подняв руки, чтобы сделаться тоньше, весь превратившись в сверхчувствительный сенсор, он стал пробираться дальше. Очень хотелось закрыть глаза, но страх оступиться и задеть какую-нибудь ветку, ставшую пристанищем мерзкого тела, был сильнее. Наконец, его руки коснулись последних ивовых листьев, в лицо брызнул солнечный свет. Победа…

Заметив его, вчерашние приятели что-то кричат, но ветер уносит их слова. А может, сон снова щадит его перед другим, на этот раз по-настоящему смертельным, испытанием?

Женька сбрасывает одежду и не спеша, притворяясь, что ему это не сильно нужно, заходит в воду. Она здесь прозрачная, кристально чистая, со стаями мальков вдоль берега, и темнеющая зеленью дальше, на глубине.

Он заплывает на середину, подальше от всех, ложится на спину. Очень удобно, если устанешь, можно лежать без движения, хоть, час, хоть, два. Но он не устал, просто хочется побыть в одиночестве, а на берегу ему расслабиться, конечно, не дадут.

А здесь хорошо. Над ним проплывают низкие пушистые облака, четкий, обманчиво близкий диск Солнца, словно необъятная бездна, небо колышется прозрачной синевой, пряча обиды и страх, притупляя боль и разочарования.

Впрочем, синева все больше и больше наливалась сумрачными тонами, и Женька приподнял голову над водой, осмотрелся. Только сейчас он обратил внимание, что куда-то пропали юркие, вездесущие ласточки, а «небесные странники» стали гуще и плотнее.

Он вышел на берег, сел на полотенце. Стало ощутимо прохладнее, пляж уже не жег пятки, как обычно в это время дня.

Зачерпывая песок, глядя, как его тонкая струйка, выпущенная из ладони, уносится ветром, он думал о том, что и люди — такие же песчинки, и все в их жизни зависит лишь от того, в какую сторону повернет ветер.

С дальней части пляжа до его слуха донеслись возбужденные крики. Это Олег Львович выдернул из воды узкую, бьющуюся на солнце сильным, серебристым лезвием тела, рыбу. Везет! Женьке всегда нравилась рыбалка, но больше всего он мечтал ловить рыбу вот так, на спиннинг. Ни у кого никаких преференций, никаких козырей. Все — как в жизни, всем управляет судьба. Рыба — хищница, он — такой же охотник. На ее стороне — привычная среда обитания и скорость, на его — лишь блесна и крючок.

Это напоминало ему гладиаторские бои в Древнем Риме, где силы сражающихся уравнивались разницей в вооружении. Он даже читал об этом в «Спартаке». Вот бы и ему пару раз забросить спиннинг! Женька знал, если бы сейчас он подошел к Львовичу и попросил, тот не смог бы отказать, памятуя о вчерашнем. Но не способен был Женька на такую дерзость, кроме того, разве мог он теперь относиться к этому человеку, как прежде?

Песок с ладони начало срывать, и Женька оглянулся по сторонам, посмотрел на реку. Солнечные блики, несколько минут назад сонно и липко плещущиеся в ней, побледнели, холодно засеребрились. Облака налились свинцом, листва тревожно билась на ветру. День померк.

К нему подбежал Олег Львович, отворачиваясь от песка, летящего в глаза, закричал:

— Что же ты сидишь?! Не видишь — ураган! Собирайся быстро!

Женька в два счета оделся, едва успев спасти от ветра полотенце, согнувшись, словно под обстрелом, побежал за всеми. Проход он преодолел почти бегом, подталкиваемый в спину железными руками воспитателя, и даже не заметил, как оказался на лугу.

Теперь небо уже все было угрюмого, грифельного цвета, луг тоже потемнел и, словно уменьшился.

— Ну, сейчас даст! — восхищенно и весело прокричал Олег Львович. — Хоть бы, метео предупредило, что ли. Все за мной, — скомандовал он, — вот по этой тропинке, нога в ногу, бегом марш!

Мальчишки побежали, и Женька, конечно же, оказался замыкающим. Впрочем, так ему было даже лучше — ведомым быть всегда легче.

Вдалеке раздались раскаты грома, вокруг совсем стемнело и стало немножко жутковато. Тропинка все вилась и вилась под ногами, Женька стал понемногу уставать, подумывать об отдыхе, но тут начался дождь, хлынул внезапно и сильно, и он промок за секунду. Фигура бегущего перед ним, как-то странно вильнула, неожиданно метнулась в сторону, и Женька, запыхавшийся, ослепший от потоков воды, только сейчас заметил, что остался в одиночестве.

Протерев глаза, он увидел всю компанию под дубом, который сейчас был похож на огромный зеленый зонтик, раскрытый на спицах ветвей. Листья трепетали безвольными лоскутами под градом капель, воскрешая в памяти печальные образы, вызывая бессильную жалость, необъяснимую нежность.

Все кричали ему что-то, призывно жестикулируя, но обида, злость за вчерашнее развернула Женьку в обратную сторону, к такому же дубу, росшему по другую сторону тропинки. «Велика честь!» — почему-то вспомнились Женьке бабушкино выражение.

С размаху ворвавшись в круг, очерченный куполом листвы, он бросился спиной к толстому стволу, сел, уткнувшись подбородком в колени. Трава под деревом была уже сырой, но, хотя бы, сверху Женька был защищен кроной дерева. Вряд ли под тем дубом, куда его звали, ситуация другая.

Но, ведь, и не в этом же дело, совсем не в этом! Ни за что, никогда в жизни не станет он для этих людей товарищем, пусть даже и по несчастью! Слишком они разные, слишком велика пропасть между ними.

Сверху ослепительно и грозно полыхнуло светом. Гроза! Вот и хорошо! Вот и славно! Он останется здесь, под дубом, и его убьет молнией. Он слышал, что молнии часто попадают именно в дубы. В конце концов, стать жертвой несчастного случая предпочтительнее, чем влачить жалкое существование труса и неудачника. Зачем притворяться? Ничего не выйдет у него со спортом, никогда не будет у него друзей, и девушки у него тоже не будет. Потому что он — трус, потому что никогда не осмелится искупаться в Черном озере или, хотя бы, постоять за себя.

Ленский представил, как его хоронят, такого юного, такого красивого. Гроб усыпан цветами и венками, и все рыдают, рыдает бабушка, родители, Ленка Грушкова, тренер и даже Львовичи. Женька представил все так явственно, ему так стало жаль себя, что он и сам невольно заплакал.

Он плакал, громко всхлипывая, размазывал по лицу слезы вперемешку с дождем и чувствовал себя самым несчастным, самым одиноким человеком на свете. Зачем, для чего он здесь, в этом неприветливом, жестоком мире? Не лучше ли было ему, вообще, не рождаться?

Затем случилось страшное. Мир раскололся надвое и неведомо откуда взявшийся ярко-синий свет ринулся в образовавшуюся трещину. С сумасшедшей быстротой заполнив ее, поглотив и скомкав в безжалостном своем движении, и дождь, и небо, и день, свет скрутился в огромный ультрамариновый смерч, мгновенно оккупировавший пространство, сковавший время, парализовавший дыхание. И, уже теряя сознание, в последнем, судорожном прыжке к жизни сваливаясь в клокочущую бездну, Женька понял, что погиб, что свет захватил и его, захватил, покорил и уничтожил, и он теперь — его собственность и сущность, его судьба и продолжение.

Еще кружились бледными хлопьями мысли, словно тина, поднятые со дна сознания, еще тлели в груди остывающие чувства, как какая-то нечеловеческая сила встряхнула его и невесомой пушинкой взметнула высоко-высоко, прямо в небо, откуда он увидел, и речку, и луг, окаймленный лесом, и свой дуб, и себя под ним.

На мгновение Женьке показалось, что он растворился в дожде, сам стал дождем, каждой его частичкой, каждой каплей, и невероятный, безмятежный покой погрузил его в море неги и блаженства. Но все это длилось недолго, лишь доли секунды, и уже в следующий миг рядом, близко-близко от себя, Женька увидел бледное, перекошенное страхом лицо Олега Львовича.

— Живой? — почти простонал воспитатель, и тень надежды мелькнула в его расширенных, с желтоватыми белками глазах. — Живой! — выдохнул он в лицо Ленскому и откинулся назад, вытирая со лба, не то пот, не то дождь. — А ну-ка, ребята, давайте на руках его отсюда! Быстро! — скомандовал он «казакам», сгрудившимся за его спиной.

Женька почувствовал, как несколько рук подхватили его, понесли куда-то.

— Под деревьями не останавливаться! — кричал сзади Львович. — Неси под навес.

До навеса, ветхого строения, неизвестно кем и когда поставленного на лугу, было добрых метров пятьсот, и все время, пока его несли, Ленский пытался сообразить, что же произошло.

Он ровным счетом ничего не мог вспомнить, кроме серой стены дождя, расколотой пополам синей вспышкой, затем в памяти мелькала черная, дымящаяся под дождем дорожка выжженной травы. И — всё. Молния? Вот удивительно, стоило только ему подумать о ней — и вот она! Но тогда, почему он жив?

Запыхавшиеся, мокрые до нитки, мальчишки внесли его под навес. Следом за ними, почему-то украдкой, осматриваясь на ходу, вбежал Олег Львович. Он присел перед Женькой, положил ему под голову полотенце.

— Цел? — глаза его лихорадочно блуждали по лицу мальчишки. — Как чувствуешь себя?

Женька не шевелился, молчал, в упор глядя на своего недавнего небожителя. Лишь сейчас он заметил, какие мелкие, невыразительные черты лица у Олега Львовича. Густые черные брови только подчеркивают небольшой размер сидящих глубоко, неопределенного цвета глаз, утиный нос, съезжающий на отвисшую нижнюю губу, дерганые, суетливые движения. Во взгляде — приторное подобострастие, пальцы с панцирными желтыми ногтями, суматошно обшаривающие его тело, противно дрожат. Как он мог раньше не замечать всего этого?

Кроме того, от небожителя неприятно пахло немытым телом и перегаром, и с отвращением, с проснувшейся внезапно брезгливостью, Женька отбросил от себя его руки.

Заискивающая улыбка раздвинула губы воспитателя.

— Ну, слава Богу, двигаешься. — по его глазам было заметно, что от него не укрылся откровенный жест Ленского. — А мы уж подумали! Фу-у… Знаешь, как мы испугались?

Ленского окружили мальчишки. Они наперебой кричали о молнии, расколовшей дуб, под которым он прятался, о том, как разряд электричества, неожиданно превратившись в синюю сияющую плоскость, прошелся по Ленскому, словно разрубая пополам.

— Как гильотиной. — кривя губы в вымученной усмешке, выговорил Олег Львович. Ему явно не нравился энтузиазм подчиненных. — Идти-то самостоятельно сможешь? — понуро спросил он у Ленского.

Женька встал, сделал несколько упражнений, покрутил головой, пару раз присел.

— Вот и ладушки, — буркнул свое любимое окончательно пришедший в себя педагог, и вся группа, будто ничего и не случалось, быстро зашагала к лагерю.

Известие о происшествии распространилось по отряду с быстротой, заимствованной у той самой молнии, и Женька впервые в жизни оценил преимущества известности. Мальчишки считали своим долгом непременно ощупать Женьку и хлопнуть по спине, девчонки строили ему глазки и хихикали.

Любопытство победило стыд, Ленка Грушкова, стесняясь, будто о чем несущественном тоже поинтересовалась его ощущениями, и он, конечно, снизошел, рассказал придуманную на ходу, совершенно фантастическую историю. Ленка охала, прижимала ладошки к щекам, заставляя при этом сладко замирать Женькино сердце.

Издалека он видел злое лицо Бегунова, но понимал, что сейчас тот не осмелится напасть на него, а что будет завтра, Женьку почему-то не волновало. Вот будет завтра, тогда и посмотрим. Нет, все-таки, в популярности есть свои положительные стороны!

Перед отбоем к нему подошли Львовичи с какими-то своими приятелями, и в очередной раз долго выпытывали, что он видел и чувствовал. К этому моменту оба порядком надоели Женьке, как, впрочем, и все интересующиеся этим. К тому же, вся компания была уже навеселе, и он, снова почувствовав брезгливую неприязнь к ним, отговорился головной болью.

Ночью Женька внезапно проснулся. Он всегда спал очень чутко, не раз это разрушало планы любителей экстремального перфоманса, склоняющихся над ним в намерении измазать зубной пастой или краской. Как бы тихо не вел себя злоумышленник, какие бы меры предосторожности не предпринимал, всякий раз Женька раскрывал глаза, предотвращая шкодливую проделку.

И сейчас он подумал, что снова происходит что-нибудь в этом роде, но вокруг было тихо. Свет фонаря тихо струился сквозь окно, играя на металлических спинках кроватей, безжалостно обнажая прорехи облупившейся краски на дощатом полу, фигуру горниста на листе стенгазеты. Если не диверсия, то что?

Он сел на кровати и сразу все понял. Это ему снится! Невозможно представить, чтобы наяву тело двигалось так легко, казалось, стоит оттолкнуться посильнее, и он взлетит!

Женька сделал несколько шагов по залитому светом полу и даже рассмеялся от тихой, умиротворяющей радости. Как хорошо, как вольно ему сейчас! И, вообще, сон этот какой-то чудной, совсем не такой, что приходили к нему обычно. Те наваливались на него сразу, обволакивая своей вязкой паутиной, изнуряя, до первого спасительного глотка яви заставляя подчиняться душной силе своих сюжетов. Этот же нараспашку отворял двери фантазии, предлагая полную свободу действий. Придумывай, фантазируй, выбирай, что хочешь!

Голова закружилась в калейдоскопе желаний. Он задумался. Одна мысль почему-то сразу оттеснила остальные. Черное озеро! Надо пойти туда и искупаться! Женька напрягся, ожидая обычного в таких случаях всплеска страха, но страха не было. Ведь, это же сон!

Он быстро оделся и выбежал из корпуса. Увиденное поразило его. Лагерь стал похож на заброшенное поселение. Кругом царило полнейшее безмолвие, в ветвях деревьев даже не шумел ветерок. Не было видно ни одного человека, куда-то подевались праздные компании, обычно слоняющиеся до самого рассвета в поисках приключений, влюбленные парочки, норовящие уединиться в темных беседках.

Чернея гнездами плафонов, потухшими спичками высились унылые силуэты фонарей, и лунный свет, быстрый и решительный, беспрепятственно заливал все серебряным потоком. Свет тускло мерцал в иголках хвои на соснах, дрожал в листве дубов и кленов, плескался в стеклах домов, и, казалось, власть его вечна и неоспорима, и весь мир — его большое, неприкосновенное царство.

«Вот так повезло!» — подумал Женька, оглядываясь вокруг. Уж больно ему не хотелось попадаться на глаза кому-нибудь. Как-никак, сон — продолжение реальности, снова начнут расспрашивать о молнии, а то и, вообще, отведут спать. Все-таки, несмотря на популярность, особой, приближенной к начальству, он стать так и не успел…

Он взглянул на часы — половина двенадцатого. Надо спешить! Ведь, весь фокус в том, чтобы искупаться непременно в полночь. Интересно, а в полночь надо в воду зайти или можно залезть в нее заранее? Все эти мысли пронеслись у него в голове с точно такой же легкостью, с какой давалась ему дорога. В доли секунды Женька оказался за пределами лагеря, там, где начинались другие зоны отдыха, вскоре неясной, расплывающейся в темноте кляксой, остались позади и они.

Действительно, все происходило, как в лучшем из снов! Лунный свет ласкал Женькино лицо, играл в его волосах, струился под ногами, словно маня, словно приглашая дальше, туда, где ждало замечательное неизвестное.

Женька миновал поляну, на которой всем отрядом жгли они когда-то костры, и где он впервые услышал легенду об озере. Ни малейшего следа кострищ не было видно на ней сейчас, трава, яркая, сочная, изумрудная, была вся окутана всполохами лунного света. Вот они, словно языки пламени, соткались причудливыми кружевами, горделиво замерли так, и растаяли, рассыпавшись миллионами искр.

Женька застыл, боясь шелохнуться, боясь разрушить волшебную красоту.

«Полнолуние!» — донесся до него едва различимый голос, и ему показалось, что это свет разговаривает с ним. — «Торопись!»

Часы показывали без десяти минут полночь, и Женя бросился в лес. Стволы деревьев мелькали, оставаясь позади с безумной скоростью, и все вокруг неожиданно слилось в один смутный, враждебный образ. Ветки хлестали Женю по лицу, кусты царапали колючими ветвями, он то и дело спотыкался о корни деревьев.

Но, все кончается. Еще один рывок, еще одно сильное, стремительное движение, и невидимые путы лопнули, освобождая тело, наполняя легкие свежей, душистой прохладой.

Черное озеро! Вот же оно! Сейчас оно совсем не похоже на то, что Женька видел днем. Серебристый свет куполом падает сверху, и черная, без единой дрожи, поверхность воды, матово поглощает его, будто повинуясь палочке невидимого дирижера, в центре озера кружатся в танце ярко-белые, крупные, великолепные лилии. Они кажутся Женьке необыкновенно прекрасными, он уже делает шаг, протягивает руку, но движение цветов по глади озера тут же нарушается. Словно почувствовав чужое присутствие, они беспомощно мечутся, стремятся скрыться от него, и запоздало ругая себя за грубую жадность, Женька сбрасывает одежду, пытается ступить в воду.

Но что это? Весь берег крошечного озера просто кишит змеями! Он ясно видит узоры на масляно поблескивающих спинах, медленно скользящих в громадном шевелящемся клубке, различает крохотные злобные глазки, отвратительные раздвоенные языки, он мучительно, обреченно ждет прихода страха. Это всегда случается неожиданно, страх появляется, будто из ниоткуда, мощно и стремительно, парализуя волю и силы.

Но страха снова нет. Тянутся, падают тягучими каплями секунды, наполняя чашу полночного полнолуния, и Женька понимает, что еще немного — и все будет напрасно. И его побег из лагеря, и сумасшедшее отчаяние скорости, и, даже почему-то, удар молнии.

Внезапный порыв безумной решимости вдруг захлестывает его, он ставит ступню прямо на змеиные спины, видит, как сотни хищных голов поднялось навстречу, уже чувствует на своей лодыжке боль от страшных укусов, но тут происходит невероятное.

Купол света, висящий над озером, раздвигает свои границы, захватывает Женьку в свой круг, и в ту же секунду все вокруг наполняется негромкой мелодией, звуки которой заставляют его убрать ногу. Мелодия плывет, ласкает слух, шепчет о наслаждениях и неге, и против воли, сквозь навалившийся на него дурман, Женька начинает двигаться вслед за ней, тело его приобретает необычайную гибкость.

Его руки и ноги, его голова, его торс начинают исполнять движения какого-то диковинного танца, ритма в котором не существует, как не существует его в шуме ветра, в морском прибое, в мелодии факира. Звуки волшебной флейты принуждают забыть обо всем, отдаться им, этим чудесным вкраплениям нежности, стыдливым каплям чувственности, сладостным предвестникам нирваны. Исчезает все, что связывало его с миром, исчезает он сам, исчезает мир, остается лишь эта необыкновенная, чарующая музыка. И свет. Свет и музыка вьются рядом, причудливо переплетаются, так, что уже и не разобрать, где кончается звук и начинается зрение, и Женька вдруг понимает, что эти змеи под ногами — такие же живые существа, как и он, безобидные, добрые, они точно также хотят счастья. Да, счастья! Счастья!

Он слышит их ласковый шепот, видит их прикосновения. Змеи обвивают его, их становится все больше, все озеро наполняется ими, и Женька плывет на их спинах, наслаждаясь нежными прикосновениями, упоительными, чудесными звуками.

Лилии уже не прячутся, огромные бутоны их окружают его, ласкаясь, непрерывно кружась в своем танце, влекут за собой. Несколько цветков, сплетясь стеблями, соединяются в венок, самый прекрасный венок на свете, ложатся ему на голову, и сейчас же неведомая сила возносит Женьку наверх, туда, где небом венчается купол, и он видит озеро сверху, и оно приветствует его тысячами змеиных голов.

И тут неожиданная грусть туманит его сердце. Незримые стрелки завершают свой бег, безжалостно усекая круг волшебного циферблата. Ему пора…

«Прощайте!» — кричит он всем сверху, и в ответ озеро отзывается тихим, трогательным всплеском. Мелодия в последний раз печально шелестит рядом, ее эхо, постепенно истончаясь, растворяется в прозрачной утренней дымке.

Усталые звезды бледнеют в небе, уже подернутом красками рассвета, новые звуки, новые чувства и мысли наполняют мир. Сон тает, оставляя после себя хлопья невообразимо пронзительной нежности, и предчувствие огромного, ни с чем не сравнимого счастья, охватывает Женю.

Глава 2

В ярких и холодных лучах наружного освещения Ленский рассмотрел даже россыпь мельчайших брызг на отполированном глянце капотов двух больших, черных машин, остановившихся у входа. После минутного ожидания их двери почти синхронно отворились и из глубины салонов на свет вынырнули несколько фигур, немедленно сбившихся в темную массу тесного кружка, спаянного однородностью, наэлектризованного каким-то жарким, беспокойным обсуждением. Видны были облачка возбужденных разговором дыханий, беззвучно открывающиеся рты, резкие жесты, казавшиеся из теплой просмотровой нелепыми ужимками. Даже на расстоянии чувствовалась тревожная нервозность приехавших.

— Дома не наговорились, — процедил сидящий рядом Силич, крупный мужчина, лет пятидесяти, с резкими чертами непроницаемого лица. — Клоуны! — добавил он презрительно, и Ленский в очередной раз позавидовал ему.

«Клоуны! Конечно, хорошо тебе говорить вот так, отгородившись от мира каменными стенами и камерами наблюдения. Ах, ах! Какие вы все глупые и смешные! Встречаться-то с ними мне, мне и решать, кто из нас клоун».

Впрочем, он тут же одернул себя, не без удовольствия оглядывая атлетические плечи своего коллеги. Силич — на своем месте и работу свою выполняет блестяще. И вообще, приятно знать, что он — на твоей стороне. Не хочется даже думать, что было бы, окажись он с теми, кто мокрому, порывистому ветру бросает сейчас свои запоздалые слова.

Ленский оторвал взгляд от монитора.

— Слава, проследи, чтобы диалог их не потерялся. Хорошо? А то интересно, о чем они так спорят там…

Не поворачиваясь, Силич досадливо пробубнил:

— О чем, о чем? О деньгах, конечно. Впрочем, — он бросил ироничный взгляд на Ленского, — любой каприз, ваша светлость.

— Не паясничай, — ответил Ленский, ввязываясь в шутку.

Силич уже приготовился продолжать, но тут от группы отделились две фигуры, торопливо зашагали к входу. Силич вмиг подобрался. Коротко и рублено он заговорил в микрофон, и все вокруг ожило. Пульт немедленно отозвался хаосом мигающих огоньков, засветились другие мониторы, эфир наполнился голосами. В коридоре послышалось движение, дверь распахнулась, и в проеме обозначился темный силуэт дежурного, вопросительно застывшего на пороге.

— Готовность номер один, — не оборачиваясь, бросил ему Силич, и тот исчез, беззвучно растворившись в темноте.

— Женя, ты как? Готов? — Ленский снова услышал голос Силича и окончательно очнулся, будто стряхнув с себя остатки сна. — Как настроение? — Силич повернулся к нему всем корпусом. Сейчас, в наушниках, с застывшим у рта микрофоном, он был похож на пилота авиалайнера.

— А если плохое, что это меняет? — Ленский грустно улыбнулся в ответ, и почувствовал на себе острый взгляд друга.

Что это? Шутка, временная слабость или настоящая проблема? Ленский видел, как эти мысли, одна за другой, мелькнули в знакомых серых глазах, через мгновение увидел другие, бегущие вслед этим, алгоритмы решений на все случаи жизни, и почувствовал скуку. Неинтересный вы человек, полковник Вячеслав Николаевич Силич, скучный и предсказуемый. Хотя, может быть, это просто обратная сторона профессионализма? Ведь, трудно найти кого-нибудь надежнее, умнее и опытнее, чем вы. И с этим невозможно не согласиться.

Глаза Силича вспыхнули и тут же погасли, за доли секунды просканировав Ленского насквозь, и не найдя ничего, что могло бы послужить поводом для беспокойства.

— Разговорчики, — буркнул он, снова погружаясь в другой мир, сосредоточенный в электронных голосах и изображениях.

Ленский вздохнул, поднялся, разминая кисти рук. Суставы пальцев привычно хрустнули. «Вот если бы повредить один какой-нибудь», — подумал он, с любопытством рассматривая свои руки, — «вот была бы история! Шеф точно бы свихнулся…» В воображении немедленно возникла картинка: машина скорой помощи, пропадающая за поворотом и лицо шефа, страдальчески сплющенное о заднее стекло. Смешно.

— Ну, я пошел? — Ленский вопросительно смотрел на широкую спину Силича, смотрел так, будто у них обоих был и другой план развития событий.

— Счастливо! — Силич дернул плечом, не оборачиваясь, не сделав даже попытки взглянуть на него.

Ну что ж. Все как всегда. Так и надо. Ничто не должно нарушать ритуал.

Ленский толкнул дверь, вышел в прохладную темноту коридора. Интересно, какая по счету сегодняшняя игра? За много лет он уже успел сбиться со счета.

Когда-то, в самом начале, он запоминал игры, вел календарь, чуть ли не нумерологический органайзер, в который заносил абсолютно все, самые незначительные мелочи и детали, даже вывел что-то вроде зависимости между порядковым номером игры и суммой выигрыша.

Но прошло время, постепенно исчезли новизна, острота ощущений, а вместе с ними — и нумерология, и календари с формулами, ставшие теперь ненужными и неинтересными, чересчур громоздкими для типовых отсеков памяти. Взамен появилась хандра, чувство скучливой безысходности, какое, наверно, испытывает акробат, в течение многих лет, день за днем, выполняющий один и тот же трюк. Все, что на старте казалось невероятным, увлекательным и неповторимым, превратилось в рутину, банальное исполнение служебных обязанностей. И все. Никакой фантастики, обычный, растянувшийся на годы, эксперимент.

И все равно, отчего ему так неуютно? Даже тревожно. И номер игры зачем-то понадобился. Память никогда ничего просто так не подбрасывает, уж он-то это знает определенно. Ну, и ладно! Будет, над чем подумать. После игры.

Ленский стоял перед зеркалом, примеряя маску. А масок, сколько у него было? Эта вот — которая по счету? Их же меняли от игры к игре?

Тут он мысленно закатил себе оплеуху. Да что с тобой такое сегодня? Соберись, в конце концов! Впереди — заурядная, проходная игра с каким-то очередным гением от карт, которому стало тесно у себя в Урюпинске, и которого тамошние авторитеты делегировали на игру в Москву. Игру с самим «маэстро», с которым уже сидеть за одним столом — большая честь, так что, почет и уважение тебе обеспечены a priori, и нет никаких поводов для волнения и беспокойства.

Это просто погода. Уходит зима, еще недавно большая и сильная, а теперь мокрая, растерянная, жалкая, завывающая по ночам в колодцах дворов последними ветрами, гоняющая куцые облака в черном мартовском небе. Да-да, такая ипохондрия всегда случается у него в это время года, приходит неожиданно и незаметно, тогда, когда он уже перестает ее ждать. Словно неизвестный вирус проникает она в организм, и в один прекрасный день тихо, но настойчиво заявляет о себе. И все. Он завоеван. Завоеван, захвачен, порабощен без шума, без единого выстрела, словно корабль, нечаянно зашедший в чужие территориальные воды.

И исчезает ипохондрия так же внезапно. Однажды утром Ленский вдруг понимает, что ее нет, что он снова свободен, и забывает о ней сразу же, без грусти и сожалений. Она остается за границей марта, за его проклятыми туманами, слякотью, тяжелыми ветрами, и календарные даты, словно пограничные столбы, надежно защищают его, отпугивая призрак уныния до следующей весны.

Пройдет это и сейчас. Должно пройти.

Еще раз проверив на лице маску и поправив галстук, что-то мурлыча себе под нос для поправки так не вовремя упавшего настроения, Ленский вошел в игровую комнату.

Здесь тоже все было знакомо ему. Стол на возвышении, отблески каминного огня на спинках стульев, конус света от лампы. Все просто и функционально, все продумано до мелочей, и даже самый придирчивый знаток не найдет ни малейшего повода для придирки или беспокойства.

Эта комната объявлена устроителями местом встречи истинных ценителей игры. Тех, кто рассматривает ее, как чистейшую квинтэссенцию риска и азарта, как суммарный вектор хитросплетений судьбы, определяющий конечный результат партии. Здесь не обманывают людей с помощью хитроумных приспособлений, творений века технологических изысков, здесь не мошенничают, здесь уважают традиции.

В этом мог легко убедиться каждый заинтересованный, сантиметр, за сантиметром обследовав комнату и прилегающие к ней помещения. Такие проверки происходили неоднократно, прежде чем неизменность результата не заставила проигравших искать причину поражений в другом. Но это случилось потом, а когда-то, в самом начале, все новые и новые охотники обшаривали полы и стены в поисках, хотя бы, чего-нибудь подозрительного, рыскали зоркими взглядами в призрачной надежде отыскать, хоть, что-то, пригодное для оправдания.

Впрочем, всё было безрезультатно, и раз за разом незадачливые сыщики вынуждены были расписываться в собственном поражении, уходя ни с чем, пряча за вежливыми улыбками бессильное раздражение.

Итак, организаторы были честны, этого уже никто не отрицал, но, ведь, дело этим не ограничивалось. Подлинную исключительность им принесла другая, просто неслыханная вещь. Их «исполнитель» никак не использовал обычный в таких случаях шулерский арсенал! Просто отказывался от него и все! И это не было рекламным трюком, пустым обещанием, это было официальное предложение, коммерческая оферта, своего рода фора, вызывающе дерзкая и подкупающая одновременно.

Если сравнить такую игру с дуэлью, то Ленский в ней представал бы совершенно беззащитным перед вооруженным до зубов соперником. И, если честность для подобного рода мероприятий была все же некой абстракцией, величиной, скорее декларативной, нежели реальной, то последнее находилось уже за гранью понимания.

Шулерское сообщество недоверчиво насторожилось, взяло паузу, однако, как и всегда в таких случаях, любопытство понемногу побороло недоверие, постепенно превратив его в осторожный интерес.

Следующим шагом эволюции отношений стало появление «пробного шара», невысокого, похожего на жука, человечка с идеальным пробором и неуловимыми, бегающими глазками. Он привел с собой целую группу коллег, дотошно осмотревших «катран», и всю игру не спускавших с Ленского глаз.

Они не скрывали своей уверенности в победе, приняв его за богатого простофилю, изнывающего от безделья. Не стесняясь, они шумели, дурачились, посылали Ленскому наглые плотоядные улыбки, и каково же было всеобщее изумление, когда «пробный шар», претендующий на роль розги для сорванца, проигрался в пух и перья.

На некоторое время в шулерских кругах воцарилась тишина, впрочем, довольно недолгая. Уважаемые мэтры, маститые игроки, чего только не повидавшие на своем веку, не привыкли к таким унижениям, и было очевидно, что пауза была взята лишь для того, чтобы как следует обдумать план мести, жестко и показательно «наказать фраеров».

Шулерское сообщество ощетинилось, сплотилось и приняло вызов.

Теперь в бой пошла тяжелая артиллерия. За первые пару месяцев их посетителями стали не менее десятка столичных «исполнителей». Их организацию «прощупывали» на самых разных уровнях, иногда таких высоких, что Ленскому казалось, что следующий звонок должен быть, как минимум, из администрации Президента.

Но все игры заканчивались одинаково — соперники Ленского раз за разом проигрывали, а он, загадочный и недоступный, исчезал в темных коридорах неизвестности. Как и следовало ожидать, обстоятельство это вознесло его на картежный Олимп, а клуб сделало местом негласной коронации игроков, где должен был попытать свои силы всякий уважающий себя «катала». Игра в их клубе стала своего рода пропуском в мир высоких ставок. О партии с «маэстро» рассказывали вполголоса, словно о какой-нибудь тайне тайн, и образ его все больше окутывался мистическим ореолом.

Очередь из желающих сразиться с загадочным «маэстро», которого никто и никогда не видел без маски, и чье имя оставалось неизвестным, несмотря на все усилия криминальных разведок, превысила все мыслимые размеры и продолжала расти. Пришлось повысить и без того немаленькую плату за вход и ужесточить так называемый «график приема». Также приходилось внимательно следить за тем, чтобы какой-нибудь не в меру горячий игрок, огорченный своей досадной неудачей (случайной, как ему казалось), не попытался бы взять реванш, записавшись на игру в очередной раз. Это строго пресекалось, равно, как и попытка увидеть лицо Ленского. Кроме того, пришлось ограничить количество секундантов, присутствующих на самой встрече, теперь их полагалось иметь лишь по одному с каждой стороны.

Вскоре первоначальный запал прошел, и соперники Ленского захотели понять, за счет чего же он одерживает такие сокрушительные и безоговорочные победы. Рождались всевозможные, самые невероятные предположения, некоторые из которых доходили до Ленского и казались ему весьма оригинальными.

Так, кто-то выдвинул версию, что он, обладая феноменальной зрительной памятью и острейшим зрением, мгновенно запоминает каждую карту, некоторые утверждали, что он — великий гипнотизер и просто читает мысли сидящего напротив. Кто-то, вообще, высказывал предположение, что он видит карты насквозь.

Догадки множились, обрастая слухами и легендами, одна нелепее другой, и не однажды Силичу приходилось разочаровывать «ходоков», предлагающих за секрет «маэстро» довольно кругленькие суммы.

Но организаторы были непоколебимо терпеливы и строго придерживались версии, принятой и озвученной ими в самом начале.

«Что наша жизнь?» — спрашивал гениальный поэт. И сам же отвечал себе: «Игра!»

Именно так и преподносились эти сеансы, ни больше, ни меньше. Игра — как поединок характеров, темпераментов, личностей, как дуэль судеб, одной из которых, слабейшей, суждено пасть под натиском второй, более сильной, более удачливой. С одной стороны — концентрация интеллекта, опыта, криминального таланта, с другой — Божественное предопределение, незыблемое и неоспоримое в своем превосходстве над низменными уловками человека.

Разве можно обмануть свою судьбу с помощью ловкости рук или каких-нибудь хитроумных приспособлений? Ведь, она не наивный зритель, который только того и ждет, чтобы его одурачили, а когда это происходит, весело аплодирует своему обманщику. При таком понимании игры шутить с картами опасно, гораздо более опасно, чем это можно себе представить.

Именно поэтому, ставки в этих играх зачастую пестрели многими нулями, именно поэтому, посещение клуба ассоциировалась у многих с визитом к Минотавру, а плата за вход — чем-то вроде взноса за безопасность. Но, в конце концов, что такое деньги? Поздравительные открытки Фортуны, земной эквивалент удачи. Так что, кто не рискует, тот не пьет шампанского…

И только лишь он, Ленский, он и еще несколько посвященных, знают, что скрывается за всей этой словесной мишурой. И только ему одному известна настоящая цена этих поединков, потому что именно он и играет с тем, что принято называть судьбой.

Ленский грустно улыбнулся. Судьба… Что они знали о ней десять лет назад, когда все это начиналось, что они знают о ней теперь?

Скоро здесь появится человек, считающий, что ему предопределено обыграть сегодня его, Ленского, и его уверенность подогревается отказом соперника от любого жульничества, честолюбием, азартом и, конечно, жадностью.

Интересно, как он появится? Войдет с видом триумфатора, неся на своем лице печать благосклонности Фортуны? Будет излучать победительную снисходительность и рассыпаться в великосветских оборотах, заученных специально для такого случая? А, может быть, совсем наоборот? Будет хранить презрительное молчание, всем видом показывая свое неоспоримое превосходство?

Глупая пустышка! Он считает, что умения тасовать колоду достаточно, чтобы все в его жизни происходило исключительно так, как он хочет. Он уже возомнил себя хозяином своей судьбы, он считает, что все, кто до него проигрывал здесь — жалкие неудачники, не стоящие одного его мизинца! Если бы он знал, сколько таких, как он, повидал за свою жизнь Ленский, сколько надежд изломал он на этом столе, улыбка немедленно исчезла с его лица, оставив на нем растерянную и глуповатую гримаску.

Впрочем, зачем заранее огорчать человека? Кроме того, не надо забывать: пути Господни неисповедимы. Кто знает свое будущее?

Дверь тихо отворилась, и в комнату вошли трое. Один из них был свой, личный телохранитель Ленского, Павел, двое других — гости. Они неловко застыли на пороге, переминаясь с ноги на ногу, удивленно и немного растерянно озираясь. Один из них тоже был в маске, и это автоматически отнимало у Ленского возможность немного поупражняться, что называется, угадать соперника — развлечение, за долгие годы ставшее, своего рода, ритуалом, своеобразной разминкой перед игрой. Но придраться не к чему, все — в пределах правил, им же самим придуманных.

Он прислушался к себе. Похоже, это вызвало у него даже легкое раздражение, но здесь нет ничего удивительного. Кому понравится, если вот так, с бухты-барахты, изменять свои привычки? Что ж, обойдемся без разминки.

Он еще раз, уже пристально, осмотрел вошедших. Секундантом был человек среднего роста, кряжистый, с настороженным взглядом небольших мышиного цвета глаз, спрятанных под густыми кустистыми бровями. Напряженное, сосредоточенное выражение лица, скупые движения выдавали в нем человека скрытного, но решительного, видимо, с большим криминальным опытом.

«Пахан», — тут же окрестил его Ленский. Меткое прозвище, данное противнику сразу, здорово помогает при формировании его образа. Это сэкономит массу времени и усилий потом, когда потребуется управлять им.

Эх, и угораздило же тебя оказаться здесь на мою голову! В Ленском плеснулась ирония, вызванная мыслью о том, какие люди находят себя в области интеллектуального криминала, но он быстро скомкал ее, так и не успев расшифровать. Обаяние — вот, что ему сейчас надо, а шутку можно отшлифовать и после.

Итак, прежде всего — действие. Надо представить себе что-нибудь смешное, что наверняка способно встряхнуть как следует этого увальня, заставит его потерять свою медвежью повадку. Например, щелкнуть его по носу! А что? То-то он удивится! Наверно, вытаращит свои колючие глазки, челюсть отвиснет, а руки станут загребать воздух, как клешни краба.

Представив на миг эту картину, Ленский почувствовал, как волна искреннего смущения пробежала по коже. Разве виноват бедняга в том, что имеет такую нелюдимую внешность? Конечно, и люди постарались, и он сам, но, все-таки, основное-то он получил от природы.

Все это мигом пронеслось в голове и, подняв глаза на того, о ком думал сейчас, Ленский с удовольствием отметил, как дрогнуло что-то в лице у него, как неожиданно смягчился настороженный взгляд, растаяла напряженная скованность фигуры. Подействовало! Ленскому захотелось рассмеяться, но это уж точно было бы лишним в этой ситуации, и он привычно подавил подступающее к горлу щекотливое возбуждение.

Что ж, первый опыт оказался удачен, но не надо обольщаться, угроза, исходящая от «пахана», немного сгладилась, но сам-то он никуда не делся. Бесспорно, обаяние — самый безотказный способ сбить недоверие, но, что будет дальше? Еще неизвестно, чего можно ожидать от этого персонажа.

Краем глаза Ленский заметил, что и второй, в маске, тоже как-то сразу подтаял, открылся, глаза его растерянно метнулись по комнате. Значит, все-таки, он — ведомый! Почему же тогда играет он?

Ленский мысленно взъерошил ему слегка курчавые волосы, торчавшие из-под маски, пустил в его сторону поток дружелюбного интереса. Кто ты? Зачем здесь? Ну, да ладно, в процессе разберемся. Пора начинать!

Он приветливо и звучно проговорил:

— Здравствуйте, господа! Я рад приветствовать вас в нашем клубе!

Они по очереди (первым был, как и следовало ожидать, «пахан») подошли и пожали ему руку.

— Так вы и есть тот самый «маэстро»? — Ленский услышал едва различимую иронию в голосе игрока.

Так, значит, он не совсем подавлен? А с другой стороны, как может заведомо несвободный человек играть в карты? «Исполнителю» нельзя без импровизации. Или все это — и есть часть образа, который он будет эксплуатировать в продолжении игры?

Скоро, конечно, для Ленского не останется никаких загадок, но пока настороженность не отпускала его из своих колючих пальцев, раз за разом вспыхивала микроскопическими импульсами тревоги. Иди ты к черту, старый перестраховщик!

Он гостеприимно повел рукой.

— Проходите, господа. Располагайтесь, прошу вас.

С рассеянным видом, радушно улыбаясь, так, словно на лице не было маски, Ленский наблюдал, как гости рассаживаются по своим местам. От него не укрылись ни излишняя суетливость, с которой уступил дорогу «секунданту» «игрок», ни то, что тот принял это, как должное.

Павел сел по правую руку Ленского, напротив «пахана».

— Что будете пить? — Ленский снова изобразил гостеприимность. — Чай, кофе, сок, крепкие напитки?

У тебя ухватки старорежимного лакея, тупого и подобострастного! Господи, откуда столько раздражения? Может, хватит?

— Мне коньяк, — попросил «игрок», как и положено, оглянувшись на «секунданта». Если он притворяется, то делает это мастерски, ему бы на «Оскара» номинироваться. Дождавшись короткого «Кофе!» от «пахана», Ленский заказал два коньяка (второй по привычке — себе), кофе, обычный в таких случаях апельсиновый сок для Павла, и официант, вошедший с подносом немедленно после этого, так, будто бы заранее знал, каким будет заказ, произвел что-то вроде мини-фурора.

Что ж, Силич должен быть доволен произведенным эффектом. Ведь, это именно с его подачи при клубе был заведен бар с прекрасно вышколенной обслугой.

«Ну что, все прелюдии исполнены», — слова рассыпались камнепадом, отозвались всплеском ностальгии. В памяти мелькнули умные, с прищуром глаза, белая, как лунь, бородка, и Ленские едва не застонал. Да что же это такое? Что за день сегодня такой?

Захотелось опрокинуть в себя коньяк залпом, но он сдержался, стал пить его маленькими глотками, смакуя, перекатывая по небу, точно так, как научил его когда-то один дегустатор, повстречавшийся ему на одном из перекрестков судьбы. Надо все в жизни делать профессионально. Играть, любить, помнить. Один раз научившись, экономишь потом уйму времени.

Он окинул взглядом гостей.

— Ну что ж, начнем?

— Зачем терять время? — чуть ли не обрадовано подхватил «игрок».

Павел и «пахан» вскрыли кейс с картами, код от которого каждый из них знал лишь наполовину, достали несколько колод. Делая вид, что почти не интересуется происходящим, Ленский настраивался на игру.

Его визави пытался изображать солидного мэтра, принимая внушительные позы, время от времени прикладываясь к бокалу, но его неуклюжая самоуверенность не могла обмануть Ленского.

Он недоумевал. Еще несколько часов назад предстоящая партия представлялась ему сложной и напряженной, настолько сложной и напряженной, что он даже ощутил что-то похожее на предвестие паники, но, вопреки своему обыкновению, не стал копаться в себе, приняв это как вполне закономерное следствие своей ипохондрии.

Однако, сидящий напротив явно не производил впечатления «крепкого орешка». Фон от него — ровный, спокойный, как от человека, углубленного в свои мысли в городском транспорте, так что, при других обстоятельствах, Ленский на него и внимания не обратил бы.

Руки «игрока» тоже — самые заурядные, чуть придавленные работой, с грубыми ногтями на желтоватых коротких пальцах. Хотя, Ленскому и доводилось видеть мастеров экстра класса с руками трактористов. Так что, не факт, не факт.

Но, все равно, его спутником Ленский бы занялся с куда большей охотой. Вот от кого силища прёт, трудно мимо пройти. Впрочем, хватит об этом. Итак, игра!

Он чувствовал на себе взгляды «гостей», почти физически ощущал их присутствие. Слева ледяным холодом его обдавал «пахан», прямо в лицо летели волны хищного интереса «игрока», справа слабым теплым маячком обнадеживал Павел. Молодец, так и надо! Забудь, что я здесь, максимум внимания — на «гостей».

Арктический ветер слева, словно тисками, сковывал его, не давая шевельнуться, не позволяя начать игру. Он попытался освободиться, выскользнуть из сектора, заполненного «паханом», но не тут-то было. Будто бульдог, тот вцепился в него, обездвиживая мысли, обесцвечивая чувства, размывая фантазию. Здесь нужен был нестандартный подход.

Ленский глубоко вздохнул, представил себе знойное лето. Он где-то далеко, за тысячи километров от холодной, продрогшей Москвы. Пляж… Удобный шезлонг… Плещется море, солнечные зайчики на волнах слепят глаза, заставляют закрыть их, погрузиться в забытье. Безумно хочется пить, что-нибудь холодное. Какой-нибудь коктейль, только обязательно со льдом. Льда надо много, очень, очень много… Ага, вот и ледник, как кстати! Теперь надо быстро, не задумываясь взять несколько кусочков льда и опустить в бокал. Вот так. Хорошо. Сейчас станет легко. Легко и уютно…

Он открыл глаза, зафиксировал полученное ощущение, стараясь абстрагироваться, не смотреть влево, и вдруг почувствовал, что все изменилось. Исчез пронизывающий холод, на месте, где только что была Арктика, раскинулись весенние луга, устланные ковром сочной молодой травы.

Все, «пахан» ему больше не помешает, во всяком случае, пока. Все-таки, для него было бы не лишним потратить пару-тройку лет на самообразование. Чересчур он примитивен, ну, совсем, как ребенок! Разве можно силой воли подменять фантазию?

Теперь все внимание — «игроку». Некоторое время Ленский играл машинально, тянул карты, раздавал, срезал, делал ставки, что-то говорил. Так же отвлеченно, будто и не специально, будто тот случайно попал в поле его зрения, он наблюдал за действиями соперника. Ну что ж, арсенал трюков небогатый, но исполнение неплохое. И держится «игрок» уверенно. Наверняка, есть и что-нибудь еще в запасе. Но с этой стороны опасности он не представляет.

Значительно интереснее, что у него за душой. Волны от него растут, захлестывают Ленского, ему все трудней бороться с ними. Да и зачем бороться? Надо слиться с ними, самому стать такой же волной, и тогда, и они сами, и их хозяин будут ему не страшны.

Вот он сидит перед Ленским, весь, как на ладони. Лицо, конечно, упростило бы задачу, но он справится и так. Осторожно, стараясь не повредить, Ленский понемногу подстраивается под его поле. Это трудно, и первая же волна едва не сбивает его с ног. Это потому, что он статичен. Нельзя оставаться на месте, и его движением станут вопросы, так он будет нащупывать этот беспокойный, рваный ритм, стараясь слиться с ним, оседлать эти неприветливые, неласковые импульсы.

Кто ты? Ты нервничаешь. Ты такой всегда? Или только сейчас? Потому что перед тобой «маэстро»? Ну, конечно, поэтому ты так зажат, так подавлен. Тебе одиноко. Ну, ничего, сейчас нас будет двое.

Ленский невольно поморщился, с благодарностью вспомнив о маске. Соприкосновение с чужим сознанием — процесс всегда неприятный, но такова цена этой победы.

И вот он уже в маленькой лодочке на самой середине быстрой реки, одинокий, вооруженный всего лишь одним веслом, и сейчас самое главное — не дать себя увлечь, опрокинуть, во что бы то ни стало, удержаться на плаву.

Его легкая, почти невесомая, лодочка закрутилась в бурлящем водовороте течения, волны пенятся, перехлестывают через борта. Ох, и хочется тебе выиграть у «маэстро», парень! Ты просто в ударе сегодня! Но у меня свое мнение на этот счет! А пока надо удержаться, только бы удержаться!

Одна минута, другая… Время растянулось бесконечным, томительным интервалом. Ну, все. Вроде бы, цел.

Немного передохнуть и снова действовать! Неторопливо, стараясь не делать резких движений, Ленский погружается все глубже и глубже. Его лодочка уже обзавелась крышей, превратилась в крохотную субмарину, и река сомкнулась над ней, сразу убрав звуки, сменив солнечный свет другим, искусственным, бледным и зыбким.

Ага, вот ты какой, «игрок»! Словно декорации к самому необычайному, самому невероятному на свете спектаклю, медленной вереницей проплывали мимо неясные образы. Какие-то люди, события, мысли, чувства…

Загадочные в своей неявности, смутные и туманные, время от времени образы сливались в фокусе неожиданного смысла, увлеченные невидимым потоком кружились в куполах своих ролей, вновь рассыпались фрагментами снов, фантазий, воспоминаний. На смену им приходили другие, теперь уже они затевали свое кружение, затем так же пропадали в бледной пелене забытья, уступая место прежним, появляющимся из призрачного далека. Принужденные таинственной силой, слабые и безропотные в вынужденной своей покорности, снова и снова продолжали они движение, и казалось, процессия эта бесконечна.

Не нарушая, не тревожа ее, Ленский приблизился. Лодочка его сама собой исчезла, и теперь он, чужак, незваный и нечаянный гость — хозяин этой судьбы, ее творец и вершитель. Все здесь подвластно ему. Одним движением руки, одним лишь жестом он может уничтожить этот мир, может вознести его на небывалую высоту. Но, ни первое, ни второе не входит в его планы. Сейчас ему надо только одно — сделать победу над собой невозможной, а для этого необходимо самому стать победой, стержнем, главной осью этой несчастной, обреченной судьбы.

Превратившись в тончайший фильтр, Ленский пропускал через себя чужую жизнь, перебирал ее день за днем, через силу сдерживая муторные приступы отторжения, заглядывая в живые, полные чувств, глаза людей, радуясь, страдая, переживая вместе с ними. Словно опытный ловец жемчуга, он отбрасывал пустышки, угадывая за кружевной мишурой омутов несостоявшиеся встречи, несказанные слова, упущенные возможности. Ему нужна жизнь, ее суть, ее энергия, а от этих никчемных мешков за версту веяло затхлой тоской пустоты, стылым одиночеством, острой горечью разочарования.

Впрочем, попадались в этой жизни и другие дни, дни везения и побед, дни, прямо-таки, брызжущие удачей и везением. Ага, а вот и сегодняшний день! Вот и он сам, собственной персоной, о чем-то задумавшийся, склонивший голову над столом.

Над чем же он так задумался? Хотя, какая разница? Вероятно, слишком задержался в пути, и время там, наверху, успело сильно убежать вперед. Ну, да ничего, справлялись и не с таким. Теперь главное — как можно мягче, незаметнее проникнуть в чужой замысел, слиться с ним, с каждой его частичкой, с каждой молекулой, исподволь изменяя привычный рисунок судьбы.

Внешне он совсем не изменится. Всё той же капризной гирляндой будет петлять в полумраке неизвестности жизнь, мерцая огнями встреч и расставаний, раскинется вширь паутина вероятностей, таинственной туманностью обозначится вдали неизбежная развязка. Но крохотная, оставленная Ленским, червоточинка, гибельная и непоправимая, уже выпустит свой яд, словно стрелу, посылая в будущее, в урочный день и час, губительный заряд разрушения.

Делать это трудно, невыносимо трудно, в любой момент можно сойти с ума от чудовищного напряжения разума, распластанного на две жизни одновременно, и в такие минуты он абсолютно беззащитен, беззащитен, как младенец, и там, наверху, Павел становится его единственной опорой и надеждой.

Только бы выдержать, только бы не потеряться в этом безумном хаосе, где собственная судьба переплелась с сотнями других, где чужие, безвестные ветра гонят вдаль безликие облака, завывают тоскливо в лабиринтах душ, и хнычет, мечется бесприютной стаей опавшая листва чувств…

Кажется, все. И на этот раз — повезло…

Гнетущее безмолвие вдруг обрушилось на него, тревожные молоточки пульса разрывали виски. Что ж, пора обратно. Что-то долго он сегодня… Стареем?

Как бы там ни было, подъем — тоже процедура небыстрая. Небыстрая и рискованная. Вот так вырвешься наверх, разевая рот, как выброшенная на берег рыба, а в голове у тебя — куски чужого сознания. И потом долго еще ходишь сам не свой, натыкаясь на обрывки незнакомых воспоминаний, выметая их из памяти, как досадный мусор. Но путь назад всегда короче, короче и приятней.

Неожиданно Ленский понял, что он за столом, в руках у него карты, и все напряженно смотрят на него. Он выдернул воспоминания из резервной части памяти — ага, ждут его ставки. Ну что ж, дело сделано, надо заканчивать партию. Он посмотрел на часы и ужаснулся: целых полтора часа потребовалось ему, чтобы сломать игру. Точно — стареешь ты, брат!

— Принимаю, — услышал он свой голос.

Дрогнули радужной бахромой контуры света на полировке стола, потеплели подушечки пальцев — верные признаки удачи. Дама треф, зардевшись, нежно улыбнулась ему, король червей снисходительно кивнул…

— Что такое? Не пойму! — неожиданно возмутился «пахан», о существовании которого Ленский уже и забыть успел. — Наливаю кофе, а через минуту оно — как лед! Что это у вас происходит здесь, граждане? — «пахан» попытался изобразить на лице улыбку, но боль, раздражение и обида превратили ее в злую, некрасивую гримасу.

Ленский пожал плечами. Он сделал несколько торопливых глотков из бокала и вдруг почувствовал, как бешеная усталость навалилась на него каменной плитой. Так бывало каждый раз, когда наступала развязка, и до сих пор он так и не смог заставить себя привыкнуть к чувству безмерного морального и физического изнеможения. Не оставалось сил даже скаламбурить по поводу правильности склонения.

Вошедший официант заменил кофейник и исчез в дверях, позволив себе недоуменно поднять брови на обычно непроницаемом лице. Видимо, кофе в кофейнике не успел остыть настолько, чтобы можно было безропотно снести обвинение.

Да ладно тебе! После игры разберемся.

Коньяк огненно пробежал по крови, и застывшее, забывшееся время устремилось вслед за ним.

— Партия! — еще через полчаса провозгласил Павел. — Прошу стороны поставить свои подписи. — он взял с матово блеснувшей плоскости подноса, внесенного вышколенным официантом, лист бумаги с результатами игры, положил на стол.

Мысли лились послушно и плавно. Сейчас, когда все было позади, личность «игрока» не вызывала ничего, кроме снисходительной симпатии.

Не повезло тебе сегодня, брат. Можно было бы, конечно, успокаивать тебя, дескать, судьба твоя такая, но и этого я сделать не могу. Скажи я так, останусь тогда последним вралем для себя самого. Все не так, друг мой, все совсем по-другому. Победа должна была достаться тебе, только тебе, а я украл ее. Украл, и то, что для тебя могло стать незабываемым мигом удачи, превратилось в еще одну звездочку на моем фюзеляже. И, если тебе, все-таки, надо успокоение, то знай: их там много, этих звездочек. Их так много, что самое время заводить другой фюзеляж, но это, к сожалению, а, может быть, и к счастью, невозможно.

Но и мне не легче, дружище. Дело в том, что самолет мой — просто пошлая бутафория, ни улететь куда-нибудь, ни даже просто прокатиться на нем по летному полю, я, увы, не могу. Мертвыми якорями вцепились в землю мои хваленые звездочки, и я вынужден, вынужден ждать урагана, который, или освободит меня от них, или похоронит вместе с ними.

«Игрок» уже держал в своих пальцах ручку, уже приноравливался поставить подпись, как вдруг что-то произошло. Что-то неуловимое и непредвиденное. Никто из присутствующих, кроме Ленского, и не заметил бы этого, но тут «игрок», неожиданно положив ручку на стол, весело и фамильярно заговорил, обращаясь к оцепеневшему от недобрых предчувствий «маэстро»:

— А что, милейший, может быть, сыграем еще разок? Просто так, на интерес. — и, не дожидаясь ответа, стал быстро-быстро сдавать карты.

Все замерли. То, что они услышали только что, было неслыханно.

Где-то в высоте над Ленским застыл оторопевший Павел, слева с чашкой кофе в руках, мертвенно-бледным изваянием замер «пахан». Весь превратившись в ожидание, Ленский внутренне сжался, второпях высвобождаясь из уютного плена неспешных мыслей. Потянувшись за картами, в вакууме разом наступившего безмолвия он уже чувствовал зловещее дыхание катастрофы, ее ледяную стужу, и обморочное ощущение фатальной неизбежности завладело им.

И перед тем, как мысль эта была сметена первым страшным валом стихии, и разум едва не взорвался от нечеловеческого напряжения, он поймал последний взгляд, брошенный ему глазами человека, сидящего напротив. В нем Ленский успел прочитать усмешку, горькую, тоскливую, полную такого мучительного, всеобъемлющего страдания, какого не доводилось встречать ему ни у кого за всю свою жизнь. А потом все поплыло, все смешалось перед его глазами.

Удар такой силы Ленский испытывал впервые. В доли секунды, одним бешеным порывом чужая воля захлестнула, смяла, разметала все, что было на ее пути. В мгновение ока река, его суденышко, он сам, были вытеснены из русла, подняты в воздух и со всего размаху выброшены на пустынный берег, и безжалостный вихрь, принесший в себе смерть и разрушение, наводнил его разум надрывным отчаянием и болью.

Все его хрупкие построения, его призрачный мир, с таким трудом отвоеванный у реальности, был опрокинут, сломлен, уничтожен в одночасье, и по обезвоженному руслу, по обнаженному бездорожью душевного рельефа, на него устремился беспощадный поток чьей-то судьбы, неудержимый и неотвратимый в своем безумном движении.

Ленский попятился, вскочил на ноги, пытаясь выстоять, удержаться, но был сломлен, поглощен, увлечен, жалкий обломок крушения, без мыслей, без надежд, без будущего.

С огромным трудом он вернул себя в крошечную часть рассудка, из последних сил цепляющуюся за действительность, еще живущую какими-то вялыми, полумертвыми мыслями.

Взгляд его, помутившийся, подернутый пеленой безумия, блуждал по картам, полным все той же чужой и незнакомой жизнью, ошметками какого-то сумрачного сознания, поднятыми мутным потоком по ту сторону разума. Лица, туманные образы, события, даты будили в нем забытые, изъеденные ржавчиной памяти воспоминания, но он не успевал находить отклик в душе, смирившись, безвольно застыв в тяжком оцепенении.

Как из небытия вставали оставленные в другой жизни люди, брошенные дела, неоконченные разговоры, все кружилось в бешеном калейдоскопе Вселенского хаоса, как вдруг пиковая дама в руке у него грубо расхохоталась ему прямо в лицо, и все разом закончилось.

— А-а! — «пахан» неожиданно закричал, отшвыривая чашку с кофе, и Ленский поднял на него затуманенный взгляд. «Пахан» ожесточенно дул на обожженные пальцы.

— Что за шуточки?! — прошипел он, морщась от боли. — Кофе, то холодное, как лед, то кипит прямо в руках!

Не обращая на него внимания, не осознавая, что делает, Ленский перегнулся через стол, протянул руку, пытаясь дотянуться до «игрока», сорвать с него маску. Действительность скакала у него в глазах обрывками пространства, мгновенными видениями, молниями невнятных мыслей.

— Кто ты?! — голос изменил ему, и рот его только беззвучно открывался.

Наверно, он был страшен в этот момент, потому что глаза «игрока» расширились от ужаса, он отпрянул назад, неуклюже подняв руки.

Изогнувшемуся в молниеносном броске, вмиг ставшему необычайно гибким и изворотливым, Ленскому все же удалось зацепить край маски, и ткань лопнула, обнажив нечистую, воспаленную кожу, остановившийся глаз, окаймленный короткими светлыми ресницами. Не в силах оторваться от него, Ленский замер, мучительно удерживая равновесие, страшась отвлечься, пропустить что-то важное, что вот-вот должно было промелькнуть здесь, в этом крохотном, пульсирующем от страха зрачке

— Стоять! — неожиданно услышал он над собой крик «пахана», а вслед за этим предостерегающее, какое-то неуверенное восклицание Павла.

И вдруг Ленский понял — вот оно, то главное, чего он ждал, и все его предчувствия, его ипохондрия, его переживания и суеверия — все слилось теперь в одну неожиданную и страшную разгадку.

В руке «пахана» блеснул матово пистолет, черной бездной дула уставившийся ему прямо в лицо, и безумная решимость в его глазах возвестила Ленскому, что следующей мысли у него уже не будет, и, вообще, никаких мыслей уже никогда больше не будет. Потому что, это — конец, потому что, с такого расстояния не промахиваются.

Его тело, самый быстрый, самый чувствительный манипулятор мозга, уже дернулось, пораженное пароксизмом агонии, уже покрылось липкой испариной ужаса, как вдруг в сознании соткался образ вульгарно хохочущей пиковой дамы. Образ немедленно метнулся наперехват указательному пальцу «пахана», наперерез сухому щелчку затвора, и, уже теряя сознание, проваливаясь в черный мрак забытья, Ленский скорее почувствовал, чем увидел, как перелетает через него непомерно длинное, громадное тело Павла.

Глава 3

Когда Ленский снова открыл глаза, ни гостей, ни Павла рядом с ним уже не было. Насколько можно было судить, он находился на втором этаже особняка, в одной из комнат бывшего номера «люкс» гостиницы, когда-то здесь располагавшейся. Приставкой «люкс» номер был обязан капризу архитектора, соединившего обе его смежные комнаты миниатюрным, украшенным изящной решеткой, балкончиком, выходящим в старый московский дворик.

Память мягко поплыла, качнулась зеленью виноградной лозы, прихотливыми узорами чугунных кружев, и Ленский вспомнил все, вспомнил и мгновенная тревога сжала сердце. Если он здесь, значит, все-таки, что-то произошло, и это что-то явно не относится к разряду хорошего.

Он поочередно пошевелил пальцами рук и ног. Боли не было, легкие дышали свободно, без свиста и хрипов, кровь циркулировала, сердце билось в нормальном ритме. Значит, жив? Мыслю, значит, существую…

Черт! Он тут же поймал себя на том, что было бы неплохо, если бы он помнил не все. Или, лучше бы некоторых вещей с ним, вообще, не случалось. Произошедшее нависало неизвестностью, казалось темным, непроходимым лесом, зловещей тенью маячившим на горизонте. Что теперь делать со всем этим? Что, с теми, «гостями»? И что с ним самим, наконец?

Он приподнял голову, осмотрелся. Никого. Комната была пуста, только на балконе угадывалось какое-то смутное, неразличимое движение.

Ленский сел на кровати, осторожно, будто чужое и незнакомое, напрягая тело, все еще прислушиваясь к каждому своему движению. Голова не закружилась, как можно было ожидать, тошноты не было. Он вытянул вперед руки, закрыл глаза и поочередно дотронулся указательными пальцами до кончика носа. И с координацией все в порядке.

Он уже хотел встать и окликнуть кого-нибудь, как штора отодвинулась в сторону, и с балкона в комнату вошел Силич. Точнее сказать, влез. Именно так — сначала в проеме возникла голова, за ней — плечи, торс, а затем и весь он появился перед Ленским.

— Ого! — Силич обрадовано засмеялся. — Наконец-то ты, брат, оклемался!

— А что, долго я здесь лежу? — Ленский не смог скрыть тревоги в голосе.

— Ну, это как сказать, — Силич шумно уселся в кресле, — часа два уже валяешься. Так ты весь мой день рождения проспишь! Ты, хоть, помнишь про день рождения мой? — на мгновение его лицо стало серьезным и обиженным, однако, тут же снова расплылось в широкой улыбке. — Помнишь, ведь, бродяга! Просто подарок зажилить решил, признайся! — и он опять рассмеялся.

— Что со мной было? — Ленский невольно понизил голос до полушепота. Радость друга была приятна, но неясная тревога камнем лежала на душе.

Вопрос, ни смутил, ни удивил Силича.

— А что с тобой было? Это ты у себя должен спросить. Врач сказал: ничего страшного, опасности для жизни нет, — он в который раз смачно хохотнул, — простое переутомление. Со всеми случается. Двадцать пе

...