Оглавление

1. Потомок Монте-Кристо
2. Потомок Монте-Кристо
3. Бич
4. Идеалистка
5. Общая цель
6. СОДЕРЖАНИЕ

Потомок Монте-Кристо

Будь, Господи, свидетелем! — человек я воистину мирный. Что угодно могу перележать на диване, что угодно могу понять и простить. И единственное, чего прошу у людей — в дни, когда я залегаю спасаться, не трогайте прежде, чем мне удастся наладить дыхание. Увы. Я могла бы привести массу примеров, когда такая просьба — воистину вопль вопиющего в пустыне, но речь-то — не обо мне. Вернее, обо мне только частично, в связи с…

Я ведь даже не влюбчива. Я, конечно, знаю похвалы постоянству и прочим достоинствам вечных однолюбов. Но по отношению к себе это, право, настоящая катастрофа. Не могу сказать, чтобы я совсем уж равнодушна была раньше к противоположному полу, конечно, нет. Однако — в меру.

Нравились, некоторые — сильно, но любви — не было. Не потому ли она, когда настигла меня, стала настоящим бедствием? Или так вышло оттого, что это случилось со мной в зрелом возрасте, когда мне было уже около тридцати — когда характер сформирован, когда чувства сильны и устойчивы? Когда они сильнее, ибо накопилось сил души.

А начиналось всё так безобидно — до смешного. Была у меня одна проблема: кое-что надо было достать (а времена были ещё советские). И я по привычке стала всех спрашивать: не знакомы ли вы, случайно с волшебником? И кто-то ответил: он не волшебник, но сделает. Он и сделал, хотя и не сразу. Однако, дело было такого рода, что требовало времени, то есть — встреч. А ежели человек в наше суматошное время выкраивает время на встречу с вами и занимается вашим делом (даже если и за оплату) — то прямо-таки грех не напоить его чаем. Да и просто пообщаться тоже не грех — стрессы как-то снимать надо или нет?

На темы влюблённости по отношению к себе я не задумывалась довольно давно, потому и была спокойна до ротозейства. И — вдвойне — оттого, что уж Вовочка был как нельзя более далёк от моего мужского идеала: ростом с меня /нехватка как минимум десяти сантиметров высоты/, рыжий, чего я терпеть не могу, в придачу — кудрявый, быстрый, да и фигурой хлипок: дёрганный и узкоплечий. Поэтому он сразу и намертво был зачислен по разряду: знакомый человек. Аполлон никогда не признал бы его своим. Было и еще одно: ко всем прочим прелестям, Вовочка имел жену, что всегда для меня являлось гарантией абсолютной, как у Бога за пазухой, безопасности. Я — и пресловутый треугольник?!!

И потом — человеку хорошо за тридцать, а к нему стар и млад не по имени-отчеству, как бы положено, а словно к мальчишке обращаются. Причём мальчишке с огромным списком нравственных и даже на грани конфликта с законом недостатками!

Посему я преспокойно развесила уши и относилась спервоначалу к нему так же точно, как и к своим прочим едва мне знакомым друзьям-товарищам. Которым никогда не перейти в ранг более близких, и, тем более, возлюбленных из-за сочетания таких-то факторов. А тема любви меня интересовала единственно в качестве сюжетной линии для рассказов и прочих произведений. А посему я беззаботно занималась привычными делами: он ведь в ранге временного приятеля, не имеющего и тени шанса перейти в иной разряд! Это если умолчать о том, что я влюбляться вовсе не собиралась, да и была уверена, что мне этого — не дано. Все сроки вышли!

И вот сидит у меня однажды Вовочка, пьём чай (а не алкоголь!), никого, как говорится, не трогаем, он травит чудные истории о своей армейской службе, я хохочу, как безумная, за окном — белый день, и вдруг Вовочка ляпает ни к селу, ни к городу:

— Полюби меня, а?

Причём роняет-то, словно между делом, тем же травёжным то­ном и практически без остановки продолжает свою историю. Мне, невзначай, показалось, что ослышалась:

— Это ты старшину попросил или кого?!

— Тебя.

Я онемела. Меня?!! Да с какой стати? При чём милиция, если гром козу убил? Он, видите ли, одинок. Нашел, пообедав, «сытого», чтоб обсудить достоинство подаваемых в «Бристоле» рябчиков! Я внимательно на него поглядела, глазами переспросила, он подтверждает: нет, я не ослышалась, это не галлюцинация, я действительно это произнёс. Я удивилась до крайности, до потрясения и шока. У человека жена, связей — полгорода, родни — вторая половина Москвы и области и он — одинок. Ну, не нахал?!!

— Я вообще не от мира сего, меня никто не понимает.

Вторую половину фразы я слышала в своей жизни практически от каждого, кто именует себя творческой личностью (это два ругательных слова, кстати) и знаю на неё великолепный ответ: а ты кого понимаешь, перечисли и докажи это. Но первая! Когда я сама нажила себе сотню врагов именно поэтому! Что не от мира сего.

Это понимать, что мы с ним одной крови? Ибо где вы видели поэта, который от мира сего? До чего представителей пресловутого большинства, оказывается, злит, ввергает в неконтролируемую ярость чужая свобода! Особенно, если ты не в состоянии (вернее, не понимаешь, почему должен!) ответить, почему выбираешь именно эту тропу…

О, тут-то я и погибла! Хотя от такой мысли я была безумна далека, почему и обнаружила факт собственной гибели далеко не сразу. В миг, когда подмигнула ему и промурлыкала «то ли еще будет…”, я ему только слегка посочувствовала, ибо не поверила до конца в такую позицию. Но уже тогда, наверное, мы оба переступили какую-то полосу, или разорвали нить, делившую до сих пор наши две жизни.

Зря, как оказалось, на свой счёт я была так спокойна — что мне любить не суждено. Какая может быть любовь, когда столько дел!?!

Так что в ту минуту я только улыбнулась ему и пожалела. Он понял моё безмолвное: «не дрейфь, брат, то ли ещё будет!..» И мы переступили через что-то, через какую-то границу на­встречу друг другу. Господи, сколько же раз потом мне придётся пожалеть о той минуте и даже проклясть её…

Когда я (уже поняв, во что именно и насколько капитально влипла) оставалась одна, то до глубин подсознания познавала, в чем состоит коварство любви. Одним словом если — в безвыходности. Когда любимого нет с тобой — тоскуя о нём, любишь ещё сильнее, ибо по пёрышку перебираешь всё, что есть — он. Когда он — с тобой, любишь ещё сильнее, наслаждаясь и любуясь. И сотни раз повто­ряешь себе, что сильнее уже любить невозможно, но, прикасаясь, любуясь, любишь ещё сильнее. Когда любимый с тобой хорош — за то, что хорош, когда оби­жает — оправдываешь любую тебе причинённую муку — и так до бесконечности. Это — как восходящий воздушный поток. Он несёт, уже и не спрашивая, а есть ли у тебя крылья, могут ли они взмах­нуть ещё хоть раз. Да и — начинаешь сомневаться — нужны ли крылья вообще, если поток — невозвратен, неостановим, как само время.

Не знаю, что бывает с другими любящими. В смысле: пытаются ли они спастись, даже осознав полную этого невозможность. Я о себе знала совершенно точно: поздно, а потому и невозможно. Те­перь ничто, н и ч т о не способно меня из этого потока изъять. Включая полный вакуум. Включая мою смерть.

О, я знала, что погибла. Знала задолго до того, как нача­ла отмеривать первый круг ада. Но я, невзирая на, вполне, надеюсь, заслуженный, титул умной, тоже живой человек и мне, как и всем, свойственно надеяться. И я надеялась до последнего шанса, до мига, в который Вовочка предал меня у меня же на глазах, предал, сознавая, что делает и даже наслаждаясь этим предательством с каким-то мазохизмом.

Я говорю о самом масштабном, самом последнем его пре­дательстве, совершённом уже в открытую, после которого мы и расстались. А что было до этого?! Не раз и не два он предавал меня и я — прощала. Я, раньше уходившая от кого угодно за одну не та­кую фразу, за один не такой взгляд, за один не такой поступок, растерянно прощала.

С Вовочкой даже вопроса не было — прощать или нет. Само прощалось. Он стал для меня всем — и ребёнком моим тоже. Ребён­ка же не выбирают и не простить своё дитя — невозможно.

Он, однако, моим ребёнком не был, таковым себя не соз­навал. И относил моё всепрощенчество Бог весть за счёт чего. За счёт моей бесхарактерности, наверное. Однако, и от этой версии ему пришлось отказаться, видя мои отношения со всем прочим населением страны. С другими я оставалась точно такой же, какой была всегда, до него, потому-то Вовочка и гордился своей практически неограничен­ной надо мной властью, потому-то и ценил её (и меня) до поры до времени.

Встречались мы редко, ибо ни времени, ни нужды, ни желания — не было. Но перезванивались куда чаще, чем это положено столь мало знакомым людям. И только когда, в вечер Вовочкиного визита, в третьем часу позвонила приятельница, раньше трёх не ложившаяся и принимавшая меня, как снотворное, перед сном, уже лежа под одеялом, я удосужилась взглянуть на часы. «Неплохо для начала!»

Проснувшись утром, я поняла, что душа моя, оказывается, повлачилась за Во­вочкой, как прикованная и что мне без неё довольно паршиво. Я попыта­лась призвать её обратно, но она ответила только стоном. Это было и странно, и больно, и унизительно.

Особенно, если учесть мою привычку к свободе! Ненавижу зависеть, просить, пробивать, умолять. Для другого — что угодно, я тут только орудие производства. Стоять в очереди для меня хуже казни египетской! Уж не знаю, что должно бы продаваться, чтоб я влезла в эту злобно-потную толпу. Даже за книгой Марины Цветаевой не стану рваться, ибо даже её можно взять в библиотеке, в крайнем случае, посидеть пару дней в читалке и просто-на­просто выучить. Чтоб иметь её стихи внутри, в себе, везде и всегда. Чтоб не таскаться с сундуками. Эта кладь не помешает пролезть в игольное ушко.

И мне — оказаться так зависимой! Этот факт (моей возникшей зависимости) я поняла, хотя даже не представляла пока размеров и силы бедствия. Жизнь стала мерзопакостной до нестерпёжу и я нырнула на любимый диван. Это, кстати, не само спально-лежальное место, а целый комплекс разных факторов. Не помогло! Я ещё глубже — бесполезно! Поэтому я перешла во вторую фазу — крушения врагов. Подобной жестокости я от себя не ожидала: разгромила даже тех, кому давно по-хрис­тиански простила, но задействовала из-за нехватки сырья для бойни.

Не только не помогло, но стало ещё хуже. Да что такое, Господи! Перешла в третью фазу: давай пиши! Пока не напишешь столько-то страниц, не смей вставать! Сделала даже больше — никаких сдвигов! Т-а-а-к?!?

Пусть же тогда любимая наука логика помогает: и что бы это значило? Если есть результат, то должны же быть и причины, как минимум — одна? Так где же они? Не это ли и было моей самой страшной ошибкой: вместо побыстрее затоптать огонь, начать разглядывать, что это так роскошно горит? Затоптать, предоставив собственному организму, имеющему отличную защитную систему, самому бороться с этой инфекцией? Как он уже побеждал не раз измены и прочие болезни?

Но я получила то, что получила. Через полгода я обнаружила, что влюблена. Степень я не определяла, но поскольку бытует мнение, что сильней, чем как кошка влюбиться нельзя… При чём тут кошка — не пойму? Она что — дочь Венеры?

Повторяю: я — человек мирный. И — милосердный. Не сужу, не порочу, стараюсь прощать, как бы ни достали, никому не мщу (врагов я крушу внутри себя). Я, правда, многого в людях не понимаю — почему, например, кто-то за кем-то — «бегает». Потому, что — слаб человек? Досадно, но — ладно. И вот мне пришлось узнавать на собственной шкуре, что сие за прелесть — влюбиться. Когда без кого-то жизнь не в жизнь, цвет не в цвет, радость не радость, горе не горе, друзья — не друзья, когда всё — не так и всё — не то… Словно солнце встало не только не с востока, но и не с запада даже, а вообще откуда-то с южного севера, которого и в природе нет.

Вот это удовольствие! Вот это напряжёнка ниже уровня асфальта! Особенно приятно то, что ты — главная фигура — вообще ни над чем не властна. А особенно — над собственным поведением. Даже хуже: и тот, к кому ты прикована, ничего тут изменить не может, кроме разве усиле­ния или изменения направления излучения. Но самого факта ни прекратить, ни переменить его в знаке — не может… А напряжёнка росла шаг в шаг с течением времени. Причём независимо от того, встречались ли мы. Словно эта мелочь никакой роли не играла.

А тут и народная мудрость — насчет шила в мешке — не замедливает сбыться. И каждый на тебя вытаращивает глаза, словно у тебя вдруг выросли ветвистые рога или ты позеленела, как марсианка. И чувствуешь себя так, словно тебя отловили той, специальной для крупных животных сетью, которая запутывается и вяжет тебя тем прочнее, чем сильнее ты пытаешься вырваться. И ты — в капкане, или — в сети, и коварство её в том как раз, что чем сильнее жаждешь вырваться-выпутаться из неё, тем больше слабеешь и тем сильнее задыхаешься и гибель — вот она.

Вовочка, умный охотник, сразу понял, что дичь поймалась. И тут же переменил поведение. Слово «ухажёр» нынче стало каким-то чуть ли не похабным, хоть так и осталось всего-навсего отглагольным существительным. (Что даёт основания для ещё одного циничного замечания: насколько люди могут испортить что угодно, к чему прикасаются, включая даже собственный язык!). И хотя я свою суть квалифицирую по шкале: душа, человек пишущий, просто человек и только потом — женщина, я всё-таки — женщина и реагирую на доброе отношение. У меня, естественно, имеется не только внешний идеал мужчины (я имею в виду не только внешность), но и идеал поведения этого идеала.

Идеал поведения был соблюден. Всё, что должно было быть отдано, всё внимание, которое должно было бы оказано, было отдано и оказано. Надо ли добавлять, что я не устояла? С глубокой скорбью, как женщина, вынуждена сознаться, что из-за эмансипации, которую всем сердцем ненавижу, ибо это она превратила нас, прямо по той частушке, в кого угодно, лишив настоящей женской сути и исконно женских прав — мы настолько обделены теплом, требующимся именно женщине, что практически не в состоянии устоять, стоит кому-нибудь дать себе труд нас погладить…

Я воистину скорблю о временах, когда не только отцы и братья — всех степеней родства, но все мужчины без исключения — считали прямым своим долгом нас защищать и оказывать знаки внимания! Каждая из нас теперь стоит на таком юру, что любой сарай, в который нас приглашают с милой улыбкой, сразу кажется дворцом. Уверена, что всякий, проанализировав все, ему известные — из лично виденных или ставшими явными из прежде тайных — несчастных любовных историй — может легко убедиться, что главной и практически единственной причиной всегда была несчастность — читай обделённость в тепле! — героини любовной трагедии.

Я отдаю себе отчёт, что даю негодяям вернейший рецепт умножения подобных трагедий. Но столь же верен этот рецепт и порядочным людям, страдающим от одиночества: как женщинам, так и мужчинам. Первым — не льстись на всякую ласку, ибо тебя, возможно, гладят, чтоб заполнить время, оставшееся до начала какого-нибудь мероприятия. Вторым — вот, значит, как понимать вечную загадочность женщин? Это только часть загадки, но очень важная. Ибо не может же греть и гореть долго костёр, пылающий на одном только энтузиазме. Я, возможно, очень субъективна, но, перед престолом Господним клянусь, прилагаю все усилия, чтоб быть честной и справедливой. Я до сих пор так и не понимаю, хороший ли Вовочка человек. Любил ли он меня? Уверена, что пойми я это, я излечилась бы.

Однако, я проиграла и тут. А выложи я содержание данного абзаца Вовочке, что он подумал бы обо мне? Если и друг, то есть человек, считавшийся у меня в ранге друга, услышав сие, безапелляционно обвинил меня в бесовской гордыне.

Но вернёмся к нашему барану. Убедившись, что любим, Вовочка, к примеру, вовсе перестал мне звонить. Даже если ему что-то от меня требовалось, он просто ждал, пребывая в уверенности, что я никуда не денусь, сама позвоню. И, конечно, был прав. Ибо мне физически необходимо было услышать, что вот он: не только есть такой — на Земле, но даже жив и практически здоров. Я понимала, что такое моё поведение почти равнозначно по эффекту ежедневному забрасыванию меня тухлыми яйцами, но я уже ничего не могла с собой сделать и снова и снова подвергалась ежедневной экзекуции.

Особенно меня бесило собственное бессилие — хоть что-нибудь изменить: ни в своём поведении, ни в его, ни в общей расстановке позиций. Больше всего ужасало то, что единственным, кто мог бы сообщить мне сроки этого истязания, был Бог, а связи — двусторонней, телефонной, например, — у меня с Ним, увы, не было.

Если вам кажется, что я всё о себе, да о себе, то вы — ошиблись. Ибо это — именно и только о нём. Нигде так хорошо не виден и не раскрыт до самого дна души мужчина, как в отношении к женщине.

Вово