Ольга и Наталья Артёмовы
Герои, которых мы знали
Очерки разных лет
Так получилось, что в жизни нам выпало встретиться с несколькими героями Великой войны и о некоторых из них написать. Это были разные люди и разными были обстоятельства, при которых явили они образцы мужества. Анна Тимофеевна Соломонова — партизанская связная, пережившая допросы в фашистском застенке. Видевшая, как её брата и ещё одиннадцать человек немцы увели из каземата, чтобы живыми закопать в землю. Разведчик Иван Васильевич Дьяконов, трижды отмеченный самой славной солдатской медалью — «За отвагу». Пулемётчица Валентина Семёновна Канунникова, потерявшая на войне ногу, но сумевшая пройти хорошую, большую жизненную дорогу. Пограничник, в числе первых встретивший врага и участник битвы за Берлин, фронтовая медсестра и девчонка, угнанная на работы в фашистскую Германию… Их голоса и посейчас звучат в нас, то тихие, задумчивые, то громкие, гневные, то ликующие, победные. С тех огненных рубежей звучат: «Мы уходили с границы, а старики говорили нам: «Да как же?..» Женщины не то что плакали — голосили. А что мы могли?..», «Били резиновой дубинкой, начинённой свинцом: «Кого вы знаете из партизан? Назовите комсомольцев? С кем вы работали?..», «Не хотелось жить, но тут к нам в госпиталь приехал Алексей Маресьев…», «Танк движется на нас, и я чувствую: волосы под шапкой поднимаются. Одиннадцать снарядов «за молоком» послал, а двенадцатым я его так влупил, что он на 180 градусов повернулся и загорелся…», «Служу Советскому Союзу!», «Командир поднял руку: «Мы бьём по рейхстагу! Приказываю: снарядов не жалеть, а самим оставаться живыми»… Тихо листает память незримые страницы — и хочется громко, вслух перечитать их все!
Но сегодня мы решили рассказать три истории, вроде бы и не связанные между собой. Одна из них — о герое, получившем высшую награду Родины, медаль «Золотая Звезда», на поле брани. Вторая — о вдове в голодные, холодные годы, приютившей детей, которых война сделала сиротами. Третья — о женщине, взрастившей мечту погибшего солдата, и мечта эта через десятилетия расцвела в душе внуков песней. Подвиги бывают разными. Разными бывают герои…
Улица Николая Оловянникова
Это история человека, мальчишкой мечтавшего подняться к звёздам. Шли годы, и он обрёл крылья, и Золотая Звезда заблестела на его груди. А еще спустя долгие десятилетия, уже в двадцать первом веке, некий молодой человек взял в руки нож и попытался эту самую высокую награду Родины у ветерана отнять.
Но по порядку. Николай Ефимович Оловянников родился 22 декабря 1922 года в деревушке Медвенского района с неприглядным названием — Скотское. И жизнь была неказистая. Тяжёлая была жизнь. В 1925 году умер отец. Мать уехала на заработки в Донецкую область — в Константиновку. Коля с сестрёнкой Тоней остался под доглядом отцовых родителей. Незатейлив медвенский пейзаж, но небо… Ничего нет заманчивее для мальчишеского сердца, чем его раскрытые объятья. И потом, когда мать забрала детей в Константиновку, тяга к звёздам не ослабла — набрала силу.
Над страной летел крылатый призыв: «Молодёжь на самолёты!» В шестнадцать лет Н. Оловянников поступил курсантом в Артёмовский аэроклуб. Закончил его весной 1941 года и, радостный, по-юношески переполненный мечтами и планами, был отправлен домой ждать вызова для прохождения дальнейшей учёбы в школе пилотов. Будущий Герой не мог даже предположить тогда, какую лётную школу пройдёт. Уже шесть дней огненный вал войны катил по стране, когда Николай получил повестку. Провожал его на войну дед. Пожелал стать хорошим лётчиком, а главное — остаться в живых. Оба наказа его героический внук выполнил.
Ворошиловградская военная авиационная школа пилотов пережила все трудности огненного времени. Эвакуация в Уральск, когда десятки километров курсанты, голодные и холодные, одолевали пешком. Вот и на новом месте разместились, а легче не стало. Кормили плохо. Юноши сами готовили самолёты к полётам, сами их охраняли, несли на своих неокрепших плечах многочисленные хозяйственные заботы. Но они не жаловались. Все были комсомольцами. Стремились как можно быстрее закончить школу и попасть на фронт, чтобы самим участвовать в войне с фашистскими захватчиками.
Их мечта исполнилась горячим летом сорок третьего года. В июле Николай Оловянников вернулся на родную Курскую землю. Он пришёл сюда, чтобы отнять её у глумящегося над нею врага. Вернее — не пришёл. Прилетел. Младший лейтенант Оловянников являлся пилотом лучшего штурмовика второй мировой — Ил-2. Наши бойцы называли его «летающим танком». Немцы — «чёрной смертью». 12 июля 1943 года на Орловско-Курской дуге Оловянников получил боевое крещение. Он поджигал в небе фашистские «мессеры», поливал огнём артиллерию, бронемашины, живую силу врага на земле, чтобы небеса эти, манившие его в детстве, чтобы земля эта, по которой бегал он босиком, очистились от фашистской нечисти. Чтоб расцвели на ней Победа и мирная жизнь. За период Курской битвы Николай Оловянников совершил 15 боевых вылетов. Его первая награда, орден Красной Звезды, — за освобождение малой родины, Соловьиного края.
Впереди лежали небесные вёрсты войны. Н. Е. Оловянников освобождал Ельню, Смоленск, Оршу, Витебск. К августу 1944 года совершил 100 боевых вылетов. 26 октября ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Сокол, родившийся на Медвенской земле, нёс свободу Польше, громил фашистов в Восточной Пруссии. Мастерство Оловянникова вошло во фронтовые легенды. Он теперь сам водил звено в бой. Одним из первых в дивизии освоил полёты на предельно малых высотах, что давало возможность внезапно обрушить огневую мощь на не ожидающего нападения врага. Летал над передним краем противника на высоте каких-то 5—10 метров! А следом летела смерть. Однажды подошёл к немецким позициям на высоте 6—7 метров. Ошарашенные гитлеровцы в панике забегали по окопам. Но вот враг ощерил зубы, ударил по краснозвёздному самолёту из автоматов, крупнокалиберного пулемёта. Оловянников принялся маневрировать и зацепил пропеллером о землю. Самолёт слегка затрясло. Еле дотянул до своих. Когда приземлился, увидел: все три лопасти винта согнулись. Командир полка хлопнул Николая по плечу: в рубашке родился, Герой! Если б хоть одна лопасть уцелела, самолёт от вибрации развалился бы в воздухе.
Близко-близко заглянули в холодные глаза смерти и друзья Николая Ефимовича. Их в полку трое было из Донбасса — Оловянников, Николай Штангеев и Василий Чичкан. Дружили сильно. Ну и летали неплохо. В полку даже шутка ходила, что не отлили ещё фашисты пулю на Штангеева, Чичкана и Оловянникова. Но в октябре 1943 года война (в который уже раз!) попыталась доказать, что она сильнее мужества и мастерства. Штангеев не вернулся с боевого задания. Что с ним случилось, никто не знал. Оловянников попросил разрешения вылететь на поиски в район, где мог находиться товарищ. Но ему отказали. А через неделю Николай вернулся сам. Оказывается, он был ранен в том бою. Чудом дотянул до нашей территории. Теряя сознание, посадил самолёт в поле. Не успели друзья порадоваться воссоединению, как пропал без вести Василий. В полку его считали погибшим. Но вдруг в марте 1944 года и он воскрес из мёртвых. Чичкан рассказал свою историю. Его машина была подбита. Он выпрыгнул из горящего самолёта и увидел бегущих к нему гитлеровцев. Отстреливался до последнего патрона. Тяжело раненным попал в концлагерь. Бежал под новый, 1944, год. Долго пробирался к своим и наконец вышел к белорусским партизанам. Народные мстители отправили лётчика самолётом на Большую землю. Оловянников, когда Василия увидел, хотел к нему подбежать, обнять. А ноги как онемели. Только и смог спросить: «Жив?..»
Воссоединившихся друзей щёлкнул тогда военный фотокорреспондент Михаил Захаров. К ним, «солдатам пера», было на войне особое уважение. Они, «с одним наганом первыми входившие» в освобождаемые советские города, знали, о чём писали. Корреспондент «Красной звезды» Константин Симонов, оперативно доставивший в Москву материалы о первых днях войны, чудом вырвался из окружения под Могилёвом. Отдал жизнь за Родину Гайдар. Сотрудник армейской газеты «Отвага» Муса Джалиль до последних минут жизни не выпускал перо из рук. Петр Лидов, первым рассказавший со страниц «Правды» о подвиге Зои Космодемьянской, душу свою положил «за други своя» летом 1944 под Полтавой. Долматовский, работавший во фронтовой газете, раненым попал в плен. Бежал. А в 1945 году Долматовский был в Берлине. Видел, как начальник германского генерального штаба Кребс шёл с белым флагом к советским грозным частям. Журналист «Правды» Горбатов в столице Третьего рейха написал свою самую главную статью — о безоговорочной капитуляции Германии.
Корреспонденты и поэты, пехотинцы и летчики были единой армией. И сменив военную форму на гражданскую одежду, они продолжали также мужественно и бескорыстно отдавать себя Родине — воскрешали к жизни израненную страну, охраняли священный огонь Памяти. Долгие годы пламя это являлось нравственным маяком для убелённых сединами и юных. Но вот что-то нарушилось в нашей стране… Недавно к бывшему командиру звена 312-го штурмового авиационного полка Герою Советского Союза Николаю Ефимовичу Оловянникову явился молодой человек, представившийся корреспондентом «Красной звезды». Удостоверившись, что девяностолетний ветеран дома один, гость достал нож и потребовал: «Золото, деньги, Звезду Героя!» — всё вышеперечисленное он ставил на одну доску. Грабитель ушёл, унося с собою несколько тысяч рублей, муляж Золотой Звезды (оригинал, к счастью, оказался на хранении) и орден Ленина. Подонка не нашли. Вот такой, новый и неожиданный, поворот в истории о деревенском мальчике, взлетевшем к звёздам. Впрочем, такой ли уж неожиданный?
Не в одном ведь лжекорреспонденте дело. Сколько их в последнее время молодых людей, не нюхавших пороха, с ножом в руке идёт на военное наше прошлое. Могли ли предположить Зоя Космодемьянская и Александр Матросов, 28 панфиловцев, что однажды явится близорукий компьютерный неандерталец и скажет, желая явить сенсацию: «Подвига не было»? Могли ли угадать, идущие на смерть батальоны, что и само самоотречение их будет рассмотрено соотечественниками под кривой лупой недоброжелательства и во всем найдены просчёты, грехи, ущербность? Знать бы останавливавшим немецкие танки пехотинцам, какой грязевой поток хлынет на советского солдата из новых фильмов, статей. И из потока этого выйдет некий молодой человек с ножом в руке и позвонит в квартиру Героя Советского Союза… А если бы знали? Всё равно бы отдали жизнь и за нас, чтущих великое прошлое своей страны, и за этих поджигателей и подрывателей. Потому что жизнь отдавали за Родину. Вот и Оловянников веры в молодое поколение не утратил. Часто встречается со школьниками, с призывниками. У этих встреч долгая история. С победного сорок пятого.
Демобилизовавшись, Николай Оловянников посетил родной Медвенский район, где выступил перед земляками. Потом махнул в ставшую не менее родной Константиновку. И новые встречи, новые выступления. Секретарь горкома комсомола спросил двадцатидвухлетнего Героя: «Вручили вам именной самолёт, который купили на деньги, собранные молодёжью Константиновки?» Земляки по трудовому рублю собрали нужную сумму, когда на груди Николая Ефимовича засияла медаль «Золотая Звезда». Послали телеграмму товарищу Сталину с просьбой купить на эти деньги Оловянникову самолёт и получили ответ, что просьба их будет удовлетворена. Улыбаясь, Николай ответил, что полк переучился на новые самолёты Ил-10. И у него есть такой новый самолёт. Но никогда на его фюзеляже уже не будет надписи: «ГСС Оловянникову от молодёжи г. Константиновка». Потому что война закончилась. И отныне будут новые, всё более совершенные самолёты. И он на них летать будет (Николай Ефимович впоследствии закончил Военно-воздушную академию). И высокое ясное небо будет. Войны не будет. Тогда жители Константиновки выступили с новой инициативой: назвать школу, в которой учился Оловянников, его именем. Но и тут не заладилось.
Накануне 70-летия победы в Курской битве мы разыскали в Москве Н. Е. Оловянникова (связь медвенцев с ним много лет назад была потеряна) и через районную газету предложили назвать одну из новых улиц посёлка именем Героя. Дабы не «распадалась связь времён», не вырастали дети наши бездушными негодяями, для которых в сочетании Золотая Звезда главное — цена металла. Дабы на улицах, носящих славные имена земляков, окунались они в первые, самые главные радости, постигали первые, самые главные уроки жизни, врастали корнями в эту землю, заглядывались в эти небеса, становились настоящими людьми.
Улица Николая Оловянникова будет.
Баба Настя
А была она уж совсем не похожа на героя. По прошествии долгих нерадостных лет видится она нам, как в легкой дымке, окутанная солнечным светом, льющимся через маленькие окошки деревенской её избы. Маленькая аккуратненькая старушка с удивительно добрым круглым лицом. Вся какая-то уютная, мягкая, славная. И доброту источает негромкий её голос. Слов за далью лет не разобрать. Только помнится, говорилось что-то хорошее, что-то важное, очень нужное, родное…
Баба Настя! Удивительная наша старушка! Давным-давно покоишься ты на старом, густо заросшем сиренью пойменовском кладбище, а в душе всё живешь, заключённая в золочёную раму истаявшего августовского дня. Не будь тебя, доброты твоей, и нас не было бы на свете, возможно. Впрочем, почему — возможно? Точно бы не было! Не явись этот светлый ангел в нужный срок, злой ветер чёрной беды унёс бы куда-нибудь далеко-далеко нашего отца. Но обо всём по порядку.
Баба Настя приходилась нам двоюродной бабушкой, а отцу нашему, соответственно, — тёткой. Это если формально следовать фамильным связям. На самом деле стала она отцу нашему матерью, строгой и доброй, такой, как могла стать — без хитрости, без книжной мудрости, без какой-либо задней думки, что где-то ей это когда-нибудь да зачтётся… Совершила в тяжёлую годину свой маленький подвиг — материнства. Хотя бывают ли подвиги маленькие? И так ли легко его ей было совершить?
От папиного отца, Артёмова Андрея Андреевича, осталась у нас только довоенная поломанная по концам, но удивительно чёткая фотография. Два красноармейца в будёновках как бы закуривают на фоне тяжёлого занавеса. На лице того, что справа, явственно проступают знакомые черты. Черты отца нашего, те, что мы ловим, бросая мимолётный взгляд в зеркало на себя. Красноармеец так серьезен, позируя фотографу, так юн. Совсем мальчик. Наш дед, так никогда и не ставший дедом.
Он пропал без вести в 1943 году под Смоленском. Уже позднее, когда начали возвращаться с боёв второй мировой израненные солдатики, когда вдовы стали стучаться к ним в окна чёрными кулаками: «Не видел ли мово где?..» — один из них сказал, что видел. И что видел рассказал. Ничего не скрыл от надломленной горем женщины. Выпустил страшную ледяную правду и в детский мир.
Рядовой Артёмов попал в концентрационный лагерь. Задумал с товарищем бежать. Но товарищ этот в последний момент испугался. А дед наш, уже пробравшийся за ограждение и верный слову, ждал, пока не схватил его немецкий патруль. «Били, издевалися», — так ясно звучит в памяти голос рассказывающего нам о давней трагедии отца. И сам он перед глазами — пятидесятилетний, зябко сжавшийся, какой-то маленький, беззащитный — сирота! «Били, издевалися…»
Мальчика в будёновке замучили в фашистском концентрационном лагере. Так невыносимо думать, что был он один на один со всем этим библейским ужасом. А на нестареющей фотографии он полон надежд и жизни, юн и старательно серьёзен, хотя любил веселый розыгрыш и шутку и, жизнь, конечно, тоже любил…
Мудрый, но не очень счастливый народ наш заметил: горе в одиночку не ходит. Вскоре снесли на погост и молодую вдову Катерину. Тяжелая склизкая глина, которой так много в наших местах под пластами чернозёма, засыпала натруженные руки и добрые глаза, ласку и тепло — мамку нашего папы засыпала! Остался он с младшей сестрёнкой Раей. Некоторое время дети хозяйничали самостоятельно. А хозяйствование — смех и слёзы. Папа был так мал, что чтобы вытащить горшок из остывшей печи, забирался в неё. В общем, сиротское житьё!
И вот тогда пришла тётя Настя — сестра сгинувшего в фашистской неволе Андрея. Быстрым рассеянным взглядом обвела ветшающий дом, погладила мимоходом сирот по опущенным головам — и забрала. Да. В голод, в продутые всеми стылими ветрами годы взяла вдова за руки двух ребят и привела в свой домишко. И стало в нём — семеро по лавкам! Нет. Не ради красного словца написано это. Ведь еще пять своих детей было у Авдеевой Анастасии Андреевны. Впрочем, и приёмыши стали своими. Когда через несколько дней приехали за сиротами из детдома, те дружно заголосили: «Не поедем!» При этом Рая судорожно, мёртво вцепилась в тётю Настю, а Витя — в её сына, своего ровесника, Акимку…
Давно это было. Очень давно. Уже беспощадная трава надёжно скрыла последний приют бабы Насти. Уже восемь лет нет папы. Но помнится, как на глупый детский наш вопрос: «А своих баба Настя больше любила?» — мотнул он упрямо густым чубом: «Одинаково относилась», — и в ярко-синих глазах его дрогнула обида на нас, дурочек несмышлёных.
«Относилась как к своим», — подтвердила тётя Рая нам же, но уже тронутым сединой, умудрённым жизнью, желающим как можно больше узнать о далёком своём прошлом, нити которого держат другие люди. Что свои, что приёмные садились рядком за стол и наслаждались вкусом картошки в мундире и молока с чёрным хлебом. Что свои, что усыновлённые трудились на огороде, пасли гусей, заготавливали сено… Наш отец нашёл ту заводскую проходную, которая и вывела в люди деревенского паренька (совсем как в любимой его песне!). Этой дорогой в большую жизнь стала проходная тогда славного полного созидательного шума Свободинского электромеханического завода. Здесь 40 лет проработал наш отец токарем. Неоднократно был победителем социалистического соревнования. Фотография его висела на Доске почёта. Он входил в профком, в совет директоров. Кровью обливалось его сердце, когда в годы перестройки всё меньше людей шло через любимую проходную и с натугой, с перебоями работало вчера ещё мощное сердце завода. Был наш отец горяч, скор на подъём. Очень уважал живое общение. Был удивительным мастером и любителем пошутить, разыграть. И хоть из-за изломанной судьбы своей получил весьма скромное образование, читал запоем. До последних минут жизни держал в руках книгу.
Тётя Рая нашла свою судьбу в Москве. Стала передовой ткачихой. Доросла до мастера. Была парторгом цеха. За ударный труд награждали бывшую босоногую пойменовскую девчонку в самом Колонном зале.
Каждое лето приезжала она с дочерью и мужем-кинооператором киностудии имени Горького из горделивой столицы в задремавшее у пруда с голосистыми лягушками Пойменово — к бабе Насте. Каждый август, как только поспевали вкуснейшие, пропитанные соком и солнцем груши дюшес, мы, нагруженные медоносными плодами, отправлялись к бабе Насте в Пойменово. И лился в маленькие окошки щедрый свет. И тихая старушка ласково улыбалась нам, добавляя ещё света, стремилась угостить: «А съешьте моего яблочка…»
Баба Настя… Баба Настя… Скромная героиня! До того, как усыновила она детей погибшего Андрея, уже раз совершила тот же самый подвиг материнства. В годы раскулачивания сослали в неизвестную гибель брата её мужа. Жена несчастного от горя покончила с собой. Двух их дочек и вырастила мама Настя — хрупкая женщина, инвалид, с трудом ходившая из-за покорёженной ноги. И такой интересный факт. Мать нашей героини, Мария Васильевна Артёмова, имея своих трёх детей, тоже усыновила ребёнка.
Давно это было. Очень давно. Так давно, что жизнь успела изуродоваться, измельчать, вывернуться наизнанку. В наш сытый век, через 70 лет после самой разрушительной, самой беспощадной в истории человечества войны, не видевшие жестокости её матери бросают ребятишек в роддомах, засыпают трепещущие тельца мусором в вонючих контейнерах, забивают младенцев до смерти…
А те женщины военных лет, исхудалые до прозрачности, с ног падающие от неженской усталости, выхаживали не только своих кровиночек, но и осиротевших ребятишек родственников, и совсем незнакомых людей. Чтоб зарубцевались кровоточащие раны в детских душах, чтобы в ту большую ждущую их жизнь вышли они людьми, знающими что такое дом и родное место, ни одна из них не съела лишнего куска, не купила себе не то что алых дешевых бус — новой рубахи, не подладила стареющую хату… Зачастую это были простые малограмотные бабы, хорошо знавшую только одну, но главную науку — человечность. Жаль, не нашли мы статистики, сколько же было таких Матерей в Советском Союзе в годы войны и сразу после нее. Жаль, что не давали этим героиням медали, не ставили памятники. Впрочем, как мы уже говорили, баба Настя никогда не считала, что совершила что-то необыкновенное. Ведь она просто любила брата, любила его детей. Любила нас…
Наследство
Последней погибла ёлка. Она держалась дольше других. И когда не стало уже медоносных лип, когда отзвенел серебристой листвою тополь, отсиял закатным золотом русский клён, отлепетала мелкими листочками осина, ушли куда-то в вечное небо ясеня, ёлка вскидывала ещё мощно тёмно-зелёные лапищи. Жила. Зачищенный снизу ствол смело уносил в невообразимую вышину треугольную макушку. Ёлка возвышалась над немаленьким нашим селом, единолично царила в лазоревом небе. Подъезжая к дому, мы видели её ещё с моста, за два километра. Тяжёлые ветви чуть опускались вниз, точно старая рука в приветствии: «Вернулись, блудные дочери. Надолго? Вернулись…» Мы всегда возвращались. Оторванные тяготами перестройки от родного гнезда, вынужденные искать работу в другом районе, мы рвались домой каждый свободный выходной, так весной неразумные травы и цветы рвутся сквозь тяжкую корку земли к свету. Так птицы верно возвращаются домой из далёких краёв. Впрочем, в нашем случае края эти были не такими уж и далёкими. Нам и самим удивительно, как какие-то жалкие семьдесят километров могут лечь чёрным полем тоски между большим, настоящим — и почти нереальным, вечно временным и, в общем-то, не нужным. Может, потому, что на месте работы 20 лет у нас только и было — душно-маленький номер в гостинице, скудно-бетонный вид из окна второго этажа и ни шага собственной земли. А дома нас ждал родительский дом, убегающие к горизонту просторы, на красоту которых никто никогда не предъявлял права и потому с младых лет мы привыкли считать их своими. А ещё был сад. Покой его, как исполинский страж, охраняла красавица ёлка. Это не был просто кусок возделанной земли со старыми деревьями. Он был самой красотой, верой и мужеством, силой и правдой, добром — тем, что столь же мощно сконцентрировано, пожалуй, только в сказках, храмах и песнях. Да он и был для нас ими! Сад-песня. Сад-храм. Сад-сказка. Сад-жизнь…
В 30-е годы двадцатого века здесь некрасиво горбатились глиняные рвы. И вот наш дед, Григорий Иванович Арепьев, получив неприглядность эту под усадьбу, начал возить благодатный чернозём. Потом ровными рядами насадил яблони и груши. Общим числом 33 штуки. А как только саженцы укоренились, занялся прививкой. У него оказались лёгкие руки прирождённого садовода. Дички принимали благородные соки старых сортов. А рядом, не мешая друг другу, нашли себе место кусты смородины, малинник, вишенник, сливы разных сортов, розы, малюсенькая ёлочка… Он много чего успевал, одарённый этот человек. Дед маслом писал картины, сам, своими руками, собрал радиоприёмник и слушал Москву, ходил на охоту, много фотографировал, в том числе бывший мужской монастырь Коренную пустынь. Он бы успел ещё больше! Но началась война.
Земляк, шедший с ним на призывной пункт, предложил вернуться в родные хаты, отсидеться под надежным кровом, выждать. Дед сказал: «Нет. Победа будет за нами». И каждый пошёл своим путём. Один — домой, потом конюхом в какие-то штрафные части, потом — опять домой. А дед наш — на фронт, к безвестной гибели в страшном 41-м году. Было ему тогда 35лет.
А дома ждали солдата мать, дочка и сынок, сад-малютка и любимая жена Пелагея Ивановна со всем этим хозяйством на руках. Вода находилась далеко — туда и обратно километра полтора. Нести ее нужно было на горку. И вот бабушка, хранившая в памяти маленькое дворянское поместье предков, гордившаяся, что бабушку её крестил князь Мещерский, с тяжеленными вёдрами спускалась к ключам и два раза в день поливала и яблони, и груши, и вишни, и ясеня, и липы, и ёлочку… Маленький огород не мог прокормить семью. По вечерам после работы бабушка шла в лес и ломала на растопку валежник. Но пустить под грядки или на обогрев крепчающий сад — Боже упаси! За все голодные, холодные годы бабушка срубила на растопку только одну грушку и то потом долго жалела по ней. Она так истово, так молитвенно сохраняла сад прежде всего, конечно, для него — для хозяина. Но сохранила в конечном итоге только для нас. Все возможные беды опалили жизнь бабушки: полицаи водили в немецкую комендатуру дознаваться, где ружья мужа; в 17 лет трагически погиб её сын — умница, отличник, спортсмен. В день, когда отлучилась в соседнее село на встречу с вернувшимся с войны родственником и наплакалась там опять по своему, единственному, не вернувшемуся, сгорел дом.
Всё это видел сад. Развивающийся из коротеньких веточек-прививок, он долго не плодоносил, но, когда вошёл в силу, стал маленькой местной достопримечательностью. Один наш родственник-москвич по пути домой с юга заехал к нам за яблоками. Так коллега на работе спорил с ним, что не помещавшиеся на ладони титовки не могли вырасти в средней полосе России, плоды, мол, южные, и он друзей разыгрывает. Повзрослев, сад начал понемногу зарабатывать денежки. Правда, были они небольшие, чисто символические. За свои груши и яблоки рыночные деньги как-то брать стеснялись. Точно и вправду росли светоносные плоды сами по себе, не требуя ухода. А ведь осенью каждая яблонька окапывалась, весной расскораживалась, а опилка, а вырубка, а осторожный, чтоб не повредить сучков, сбор плодов, а переработка падалицы… Но это не от обиды — просто к слову пришлось. Из вишен на ножках бабушка сплетала красивые кукурузины и продавала на ярмарке. Самый большой спрос был на сладкие, пахучие, не уступающие южным груши дюшес. Из мелкой золотистой янтарки получалось красивое старорусское варенье. Груши и яблоки запаривали, сушили, пекли, пускали на компоты… Каждый новый год на столе у нас красовались рубиновые яблоки весна. Мы хрумкали ими даже в марте. Сад трудился с нами и удовлетворённо дарил от щедрот своих.
Мама учила нас любить и уважать его как родного человека.
Весной сад дышал ароматом и тронутой розовым белизной, как спустившееся с небес облако. Осенью он устилал землю яблочным ковром. И такой в нём стоял одуряющий дух, будто находился ты внутри пирога с повидлом. И весь он светился медово. Зимой сад принаряжался в одежды, сотканные из лучей и самоцветов. Вечером, ожидая родителей с работы, мы свет не включали: так было уютнее ждать. Тихонько работало радио: шли интересные передачи для школьников. Кухня освещалась отблесками из весело потрескивающей печки и прощальными лучами солнца. Скользя сквозь ветки яблонь, оно опускалось в крепкий снег и омывало его малиновым. И сердце омывалось этой красотой. В метели сад шумел и плакал и завораживал музыкой ветра. Круглый год сад заботливо приманивал для нас птиц: чечёток и снегирей, дятлов и соловьёв, соек и ласточек и множество иных неизвестных пичужек. Всё наше детство освещено садом, как добрым мудрым солнцем. Он, цветущий среди скучных прозаичных соседских огородов, дарил нам ощущение избранности, причастности к чему-то высокому, непреходящему. Может, потому и проросли в душе стихи, что цвёл сад…
Он жил нашей жизнью. В ту весну, когда умер папочка, любимая его яблонька путимовка одна из всего сада не покрылась белой шалью, словно вместе с нами решила носить траур. В неустойчивом предательском мире сад казался незыблемой точкой опоры. Он напоминал нам об огромном, узнанном только по рассказам мамы саде наших предков-помещиков, выходившем сразу в лес. И пробуждал в нас чувство родства с нереально далёкими, но такими близкими людьми, чьи сердца тоже сладко-больно бились от ускользающей красоты родной земли.
А потом сад начал умирать. Упрямо он цеплялся еще за высокое недостижимое небо хрупкими своими ветками и цвёл вопреки наступающей сухости, и покрывался мельчающими плодами. Восковку, неохватную развесистую грушу, мы спили в сентябре. Первой с ней простилась Наталья. Как взошло солнце, подошла и поцеловала нежно шершавый ствол. Когда-то взбирались по нему высоко-высоко. И груша раскрывалась, как друидический дворец с переходами, площадками, с навесными коридорами. И всюду, как лампочки, горели плоды. Кончились груши. Прощай, милая восковка. Не стало янтарки, чьи цветы в мае сплетались в такое тесное кружево, что ни листочка не проглядывало. Исчезли лёшинские яблоки, тяжко бившие в июле о землю, о крышу сладко-кислыми крупными плодами, разламывающимися сразу от удара на две пахучие половинки. Уже не попробуем мы наливавшиеся соком до солнечной прозрачности свечковые яблоки. Перестал благоухать малинник. Не ловят в себя июньский воздух полосатые бочонки крыжовника. И вот погибла ёлка. Её свела со свету аномальная жара. А мы, неразумные, поливая цветник и молодые деревца, забыли о великанше, слепо веря в её силу.
Мы стараемся удержать ускользающую красоту. Но нам, пытающимся восстановить сад в прежней красе, продавцы фыркают в лицо: «Вы старые сорта спрашиваете. Таких сейчас нет. Кому они нужны?» Нужны. Нам. Эти старые пахучие нежные сорта, вырвавшиеся из сгинувших помещичьих усадеб, намного вкуснее дубильных вымученных селекционными опытами новых. Во всяком случае — для нас. Приходится брату прививать дички почками от старых деревьев. Новый сад будет долго не плодоносить.
Сегодня сад, конечно, не тот. Но в сердце чётко проложены его аллеи. В нём сад такой, какой явился нам на рассвете нашей жизни и в свой расцвет. И если там, за последней чертой, есть всё-таки некая Богом данная земля и если нам позволят, мы попадём в знакомый до боли сад. Где нетронутыми будут возноситься в вечность восковка, липы, ёлка… Мы пойдём по прямым его аллеям к закату солнца, и в конце нас будут ждать папочка, бабушка. И дедушка — Арепьев Григорий Иванович.
