Оглавление

Отыщи всему начало, и ты многое поймёшь.

Мудрость, известная всем

Более чем ранее — Лоре

Автор выражает признательность Сергею Гонтарю (Россия) и Нинель Апельдимов (ФРГ) за помощь в работе над романом

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Перед рассветом автобус въехал на огромную территорию пограничного пункта в районе Бреста. Белоруссия встретила теплом, пением птиц и утренним туманом. Ивы, аисты, чистый воздух и тишина. Я вышел из автобуса и отправился искать, где бы выпить кофе или достать кипятка. Стоянка длилась часа четыре, потому что желающих пересечь границу автобусом набралась целая очередь. Наконец, пассажиры заполнили таможенные декларации, миновали пограничный контроль и оказались в Польше. Целый день мы ехали мимо аккуратно распаханных полей и отдельно стоящих крестьянских усадеб. Несколько раз автобус проезжал по узким улицам небольших польских городков. Мы пересекли Варшаву, а потом заехали в какую-то глухомань. Кажется, это местечко называлось Хорбув. Здесь в кафе уже были накрыты столики. Через час-полтора автобус двинулся дальше. Две дородные тётеньки, сидящие впереди меня, наслаждались ароматно-бесполезной китайской лапшой, заварив её кипятком. Одновременно они обсуждали ещё большую дородность своей отсутствующей подруги и делились своими воспоминаниями о прошлой поездке: «Ах, какой марципан стряпают в Вене!», «Ах, каким пармезаном кормят в Венеции!»

Отрешённо глядя через стекло, я предался воспоминаниям о «Книге о Фортунате и его сыновьях». Мне хотелось осмыслить то, что переживала Флора незадолго до нашей гибели. Роман, который я смог отыскать ещё до отъезда, описывал драматическую судьбу горожан, ставших жертвой сребролюбия. Однажды молодой Фортунат в дремучем лесу встретил Деву Повелительницу счастья, предложившую ему избрать один из шести даров, способных привлечь человека: мудрость, богатство, сила, здоровье, красота и долголетие. Фортунат, удручённый бедностью, выбирает богатство, и этот выбор оказывается для него роковым. Тема алчности проходит через всё произведение, оставляя у читателя тяжёлый осадок. Оно заинтересовало меня тем, что точно воссоздавало очертание реального мира — мира стяжательства, погони за богатством и всего того, что способствовало быстрому подъёму немецких городов XV — XVI веков. В круговорот сребролюбия вовлечены бюргеры и дворяне, клирики и короли. Даже любовь, превозносимая в рыцарской литературе как высокое, неземное чувство, связана с меркантильным интересом. Книга была многообразна и многоцветна, сказочные эпизоды переплетались с выразительными житейскими и бытовыми описаниями; рыцарские турниры и пиршества сменялись мрачными преступлениями, совершёнными из алчности. Автор осуждал феодальную знать, готовую ради своих эгоистических интересов обидеть и загубить незнатного человека. Таковыми были принцесса Агриппина, граф Теодор Английский и граф Лимози с Кипра. Особенно интересными являлись персонажи, которые мне перечисляла Флора. В романе явно читалась мысль, что золото способно украсить жизнь, оно отправляет купцов в далёкие плавания, расширяет границы известного мира. Но оно же пробуждает в человеке тёмные инстинкты, делает его грабителем и убийцей. Злодей Андреас убивает дворянина и бросает его тело в выгребную яму, скрываясь прочь. За это убийство расплачиваются жизнью многие невинные люди. Фортунат попадает в руки алчного и жестокого графа, который подвергает его мучительным пыткам. Корысть доводит до гибели хозяина гостиницы, грабившего постояльцев, она же толкает принцессу Агриппину на бесчестные поступки. Ослеплённые корыстью, граф Теодор и граф фон Лимози отнимают жизнь у Андолизия, сына Фортуната, и в конце концов сами попадают на плаху. Не раз Фортунат сетует по поводу своего рокового выбора — кошеля, набитого золотом. В конце автор писал о том, что всякий, кому предоставят подобный выбор, должен следовать разуму, а не похотливой душе, и выбирать вместо богатства мудрость, как это сделал царь Соломон. Однако Дева счастья, предлагающая такой выбор, изгнана из наших земель, и в этом мире её больше не найти.

Эта популярная, так называемая народная немецкая книга, была издана в эпоху Возрождения в 1509 году без указания автора. Предполагалось, что её написал аугсбургский бюргер, возможно, местный хронист Буркхарт Цинк. Книга не только увлекала читателя, но и содержала обличительные и нравоучительные тенденции, благодаря чему имела невиданный успех у широких читательских слоёв. В XVI веке её издавали восемнадцать раз! Прочитал я и упоминание про Аугсбург, куда собирался на время отправить Флору со своим верным оруженосцем Тидо. В XV — XVI веках он был одним из самых развитых торгово-промышленных и культурных центров Германии, поддерживал отношения со многими странами и городами запада и востока и считался вольным городом.

Поздним вечером достигли польско-германской границы. У пассажиров снова собрали паспорта. Часа через два наш автобус, выждав недостающие двадцать минут для пересечения пограничного пункта, двинулся дальше. Наших шофёров уже сменили аккуратно стриженые и подтянутые немецкие водители в белых рубашках и чёрных галстуках. Фосфорный циферблат моих часов показывал первый час ночи. Из рекламного листка компании «фон Раден» был виден последующий маршрут по территории ФРГ. Ночью мы должны были проехать Берлин, Магдебург и Брауншвайг. Мне оставалось спать около пяти часов.

Я проснулся перед самым восходом, когда многие пассажиры ещё дремали в своих креслах. В стороне крутились лопасти мачт ветряных электростанций. Повсюду вдоль дорог тянулись невысокие, ограждающие лесной массив, сетки — так от вытаптывания и засорения сохраняли лес. Даже если захочешь свернуть в него, ничего не получится, — проедешь мимо, потому что для пикников здесь отводятся специальные места. Меня даже предупреждали: в европейских городах за окурок или плевок запросто могут оштрафовать, совсем как у нас на площади трёх вокзалов в сталинское время. Странный мы народ всё-таки: тысячи гектаров нашего леса незаконно вырубают и увозят за рубеж, а мы никак не можем окончательно сформулировать свою национальную идею и прекратить до сих пор затянувшийся спор западников и славянофилов по поводу того, кем нам быть. А пока они спорят об этой самой идее, русский народ обретает участь бананово-кокосовых стран, по пути привыкая к гамбургерам, кока-коле, развратным камзолам безвнучатых Санта-Клаусов и комиксам. Наши «убойные» (иных не снимают) киноменты стали держать лёгенький «Макар» обеими руками, как «Беретту», «Магнум» или «Глок», а участники бесконечных «слизанных» на западе шоу изъясняются американизмами и визжат с американским акцентом.

В шестом часу мы прибыли в Ганновер, и один из водителей объявил паузу. Это была короткая и последняя остановка перед Дортмундом. У меня уже появились планы о том, как я буду добираться до Шато-конти, и раньше времени, то есть до прибытия в Ниццу, беспокоиться не было смысла. Думать надо было о том, как не попасть к бандитам в пункте прибытия — у главного железнодорожного вокзала города. Путь движения автобуса я изучил ещё в Москве и поговорил с нашими шофёрами, которые даже показали мне свою карту. От Ганновера до Билефельда было не более ста километров, затем примерно через семьдесят три километра автобус должен проехать Хамм. От него до Дортмунда останется километров тридцать, значит, необходимо выходить после Хамма. Но как это сделать? Вдруг немцы заявят, что останавливаются только на остановках? А на автобане тормозить вообще запрещено, и я рисковал доехать до самого конца.

Марк жил в Хомбрухе, районе города, который был километрах в пяти на юг от вокзала, поэтому лучше всего мне сойти где-нибудь в пригороде. Я достал пластиковый стаканчик и, насыпав в него кофе, пошёл к водителям за кипятком. Мне надо было, чтобы они меня запомнили. Кажется, один из них понял мой английский и ответил, во сколько автобус прибудет в Дортмунд. Правда, сами немцы шутят, что их точность на транспорт не распространяется, но для меня это не имело никакого значения. Выпив кофе, я дождался семи утра и набрал на мобильнике телефонный номер Марка. Тот ответил сонным голосом:

— Что случилось, ты уже приехал?

— Марк, извини, живот сильно болит. По дороге растрясло.

— Ты где?

— Где-то между Ганновером и Билефельдом, но меня вот-вот стошнит. Посоветуй, где выйти.

— Попроси водителя остановиться в Лихтендорфе, на окраине Дортмунда. Там большая стоянка автобусов, заправка, и рядом проходит автобан. Это не доезжая Шверте — сросшегося пригорода, где будет поворот на Дортмунд. Понял?

— Хорошо. Буду ждать тебя у въезда на заправку. А это далеко от твоего дома?

— Лихтендорф? Километров десять на восток, так что разницы, куда ехать тебя встречать, нет. Дотерпишь?

— Постараюсь.

— Ну, пока. Там и туалет есть бесплатный. Я подъеду.

Марк отключился, а я стал всматриваться в дорожные знаки. Наконец, с правой стороны показался указатель поворота на Хамм. Я решил: пора и приготовил вещи, надеясь, что водители мне поверят. На мне, и правда, лица не было — не то от недосыпа, не то от ожидания встречи с шестерками Кулешова. Но если мне откажут, свидания с ними уже не избежать. Придётся играть по-Станиславскому. Это значит, тебе должны поверить, что ты вот-вот скорчишься и упадёшь на пол. Морщась якобы от сильной боли внизу живота, я стал пробираться между кресел и по-английски обратился к немцу, у которого просил кипяток:

— Извините, мне нехорошо… надо срочно выйти в Лихтендорфе у заправочной станции.

— Вам нужна помощь? — по-английски отреагировал водитель.

— Нет. Сильно болит живот и тошнит. У меня кружится голова. За мной должен приехать друг.

— Хорошо. Сделаем остановку.

— Когда выходить?

— Я вам скажу.

— Лихтендорф, заправка, — на всякий случай повторил я.

— Да. Не волнуйтесь, — он показал жестом, чтобы я присел рядом с местами, где спал другой свободный водитель.

— Спасибо. Большое спасибо.

Я опустился на свободное сидение и привалился боком на рюкзак. Впереди показались чистенькие домики, видимо, пригорода. На этот раз мне повезло. Столкнуться с олигархом за границей мне казалось маловероятным. Но сейчас я думал о том, как бы не разочаровать Марка, — ведь я собирался сказать ему, что на следующий же день хочу уехать в Ниццу. В этот момент автобус сбавил скорость и водитель, обернувшись ко мне, кивнул. Я поблагодарил его и вышел на обочину. Метрах в двухстах находилась большая площадка, запруженная автотранспортом, и заправочная станция. Вскинув рюкзак, я пошёл вперёд вдоль широкого газона.

Долговязая фигура приятеля была видна издалека. Марк, высокий, худой, в очках на большом носу, в модном клетчатом пиджаке выглядел довольно респектабельно. Он радушно встретил меня знакомыми интонациями и пригласил в машину, в которой сидела его жена Людмила. Мы поздоровались.

— Ну, как там Россия? — спросила меня его супруга.

— Всё так же. Воруют, как при Державине и Карамзине. Ежедневно сообщают, что проворовался очередной мэр, губернатор или министерский чиновник, а их адвокаты возмущаются судебным беспределом в правовом государстве. Меня смешит выражение лиц этих штатных фуфлогонов, — будто в них только что попали скомканной посудомойной тряпкой и они никак не ожидали от государства подобного свинства. А зачем попусту возмущаться, если кое-где весь депутатский созыв или всю верхушку администрации кладут лицом в половицу и увозят туда, где из удобств одна параша.

— А остальные?

— Остальные занимаются тем, что раньше презрительно называли спекуляцией, и мечтают разбогатеть.

— Наплюй, — отозвался Марк, пристёгивая ремень.

— Я бы и наплевал, если бы всё это не сопровождалось чересчур громкими заверениями, что народ стал жить лучше. На некоторых телеканалах выражаются похабнее, чем в пивных. Правда, кого-то, особенно, пенсионеров-телезрителей очень возмущает, что бездари и бездельники заполонили экран и несут, что попало. Но государство разъяснило этим склочным моралистам, что частные каналы приватизировали мораль и ничего поделать уже нельзя, так как за всё уплачено. Хохма в том, что вопрос был за все телеканалы. Знаешь, Марк, мой отец, когда был жив, однажды сказал то, что я помню до сих пор: «Никогда не произноси то, за что было бы стыдно перед своей матерью».

— Я читаю русские газеты и всё знаю. Мы ведь живём в русскоязычной общине, ко многим приезжают родственники. Но мы оказались тут не по этой причине…

— По Конфуцию, каждый должен умереть там, где родился, — пояснила Людмила. — Просто Марк считает, что когда-то уже рождался и жил в этой стране.

Мы развернулись и поехали к городу.

— Посмотри, — сказал Марк, — сейчас будет район Беннингхофена, потом проедем через Веллингхофен.

Я с интересом смотрел по сторонам. Всё это — и непривычная архитектура, и тротуары, расчерченные полосой для проезда велосипедистов, и люди вокруг, — придавало мне ощущение оторванности от жизни, из которой я только что появился. Частные двух- и трёхэтажные домики удивляли своей аккуратностью и порядком. Даже воздух здесь был каким-то особенным. Это, действительно, казалось мне иным миром. Миром, в котором я бы, наверно, ужиться никогда не смог. Или смог, потому что некогда жил в этой стране?

— Слушай, Марк, у вас тут плюнуть некуда, не говоря о том, чтобы выпить за углом. Всё на виду, ни одного закоулка. Скучно, наверное?

— А зачем за углом, если здесь на каждом шагу кафе или пивная? И скучать некогда. У нас в городе скоро пройдёт ежегодный фестиваль. Соревнования, фиеста воздушных шаров. Моя Люда в них участвует, так что приглашаю помочь в обслуживании летательных аппаратов.

— А когда?

— Недели через две. Хозяин одного из пивоваренных заводов заявил, что до конца дней будет обеспечивать того, кто родится через девять месяцев после праздника. Зрелище незабываемое.

Я расстроился. Как же сказать Марку, что мне уже сегодня нужно ехать за билетом во Францию?

— Посмотрим. Понимаешь, у меня есть одно дельце во Франции, и чем раньше я его закончу, тем раньше вернусь.

— Зачем торопиться? У тебя полно времени.

Мы ехали по длинной Циллерштрассе, и я вертел головой во все стороны.

— Это наш район, — показал рукой Марк. — А вот здесь мы и живём.

Дом был многоэтажным, обычным. Рядом располагалась детская площадка и большой ровно стриженый газон. Всё выглядело, буквально, как на только что нарисованной картинке. Даже баки для мусора были выкрашены в разные цвета — отходы сортировались. Марк припарковал машину, и мы направились к дому. Какой-то молодой человек, спустившись из квартиры, стоя в белых носках у выхода из подъезда, что-то говорил вдогонку своей жене. На лестнице было настолько стерильно, что мне захотелось снять свои запылённые ботинки и переобуться в тапочки. На стенах лестничных пролётов не было нацарапано ни одного самого короткого слова. У Паликовских была трёхкомнатная квартира. Их дети гостили в другом городе у какой-то дальней родственницы, так что мне отвели отдельную комнату. Я распаковал рюкзак и отправился в душ.

Когда я вернулся, жена Марка накрыла такой стол, что он ломился от еды.

— Да-а, не зря именно в вашей стране изобрели мезим. В сытых отечественных кругах это самые популярные из рекламируемых таблеток. Так сказать, признак роскоши. Как-то наш министр культуры признался, что подавляющая часть населения не может позволить купить того, что навязывает телереклама. Но пропаганде потребления это не мешает. По ящику только и слышишь: «Шопинг, как искусство»; новое шоу «Чемпионат по шопингу», «Шопинг-терапия — лучшее средство». Психологи говорят, что в Москве появилась новая болезнь — шопингомания, сродни неизлечимой игромании. Некоторые не могут воздержаться от покупок, тратят последнее, и в семьях начинаются разводы.

— Тут ещё в старину немецкие бюргеры носили на своих тирольских шляпах перья. Знаешь, почему? — спросил Марк. — Это, как два пальца в рот. Если объелся, пощекотал глотку пёрышком, освободил желудок, и можешь насыщаться дальше.

— А-а. Нравы сытой страны. Между прочим, у историков есть гипотеза, что Древний Рим деградировал не в силу накопления денег, а от того, что его граждане переедали и жирели — сытому нравственный прогресс до лампочки. У нас в Москве теперь, как в Риме, — даже самый главный дядя смотрит бои без правил с почётной трибуны.

От алкоголя я отказался и упросил Марка съездить за билетами во Францию. Пообедав, мы отправились в центр города к железнодорожному вокзалу. Оказалось, что в Ниццу можно уехать автобусом завтра либо через три дня. Я не стал откладывать отъезд и взял обратный билет с открытой датой, выложив за всё около полутора сотен евро. Заодно Марк показал мне местные достопримечательности и рассказал о городе. Впервые Дортмунд упоминался в летописях ещё в 885 году. Когда-то здесь король франков Карл Великий завоевал крепость саксов, и этот край был назван Вестфалией. Город, имеющий ныне шестисоттысячное население, вошёл в средневековую историю пивоварения, делу которого было отдано более семисот лет. Марк оставил машину на стоянке, и наша экскурсия продолжилась пешком. Мы посетили кирху Сант Петри, в которой находился самый крупный золотонарезной алтарь с золотыми фигурками Библейских персонажей, и побывали в кирхе Рейнальда. Тут, в центре города, обычно проходит самая большая рождественская ярмарка Европы. Затем мы прошлись по многолюдной Вестенхельвег — центральной улице Старого города, сели в машину и проехали у стадиона и Вестфальского парка — символов современного Дортмунда. Моя голова кружилась от впечатлений. В шестом часу вечера я запросился обратно, так как очень устал от этого дня. Марк, конечно, выразил сожаление по поводу моего завтрашнего отъезда, но сказал, что уже отпросился с работы и к автобусу меня подвезёт.

На следующее утро у меня было прекрасное настроение, и я на время забыл об опасностях и неудобствах, которые ожидали меня в ближайшие дни. «Сколько людей едет за границу наслаждаться отдыхом», — подумал я, когда мы с Марком сидели в кухне за обеденным столом.

— Вернёшься, я повожу тебя на машине по самым знаменитым замкам Германии, — пообещал он.

— На Рейне?

— В русской литературе неправильно переводят название этой реки: не «Рейн», а «Райн».

— А кто теперь живёт в этих замках? — наивно спросил я.

— Некоторые купило государство и устроило в них музеи. Иногда владелец сдаёт замок или его часть государству в аренду для проведения экскурсий. В общем, замками владеют наследники или купившие их частные лица. И все стараются содержать их в сохранности. Даже средства из бюджета на это хозяевам выделяют.

— Значит, в Германии сохранилось много замков?

— А ты думал! Это у вас в Москве старые особняки и памятники старины уничтожаются сотнями, чтобы выстроить вместо них то, что приносит частнику деньги. А на кой чёрт простому народу нужен деловой центр или парковка? В Германии замки строили ещё с десятого столетия. И они, например, по берегам Райна были вроде средневековых таможен, которые взимали пошлину и дань с желающих проплыть по реке. Владельцами были дворяне, епископы, всякие графы и князья. Позже в заброшенных замках собирались разбойники, а затем в них устраивались тюрьмы.

— А теперь?

— Сейчас ни у одного из замков Райна не осталось прямых наследников, и почти все они в частных руках — где-то устроены студенческие пансионы или отели. Есть и музеи с интерьерами средневековых дворянских жилищ, огромными винными погребами. В средние века выпивали три-пять литров в день. В кухнях сохранились даже утварь и камины, на которых зажаривали целого быка. Можно встретить оружейные и даже пыточные залы. Вообще, всё зависит от того, насколько годы и разрушения пощадили замок, и в каком виде была сохранена обстановка того или другого времени. В некоторых замках и сейчас устраивают средневековые праздники. И каждый из замков на Райне хранит свои привидения и легенды.

— Здорово. Вот бы посмотреть.

— Посмотрим. Есть один замок — Турант, из старых. Он весь занят под музей. Сооружён в XII веке пфальцским графом Генрихом. Дикое средневековье — яма-темница с цепями и костями на дне, железные клети для неверных жён, орудия пыток. Даже молельня сохранилась с охотничьим домиком и солнечные часы. Там очень смешные туалеты. Идёшь внутри вдоль выступающего наружу верхнего уровня стены и видишь в ней обыкновенную деревянную дверь сельского сортира. Открываешь, — а там каменное пространство, нависшее над землёй, с одним очком на полу. В те легендарные времена стояла страшная вонь.

Слушая Марка, я невольно задумался. Неужели мой замок такой же: с деревенским сортиром и клетью для пленников? А что если попросить Марка разыскать этот замок? Мне это раньше и в голову не приходило. За пятьсот лет камня на камне могло не остаться. Разумеется, найти свой замок я и не мечтал и, планируя поездку в Шато-конти, так далеко заходить не собирался. Но сейчас мне пришла в голову внезапная мысль, и я воскликнул:

— Марк, послушай! Есть один замок, в котором я хочу побывать. Мне рассказывали о нём много интересного, но мне неизвестно, где он.

— А ты знаешь сколько замков и крепостей в Германии? Только по берегам Райна от памятника кайзеру в Кобленце до столицы земли Майнца их больше полутора десятков. А в самом Кобленце, где Мозель впадает в Райн? От Кобленца до Рюдесхайма, туристической столицы меньше ста километров, но между ними сорок замков! И ещё есть река Мозель.

— Ну, тот замок сухопутный. Там, правда, рядом есть река. Она огибает замок, но это не Мозель и уж наверняка не Райн. Только я забыл её название.

— А река далеко от него?

— В пределах видимости, но замок стоит не на самом берегу. Может быть, метрах в двухстах. Она служила естественной защитой замка. А сам замок знаменитый и должен был сохраниться. Вы же умеете беречь старину. Я слышал, что он имеет несколько башен, из которых видно эту реку, и стоит не на возвышенности, а в низине, хотя его фундаментом является вырубленная скала. Если смотреть спереди, в высоту он кажется больше, чем в длину, а вокруг его обступают горы, поросшие лесом. Остальное, наверное, как у всех замков. Это всё, что я знаю.

— А название помнишь?

— Эльзебург, или бург Эльзе, но оно сто раз могло поменяться, если им стали владеть другие люди.

— Маловероятно. Здесь кампании по переименованиям не в духе национальных традиций. Ладно, мой дорогой историк, подумаем. У меня есть друзья, они подскажут. И в Интернете можно посмотреть. Жалко, что ты уезжаешь, я бы тебя кое с кем познакомил, с твоими коллегами, между прочим. К фестивалю вернёшься?

— Постараюсь, — вздохнул я.

— Давай собираться, нам скоро выезжать.

Добравшись до вокзала, я с помощью Марка нашёл свой автобус. На этот раз все места были заняты пассажирами, но теперь среди них не было ни одного соотечественника, и вокруг меня слышалась лишь сдержанная немецкая речь. Автобус покрывал расстояние до Ниццы менее, чем за сутки. Сбывалась мечта одинокого пилигрима о путешествии, в котором не знаешь, где будешь спать, что будешь есть, и каким транспортом придётся передвигаться. А самое главное, нельзя предугадать, кого ты встретишь на своём пути, — подумал я и вспомнил две первые строчки стихотворения Марии Антоновны. Марк пожелал мне скорого возвращения, и я заверил его, что через недельку-другую вернусь в Дортмунд. Мы договорились, что при необходимости созвонимся друг с другом. Мой друг помахал мне рукой и пошёл к машине. Но что-то подсказывало мне, что моя поездка будет гораздо продолжительнее, чем можно представить, и ни к какому фестивалю я не вернусь. Если вернусь вообще. Автобус тронулся. Я уезжал из одной чужой страны в другую. В никуда и ни к кому.

* * *

Миновав Вуперталь, немецкий городок, раскинувшийся среди гор, автобус ехал без остановки до самого Кёльна. Здесь, у киосков и закусочных было многолюдно, и я с удовольствием прогулялся среди разношёрстной публики. С привокзальной площади были видны остроконечные позеленевшие от времени башни известного на весь мир кафедрального собора. Там хранились святыни, по легенде относящиеся к зарождению Христианства на Земле. Поздним вечером, оставив позади Трир, где когда-то правивший римский император Константин Великий приказал казнить своего сына и жену, переспавшую со своим пасынком, в районе Люксембурга мы пересекли границу с Францией. Первым французским городом, где остановился автобус, был Дижон. Через сумрак исходящей ночи и хлеставший дождь я всматривался в вывески улиц, по которым мы ехали. Это была Бургундия.

Часа через два с половиной мы достигли Лиона, где сливались две реки — Рона и Сона. Дождь уже закончился. Автобус проехал по мокрой набережной, оставляя слева за собой массивные портовые сооружения и пакгаузы, тянущиеся вдоль берега и, наконец, въехал на один из верхних ярусов автовокзала. Через проём была видна часть города. Он казался бескрайним. Именно тут в 1072 году были заложены первые камни Собора Парижской Богоматери. Это был город, где родился маркиз Ривайль, город, где в 1568 году издатель Бенуа Риго полностью опубликовал центурии Нострадамуса. Они познакомились здесь во время успешной борьбы провидца с эпидемией коклюша. Как известно, центурии с восьмой по десятую были закончены в Салоне 27 июня 1558 года, став завершением его пророческого труда.

В XVI веке Лион был процветающим городом общеевропейской значимости, особенно для итальянской торговли. В первой половине того столетия здесь жило самое богатое семейство в Европе — итальянца Гваданьи. Город находился на пути евроторговли через германский перешеек, соединяющий Германию с Францией, освоенный ещё с конца XIII века.

Место, куда мы въехали, было похоже на большой гараж, одна из стен которого была стеклянной и имела выход в коридор здания. В углу уже работало небольшое туристическое бюро. Служащие — две молодые француженки — оформляли за столом документы. Я привлёк внимание одной и от нечего делать обратился через окошечко по-английски, можно ли отсюда добраться до Венеции — города, историю которого ещё до рождения Марко Поло, хорошо знал. Девушка ответила, что есть автобус до Флоренции, но там придётся делать пересадку. Билет стоил всего шестьдесят четыре евро, а из Ниццы ещё дешевле — всего сорок. Повздыхав, что не смогу побывать там, где жили и творили великие Рафаэль, Микеланджело и Леонардо да Винчи, я вышел в коридор, спустился по лестнице и оказался в просторном помещении автовокзала. Н-да… Флоренция… первый город в мире, где была отменена смертная казнь. Всемирно известная галерея Уфицци, средневековые мосты через Арно и античные скульптуры. И ещё это было место, где Данте Алигьери всю жизнь безответно любил воспетую им в стихах Беатриче. А совсем рядом, в нескольких шагах за углом от его сохранившегося дома до сих пор стоит маленькая церковь, где автор «Божественной комедии» впервые увидел свою возлюбленную. И даже теперь, через семьсот лет влюблённые всей земли приходят сюда и оставляют у алтаря записки, обращённые к ней, и просят послать им такой же любви, долгой и сильной… Эта подлинная история из литературы средневековья потрясла меня на первом курсе.

Целый час в ожидании посадки я с любопытством незаметно присматривался к пассажирам. Просто мне хотелось понять, в какую страну я попал и как себя ведут обычные французы. Оказалось — так же, как и русские на Ярославском вокзале.

Вернувшись в автобус, я развернул карту. Примерно через полчаса мы должны были проехать Вьенн, затем ещё через час — Валанс. В 1854 году французские солдаты, направлявшиеся в Крым для ведения боевых действий, сошли с поезда в Лионе, пешком прошли до Валанса и там снова погрузились в вагоны, так как дорога от Парижа до Средиземноморья была ещё не достроена. Мне вспомнились слова тётушки о том, что мои далёкие предки сражались на той войне, защищая русский город Севастополь.

Начавшийся день порадовал ясным солнечным небом. Я, не отрываясь от окон, крутил головой по сторонам, следя за пейзажами. Становилось жарко, сильно пахнуло незнакомой смесью южных деревьев, кустарников и трав. Иногда навстречу попадались крепостные стены с остатками башен, построенные на обрыве, а в низинах — крестьянские фермы. Вдалеке от шоссе тянулись бесконечные горы, покрытые зеленью лесов. На просторах равнин стояли гигантские сооружения каких-то ангаров и складов. И всё это пестрело таким многоцветьем, что начинало рябить в глазах. Несмотря на вентиляцию, в салоне стояла духота — снаружи одолевал зной.

Судя по карте, автобус скоро должен был пройти недалеко от Оранжа. На юго-запад от него находились Авиньон и Ним. Все эти места славились историей. Чего стоил один Авиньон, где в средние века находилась резиденция самого папы римского. Между городами Оранж и Экс-ан-Прованс по правую сторону от скоростной трассы и к северо-западу от Марселя, совсем недалеко от него располагался Салон-дэ-Прованс, а от Экс-ан-Прованса до Марселя было всего каких-нибудь километров тридцать. Конечно, если выйти где-то здесь, до Шато-конти добираться гораздо ближе, чем из Ниццы, но торопиться было пока некуда, и мне хотелось доехать до конца. Во время десятиминутной стоянки в Эксе я узнал у водителей о нашем дальнейшем маршруте и времени прибытия в Ниццу. Мне ответили, что мы будем в Канне ровно через два часа и проедем через Фрюжис. Этот городок находился у моря. Теперь мы пересекали Прованс, о котором я слышал не только благодаря названию масла. Через месяц после гибели Густава и Флоры — в июне 1536 года, Карл V со своей армией завоевал эту французскую провинцию, а потом потерпел поражение под Марселем, городом, описанным Александром Дюма.

После Фрюжиса начался массив невысоких гор Лестрель, а затем перед Каннами неожиданно открылся вид на Средиземное море. Дальше дорога пошла километрах в трёх от него. В Каннах автобус заехал на заправку, с которой был виден весь город, разбросанный по берегам бухты. Его разноцветные замысловатой архитектуры дома утопали в зелени деревьев и кустарников. У некоторых вилл отсюда просматривались голубые блюдца бассейнов, — такой цвет им придавала кафельная плитка.

Через час мы были уже в Ницце, некоторые улицы которой мне чем-то напомнили Одессу. Автобус проехал по набережной вдоль берега моря. Справа тянулись песчаные пляжи, слева — отели и рестораны, у которых росли пальмы. Слева на одном из углов высился отель «Негреско» — здание белого цвета с оранжевым куполом. Говорят, в нём на стенах висят подлинные произведения искусства, в том числе и картины Сальвадора Дали, а внутренний интерьер блестит золотом как во дворце. Одна ночь в номере этого отеля стоила денег больше, чем я взял с собой на всю поездку, а точнее — вдвое меньше, чем бутылка вина в его ресторане.

Тем временем автобус въехал под навес автостанции. Я сказал водителям «данкэ» и «ауф видэрзеэн»[1] и с другими пассажирами вышел на пропахший маслом и бензином асфальт. «И никакого „нездорового ажиотажа у трапа“, который вместе с лимузином и гостиницей заказывают многие наши звёзды, путешествующие по родным городам и весям», — невесело подумал я. Сердце учащённо забилось. Моя «гастроль» началась. В стороне от навеса, под которым стояло с десяток автобусов, виднелось приземистое здание, где, видимо, и находилась касса. Я открыл стеклянную дверь и обратился через перегородку к служащей. С трудом поняв, что мне нужно, она объяснила, по каким дням недели автобус отправляется в Дортмунд. Вернувшись назад, я стал разглядывать таблички на автобусах и перроне. Названия городов, естественно, были написаны на французском, и я ни в чём не смог разобраться, не знал, что мне делать и куда идти. Расписания движения поблизости не оказалось. Мои попутчики уже получили багаж и разошлось. Я остался совсем один среди улиц, ведущих в неизвестном направлении, и по-настоящему растерялся. В разговорнике я вычитал, что французы очень приветливы и всегда придут вам на помощь, если вы потерялись. Во Франции принято благодарить прохожего за оказанную услугу и пожелать ему хорошо провести день. Пометавшись между автобусами, я вышел на расплавленный солнцем тротуар и обратился к пожилой женщине интеллигентного вида:

— Excuse me…[2]

— Oui? Vous desirez, monsieur?[3]

— Do you speak russian?[4]

Дама улыбнулась и ответила мне по-французски:

— Je parle allemand, espagnol, italien, mais je ne parle pas, malheureusement anglais et russe.[5]

Как ни странно, я всё понял по интонации и снова ответил по-английски:

— I lose one’s way. Which is the way to the railway station?[6] Мне нужен железнодорожный вокзал, — добавил я по-русски. — …гяр…

Она тоже поняла меня, это было видно по выражению её лица. Взяв меня чуть ли не под руку, дама сделала жест рукой в сторону.

— Allons, la station d`autobus est la`. Vous venez d’ou?[7] — произнесла она вопросительно.

— I am from Russia, Moscow.[8]

— Oh, si loin! Voyager-vous a` autostop?[9] — ответила она, указав на мой рюкзак.

— Oui.[10] I am in France for the first time.[11]

Дама посмотрела на меня одобрительно. Мы перешли асфальтовую дорожку и медленно зашагали по тротуару. Моя провожатая страдала одышкой. Метрах в пятидесяти находилась остановка, от которой только что отошёл автобус. Там женщина что-то спросила у прохожих и сделала мне знак подождать. Минут через пять подъехал следующий автобус. Она что-то сказала водителю, и тот кивнул. Я догадался, что речь шла обо мне, и поблагодарил мою спасительницу единственной заученной фразой:

— Мерси боку, мадам. Бон апрэ миди![12]

— Bonne route![13]

Двери автобуса закрылись, я помахал женщине рукой и протянул водителю два евро. Он бросил мелочь в коробку и передал мне бело-голубой билетик и семьдесят центов сдачи. Весь потный, опасаясь задеть своим рюкзаком других пассажиров, я смотрел на город, стоя у кабины водителя. Минут через тридцать шофёр взглянул на меня и произнёс:

— Voila` votre station, monsieur, la gare.[14]

— Merci,[15] — с энтузиазмом бросил я, почувствовав лёгкий озноб от предстоящего путешествия, и, перебежав через улицу, ринулся на вокзал.

В зале было полно людей, наверное, местные французы разъезжались по своим виллам. Над кассами светилось электронное табло с номером. Метрах в полутора от них на полу была обозначена черта, за которую пассажиры, ожидающие свою очередь, не заходили. Просто очередной человек подходил на свободное место к окошку и брал билет. Я опять растерялся, подошёл к женщине лет тридцати и по-английски спросил, как мне взять билет на поезд. Она с предупредительностью отвела меня к какому-то автомату, нажала кнопку и дала в руки выскочивший талон с номером, а затем указала на табло. Я догадался, что при появлении номера на табло, надо подойти к одной из касс и купить билет. Такое я видел впервые.

Лучше всего было отправиться из Ниццы поездом до Марселя, а потом добираться, как получится. Но взяв на стенде для пассажиров расписание-гармошку, я выяснил, что поезд в Марсель ушёл ещё утром. Ночевать в Ницце или Каннах мне не хотелось. Города большие курортные, гостиницы дорогие, и я решил поехать в ту же сторону электричкой, называемой в Европе поездом второго класса. Конечной, двадцатой по счёту станцией направления от Ниццы был Фрюжис, который я сегодня объехал стороной. Перед ним — Сен-Рафаель. Карта показывала, что городки почти срослись друг с другом, при этом последний стоял ближе к морю. Десятой остановкой значились Канны. Я попросил в кассе билет до Сен-Рафаеля на семнадцать ноль пять и заплатил девять евро. Это была предпоследняя электричка, которой можно было сегодня уехать. Она находилась в пути один час восемнадцать минут, что позволяло мне этим вечером как-нибудь устроиться на ночлег до наступления темноты.

Я прошёл мимо контролёра на перрон и увидел, что на первом пути уже стоит мой поезд с цифрой «2» на каждом вагоне. По сумрачному перрону, крытому прозрачным стеклом, прохаживались пассажиры. Справа через проём помещения была видна эстакада, пересекающая железнодорожные пути. Я вошёл в вагон и устроился на втором этаже. Электропоезд тронулся. Путь лежал вдоль моря. Это был Прованс, Лазурный берег, тянувшийся от Монако до Марселя. Короткая остановка в Сент-Августине …Антиб… Канны… Эгей. Запросто можно пропустить свою станцию. Вошли два контролёра в униформе и начали проверку билетов. Дождавшись, когда продырявят мой билет, я спустился в тамбур. Тут стояли одетая по-дачному женщина и молодой негр со спортивным велосипедом. Не утруждая себя заглядыванием в разговорник, я обратился к обоим по-русски, извиняясь за беспокойство жестами и, показывая пальцы, спросил, через сколько остановок будет Сен-Рафаель. Наверное, со стороны это выглядело довольно смешно. Дачница и негр посмотрели друг на друга и начали участливо выяснять между собой — через две или три станции мне следует выйти. Наконец, мне указали мою остановку, и я приложив руку к груди, изобразил в ответ подобающее выражение лица.

Вокзал Сен-Рафаеля был современным сооружением из бетона и стекла. Я вышел из него и направился влево по авеню Виктора Гюго, потом свернул налево ещё раз и, пройдя через тоннель, над которым шли железнодорожные пути, пересёк улицу Руссо. Мне хотелось найти недорогую гостиницу. В отелях Франции плата обычно включает завтрак, но обеспечивается также полупансион с завтраком и ужином или полный пансион с трёхразовым питанием. Услуги отеля могут включать лишь проживание, и это меня бы устроило. Оказавшись на плас Галлиени, я заметил белую вывеску с красными буквами: «HOTEL DE FRANCE». Это было старинное розоватое шестиэтажное здание с тремя высокими окнами на каждом этаже и плющом на стенах. Слева к нему примыкали дома пониже столь же старинной архитектуры. Странно, но сначала я не смог попасть в гостиницу и вошёл в неё через какой-то проход, ведущий в служебное помещение. Миновав кухню, я оказался у небольшой стойки портье. Прямо был выход на улицу, а перед ним шла наверх узкая винтовая лестница.

За небольшой стойкой у доски с ключами стоял мужчина в жёлтой клетчатой рубашке лет сорока пяти, черноволосый, с покатыми плечами, рыхловатого телосложения. Рядом что-то отмечала в журнале полноватая женщина лет шестидесяти. Наверное, они вели семейный бизнес.

— Бонсуар![16] — поздоровался я, снимая рюкзак с плеч.

— Bonsoir! Vous desirez, monsieur?[17] — посмотрев на меня, мягко произнесла женщина.

— Жё панс рэстэ эн жур, — ответил я заготовленной фразой из разговорника. — Аве ву кэлькё дё муэн шэр?[18]

— Oui, bien sur. S’il vous plait, passeport.[19]

— Сэ комбьен? Эс кё ву пувэ экрир лё при? — произнёс я, снова воспользовавшись шпаргалкой. — Жё нё парль па франс.[20]

Дама написала цифру на обороте квитанции: 20 евро. Я передал ей паспорт, а она мне — карту гостя, которую следовало заполнить, и карточку гостиницы. С паспорта тут же была снята ксерокопия, после чего его вернули с ключами от номера. И всего делов-то!

— Сэ манифик! — воскликнул я, придя к выводу, что постоянно искать подходящие фразы в разговорнике непродуктивно — тебя быстрее поймут по выражению лица и жестам. — Мэрси боку![21]

Напротив стойки работал лифт, но я решил подняться наверх сам. Винтовая деревянная лестница по-старинному скрипела под ногами, было весьма сумрачно и прохладно. Мой номер размещался на третьем этаже. Я на мгновение представил себя героем романов Жоржа Сименона и открыл дверь.

В углу комнаты находился столик тёмного дерева, стул и такая же кровать. На стенах и потолке — светильники в виде свечей — всё это было оформлено под старину. В стенном шкафу был привинчен крохотный сейф, ванна отсутствовала, зато имелся душ, что меня полностью устраивало. Номер был без холодильника и телевизора. Высокое окно-дверь на балкон — под потолок — имело две застеклённые створки, снаружи — деревянные ставни той же высоты от пола. Именно они обеспечивали прохладу и полумрак. На балконе были столик и стул белого пластика, а по стене свисал плющ. Дома на другой стороне улицы тоже были увиты зеленью. Откуда-то слева разнеслось колокольное блямканье — там из-за крыш выглядывал круглый купол главной церкви города.

Я вернулся в комнату, умылся и решил сходить в магазин за едой, питание в стоимость номера не входило, а служебная кухня предназначалась для хозяев. Паёк же надо было поберечь на крайний случай. Пока всё складывалось отлично. Решив осмотреть округу, — кто знает, вернусь ли я сюда — я спустился вниз и обратился к мужчине за стойкой:

— Экскюзэ-муа, у э лё магазэн далимантасьон?[22]

Тот посмотрел на часы, что-то ответил, из чего я разобрал лишь название магазина «Моноприкс» и бульвара Фелик-Мартен.

У выхода из отеля на тротуаре стояли несколько столиков. Я ступил на цветную плитку и вдохнул запах средневекового города. На рекламной карточке были обозначены окружающие улицы, адрес отеля — плас Галлиени, 25 и его телефон — 04-94-95-19-20. Отсюда до пляжа Плаж дю Вейа было сто метров. Термометр у входа в гостиницу показывал 80^о по Фаренгейту, то есть около 28^о по Цельсию, но купаться я не собирался. Пойдя влево, свернул на рю Карр и перешёл на бульвар Фелик-Мартен. Первый же прохожий указал мне, где находится «Моноприкс», оказавшийся крупным универсальным магазином. Я купил немного овощей и фруктов, хрустящий багет и стал искать гяр рутьер.[23] Мне пришлось вернуться и опять пройти через тоннель под железной дорогой и пересечь авеню Виктора Гюго. Городской автовокзал был низеньким угловатым зданием, по периметру которого располагались какие-то конторы, бюро и кассы. Из расписания я узнал, что мой автобус до Фрежюса, или, как иногда его ещё произносят, — Фрюжиса или Фрюжи, отправлялся в семь утра. Усталый, но довольный собой, глазея на публику и фасады зданий, минут через пятнадцать я вернулся в отель, чуть не столкнувшись в коридоре с портье. Этот круглолицый, начинающий седеть француз привлёк моё внимание выдержанностью своих манер и готовностью слушать, хотя я не перемолвился с ним и словом.

— Салю,[24] — поприветствовал я его, улыбаясь.

— Bonsoir, monsieur![25]

— Do you speak English?[26]

— Yes, sir[27], — неожиданно ответил портье.

— Wonderful country, wonderful town…[28] — начал я по-английски, так как на все случаи жизни французского не напасёшься.

— Fine weather,[29] — продолжил он.

— Nice people.[30]

— And nice sea, sir[31]

— I’m Alex, and you?[32]

— Nice to meet you. And my name is Paul.[33]

— I have a problem, Paul, — я изобразил на физиономии озабоченность русского туриста. — I’m afraid to be late. Tomorrow I have to get up at six in the morning.[34]

— I’ll awake you by a telephone call.[35]

— Мэрси. Ву зэт трэ зэмабль.[36]

— Good night![37]

— The same to you.[38]

В номере я заварил чай и поужинал. Итак, две ночи я провёл в автобусе, ночь у Паликовских, ещё одну — по дороге в эту страну, и был лишь на полпути к цели. Я попытался представить завтрашний день, следующий ночлег и тот миг, когда подойду к дому своих предков в Шато-конти, но в голове всё перемешалось — сплошной пармезан с марципаном. Воистину, будущее от нас кто-то прячет. После горячего душа я заснул как убитый.

Утром меня разбудил телефонный звонок. Я поздоровался, но в ответ услышал лишь старинную мелодию на клавесине, — постояльцев будила автоматика. Я расплатился за номер и попрощался с Полем. Отель «дэ Франс» остался позади, и я, конечно, не мог знать, что через несколько недель буду вынужден вернуться в него, а добродушный портье Поль ещё окажет мне неоценимую услугу. Эх! Не старайтесь понять будущее — бесполезное это дело.

* * *

Фрежюс находился в семидесяти километрах от Ниццы. От него шли две основных дороги: одна на юг вдоль берега моря через Сент-Максим и далее к крупным портам — Тулону и Марселю, другая — на запад к Сен-Максимену и Экс-ан-Провансу. Город сросся с Сен-Рафаелем — мой автобус всё время проезжал бесконечную череду вилл, небольших отелей и ресторанов. Было непривычно видеть пальмы на улицах и кактусы размером в человеческий рост, а у домов — кусты с фантастически большими цветами. Как я вычитал перед отъездом из Москвы, Фрежюс был основан римлянами ещё в I веке до нашей эры, а на его сохранившихся римских аренах и сегодня шли красочные представления и спектакли. Есть и свой Археологический музей, где собрано всё найденное здесь, относящееся к римской эпохе. Я буквально чуть не взвыл от того, что был лишён возможности посетить местные достопримечательности.

В конце концов, менее, чем через час, я пересёк Фрежюс, вышел из автобуса и оказался на северо-западной окраине города. За асфальтированной дорогой начиналась буйная растительность, отдалённо напоминающая наш ивняк с камышом. Рядом стоял небольшой магазинчик и бар на несколько столиков под навесом. При входе висела табличка: «Ferme»[39], и посетителей пока не было. Я подошёл к задней стене подсобного помещения и, озираясь, оторвал от пустой коробки большой кусок картона. Затем, разрезав его ножом на две части, одну предусмотрительно убрал в рюкзак, а на другой фломастером начертил: «Aix-en-Provance». Потом, подумав, приписал значок евро, знак равенства и ноль.

Теперь следовало встать у обочины при выезде от площадки перед магазином и набраться терпения. Вскоре какая-то семейная пара с детьми проехала мимо, даже не взглянув на моё объявление, но затем мне повезло. Я заметил, как подкатил белый «Пежо», из которого вышли мужчина и женщина пенсионного возраста и направились к магазину. Через несколько минут они сели в автомашину и отъехали. Вообще, Марина показывала мне жест, которым в Европе принято останавливать попутный транспорт, но от волнения я всё забыл. Когда «Пежо» поравнялся со мной, я просто надвинул на водителя грязный картон с корявой надписью, ткнув в него пальцем. Дама в тёмных очках что-то сказала мужу, тот притормозил и через опущенное стекло по-французски обратился ко мне.

— Силь ву пле, месье…[40] — ничего не разобрав, ответил я.

— Non, non, monsieur. Brignoles[41], — произнёс он, ожидающе глядя на меня.

Я подумал, что мне отказывают, но тут же сообразил, что по крайней мере до Бриньоля, который на карте прочитал, как «Брижоли», доеду без проблем, и сказал:

— Уи, Бриньоль. Гран мэрси[42].

И на всякий случай переспросил по-английски:

— Free or pаy?[43]

— Okay[44], — мужчина сделал жест в сторону заднего сидения. Его жена доброжелательно улыбнулась и открыла дверь. Я мгновенно стащил рюкзак, устроил его в ногах и потянул дверцу на себя.

— Allons, un bon mouvement![45] — сказала она.

Я захлопнул дверь, и мы тронулись с ветерком.

— Touriste?[46] — спросил её супруг, не поворачиваясь.

— Уи. Жюстёман[47], — ответил я заготовкой.

— Vous venez d’ou?[48] — задала вопрос дама.

— Жё вьен дё рюси[49].

Мужчина удивлённо поднял брови, его супруга протянула:

— Tres bien![50]

Французы заговорили между собой, и манера беседы, смысла которой я не понимал, импонировала мне своей обыденностью, будто наша пожилая пара ехала на подмосковную дачу.

Пейзажи по сторонам были замечательны. Повсюду росли среднеземноморские сосны с приподнятой кроной, стройные тутовые деревья, раскидистые дубы. Склоны и возвышенности покрывала низкорослая растительность с листьями тёмно-зелёного цвета. В низинах и на полях росли невысокие фруктовые и оливковые деревья с низкой кроной.

Было трудно поверить, что в этой стране немногим более ста лет назад женщины ходили в деревянных башмаках, белых шерстяных чулках, покрывали голову ситцевым стёганым чепцом, а плечи — овчиной. Такова была сельская Франция во второй половине позапрошлого века.

Между тем, пора было взглянуть на карту. От места, где я подсел к французам, до городка лё Мю было километров пятнадцать-шестнадцать. Недалеко от него мы должны были пересечь скоростную трассу, а затем вновь пересечь её, не доезжая лё Люк. Расстояние между городками лё Люк и лё Мю, который мы только что проехали, составляло километров двадцать пять, и ещё оставалось двадцать три до Бриньоля, более крупного города. Во Франции даже небольшие деревеньки выглядят как городки, а городки по нашим меркам кажутся деревеньками. Провансальские деревни издревле строились так, что, казалось, они, будто взбираются по склонам вверх, их узкие улочки прячутся от солнца и ветра, а игрушечные домики часто имеют свой внутренний дворик. Обычно деревеньки находились в пяти-десяти километрах друг от друга, иначе крестьянам после работы не вернуться домой. Во Франции общины со своими угодьями и территориями, собраниями, избранниками и кюре были крепки и самостоятельны. Общину сплачивала густая сеть брачных, кровных и дружеских уз, поэтому деревня возникла раньше феодализма, а любая собственность в ней — священна. Постоянно велась борьба за престиж, за право хвастать самой высокой колокольней и пышным алтарём. Такая крестьянская Франция — городков, деревень, хуторов не менялась до 1914 года, а может быть и до 1945-го, затем всё стало развиваться быстрее. В начале XX века начали исчезать нищие крестьяне, и меньше стало бродяг. Для колхозов и совхозов здесь не существовало никакой исторической почвы.

После лё Мю мелькнул правый поворот на Драгиньян. Пока мне следовало всё время ехать в западном направлении, и я рассчитывал, что не позднее десяти утра мы доберёмся до Бриньоля.

Через час показался дорожный указатель города. Мужчина снизил скорость и повернул голову:

— Brignoles, monsieur[51].

То ли спрашивая, то ли прося о чём-то, я извинился и поднёс к нему карту с отмеченной скоростной трассой на Сен-Максимен. Очевидно, он понял, что мне нужно, потому что кивнул, добавил газу и мы поехали дальше. Меня высадили на северо-восточной окраине Бриньоля. Мужчина показал жестом, куда мне надо идти, и я поблагодарил их:

— Парфе! Гран мерси. Ну ву суэтон дю бьен[52].

— Bon voyage![53] — ответила женщина, а её муж поднял в прощании руку.

Я вылез, накинул рюкзак и проводил взглядом разворачивающийся в сторону города «Пежо». Часть моего пути была пройдена, и довольно успешно. Удачным было и место, где я вышел, и здесь во что бы то ни стало надо найти другую попутку. От северных пригородов Бриньоля к скоростному шоссе вели три дороги, я стоял у выезда из города на одной из них. До трассы было не больше километра, но скорее удастся остановить транспорт тут, возле заправочной станции. Я написал на втором куске картона «Aix-en-Provance» и добавил «St. Maximin», так как решил, что лучше указать более близкий отсюда населённый пункт. Мне опять повезло, как никогда. Через полчаса тяжёлая грузовая фура, затянутая синим тентом, только что заправленная, начала отъезжать от бензоколонки. Я быстро подскочил к кабине и показал шофёру картонку. Водитель, француз лет пятидесяти с толстым брюшком в красной клетчатой рубахе приглушил музыку в своём магнитофоне и молча кивнул, дескать, залезай. Между прочим, это был грузовик марки «Мерседес», так что теперь не будет выдумкой, если как-нибудь я расскажу Петельскому, что разъезжал по Франции на «Мерседесах» и «Пежо».

В просторной кабине было комфортно. Шофёр увеличил звук своих шлягеров, мурлыча себе под нос. Наверное, он привык подвозить автостопщиков, — в Европе, не знающей границ, их было полно. Я и сам видел этих смелых ребят ещё по дороге в Ниццу. Скоро мы влились в многополостное движение участка автотрассы «Бриньоль — Сен-Максимен — Экс-ан-Прованс». Скорость на ней была бешеной, — через шестнадцать километров мы уже подъезжали к Максимену. От него до Прованса тем же путём будет километров сорок, и я мог бы сойти на любом отрезке трассы, чтобы продолжить путь, уйдя на север, северо-запад от неё. Мне пришлось побеспокоить своего молчаливого водителя и не зря. В ответ на мой указательный палец, направленный ему в грудь, а затем на мою карту он убрал газ и провёл ногтем по ответвлению от главной дороги, идущему на юго-запад, и коротко бросил:

— Marseille, monsieur[54].

Эх, Марсель, Марсель! Белокаменный город под черепичными крышами, окрестности которого изрезаны бирюзовыми лагунами и заливами. И проездом на это средневековье посмотреть не удастся, — подумал я и подал знак водителю, что хочу сойти.

Через несколько сот метров фура остановилась на небольшой площадке у обочины перед самым поворотом налево. Сойди я позднее, пришлось бы обратно тащиться по жаре целый километр, — расстояния здесь были огромны. Ну, что ж, будем выходить тут.

— Мэрси боку[55]!

— Bonne route[56].

Я спрыгнул с высокой подножки, чуть не потеряв равновесия от тяжёлого рюкзака, захлопнул дверь и махнул шофёру рукой — и тебе удачи в пути, чтобы поскорее увидеть своих близких. Помню, года четыре назад, находясь в отряде Космопоиска на Урале, добирался на попутных «Камазах» до места работ соседней экспедиции. По дороге меня с водителем дважды останавливали вооружённые бандиты, и мы чудом спаслись только потому, что ехали порожняком, и взять с нас было нечего. Автостоп вещь увлекательная, только не на родных просторах.

Начался солнцепёк, пришлось нахлобучить на голову шляпу. Путь был ясен: топать дальше вдоль автострады, пересечь одну второстепенную дорогу и свернуть на вторую, которая должна привести в Риан, выбранный ближайшим ориентиром. Через час, пройдя пять километров, я свернул направо и пошёл строго на север. До Риана было пятнадцать километров по прямой, однако дорога имела несколько изгибов, значительно увеличивая это расстояние. Транспорта шло мало, голосовать стоя на месте, не было смысла, и я отправился дальше, чувствуя, как уже ноют от рюкзака плечи. «Авось подберёт кто-нибудь на свою телегу, запряжённую мерином», — подумал я, поглядывая на лес и убранные поля пшеницы. Вместо обычных стогов на них лежали большой цилиндрической формы массы и прямоугольные брикеты соломы поменьше, спрессованные техникой. Так что отдыха в душистом стогу посреди поля не предвиделось, а есть мне из-за жары совсем не хотелось. Чтобы не тянуло пить, я проглотил несколько крупинок соли, как это делали в войну партизаны.

Позади меня, медленно приближаясь и виляя в стороны, шла какая-то колымага. Я стащил рюкзак и поднял руку. Машина неизвестной марки остановилась, но в ней сидели не пьяные, а парочка влюблённых моего возраста, наверное, молодожёнов, — они продолжали обниматься и хохотать до полной остановки.

— Monsieur? — спросила девушка, находившаяся ближе ко мне.

— Риан, — ответил я, махнув рукой в сторону города. — Мне нужно в Риан, — добавил я по-русски, чтобы они сразу поняли, что я иностранец.

Мне что-то ответили, пригласив садиться.

Я забрался на заднее сидение и самым простейшим способом, не требующим знания языков, выяснил, что они едут в Риан, а не в другое место. До Риана-то я доеду, а после него карта показывала развилку, до которой от поворота в город, ещё шагать прямо километра два с лишним. А мне надо придерживаться ориентира — Сен-Поль-ле-Дюранса, к которому, судя по карте, никаких дорог напрямую не вело, разве что тропы. Не были обозначены даже населённые пункты. Обозримые особенности местности, которую мне сегодня предстоит пересекать, карта не отражала. Решив выйти у поворота в город, я попросил остановиться и спросил:

— Сэ комбьен[57]?

— Non, non. Zero,[58] — ответил парень, делая отcтраняющий жест рукой.

— Тогда спасибо. Большое спасибо. Удачи вам, — поблагодарил я и помахал парочке рукой.

Мне и на ум не пришло, что в километре-другом от обочины, где я остался стоять как столб, есть своя ратуша, свои достопримечательности, уютная провинциальная гостиница и прочие блага французской глубинки. «Эти ребята наверняка могли бы доставить меня прямо к отелю, если бы я вовремя спохватился и показал им нарисованную в блокноте кровать, нож и вилку. А утром бы снова продолжил путь», — запоздало пожалел я. Справедливости ради должен отметить, что слова «провинция» и «глубинка» весьма не подходят к тому, что меня окружало.

Большой район местности, куда я стремился попасть, обозначался на карте словами «Montagnes du Liberon», переводимыми, видимо, как горы или нагорье. Эта территория была растянута от Кавайона на западе и чуть ли не до Маноска на востоке. Севернее данного гористого участка в том же направлении красной неровной лентой протянулась одна из крупных автомагистралей «Авиньон — Апт — Манэ», а южнее его, огибая снизу длинной голубой петлёй, несла свои воды река Дюранс. Жёлтых ленточек второстепенных дорог между трассой и рекой на карте было совсем мало. Но где-то там, за равнинами и горами, виноградниками, оливковыми и фруктовыми рощами и был конечный пункт моего путешествия — старинный французский городок Шато-конти.

От Риана до Мирабо, местечка, в окрестностях которого я собирался заночевать, по прямой было километров пятнадцать. Но переход оказался труднее, чем я мог предполагать. Сказывалась физическая усталость, рюкзак постепенно становился тяжёлой ношей, а палящее солнце заставляло искать тень и через каждые несколько сот метров устраивать привалы. Путь затрудняли складки местности — приходилось обходить овраги, ограждения, пересекать дороги. Наконец, я вышел к полю, на краю которого стояла одинокая крестьянская ферма. Метрах в двухстах от неё я нашёл кучу распотрошённого сена и нетерпеливо бросился в неё, даже не сняв рюкзак. Колючая солома немедленно попала за шиворот, в ботинки, и мне тут же расхотелось отдыхать в ней. «Может попроситься к хозяину на сеновал?» — помечтал я.

На склоне дня немного западнее Сен-Поль-ле-Дюранса я пересёк широкий автобан, затем по мосту перебрался через реку с тем же названием, и вышел к железной дороге, пролегающей вдоль берега. Через полчаса, вконец измотанный, я доковылял до какой-то дороги и прочёл указатель:

MIRABEAU

2 km

Прислонившись к шесту дорожного указателя спиной, я обессиленно съехал на придорожную траву, расстегнул жилет и вытер шейной банданой пот с лица. Поодаль начинался вековой лес с деревьями в один-два обхвата, где можно было устроиться на ночлег. День клонился к вечеру, силы были на исходе — от отеля в Сен-Рафаеле, я отмахал не меньше ста тридцати километров. Солнце висело уже над кромкой леса, и вскоре должны были сгуститься сумерки. Я пересилил усталость и заставил себя искать место для стоянки.

Земля в лесу оказалась сухой и песчаной. Кое-где из-под жухлой листвы торчали белые покрытые мхом камни. Кроны высоких деревьев смыкались над головой, закрывая небо. Обойдя всё вокруг в радиусе метров пятидесяти, я набрёл на редколесье и заметил поляну, край которой переходил в невысокий пригорок. Одна сторона его обвалилась, и белый песок обнажил корни могучего дерева. Под ним я и установил свою компактную палатку, а затем отыскал подходящую палку и вырезал из неё подобие альпенштока. Оставалось надеяться, что мои туристические ботинки завтрашний переход по горным тропам выдержат. Теперь следовало поужинать. С помощью карманной печки, работающей на сухом топливе, я вскипятил воду, разогрел мясные консервы и приготовил из порошка картофельное пюре. Хлеб мне заменили сухари из пайка. Я разбавил водой в кружке сто граммов чистого спирта, выпил разом и лёг на спину, подложив руки под голову и мечтательно глядя вверх. «Смеркалось», — как точно написали бы опытные романисты. Чтобы не замерзнуть ночью, я натянул на тельняшку шерстяной свитер и рубаху с длинными рукавами. Свою тяжёлую обувь я снял и надел тёплые носки — ноги пусть отдохнут. Единственное, чего я опасался, так это змей, хотя и не знал, водятся ли они в этих местах. А вот в экспедициях Космопоиска я встречал их достаточно. Как это часто бывает, усталость и сон побороли страх, и я уснул, положив под голову походную сумку. Перед тем, как заползти в палатку, мне подумалось, что, по крайней мере, к завтрашнему вечеру я подойду к городу, полустёртое название которого сохранилось на старом конверте, лежащем в моём рюкзаке.

* * *

Проснулся я от птичьего гомона, сразу же высунул заспанную голову наружу и увидел дивный оживший лес под первыми лучами солнца. Я прислушался. Где-то рядом тихонько журчала вода. В нескольких метрах действительно обнаружился родник, который вчера мной не был замечен. Вода текла со склона вниз и падала на камешки небольшим ручейком, заполняя выемку в твёрдой породе. Её было достаточно, чтобы не только наполнить фляжку, но и помыться. Я наклонился к водной поверхности и обмакнул лицо, а затем разделся догола и вымылся холодной водой с головы до ног. «Ух, и здорово!» — крикнул я самому себе и вспомнил поговорку: такое больше никогда не повторится, но то, что увидел, останется навсегда твоим. Теперь можно позавтракать, выпить обжигающего кофе и собраться. Глядя на разложенную карту, я вычислил дальнейший путь и взял азимут. Идти оставалось километров тридцать, и я знал, что сегодня обязательно пройду их. Наступившее утро вселило в меня бодрость, энтузиазм и веру в это.

После остановки у Мирабо местность изменилась. Впереди показались очертания невысоких пологих горных хребтов, поросших зеленью, между которыми проступала красноватая порода. Вероятно, они являлись началом массива «Montagnes du Liberon», имевшим наивысшую точку в 1125 метров над уровнем моря. Ориентируясь по солнцу, с помощью компаса и карты, я решил идти на северо-запад, избегая, чтобы не терять время, населённых пунктов, которых, впрочем, здесь было мало. Правда, на склонах кое-где прятались в деревьях отдельные селения или виллы, но мне вряд ли понадобится заходить в них и общаться с людьми. Пока же я шёл по усыпанной щебнем дороге, справа от которой простирались виноградники, а слева раскинулась долина, на которой аккуратными рядами стояли фруктовые деревья с развесистой приземистой кроной.

Через несколько километров я добрался до холмистой местности и начал карабкаться на первый перевал по каменистой тропинке. Достигнув манящей снизу красотой горной вершины, укутанной зеленью, я разглядел вблизи жёсткую сочную листву кустарников, растущих на голых камнях и покрывавших почти всё вокруг. Поверхность из осыпающихся камней была столь неровной, что я то и дело запинался и терял равновесие, опираясь на импровизированный альпеншток. Я присел на отполированный ветром красно-розовый камень и осмотрелся вокруг. На обрывистом краю горы росли причудливые и пышные сосны, с другой стороны имелся спуск по крутой и жёсткой как наждак тропе. Внизу, там, где она кончалась, можно было пробраться между склонами ближайших гор по каменистой дороге, видимой за деревьями. После этого мне предстояло снова вскарабкаться на очередную вершину, немного передохнуть и опять спуститься вниз. На горизонте высились одни лишь гряды хребтов разной высоты, и иного пути теперь у меня не было. Каждый миллиметр карты означал восемьсот метров по земле вверх или вниз, и большая часть трудного участка ещё была впереди. Правильно сказала Марина, что главное не растеряться, не плюнуть на всё. Надо быть самодостаточным и целеустремлённым, и чтобы подбодрить себя, я включил плеер с самой знаменитой песней Эдит Пиаф «Браво, милорд», знакомой нам по эпизоду фильма, в котором Штирлиц вёз пастора Шлага к швейцарской границе.

Я давно заметил, что дома во Франции обычно окрашены в светлые тона, соответствующие оттенкам местной горной породы. На Лазурном берегу встречаются горы и разломы почвы красноватого цвета, а в окрестностях Марселя, как я видел в кино, — беловато-серого. Есть и желтоватые горы. В обрамлении южных ярко-зелёных деревьев с красивыми листочками и длинноигольчатых средиземноморских сосен они выглядят изумительно. Архитектура домов, усадеб и вилл здесь различна, но в ней имеется нечто сходное, французское. Возможно, это характерные ставни, расположение необычных окон или форма красных черепичных крыш. Однако все дома выкрашивались преимущественно в абрикосовый, лимонный и светло-серый цвета, что на фоне постоянно голубого неба под яркими солнечными лучами выглядело сказочно. А красота сельских пейзажей, изображённых на средневековых полотнах художников эпохи Возрождения? Не зря же бытует известное всем выражение «прекрасная Франция». Может быть, оно и возникло, потому что национальная идея тоже была сформулирована давно и коротко: «Величие Франции». Тогда какая национальная идея у нас в стране, где ежедневно говорят о «Великой России», и в чём же эта разница? В том, что воровство простирается до того, что даже цепи памятника национальному поэту на Тверской стащили вместе со станками заводов на металлолом, а вывоз денег за рубеж достиг того, что десятки миллионов соотечественников, отдавших здоровье за державу, ложатся спать голодными? Как говорилось в школьные годы, «у лукоморья дуб спилили, кота на мясо изрубили, русалку в море утопили, златую цепь в утиль снесли». Или эта идея заключается в национальных проектах окончательно сделать платными образование, медицину и коммунальные услуги, на что побоялся решиться даже Борис Ельцин?

Я поднялся и начал спускаться с горы, захватив на память обломок красноватого камня.

Нашу национальную идею формулирует глянцевая гламурная нечисть, мастурбирующая с телеэкрана на всё, что в стране ещё живёт и дышит. Это она культивирует ген жадности, сеет агрессивность и зависть вместе с правящей элитой, в очередной раз предавшей свой народ. И это она придумала цинично-тупую фразу — дремучий афоризм насаждаемой тусовочно-клубной культурой: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный»? Потому что для личного обогащения, бесконечного приобретения благ, проведения времени в дорогих ресторанах, ночных клубах и казино требуются лишь хитрость, бесчестие и наглость. Именно они, эти люди придумали и всячески — через рекламу и СМИ, внедрили в нашу жизнь и наше сознание этот афоризм. И поэтому теперь у нас на слуху везде только одно слово «деньги». «Нельзя высказываться так категорично. Среди них тоже немало трезвомыслящих и вполне вменяемых людей», — возразил однажды мой коллега, побывав на моей открытой лекции. Ну что тут скажешь? «Маньяков перед расстрелом психиатры в обязательном порядке признавали вменяемыми», — отрезал я. Там и сям только и слышишь оптимистичные заверения, что среди представителей олигархов, депутатов, чиновников и культуры есть «немало» вменяемых трезвенников. Взгляните на улыбку с обложки любого глянцевого журнала, — отражается в ней всеобщее народное благоденствие или сытая удовлетворённость одних и тех же «телезвёздных» лиц? Зачем их назойливо представлять нам как «лучшую часть» народа «великой» страны, по-прежнему живущего своей и абсолютно «неглянцевой» жизнью? Это что, «цвет, гордость и достояние нации» только потому, что в отличие от большинства «успешны» и могут позволить себе Канары на уикенд? Нет, это всего лишь шоумены от разных сфер новой жизни, которой вымирающее поколение стариков, а вместе с ним его опыт и память совести уже не нужны. Глядя на нас с экрана или обложки, они всей блестящей мишурой своего облика подразумевают под нами завистливых неудачников, не научившихся торговать даже тряпками и пивом. Те, кто купается в гламуре, словно в ванне шампанского как на фотографии из одного модного журнала или только примеряются в неё залезть, никогда этого не поймут. Впрочем, «богатые тоже плачут», хотя суть проблемы это, конечно, не меняет.

Наша жизнь была устроена по принципу казино с игровыми автоматами, — одних делала здоровыми и богатыми, других — бедными и больными. «Однорукие бандиты» как ненасосавшиеся клопы заползли во все щели городов и сёл. И больных от игрового беспредела становилось всё больше, по скромным подсчётам в стране их было более миллиона, число это непрерывно росло, и лечили их психиатры. Но если от пьянства и наркомании излечить человека можно, от игровой зависимости — нет. Ни методик, ни средств избавления от игромании не существует, — люди становились психически неполноценными. Больным даже инвалидность можно давать, — утверждают врачи, — только без толку всё это. О самоубийствах и говорить не приходится. О них уже давно поёт Добрынин в зажигательной песне, приглашающей глотнуть свеженького адреналина. А игровой бизнес пел один и тот же нудный мотив об уплате налогов государству, однако при этом умалчивал, что в отличие от развитых стран это были крохи, издевательство. И государство, признавая дефицит трудоспособного населения, зарабатывало на неизлечимо больных, поскольку жизнь наших граждан ценится не совсем так, как в других цивилизованных странах. Но на эту тему стоит порассуждать отдельно и в другой раз, поскольку сейчас любое неловкое движение грозило мне падением на острые камни с высоты в четыре-пять метров.

Сегодня в Москве казино и игровые автоматы на каждом шагу, а в Париже они запрещены самим Наполеоном, и этот закон действует до сих пор. Во Франции в зонах отдыха казино, конечно, есть, но не так много. В Ницце и Сен-Рафаеле, например, мне попалось всего одно, хотя было немало стран, где подобные заведения совсем запрещены либо ограничены. Вы пойдёте туда с получки? Вот и я нет. И знакомых, которые туда ходят, у меня, как и у вас, тоже нет. И правильно, потому что инкубационный период этой болезни короче, чем у гонореи. И не всякое место, где на каждом углу можно расстаться с кровными и не очень кровными деньгами, называется Монте-Карло. Вы хотели бы насовсем переехать в Лас-Вегас или вам больше по душе свой город? Пусть и такой, в каком жители, приспосабливаясь к новым «правилам игры», превращались в рейдеров, рэкетиров, сутенёров, киллеров, хакеров, чёрных и серых брокеров, букмекеров, промоутеров, дилеров, риэлторов, хэд-хантеров и, разумеется, крупье и прочих завсегдатаев злачного дна?

А ведь есть шанс, чёрт возьми, обзавестись чужим золотишком и разбогатеть. Всякое бывает. И соблазн возникнуть может. Как и у каждого, а чем я хуже? Только я к этим цацкам не прикоснусь. Во-первых, мне наградой служит эта «большая прогулка», а, во-вторых, я историк и провожу некое исследование из любви к истории, в данном случае, семейной. Не нужно мне золота из сундуков, отданных за Эльзу! — думал я, поднимаясь вверх и цепляясь за жёсткие заросли, торчащие из расселины. В своём последнем интервью ясновидящая Ванга сказала корреспонденту, что богатство — это ничто, и оно не делает самого человека лучше. Как историку, мне было хорошо известно, что во всемирной истории почти не было случаев, когда найденные сокровища сделали лучше чью-то жизнь. Даже если ты честно заработал деньги без ущерба для других, предстоит ещё правильно распорядиться ими согласно твоему предназначению и предназначению денег в жизни вообще. А уж если говорить о вдруг свалившемся на тебя богатстве, тут и вовсе другое дело. После этого у «счастливчика» часто возникали жадность и ненависть к себе подобным, портились отношения с близкими, и жизнь менялась так, что он страдал от этого сам. Вокруг сокровищ начинались возня и дрязги, появлялись предатели, враги и негодяи, и нередко разбогатевший человек становился их жертвой. Говорят, «тёмное» происхождение драгоценностей, например, пиратских кладов, никому не может принести счастья.

Стоя на огромном камне самой высокой горной вершины, которую сегодня мне нужно было преодолеть, я посмотрел вдаль и увидел большую птицу, похожую на орла. Она, неподвижно расправив крылья, парила почти наравне со мной. И снова я нажал кнопку плеера, и во всю ширь голубого неба, залитого полуденным солнцем, осветившим горный обрыв напротив меня, словно каньон из «Золота Маккенны», раздался пронзительный голос Валерия Ободзинского.

Только стервятник, старый гриф-стервятник

Знает в мире, что почём.

Видит стервятник день за днём,

Историки, психологи, биоэнергетики доказали, что страсти и пороки человека не изменились: он чувствует, думает и действует так же, как и две тысячи лет назад. Объяснение этому было простым, — душа оставалась вечной, а ограниченное земное сознание привыкло диктовать телу извращённые потребности, игнорируя заботу о самой душе и отвергая идею о цикличности вечной жизни. Если бы нам удалось избавиться от страха смерти (церковная догма о рае малоутешительна), мы бы стали неимоверно счастливее и перестали тешить своё «я» воплощением телевизионного обжиралова и сумасбродства в повседневной жизни и не теряли зря время, отведённое на Земле. В ходе гипноза человеку нередко задавали вопрос, сколько раз он уже жил здесь. Одна пациентка, находясь в трансе, ответила: «Восемьдесят шесть», хотя рассказала доктору всего о 12 воплощениях. Оказалось, в эту дюжину входили только те из них, которым требовалось какое-либо завершение, остальные не влияли на её настоящую жизнь. Говоря иначе, некоторые из отпущенных нам земных сроков проживаются впустую, создают долги и проблемы в сегодняшней жизни, а то и отбрасывают нас далеко назад, чтобы мы преодолевали свои заблуждения, ошибки и даже последствия преступлений новыми испытаниями и искуплением, ибо альтернативы короткого пути у человечества никогда не было. Вы когда-нибудь видели рожи рекламных лобби, доказывающих жизненную необходимость рекламы пива, казино и табачных изделий и прочих «свобод»? Они почему-то все на одно лицо. Это они и подобные им рьянее других отрицают жизнь за порогом физической смерти, потому что таким кроме прибыли ничего от нас не нужно. Это они выступают за легализацию порнографии, наркотиков, проституции и оружия, умудряясь пролезать в государственные комитеты по борьбе со злом и обвиняя здравомыслящих людей во лжи и галлюцинациях, потому что им мешают подсчитывать свои барыши. Но если пресловутый «свет в конце тоннеля» не более, чем галлюцинация и шутка, почему пережившие клиническую смерть неоднократно сообщали о «парении под потолком» и содержании этикеток, наклеенных на верхней части ламп над операционным столом, куда и руку-то не просунешь