Оглавление

От автора

Что такое «актированные дни» — знает каждый северянин. И книга рассказывает не только об этом, но и о той атмосфере, в которой проходило детство в маленьком посёлке на Колымской трассе. Ни морозы зимой, ни комары летом никак не отражались на нашем счастливом детстве, о чём сегодня вспоминается с грустью от невозможности вернуться в места, где прошли самые яркие, запоминающиеся дни жизни. Теперь уже нет тех колымских посёлков, и их жители давно разъехались по многим городам России и другим странам, но детские воспоминания не уходят. Это и сподвигло меня взяться за перо и хоть как-то зафиксировать то, что осталось в памяти, чтобы вновь вернуться в родные места, хотя бы мысленно.

Каждый рассказ биографичен. Конечно, не все приведённые имена и фамилии точны, время, возможно, немного исказило то или иное событие. И хотя каждый рассказ имеет независимый от другого сюжет, они вписываются в единую общую канву, позволяющую погрузиться в атмосферу Колымы 1960—70 годов. Что из этого получилось — судить моим читателям…

Мороз

Выхожу зимой на улицу и ощущаю, что сегодня стало холоднее, чем вчера. Зима. Мороз. Пройдя метров сто, чувствую, что лицо начинает подмораживать и ускоряю шаг.

Сразу приходят воспоминания из северного детства. Ведь когда-то я мечтал жить там, где зимой сорок градусов…

А сейчас иду при тридцати — да разве это холод?! И мне тут же становится теплее, и уже начинаю не ощущать мороза. Воспоминания же не отступают. На ум приходит понятие «актированные дни», — их в детстве мы ждали как праздника. Утром, собираясь в школу, включив погромче местное радио, с надеждой вслушивались в каждое слово диктора, объявляющего температуру воздуха по населенным пунктам Сусуманского района. Звучало же каждый день одно и то же: «Температура — минус сорок девять». Хотя мы знали, что о погоде на завтра нам скажут послезавтра, и надеялись — а вдруг объявят актированные дни ввиду понижения температуры до 50—60 градусов мороза?! Градусник же за окном был не виден из-за густого тумана и толстого льда на стеклах окна. Да если бы и был виден — то показывал бы только то, что спирт в нём ненастоящий и давно замёрз на отметке в 45.

Иногда объявляли 55 или 60, хотя на улице ничего не менялось, — было также холодно, как и в прошлые дни. И наступал праздник «актированный день» — в школу можно не ходить. Проводив родителей на работу и почитав книгу до тех пор, пока не стало светать, в 11 часов, я начинал собираться на улицу. Чтобы не навязывать шарф, — надевал свитер с толстой завернутой вдвое горловиной, поверх двойных трико и брюк, — надевались штаны с начесом, штанины, зауженные внизу резинками, натягивались поверх валенок, чтобы при ходьбе по глубокому снегу он не проникал вовнутрь. На руках — меховые, с подворотами, рукавицы. Утром лучше не умываться — чтобы не обморозить щеки…

Мы шли кататься с горки, она была прямо под окнами дома. Потом брели куда-нибудь греться: в клуб или в домик автобусной остановки на трассе.

Став постарше, в 11—12 лет, мы шли в наш скудный лесок, — лиственницу в нём когда-то вырубили для укладки брёвнами Колымской трассы, потом — для заготовки чурок, используемых в годы войны автомобилями вместо жидкого топлива.

Молодые редкие лиственницы стояли невысокими снежными пирамидками. Снег же был глубоким, почти метровым.

Скрип снега и шелест замерзающего от дыхания воздуха погружали нас в то белое безмолвие, которое описывал Джек Лондон на соседней с нами Аляске. Среди этого безмолвия у нас была построена снежная крепость, внутри которой мы разжигали костер и сидели, грелись у него.

Возвращаясь, по глубокому снегу, в темноте, после 14 часов дня, мы были покрыты не куржаком, а снежной коркой, ресницы слипались от инея, из носа периодически приходилось выковыривать лёд…

Когда же зимой, после нескольконедельного 50—60 градусного мороза становилось сорок, и густой туман рассеивался, — поселок оживал. Люди, уставшие от мороза, выходили на улицу — гуляли, дышали свежим воздухом. Повышение температуры обычно сопровождалось небольшим снегопадом, — на улице становилось ярко и чисто… Тогда и приходили мне в голову мысли, что где-то живут люди и зимой там всего 40 градусов, и они, наверное, никогда не мёрзнут…

Лесок

Дом, где я жил с родителями был крайним. Напротив него был детский сад, а дальше начальная школа, переоборудованные из бараков, доставшихся поселку в наследство от лагерного пункта. Наш же дом стоял у самой Колымской трассы. А уже за ним и за заборами детсада и школы начинался лесок.

Он был небольшим, наверное, метров 300—400 в длину, и там за ним, в отдалении, одиноко стояла казарма, одно из немногих каменных зданий поселка, тоже оставшееся от лагпункта и приспособленное под мужское общежитие.

Сегодня расстояние от школы до казармы я вряд ли назвал бы лесом. Тогда же, — в дошкольном детстве, этот пустырь со стихийно выросшими маленькими лиственницами казался настоящей тайгой. И мы каждый день бывали там. Уже весной, как только сходил снег, мы приходили в этот крохотный лесок искать ягоду. Голубика, оставшаяся с осени, теперь на голых кустиках голубичника, была хорошо заметна. Время и злые морозы превратили крупные ягодки в засохшие обезвоженные шкурки… Но взяв одновременно в руку несколько таких ягод, можно ощутить их сладкий вкус. И мы, разжевывая эти сморщенные комочки, радовались наступающей весне и долгожданному теплу…

В середине июня начинала распускаться лиственница. Пушистые ее веточки с яркими зелеными иголками — дарили нам первые витамины наступившего года. Сняв рукой полную горсть этих иголочек, мы жевали их, ощущая аромат дерева и кислый вяжущий непередаваемый вкус. Выплевывая жмых, набирали новую и новую порцию…

Потом, уже в июле в лесочке появлялась свежая голубика. Мы начинали её есть еще зеленой. Казалось, — нет ничего вкуснее этой кислой несозревшей ягоды. С каждым днем ягода становилась крупнее и синее, но интерес к ней постепенно пропадал…

В лесочке вдоль трассы тянулось небольшое озерцо-полуболотце. Привлекало оно нас тем, что в нём водились тритоны. Опустив в воду банку с хлебом или убитыми комарами, можно было поймать это крохотное существо полукрокодила-полудинозавра. Как удается выжить им в этом насквозь промерзающем зимою озере?

Даже в шахтных выработках, когда шахтеры находили вмерзших в ископаемый лед этих животных, тритоны оживали, стоило растаять льду. Сколько лет и веков, а может и тысячелетий, они находились в мерзлоте? Чьими ровесниками являются? Неизвестно…

В середине шестидесятых годов лесок начали застраивать. Улица, уходящая от детсада до казармы-общежития, получила название «Комсомольская» и стала центральной улицей поселка.

С грустью смотрели мы на то, что наш лесок на глазах исчезает и больше никогда не придется пройти по знакомым тропинкам, где прошло самое раннее детство…

Хотя к этому времени мы уже редко стали ходить в этот вырастивший нас лесок. Уже хотелось осваивать другие пространства вокруг посёлка…

На улицу Комсомольскую я вернулся через много лет. Посёлка к этому времени уже давно не было. Почти ничего не осталось от фундаментов домов, всё заросло травой и кустарником.

Хотя нет. Кое-что всё-таки сохранилось. Лесок, который когда-то был уничтожен, — появился вновь. Он снова радует глаз своими маленькими лиственницами и кустиками голубики, с синеющими на солнце ягодами…

Сбежали

Когда мне было 5 лет, я и моя младшая сестра Галина решили сбежать из дому.

До этого мы гуляли на улице и, забравшись на завалинку, ходили вокруг дома, заглядывая в окна. Окна были не только нашими, но и соседскими, а завалинка была очень высокой.

Родители несколько раз грозили нам через окна, вначале пальцем, затем кулаком и ремнём, в конце концов, не выдержали и стали кричать, чтобы мы немедленно слезли и сейчас же вернулись домой, а также о том, что на улицу нас больше никогда не выпустят…

Мы, завершив круг, спустились с крыльца и решили из дома сбежать навсегда.

И мы пошли в наш лесок, но сколько бы не удалялись по тропинке, всё равно наш дом оставался в поле зрения и никак не закрывался маленькими деревьями. И вдруг в лесу мы обнаружили большую металлическую печь. Она была старой и ржавой, прочно вросшей в землю. Дверки у печи не было, и мы свободно проникли вовнутрь.

— Смотри — какой домик! — радовалась Галина, — Давай в этом домике жить как Мышка-Норушка и Лягушка-Квакушка…

В печи и правда было теплее, чем на улице, и даже если пойдет дождь, то он нас точно не вымочит…

— Теперь нас никто не найдёт! — рассуждала Галина, — Пусть теперь знают, как без нас жить…

Я же воспринимал побег как игру, и соглашался с Галиной. — Даже если придёт медведь, — говорил я ей, — то он не сможет сломать такой крепкий железный домик.

Галина же, время от времени выглядывала из печи, — она хотела увидеть бегающих вокруг дома родителей, узнавших, что мы убежали навсегда.

Через полчаса мне уже наскучило прятаться в этом укрытии. — Пойду, схожу домой, узнаю — ищут нас или нет?

— Ладно! — согласилась Галина, — Только быстро приходи назад.

Подойдя к дому, я снова забрался на завалинку и уже осторожно заглянул в окно. В доме было тепло и уютно. Мать напекла кучу блинов, и они с отцом сидели и ели эти вкусные мои любимые блины. Я вмиг забыл о Галине и о побеге. Войдя в дом, стал скорее раздеваться и мыть руки.

— Иди быстрее за стол, пока блины не остыли! — торопила меня мать, — Где та бродит? — спрашивала она про Галину, — Ну пусть ходит, блинов ей, наверное, не достанется!

Я не стал выдавать военную тайну. Но не успел я сесть за стол, как дверь отворилась и вошла Галина.

— Ах, вот он где, — этот Сашечкин! Я его в лесу ждала! — сказала она, чуть не плача… Она тут же от обиды рассказала, что мы убежали из дома насовсем, нашли там печку, в которой хотели жить. Но я её обманул, она бы не вернулась домой, но побоялась, что придёт медведь, который раньше сломал теремок и чуть не съел Мышку-Норушку и Лягушку–Квакушку…

Родители похвалили Галину, они сказали, что она поступила совершенно правильно, что не стала оставаться в лесу, где ночью бродят дикие и голодные звери…

После этого Галина больше не помышляла убегать из дома, и ходить по завалинкам тоже…

Родное слово

Моя мама, когда ещё и не была мамой, преподавала в лагерной школе посёлка Арэк. Отец, отработав год по распределению на шахте «Кадыкчанская», съездил и привёз её на Колыму. Жильё приобрести удалось на Арэке, где они и стали жить в маленьком домике.

Вскоре к домику подъехала «Эмка», прозванная народом «Чёрным вороном», из неё вышли двое в чёрных кожаных плащах, поверх военной формы и стали стучаться в двери…

— Нам сказали, что вы учитель, — сказал капитан, — и даже работали директором школы. Это просто удача, что вы приехали к нам. Поступило указание создать в лагере школу, а учителей нет!.. Чтобы вас не гонять в Сусуман, мы взяли для вас направление из райкома партии…

— Я же только математик! — говорила им мать, после неожиданного предложения, — Кто будет вести другие предметы?

— Русоведа мы возьмём из начальной школы почасовиком, а остальные предметы не так важны, думаю — вы справитесь! — ответил ей капитан, — Все хозяйственные вопросы вас не будут волновать. Главное — запустить учебный процесс…

Когда занятия начались, — зэки пришли одетыми с иголочки — все в новых бостоновых костюмах, туфлях, не видевших колымской грязи, с дорогими авторучками и даже с золотыми часами на руках… Им разрешили посещать школу в неуставной одежде, и они, накопившие за большой срок работы на Колыме приличные деньги, приобрели себе одежду по последней моде. Их разбили на две группы и занятия с каждой группой проводились по вечерам два раза в неделю…

В школе мать проработала три года. Занятия прервались только на две недели, — когда родился я…

Однажды во время занятий мать услышала знакомое забайкальское слово. — Да ты «ладом» её потряси! — говорил один зэк другому, когда у него перестала писать авторучка.

Это родное слово сразу вернуло мать в детство. «Откуда он?» — сразу засела мысль о заключённом. Фамилией заключённого была «Кузнецов» и ни о чём не говорила…

И вот после одного из занятий мать подошла к зэку.

— Откуда вы? — спросила она его.

— Сибиряк! — ответил он коротко.

— Сибирь большая. А откуда из Сибири?

— Из Читинской области! — ответил Кузнецов.

— А если точнее?

— А точнее — с Алек-Заводского района, из села Красноярово! — последовал ответ.

— Вот как! Я по одному только слову поняла, что вы земляк. Я тоже из Красноярово! Как же ты оказался здесь?

— С фронта возвращались, — рассказывал ей Кузнецов, — всю дорогу пили. А где пьянка — там и драка. С одним разругались, разодрались, за него вступился другой — здоровый бугай, ну я и всадил ему в брюхо трофейную немецкую финку. Из-за этой финки, наверное, и влепили мне на полную катушку — 15 лет. Но скоро срок уже заканчивается — не знаю куда ехать. Красноярово, слышал, — расселили…

— Никто её не расселил! — ответила ему мать, — У меня там родители живут…

Потом мать навела справки об этом Кузнецове. Он ушел на фронт из Заречной Красноярово, которую, действительно, расселили. Сестра его теперь жила в другом селе Александрово-Заводского района. Брата они считали пропавшим без вести. Потом нам прислали адрес его родных, и мать передала его зэку Кузнецову…