Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга начинается там, где заканчивается наша зона комфорта. Она — взгляд в бездну, существование которой мы отрицаем, пока беда не коснется нас самих. Вы держите в руках не просто художественное произведение, это — антиутопия, корнями уходящая в самую что ни на есть пугающую реальность.

Согласно последним глобальным оценкам, в мире насчитывается 50 миллионов жертв современного рабства. Из них 28 миллионов заняты принудительным трудом, а 22 миллиона состоят в принудительных браках. Эти цифры не просто шокируют, они свидетельствуют о растущей тенденции. Всего за пять лет число жертв выросло на 10 миллионов человек.

Дети остаются одними из самых уязвимых жертв этой преступной системы. По данным ООН, дети составляют 38% жертв торговли людьми во всем мире. Среди девочек этот показатель значительно увеличился за последние пять лет. Сети торговли людьми растут тревожными темпами, становясь все более организованными и изощренными, часто используя цифровые технологии для совершения преступлений.

Проблема носит мировой характер. Преступные группировки похищают младенцев и детей у бездомных и находящихся в отчаянном положении матерей, а в этот нелегальный бизнес нередко вовлечены и работники медицинских учреждений. В некоторых странах, как отмечается в отчетах, до 70—80% усыновлений могут приходиться на нелегальные сделки.

Но эта книга не о статистике, она о человеке. О том, кто стоит по ту сторону этих ужасающих цифр. Вы встретитесь с Аррином — главой преступной сети, работорговцем, чья жизнь представляет собой сложное переплетение выживания, вины, сломанных принципов, и запоздалой попытки искупления.

Это антиутопия, действие которой разворачивается в вымышленном постапокалиптическом мире — в стране Кассандра[1]. Это мир, где свобода — величайшая мера наказания, а любовь может быть патологическим синдромом. Мир, где «работорговля в двадцать первом веке — снова в моде».

 В греческой мифологии Кассандра обладала даром предвидения, но была проклята, никто не верил её предсказаниям. Это идеальная метафора для страны, где все видят ужас, но предпочитают делать вид, что его не существует, или бессильны что-либо изменить.

О ЧЁМ ЭТА ИСТОРИЯ?

— О двойственности человеческой природы: Аррин — не монстр в классическом понимании. Он продукт обстоятельств, сам бывшая жертва, который адаптировался к системе настолько, что возглавил ее. Он неоднозначен, противоречив и потому ужасающе реален.

— О цене выживания и надежды: он следует своим правилам (не трогать детей физически, лишь считать деньги), пытаясь сохранить остатки человечества в аду, который сам же и помогает поддерживать. Его главная движущая сила не жадность, а надежда, пусть и причудливо искривленная: найти сестру, которую у него отняли в детстве.

— О системном зле: история Аррина и его сестры Лианны — это исследование того, как одна трагедия может породить две диаметрально противоположные судьбы, и как система может ломать одних и превращать в своих безжалостных стражей — других.

Эта книга — попытка заглянуть в ту самую бездну, и понять, что даже там, в самых потаенных и мрачных ее уголках, может теплиться искра человечности. Но далеко не каждая искра разжигает костер спасения. Иногда она вызывает пожар, который уничтожает все вокруг.

ГОТОВЫ ЛИ ВЫ СДЕЛАТЬ ЭТОТ ШАГ?

Глава 1

В Кассандре собственный, особый воздух, в столице Астрея он густой и сладковатый — помесью выхлопов от лимузинов класса «люкс», дорогого парфюма и дыма с кубинских сигар. Его вдыхает элита, прогуливаясь по отполированному до зеркального блеска набережной реки Лета. Но стоит ветру переменить направление, как со стороны промзон и порта накатывает другая воздушная волна — тяжелая, пропитанная запахом мазута, ржавого металла и отчаяния. Большинство предпочитает не замечать эту вторую ноту, в Кассандре важно уметь не замечать.

Это называется «Астрейский синдром» — врожденная способность видеть только блеск и игнорировать грязь, слышать звон бокалов и не слышать отголосков криков. Именно этот синдром позволяет стране быть номинально процветающей державой с демократическими институтами, в то время как ее истинной экономической осью является теневой бизнес. Коррупция не язва на теле государства, а его кровеносная система. Торговля оружием, наркотиками, людьми — всё это лишь секторы гигантской биржи, где товаром является человеческая душа, а законом — право сильного.

Все всё знают, но делают вид, что это не так.

Исчезновения людей, особенно из низших слоев, не являются новостью. Их списывают на миграцию, на несчастные случаи, на добровольный отъезд «на заработки». Пресса, принадлежавшая тем же кланам, что контролировали и теневые схемы, вещала о экономическом росте и стабильности. А стабильность была, но она называлась стабильностью безмолвия.

***

Самолет авиакомпании «КассЭйр» приземлился в аэропорту «Золотые Ворота» с опозданием в двадцать минут. Из салона бизнес-класса одним из первых сошел высокий мужчина в идеально сидящем темно-сером пальто. Он не выглядит ни уставшим, ни взволнованным. Его лицо, с резкими, но правильными чертами и холодными глазами цвета свинца, не выражают ровным счетом ничего. Он похож на делового туриста, возвращающегося со скучной конференции — его зовут Аррин.

Он бегло кивнул встречающему его водителю, тот молча взял его чемодан. Никаких любезностей, никаких лишних слов. Внедорожник темного цвета плавно тронулся с места, направляясь в сторону сияющего центра Астреи.

Аррин смотрит в окно на проплывающие мимо огни рекламных билбордов. Один рекламировал новый фитнес-центр, другой — инвестиционные фонды. Он знает, что владельцы и того, и другого — его… деловые партнеры. Люди, которые вкладывают деньги в легальный бизнес, чтобы отмыть те, что сделаны на нелегальном.

Машина свернула с широкого проспекта и затормозила у роскошной высотки в современном стиле. Вывеска у входа гласила: «Империя Холдинг: Управление активами и логистика». Для посторонних это скучная консалтинговая фирма, но для своих — один из узловых центров по управлению «живым товаром» во всем регионе.

Аррин прошел через мраморный вестибюль, кивнул неподвижному охраннику у лифта и ввел код. Лифт поехал не вверх, а вниз.

Подземный этаж является полной противоположностью всему, что было на поверхности. Здесь пахнет антисептиком, сигаретным дымом и страхом. В помещении царит строгая, почти военная чистота. Мониторы на стенах показывают карты маршрутов, списки с именами и цифрами, здесь отсутствуют окна.

Молодой человек в дорогом костюме, его помощник, сразу же направился к нему с планшетом в руках.

— Господин, Аррин, с возвращением! Всё прошло без осложнений. Партия из Восточного региона прибыла, проходит карантин и сортировку. Ждёт вашей оценки.

Аррин молча взял планшет, на экране мелькали цифры: предполагаемая стоимость на рынках Ближнего Востока, Европы, Южной Америки. Рядом — миниатюрные фотографии: мужчины, женщины, дети. Он бегло пробежался по списку, его взгляд задержался на графе «доходность». Он мысленно отметил проседание по сравнению с прошлым кварталом.

«Нужно давить на партнеров, чтобы снижали издержки при перевозке» — пронеслось у него в голове.

— Покажите мне товар — его голос был низким, ровным, без эмоций. Он никогда не использовал другие слова, для него это и был товар, так было проще.

Он прошел по длинному коридору со звукоизолирующими стенами. За тяжелыми дверями смотровых комнат он видел людей. Врачи проводили осмотр, оценщики фиксировали данные. Все чётко, цинично, эффективно.

Именно здесь, в этой стерильной подземной лаборатории по обесчеловечиванию, он чувствовал себя дома. Здесь царили простые, чёрно-белые правила. Спрос, предложение, качество, логистика. Не было места сомнениям, они являлись роскошью, которую он не мог себе позволить. Позволить — означало сойти с ума.

Он уже собирался уйти, как его взгляд упал на одну из камер. Не на тех, кого оценивали, а на тех, кого только что доставили и ещё не обработали. В группе новоприбывших, испуганных, прижавшихся друг к другу, он увидел девочку, лет четырнадцати. Вся перемазанная, но с размазанными грязью веснушками на носу. Она сидела, обхватив колени, и смотрела прямо перед собой, не по-детски серьёзным, полным немой ярости взглядом. Кто-то из охранников грубо толкнул её плечом, заставляя встать, и она резко дернулась, отшатнулась, прошипев что-то сквозь зубы.

И у Аррина, который за долгие годы отточил свой профессионализм до блеска алмаза, вдруг екнуло сердце, прямо в груди, физически. Это было настолько неожиданно и неприятно, что он даже сжал пальцы.

Потому что это лицо, эти веснушки, этот взгляд, и эта ярость… Он видел это лицо каждый раз, когда закрывал глаза — лицо своей сестры Лианны.

Он резко отвёл взгляд, сделав вид, что изучает отчёт на планшете, но его пальцы чуть заметно дрогнули.

— Эту… — его голос прозвучал чуть хриплее, чем обычно. Он кашлянул и повторил, уже с привычной холодностью, указав на камеру. — Отделить от общей партии, отведите в бокс для «сомнительного товара», разберусь позже.

Помощник кивнул, не выразив и тени удивления.

Аррин отходит от смотровой комнаты, оставляя за спиной образ девочки. Он не бежит, его шаги остаются такими же мерными и уверенными. Он просто физически отдаляется от источника внезапной слабости, как отступает от раскаленной плиты. Каждый шаг по звукоизолирующему коридору глушит внутренний гул. К тому времени, как его пальцы нажимают кнопку лифта, ведущего в его личные апартаменты на верхнем этаже, его лицо — это снова бесстрастная маска управляющего активами.

Его кабинет полная противоположность нижним этажам. Панорамное остекление с видом на ночную Астрею, тонированное до идеального черного цвета снаружи. Строгий дизайн в стиле минимализма: полированный бетон, сталь, единственное кресло за массивным монолитным столом из черного дерева. Ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлекать.

Он снимает пальто, вешает его на стойку-вешалку, и садится. Мониторы на стене оживают по одному, выводя дашборды, графики, потоки данных. Это его настоящая Вселенная — мир цифр.

На его планшет поступает запрос на видеоконференцию. Он принимает его одним касанием. На экране появляется улыбающееся, холеное лицо мужчины лет пятидесяти — Джозеф Вернер, владелец сети элитных отелей и спа-курортов на побережье, уважаемый человек, почетный член торгово-промышленной палаты Кассандры.

— Мистер Аррин, здравствуйте! Как прошла поездка? — его голос бархатный, полный подобострастия.

— Продуктивно — коротко отвечает Аррин, его глаза скользят по второму экрану, где идет поток биржевых котировок. — Ваш запрос обработан. Партия отборного товара будет доставлена к вам к концу недели. Готовность к эксплуатации сто процентов, документы о «трудовом контракте» прилагаются.

— Отлично, с вами приятно иметь дело! — Джозеф Вернер сияет. — Вы знаете, у нас новый курорт открывается, нужны руки. Местные работать не хотят, требуют много… а ваш товар всегда качественный и… сговорчивый.

Аррин не улыбается.

— Качество — наша гарантия. Предоплата уже поступила. Остальное после приемки. Условия содержания стандартные: изолированно, без контакта с внешним миром. Любые инциденты с вашей стороны — ваша ответственность и штраф по статье «порча имущества».

Он говорит это абсолютно спокойно, как будто обсуждает поставку мебели. Джозеф Вернер лишь кивает, его улыбка на мгновение становится напряженной.

— Конечно, конечно! Все условия будут соблюдены.

Конференция заканчивается, Аррин одним движением закрывает окно и помечает дело как «исполнено». Он не всегда продает людей, иногда он предоставляет «рабочие ресурсы» и решает «логистические задачи». Эта семантика — его главная защита. Он не палач, а бухгалтер ада.

Следующий звонок из порта. Грубый голос докладывает о проблеме с контейнером.

— Один товар испортился в пути: перегрелся, сердце не выдержало. Что прикажете делать?

Аррин, не моргнув глазом, отвечает:

— Утилизировать по протоколу, списать с баланса. Убыток занести в графу «транспортные издержки». И в следующий раз следите за температурным режимом. Каждая потерянная единица — это вычет из вашего бонуса.

Он отключается и делает пометку: «Провести внеплановый инструктаж с логистами по соблюдению условий транспортировки». Он не злится на смерть. Он злится на некомпетентность, приведшую к финансовым потерям.

Его помощник бесшумно входит в кабинет и кладет на стол папку с новыми досье. Аррин открывает ее. Фотографии, биометрические данные, медицинские карты. Он изучает их с холодной дотошностью коллекционера, оценивающего новые экспонаты.

— Этого, — он тычет пальцем в фотографию крепкого мужчины, — отправить на рудники, выносливость позволяет. Эту женщину в сеть эскорт-услуг премиум-класса, соответствует стандартам. А этих… — он пролистывает страницу с подростками — пока на временные работы в мастерские. Подрастут — пересмотрим.

Он принимает десятки таких решений в час, судьбы людей превращаются в него в маршрутные листы и статьи доходов. Это гигантский, отлаженный конвейер, и он его главный инженер.

Тень девочки из подвала давно улеглась где-то глубоко внутри, задавленная тяжестью рутины. Он почти забыл о ней. Почти…

Внезапно его взгляд падает на внутренние камеры наблюдения. Он переключается на кадр с «боксом для сомнительного товара». Девочка сидит на холодном бетонном полу, прислонившись к стене. Она не плачет. Она смотрит в камеру, прямо на него, и в ее взгляде нет страха, только чистая, незамутненная ненависть.

Аррин резко выключает монитор. Комната погружается в тишину, нарушаемую лишь тихим гудением серверов. Он откидывается на спинку кресла и смотрит в темное стекло окна, где отражается его собственное бесстрастное лицо. За его спиной сияет огнями безразличная Астрея. Город, который предпочитает ничего не замечать.

Он щелкает переключателем, и панорамное остекление становится прозрачным. Он смотрит на город, который кормит его и который он ненавидит. Он — узник этой системы, ее главный тюремщик и ее продукт.

Он делает глубокий вдох и возвращается к отчетам. Цифры не предают. Цифры не смотрят на тебя с немым укором.

Аррин с силой отталкивается от стола и встает. Ему нужно движение. Нужно действие, которое вернет контроль. Он выходит из кабинета, его шаги отдаются эхом в пустом холле. Он не спускается вниз. Вместо этого он направляется в операционный зал — нервный центр всего предприятия.

Здесь нет окон, здесь царит искусственный голубоватый свет двадцати мониторов. Десяток операторов в наушниках, не отрываясь, следят за экранами. На них — схемы грузопотоков, статусы транспортных средств в режиме реального времени, финансовые транзакции, замаскированные под легальные переводы между офшорами.

— Статус «Кареты»? — его голос, резкий и властный, нарушает тишину зала.

Один из операторов вздрагивает и моментально отвечает, не оборачиваясь:

— Конвой №7 с партией «керамики» пересек границу. Таможня пропустила без задержек. Через три часа на месте разгрузки.

«Керамика» — код для партии молодых женщин. Аррин кивает. Все идет по плану. Его взгляд скользит по карте, отслеживая движение других «конвоев». Каждая точка — это жизнь, превращенная в цифру на экране. Это язык, который он понимает в совершенстве.

— Инцидент в секторе 4-G, — докладывает другой оператор. — местные правоохранители проявили инициативу, устраивают внеплановый пост на старой приморской дороге.

Аррин подходит к его терминалу. Его лицо освещено мерцанием экрана.

— Чьи это люди? Полковника Ивлева?

— Кажется, да.

Аррин хмыкает. Ивлев хочет увеличить свой «бонус». Глупо. Он набирает номер с защищенной линии. Через три гудка на том конце снимают трубку.

— Ивлев, — голос Аррина не оставляет пространства для светской беседы. — твои щенки гавкают не на той дороге, убери их в течение десяти минут.

Он не ждет ответа, просто кладет трубку. Через две минуты оператор докладывает:

— Пост свернули, машины уехали.

Аррин удовлетворенно замирает. Он — дирижер в оркестре, где музыканты — коррумпированные чиновники, бойцы, водители, а музыка — это беззвучный танец денег и власти. Он чувствует себя спокойно только здесь, в этой комнате, где человеческие страхи и судьбы сведены к чистым, понятным алгоритмам.

Он отдает еще несколько распоряжений, корректируя маршруты, утверждая бюджеты на «содержание товара», просматривая новые заявки от «клиентов». Один запрос заставляет его замедлиться. Крупный игрок с Ближнего Востока интересуется «обновлением своего персонала». В запросе есть недвусмысленный намек на необходимость «помоложе». Аррин холодно отвечает своему помощнику, стоящему рядом:

— Отказать. Напомнить им наши условия: товар старше шестнадцати лет, мы не торгуем детьми.

В его голосе сталь. Это одно из немногих правил, которое он провозгласил, когда взял бразды правления в свои руки. Правило, которое все считают чудачеством, но вынуждены принимать из-за его эффективности. Никто не понимает причин, а Аррин не считает нужным объясняться.

Мысль о девочке в подвале снова пробивается сквозь броню контроля. Ее возраст, взгляд. Он грубо отгоняет ее, как назойливую муху.

Он проводит в операционном зале еще час, погруженный в работу. Когда он наконец выходит, его мобильник вибрирует. Сообщение от личного врача, отвечающего за «медосмотры»:

«Господин Аррин, насчет новой единицы из карантина. При осмотре выявлены небольшие проблемы с сердцем. Стрессовая кардиомиопатия. Риски при транспортировке высоки. Что предпринимать?»

Аррин замирает на месте. Он смотрит на сообщение, его пальцы сжимают телефон так сильно, что кости белеют. Он должен отдать приказ. Стандартный протокол. «Утилизировать и списать». Слабый товар не имеет цены. Но он не делает этого. Вместо этого его большой палец выводит короткий, резкий ответ:

«Оставить. Перевести в категорию „неприкосновенный запас“. Обеспечить питание и наблюдение.»

Он опускает телефон. Только что он нарушил собственный закон, а это значит, совершил экономически невыгодное, иррациональное действие. Воздух в стерильном коридоре внезапно кажется ему густым и тяжелым. Он чувствует, как под ногами колеблется незыблемый фундамент его мира, который он выстраивал двадцать лет.

Глава 2

Аррин стоит в тихом коридоре, и его собственное дыхание кажется ему слишком громким после отданного приказа. «Неприкосновенный запас». Этой категории нет в его своде правил, он только что ее выдумал.

Он не идет назад, в свой кабинет. Он разворачивается и снова спускается вниз. Лифт гудит, опускаясь на уровень карантина. Двери открываются, и его снова встречает запах антисептика и подавленной паники. Он проходит мимо смотровых, не глядя по сторонам, его цель — бокс, где содержится девочка.

Охранник у тяжелой двери выпрямляется, увидев его.

— Господин Аррин…

— Открой, — его голос, как лезвие ножа.

Дверь со скрежетом отъезжает в сторону. Девочка сидит на том же месте, поджав колени. При его появлении она не вздрагивает, лишь медленно поднимает на него тот самый ненавидящий взгляд. Ее лицо бледное, под глазами темные тени.

Аррин заходит внутрь, но он не подходит близко, останавливается в паре метров.

— Как тебя зовут? — спрашивает он, его тон ровный, деловой, без угрозы.

Она молчит, сжимая губы. Ее пальцы впиваются в рукава ее же грязной кофты.

— Меня зовут Аррин, я управляю этим… местом. Твой возраст? — он меняет тактику, задавая прямой, конкретный вопрос, на который проще ответить.

Она отводит глаза в сторону.

— Четырнадцать — ее голос тихий, хриплый от напряжения, но в нем нет страха, но есть вызов.

Слово падает между ними как камень. Четырнадцать. Его собственный внутренний возрастной ценз, его нерушимое правило, которое кто-то осмелился нарушить. Холодная ярость, чистая и направленная, наконец находит себе выход. Она не касается девочки. Она целиком обращена на его же людей.

Аррин резко разворачивается и выходит из камеры.

— Закройте, — бросает он охраннику. — Никто не входит, обеспечьте ее водой и едой немедленно.

Он идет по коридору, и его шаги отдаются гулким, быстрым стуком. Операторы в зале замирают, почуяв бурю. Он не смотрит на них и направляется прямо к начальнику смены карантинной зоны, грузному мужчине с потным лицом по имени Дори.

— Партия из Восточного региона… — голос Аррина тихий, но каждый звук в нем отточен как бритва. — Кто проводил первичный отбор и сортировку?

Дори бледнеет.

— Я… я сам, господин Аррин, всё по стандарту: физические данные, возрастная категория…

— Возрастную категорию «до шестнадцати» отменили? — перебивает его Аррин. — Я что-то пропустил? Был приказ? Было совещание?

— Нет, но… — Дори пытается найти оправдание. — Она выглядит старше! И она крепкая, могла бы на фермах…

— Ей четырнадцать! — Аррин произносит это слово с ледяным спокойствием, от которого кровь стынет в жилах. — Ты привез мне ребенка, тем самым нарушил главное правило. Ты подверг риску всю операцию. Детьми интересуются другие структуры. На детей поднимается ненужный шум.

Он делает шаг вперед, и Дори непроизвольно отступает.

— Это не компетентность и вопиющая халатность.

Аррин оборачивается к двум охранникам.

— Провести Дори в комнату для дисциплинарных взысканий. Положить на десять минут в ледяную камеру, пусть остынет и вспомнит протокол.

Охранники хватают за бледного, заикающегося Дори и уводят его. В зале стоит гробовая тишина. Все опускают глаза, стараясь стать невидимками.

Аррин медленно обводит взглядом замерших операторов.

— Правила существуют не для украшения. Они — единственная причина, по которой мы еще все не в тюрьме или на дне реки. Следующего, кто проявит подобную «креативность», ждут не ледяные камеры, а настоящие ледяные воды залива, всем ясно?

Молчаливые кивки, Аррин разворачивается и уходит, его гнев исчерпан. Наказание приведено в исполнение, порядок восстановлен. Дисциплина — вот что имеет значение.

Но когда он снова остается один в лифте, поднимаясь наверх, он ловит себя на том, что смотрит на свои пальцы. Они чуть заметно дрожат, и он понимает, что эта ярость была не только из-за нарушения правил.

Она была из-за нее, из-за этих веснушек, из-за этого взгляда, и из-за возраста — четырнадцать. Именно в этом возрасте их с Лианной похитили. Он наказывал Дори не только за халатность. Он наказывал его за то, что тот привез ему призрак из прошлого, с которым он не знает, что делать.

Лифт плавно поднимается наверх, но Аррин не чувствует привычного облегчения от восстановленного порядка. Дрожь в пальцах не утихает, и он сжимает их в кулаки.

В его голове звучит одно слово: четырнадцать. Оно стучит в висках в такт работе механизмов. Он выходит из лифта и снова оказывается в своем стерильном кабинете-аквариуме. Но теперь его стерильность кажется ему ложной. Он не может сесть, не может смотреть на мониторы.

Он подходит к панели управления и снова включает экран с камеры в боксе. Девочка теперь не смотрит в пустоту. Она сидит, склонив голову на колени, и ее плечи чуть заметно вздрагивают. Она плачет тихо, почти беззвучно, стараясь, чтобы никто не увидел.

Аррин замирает. Он видел крики, истерики, мольбы, проклятия, и ко всему этому давно равнодушен. Но это тихое, детское, беспомощное рыдание пробивает его броню там, где не смогла пробить ненависть.

Он резко выключает экран, ему нужно отвлечься, уйти в работу, и он снова вызывает операционный зал.

— Доклад по текущим активам. Полный разбор инцидента с партией из Восточного региона — его голос снова стальной, но внутри все клокочет.

На мониторах всплывают файлы. Он изучает их с убийственной тщательностью, выискивая малейшие несоответствия. Он диктует помощнику:

— Отправить официальный запрос нашим партнерам в Восточном регионе. Требовать объяснений, как в партии оказалось лицо, не соответствующее возрастному цензу. Приостановить все выплаты по этой партии до выяснения. Объявить им штраф в размере тридцати процентов от стоимости за риск.

— Слушаюсь — помощник быстро строчит заметки.

— Провести внеплановую проверку всех текущих партий на предмет соответствия возрасту. Лично тебе отвечать за это. Если найдешь еще кого-то младше шестнадцати — следующая проверка будет в ледяной камере. Понятно?

Помощник бледнеет и кивает еще быстрее.

Аррин погружается в бумаги. Он утверждает графики, подписывает приказы, отвечает на запросы. Он воплощение эффективности, но его взгляд раз за разом возвращается к темному экрану монитора, за которым находится она.

Наконец, он не выдерживает, отталкивается от стола и снова спускается вниз. Он не идет в бокс, а идет на кухню, где готовят еду для персонала. Берет с полки бутылку минеральной воды, яблоко, булку. Простую, нормальную еду.

Охранник у двери снова замирает по стойке «смирно», увидев его с этим в руках. Аррин молча кивает, и дверь открывается.

Девочка поднимает голову. Ее глаза красные от слез, но в них снова вспыхивает прежняя настороженность и враждебность. Она смотрит на еду в его руках, потом на него самого, словно ожидая подвоха.

Аррин не подходит близко, он ставит воду и еду на пол у двери.

— Ешь, — говорит он коротко. Его голос звучит чуть хрипло. — это не отравлено.

Он разворачивается, чтобы уйти, но ее тихий голос останавливает его.

— Почему?

Он оборачивается, она смотрит на него, и в ее взгляде уже не одна ненависть, а смесь страха, недоверия и тлеющей искры любопытства.

Он медленно поворачивается к ней лицом. Это первый раз, когда он видит ее так близко при свете. Те самые веснушки. Тонкие, почти прозрачные брови. И глаза… слишком взрослые для ее возраста.

— Потому что здесь действуют правила, — говорит он, и его собственные слова звучат для него странно. — Одно из них гласит, что дети не должны здесь голодать.

Она смотрит на него, пытаясь понять, издевается ли он или говорит серьезно.

— А другие правила? Те, по которым людей крадут и продают? — в ее голосе снова появляется сталь.

Аррин замирает, прямота вопроса обезоруживает его. У него нет готового, отточенного ответа для такого диалога. Обычно он не ведет диалогов с «товаром».

— Мир… несправедлив — говорит он наконец, и это звучит ужасно банально и фальшиво даже в его собственных ушах.

Она не отвечает, просто продолжает смотреть на него, и этот взгляд кажется ему тяжелее любого груза. Он чувствует, что теряет контроль над ситуацией.

— Ешь — снова говорит он, уже резче, и выходит, давая знак охраннику закрыть дверь.

Он стоит в коридоре, прислонившись лбом к холодной бетонной стене. Его сердце бешено колотится. Он только что нарушил еще одно свое правило: вступил в контакт с товаром, а значит проявил слабость. И хуже всего то, что он не чувствует раскаяния. Он чувствует облегчение.

Стук его собственного сердца отдается в ушах громче, чем гул вентиляции. Холод бетона на лбу не приносит ясности. Он отталкивается от стены, и его взгляд падает на охранника. Тот старается смотреть прямо перед собой, но Аррин видит в его глазах немой вопрос.

— Ничего не видел, — произносит Аррин ледяным тоном, в котором слышится смертельная угроза. — Ничего не слышал. Ее здесь нет. Она — воздух. Понятно?

Охранник глотает и резко кивает, вытягиваясь в струнку.

— Так точно, господин.

Аррин уходит. Он не возвращается в свой кабинет, а поднимается на технический этаж, где расположен тир. Он не меняет одежду, срывает со стойки защитные наушники и берет в руки пистолет. Не целится, просто стреляет. Раз за разом. Глухой рев выстрелов, приглушенный наушниками, заполняет все пространство в его голове, вытесняя все остальное. Он стреляет, пока магазин не опустеет.

Его рука не дрогнула ни разу. Дыхание ровное. Но внутри все еще бушует шторм. Он срывает наушники, и в наступившей тишине его снова настигает мысль о ней и о ее вопросе: «А другие правила?»

Он бросает пистолет на стойку и идет в медицинский блок. Врач, тот самый, что прислал сообщение, вскакивает при его появлении.

— Про кардиомиопатию, — без предисловий бросает Аррин. — Это лечится?

Врач моргает, пытаясь перестроиться.

— Э… в ее случае? Это на фоне сильного стресса, испуга. Покой, хорошее питание, отсутствие нервных потрясений… шансы есть. Но ей категорически противопоказаны…

— …перевозки, содержание в общих камерах и любые другие виды стресса, — заканчивает за него Аррин. — Ясно.

Он разворачивается и уходит, оставляя врача в полном недоумении. Аррин возвращается в операционный зал. Все замирают, ожидая новых вспышек гнева. Но он садится за свободный терминал и начинает работать. Он погружается в цифры с маниакальной позицией. Он проверяет логистические маршруты, сверяет шифры переговоров, анализирует отчеты о продажах, делает работу за троих, пытаясь загнать назойливую мысль в самый дальний угол сознания.

Проходит несколько часов. Ночь за окнами сменяется рассветом, но в подземном комплексе время течет по своим законам. Операторы начинают потихоньку сменяться. Аррин все еще сидит у монитора, его лицо освещено мерцающим синим светом.

К нему подходит помощник, осторожно держа планшет.

— Господин, все проверки завершены. Больше нарушений возрастного ценза не обнаружено. Запрос партнерам отправлен. Ждем ответа. Поступил новый заказ… требуется ваше одобрение.

Аррин медленно поднимает на него глаза. Он выглядит изможденным.

— Какой заказ?

— На горные рудники. Требуется тридцать единиц. Крепких, выносливых. Партия как раз подходит…

Аррин берет планшет. Он смотрит на характеристики. Мужчины. Двадцать пять — сорок лет. Сильные. Те, кого обычно отправляют на самые тяжелые работы. Он должен просто подписать.

Но его рука не двигается. Перед глазами снова стоит она. и фраза врача: «противопоказаны любые виды стресса». А что такое отправка на рудники для других, как не смертный приговор и высшая степень стресса?

Он откладывает планшет.

— Отказать.

Помощник замирает с открытым ртом.

— Но… господин Аррин… это очень выгодный контракт и партия идеально…

— Я сказал, отказать, — его голос тихий, но в нем такая сталь, что помощник замолкает. — Перенаправить эту партию на складские работы в порту. Условия там мягче.

— Слушаюсь.

Помощник забирает планшет и быстро удаляется, стараясь скрыть изумление. Аррин остается один в полупустом зале. Он только что отклонил прибыльный контракт. Ради чего? Ради смутного чувства? Ради призрака из прошлого?

Он встает и медленно бредет к лифту. Он не спит больше суток, физически чувствует, как трещины на его идеально отлаженной машине мира расходятся все дальше. И самое ужасное, что он не хочет их останавливать.

Глава 3

Аррин засыпает на несколько часов в своем кабинете, но сон беспокойный, прерывистый. Его будят крики из рации, оставленной на столе. Голос его помощника срывается от паники:

— Господин! Срочно в карантинный бокс №3! Там Дори… он совсем с ума сошел!

Холодная волна адреналина смывает остатки сна. Аррин срывается с места и почти бежит к лифту. Он уже представляет худшее. Наказанный Дори решил взять реванш над девочкой.

Лифт едет мучительно медленно. Когда двери открываются, он видит картину, от которой кровь стынет в жилах.

Дори, все еще бледный и злой после ледяной камеры, с диким видом тащит девочку за руку из ее бокса. Она упирается, молча, с той самой тихой яростью, царапая ему руки, пытаясь вцепиться в дверной косяк.

— Я тебе покажу, стерва, из-за кого меня унизили! — рычит он, и его дыхание пахнет дешевым самогоном. — Разберемся с тобой по-мужски! Отправим туда, где тебе и место!

Два охранника стоят поодаль, не решаясь вмешаться. Они боятся бывшего начальника больше, чем гнева Аррина, который еще не здесь.

Аррин не издает ни звука, он просто идет. Его лицо — это каменная маска абсолютной, беспримесной ярости. Он настигает Дори в два шага. Его рука со стальной хваткой впивается в плечо Дори и резко отшвыривает его от девочки. Та падает на пол, отползая к стене, глаза расширены от ужаса и шока.

Дори, ошеломленный, оборачивается и видит Аррина. Его пьяная ярость моментально сменяется животным страхом.

— Господин… я просто… она…

Аррин не дает ему договорить. Он не кричит, не ругается, но его действия молниеносны, точны и ужасающе жестоки. Он бьет Дори в солнечное сплетение. Тот складывается пополам, захлебываясь воздухом. Аррин не останавливается. Он хватает его за волосы и с размаху бьет лицом о бетонную стену. Раздается глухой, кошмарный хруст.

Дори оседает на пол, заливаясь кровью, издавая хриплые, пузырящиеся звуки. Аррин стоит над ним, его грудь тяжело вздымается. Он поворачивается к двум охранникам. В его глазах обещание такой же участи.

— Вы видели это? — его голос низкий, свистящий шепот, наполненный смертельной угрозы.

Охранники, бледные как полотно, молча качают головами, отводя глаза.

— Он оступился, упал, сломал нос и, кажется, челюсть. Отведите его в лазарет. А потом… на выход, он уволен. Если я когда-нибудь снова увижу его лицо или услышу его имя, вы присоединитесь к нему. Понятно?

— Так точно, господин Аррин!

Охранники, стараясь не смотреть на окровавленную массу, быстрее тащат Дори прочь.

Только теперь Аррин оборачивается к девочке. Она прижалась к стене, вся дрожит, смотря на него огромными глазами. В них уже не одна ненависть. Теперь там дикий, первобытный ужас. Перед ней только что практически убили человека, и сделал это тот, кто принес ей яблоко.

Он подходит к ней, и она инстинктивно вжимается в стену, закрывая лицо руками. Он останавливается в шаге от нее. Его рука, только что наносящая увечья, сжата в кулак. Он медленно разжимает пальцы.

— Встань, — говорит он, и его голос снова под контролем, но хриплый от напряжения. — Он тебя не тронет, больше никто тебя не тронет.

Она медленно, не веря, опускает руки, смотрит на него, на кровь на его костяшках, на абсолютную холодность его лица.

— Как тебя зовут? — спрашивает он. Вопрос звучит не как допрос, а как констатация факта.

Она замирает на секунду, все еще напуганная до полусмерти, ее губы дрожат.

— Ева — выдыхает она почти беззвучно.

Ева. Имя режет ему слух. Оно простое, обычное, библейское. Первая женщина, праматерь, символ начала и непослушания. Оно делает ее ещё более невинной.

Он кивает, один раз, коротко.

— Ева, значит, хорошо.

Он разворачивается и уходит, оставляя ее одну в коридоре перед открытой дверью бокса, на полу которой алеют капли чужой крови. Он не оглядывается, так как не может смотреть на ужас в ее глазах. Ужас, который он сам только что поселил в ней.

Он заходит в лифт и смотрит на свое отражение в полированной стали дверей. На его лице нет ни злости, ни удовлетворения, только пустота. Он проявил физическое воздействие, защитил ее, узнал ее имя. И он чувствует, что окончательно и бесповоротно перешел какую-то черту. Не только в глазах Евы, но и в своих собственных.

Спустя час, когда он уже пытается с головой уйти в финансовые отчеты, на его прямой линии загорается сигнал. Это внутренняя связь из медицинского блока.

— Говорите — отрывисто бросает он в трубку.

Голос врача звучит встревоженно:

— Господин… насчет пациентки Евы. После инцидента… у нее начался острый приступ — тахикардия, давление скачет. Препараты помогают слабо, нужно срочно решать. Риск острой сердечной недостаточности возрастает с каждой минутой.

Холодная пустота внутри Аррина мгновенно сменяется леденящим ужасом. Он представляет ее, бледную, задыхающуюся, одну в этой камере. И он понимает, что его вспышка ярости, его «защита», могла стать для нее убийственной.

— Держите ее на поддерживающей терапии. Я сообщу о дальнейших указаниях — его голос резкий, но в нем слышна сдерживаемая паника.

Он разрывает соединение и тут же набирает другой номер личного водителя.

— Машину ко входу, немедленно.

Аррин почти силой забирает Еву из медблока. Она слаба, у нее кружится голова, но страх и ярость дают ей силы. Он везет ее не назад, в подземный комплекс, а на засекреченную частную виллу, принадлежащую корпорации. Место, похожее на роскошную тюрьму: высокие заборы, камеры, вооруженная охрана по периметру, но внутри все условия для комфортной жизни.

Он поселяет ее в комнате с окном, выходящим в сад. Приставляет к ней сиделку-медсестру и своего самого проверенного охранника. Он делает это молча, почти не глядя на нее. Его действия стремительны и лишены объяснений.

Для Евы это место кажется еще более жутким, чем камера. Здесь тихо, чисто и пахнет цветами. Здесь нет цепей, но решетки на окнах тоньше и изящнее. Ей кажется, что ее приготовили к чему-то ужасному. К чему-то, что требует ее быть «отдохнувшей» и «презентабельной».

Проходит день, ночь. Она почти не спит, прислушиваясь к каждому шороху. Утром сиделка приносит ей завтрак и оставляет одну, и вот Ева видит свой шанс. Окно в ванной комнате не забрано решеткой. Оно узкое, но она худая. Сердце бешено колотится, предупреждая об опасности, но инстинкт свободы сильнее.

Она выскальзывает наружу, приземляясь на мягкую землю клумбы. Бежит через сад, к высокому забору. Она почти у цели, уже ищет глазами уступы, за которые можно зацепиться, как из-за дерева появляется Аррин.

Он не бежит, просто стоит на ее пути, заложив руки за спину. Его лицо непроницаемо. Кажется, он ждал здесь все это время. От одного его вида Еву охватывает ужас, и она непроизвольно пятится назад.

— Возвращайся в дом, Ева — говорит он ровным, лишенным эмоций голосом.

Она замирает, ее охватывает отчаяние.

— Нет! — ее собственный голос звучит хрипло и громко. — Я не вернусь! Вы сказали, я не подхожу! Я слишком молода! Почему вы просто не отпустите меня?

Вопрос повисает в воздухе, острый и прямолинейный, как удар ножа. Она смотрит на него, ища в его глазах хоть какую-то искру, хоть намек на ответ.

Аррин медленно делает шаг вперед. Он не выглядит злым. Он выглядит… усталым до смерти.

— Отпустить? — он произносит это слово, как будто впервые слышит его. — Куда? Ты думаешь, за этим забором тебя ждет свобода? Там другой тип клетки, с другими правилами. Но правила там устанавливают такие же люди, как я. Или как те, кто работал на меня.

Он делает еще шаг, сокращая дистанцию.

— Ты доказательство того, что я нарушил свои же правила, если ты исчезнешь, появится вопрос, начнутся поиски, а это лишнее внимание. Ты живой компрометирующий фактор, а такое либо контролируют, либо уничтожают. К твоему счастью, я выбрал первый вариант.

Он говорит это спокойно, цинично, с леденящей душу логикой работорговца, просчитывающего риски.

— Вы спасли мне жизнь, чтобы теперь убить? — вырывается у нее, и в голосе слышатся слезы.

— Я спас тебе жизнь, чтобы сохранить свою, — поправляет он ее. — Здесь, под моим контролем, ты жива. Здесь у тебя есть еда, кров и защита. Снаружи… у тебя нет ничего. Только мое имя в твоей голове, и это сделает тебя мишенью для всех, кто захочет навредить мне. Ты не понимаешь, в какую игру ты пытаешься играть.

Он смотрит на нее, и в его глазах на мгновение мелькает что-то похожее на жалость.

— Возвращайся в дом, Ева. Это не свобода, но это безопасность. Пока ты со мной, тебя никто не тронет. Это все, что я могу тебе предложить.

Он не двигается, ожидая ее решения. Она стоит, вся дрожа, осознавая всю глубину своего положения. Она не жертва для продажи. Она — заложница. Заложница в его собственной войне с самим собой и с системой, которую он создал.

— Вы ошибаетесь, — ее голос срывается, но в нем звучит непоколебимая уверенность. — Мой брат… он найдет меня. Он всегда меня находил, когда я терялась в магазине. Он не оставит меня. Он придет и… он убьет вас. Он сильный, он точно меня спасет.

Слова падают как камни в тихий сад, и один из них попадает точно в цель.

«Он найдет меня. Он меня спасет».

У Аррина перехватывает дыхание. В висках резко стучит кровь. Перед глазами плывет картинка, яркая и болезненная, как вчерашний день. Небольшой, грязный магазин их родного городка. Сумерки. И он, десятилетний, сжимает за руку семилетнюю Лианну. Она плачет, потому что потеряла мамину монетку для хлеба.

— Не плачь, — говорит он ей, стараясь казаться взрослым. — Я все решу. Я всегда тебя найду и спасу. Никто тебя не тронет.

И она смотрела на него с безграничной верой, утирая кулачками слезы.

— Я знаю, Аррин, ты сильный, и ты мой герой.

Этот детский диалог, который он забыл, врывается в него сейчас с сокрушительной силой. Он снова чувствует тепло ее маленькой руки в своей. Запах пыли и спелых фруктов с прилавка. Обещание, которое он не сдержал.

Он отступает на шаг, будто получив физический удар. Его ледяное, непроницаемое выражение лица трескается. На мгновение в его глазах, таких же свинцовых, мелькает настоящая, неприкрытая боль. Боль от предательства, его собственного.

Он смотрит на Еву, но видит не ее, он видит Лианну, слышит ее голос, и его собственная циничная философия рушится в прах перед этим простым, детским обещанием, которое когда-то дал.

— Твой брат… — его голос звучит хрипло, сбито, он с трудом подбирает слова. — …он должен быть хорошим братом.

Это все, что он может сказать. В его тоне больше нет угрозы, нет расчета. Есть только странная, непонятная для нее горечь. Он медленно поворачивается спиной, давая ей понять, что разговор окончен, но его плечи кажутся ссутулившимися под невидимой тяжестью.

— Возвращайся в дом, Ева, — говорит он уже без прежней властности, почти устало. — Твой брат… заслуживает того, чтобы найти тебя живой.

Он не смотрит, повинуется ли она, и просто уходит вглубь сада, оставляя ее одну у забора. Он идет, не разбирая дороги, и его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, пытаясь ухватить то, что исчезло так давно — тепло руки маленькой сестры, которую он не смог спасти.