Марина Посохова
Маргарита Посохова

Для тех, кому не нужно славы

Серия «Трианон-мозаика»

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Марина Посохова, 2018

© Маргарита Посохова, 2018

Снова читателю предстоит разобраться, чем связаны между собой серийные отравления конца XVIII века, исчезновение стихотворения на старопровансальском языке и трагические события недавнего времени.

Одно из значений слова «trianon» — трижды тайный, трижды неизвестный. События рассыпаны на мелкие осколки, и зачастую герои, даже находясь в центре действия, не могут охватить всю картину происходящего. Тайна открывается лишь читателю.

16+

ISBN 978-5-4496-0403-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Для тех, кому не нужно славы
2. Июнь 201… года, департамент Жер, Франция
3. Январь 1798 года, село Никольское
4. Июнь 201… года, департамент Жер
5. Январь 1798 года, имение Щелыгино
6. Июнь 201… года, департамент Жер
7. Январь 1798 года, имение Щелыгино
8. Август 201… года, город Никольск
9. Январь 1798 года, имение Щелыгино
10. Август 201… года, город Никольск
11. Январь 1798 года, имение Щелыгино
12. Август 201… года, Москва
13. Январь 1798 года, имение Щелыгино
14. Август 201… года, Москва
15. Январь 1798 года, имение Щелыгино
16. Август 201… года, город Никольск
17. Апрель 1798 года, Волынская губерния
18. Август 201… года, город Никольск
19. Апрель 1798 года, Волынская губерния
20. Август 201… года, город Никольск
21. Август 201… года, город Никольск
22. Апрель 1798 года, окрестности Владимира — на Волыни
23. Август 201… года, город Никольск
24. Апрель 1798 года, окрестности Владимира-на-Волыни
25. Август 201… года, город Никольск
26. Апрель 1798 года, окрестности Владимира-на-Волыни
27. Август 201…года, город Никольск
28. Апрель 1798 года, окрестности Владимира-на-Волыни
29. Август 201… года, город Никольск
30. Май 1798 года, село Никольское
31. Август 201… года, город Никольск
32. Май 1798 года, село Никольское
33. Конец августа 201… года, окрестности города Никольска
34. Май 1798 года, село Никольское
35. Конец августа 201… года, город Никольск

Для тех, кому не нужно славы

Июнь 201… года, департамент Жер, Франция

Аня замерла у застекленных дверей вестибюля, прижимая к груди стопку нот. Холл гостиницы заливало странным светом, одновременно желтоватым и свинцово-серым. Наползала темная, тяжелая туча, но солнце еще проглядывало в разрывах между передовыми серыми клочками. Здание городской мэрии, куда Ане предстояло пройти, стояло близко, через небольшую площадь, вымощенную отполированным временем камнем. Сбоку площади возвышалось какое-то ненужное строение — полуразрушенная стена грубой кладки, для чего-то прикрытая сверху узким навесом. Аня беспомощно оглянулась, но увидела только, как молодой человек, сидящий за стойкой небольшого гостиничного бара, и сам бармен, не отрываясь, смотрят на нее. Кажется, молодой человек что-то сказал и даже взмахнул руками, но слова его перекрыл звук открываемой двери — Аня, наконец, решилась выйти на улицу. Дождь еще не начался, а до ступеней мэрии, в которой одновременно располагался и концертный зал, было рукой подать.

Она пожалела об этом уже через несколько секунд. Сначала Аня услышала сухой, свистящий звук, а потом почувствовала, как по ее телу ударили сотни мелких ледяных шариков, особенно колючих, потому что дождь еще не начался. Она бросилась к старой каменной стене, это показалось ей ближе, чем вход в гостиницу. Но навес над остатками строения был такой узкий, что поток небесного льда продолжал стегать Аню с головы до ног. Она повернулась лицом к стене, царапаясь локтями о камень. Место, где она спряталась, оказалось не лучшим — каменная кладка выпирала здесь горбом, и под символической защитой навеса оказались разве что ноты. Аня стремительно переместилась немного в сторону, где камни образовывали небольшую впадину, и развернулась спиной к стене.

В это же мгновение она увидела, как от гостиницы к ней несется, прикрывая голову какой-то ветровкой, тот молодой человек, что сидел у барной стойки. Градины сыпались сплошным потоком, уже не мелкие, как горох, а гораздо крупнее. Парень в несколько прыжков одолел расстояние до навеса и растянул над головой Ани светло-серую легкую куртку. Он что-то говорил, наклоняясь почти вплотную к ее лицу, улыбаясь и одновременно морщась от боли, когда особенно крупная градина попадала по его плечам и спине. Аня растерянно улыбнулась — в таком грохоте она ничего не могла понять, даже если бы и знала французский язык. Но по-французски она могла сказать разве что несколько слов, которые сейчас были совсем ни к чему. Они простояли так, тесно прижавшись друг к другу, пару минут, и Ане уже показалось, что шум стихает и ледышки становятся мельче. Но откуда-то налетел такой шквал, что ветровку вырвало из рук парня и швырнуло на землю в нескольких метрах от них. Смятую куртку в считанные секунды завалило ледяным крошевом. И наконец хлынул дождь.

Теперь град загремел еще сильнее, словно подстегиваемый струями воды. По гладким камням понесся поток ледяной воды, сначала посередине площади, потом разбегаясь к краям. Молодой человек снова что-то прокричал Ане на ухо, вырвал у нее из рук стопку нот, мгновенным движением закинул их куда-то, и подбросил девушку наверх, едва не ударив головой о стропила навеса. Он крепко подхватил ее за бедра, так что ее ноги не доставали до земли на добрых полметра. Аня, охнув, вцепилась ему в мокрые плечи, и, поглядев расширенными глазами на залитую дождем площадь, поняла, зачем он это сделал. Вода пополам со льдом неслась, доставая почти до колен неожиданному спасителю. Она билась и закручивалась в водовороты возле каждого препятствия. На какое-то мгновение Ане показалось, что они вместе с парнем покачнулись и едва не поплыли туда, куда неслась вода, но потом догадалась, что у нее закружилась голова. Она зажмурилась, затем открыла глаза и сначала увидела, а потом уже почувствовала, что молодой человек уткнулся лицом прямо ей в грудь. Через несколько секунд он посмотрел на нее и рассмеялся, что-то крича. Мокрые, довольно длинные темные волосы прилипли к его щекам, и он помотал головой так, что полетели брызги.

Град обрушился с новой силой, нещадно, с бешеной скоростью молотя парня по всему телу. Он замолчал, стиснув зубы от боли и напряжения. Аня обхватила руками его голову, крепко прижав к своей груди, чтобы хоть как-то защитить его, и тоже почувствовала жгучую боль от ударов градин. Ощущение было такое, как будто по рукам изо всей силы хлестали плетью. Она не могла понять, сколько времени это длилось, но наверняка недолго, пару минут, потому что дольше выдержать это было бы невозможно. Проглянуло солнце, осветив бесстрастным светом стену уходящего града, потоки бурлящей воды и груды мелкого льда там, где его не смыло. Еще немного, и Аня смогла разжать горящие от ударов и холода руки, и попыталась стать на ноги. Но молодой человек не отпускал ее. Что-то говоря, он, подхватив одной рукой под спину, а другой под колени, торопливо понес ее через площадь, шагая по воде. Аня едва успела подхватить ноты и кивнуть, поняв, что он спрашивает, нести ли ее к мэрии.

Черные тучи стремительно уходили, возвращая небу пронзительный голубой цвет, на них как на темном экране проступала высокая, крутая арка радуги. Дождь шел уже мелкий, редкий, весело переливаясь под солнцем. Молодой человек поставил Аню на мокрые блестящие каменные ступени, здороваясь с охранником или каким-то другим служителем. Сухощавый старик в форме, похожей на военную, заранее открыл тяжелые резные двери, качая головой, говоря быстро и кивая на уходящую черную тучу. Аня переступила через порог, следуя приглашающему жесту охранника, и спохватившись, обернулась к своему спасителю.

— Мерси! — смутившись, выговорила она одно из немногих слов, которые смогла вспомнить.

Парень снова засмеялся, обхватил себя за плечи руками, показывая, что он вымок до нитки, и побежал обратно через площадь в сторону гостиницы. Аня проводила его глазами и пошла вслед за сотрудником мэрии, который повел ее в другое крыло здания. Пока они шли высокими сводчатыми коридорами, выложенными звонко стучащей под каблуками старинной плиткой, Аня приходила в себя. Впору было спросить — а что это было? Но похоже, что отделалась она легко, даже почти не промокла. Разве что руки до самых плеч еще горели, как обожженные.

Концертный зал оказался неожиданно просторным для такого маленького городка. Кресла для зрителей располагались низко и уходили в полную темноту при неярком свете, оставленным для освещения сцены. Аня кивком поблагодарила сотрудника и подошла к роялю. Она положила стопку нот рядом с пюпитром и откинула крышку. Старый, благородный «Стейнвей» отозвался звучно и певуче, и Аня немного успокоилась: программа для выступления была довольно сырой, многие произведения поменяли в самый последний момент, уже перед поездкой. Начинать концерт детского хорового ансамбля «Снегири» планировалось с попурри из известных песен, и аккомпанемент к этому самому попурри был довольно заковыристым. Аня потерла ладонь о ладонь, чтобы немного согреть руки, и постаралась прогнать из головы все ненужные мысли. Когда она уже заканчивала отрабатывать неудобные места в фортепианном сопровождении, до нее донесся шум, который нельзя ни с чем спутать. Это горланили, гомонили, смеялись, повизгивали «артисты хорового коллектива», как указывалось в документах для получения визы. Артисты имели от роду от семи до одиннадцати лет, и никакая сила, включая четверых взрослых сопровождающих, не могла их заставить пройтись в полном молчании в таком интересном месте. Детвора продвигалась к сцене по залу, оглядываясь, цепляясь о ручки старинных кресел, обитых синим бархатом, и не переставала делиться впечатлениями.

— Ой, вы себе не представляете, Анна Дмитриевна, какой мы град видели!

— А у нас прямо в окно так стучало, что даже стекло треснуло! Правда-правда, и вот такие градины на ковер посыпались! — единственный мальчик из всего хора, Вадик Стрешнев, показал руками размер теннисного мяча.

— Ну, если и не такой, то все равно кошмарный град был — вмешалась его мама. Она, как и мама самой младшей девочки, Лизы, поехала во Францию, чтобы не волноваться за детей и заодно посмотреть знаменитые места.

Руководитель хора, Елена Степановна, металась по сцене, пытаясь выяснить, есть ли здесь специальные хоровые станки для детей. Заодно она успевала отвечать на вопросы, разыскала станки пониже, распорядилась установить их ближе к краю сцены, переговаривалась с переводчицей. Оказавшись рядом с роялем, она спросила:

— Ты как, Анечка? Вижу, успела все-таки до дождя пробежать — рассеянно заметила она, листая хоровые партитуры. Окна гостиничных номеров выходили на другую сторону, не на площадь, а на городской сад, стало быть, Аниного приключения никто из прибывших россиян не видел. — Ты не представляешь, что на улице творилось! Что-то апокалиптическое! Сколько на свете живу, ничего подобного видеть не приходилось…

Сколько живет на свете сама Елена Степановна, знали только официальные документы. Аня помнила ее всегда одинаковой — стройная, быстрая дама без возраста, энергичная, как в рекламе батареек, с волосами, выкрашенными всегда в один и тот же красновато-каштановый цвет.

— Ох, боюсь, зря мы так программу кардинально поменяли… Чего испугались, что публика иноязычная? Музыка перевода не требует — бормотала она, обращаясь скорее к самой себе, нежели к Ане. — Как рояль? Без дефектов? Вот и хорошо. После распевки сразу давай попурри. Стали! Глазки на меня!

Елена Степановна, прямая, как натянутая струна, царственно-повелительным дирижерским жестом вытянула руки:

— И-и-и… Ма-мо-ми-мо-му… Ровнее, ровнее… Не кричим, поем… Еще раз…

Репетиция пошла привычным ходом. Хористы у Елены Степановны были приучены выступать часто и в любой обстановке. Приходилось петь и на ступенях собора, и на лесных полянах, и на всех городских праздниках, перед всеми гостями. Пели в мороз, и в жару, и под дождем, не говоря уж о залах районных дворцов культуры, с их вечными сквозняками и отсырелыми от недостатка отопления фортепиано. Елена Степановна придерживалась мнения, что искусство только тогда ценно, когда у него есть аудитория. Единственно, в чем она была непреклонна, чтобы дети до и после выступления находились в комфортных условиях. Не дай Бог устроителям концерта выделить маленьким хористам неудобное или холодное помещение, а пуще того — не развезти каждого из них по домам после выступления. Местные власти Елену Степановну хорошо знали, как знали, что никакие дыры в бюджете не послужат им оправданием — в случае чего. Поэтому во все времена коллектив у такого руководителя слыл образцовым, дети шли охотно, а родители не волновались за своих отпрысков.

Месяц назад хоровой ансамбль выступал по случаю открытия памятника ко Дню Победы. Присутствовало все городское начальство, приехали, как водится, представители от губернатора и еще какие-то господа с охраной. Должно быть, исполнители были в ударе, потому что слушатели испытали самые разнообразные чувства — от умиления до восторга. Кое-кто из ветеранов даже прослезился, вызывая маленьких певцов на бис.

В результате сразу после праздников Елену Степановну вызвали к мэру их городка Никольска и огорошили: она со своим коллективом едет во Францию, в департамент Жер. Никольск и городок Оз стали побратимами во времена перестройки, и местное начальство охотно ездило туда обмениваться опытом. Правда, никольские жители злословили по этому поводу, что ездят не за опытом, а за арманьяком, которым славились те места. Но город-побратим как раз в июне собирался праздновать какой-то местный юбилей, вот и нашелся повод отправить туда детский коллектив, чтобы поздравить французов.

Все решилось очень быстро. Как оказалось, средства для поездки выделил один из важных гостей, тот, у кого было больше всего охраны. Должно быть, у него имелись важные причины проявить такую щедрость — поговаривали, что он собирается восстановить в окрестностях Никольска комбинат, который прежде кормил всю округу и о котором местные стали уже забывать. Как бы то ни было, вопрос с поездкой решился стремительно, документы оформлены в считанные дни, заказаны билеты на самолет и забронированы гостиничные номера. Мало того, дети в сопровождении взрослых еще провели целый день в Париже, для них были оплачены экскурсии и даже старинные карусели, а потом и кафе с восхитительными десертами. Теперь предстояло подтвердить, что деньги потрачены не зря. Политкорректная Елена Степановна, разумеется, так не сказала вслух, но, судя по ее необычной нервозности, была на взводе. Однако репетицию она затягивать не стала — накануне дети провели большую часть дня в дороге, добираясь из Парижа в Гасконь, и все теперь нуждались в отдыхе.

— Всем спасибо! — как обычно, сказала она, в последний раз округло взмахнув рукой, сжимая ее при этом в сухой кулачок. — Отдыхать, пораньше — она грозно посмотрела на самых бойких девчонок — ложиться спать, лично всех проверю… А после завтрака снова сюда, на последнюю репетицию. Помню. Помню! — повернулась она к переводчице Моник. — В двенадцать часов у нас еще обзорная экскурсия по городу. Потом обед, небольшой отдых и готовиться к концерту. Не забудьте заранее развесить сценические костюмы на вешалки, чтобы отвиселись. Зайду проверю. Пелеринки получите перед самым концертом.

Сценическими костюмами громко называлась простецкая белая блузка с темно-синей юбкой, предусмотрительно сшитые из немнущейся синтетической ткани. Только небольшие пелеринки в синий горох были изготовлены из хорошего шелка, но их полагалось надевать уже на сцене. Детвора оживилась, соскакивая со станков, кое-кто, застоявшись, успел спрыгнуть в зал прямо со сцены, пока бдительная Елена Степановна не пресекла их порыв. Кое-как направив детский ручеек в проход между кресел по направлению к выходу, она повернулась к Ане:

— Ты еще порепетируешь? Мне кажется, темпа во вступлении не хватает. Или сократить бы его, что ли… Затянутое оно, тебе не кажется? Прикинь, что можно сделать. Да, ты телефон оставила в номере на зарядке. Он у тебя разрывался, наверное, Витя названивал.

Отдав распоряжение, она с ловкостью, обнаруживающей многолетнюю привычку, сбежала по крутым ступеням со сцены и умчалась догонять своих подопечных.

Аня кивнула ей вслед и вынула из кармашка нотной папки карандаш. Вычеркнув из нот некоторые фрагменты, она несколько раз проиграла то, что получилось в остатке. Можно было уходить, но Аня медлила. Она скрестила руки и провела ими по предплечьям и плечам, почувствовав, как болят следы от ударов градин. Должно быть, непременно проступят синяки, и надо найти замену приготовленной для выступления белой блузке без рукавов.

Стукнуло сиденье в глубине зала, там, куда не доставал свет со сцены. Аня испуганно привстала с фортепианной скамьи, и увидела, что по проходу между креслами неторопливо идет к ней давешний молодой человек. Он переоделся, сменив джинсы и надев толстый пуловер крупной вязки. Он подошел к краю сцены, одним движением вспрыгнул на нее и подошел к роялю. Парень улыбался и как всегда что-то говорил, на этот раз успокаивающим тоном.

На месте входной двери в зал показалась полоса света — это охранник просунул голову и что-то спросил. Молодой человек ответил ему довольно громко и дружелюбно, на что охранник согласно кивнул головой и закрыл дверь. Парень поманил Аню за собой, указывая куда-то за кулисы. Взяв ее за руку, он сказал:

— Je m’appelle Olivier.

Не понять было невозможно, но Аня невольно растерялась, переспросив:

— Как? Оливье?

Он на мгновение остановился, недоуменно глядя на Аню. Она поспешила назваться:

— Аня. Меня зовут Аня.

Он кивнул, широко улыбнулся, и повел ее через какой-то закуток, включив по дороге тусклую лампочку в пыльном плафоне. Миновав еще несколько невзрачных помещений, он подвел Аню к крутой лесенке, ведущей наверх. Оливье пошел по ней первым, крепко держа руку Ани в своей горячей руке. Лесенка привела на широкий выступ в толстой каменной стене, огражденный металлическими перилами, нечто вроде балкона. Оливье широким жестом обвел открывшуюся панораму городка и его окрестностей.

Уже смеркалось, на улочках загорались цепочки желтоватых фонарей. Среди небольших, плотно поставленных друг к другу жилых домов, по большей части двух-трехэтажных, возвышались собор с колокольней, четко видных в прозрачном небе с загорающимися звездами. Чуть дальше, скорее всего, уже не в черте города, кое-где различались отдельно стоящие группы строений, окруженные полями и виноградниками. А по краю неба то ли клубились облака, то ли виднелись горы. Оливье что-то говорил, вероятнее всего, рассказывал об окрестных местах. Аня послушно смотрела туда, куда указывала его рука, и в который раз по приезде давала себе зарок как следует заняться французским. Вечер стал довольно прохладным, тянуло свежим ветром, особенно заметным на высоте. Оливье, должно быть, тоже почувствовал это, потому что он быстро стянул через голову свой пуловер и набросил его на плечи Ани, скрестив впереди свободные рукава. Аня поблагодарила кивком, но стояла в нерешительности — предстояло как-то дать понять, что ей пора идти. Молодой человек наклонился через перила и показал куда-то в сторону. Аня, вытянув шею, всмотрелась в полутьму.

Слева от них виднелась уже знакомая круглая площадь с остатками стены, крыша гостиницы, а за ними то, что еще несколько часов назад было городским парком. Теперь деревья стояли голые как в середине зимы, аккуратные дорожки и скамейки завалены грудами обломанных ветвей и сбитых листьев, небольшие легкие строения — павильоны, киоски — тоже были изломаны и искорежены. Казалось, какая-то злая сила одним движением смела все на своем пути и снова исчезла в никуда.

Снизу послышался уже знакомый голос охранника. Оливье отозвался, разведя руками, показывая, что пора уходить. Они спустились по лесенке вниз, все так же держась за руки. Охранник ожидал их на сцене со связкой крупных ключей на толстом кованом кольце. Он пошел через зрительный зал впереди, о чем-то переговариваясь с Оливье, как старый знакомый. Только на выходе из здания Аня спохватилась, что на ней до сих пор пуловер Оливье. Она торопливо сдернула его с плеч и протянула молодому человеку. Тот с легким поклоном принял пуловер и показал на вход в какой-то подвальчик, из которого доносилась негромкая музыка.

Аня решительно помотала головой, и Оливье, не настаивая, пошел рядом с ней через маленькую площадь к гостинице. Они уже стояли у самых дверей, под ярко светящейся вывеской, когда он о чем-то спросил, показывая не то Ане на грудь, не то на ее шею. Она не сразу поняла, но потом достала из выреза блузки медальон. Вещица выглядела довольно неприметно: тусклая, потертая, то ли немного погнутая, то ли изначально кривоватая. Из-за этого обычно Аня прятала его под одеждой, скрывая от посторонних глаз. Но Оливье смотрел на медальон внимательно, пристально, даже протянул руку, чтобы дотронуться до него, но не решился этого сделать. Аня торопливо кивнула, прощаясь, и вошла в вестибюль. Поднимаясь по лестнице, она обернулась — молодой человек продолжал стоять на улице, глядя ей вслед.

Январь 1798 года, село Никольское

— Жену надобно брать, чтоб была с усестом основательным, плотным… — как бы невзначай проронила старуха над прялкой, метнув внимательный взгляд на молодого мужчину, сидящего в креслах, прикрыв глаза.

— Зачем это? — непонимающе обернулся он к ней.

Старуха сосредоточенно перебирала кудель узловатыми сухими пальцами, и ответила не сразу:

— Дак ведь… Примета верная — коли усест не тощий, не вертлявый, будет хозяйка усердная и бережливая… И рожать легче, опять же…

— Да!.. — усмехнулся мужчина — Тебя только послушай!

Он поднялся, завязал пояс шлафрока, подошел к окну, оперся обеими руками на подоконник, прижался лбом к холодному стеклу. За окном было всё то же, что и накануне: сыпал мелкий снег, ветер наметал сугробы к нижним бревнам людской кухни. Дворник лениво шаркал метлой, выполняя повинность сродни Сизифову труду — через полчаса, много через час, дорожку от барского дома снова заметет. Но раз барин приказал мести снег столько раз на дню, сколько надобно будет, невзирая на многодневную метель, значит, снова придется метлой махать.

— Не прикажешь ли, батюшка, огню подать? Али самоварчик поставить?

— Два часа пополудни только, рано еще. Иначе вечер и вовсе бесконечным покажется — с горечью покачал головой мужчина, снова усаживаясь в кресла.

— Хоть бы метель утихла, так по гостям поездить можно — проронила старуха, искоса поглядывая на барина. — Святки кончились, но для гостей время самое лучшее. Все дома сидят, а где гости, там и разговоры, веселье…

— Веселье… — раздраженно бросил барин, отворачиваясь. — Кончилось мое веселье…

— И-и-и, соколик мой, Алексей Афанасьич, грех тебе, Бога-то не гневи! Ты человек молодой, не бедный, при чинах, при кавалериях, при заслугах… И здоровьем господь не обделил, и собой пригож! А монаршая милость вернется! Помяни мое слово, и года не пройдет, как призовут тебя обратно на службу. Ты думаешь, один тут такой? Вот послушай…

Она замолкла, продолжая сучить пряжу, постукивая по дощаному полу веретеном.

— Чего ж замолкла? — скучливо окликнул ее барин. — Начала, так сказывай…

— Как прикажешь, батюшка, голубчик — степенно склонила голову старуха. — Помнишь ли Зимяниных, у них еще годов десять назад пожар случился? Ну, где тебе знать — ты в отъезде был… Дак вот, сын у них… Да знал ты его, рябой такой, ровно горох черти на личике молотили! Увидал его новый анператор Павел Петрович, и велел сослать с глаз подальше. Дескать, «лик, уныние наводящий». Даже сказывают, поначалу сгоряча в Сибирь отправить велел, но потом остыл — в подмосковную услал.

— И что? — криво усмехнулся молодой барин. — К чему ты мне это рассказываешь?

— Да ништо… Он долго не кручинился, поездил-поездил по соседям, да и сосватал невесту, у Елецких. На Маланью обрученье пили, а свадьба перед масленой неделей назначена. Полста душ да мельница водяная в приданое…

— Не велико счастье — проронил барин, глядя в одну точку.

— Для кого как, соколик мой! Зимянин энтот, притом что рябой, еще и девятый сын у отца с матерью. Выделили ему на женитьбу родители даже не деревеньку, а хутор в четыре двора, и земля — супесь пополам с болотом. И то девку взял недурную — не старую, не уродливую…

— С усестом обширным — усмехнулся барин.

— Да что ты к слову цепляешься, Алексей Афанасьич! Я все к тому, что ты самую что ни на есть распрекрасную кралю за себя взять можешь, и с богатым приданым. Сам посуди — всех молодых дворян новый анператор на службу призвал, всех ровно граблями сгребли, а девки-то перестаиваются! Так что и за рябого, и за хромого родители с радостью отдают. А уж за тебя-то, голубчик мой! Всей у тебя и печали только, что Павел Петрович на круглую шляпу осердился. Другой-то вины за тобой нет, сам знаешь! Верой и правдой служил в этой своей коллегии… как она… Престранных дел…

— Хорошо сказала! — невольно рассмеялся мужчина. — Иностранных и престранных дел…

— Невелика важность, что обмолвилась! — с жаром перебила его старуха. — Ты мозгами-то раскинь, лучше времени для женитьбы у тебя не случится! Сколь годов ты по столицам, по заграницам проскакал, в родные места по три года личика не казал. А сей же час Господь тебе отдохновение послал, покою дал… Вот ты, батюшка, смеяться изволишь, а ничего важнее для людей, окромя семьи, и нетути. Ты в возраст для женитьбы самый наилучший взошел, опять же, невест вокруг море разливанное, без женихов томятся. И приданым пренебрегать не след — у тебя имение хоть и крепкое, а все ж невеликое. Поезди, голубь мой, по соседям, погляди, осмотрись!..

— Так ты ж, Игнатьевна, небось, всех невест уже повидала, знаю я тебя! — усмехнулся Алексей Афанасьевич. — Никого легче тебя на подъем нету. Давай, рассказывай уже… Все равно делать нечего.

— Ну, давно бы так!

Старуха оставила пряжу, пересела к барину поближе и заговорила быстро, словно загодя речь заготовила:

— Невест много, но для тебя подходящих, пожалуй, только одна станет. У Подчегаровых ажно пять девок, одна за другой, цельный выводок, но нам ни одна не годится. Все долговязые, долгоногие, и глаза косые. Чего ты смеешься! Ей-богу, один глаз прямо, а другой к носу глядит. Только и чести, что батюшка генерал-аншеф… У Краснянских одна, но тоже с изъяном. Нет, у ней глаза ровные, и стан такой полненький, кругленький, ровно у гусочки. Так родители не хороши…

— Глаза косые?

— Ты хоть смейся, соколик, да слушай. Батюшка у ней великий картежник, а жена мотовка. Все деньги, что от родителей достались, вчистую просадили! Чего у них только в Красниково не заведено — и олени в пятнушках с великими рогами бродят в загоне, и вода с брызганием, и кусты всяко стриженные, вроде как фигуры… А имение заложено-перезаложено, и за дочерью окромя барахла ничего нет. А главнее всего, что с дурного поля хороших семян не жди.

У энтих, что сбоку нас Комаровку купили, и вовсе дочка привенчанная. Да знаешь ты, позор на всю губернию случился — у живого мужа жену увозом увезли. Ну, муж у ней был, пил, правда, но до шатания, а как полюбовник жену увез — до валяния пить начал. У этой, прости Господи, парочки, дите народилась, дочка та самая… Законный муж вскоре от пьянства помер, они и обвенчались. Но из добрых женихов к байстрючке никто никогда не посватается.

Супруновы получше будут, но ихнему дворянству без году неделя — при матушке Екатерине из купцов выбились, завод полотняный настроили. Да теперь паруса не особо кому надобны, вот и захирел заводишко… А твоё дворянство столбовое, не чета ихнему.

Видя, что барин досадливо отмахивается, Игнатьевна торопливо продолжила:

— Вся тебе статья к полковнице Щелыгиной ехать! У ней две девки — одна дочь, другая племянница. Вот племянница-то нам и надобна!

— Отчего ж не дочь? — поинтересовался, улыбаясь, Алексей Афанасьевич. — Стара, что ли?

— Одногодки они, одной уже семнадцать годов, а другой, племяннице-то, после Благовещенья сполнится. А отчего не дочь — сам поглядишь. Нет, дочерь вся при полном параде — и с глазами, и со всем прочим. Но вертуха, каких мало! Должно, мать ее избаловала с малых лет, ни в чем не отказывала. Племянницу строже содержит, у ней и комнатка победней, и из прислуги одна горничная девка, и одевает ее поплоше. Сирота она, дочь старшего брата. Марья Спиридоновна, полковница, по себе Мерцанова, вот и племянница, Софья, Мерцанова тож. Ты по заграницам своим разъезжал, когда энто несчастье приключилось.

Поехали Мерцановы, отец с матерью, в страстную неделю в дальнюю деревеньку, уж не знаю, какая надобность в такое время в путь их стронула. Случилось им реку переезжать, а лед уж посинел, оттепель стояла. Им бы до моста крюк сделать, да кучер обнадежил, что переправа крепкая. Вот на самой середине лед и подломился под лошадьми, а они сани за собой утащили. Кучер, подлая душа, выплыл, а седоки оба-два на дно ушли — не успели из-под полсти выпутаться. Полсть тяжелая, медвежья, со всех сторон подоткнута. Мужики берегом ехали — видали, а помочь не поспели. Так Софья осиротела да к тетке и попала.

Живут в Щелыгино на широкую ногу, окна большие, даже сени стеклянные. В дому тоже богато — зеркала кругом, лампы, вазы порцелинные, потолки высокие, расписные.

— Ты и дом осмотреть уловчилась?

— А как же, батюшка, время коротала, тебя дожидаючись. Еще по-теплому к щелыгинской ключнице наведывалась — квас она умелица отличный квасить, из белых сухарей с изюмом да с померанцевыми корочками — шипучий да вкусный, что твое французское вино. Так ключница мне потихоньку все и показала — и дом, и двор, и сад. Только сад мне не глянулся — всё дерева саморослые, несоженые, без порядку, без строю, а так ничего, чисто, и трава стрижена.

— А, это английский парк называется, сейчас в Европе такую моду имеют.

— Уж как по мне, в Красниково лучше — все ровно по ниточке, да еще и с водотечением… Зато есть еще у полковницы зимний сад, и померанцы, и эти… как шишки колючие…

— Ананасы?

— Вот, они самые! Так поедешь? Поезжай, голубчик, и развеешься, и на людей посмотришь. У них сейчас народу много, все местные женихи к полковнице ездят. И Зимянин энтот, рябой, тоже спервоначалу туда зачастил, но быстро понял, что ему там не след.

— Ну, вот, а я чего туда поеду?

— Сравнил сокола с сизой пташкой! Марья Спиридоновна на женихов сурово глядит. У ней старший сын в столице в гвардии служит, деньжищ на его содержание издерживается — страсть. Так что ей не след приданое из рук выпускать, особливо племянницыно. У той от матери большое имение досталось, но больно далече, сказывают, в каких-то новых губерниях. Вот и сторожится Марья Спиридоновна женихов, а сама скучает, ежели гости долго не ездят. Тебе она рада будет, уж присылала к нам своего управляющего за копытной мазью.

— И что ж такого? — удивился барин.

— Управляющего! За копытной мазью! — старуха покрутила головой. — У них конюшня в разы поболее нашей, и коновал свой имеется. Ну, напоила я чаем энтого Филипенка, хохол у них в управляющих… Всё о тебе расспрашивал — да как, да зачем, да отчего ты дома оказался. Рассказывал, что к Святкам горку катальную у них во дворе выстроили, что вин закупили и всяких яств иностранных — как их… Труфли, что ли…

— Трюфели? — хмыкнул барин. — Неужели?

— Ну, может, и путаю чего… Но намекал хохол, что у них могут принять и гостей, что к тонкой кухне привычны — знают, что ты по иным странам немало езживал.

— А как у нее, у девицы, с этим… ну, как ты там сказала? — совсем уж засмеялся молодой барин.

— Все у ней как следует — не унималась ключница. — Не хуже, чем у той, что в твоем кабинете на столе стоит, из белой кости выточена…

— Статуэтка грации? Ты что же, через платье все разглядеть могла?

— Да какие нынче платья, срам один… Ночные сорочки, и те скромней прикрывают — проворчала Игнатьевна, но смотрела на барина с надеждой: — Так что не сомневайся, батюшка Алексей Афанасьич, ждут тебя в Щелыгино не дождутся. Я и хохлу сказала: как метель утихнет, ты по соседям поедешь с… как их… поклонами, ай нет?

— С визитами… — вздохнул барин. Помолчал, кистями на поясе поигрывая, и пожал плечами: — Отчего же не поехать? Все одно заняться нечем.

Июнь 201… года, департамент Жер

В номере, куда Аню поселили на пару с Еленой Степановной, на одной из кроватей раскинулось длинное концертное платье, а на коврике стояли лакированные туфли. Самой руководительницы хора в комнате не оказалось, но откуда-то доносился ее звучный голос. Аня присела на другую кровать и устало положила ноты на колени. Что-то еще нужно сделать, из неотложного — ну да, вот и телефон. Отключив зарядное устройство, Аня просмотрела входящие звонки. Оборвал телефон — это громко сказано, но два звонка от мужа значились среди непринятых. До этого они переговаривались еще в Париже.

— Привет, а ты почему звонил? Я же обещала, что вечером сама тебя наберу. Что-нибудь случилось?

— Да нет, просто хотелось тебя услышать. У тебя все в порядке?

— Конечно. Мы уже на месте, в гостинице. Завтра выступление, и…

— Ладно, не надо, потом все расскажешь. Целую тебя!

Аня озадаченно положила мобильник. На Витьку это никак не похоже. Он всегда, сколько его знала Аня, был сдержанным, спокойным, даже невозмутимым. А знали друг друга они с самого детства — жили на соседних улицах, ходили в одну школу, только Виктор на пять лет старше нее. Неужели почувствовал, да еще на таком расстоянии, что у нее неспокойно на душе? Она встала, положила ноты на туалетный столик с зеркалом, задержалась взглядом на своем отражении. Сняла блузку, посмотрела на медальон.

Как этот Оливье смог его заметить? Ну как же, у него такая возможность имелась. В те бесконечные минуты, когда он подхватил ее на руки и прижал к стене, закрывая от града, лицо его оказалось на уровне ее груди. На уровне! Какое там на уровне, если сама Аня обхватила его голову руками изо всех сил. Как только он не задохнулся! Но нет, не только не задохнулся, но еще и успел разглядеть медальон.

— Наконец-то, я уже тебя разыскивать хотела. Телефон твой здесь, а ты прямо пропала. Что так долго, мы уже поужинали… Спустись в ресторан, здешняя кухня — это что-то! Даже по сравнению с парижской. Не хочешь? Точно? — с недоверием переспросила руководительница хора. — Давай я тебя хоть чаем напою.

Елена Степановна сноровисто, выказывая многолетнюю привычку к частым переездам, достала из своего багажа кипятильник, толстую фаянсовую кружку, пакетики с чаем и какие-то печенья. Расставила все это на предусмотрительно захваченную льняную салфетку и посмотрела на Аню:

— Ты чего это с лица спала? Волнуешься? Ничего, все путем пройдет. Без волнения в нашем деле нельзя. Пей, а то вся в пупырышках. Погоди, что за синяки у тебя на руках?

— Градом немного зацепило — неохотно пояснила Аня.

— Ты не простынешь? Давай таблетку дам — потянулась хормейстер к своей необъятной сумке.

Аня затрясла головой, взяла кружку с чаем, присела за туалетным столиком.

— Ладно, пей и под горячий душ. Потом ложись — я хотела тебя попросить помочь детвору спать утолочь, но сама справлюсь. Родительниц попрошу, не откажут.

Аня уже лежала под одеялом на непривычной, чересчур мягкой кровати, когда Елена Степановна вернулась.

— Ты не спишь? Переводчица сказала, что для нас планировался на послезавтра праздник в городском парке, специально, представляешь? А парка теперь у них, считай, нет. Жалко, говорят, даже фейерверк собирались запустить, и клоунов заказали. Теперь без клоунов останемся.

Аня кивнула, прикрыв глаза. Дрожь не утихала, но с обычным состоянием перед простудой сходства не наблюдалось никакого. Обмануть себя было невозможно — перед глазами стоял этот парень, Оливье. Мокрое лицо, растрепанные темные волосы, скулы, слишком заметные для европейца. А их, как и представителей других рас, за последние сутки пронеслось перед глазами многие тысячи. День, проведенный в Париже, запомнился не столько достопримечательностями, знакомыми по фильмам, картинам и клипам, сколько невероятной толчеей и скученностью. Тем удивительнее показалось почти абсолютная безлюдность здешних мест.

По дороге из Тулузы по сторонам тянулись бесконечные поля, виноградники, холмы под высоким небом с белыми облаками. Городки мелькали через каждые несколько километров — каменные дома с узкими окошками, непременно со ставнями, почти всегда синего цвета, с кустами цветущих диких роз у потертых каменных ступеней при входе. Маленькая круглая площадь, парочка зданий повыше — как правило, собор и мэрия, и всё, дальше снова поля и виноградники. Часто вдалеке от дороги мелькали башни строений, похожих на замки. Они выглядели особенно уютно, увитые чем-то вроде плюща, мирные, приземистые от времени, в окружении не крепостных стен, а всё тех же виноградников.

Переводчица Моник, девушка примерно Аниного возраста, с невероятным количеством вьющихся темных, без блеска, волос, встречавшая их группу еще в аэропорту Шарль де Голль, всю дорогу не выпускала из рук микрофон:

— Эти места в прежние, стародавние времена, носили название Окситания. Это была большая страна, занимавшая почти весь юг Европы. Сюда входили не только французские земли, но и территории, которые сейчас принадлежат Италии и Испании. Вначале здесь владычествовали римляне, потом пришли баски, которые и дали здешним местам название Гасконь, потом их сменили вестготы. Тысячу четыреста лет назад сюда пришли короли франков, но Гасконь столетиями сопротивлялась, отстаивая свою самостоятельность. В 1039 году Гасконь вошла в состав Аквитании, крупного и могущественного государства. После того, как знаменитая Алиенора Аквитанская вышла вторым браком за английского короля, Гасконь на целых три века попала в прямую зависимость от Англии, что послужило одной из главных причин Столетней войны. Алиенора…

— Прошу прощения, Моник! — негромко, но убедительно прервала ее Елена Степановна. — Дети все равно спят, а мы это перед отъездом на всякий случай читали. Вы нам лучше скажите, отчего людей совсем не видно. Городки за городками, один за другим, а никого, почитай, нет. И дороги почти пустые.

— Департамент Жер, куда мы направляемся, самый малонаселенный во Франции. Людей у нас в самом деле немного, да и те все на работе. Вот вечером, когда стемнеет…

— А в городе, куда мы едем, сколько народу?

— В городе Оз около четырех тысяч.

— У нас в Никольске и то двадцать четыре! — подал голос Вадик Стрешнев, показывая, что не все дети спят.

— Что вы, у нас даже в главном городе, Оше, двадцать пять тысяч. Но разве это так важно? Посмотрите, как у нас красиво!

— Никогда не думал, что во Франции столько подсолнухов — пробурчал Вадик, сворачиваясь клубком на сиденье и укладывая голову на колени своей маме. — Мы в Анапу ехали по такой же дороге…

— Вадька, ты вечно недоволен — упрекнула его мама. — Тебе и Париж не понравился.

— Нет, а чего они нам карусель подсунули, как маленьким? Лучше бы в Диснейленд свозили, я в интернете смотрел, самый большой в Европе.

— Спи уже, эксперт. Моник, в самом деле красиво, вы его не слушайте, он у нас всегда ворчит, как старичок.

А вот Ане карусель как раз понравилась — старинная, круглая, светящаяся цветными огнями, с музыкой, похожей на шарманочную, с лошадками, рассчитанными скорее на взрослых. Наверное, так чудесно приехать в Париж вдвоем — побродить по улочкам, найти те, где меньше туристов, посидеть за столиками уличных кафе, постоять на мостах через Сену…

Она лежала с открытыми глазами, слушая сонное дыхание Елены Степановны и звуки незнакомого городка. С кем ей хотелось побродить по Парижу, она и сама теперь не знала. Надо хотя бы самой себе сознаться, что ожидала чего-то подобного. Ведь медальон-то она перед отъездом надела…

На следующий день Аня ожидала перед гостиницей во главе всего состава хора. Состав подпрыгивал, толкался, пересмеивался, в общем, веселился, как хотел. Отсутствие Елены Степановны не могли восполнить ни Аня, ни двое других взрослых — в лице мамы Вадика и Лизы. Хормейстер отправилась с визитом к мэру, поручив проследить за детьми во время экскурсии. Подошла запыхавшаяся Моник, и нестройная, галдящая компания двинулась по площади.

— Вы видите остатки одного из строений, сохранившихся со времен основания римлянами поселения Элоза, от которого, собственно, и ведет свое происхождение наш город Оз.

— А «Волшебник из страны Оз» — это про вас написано? — выкрикнул Вадик.

Моник смешалась, не сразу поняв, о чем речь. На Вадика со всех сторон зашикали, но она попыталась ему ответить:

— Нет, это просто наш город Оз…

— А зачем на этой развалине крыша? Ведь там почти ничего нет, просто кусок стены, и всё!

— Этот навес предохраняет от разрушения древнюю кладку, ведь это остатки постройки еще времен Римской империи!

— Кривая такая… — скептически процедил Вадик, не обращая внимания на то, что мама дергала его за руку.

Аня замерла, глядя на сырые камни, не просохшие со вчерашнего дня. Вот выступ, где она пыталась спрятаться, вот туда бросил ноты Оливье, перед тем, как подхватить ее на руки. Она почти почувствовала, как хлещут по рукам бесчисленные градины, как тепло дышит ей в грудь Оливье. Спохватившись, она двинулась вслед за экскурсантами.

— Похоже, мой текст не имеет успеха — улыбаясь, заметила Моник. — Мне раньше не доводилось работать с детьми.

— Да вы не обращайте на них внимания! Или просто расскажите что-нибудь другое, наверняка есть о чем — попыталась ободрить ее мама Лизы. — Скажите, Моник, правда, что д’Aртаньян родом из этих мест? И памятник ему есть?

— Да, только не у нас, а в Оше, главном городе департамента — оживилась Моник. — После того, как королем Франции стал легендарный Генрих IV, многие дворяне оставили Гасконь и отправились, как тогда говорили, завоевывать Париж. Многим это удалось — личная гвардия Генриха, или как его чаще называют, Анри IV, а потом и его сына, Людовика XIII, состояла по большей части из гасконцев.

— Ну, вот, даже Вадик уши навострил! Про это вы нам и расскажите.

— С удовольствием, только еще одна подробность — мне бы ее очень не хотелось упустить. Римского легионера, которому за службу были пожалованы здешние земли, звали Германиус. На местном наречии его имя стали произносить как Арминиус, а со временем добавился суффикс «ак», что означает «владетель», вот так и получился Ариминиак, а потом уж Арманьяк. Так стали называть один из городов, который дал название всей местности, а потом и знаменитому напитку. Только, действительно, пока вы не стали взрослыми, вам это не слишком интересно!

После экскурсии Аня, отпустив своих хористов зайти к себе в номера перед обедом, остановилась с Моник перед гостиницей.

— Жаль, что их еще не занимает, на мой взгляд, главное — сказала Моник в ответ на Анину благодарность. — Группам, которые приезжают на дегустацию арманьяка, я тоже не рассказываю то, что мне самой больше всего нравится. Знаете, Аня, я в университете очень увлекалась поэзией трубадуров, а самые первые трубадуры появились как раз здесь, в Аквитании. Простите, я знаю, что вам надо торопиться, но мне кажется, вам это тоже интересно. Значит, я угадала! — обрадовалась Моник, видя, как Аня кивнула. — Может быть, у нас еще будет время об этом поговорить. Для вас запланирован сюрприз, надеюсь, вам понравится!

Вечером, перед концертом, Аня выглядывала из-за кулис вместе с мамой Вадика.

— Ничего себе, сколько народу! Я уж и вправду думала, что городок вымер, а вот на тебе! Полный зал! Да солидный народ, дамы такие принаряженные… Особенно в первом ряду.

Началось выступление. После проблемного попурри Аня чуть расслабилась и успокоилась. Дальше должно быть проще, и слушают хорошо. Еще несколько произведений, и гвоздь программы, «Соловушка», где солирует Вадик. Не зря терпели его въедливый характер, тембр голоса у него поистине ангельский. Теперь всё, волноваться не о чем. Малышка Лиза с чудесными кудряшками, зажигательная песенка «Горошинка, горошинка», маленькая корона принцессы на её головке. Гром аплодисментов. Теперь комплимент зрителям — разучивали перед самым отъездом, пели даже в автобусе. Старинная песенка-канон на французском языке, а capellа, без сопровождения.

Аня встала из-за рояля, подошла к детям, пристроилась позади них, включилась в общее пение. В первый раз после начала концерта она смогла посмотреть в зал. И на самом краю первого ряда, у стены, она сразу увидела Оливье. Он поймал ее взгляд, слегка поклонился. В отличие от действительно принаряженных зрителей первого ряда он сидел в той или такой же темно-серой футболке, что была на нем под пуловером вчера вечером.

Потом еще и еще пели на бис, кланялись снова и снова. На сцену заторопился господин в тесноватом смокинге, его сопровождала переводчица Моник. Она представила его как мэра города, зрители зааплодировали уже ему, и перед тем, как начать говорить, он несколько раз подвигал вверх-вниз огромными седыми бровями. В зале раздался смех, который прервался, когда мэр заговорил.

— Я возьму на себя приятный труд поблагодарить наших очаровательных гостей за прекрасное выступление. Нам очень хотелось отблагодарить юных артистов и их руководителей — тут он ловко наклонился и поцеловал ручку зардевшейся Елены Степановны под одобрительные аплодисменты. — Но в наши земные дела вмешалась небесная сила, к сожалению, не к лучшему. Городской парк практически уничтожен, и праздник для наших гостей, а также и для нас самих едва не оказался под угрозой срыва. Но… — мэр сделал значительную паузу и снова пошевелил бровями под смех зрителей — один из наших именитых граждан сделал нам всем замечательный подарок. Праздник состоится, и состоится он в замке Фезензак! Туда мы завтра и приглашаем наших маленьких артистов!

Он снова поцеловал обе ручки у Елены Степановны, отпустив фразу, которая вызвала громкий смех в зале, а Моник переводить ее не стала, смеясь вместе со всеми.

Дети начали покидать сцену под громкие аплодисменты, Аня задержалась, пропуская их вперед. Невольно взглянув в сторону Оливье, она увидела, как он, воспользовавшись тем, что на него никто, кроме Ани, не смотрит, отвернулся и задрал на себе футболку. Его голая спина была сплошь покрыта синяками и кровоподтеками разного размера и цвета. Через мгновение он, как ни в чем не бывало, развернулся обратно и улыбнулся широко и безмятежно.

Весь оставшийся вечер и добрых полночи Аня пыталась уговаривать себя, приводя самые разумные доводы, что приходить в волнение не от чего. Что в каждом городе есть такой вот очаровательный оболтус, которому явно нечего делать, которого все знают и который знает всех. Конечно, не каждый вот так ринулся спасать совершенно незнакомую девушку, прикрывая собой от града. Но ведь никто не знал, что это будет не просто дождь с градом, а настоящее светопреставление! В конце концов, у них в Никольске тоже есть такой вот Колясик, который целыми днями ошивается по городу, не пропуская ничего мало-мальски интересного!

Вспомнив про Колясика, Аня мысленно возмутилась, запутавшись окончательно. Сравнивать Оливье с начинающим алкашом из Никольска было невозможно, как невозможно заставить себя не думать вообще.

Январь 1798 года, имение Щелыгино

— Премного благодарна за визит, Алексей Афанасьевич! Порадовали вы нас, провинциалов, что не погнушались гостеприимством нашим… — пышная, свежая дама одной рукой страусовыми перьями обмахивалась, а другую для поцелуя подставила, пухлый пальчик оттопырив. — А ведь мы с вами видались прежде… Ну, где же вам припомнить! Вы еще в первой юности пребывали, только-только в пансион поступили. Приезжали на свадьбу батюшки вашего… А мы с мужем тогда только что поженились, и тоже званы были по-соседски. Позвольте представить мою единственную дочь — Poline, поздоровайся с господином Тиличеевым… Можешь идти… Она у меня совсем еще дитя, так смущена вашим появлением! — Марья Спиридоновна ловко просунула ручку под локоть гостя, приглашающе кивнув на штофный диванчик в углу гостиной.

Игнатьевна выказала себя истинной провидицей: дом у полковницы Щелыгиной оказался именно таков, как она расписывала. И гостей собралось уже не менее десятка, а ливрейный пудреный лакей все продолжал выкликать имена приезжающих, по большей части мужские. Гости переходили с места на место, кланяясь издали хозяйке, подходили к ручке Poline, перебирающей ноты у рояля. Вопреки утверждению матушки, она не выглядела ни смущенной, ни стесненной, а пунцовый цвет щек, возможно, объяснялся румянами.

— Скучаете в здешней глуши, господин Тиличеев? — участливо спросила Марья Спиридоновна. — После просвещенной Европы наше провинциальное болото вам и вовсе убогим кажется?

— Просвещенная Европа ныне куда ближе к варварству, чем Россия, хоть бы и до Петра. Головы рубить нынче устали, зато воевать начали — все со всеми.

Сказав это, Алексей Афанасьевич помрачнел так явно, что хозяйка посчитала возможным задать вопрос:

— Неужто правду говорят, что вы, господин Тиличеев, так пеклись о несчастной аристокрации французской, что навлекли на себя гнев государя?

— Дело вовсе не в моих симпатиях или напротив… Дело в шляпе — пожал он плечами, уголком рта дернув неожиданно выскочившему каламбуру. — О том, что его величество Павел Петрович не выносит нынешних мод, и за границей наслышаны. Знал и я, когда из очередной поездки по служебной надобности в столицу воротился. Приходилось весьма спешить с доставкой важного документа, вот и приехал в Петербург раньше, чем мой багаж прибыл. Одет был по европейской моде, и шляпу круглую имел. Старался главные улицы стороной обходить, но на беду его величество переулками проехать изволили, там-то я ему на глаза и попался…

— И мы наслышаны о таковых порядках! Сын мой, гвардии подпоручик, писал недавно, что государь навещал их полк, и недоволен остался мундирами — пенял, что сукно чересчур тонкое, дорогое. Пришлось спешно новый мундир заказывать, а портных дел мастера ныне работой завалены, дорожатся сверх всякой меры. Вышел мундир толстого сукна куда как недешево, стоит больше, чем прежний. Позвольте на минутку вас оставить, надобно по хозяйству распорядиться — почти грациозно поднялась хозяйка и посеменила мелкими шажками, улыбаясь и кланяясь прибывшим гостям.

— Не имею чести быть знакомым с вашим превосходительством, но коли дражайшая Марья Спиридоновна так отметила нового гостя, стало быть, вы действительно важная персона.

Вставший при уходе госпожи Щелыгиной Алексей Афанасьевич обернулся. Рядом с ним оказался дробненький старичок в пудреном парике, в старомодном кафтане и с припомаженными морщинистыми щечками.

— Рекомендую себя сам, на правах друга дома: коллежский асессор Мордюков, здешний обитатель. А вы, стало быть, Алексей Афанасьевич Тиличеев, новая звезда этих богом забытых мест?

— Рискую показаться невежливым вдвойне: вы, господин Мордюков, возвели меня в звание превосходительства совершенно напрасно. И места сии, к первопрестольной столице, Москве, недалекие, зря так унижаете. Я немало губерний в России видывал, и, поверьте, эти земли далеко не в последних станутся.

— Приятно слышать, господин Тиличеев! Наслышаны мы, что вы не только Россию успели повидать, но и иные страны — государства. Тем ценнее, что родные места для вас дороги остались. Также чрезвычайно рад, что наружность ваша столь благородна и привлекательна, это очень кстати…

Тиличеев открыл было рот, чтобы осведомиться, для чего это незнакомому человеку понадобилась его наружность, но промолчал. Мало ли таких старичков в истрепанном платье таскается по всем домам и говорит любезности в надежде и дальше получать приглашения к обеду. Старичок, однако, взглядом нового знакомца не смутился:

— Сомневаетесь, сударь, в моей близости к уважаемому семейству? Смущает вас, что мой кафтанишко давно строен и поистрепался, как и я сам, грешный? Нет, милостивый государь, я человек в сей местности нужный и по-своему известный, а вид мой проистекает оттого, что приходится изо дня в день в дороге находиться. Я многие семейства близко знаю, и многих и тайн, и сведений хранитель. Это же семейство особенно люблю, и бываю здесь охотно, ибо истинную отраду очам своим нахожу. Две девицы прелестных, и образованы на диво. Роялю здесь не форсы ради поставили, и французскому языку обе учены. У Марьи Спиридоновны старичок-француз много лет живет, он еще со времен кроткия Елисавет в Россию въехал. Сейчас уже уроки девицам не дает, и сам старенек, и ученицы выросли. Так только, приходит каждый день на родном языке поговорить, и на свежие личики полюбоваться. Живет в особом флигельке с полным сервизом — дрова, свечи, уксус…

Однако ж, отчего только Полинька к гостям вышла? А Софьюшка, отрада очей моих, куда ж подевалась? Неужто больна? Пойду поразведаю…

Старичок поклонился пудреной головой, отставил потертые локти и заспешил к боковой дверке. У рояля слышался смех, какой-то немолодой, но вальяжный красногубый господин с выпуклым брюшком басовито гудел на ушко Полиньке что-то такое, от чего она запрокидывала, смеясь, кудрявую темноволосую головку, показывая беленькую, полную шейку. Показалась Марья Спиридоновна, успевшая сменить платье и перо в волосах, и Полинька отвернулась, все еще посмеиваясь. Марья Спиридоновна одним взглядом окинула свою гостиную, поклонилась вновь прибывшим гостям, и снова заторопилась к Алексею Афанасьевичу, оправляя кисейный шарф на круглых плечах.

— Позвольте, господин Тиличеев, познакомить вас с моими гостями… — она слегка, но настойчиво потянула его к центру гостиной. — Отставной ротмистр Нежданов… Титулярный советник Колобродов… а это, прошу любить и жаловать, верный друг нашего дома, Семен Порфирьевич Берко-Беркович.

Марья Спиридоновна протянула ручку тому самому красногубому толстячку, милостиво ему кивнув. Представив ему нового гостя, она взяла их руки и многозначительно соединила, слегка тряхнув. — Надеюсь, вы станете добрыми друзьями и моей опорой!

Оставив нового гостя в некотором замешательстве, хозяйка захлопала в ладоши:

— Господа, вы сейчас услышите совершенно новую пиесу, сочинение никому еще не известного венского композитора, Бит… Как, Poline? Бетхоовена, самоновейшая музыка!

Полинька, не тушуясь, села за рояль, и заиграла бойко и смело, быстро перебирая по клавишам ловкими пальчиками.

— Рояль, заместо старых клавикордов, нам только к Рождеству доставили — доверительно поделилась Марья Спиридоновна, став рядом с Тиличеевым, и неприкрыто любуясь дочерью. — Еще год назад заказывали, но теперь уж девочка моя не будет жаловаться, что клавиатур слишком короткий для нынешней музыки. Обратите ваше внимание, как на самых краях звучит, просто мурашки по спине! Я, Алексей Афанасьевич, дочери все самое лучшее даю, что только могу доставить в нашей глуши. И музыке ее учила, и языкам, как бы меня здешние кумушки не порицали — дескать, зачем девице учение. Ан пришли другие времена, и для семейной жизни не только грибы солить уметь надобно. Но каких бы широких взглядов я, как мать, не придерживалась, нравственность для меня — первостатейное дело. Моя Poline в иных делах сущее дитя, вы просто не поверите!

— Тогда можно ей доверять исполнять произведения господина ван Бетховена. Мне приходилось наблюдать в Вене, как иные дамы при слушании его музыки впадают в такой восторг, что его сравнивают с неким состоянием… как бы это сказать… Незнакомым для юных невинных девиц!

Алексей Афанасьевич, мысленно ругая себя за колкость, тем не менее с легким злорадством наблюдал, как Марья Спиридоновна густо наливается багровой краской.

— Вы… шутить изволите, сударь? — пролепетала хозяйка, незаметно для себя прикасаясь к горящему малиновому уху. — Иначе как понимать ваши слова?

— Простите, сударыня, что смутил вас. Но впечатление, производимое на слушателей музыкой ван Бетховена, столь велико, что…

— Как тогда в приличных домах позволяют исполнять такое… такую… Нет, что же это на свете творится! Музыка, самое невиннейшее из искусств, и… Нескромные романы можно припрятать, слишком смелые рисунки и картины убрать с глаз долой, покуда девицы замуж не выйдут, но как в нотах разобраться?!

— Прошу простить, сударыня, что я посмел обеспокоить вас. Пиеса, что так прелестно исполняла ваша дочь, не что иное, как обычный контрданс; я имел в виду другие, более смелые произведения этого автора. Мне приходилось слышать в Вене выступление молодого Людвига ван Бетховена — это по впечатлению настоящая буря в открытом море.

— Все-таки, значит, в приличных домах слушают этого… он голландец? Ах, неважно! — успокаиваясь, проговорила Марья Спиридоновна. — Как, вы уж откланяться желаете? Непременно обещайте мне быть у нас снова как можно скорее. А лучше всего… — она заговорщически приблизила губы к уху гостя — приезжайте завтра, можно днем, по-свойски, запросто… Я понимаю, здесь много людей, которые вам неинтересны, а я, как хозяйка, должна всем уделить внимание, всех обласкать. Но завтра… Никто мне не помешает насладиться вашим обществом, я и моя девочка будем слушать ваши рассказы о дальних странах, о знаменитостях, с которыми вы знакомы! Нет, нет, и слушать не хочу, вы возражаете из скромности! Итак, до завтра, любезный Алексей Афанасьевич!

Июнь 201… года, департамент Жер

— С запада, с Атлантики, сюда в Гасконь поступает холодный воздух. Если вы присмотритесь, то обязательно заметите, что все здешние постройки обращены на закат глухими стенами. Это защищает от холода и ветров. Даже в конце апреля случаются заморозки, что очень опасно для винограда.

Моник сидела, как обычно, на первом сидении автобуса и не теряла надежды хоть немного просветить экскурсантов.

— Другое опасное время наступает, когда начинают смешиваться горячие и холодные потоки воздуха, тогда выпадают короткие, но сильные дожди с градом, как тот, что прошел недавно. Только обычно это происходит в конце лета, а в июне град большая редкость. Тем более такой сильный. Хорошо еще, что он прошел узкой полосой, в основном над городом, и виноградники не пострадали.

— Тут, наверное, зимой хорошо на ватрушках кататься — подал голос Вадик Стрешнев. — Столько классных горок!

— Что вы, снег здесь выпадает раз в несколько лет, и это одно из самых больших бедствий, какое может постичь виноградарство…

— И что ж тут зимой делать? — не успокаивался Вадик.

— Зимой здесь дожди, а кататься можно на горнолыжных курортах, в Пиренеях их достаточно…

Вадик отвернулся, показывая своим видом, что здешние места окончательно потеряли для него интерес.

— Замок, куда мы направляемся, один из самых больших в округе. Он неоднократно перестраивался, но сохранил основные сооружения, характерные для классической замковой архитектуры. Только защитных стен у него нет — Моник, опережая реакцию Вадика, обернулась к нему, но он только пожал плечами. — Стены были разобраны местными обывателями после революции 1789 года.

— Разрушили, как Бастилию? — подала голос мама Вадика.

— Ну, не совсем… Во время большого террора многие из Фезензаков пострадали — кого-то отправили на гильотину, но большинство остались живы, хотя провели многие годы в изгнании. Вот в это время местные жители и разобрали стены. Часть камня пошла на постройку моста через реку, другую раздробили и замостили заново городскую площадь и часть улиц. После реставрации, когда аристократы смогли вернуться на родину, один из Фезензаков даже стал министром при дворе короля Людовика XVIII. Но некоторые из бывших владельцев так и пропали без вести в эмиграции.

Сейчас замком владеет боковая ветвь, де Желас де Фезензак. Несколько поколений назад эта семья основала торговый дом, который производит и продает один из лучших арманьяков.

Мы как раз едем на праздник, посвященный юбилею одного из важнейших для здешних мест документа, подлинник которого много столетий хранится в Ватикане. Он посвящен описанию удивительного напитка, изобретенного в этих местах. Ну, об этом взрослые еще много раз сегодня услышат, а для детей запланирована более интересная для них программа. Подъезжаем!

Аня запахнула светлый палантин, который пришлось набросить поверх цветастого платья с пышной юбкой. Платье нарядно смотрелось и без палантина, но оно оставляло на виду руки, покрытые синими пятнами до самых плеч. Замок с башнями, со множеством разнокалиберных строений из светлого камня стоял на косогоре посреди обширной поляны, покрытой аккуратно подстриженной газонной травой. Под большими разноцветными зонтами уже стояли небольшие круглые столики под клетчатыми скатертями, толпились нарядно одетые люди и откуда-то слышалась музыка. Навстречу детям побежали пестро разряженные клоуны, уводя их к отдельным столам, украшенным воздушными шарами.

После того, как прибывшие разместились под зонтами, встал и успокаивающе замахал рукой уже знакомый мэр. По традиции вызвав смех, подвигав вверх-вниз седыми кустистыми бровями, он начал зачитывать какой-то документ. Моник послушно переводила, обернувшись к столу с взрослыми россиянами.

— Напиток этот снимает красноту глаз, обостряет зрение. Избавляет от шума в ушах, от головокружения, от мелькания в глазах. При частом втирании помогает при болях в суставах, особенно коленных. Хорошо помогает при подагре и бледной немочи. Улучшает память, вострит ум, развязывает язык. Облегчает засыпание и дает веселые, приятные сны. Человек робкий при регулярном умеренном применении становится смелее…

— Мою аптечку можно выбрасывать к чертовой бабушке — шепнула Елена Степановна, наклонившись к Ане. — Я полагаю, это все про тот же арманьяк. Уж скорее бы попробовать дали!

Чтение продолжилось, подтвердив правоту предположений Елены Степановны. Праздновали юбилей того самого документа, что хранился в Ватикане.

— Сейчас бы это назвали рекламой лекарственного средства… А что, ничего, очень даже! Сколько там, сорок болезней вылечивает? Проверим!

Она привстала, чокаясь бокалом с подошедшим мэром и обмениваясь поклонами с другими гостями. Мэр наклонился над рукой Ани и что-то сказал. Моник перевела:

— Господин Мартен говорит, что никогда в жизни ему не приходилось видеть такой красивой девушки. Он полагал, что они существуют только в кино или в рекламе.

Гости засмеялись, мэр поцеловал Анину руку и ушел, сорвав очередные аплодисменты.

— Как вам наш любимый напиток? — поинтересовалась Моник. — Рада, что вам понравилось. Пробуйте угощение, в Гаскони лучшая кухня во всей Франции.

Аня понемногу освоилась, оглядываясь по сторонам. Должно быть, местный напиток действительно обладал кое-какими из перечисленных свойств. Солнце повернуло на закат и теперь столики оказались в тени, отбрасываемой постройками. В воздухе стоял запах скошенной травы и дикой розы, кусты которой густо облепили все замковые строения. Аня потрогала старый медальон, который сегодня не стала прятать под одеждой. При известной доле воображения его стертые, слегка погнутые лепестки можно было сравнить с цветками дикой розы.

— Пойду к детям наведаюсь — поднялась Елена Степановна. — Эх, найти бы какого старичка из местных, да поселиться здесь, и ничем не интересоваться, кроме погоды и видов на урожай! Не надо, посиди, я сама управлюсь — обернулась она к Ане, уходя.

Аня поправила на плечах палантин. Потом обернулась в сторону построек и слегка вздрогнула: на верху небольшой каменной лесенки, заросшей все тем же кустарником с цветущими розами, стоял Оливье и чуть смущенно улыбался. Он спустился, непринужденно поклонился и подал руку Ане, приглашающе куда-то показывая.

Она оглянулась на гостей — в их с Оливье сторону никто не смотрел, все слушали очередной тост, с готовностью подняв свои бокалы. Оливье что-то сказал и взял Аню за руку, уводя к башне, на вид более старой, чем другие постройки. Обойдя крупные, неровно обтесанные камни, замшелые у основания, он первым вошел, отворив неприметную дверцу из темных некрашеных досок. Наверх вела крутая каменная лестница с изрядно потертыми ступенями, неровными и узкими. Лестница изгибалась, закручиваясь в спираль, заставляя прикасаться к прохладным шершавым стенам, в которых через равные промежутки были закреплены кривоватые, кованные вручную железные кольца, тронутые ржавчиной. Должно быть, прежде сюда вставлялись факелы — кое-где различались следы копоти. Становилось все темнее, пока Оливье не нашарил старомодный выключатель с тянущимися к нему толстыми старыми электрическими проводами, проложенными поверх каменной кладки. Еще один-два поворота по лестнице, и она закончилась, выведя на просторную площадку, превращенную в комнату. Пол и потолок были зашиты широкими досками, которые при ходьбе слегка прогибались. Через узкие окна-бойницы скупо проникал солнечный свет, освещая небольшой стол с компьютером, деревянную полку с книгами на стене и множество других книг, которым не хватило там места. Они лежали стопами на полу, в оконных проемах и в ногах чего-то, похожего на кровать, небрежно накрытого узорчатым покрывалом.

Аня шагнула к окну, думая, что Оливье снова станет показывать ей местные достопримечательности. Но он, обогнув кровать, подвел ее к нише в стене. Там, на толстом золотистом шнуре, привязанном к массивному железному крюку, вбитому между крупных камней, висел портрет без рамы. Когда глаза свыклись с полумраком, Аня рассмотрела, что на портрете изображена дама в старинном платье, вполоборота повернутая к зрителям. Лицо дамы художник выписал настолько старательно, избегая любых недостатков, что, лишенное малейших теней, складочек, идеально ровное по цвету, оно казалось плоским, не имеющим объема. Безупречные дуги бровей, миндалевидные глаза, тонкий, вытянутый нос, неправдоподобно маленький рот с невероятно узкими ярко-розовыми губами — должно быть, художник следовал всем канонам красоты, принятым в его время. Одна рука дамы, с очень длинными, сужающимися к концам до полной остроты пальцами, указывала на предметы, изображенные рядом, на столике — лютню, свитки с какими-то надписями, букет цветов. Другой рукой, манерным, нарочитым движением она указывала на свой затянутый стан, нереально узкий поверх широченной юбки.

Оливье стоял рядом, наблюдая, как Аня разглядывает картину. Он нетерпеливо покачал головой, показал глазами на платье Ани, потом дотронулся пальцами до центра портрета. Художник, отдав дань условностям или пожеланиям заказчика, всё свое умение сосредоточил на деталях. Кружева, вышивки, жемчуг — всё выглядело как настоящее, гораздо более живое, чем лицо на портрете. А с корсажа дамы свисал медальон, очень похожий на тот, что сейчас Аня невольно накрыла ладонью. Довольно невзрачный, тусклый, с несимметричными лепестками, он совсем терялся на фоне роскошного платья. Но как раз на него и указывал тонкий белоснежный перст дамы.

Аня едва успела присесть на свое место за столиком, как вернулась разрумянившаяся Елена Степановна.

— А где это ты пропадала? Смотрю, а тебя все нет и нет… Детвора веселится! Даже Вадька в восторге. Моник тоже спрашивала, куда ты подевалась. Нет, тут у них очень здорово — без перехода заявила хормейстер, обмахиваясь салфеткой — но если я еще раз услышу про филлоксеру… Это вредитель такой виноградный… Смотри, месье Мартен опять бровями шевелить будет! — указала она на мэра и сопровождавшую его переводчицу.

В наступающих сумерках Аня уже не могла различить бровей мэра, и смотрела она не на него. Рядом с Моник стоял Оливье, опустив голову и улыбаясь.

— Пришло время принести общую благодарность устроителям этого замечательного праздника! Поскольку старшие представители семьи Фезензаков находятся в отъезде, немалые хлопоты по приему гостей взял на себя младший отпрыск этой старинной фамилии… Позвольте представить его тем, кто еще с ним не знаком — Оливье де Желас де Фезензак!

— Ух ты, какой! — одобрительно заметила непривычно словоохотливая Елена Степановна, наклонившись к Ане. — Я где-то его уже видела. Только думала, что он из обслуги или навроде того.

Послышался пронзительный свист, потом грохот, затем радостные крики зрителей — над башнями замка распустились цветные гроздья фейерверка. Гости поднялись со своих мест, столпились посреди лужайки, аплодируя и смеясь. Аня стояла вместе со всеми, подняв голову и глядя в небо. Почувствовав прикосновение, она обернулась. Оливье сжал ее ладонь и прокричал ей на ухо, дождавшись перерыва между залпами:

— Я… тебя… приехать! — старательно выговорил он русские слова, покачал головой и исправился: — Я приехать тебя скоро!

Январь 1798 года, имение Щелыгино

Тиличеев оправлял на себе шубу, ожидая на широком крыльце с полукруглыми ступенями, когда подадут его возок, как кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, он увидел давешнего старичка в приношенном кафтане. Сейчас поверх всего платья на старичке громоздилась простая собачья доха.

— Это ваш возок, сударь? — спросил он, кланяясь. — Не сделаете ли вы, милостивый государь, доброе дело, не подвезете ли старика до развилки на Успенское? У меня, знаете ли, санки открытые, и лошадки небыстрые, а мороз крепенек… Премного благодарен!

Он обрадованно засуетился, взбираясь в возок, на ходу махнув своему кучеру ехать следом. Влезши, деловито закопошился, устраиваясь и укрываясь, потом одобрительно произнес:

— Сейчас видать старинную работу! Не иначе, как еще родителям вашим принадлежала сия повозка!

— Да, это еще от батюшки с матушкой досталось… Мне на своих почти не приходится ездить. Все больше на почтовых, да по казенной надобности.

— Как же, сударь, наслышаны… Смею заметить, мы с вами в некотором роде коллеги — щегольнул старичок ученым словом — мне тоже приходится по роду деятельности все время в дороге проводить. Только ваш покорный слуга делами мелкими, несравнимыми с государственной важностью, занят. Я, сударь, судебными исками промышляю, в интересах наших окрестных помещичков бумаги составляю да по судебным инстанциям развожу. Ну, у всякой птицы свой полет!

Старичок пошевелился, поправляя что-то из своих многочисленных одежек. Луна светила в застекленные оконца возка, тронутые морозными узорами, оставляя лица попутчиков в тени.

— Езда по нашим бескрайним дорогам скучна, ежели не иметь приятной беседы. А я по большей части в одиночку разъезжаю, но сие мне не в тягость. Полюбилось мне, сударь, мечтать в дороге о материи, о которой, не будь здесь спасительного мрака, я и заикнуться не посмел с малознакомым человеком. Мечтаю я, дражайший господин Тиличеев, об истинной красоте… А наивысшим проявлении телесной красоты почитаю я, недостойный ценитель, красоту девы в семнадцать лет. Нет-нет, сударь, не подумайте чего дурного! Все мечтания дальше этой седой головы, и то в дорожной скуке, не идут! В обыденной жизни я пребываю в законном и счастливом браке вот уж тридцать лет с лишком, на протяжении коих верен оставался супруге своей. Но, должно быть, оттого, что в молодости своей не имел я счастия ухаживать за девицами, ибо сосватан был родителями моими и обвенчан, невесту свою почти не видя, нахожу необыкновенное удовольствие любоваться юной красотой.

Из дома в дом переезжая, с отрадой вижу, как из младенцев появляются сначала отроковицы, зачастую неуклюжие и угловатые, как расцветают они в раннем девичестве, как совершенствуется их красота. Будь у меня дар описывать сии ангельские чудеса, какой бы трактат о красоте смог я создать! Но не дано мне оставить после себя ничего, кроме сухих прошений да отписок. Только в моей голове остается восторг, какой испытываю я, наблюдая все эти нежные шейки, прозрачный румянчик, и — вершина красоты — ямочки на беленьких локотках!.. Здесь все устроено как в природе — пришла весна, стало быть, распустится сначала верба, потом вишня зацветет, потом ландыши… Коротка пора цветения, но красоты в ней на весь год. Так и с женской прелестью — бушует она по весне, а потом тихо угасает, и остается от нее одно воспоминание.

Должно быть, и в самом деле я склонен к научным наблюдениям, ежели и в такой сфере тщусь найти закономерности. Заметил я, что некоторые виды красоты, необычайно ярко в девичестве проявляясь, становятся со временем несносны. Таковыми проявлениями считаю я излишнюю сухость, особливо костлявые локти или, что еще хуже, глубокие впадины над ключицами. Обещают они своей обладательнице со временем неприятную сухопарость и вздутые жилы на руках, что считаю я крайне некрасивым. Но и другая крайность меня настораживает — иная девица во младенчестве себя истым ангелом являет, а с возрастом грубовата становится. Взять, к примеру, Полиньку — прелести девица необыкновенной, но видя рядом матушку ее (да простит меня дражайшая Марья Спиридоновна), с грустью вижу, что со временем станет дочь на нее похожа, как одна капля водяная на другую. Румяность в багровость перейдет, шейка исчезнет, голова в плечи уйдет, и станет у ней спина, как у купчихи первой гильдии. А пушок прелестный на верхней губке в усики Марьи Спиридоновны обратится…

Не то Софьюшка, истинная любовь моя… Никогда прежде не доводилось мне наблюдать, как из прелестного дитяти столь же прелестная девочка вырастает. Она даже счастливо миновала пору всеобщей неуклюжести и никогда не теряла одной ей присущей милой стеснительной грации. Должно быть, сударь, мне ближе красота блондинок, каковой Софья Андреевна является миру. Брюнетки, слов нет, веселее, зажигательнее, но и характером тверже, и нравом круче. Но волосы у Софьюшки такого прекрасного цвета, словно лучиками солнечными подсвеченные, что никакая брюнетка, будь у ней власы хоть цвета воронова крыла, с нею не сравнится. И еще у такой красоты есть преимущество — она долговечнее, чем сочная, земная красота. Нежные блондинки дольше не старятся, если, конечно, имеют счастие пребывать в холе и неге богатства и любви ближних своих.

Оттого так затрепетало сердце мое, когда увидел я нынче вечером любезную Софьюшку в слезах и крайней печали. Когда расстались мы с вами, господин Тиличеев, пошел я на жилую половину, и застал милую девицу в холодной угольной комнате, с раскрытой книжкой в руках. Сидит она, душа моя, плечики платочком теплым кутает, а слезки так и сыплются в открытую книжку, как вот дождик частый. Да, сударь мой, сиротская доля несладкая, хоть и у тетушки родной… А как пришел господин Берко-Беркович, сорвалась она с места, и в комнатке у себя с шумом заперлась — должно быть, ножкой стула дверную ручку заложила. Вот так вот, сударь… — старичок зашмыгал носом, завозился в своих одежках, засморкался тихонько.

— Могу я узнать, господин… Мордюков?

— Да, да! Верно изволили запомнить мою немудреную фамилию, как верно и вопрос желаете задать. Хотите вы узнать, какое дело вам, человеку в первый раз в жизни в сей дом приехавшему с обыденным соседским визитом, до таковых подробностей и даже семейных тайн. Но я-то Софьюшке не чужой, с малолетства ее, душеньку, знаю и любуюсь ею безмерно, оттого и судьба ее мне не безразлична. В одну неделю, всего лишь в одну неделю, всё в щелыгинском доме переменилось.

Должно быть, наслышаны вы, милостивый государь, что Марья Спиридоновна себя важно держит и перед женихами не заискивает? — несколько поуспокоившись, перестал старичок теребить свой вислый нос. — Что перед Масленой неделей собиралась девиц в Москву вывезти, дабы достойно на праздничных балах показать и женихов обрести самых изрядных? Так и задумывалось, но мечтам этаким не суждено сбыться. У Марьи Спиридоновны сынок имеется, старший, в гвардии в столице служит. Госпожа Щелыгина всем своим гостям историю изволит рассказывать про мундир из неподобающего сукна, но если бы все так невинно было! Не подобает мне выбалтывать чужие тайны такого скандального толка, скажу лишь, что сынку Марьи Спиридоновны не деревня грозит, а каторга и Сибирь.

Семь дней назад прислала за мной госпожа Щелыгина свои сани с лучшей упряжкой. Еще и дворня не вставала, как уж сидел ваш покорный слуга у ней в кабинете, и задала она мне вопрос, коему удивился я безмерно. Спросила она, нет ли возможности сочетать браком двоюродных брата и сестру, дескать, наслышана она, что, наприклад, во Франции такие браки обыденны, особливо между членами знатных семей. Дескать, поскольку теперь государь наш Павел Петрович в близкие сношения с католическим орденом вступил, то не будет ли послабления и в некоторых наших православных обычаях.

Отвечаю ей, что таковых случаев не наблюдается, а сам смекаю — к чему бы это? Тут и сама Марья Спиридоновна расплакаться изволили и признались, что получены ею от сына известия самого дурного толка, и что спасать его она намерена всеми способами, какие только существуют.

Догадался я, что хотела она сына своего сочетать браком с племянницей, Софьюшкой, чтобы состоянием ее дело поправить. Ибо у любимицы моей от родителей осталось весьма значительное богатство — и в здешней губернии, от отца, и от матушки, на Волыни. Те имения, что поблизости, нераздельны в управлении и распоряжается ими Марья Спиридоновна как опекунша и ближайшая родственница, покуда Софью замуж не отдадут. Тогда уж имения делить придется, и, смекаю я, у Марьи Спиридоновны не столь уж значительная часть останется. Очень уж дорого ей гвардеец столичный обходится. Так дорого, что за дочерью, Полинькой, приданого все меньше остается.

Нет слов, дабы передать, как заволновался я, когда понял, какие тучи над головкой моей любимицы сгустились! Но дальше еще худшие намерения Марью Спиридоновну посетили. Решилась она Софьюшку отдать за господина Берко-Берковича. Да-да, того самого, вы его не заметить не могли! Возраста сей господин весьма почтенного, он почти одних лет со мною, хоть не в пример мне полнотел и свеж. Но не в этом суть, не в разнице в летах, в ней-то как раз ничего зазорного нет.

Душа моя кровью обливается по другой причине… Не думаю, что выдам особенную тайну, если расскажу вам, что господин Берко-Беркович имеет самые сластолюбивые склонности, и у себя в доме настоящий сераль содержит из крепостных девок и некоторых вольных из мещанок. Сие заведение называется феатром, и даже кой-когда представления устраиваются, но глядеть на сие, с позволения сказать, позорище, решаются только немногие местные жители, исключительно мужского пола.

Надобно упомянуть, что господин Берко-Беркович в наших краях человек сравнительно новый. Прибыл он сюда с намерением прикупить деревеньку, в чем я же ему и посодействовал, по рекомендации знакомцев. Купил он даже не деревеньку, а недурное сельцо, Нижние Бугры, там и поселился. Деньги сей господин имел немалые, оттого и устроился на новом месте почти с роскошеством. Вскоре женился он на соседской невесте, округлил имение за счет немалого приданого. Потом схоронил жену, и, немного повдовев, женился вторично, еще удачнее. Была у нас тут некая старая девица, и она в одночасье богатейшей невестой стала. Приехали к ним младшие братья в отпуск из полка, да разом и померли от какой-то болезни. Вслед за ними и родители престарелые Богу душу отдали, горя великого не пережив. Так и стала та девица второй госпожой Берко-Беркович, но тоже ненадолго.

После ее кончины уж три года прошло, жил все это время вдовец с размахом и о следующей женитьбе, похоже, не помышлял. Только с прошлой осени зачастил он в Щелыгино, точно почуял, что скоро случай ему подвернется. И верно, стали известия об шалостях гвардейца все чаще приходить, и все горше Марья Спиридоновна задумываться начала. Вот и согласилась она Софьюшку за Берковича этого отдать, чтоб ему неладно было… Он, распутник старый, согласился за нею взять только часть приданого, то имение, что далече, на Волыни находится. Марья Спиридоновна и обрадовалась, что сынка теперь вытащить сможет, а Софьюшку неволит в замужество идти…

Слов нет, как сердце мое кровью обливается! Ведь у него, у сластолюбца, цельный харем, и расставаться с ним он не собирается. А Софьюшка не того поля ягодка, чтобы в том хареме султаншей быть. Есть, сударь, девицы такие бойкие, что любого мужа сумеют под башмаком прижать, хоть бы и самого нравного, но это не про голубку мою кроткую… И заступиться за нее некому, я-то ей человек вовсе посторонний, и прав никаких не имею в судьбе ее участие принимать!

Старичок завозился, вздохнул, в окошко выглядывая.

— Приехали? Да, вот и развилка… Постоим маленько, санки мои приотстали… Отчего же вы, милостивый государь, не спросите, зачем я вам все это поведал?

— Мало ли какие у вас резоны… — внимательно вглядываясь в лицо старичку, в полутьме белевшее, проговорил Тиличеев негромко.

— Верно, сударь, изволили заметить… Но и вас это дело коснуться может, и я могу пояснения дать не отлагая. Имею я точные сведения, что Марья Спиридоновна вас прочит в женихи для дочери, для Полиньки.

— Что?! Меня? Да какой же ей от меня прок? Я в опале, чуть не в ссылке, состояние мое не велико…

— Она об вас подробнейшие справки навела, повинюсь, не без моей помощи — у меня связи во всех кругах чиновных давние, временем проверенные. Опале вашей недолго осталось длиться, уж поверьте моему опыту, самое много, пару месяцев пройдет, и призовут вас обратно. Имение ваше невелико, но в порядке находится совершеннейшем — благодарите свою Игнатьевну. Она ваши интересы блюдет с рвением, самой высшей похвалы достойным. И тетушка у вас в соседней губернии имеется, бездетная, весьма достаточная помещица, в преклонных летах находящаяся. Уж поверьте, сударь, что всё, до вас касаемое, проверено-перепроверено. И жених вы самый что ни на есть желанный.

А способов дело спроворить имеется у ловких маменек с покладистыми дочками немало, уж поверьте…

— Да как же это возможно? — с любопытством пополам с досадой спросил Тиличеев.

— Так уж… Представьте, сидите вы один в комнате какой уединенной, тут является прекрасная барышня, и делается ей в одночасье дурно. Вы, как воспитанный кавалер, склоняетесь над нею, а то и подхватываете на руки… А тут в дверях откуда ни возьмись матушка, да не одна, а с каким-нито уважаемым гостем… Конфуз! Скандал! Вам намекают, а то и прямо говорят, что вы, как человек порядочный, не сможете теперь девицу оставить в таком двусмысленном положении, что ее теперь на всю губернию ославят, что ни один достойный жених к ней не посватается… А девица хороша, ни в чем не виновата, из хорошей семьи, вот вы, как благородный человек… Надо дальше продолжать? Это еще самый бесхитростный варьянт, а можно и целое представление разыграть, была бы надобность. А надобность имеется, уж поверьте вашему покорному слуге!

Можно, конечно, Полиньку и за другого отдать, хоть бы за ротмистра Нежданова — он ее возьмет хоть днем, хоть ночью, даже и без всякого приданого. Но сам-то он гол, как сокол, так какая в том выгода для Марьи Спиридоновны? — тогда ей придется семью дочери самой содержать, ведь не изверг же она в самом деле, так только, слишком сынка любит, вот и весь ее грех…

Старичок посопел, завозился, теплые одежки разбирая, в оконце выглянул.

— Санки мои подоспели, позвольте поблагодарить вас, сударь, за любезность. Слова мои, ежели желаете, к сведению примите, а коли нет — забудьте, мало ли чего в дорожной скуке старик незнакомый вам наболтал…

Кряхтя, выбрался господин Мордюков из возка, уселся на свои санки и покатил по узкой колее под луной, бескрайние снега посеребрившей.

Ключница Игнатьевна в ночной тишине издали колокольцы на упряжи услыхала, и барина на крыльцо встречать вышла.

— Как погостили, батюшка Алексей Афанасьич? Как встренули, чем угощали? Печенья в бумажных кружевах подавали, ай нет? Пирог с трюфлями был? — успевала она расспрашивать, шубу принимая и барина в теплые хоромы провожая. — Семку прислать?

— Семку погоди присылать, я еще спать не хочу… Или нет, пусть он мне трубку подаст — рассеянно отвечал барин.

— Сию минуту пришлю — с готовностью поклонилась Игнатьевна, внимательно на барина глядючи. Отвернулась и поспешно вышла в сени, что господские хоромы от людских камор отделяли. — Ну что, глаза заблестели — и то дело… — прошептала она, за дверью скрываясь.

Алексей Афанасьевич походил по комнате, сцепив руки за спиною, подошел к темному холодному окну, уперся лбом в переплет.

— Я им не карточный болван… — проговорил он негромко.

Август 201… года, город Никольск

Из материалов опроса Моник Франсуаз Бонье, гражданки Франции

— Значит, это вы, Моник, обнаружили тело Оливье Антуана Анри де Желас де Фезензака, гражданина Франции?

— Да, но всё, что я видела, я уже подробно рассказывала другому офицеру полиции, и не один раз, простите, не помню, как его звали… ну, хорошо, я все понимаю… Я действительно нашла тело Оливье, и… Я мало что помню, это было так ужасно…

— Пожалуйста, успокойтесь. Если вы не возражаете, я буду задавать вопросы, а вы постарайтесь вспомнить всё, что возможно. Итак… Когда вы приехали в Россию?

— Около недели назад… Бог мой, это было так давно, и так недавно… Простите… Я постараюсь… мы с Оливье прилетели в Москву, в аэропорт Шереметьево-2, кажется, так он называется. Нас встретили Аня со своим мужем, Виктором Лапиным, они для этого специально приехали из Никольска.

— Пожалуйста, расскажите немного, как вы познакомились с этой семейной парой.

— Ну да, конечно… В июне Аня приезжала к нам в город — это в Гаскони — вместе с детским хоровым коллективом. Я работала с их группой в качестве переводчика.

— Кстати, Моник, откуда вы так хорошо знаете русский язык? Вы говорите совершенно свободно!

— Спасибо… Я закончила Сорбонну, и неплохо знаю еще польский и чешский языки, не считая английского и итальянского. Занимаюсь литературными переводами, а также работаю как переводчик-синхронист. Иногда вожу группы туристов или делегации, но это когда приезжаю в свой родной город. В основном я живу в Париже, а в Гаскони провожу месяца три в году. Я ответила на ваш вопрос?

— Да, вполне понятно. Значит, с Анной Лапиной вы познакомились в родном городе?

— Не совсем так. По условиям моего контракта я должна была встретить группу детей и сопровождающих их взрослых в аэропорту Шарль де Голль. Потом мы в полном составе отправились в Париж, где я помогла им заселиться в гостиницу.

— Значит, группа россиян не сразу отправилась в ваш город, я правильно понял?

— Да, им было оплачено и пребывание в гостинице, причем очень хорошей, и целый день экскурсий по Парижу. Признаться, мне впервые удалось поработать в таких… ммм… роскошных условиях. Обычно группы едут к нам в Оз сразу, без остановок. А тогда мы весь день провели в экскурсиях, кстати, и питание заказывалось в исторических, известных местах. Я еще порадовалась за детей — кто-то очень щедро финансировал их поездку.

— А в вашем городе? Детям уделялось столько же внимания?

— Пожалуй. Их поселили в старейшей гостинице в центре города, на главной площади, а в остальном — что позволяли местные условия. У нас бывает немало народа, в последние годы довольно много из России. Приезжают даже делегации, вот из этого города, Никольска, были несколько раз.

— Вы и с ними работали?

— Да, конечно. Переводчиков с русского не так уж много.

— Спасибо, Моник. Теперь прошу перейти к главному. Вы давно знаете Оливье… простите, как мне его называть покороче? Очень уж длинное имя.

— Так и называйте, просто Оливье…

— Хорошо… как давно вы знакомы и в качестве кого приехали с ним в Россию?

— Я приехала в основном как переводчик, хотя… В общем, мы с Оливье знакомы с детства, город у нас небольшой. Семья Фезензаков — как бы это правильно сказать — один из столпов местного общества. Как-то несовременно звучит, вы не находите? Но я не могу подобрать других слов. Иначе говоря, это семейство очень влиятельно, и всегда являлось таковым для наших мест. Если сказать короче, Оливье в городе знали все, к тому же он вел себя дружелюбно и приветливо.

— Вы что же, учились вместе?

— Нет, он учился в частной школе, но когда приезжал на каникулы, охотно общался с местной детворой. Я даже не помню, когда мы с ним познакомились. Позже мы встретились с ним в Сорбонне. И он, и я выбрали для учебы Новую Сорбонну, Париж — III, если говорить точно. Я занималась там, как вы сами понимаете, языками, а Оливье увлекался литературой и историей.

— То есть он не собирался заниматься семейным бизнесом, я так понимаю? Но семья его содержала?

— Да, наверное… Простите, у нас не принято обсуждать финансовые дела друг друга. Но я могу сказать вам, что в семье на Оливье… как бы это сказать…

— Махнули рукой? — подсказал следователь.

— Да, хорошее выражение, если только я точно поняла его смысл. Нет, не подумайте плохого, просто в семье Фезензаков и без Оливье имеется, кому поддержать семейный бизнес и материальное благосостояние… или благополучие? Как правильнее сказать?

— Одинаково правильно. Пожалуйста, остановитесь на этой теме. На какие средства Оливье приехал в Никольск? Имелись ли у него с собой крупные денежные суммы или что-нибудь особо ценное?

— Вы думаете, что его могли убить из-за денег? Странно. Мне это не приходило в голову.

Моник устало пожала плечами:

— Да какие сейчас могут быть деньги! Все в электронном виде, по всему свету действует единая платежная система, и вообще… Все вещи Оливье целы, и документы, и гаджеты… А на какие средства он приехал, не могу сказать. Может быть, семья давала ему что-нибудь, во время учебы дела скорее всего, так и обстояли. Но свои собственные заработки у него тоже имелись, я в этом уверена.

— И чем он зарабатывал? Насколько мне известно, он официально нигде не работал.

— Оливье превосходно разбирался в старинных манускриптах, читал на старопровансальском и гасконском. Но больше всего он интересовался поэзией трубадуров, и имел в среде любителей этого жанра достаточной вес. Я знаю, что он не раз выступал в качестве эксперта, и его оценки впоследствии подтверждали признанные специалисты. Может быть, и на аукционах он мог работать как посредник при покупке ценных манускриптов, но детали мне неизвестны.

— А как относилась его семья к этим увлечениям?

— Понимаете, Оливье был самым младшим, у него есть еще старшая сестра и брат. Они очень серьезно относятся к семейному бизнесу, и этого вполне достаточно.

— Вы могли бы уточнить, что это за семейный бизнес?

— Арманьяк, конечно. В наших местах все этим занимаются, это дело и уважаемое, и вполне доходное. Часть земель сдается в аренду, это тоже приносит прибыль. Старшая сестра Оливье к тому же вышла замуж за владельца предприятия по производству стеклотары. Так что вы сами понимаете… Но Оливье эти дела не интересовали. Максимум, что он делал, так это подписывал этикетки для самых элитных партий арманьяка.

— Что-что, простите, делал?

— Видите ли, существует такой… обычай, что ли… Покупатели особенно ценят те бутылки, где этикетки подписаны вручную — как личная гарантия качества от производителей, так сказать. Чаще всего пишут стальным пером, старинным почерком, с нажимом; вот Оливье и нравилось это делать, он умел писать как в старинных прописях. Больше его ничто с производством арманьяка не связывало. Его брат и сестра принимали это как должное, возможно, потому, что у них большая разница в возрасте с Оливье, им обоим уже за сорок. Они и воспитывали его вместо родителей, когда те умерли. Но мне кажется, что все это совершенно не имеет значения сейчас. Я могу понять из ваших вопросов, что вы подозреваете, будто смерть Оливье выгодна его родственникам. Уверена, что это не так. Во Франции не принято делить фамильное поместье поровну на всех детей, майорат остается за старшим мужчиной в роду, в отличие от России. Это у ваших аристократов все дети получали равную долю в наследстве и титул, если он имелся. А у нас только старшему отводилась главная роль, ему доставались родовые земли, имя и фамильная недвижимость. Остальные сыновья либо шли на военную службу, либо посвящали себя церкви.

— Спасибо, Моник, мне это известно из литературы. Хотелось бы уточнить, в качестве кого вы сопровождали Оливье.

— В основном в качестве переводчика. Оливье оплатил наш перелет и предлагал мне плату за перевод, но от этого дополнения я отказалась. Мне самой интересно повидать Россию; я очень много знаю о вашей стране, но здесь никогда не бывала. После того, как Оливье познакомился с Аней, он усиленно учил русский, но, как вы понимаете, многого не добился — у вас трудный язык.

— Вот об этом, о том, как они познакомились, прошу рассказать подробнее.

— Подробностей я не знаю… они вспоминали какой-то дождь, град… Да, как раз в день приезда их хорового коллектива случился сильный град. Тогда еще пострадал наш городской парк. Там планировался праздник, на который, собственно, этот детский коллектив и прибыл.

— А праздник состоялся в замке Фезенсак? И Оливье сам пригласил к себе домой столько гостей?

— Ну да, вы это знаете. Его родные как раз оказались в отъезде, но Оливье всё с ними согласовал.

— Значит, Оливье все-таки мог распоряжаться семейными владениями?

— Ну, как распоряжаться… Он просто предоставил устроителям праздника лужайку возле замка и подсобные помещения.

— Оливье уже познакомился тогда с Анной Лапиной?

— Я затрудняюсь ответить… Я была занята — переводила речи, реплики, давала пояснения для гостей. Но во время фейерверка они, Оливье и Аня, стояли рядом. Это я помню точно.

— Ладно… А как они общались потом?

— Как все сейчас, через электронную почту. В конце июля Оливье позвонил мне и предложил поехать с ним в Россию. Дальше вы знаете.

— Далеко не все… Итак, Лапины встретили вас в Шереметьево и привезли в Никольск. Где вы остановились?

— У них дома, там, где Оливье потом… Простите… У Ани с Виктором маленький частный дом — я правильно говорю? Домик с садом, сад выходит к оврагу.

— Вы все время проводили у них?

— Нет, мы довольно много ездили по округе. Здесь интересные места, много… как это называется? Музей — усадьба, правильно?

— С кем вы обычно ездили?

— Да все вместе — Аня, Виктор, Оливье и я… У них машина, я уже говорила вам. Старенькая, но в хорошем состоянии — Виктор сам чинил ее, он инженер-механик, насколько я помню.

— Он что, находится в отпуске?

— Нет, в отпуске была Аня. А Виктор работал… как это называется? Сутками, а потом не работал, тоже по суткам… Он инженер в сети станций по заправке бензином.

— Сутки через трое?

— Да, так они говорили.

— Скажите, Моник, какие у них были отношения?

— Хорошие отношения.

— Это на первый взгляд; а если точнее?

— И на первый взгляд, и на второй… Аня заботилась о муже, вы бы видели, какие обеды она ему на эти самые сутки с собой готовила. Объясняла, что ему негде поесть на работе, и все приходится брать с собой. У нас так не принято… или нет, не знаю, как сказать, но того, что она ему с собой давала, хватило бы на нескольких человек.

— На роту солдат? — подсказал следователь.

— Это такая шутка? Хотя Виктор очень большой — он сантиметров на двадцать выше и килограммов на сорок тяжелее, чем Оливье. Простите, я, кажется, говорю лишнее…

— Почему же? Мне как раз интересно ваше мнение. Скажите, Моник, вы лично… вы верите, что это Виктор убил Оливье?

— Мне очень трудно это представить. Он такой… Большой, добрый, как… медведь.

— Медведи считаются крайне опасными животными как раз потому, что они не показывают признаков агрессии и нападают внезапно — заметил следователь, внимательно глядя на Моник.

— Ну, это среди настоящих зверей — вам не кажется, что это можно понять двояко? — повела плечами Моник. — До сих пор мне не верится, что это мог сделать Виктор.

— Факты против него очень весомые — он сказал, что его вызвали на работу, а на работе это отрицают. У него сбиты костяшки пальцев, одежда грязная и разорванная; и это как раз в то время, когда был убит Оливье. Вы считаете, что этого мало для ареста?

— А как он это сам объясняет?

— В том-то и дело, что никак. Молчит.

Моник открыла рот и даже вдохнула, но так ничего и не произнесла. Зазвонил ее мобильный, она торопливо поднесла его к уху.

Пока она разговаривала, часто кивая головой и время от времени вставляя фразы по-французски, следователь смотрел на нее терпеливо и внимательно.

— Месье следователь, сейчас подъедет представитель из нашего консульства. Вы позволите?.. Нужно заниматься отправкой тела на родину.

— Да-да, я понимаю. Вы собираетесь сопровождать его?

— Пока не знаю, возможно. Как раз сейчас должно решиться, будут ли ожидать кого-нибудь из родственников, или это поручат мне. Вы позволите мне идти?

— Разумеется, Моник. Но мне кажется, наш разговор еще не окончен.

Январь 1798 года, имение Щелыгино

Снег пронзительно скрипел под ногами, на его голубоватой переливчатой поверхности четко очерчивались под луной длинные тени. Две мужские фигуры споро двигались по пустынному санному следу.

— Не далече ли возок оставить приказали, любезнейший Алексей Афанасьевич? — запыхавшись, проговорил тот из идущих, что гляделся поменьше ростом. — От греха бы подальше, к бренному телу поближе… — добавил он неуверенно.

— Трусить изволите, господин Мордюков? — весело усмехнулся высокий путник. — Вы же сами уверяли, что предприятие наше и необходимо, и вами вполне подготовлено.

— Так-то оно так… Да вдруг сегодня раньше времени собак с цепи спустят… Не та у меня ныне прыть, да и в молодые годы особой резвостью я похвалиться не мог.

— Вы же сказывали, что с щелыгинским сторожем на короткой ноге? — обернулся Тиличеев, блестя глазами над поднятым воротником длиннополой шубы.

— Да все так… Я с ним нынче поутру перемолвился, нарочно заехал как бы мимоходом, сказал ему, чтобы не запирал дальнюю калитку, мол, Марья Спиридоновна ждет меня по секретному делу.

— Так что же вы робеете? Или на попятный идти собрались?

— Куда уж на попятный… Ради Софьюшки и не на такое пойти готов… Э, сударь! Зря вы таким манером обулись!

Старичок остановился, показывая на ноги своего спутника:

— Я же вас просил валенки надеть, нам нынче не до форсы! А в сапожках и зябко, и скользко!

— Будьте покойны, господин Мордюков. Кстати, как вас по батюшке? На рисковое дело вместе идем, а имени-отчества вашего я так и не знаю.

— Степаном Матвеевичем меня кличут… А что рисковое дело — это вы, Алексей Афанасьевич, верно изволили заметить. И не в собачках беда, хоть они у Марьи Спиридоновны на всю округу славятся — сущие волкодавы, за щенками из соседней губернии присылают. Вам-то еще полбеды, коль нас приметят в неположенном месте, уедете, и забудутся толки. А я рискую верный кусок хлеба на старости лет потерять — кому нужен стряпчий, в подозрительных действиях замешанный?

Тиличеев подхватил под руку смешавшегося старичка, и бодро повлек за собой следом:

— Могу ответить обстоятельно и по пунктам, как привык по роду деятельности, уважаемый Степан Матвеевич! Сапоги у меня для мороза годны, внутри мехом выстланы, и подошву имеют ребристую — таковые в Тироле носят, в горах. Собаки нам тоже не страшны, если сторож их с цепи по вашей просьбе не спустил. А ежели и спустил, тоже не беда, отобьемся — предупреждены, стало быть, вооружены. Стряпчих же ценят более всего за пронырливость, так что вы свои действия вполне можете в свою пользу провернуть. А за меня не тревожьтесь, мне и не в таких переделках бывать приходилось. Дипломатическая служба только с казовой стороны тихая и бонтонная, на деле же всякими путями своих целей добиваться приходится.

— Ну, ежели и в дипломатии так… — несколько увереннее проговорил старичок, убыстряя шаг — тогда, сударь, вперед! Мы словно два рыцаря в битве за честь прекрасной дамы! Или, точнее сказать, рыцарь и его верный оруженосец… — дохнул он паром, на крепком морозе вовсе непрозрачным.

— Ну, вот, дело говорите! А то какой бы рыцарь из меня получился, коли в валенках…

Странная пара скоро поспешала к щелыгинскому парку, обнесенному не столь высокой, сколь крепкой оградой из еловых жердей, в решетку сколоченных. Старичок сей же час нашел калитку, почти неприметную в сплошной ограде, отворил ее без скрипа. Далее путь пролегал по господскому парку, безлюдному под яркой луной и трескучему морозцу.

— Что ж дальше-то, любезнейший Степан Матвеевич? — искоса взглянул на своего спутника Тиличеев, распахнув, разгорячась, толстую лисью шубу.

— Сейчас подходим. — Старичок поправил рукавицей шапку, показал на темную громаду дома: — Это мы с задков вышли, парадное крыльцо с той стороны, а здесь темно, безлюдно. Только одно оконце чуть светится, видно вам? Ну, где ж вам не увидеть, коли даже я своими подслепыми глазками зрю. Это и есть Софьюшкина светелка.

Они продолжили свой шаг, остановившись у штукатуреной стены, разом поглядели наверх.

— Сажени полторы будет, коли не больше — озабоченно шепнул Тиличеев. — И стена гладкая, ни тебе выступов, ни лепнины.

— Извольте сюда, Алексей Афанасьевич! — в тон ему ответствовал старичок. — Тут глыбы снежные свалены, что от постройки катальной горки осталися… Марья Спиридоновна два десятка мужиков приказала пригнать, дабы горку к Святкам изготовить. Они поначалу снежных глыб нарезали, где снег плотнее улежался, а уже после их укладывали в самую горку, и водой для склейки поливали. Глыб с запасом наготовили, вот туточки остатние сложили, за домом…

Две закутанные фигуры принялись волоком подтаскивать снежные кубари к стене дома, громоздя их одна на другую.

— Хватит, достаточно… — Алексей Афанасьевич сноровисто взобрался на сооруженную подставу, опираясь на плечо Мордюкова. — А ну, как Софья Андреевна либо к гостям вышла, либо напугается так, что прислугу кликнет?

— Сие уж от вас зависит, господин рыцарь, от вашего умения и старания… К гостям ее, лапушку, не велено выпускать, взаперти приказано содерживать, покуда не согласится в замужество идти, сведения на сей счет верные имею. Да вам главное на нее самую поглядеть, мы же с вами уславливались!

— Верно… — взобравшись на самый верх, под неярко светящееся оконце, прошептал Тиличеев — надо же хоть поглядеть, стоит ли на такие безумства пускаться…

Он переместился ближе к стене, сторожко переступая по скользкой обледенелой верхушке сложенных одна на другую снеговых глыб, взялся руками за оконный выступ, прильнул лицом к стеклу.

За окном без всяких занавесов по ту сторону небольшой, невысокой комнаты, горела свеча в медном шандале на простом деревянном столике, возле кровати под вязаным покрывалом. Вполоборота к окну виднелась женская фигура в чем-то белом. В полутьме хорошо различалась лишь толстая светлая коса, чуть не до полу свисающая, да укрытые платком плечики, над которыми грустно склонилась русая головка. Раскрытая книга лежала на столе, никем не листаемая, а сама хозяйка комнаты сидела неподвижно, обхватив себя за локотки. Алексей Афанасьевич, готовый было постучать в заиндевелое стекло, замер, разглядывая девушку, о которой он столько узнал, самоё ее ни разу до тех пор не видав.

Он осторожно пошарил рукой в теплой перчатке по оконной раме, пытаясь нащупать какую-нито щель, но ничего не обнаруживалось. Рама стояла сплошная, зимняя, из тех, что ставят на окна осенью и снимают только по весне. От дыхания стекло затуманилось, очертания девушки потеряли четкость, словно расплылись. Тиличеев протер неровный кружок в оконце, приник к стеклу поближе. Он уже собрался легонько стукнуть, как девушка сама подняла голову и увидела совсем близко от себя чужого человека.

Плотно пригнанная зимняя рама не позволила Алексею Афанасьевичу расслышать, что она сказала, но ее действия были исполнены отчаянной решимости. Она вскочила, угрожающе занеся над собой руку с зажатым в ней чем-то, похожим на нож. Тиличеев испуганно замахал руками, потом умоляюще прижал их к груди, не переставая безмолвно, но горячо, протестующе мотать головой. Его пантомима возымела действие: девушка замерла, вглядываясь в незнакомца. Так они простояли не меньше минуты, вперив взгляд друг в друга, пока Тиличеев не почувствовал, что даже его горные сапоги скользят по заледенелой опоре, если не держаться руками. Девушка сделала шаг ему навстречу, все еще опасливо на него глядя и не выпуская из своей ручки нож, вблизи оказавшийся костяным ножичком для разрезания бумаг. Но совсем близко подойти она не успела — Тиличеев с шумом рухнул на снег, уронив шапку и растянувшись во весь рост.

Он вскочил так быстро, как только смог, и принялся торопливо кланяться, попутно рукавом обивая с себя снег. Снизу ему только смутно виднелся светлый силуэт в окне, но господин Мордюков, подбежав, делал какие-то знаки руками, и девушке, и самому рухнувшему рыцарю. Лишь спустя минуту-другую, уже будучи оттащен дальше от дома, Алексей Афанасьевич смог расслышать, что ему бормочет его названый оруженосец:

— Полно, господин Тиличеев, не ровен час, услышит кто!.. далеко ли до беды! Охолонитесь, не то прислуга набежит, да барыне доложат, тогда Софьюшке и вовсе туго придется!

Тиличеев стоял, тяжело дыша, и все никак не мог нащупать крючки, чтобы застегнуть распахнувшуюся шубу. Потом засмеялся, и, схватив за плечо своего спутника, сам потащил его в сторону садовой калитки.

— Эх, прямо роман! Даже не думал, что меня так зацепит! Благодарствую, Степан Матвеич, кровь мне разогнали!

— Сам вижу… — отозвался господин Мордюков, почти на бегу. — Теперь верите, что все в точности обстоит, как я вам сказывал?

— Ничего не прибавили! И девица хороша, глаз не отвести, и напугана, и в печали… Теперь пора остановиться и дальнейший ход действий обсудить. Я разумно говорю?

Мордюков согласно кивнул и стал в тени старой ели, на всякий случай опасливо оглянувшись.

— Вы заготовили послание, о котором я вас просил? Давайте — протянул он руку.

— Всеконечно — Тиличеев достал из-за пазухи лист бумаги, свернутый в несколько раз. — Жаль, сухо написал — мол, прослышал о вашем бедственном положении, желаю выразить вам сочувствие, не в силах ли чем помочь… Сейчас бы добавил что-нибудь более романическое, да возможности нет…

— Не придумано еще чернил, которые на морозе писать могут, а карандашиком оно невежливо выходит — забирая послание, согласился Мордюков. — Листок-то великоват, надо бы записочку на малом лоскутке бумажки… Ну, да попробую передать, семь бед — один ответ. Я сей же час потихоньку в дом пройду, авось никто внимания не обратит, что моих санок не видать. А вы, господин Тиличеев, прямиком в свой возок отправляйтесь, теми же пятами вон, и меня там дожидайтесь. Да велите кучеру все же поближе подъехать — уж больно студено мне будет к вам добираться.

— Стойте, оруженосец! Постарайтесь на словах передать Софье, чтобы завтра днем она попросилась хотя бы по двору прогуляться.

— Это вы дело говорите! — отозвался Мордюков. — Днем оно не так подозрительно. Приложу все старания.

Август 201… года, город Никольск

Из частной беседы с Кристиной Ереминой

— Кристина, мне сказали, что вы хорошо знаете Анну Лапину. Это так?

— Конечно, знаю, мы в параллельных классах учились. А это правда, что Витьку Лапина арестовали?

— Вам, как коллеге, могу сказать — правда.

Представитель следственного комитета смотрел на Кристину, помощника прокурора, не выпуская из рук кофейную чашечку. В служебном буфете в четыре часа дня, кроме них, не было ни души.

— Мне вас порекомендовали не только как знакомую Анны Лапиной, но и как человека, могущего рассказать такие вещи, которые официальным органам обычно не сообщают. На ваш взгляд, в двух словах, как можно охарактеризовать Лапину?

Кристина чуть скривила губы и произнесла убежденно:

— Анька — дура. Набитая дура. Почему вы смеетесь?

— Не ожидал, что вы так буквально воспримете мою просьбу. Так-таки дура? В каком смысле?

— Ну, не в смысле слабоумная или еще что… Она училась хорошо и все такое… Но, понимаете… С такими сись… пардон, ногами, натуральная блондинка, да при такой мордашке — и сидеть в Никольске! В пять раз страшнее нее и конкурсы красоты выигрывают, и по подиуму ходят, и для журналов снимаются… А она Витьке Лапину борщи варит и рубашки гладит. Нет, она точно ненормальная. Если бы она хоть палец о палец ударила, у нее совсем другая жизнь настала, даже сейчас. Она ведь и поет, для оперы, может, и не годится, а для попсы — с руками и ногами взяли бы. Тем более такими!

— Простите, Кристина, но вы тоже красивая девушка, однако вернулись после университета домой.

— Ну, это временно… В любом резюме первым пунктом указывается опыт работы, вот я его и зарабатываю. А насчет красоты… Нет, я в зеркало себя вижу, конечно, но честно сказать, нас таких в городе человек десять, не меньше, ну, вы понимаете… А таких, как Анька, не в каждом миллионнике найдешь.

— И что же, у нее всю жизнь только один этот Виктор?

— Нет, конечно… Так сейчас наверное не бывает… В школе у нее был роман со Стасом Терехиным. Она тогда еще в классе седьмом училась, нет, это началось летом, перед восьмым классом. Они всё ходили за ручку, ей тогда все девчонки завидовали — Стас на целых три года старше, и папаша у него замглавы администрации, и все такое… Мажор местный, в общем. Ну, он школу закончил, в Москву поступил учиться, стал редко приезжать. Его родители к Аньке прохладно относились, отец еще ничего, а мать — сами понимаете. Что с нее взять? Отец от них ушел, мать ее в музыкальной школе работала — ни денег, ни перспектив. Потом выяснилось, что они Стасу в жены давно уже прочили дочь своих друзей, с которыми в институте вместе учились, что ли… Родители у той девчонки тоже чиновники, только в Москве. Их и поженили быстренько, а сваты Стаськиным родителям протекцию сделали, теперь они все в Москве живут.

— А что же Лапина?

— Ну, сами понимаете, первая любовь и все такое… Переживала, конечно, но вида не показывала — она вообще такая, Анька, все в себе. Потом она тоже учиться поступила, из города на время уехала.

— Простите, Кристина, а этот Стас приезжал еще в Никольск?

— Конечно, приезжал. У них тут дом остался хороший, бабка его сейчас в нем живет, сторожит. Они сюда время от времени наезжают, как на дачу. Только интересно, что Стаськина жена раз от разу все больше на Аньку похожа становится.

— Как это?

— Ну, сначала в блондинку перекрасилась, потом грудь увеличила — правда-правда, это не одна я заметила, — потом губки подкачала. У нас говорят — ей осталось еще ноги нарастить, и в темноте от Аньки не отличить.

— Языкатый у вас народ…

— А вы думали!

— А как давно Стас приезжал в Никольск?

— Так… у нас сегодня что? Четверг? В воскресенье на рынке его видела. Кстати, там же и Аньку со всей компанией встретила. Витька с ней шел — его в любой толпе издали заметишь, потом французы эти. Они, похоже, шашлыки затеяли, я их и в мясном ряду видела, и потом в овощном. Веселые они все были, и Витька тоже, кажется…

— Веселый или кажется?

— Да ну вас, не поверю я, что Витька убить мог. В голове не укладывается. Тут что-то другое. Вам бы еще с Колясиком поговорить, он тоже как раз рядом вертелся. Да, обязательно, это у нас такой… то здесь, то там.

— Фигаро местный?

— Вроде того. Николай… Николай… как же его… Уваров, кажется. Все его Колясиком зовут. Он, кстати, недалеко от Лапиных живет. И на рынке следом за ними тащился, он издалека чует, где какая возможность выпить подвернется. А где шашлыки — там, сами понимаете…

— Вы полагаете, Лапины на пикник ехать собирались?

— Зачем им ехать? У них дом свой, с садом, там и беседка, и мангал. Кстати, сад на овраг выходит, а там местные алкаши в хорошую погоду кучкуются, и Колясик с ними частенько сидит.

— Хорошо, пусть мне этого Колясика представят в наличии… А Стас, говорите, тоже на рынке проходил? Он Лапиных с гостями видел?

— Видел, он со своей рядом тащился. У нас по воскресеньям рынок — никакого клуба не нужно, всех встретишь, кого надо и не надо.

— Ладно… А еще, кроме Стаса, был у Анны кто-нибудь?

— Был, но это темная история. Мне кажется, вам в этом направлении надо покопать! Я об этом мало что знаю, да никто не знает. Мать Анина, разве что, и — вот, папаша ее! Я уже говорила, он от них давно ушел, лет десять назад — ну, знаете, как бывает. Уехал в Москву на заработки, там и нашел себе бабу, то есть женщину, а она его и перетянула к себе, заставила развестись. Так о чем я?

— Вы сказали, что это темная история.

— Да-да, как раз такая. Аня после школы поступила куда-то по музыке, в Москве. Это уже после того, как Стаса женили. А вот тут я вам ничего определенного сказать не могу, честно, но слухи ходили, будто в то время у нее появился какой-то парень.

— Отчего так таинственно?

— Парень какой-то крутой, всех вокруг нее разогнал, никого к ней не подпускал, а она вроде его боялась до жути. Вот тогда Витя на ней и женился.

— А причем здесь Виктор?

— Он при ней всегда вроде защитника, как старший брат, понимаете… Она ведь всегда заметная, и он тоже.

— Не очень понимаю.

— Витя Лапин в два метра ростом вымахал еще в классе десятом, в баскетбол играл, в городе его все знали. А Аня — живая куколка Барби, и жили они почти по соседству. Он ее и опекал, чтобы никто не приставал, не трогал.

— И когда у них роман со Стасом, тоже?

— Да, хоть Витя тогда в университет поступил. Но он домой часто приезжал, а его родители через две улицы живут. Они втроем иногда гуляли, катались на роликах, на велосипедах… Аня к Виктору как к брату относилась, это точно.

— А он к ней?

— Да кто его знает. Раз женился — значит, не по-братски. Вам об этом с родителями бы поговорить, только не с Витькиными. Они невестку не очень-то любят, больше терпят, а после того, как Витю арестовали, такого наговорят…

— Понятно… Так вы, Кристина, не верите, что Виктор Лапин виновен?

— Не верю. Он такой… Если бы меня спросили, кто это мог сделать, я бы скорее на француженку эту подумала. А что? О ней толком ничего не известно. Может, у нее роман был с этим Оливье — вот имечко-то — может, это она его приревновала. По голове стукнуть «твердым тупым предметом» — это и женщина сможет.

— Вы в курсе результатов экспертизы?

— Да ладно вам, чем еще по голове стукают? Так, говорят, кровью и залился, этот француз бедный. Жалко, такой парень симпатичный… У этой Моник какие-то причины могли быть, а тут в Россию приехали — они же, иностранцы, до сих пор думают, что у нас медведи по улицам ходят. И мафия всем заправляет, и полиция у нас купленная! И можно убивать безнаказанно, и концы в воду! Нет, правда!

— Успокойтесь, Кристина. Спасибо вам за откровенность.

Январь 1798 года, имение Щелыгино

Алексей Афанасьевич Тиличеев успел соскучиться, дожидаясь в возке. Он выбрался наружу и ходил рядом с лошадьми, которые время от времени переминались с ноги на ногу и поматывали гривой над зимней упряжью. Кучер дремал, завернувшись едва не с головой в бараний тулуп. Завидев щуплую фигурку Мордюкова, хозяин возка ткнул кучера в бок и торопливо протянул руку навстречу своему компаньону.

— Передал — выдохнул тот главную новость вместе с морозным паром. — В собственные руки передал. Прокрался, как нашкодивший кот, и поскребся в дверь. Она поначалу и говорить не хотела, думала, что я от Берко-Берковича посланец. Потом в замочную скважину выглянула… На ключ ее запирают, бедняжку. Но я письмецо ваше под дверь уловчился просунуть, и просьбицу на словах передал, чтобы она завтра попросилась гулять по двору. Вот вам и случай уже въяве повторить, что в цедулке своей написали, и уж теперь на романические эпитеты не скупитесь, мой вам совет.

Компаньоны забрались в нахолодавший возок; старичок покопошился, устраиваясь, затем вопросительно повернулся к Тиличееву:

— А что ж дальше? То, что вы Софьюшке приглянуться можете, в том я и не сомневался, без этого и разговор не стал бы затевать. Справитесь ли с самой Марьей Спиридоновной? Она и в обыденной жизни особа себе на уме, а уж коли дело до спасения сынка любимого касаемо — ждите хотя и бескровной, но битвы. Добро бы с противником равной силы, я имею в виду особ мужеского пола. С дамами состязаться еще тяжче, уж поверьте моему немалому опыту. Начнет госпожа Щелыгина уходить от прямого разговора, на вертижи в голове ссылаясь, или же вот! На рюматизмы; они у нее по всему телу, должно быть, разбросаны, и когда дело в неугодную для ней сторону поворачивается, тут-то они и вылезают, как по мановению руки.

— С этакими дамскими штуками я справлюсь, не беспокойтесь. В дипломатии тоже от дам в известном возрасте немало зависит, и с ними я поднаторел тягаться. Вы не забывайте, Степан Матвеевич, что наша задачка из себя фигуру не треугольную представляет, а по меньшей мере четвероугольник — сама Софья, ее тетушка, предполагаемый женишок и ваш покорный слуга. Этот господин с двуспальной фамилией представляется противником серьезным — у него мошна, по всем слухам, тугая, и он любые языки засеребрить может. Мне с моими скромными капиталами с ним тягаться не с руки. Нет ли какого иного способа сего противника поколебать?

Старичок посопел, помолчал и заговорил вполголоса, хоть ни одна живая душа их разговор слышать не могла:

— Как не быть… Люди известного сорта своих целей добиваются всеми возможными, а порой и невозможными действиями. Со стороны их зацепить трудно, но я, как стряпчий, многих тайн хранитель… В бумагах господина Берко-Берковича немало шероховатостей имеется, за которые в известных случаях власти могли бы зацепиться при желании. Но!.. — он поднял торжественно сухой суставчатый палец — главное слово здесь — при желании. А сей господин с властями на короткой ноге, щедр и на подарки, и на приглашения, и на развлечения. Так что путь через нелады в бумагах непростительно долог, ибо временем мы с вами, любезный господин Тиличеев, не располагаем вовсе. Придется нам взять на вооружение только глухую молву, но молву крайне опасную. Я и раньше задумывался, отчего это в нашем уезде люди именитые и состоятельные отдают Богу душу аккурат в то время, когда их родственники или свойственники в тугой переплет попадают.

— И давно это вы заметили? — с интересом перебил его Тиличеев. — Не забывайте, я здесь человек хоть и не новый, но уехал отсюда еще в молодые годы и с тех пор наведывался только изредка. Да-да… — он задумался — припоминаю немало смертей, которые меня удивили. Иной раз целые семьи в короткие сроки словно косой выкашивало.

— Ах, как верно вы изволили высказаться! — с жаром подхватил стряпчий. — В прежние времена тоже такое случалось, вот, хоть бы и ваше, прошу прощения, семейство в пример привести. Ваш батюшка, ваша матушка, а потом и его вторая супруга, мачеха ваша, я позабыл, сколь деточек у них было — не то трое, не то уж четверо — в какие-то годик-другой преставились один за другим. Да ведь вы тогда еще совсем юным были, едва из отроческих штанишек выросли, да и жили-то не здесь. Ох, простите, Алексей Афанасьевич! Глупость я сболтнул, не принимайте на свой счет. То все дела хоть и грустные, но вполне обыденные — деточек до года едва ли половина доживает, и роженицы почасту мрут родами или после, в горячке родильной, число вдовцов умножая многократно. Нет, здесь совсем другая картина вырисовывается. Позвольте напомнить, за счет чего у этого приезжего господина имение-то округлилось, я вам давеча рассказывал. Он уж дважды вдовец, и жены у него умирали скоропостижно, и вовсе не при родах. А у второй супруги, старой девицы, всю семью вот так-то в одночасье на погост свезли: оба брата, бравые военные, и отец с матерью вскоре за ними приказали долго жить.

— Так вы полагаете?.. — задумчиво заметил Тиличеев. — Хм… оно, конечно, заманчиво его таковым образом припугнуть, но не отмахнется ли? В Европе тоже немало похожего случается в последнее время — то ли поветрие такое пошло, то ли из-за войн и революций цена человеческой жизни упала многократно. Вот, к примеру, в Вене про отравления шепчутся в каждой кофейне, кого только не называют. Даже, говорят, один знаменитый композитор в припадке безумия признался в отравлении собрата по профессии, хотя и бедного, но божественным талантом наделенного. Но до Вены отсюда далековато!

— Всё так, всё так… — покивал головой Мордюков — однако попробуйте как бы невзначай при господине Берко-Берковиче упомянуть про знаменитый яд Елисея Бомелия. Как, вы про него не слыхали? Давненько, значит, вы у нас не бывали! Лекарь Бомелий, как говорили потом, чернокнижник и алхимик, за то и казнен был. При Иване Грозном из Англии въехал, придворным лекарем стал и одно время большую силу имел. Сказывали, будто умел он такие удивительные яды составлять, что человек, их принимая, умирал, похоронен был по всем обрядам, а через известное время воскресал из мертвых.

— Эко вы, уважаемый, загнули! Что ж он, Бомелий ваш, чудеса господни в силах творить был, что ли?

— Погодите, не перебивайте меня, Алексей Афанасьевич! И ничего я не придумываю… В те времена, тому уж с лишком двести лет, такой ужас и морок люди переживали, что до сих пор помнят, и из уст в уста передают. Целые роды боярские до единого истреблялись, не щадили ни старых, ни малых, а вместе с ними, как водится, и всю челядь. Нигде спасения не находили, вот и искали его в могиле.

— Да как же это может быть?

— А вот как! — старичок вовсе близко присунулся к хозяину возка, и заговорил совсем тихо, почти касаясь своим подбородком мехового воротника Тиличеева. — А больше и скрыться негде! Живого завсегда найдут и достанут хоть из-под земли… Опричники с собачьими головами у седла врывались в любой дом, и удержу им никакого не встречалось! Вот и покупали богатые люди то зелье у царского лекаря за огромные деньги. Выпьют и вскоре становятся как бы мертвыми, их на погост снесут и в могилке зароют, как положено, крест сверху поставят. Ан верные люди через малое время обмершего достанут, и в чувство приведут. Конечно, страшно на такое идти, почитай, живым в гроб ложиться, но еще страшнее государев гнев на себе испытать. А так — помер, и взятки гладки, и самого разыскивать не станут, и родню в покое оставят. Даже и того чуднее происходило — иного человека прилюдно казнили, а он вскоре живым мог оказаться. Но, конечно, это ежели через повешение — задумчиво уточнил старичок — когда голова с плеч, тут никакое зелье уже помочь не могло.

— Сказки какие-то! — пожал плечами Тиличеев. — И к чему тогда подозрительные смерти у нас в уезде? Они-то как раз помирают безвозвратно, все эти неудобные жены и лишние братья!

— А также постылые мужья и даже кое-кто из соперников по судебным тяжбам — согласился Мордюков, кивая и немного отодвигаясь от собеседника. — То знаменитое зелье, должно быть, больно трудно в изготовлении, а вот просто отраву надежную кто-то очень успешно у нас в округе составляет… Как я ни пытался прознать, кто такими делами промышляет — ни на шаг не продвинулся. Ходят только слухи, что по прописям этого самого Бомелия отравное зелье готовится, и все…

Собеседники замолчали, слушая скрип полозьев. Когда на развилке возок поворотил к деревеньке Мордюкова, как кучеру загодя велели, первым заговорил Тиличеев:

— Простите, что с таким недоверием поначалу к словам вашим отнесся, Степан Матвеевич… Предания про волшебные зелья по свету столетиями ходят. Я не единожды представление на театре смотрел про молодых любовников из Вероны, они похожим зельем воспользоваться пытались, но там все плохо закончилось. Но здесь-то такому поверию откуда взяться?

— Однако подозрительных смертей за последнее время столько стало, сколько я за всю свою прошлую жизнь припомнить не могу. И слухи, опять же… Так что не забудьте при господине Берко-Берковиче разговор в эту колею повернуть, а ну как поможет это нам с вами в нашем благородном деле…

Август 201… года, Москва

Из беседы со Станиславом Терехиным

— Вы мне можете по-человечески сказать, что вам от меня надо?

— Очень хорошее определение! Именно по-человечески. Ответьте мне на несколько вопросов, и мы благополучно расстанемся.

Стас нервно пожал плечами, отвернулся к панорамному окну во всю стену. С одной из высоток Москва-сити открывался такой вид на город, которого представителю следственного комитета наблюдать раньше не приходилось.

— Странные у вас вопросы… — Стас качнулся во вращающемся офисном кресле.

— Почему же странные? Я спрашиваю вас о вашей же собственной жизни. Кто еще может на них ответить? Имеется серьезная причина, из-за которой я к вам обращаюсь. Причина эта вам известна.

— Да я-то здесь при чем? — Стас едва не сорвался с кресла, но бросил взгляд на камеру слежения под потолком и сдержался. — Все, о чем вы спрашиваете, давным-давно закончилось, прошло, нет ничего, понимаете?!

— Хорошо. Тогда скажите мне следующее: когда вы в последний раз видели Анну Лапину?

— Я ее не видел.

— Станислав, вы ведете себя неумно. Вас встречали на городском рынке в Никольске в воскресенье.

— Да не смотрел я на нее! Просто проходили рядом, даже здороваться не пришлось… Они там чему-то смеялись, в мою сторону никто не повернулся, и слава Богу.

— Значит, вы их все-таки видели?

— Да, да! Витьку видел, иностранцев этих… Парень этот смуглый что-то по-русски пытался сказать, получилось невпопад, в общем, всем было весело. А на Аню я старюсь не смотреть.

— Ну, вот вы на один вопрос и ответили. Теперь другой: где вы были в момент убийства гражданина Франции Оливье Антуана…

— Черт знает что! — Станислав резко развернулся, повернувшись к собеседнику, и отчеканил сквозь зубы. — Какое мне дело!.. Какое мне дело до ваших… До ваших служебных игр! И так понятно — убийство иностранного гражданина, вас прислали местной полиции на подмогу, как же — событие губернского масштаба! Неужели у вас так туго с подозреваемыми, что и меня притянуть собираетесь? Да, я знаю, что этот француз убит — все новостные каналы об убийстве трубят, знаю, когда это произошло. Знаю, что Виктора Лапина арестовали.

— В новостях не сообщали имя задержанного.

— Можно подумать, нормальные люди новости из телевизора узнают. Как будто нет ни твитта, ни блогов, ни… Даже если бы я не хотел, все равно был бы в курсе всех подробностей. Нет, не так — я и не хочу, а все равно в курсе.

— Понятно — миролюбиво кивнул представитель.

— Ничего вам не понятно — не успокаиваясь, бросил Стас. — Ерундой по старинке занимаетесь — заявились ко мне лично дурацкие вопросы задавать — где был, когда… Как будто у вас нет возможностей каждую минуту моего времени отследить. Вон оно, око всевидящее… — кивнул он на камеру наблюдения. — Да на входе такие же, и на парковке, и по всему пути домой, и при входе в подъезд, и в лифте, и на этаже, где живу… Вся жизнь под колпаком, как у муравья на стеклянном столе — вид сверху, вид снизу… На работе с бродилкой не расстаюсь — показал он электронный ключ на шнуре, надетом через голову. — Без нее и в сортир не попадешь… И все отслеживается!

— Другими словами, вы утверждаете, что в момент убийства Оливье де Фезензака вы находились в другом месте? — тем же ровным тоном подытожил представитель следственного комитета.

— Утверждаю… Что мне еще остается… — остывая, пожал плечами Стас. — В тот день у нас была авральная работа. Начальство распорядилось выдать кредит одному из VIP — клиентов, а это делается в течение суток. Так что все, кто занимается технической стороной — кредитники, юристы, безопасники — были вызваны на работу и оставались до упора, пока не оформили все документы. Можете удостовериться, везде это зафиксировано. Так что домой я добрался поздно, уже после двенадцати.

— Пробки? — вежливо осведомился представитель.

— Опять проверяете? Нет, пробки в это время уже рассосались. Пришлось постоять немного на Аминьевском шоссе — там строится новая развязка, но недолго. Да вы сами прикиньте — как я мог успеть добраться до Никольска, а потом домой? Это же совсем в другую сторону. И потом… Никакое око всевидящее с моей женой не сравнится. Она все мои передвижения отслеживает, у нее установлено такое приложение и на планшете, и в телефоне. Там и посмотрите, если еще не оставили намерения побольше обо мне разузнать.

— Спасибо за совет. Непременно воспользуемся — непроницаемо улыбнулся представитель. — И последний вопрос: что вам известно о мужчине, с которым, как утверждают некоторые источники, у Анны имелись отношения до ее свадьбы с Виктором Лапиным?

— Я действительно об этом ничего не знаю. После того, как я… как мне пришлось… в общем, после того, как мы с Аней расстались, я пытаюсь ничего о ней не узнавать. Но не получается. Какие-то сведения все равно выплывают, у нас ведь много общих знакомых. То одни фото выложат, где она есть, то другие… Сама она в сеть редко выходит, но все равно знаю, как и где она училась, когда замуж вышла. Не ожидал только, что это будет Виктор. Они ведь знали друг друга с самого детства, и поверьте, никаких романтических отношений между ними и не намечалось. То, что у нее кто-то был после меня — это само собой… Нет, не так.

Стас решительно поднял голову, твердо взглянул на представителя следственного комитета.

— Витька очень хороший мужик, и я не верю, что он мог кого-то убить. Я действительно мало знаю о том парне, который у Ани был до того, как они с Виктором поженились. Но для меня это… как будто в воздухе носится. Кто-то что-то скажет, намекнет, а для меня словно еще один пазл в общую картину укладывается. Я непонятно говорю?

— Отчего же… — вежливо наклонил голову следователь.

— Я не смогу вам точно указать, откуда эти сведения, но уверен, что в то время Ане не давал проходу парень, связанный с криминалом. Причем не просто судимый или что-то в этом роде. Он входил в круг Барсукова, того самого, известного. Репортажи с судебного процесса крутили во всех новостях несколько недель подряд.

— Барсукова арестовали около трех лет назад. Дело получилось громкое — проронил следователь.

— Получается, Аня с Виктором поженились как раз тогда. Не знаю, совпадение это или нет, но по времени все сходится.

— Благодарю вас, Станислав. Вы нам очень помогли. И… все-таки случилось так, как вы заметили в самом начале нашего разговора — я по-человечески вас спросил, и, в конце концов, вы именно так мне ответили. И все стало на свои места. Как вы думаете, кто может знать о том времени больше, чем вы?

— Мало ли… Подруга какая-нибудь, но я их никого не знаю. Или нет, лучше к матери Аниной обратитесь, если ее еще не расспрашивали. И отец, хоть он с ними давно не живет, пытался тогда помочь.

— Вот как? Откуда же вы это знаете?

Станислав неопределенно пожал плечами:

— Да так… В воздухе носилось.

Январь 1798 года, имение Щелыгино

— Что же это вы, любезный Алексей Афанасьевич, заставляете себя ожидать? — полковница Щелыгина к гостю мелкими шажками выбежала, незаметно ленты на чепце расправить пытаясь.

— Позвольте заметить, уважаемая Марья Спиридоновна, что ваши упреки мною не заслужены. И двух дней не прошло, как я снова рад побывать у вас, приехал запросто, как вы приглашать меня изволили — Тиличеев вежливо склонился над ручкой хозяйки.

— Ах, сударь, лукавить нехорошо! — погрозила пальчиком полковница как бы в шутку, но глядела настороженно. — Я вовсе не о том вам пеняю… Подхожу случайно к окну — и что вижу? Мой желанный гость в дом не заходит, а по двору слоны слоняет. Посылаю прислугу узнать — на тебе! Сказывают, битый час как приехавши, а докладывать о себе не приказывают. Ежели бы не послала за вами, так и уехали!

— Ну что вы, как я мог не засвидетельствовать свое почтение… Вообразите, Марья Спиридоновна, заезжаю к вам во двор, и велю кучеру круг сделать — у моего возка выход на другую сторону сделан, а хотелось прямо на ступени взойти, на снег не наступая. И вижу преогромное сооружение, прямо пирамиду египетскую из снега. Дай, думаю, осмотрю, что за диво такое…

Тиличеев под локоток подвел хозяйку к креслу, усадил в него, сам остался подле стоять.

— Дворник тут случился — его спросил, «Горка катальная», сказывал. Должен же я был со всех сторон сие чудо осмотреть. С размахом вы Святки провели, должно быть! И санки рядом нашлись, вот я и решил отрочество вспомнить — каюсь, не удержался.

— А мне помстилось, будто вы не один с горки в санях скатывались — подозрительно покосилась на него полковница.

— Что вы, любезная Марья Спиридоновна! Вы еще далеко не в тех летах, когда зрение отказывать начинает. Совершенно верно заметить изволили, не один. Рядом прогуливалась некая девица, назвалась вашею племянницей. К стыду своему, я не припомню, чтобы давеча вы про нее упоминали. И среди гостей ее не было видно. Или я ошибаюсь?

Полковница рывком раскрыла веер, несколько раз махнула, освежая побагровевшее лицо:

— Нет, сударь, вы не ошибаетесь. Моя племянница, дочь покойного брата, в моем доме живет. А к гостям не выходит по причине болезни.

— Вот как? — притворно изумился Тиличеев. — Как же вы ее тогда по морозу прогуливаться отпустили?

— Уж не знаю, чего вам эта вздорная девица наплести успела, но в последние дни она больной сказывалась, и к гостям выходить не желала. Не в моих правилах жаловаться на судьбу, но моя племянница — это сущее наказание господне. Уж до чего ломлива, и горда сверх всякой меры — не иначе в матушку пошла покойную, та такова же была. Все у нее не так, как у добрых людей заведено… Вообразите, начиталась книжек про естественную жизнь на природе, этого Жан — Жака… как бишь его?

— Руссо[1] — вежливо подсказал Тиличеев, склонив голову от внимания.

— Благодарю, сударь… Именно тот возмутитель! Еще ее матушка из рук сию книжонку не выпускала. О чем бишь я? Да, начиталась, и чудит теперь без удержу. Давеча едва к гостям не заявилась в самом, что ни на есть, затрапезном виде, и коса спущена, как у простой девки! Не увидь я и не пресеки, позору случилось бы на всю округу. Воля ваша, любезнейший Алексей Афанасьевич, все, кто со мной хоть немного знаком, скажут в один голос, что я не имею ни малейшей склонности к преувеличению. Но… иной раз, на эту девицу глядючи, и засомневаешься — а все ли у нее с головой в порядке? Не будь она родная мне по крови, ни за что не стала бы ее в доме держать. Но ради памяти моего брата, приходится на себе сей тяжкий груз влачить. Знаете ли, иной раз и призадумаешься — не вредит ли ее присутствие моей Полиньке… Девицы восприимчивы, и к хорошему, и, не дай Господь, к дурному… А вот и она, радость моя! Поди к нам, Poline!

Полинька, нарядная, как райская птичка, сияя улыбкой, склонилась перед гостем в реверансе. Повинуясь милостивому кивку матери, присела здесь же в гостиной, толстый альбом на столике неспешно перелистывая.

— Нехорошо излишне дочь расхваливать, но при такой разнице между кузинами сие себе позволить можно — шепнула Марья Спиридоновна, потянувшись поближе к уху гостя. — Poline, душенька, ты пришла музыкой позаниматься? Так садись, милая, не стесняйся. Алексей Афанасьевич человек тонкий, и музыку любит.

Полинька к роялю направилась, но пока она устраивалась, вошел степенный пудреный лакей и произнес звучным басом:

— Господин Берко-Беркович!

Марья Спиридоновна навстречу новому гостю ручками всплеснула:

— Семен Порфирьевич, голубчик, что это вы так? Прежде без доклада входили, запросто, как домашний человек, отчего же нынче церемонии развели?

— Так ведь гость у вас, любезная хозяюшка… Он человек у нас новый, к тому же, слышно, к заграницам привык, к деликатному обращению. Вдруг ему наша простота претит?

В гостиную с этими речами вкатился на коротких ножках румяный толстячок в туго обтянутом кафтане, и сел подле полковницы, успев на лету сочно причмокнуть над ее ручкой. Севши, круглыми ладонками провел по толстеньким и тоже обтянутым ляжкам, и тут же вскочил, мелкими шажками перебежав к роялю.

— Полинька Михайловна, красавица наша, не чаял таково рано застать! Эй, как тебя? — кликнул он лакея — у меня там в шубе, в рукаве за отворотом, сверток. Неси сюда!

— Балуете вы мою девочку, Семен Порфирьевич! — расплылась в улыбке Марья Спиридоновна. — Не иначе снова конфектами одариваете. Совсем из Poline лакомку сделаете! Доктора в один голос уверяют, что много сладкого кушать вредно.

— Если докторов слушать, то и жить не полезно для здоровья! Или иначе говоря — и жить не захочешь, ежели по докторальным предписаниям всегда поступать. Я других взглядов придерживаюсь — и вот! — развел руками румяногубый толстячок. — Шестой уж десяток разменял, а вкуса к жизни не утратил.

Лакей почтительно поднес гостю несколько плотных листов, скрученных в трубку, перевязанную лентой. Берко-Беркович принял их и тут же положил на рояль рядом с пюпитром. Полинька, все так же лучезарно улыбаясь, подхватила свиток и одним движением распустила атласную ленту, заглянув внутрь. Тиличеев, чуть прищурившись, краем глаза успел заметить, что на толстой бумаге помещались раскрашенные гравюры или иные рисунки. Пока маменька приподнималась, опираясь на ручки кресла, дочь успела со смехом выбежать из гостиной залы, уже с порога весело и заговорщически покивав толстячку.

— Ох, наказать бы вас обоих за этакие секреты! — притворно-строго погрозила пальцем хозяйка дома Берко-Берковичу. — Непременно погляжу, что такое вы моей дочери привозите.

— Развлечение самого невинного свойства, будьте благонадежны! — согнулся гость в поклоне. — А я краем уха прослышал, что нынче Софья Андреевна прогуляться выходили. Неужто болезнь ее прекратилась и можно надеяться вскоре ее увидеть?

Марья Спиридоновна выпрямилась с решительным видом и произнесла озабоченно:

— Придется мне самой к племяннице наведаться. Будьте добры, любезнейший Семен Порфирьевич, займите беседой нашего дорогого гостя. Господин Тиличеев, я оставляю вас ненадолго.

Оба гостя проводили поклонами хозяйку, и повернулись друг к другу, едва ли не в первый раз глядя глаза в глаза. Нарушил короткое молчание Берко-Беркович:

— Вы, должно быть, чрезвычайно по жизни удачливы, сударь. Я уже несколько дней не имею возможности ни видеть, ни тем более разговаривать с Софьей Андреевной. Вы же, едва появившись, сумели и то, и другое, да еще и без посторонних ушей.

— А вы, уважаемый господин Берко-Беркович, смею предположить, имеете немалый вес в этом доме, если узнаете все новости едва ли не с порога.

— Верно изволили заметить, сударь, в этом доме со мной считаются… Однако невежливо не отвечать на прямой вопрос — с нажимом произнес кругленький господин, заметно багровея.

— Я отвечу вам хотя бы из уважения к вашим преклонным летам, коих вы не скрываете. — Тиличеев выдержал взгляд своего собеседника с непроницаемым видом. — Мы с Софьей Андреевной сегодня совершенно случайно встретились нынче во дворе. Но она, должно быть, настолько в отчаянии находится, что мне, почти незнакомому человеку, успела посетовать на свою участь. Вообразите, эту бедную девицу, к тому же сироту, принуждают идти замуж за человека, который ей совсем не по сердцу.

— Похоже, сударь, вы о современных девицах имеете представление умозрительное и неверное. А может быть, вы и вовсе идеалист? Представьте мне хоть одно достойное внимания возражение, отчего ваш покорный слуга не годится в мужья сей нравной барышне. Скажете, стар? Не так много молодых годами найдется, кто такими же возможностями хорошо пожить обладает, как без ложной скромности могу я про себя заметить.

— Возможностей у вас хватает, я заметил. И указывать, как вам надлежит жить на белом свете, полагаю, никто не возьмет на себя смелость. Но не кажется ли вам, уважаемый господин Берко-Беркович, что при сватовстве желательно в первую голову иметь согласие той особы, на которой имеете намерение жениться?

— В России, сударь, судьбой молодых девиц занимаются родители, а при отсутствии оных родственники или опекуны. Вот их полных согласием я и заручился. Не вижу ни малейшего смысла в том, чтобы в таких важных делах поступать иначе. Или в Европе нынче другие обычаи заведены?

Тиличеев невольно запнулся, досадуя на себя за то, что дал противнику увести разговор в иное русло. Невольную паузу прервала Poline, неслышно впорхнув в залу на гладких подошвах атласных башмачков. Она весело улыбнулась гостям, а Берко-Берковичу еще и состроила милую забавную гримаску, мимоходом достав из-под шарфа, покрывающего ее точеные плечики, небольшую книжку in oktavo, довольно потертую. Она ловко всунула ее в руки старшему из гостей, и убежала, кокетливо присев в книксене на прощанье. Берко-Беркович проводил ее слегка прищуренными глазками, и коротким движением запрятал книжку между собой и боковиной кресла.

— Ежели говорить об европейских нравах и обычаях, то они зачастую доходят не из тех, что пользуются почтением и уважением… Вижу, вы с Полиной Михайловной на короткой ноге и вовсю занимаетесь ее просвещением и дальнейшим образованием.

— Вы разве осудите нас за это? Мы с Poline друзья, а ваш покорный слуга по счастью имеет возможность выписывать занимательные новинки из разных областей изящных искусств.

— Согласен, жанр вы избрали самый, что ни на есть, занимательный. Насколько могу судить по обложке, это книжонка из тех, что весьма большим спросом пользуется среди мужчин. Да-да, я не ошибся! — с некоторым злорадством уточнил Тиличеев, когда его собеседник невольно пошевелился, упрятывая книжку поглубже в кресла. — Так и есть! Знаменитая «Софа», вещица не новая, принадлежит перу Кребийона-младшего, среди любителей сладострастного чтения пользуется заслуженным вниманием. И гравюрки, что вы Полине Михайловне передали, насколько я мог краем глаза ухватить, тоже приапического[2] содержания. Не самое обычное чтение и зрелище для невинной девицы, вы не находите?

— А вы, Алексей Афанасьевич, как я погляжу, тоже немалый опыт в таковых делах имеете, раз с одного взгляда узнать изволили. Это вам для вашей дипломатической службы надобно, или же для собственного употребления? — несколько ядовито, но спокойно отозвался Берко-Беркович.

— В дипломатии никогда не знаешь, что может пригодиться — вполне серьезно ответствовал ему Тиличеев. — И для достижения своих целей в любом обществе и в любых местах бывать доводилось. А вот госпожа Щелыгина немало удивится, коли узнает, какими игривыми вещицами вы ее дочь втихомолку развлекаете. Прямо-таки развращаете, как она, возможно, подумает.

— Ай, бросьте — поморщился Берко-Беркович, да еще и короткопалой ручкой небрежно махнул, сверкнув перстнями. — Ерунда это все, коли дальше воображения не идет, дым и пустота. Не хотела бы — не брала. Или вы на нее виды серьезные имеете? То-то Марья Спиридоновна перед вами выстилается — за ней такого обычая прежде не наблюдалось. Тогда отчего так печься изволите о сироте этой, племяннице? У нас с госпожой полковницей все уж давно условлено, дело только за официальным сватовством. И лучше вашего покорного слуги — он с легкой издевкой наклонил круглую голову — суженого для барышни Мерцановой в здешних местах не найти.

— Не слишком ли вы самоуверенны, сударь? — чувствуя, как непроизвольно стискиваются кулаки, проговорил Тиличеев. — А ежели у меня другие соображения по поводу счастия Софьи Андреевны? А ежели я смогу убедить Марью Спиридоновну, что ее племяннице смогу быть лучшим мужем, нежели вы, милостивый государь?

— Хм, однако, как проняло вас… В любви, как и в карточной игре, фортуна берет сторону того, кто хладнокровнее… Не горячитесь, молодой человек. Вы в доме всего лишь во второй раз, и никоим образом не посвящены во все обстоятельства, кои управляют действиями госпожи Щелыгиной. Открывать же их я пред вами не намерен, так как тайны это не мои, и в вашей способности к разумным поступкам я пока, прошу прощения, не уверен.

— Тайны Марьи Спиридоновны — секрет Полишинеля, и в том, что она старается спасти любимого сынка от грядущей беды, дурного ничего нет. Вот только способы она для этого избирает некрасивые. Нельзя топтать чужую судьбу, хоть бы и с самыми благими намерениями.

— Однако вы неплохо осведомлены, как я погляжу… — задумчиво протянул Берко-Беркович, глядя на своего собеседника снизу вверх. — Интересно бы знать, кто же это так расстарался… Неужто сама девица оказалась такой словоохотливой? И когда это она успела? Должно быть, пока на санках с горки скатывались — сощурился он.

— Представьте, кое-что успела — стараясь говорить спокойно, ответил Тиличеев. — Я действительно только второй раз в доме госпожи Щелыгиной, но приехал в родные места неспроста. Я… я исполняю секретную миссию, сударь — он постарался твердо посмотреть в глаза своему сопернику. — И сведения о том, что происходит в здешней губернии, получил загодя и из верного источника.

— Ого! — сказал, не скрывая удивления толстячок, перевалившись в кресле и попытавшись набросить одну ножку на другую. — Это что же, сынок Марьи Спиридоновны так крепко нашалил, что им в иностранной коллегии заинтересовались? А как же государев гнев, к вашей персоне обращенный?

— Не присылать же сюда чиновника, с судебными инстанциями связанного — вдохновенно продолжил Тиличеев. — А гнев его величества Павла Петровича, как всегда, на благо отечеству служит. Пока я в родные места формально сослан, имею поручение кой-какие обстоятельства разъяснить. И сынок Марьи Спиридоновны со всеми своими гвардейскими прегрешениями здесь не у места.

Глубоко вздохнув, чтобы унять волнение, Тиличеев негромко сказал, слегка склонив голову и глядя на сидящего толстячка как можно внушительнее:

— До известных кругов дошли сведения, что в нашем уезде в последнее время слишком много наблюдается неожиданных смертей среди лиц обоего пола, неплохим достатком обладающих и к дворянскому сословию принадлежащих.

Помолчал значительно и продолжил, склонившись к самому уху собеседника, наблюдая за его гладким, круглощеким лицом:

— И главное мое поручение — выяснить, откуда идут и отчего так упорно держатся слухи про некое отравное зелье Елисея Бомелия.

Сказал — и сам поразился, какой густой багровостью залились тугие щеки соперника. Тот слегка оттянул плотно повязанный шейный платок, стараясь не смотреть на Тиличеева. Но торжествовать победу было рано — это Алексей Афанасьевич понял, как только Берко-Беркович заговорил:

— Значит, вас, милостивый государь, прислали старинные сказки собирать… Что ж, для чиновника не у дел и такое занятие в радость — позволит не скучать, пока в его судьбе перемены не наметятся. Любой хоть мало-мальски читавший из истории человек скажет вам, что времена Локусты[3] и семейства Борджиев[4] давно миновали. Кого это вы упомянуть изволили? Елисея Бомелия? Если не ошибаюсь, он служил придворным лекарем у Иоанна Грозного? Надули вас, батенька. Никакое отравное зелье, как вы изволили выразиться, двести лет не сохраняется, ибо силу теряет. Им и таракана не уморить… Э!.. — наконец посмотрел он на своего собеседника — неужто вы на меня намекаете, на мое повторное вдовство? Бросьте, это все сплетни завистников. Не могут мне простить мое состояние и независимый склад натуры. Стало быть, нынче я отравитель? — хохотнул он, вставая. — В прежние разы меня за глаза обвиняли, что я самозванец и живу по подложным документам. А еще… Еще я будто бы делатель фальшивых ассигнаций, и едва ли не беглый каторжник! Готовы ли вы, сударь, дать официальный ход таковым слухам? Чем они хуже тех, коими вы меня позабавить изволили?

— Речь не о вас, сударь — досадуя на себя, ответил Тиличеев. — Я не знаток в апотечном деле, но тоже кое-что помню из естественных наук. Значит, кто-то весьма ловко воспользовался старинными рецептами, и в своих целях ими преступно промышляет.

Берко-Беркович заложил руки за спину, прошелся вокруг овального стола, задумчиво остановился возле окна.

— Однако долгонько Марьи Спиридоновны нет… Не иначе девица вовсе заупрямилась, с тех пор как имела счастие лицезреть вашу привлекательную персону… Как же, прямо-таки рыцарь санс мерси…[5] Или у вас взаимный куп де фудр,[6] как французы говорят? А знаете ли вы, сударь, на каких условиях госпожа Щелыгина свою племянницу мне отдает? Почитай, что вовсе без приданого.

Он снова уселся в кресло и пытливо уставился на собеседника.

— Я согласился оставить в ведении Марьи Спиридоновны все имение, включая ту его часть, что за покойным братом ее, Андреем Мерцановым, значилась, и во владение дочери его Софьи перейти полагалась, как достигнет сия девица совершенных лет или пожелает в замужество выйти. И тогда у госпожи полковницы только малая толика из прежних мерцановских имений останется, поскольку она на сынка обожаемого уйму денег поиздержала, и еще большие траты ей вскоре предстоят. Марья Спиридоновна за племянницей оставила лишь то имение, что в новой Волынской губернии находится и ей от матери покойной досталось. И хоть по бумагам то имение и обширно, и многолюдно, но, думается, тут как в старой поговорке: «На тебе, Боже, что мне негоже». Земли те в забросе не один год стоят, и тамошний управляющий не единожды слезно жаловался, что соседи от того имения изрядные куски поглодали, и надобно не один год судиться, чтобы свое имущество назад вернуть. И доходу от того же нет, и людишки разбегаются, без хозяйской руки.

Так что получается, Софью Андреевну я согласился взять за себя прямо-таки по любови, без всякой выгоды. Ну, что, господин Тиличеев, вы-то согласились бы посвататься к сироте бесприданнице? Теперь-то не передумали?

Август 201… года, Москва

Из разговора с Дмитрием Сергеевичем Иванцовым

— Спасибо вам, что согласились побеседовать не откладывая. Если я не ошибаюсь, вы только что с дороги?

Представитель следственного комитета кивнул на раскрытую сумку и чемодан, стоящие в прихожей, и спрятал удостоверение в нагрудный карман пиджака.

— Да, только что из аэропорта. А как вы догадались, что мы приехали, а не уезжаем? Ах, да, на вещах багажные бирки…

— И ворох рекламы из почтового ящика достали, и вещи начали разбирать. Перед отъездом все выглядит иначе — вежливо сказал следователь. — Мы можем пройти куда-нибудь?

— Извините, пожалуйста. Вы очень быстро доехали, мы едва успели добраться из аэропорта — оправдываясь, Иванцов пропустил гостя в одну из комнат. — Мне даже нечего вам предложить… Или вам все равно нельзя?

— Не беспокойтесь… Главное, что вы готовы побеседовать.

— Еще бы… Так это правда, что Виктор арестован? Неужели его обвиняют в убийстве? А как Аня? Я сейчас пытался дозвониться до нее, но отключен телефон.

— Обвинения против Виктора Лапина достаточно серьезные. Но я хотел бы расспросить вас не столько о вашем зяте, сколько о дочери.

— Господи, только не это! Ее что, тоже подозревают? Вы мне по телефону сказали, что убит какой-то иностранец, я ничего о нем не слышал! Мы только что прилетели с отдыха, а тут такое!

— Успокойтесь, пожалуйста, Дмитрий Сергеевич. Меня интересуют некоторые подробности жизни вашей дочери года три назад или немного раньше.

— Что? Простите, я не сразу сообразил… Так вы думаете, что это как-то связано с этим убийством?

— В любом случае мы должны иметь полную картину — уклончиво проговорил следователь.

— Хорошо… Что вы хотите узнать?

— Года три назад к вам обратилась за помощью ваша бывшая супруга. О чем она вас просила?

— Может быть, вам стоит поговорить об этом с ней самой — неуверенно проговорил Иванцов, зачем-то оглянувшись на дверь. Она стояла незакрыта и издалека слышался шум льющейся воды.

— Все, что мы могли выяснить по телефону, мы уже сделали. Светлана Алексеевна, ваша бывшая жена, сейчас находится далеко, на Крите, и пока приехать не может, хотя очень тревожится за дочь. Она настоятельно рекомендовала обратиться к вам, сказала, что кроме вас никто не знает никаких подробностей.

— Это верно, но… Понимаете, мы ведь давно уже развелись, лет десять. Я… ну, в общем… Это к делу не относится. Но дочь я всегда любил, она у меня красавица и характер замечательный, очень редкое сочетание, вы не находите?.. После того как я перестал платить алименты, мы как-то редко встречались. Жизнь в Москве вся на бегу, вы и сами так живете, наверное… Но года три назад, нет, немного больше, Светлана позвонила мне и попросила встретиться. Сказала, что это связано с Аней, намекнула, что у нее серьезные проблемы.

Если рассказать коротко… Но вы же видели Аню? Трудно вообразить, что она останется без внимания со стороны мужского пола. Так вот, у нее появился поклонник, хотя ему это слово не подходит. В общем, такой парень, которого надо бы обходить десятой дорогой. Он где-то ее увидел, и с тех пор не давал шагу ступить. Он отпугнул всех потенциальных кавалеров. Хуже всего, что при таком складе характера он имел возможности ей реально угрожать.

— Чем угрожать? — перебил следователь.

— Облить серной кислотой, к примеру… И он бы это сделал, можете быть уверены! Едва ли своими руками, но сделал бы обязательно.

— Как его звали?

— Звали его Тимур, фамилия… Фамилия… Я вспомню, непременно, да это не так и важно. Вы сами сможете разыскать его по материалам суда над Барсуковым.

— Барсуковым? Тем самым? Руководителем ОПГ?

— Да, его судили за организацию преступной группировки. Этот Тимур был для Барсукова одним из самых доверенных лиц… — ну, вы сами найдете подходящую формулировку. Когда он познакомился с Аней, то поначалу так и представился, но она ему не поверила — парень как парень, довольно симпатичный, носил ей цветы, приглашал на свидания. Она и встретилась с ним пару раз. А потом стала отказываться — его поступки и кое-какие рассказы ее насторожили. Про это больше Анина мать знает, а я подключился, когда дело зашло далеко.

— Насколько далеко?

— Когда начались прямые угрозы. Тимур требовал, чтобы Аня переехала жить к нему, поджидал после учебы, дежурил возле общежития. Аня несколько раз меняла сим-карты, не выходила за порог в одиночку, но это не помогало. Она обратилась за помощью к матери, но чем мать могла ей помочь? Светлана к тому времени уже работала гувернанткой здесь же, в Москве, жила у своих нанимателей. А угрозы не прекращались, на Аню давили и пугали бесконечно. За ней всегда, куда бы она ни шла, медленно двигалась машина, точнее, машины. То ли этот Тимур менял автомобили, как только заканчивался бензин в баке, то ли имел возможность брать где-то машины на время.

— У Барсукова, помимо прочего, имелся и бизнес по торговле автомобилями — вскользь заметил следователь.

— Да, скорее всего, так и было. Светлана обратилась ко мне, я на время поселил Аню у нас, здесь, в этой квартире. Целый триллер получился с этим переездом — покачал головой Иванцов. — Но Аня пробыла здесь недолго.

— Что, ваша супруга возражала?

— Нет, что вы, Оксана приняла мою дочь вполне радушно, но каким-то образом Тимур… Вспомнил, Коростин его фамилия…

— Правильно, был такой. Среди своих его обычно звали Короста — кивнул следователь.

— Вот именно… так вот, начались угрозы через интернет, он заходил на ее страницы в сети и почту с чужих сайтов, каких только мерзостей не писал! Аня почти не выходила на улицу, подала заявление по месту учебы на академический отпуск, но подозрительные машины стали появляться и возле нашего дома. Каким образом они смогли выследить…

— Нет, ты лучше расскажи, как твоя бывшая спихнула на нас свои проблемы! Она вообще мастерица на такие штуки!

На пороге стояла кругленькая женщина, завернутая в полотенце, и с таким же полотенцем, обмотанном вокруг головы.

— Как можно подставлять посторонних людей под эту бандитскую сволочь! Мы глаз не могли сомкнуть от страха, того и гляди, ворвется кто-нибудь в квартиру! И перед соседями стыдно — так и маячат под окнами подозрительные чужие машины!

— Оксана, успокойся!

Иванцов бросился к разъяренной супруге, расставив длинные руки, не пропуская ее в комнату. Они смотрелись бы довольно комично: высокий, длинноногий муж и низенькая, с пухлыми плечами, покрытыми свежим красноватым загаром, жена, если бы ее глаза не пылали такой ненавистью.

— Оксана, угомонись! Лучше сходи оденься!

Кругленькая Оксана решительно оттолкнула мужа обеими руками и приказала:

— Халат принеси! Он в спальне! — и отвернувшись, застыла в дверях, упрямо сцепив полные руки на груди.

Иванцов скрылся в соседней комнате. Через полминуты он возвратился, неся длинный атласный халат ярко-персикового цвета. Супруга молча накинула его поверх полотенца и уселась в кресло напротив следователя.

— Не знаю, чего вам тут Дима наговорил — она предостерегающе подняла ладонь, направив ее в сторону мужа — но все это из-за матери, из-за Светланы.

— Оксана, что ты несешь! — всплеснул руками Иванцов. — При чем здесь Светлана!

— Да ты сам подумай! Мамаша и свою жизнь устроить не сумела, и дочке такой же сценарий жизненный уготовила.

Оксана произнесла эту, похоже, часто повторяемую фразу, в упор глядя на представителя следственного комитета. Выпалив, она слегка успокоилась и примирительно попросила мужа:

— Дим, сходи на лоджию, я в морозилке котлеты перед отъездом оставила. Вынь размораживаться.

Дмитрий поднялся и пошел из комнаты, ни на кого не глядя.

— Холодильник мы отключили, а морозильная камера полная стоит. Не понимаю хозяек, у которых нет нормальных запасов еды. У меня на все случаи жизни заготовлено… Прямо беда, как стресс — начинаю его заедать! Просто болезнь века! — доверительно сказала она, расправляя на коленях халат.

— А почему вы вините Светлану? — поинтересовался следователь, невозмутимо наблюдая за происходящим в комнате.

— Потому что она сама жизнь, считай, уже прожила по-глупому, и дочь не смогла ничему путному научить — убежденно произнесла Оксана. — Любую ситуацию, если с умом подойти и без штампов, можно себе на пользу обратить.

— К примеру? — склонил набок голову следователь.

— Да уж далеко ходить не надо! Вот прицепился к Ане этот бандит. Хорошего, конечно, мало, но и сидеть дрожать и прятаться — последнее дело.

— И как бы надо поступить?

— Постараться выжать из него все, что можно. Ну, не съел бы он ее! Тем более, к себе жить звал — уже плюс, все не в общаге гнуться. Глядишь, привязался бы покрепче, а там мог и конкурс какой купить, или еще как продвинуть… Футболисты жен своих высовывают, куда ни глянь, а разве можно их рядом с Аней ставить?

— Боюсь, с такого рода людьми связываться — себе дороже. Где сядешь, там и слезешь, если не хуже — негромко возразил следователь. — Многие девушки пытались так действовать, но закончилось все очень плохо. Для них. И потом — ведь этот Тимур был реальный бандит, в тюрьму попал бы рано или поздно, так что…

— Вот и я говорила — с жаром подхватила Оксана — все равно посадят, так с паршивой овцы хоть шерсти клок!

— Ладно — поморщился следователь — сколько пробыла у вас Аня?

— Дайте вспомнить… Дней десять, или нет, меньше… Может, неделю, или дней пять.

— Куда она от вас перебралась?

— Так к этому Виктору, к кому же еще. Она ему позвонила, он тут же и приехал, прямо среди ночи нас поднял. Еще и Диму заставил с ним ехать. Вот вы мужа расспросите, он вам расскажет, как они ночью, на двух машинах следы заметали, от слежки уходили. Прямо ужас! Я глаз до утра не сомкнула!

— И куда же Виктор Аню повез?

— К себе домой, куда ж еще! Подарочек родителям сделал. Они у него пожилые, сын он у них единственный, и на тебе — получите невестку с проблемами. Нет, они Аню с детства знают, живут по соседству, но зато и про сынка какого-то местного шишкаря в курсе, и про то, как тот Аню бросил, а теперь еще и история с бандитом в довесок. Но Виктор никого слушать не стал, поехали они на другой же день заявление в ЗАГС подали.

— Значит, он предложение Ане сделал до того, как начались аресты Барсукова и членов его группы?

— Ну да, и этому Тимуру не до Ани стало. Не представляете, как я этот процесс смотрела! Чуть не по всем каналам в новостях показывали! Какими деньгами ворочали!

— Ясно… А почему вы считаете, что в бедах Ани виновата ее мать?

— Кто ж еще? И почему, кстати, вы ее не расспрашиваете, где она?

— Мать Ани на острове Крит, она пока не может вылететь. Она там находится вместе с детьми своих нанимателей.

— Вот! Что я говорила! Пошла в прислуги, так теперь сама себе не хозяйка, и никакая красота ума не заменит. И ведь Ане такая же участь грозит — профессия та же самая, что у мамаши. Случись чего с мужем, тоже в прислуги идти придется. Да уже ведь случилось! По мне, делать надо то, от чего толк есть, а не пальчиками по пианино бегать.

— Оксана, не говори лишнего! — хмуро бросил ее муж, появившись в комнате.

— Ничего тут лишнего нет, все к делу — возразила Оксана, отворачиваясь от мужа. — Вы, наверное, осуждаете меня, мол, семью разбила, отца у дочери увела? Если разобраться, от этого все выиграли. Дмитрий кто был, пока в Москву не приехал? Хронический безработный с инженерным образованием. А теперь генеральный директор фирмы!

— Оксана… пробормотал Дмитрий, опуская голову.

— Ане хоть алименты приличные достались, я знаю, что говорю — повысила Оксана голос, повернувшись к мужу. — Не все отцы готовы с реального заработка отчисления делать.

— Это никакого отношения не имеет…

— Уж позволь мне судить! И потом: какая умная баба отправит такого красавца одного на заработки? Господин следователь, правду я говорю? Должен нормальный человек последствия своих поступков просчитывать или нет?

— Оксана! — простонал Дмитрий. — Следователю это ни к чему…

— Да не любила она тебя никогда, вот что! Почему же тогда она даже твою фамилию не взяла? Корни свои берегла благородные? И даже дочери свою фамилию передала, а не твою! А я горжусь, что я Иванцова. Значит, я и есть твоя настоящая жена — кивая после каждой фразы, словно кланяясь кому-то или бодаясь, подвела итог Оксана.

— Простите, какая фамилия была до брака у вашей дочери? — негромко поинтересовался следователь у Дмитрия.

— Тиличеева! — выпалила вместо него жена и добавила язвительно, обнаружив некоторое знакомство с русской классикой — Гольтепа дворянская!

Январь 1798 года, имение Щелыгино

Высокие двери распахнулись как от резкого толчка, и в гостиную ворвалась полковница Щелыгина. Судя по цвету лица, она успела наведаться по дороге к себе в покои, но через толстый слой пудры проступали багровые пятна. Довольно грузно рухнув в кресло, она, все еще тяжело дыша, раскрыла веер.

— До чего же люди неблагодарные бывают! — начала она и не стала продолжать, размахивая перьями так, что ленты чепца затрепетали, разлетаясь в стороны. — Семен Порфирьевич, голубчик, вы не примете за обиду, ежели мы с вами несколько отложим беседу? Боюсь, что любезному Алексею Афанасьевичу не интересны наши домашние дела.

— Отчего же, Марья Спиридоновна; господин Тиличеев очень даже горячо интересуется нашими — с нажимом сказал Берко-Беркович, с насмешкой глядя на гостя, — нашими домашними делами. И разговор ему весьма интересен… Вообразите, какая романическая история с ним приключилась: едва вашу племянницу увидал, тотчас же свататься вознамерился. Я верно говорю, Алексей Афанасьевич, или вы со мною шутки шутить изволили?

Госпожа Щелыгина застыла с приоткрытым ртом, уронив злосчастный веер на колени, переводя глаза с одного гостя на другого. Тиличеев решился:

— Такими делами не шутят, Семен Порфирьевич. Уважаемая Марья Спиридоновна! Имею честь просить руки вашей племянницы, Софьи Андреевны Мерцановой.

В гостиной зале воцарилось глубокое молчание. Полковница издала некий горловой звук, будто подавившись, и слабо трепыхнула перьями веера. Берко-Беркович, пряча усмешку, зычно крикнул:

— Эй, кто-нибудь! Воды барыне, да поживей!

Пока над полковницей хлопотали лакей и горничная девушка, соперники так и стояли рядом, внимательно следя друг за другом. Первым нарушил молчание Берко-Беркович, прошептав:

— Выдержали-таки, не стушевались… со мной, почитай, справились, теперь занятно будет поглядеть, как вы с госпожой Щелыгиной силами мериться начнете… Она крепкий орешек, не мне чета; она насмерть за интересы семейства биться станет. Я в уголку посижу, со стороны понаблюдаю.

Тиличеев резко нагнулся к собеседнику, прошептал в ответ:

— Будь моя воля, я бы вам такого развлечения не доставил, да вдруг понадобитесь… Отвечайте твердо: вы и впрямь пошли на попятную? Не станете отказываться, что раздумали жениться на Софье Андреевне?

— С вами раздумаешь — оттопырив и без того толстую нижнюю губу, тихо ответил Берко-Беркович — вы ж во все тяжкие пустились… У меня врагов немало, чего хочешь наговорят, ежели попытаетесь под меня копнуть. А ныне времена серьезные, не до шуток. Бог с ней, с девицей. Той и выгоды от нее, что ребеночка могла бы родить. Наследника мне хочется, годы подошли о старости подумать. На жену надежды мало — может, у ней в голове только и сидит, как бы молодой вдовой остаться. Думай тогда над каждой тарелкой супа — отравлен или нет. Видите, не идет у меня из головы то, что вы про зелье розыск ведете.

— Неужто у вас детей не имеется? — ответно шепнул Тиличеев, пристально за суетой вокруг хозяйки дома наблюдая. — Судя по вашей репутации, у вас недостатка в таких возможностях нет…

— Не в возможностях дело — доверительно проговорил Берко-Беркович. — От распутных баб и дети такие ж родятся. А на что они мне? Нет, о старости надобно загодя беспокоиться. Кажись, отдохнула наша полковница… Вы уж с ней сами, а я тихонько посижу.

Тиличеев и сам увидел, что госпожа Щедыгина оправилась от дурноты и сидела в кресле уже довольно прямо.

— Как себя изволите чувствовать, любезная Марья Спиридоновна? — преувеличенно ласковым тоном осведомился Тиличеев. — Прошу заметить, что вы так и оставили без ответа мое предложение. Принужден буду настаивать на немедленном вашем ответе, ибо время не терпит, ни мое, тем паче, ваше — проговорил он тверже, видя, что полковница от него слабо отмахивается.

— До того ли мне, батюшка… — наконец выдавила она из себя. — Не до амурных дел моей племянницы, хоть я ей и заместо матери… Сын, сын мой, Павел Михайлович, надежда моя и опора, в беду попал! — она вытянула из-под кружевного рукавчика носовой платок и уткнулась в него, зарыдав вполне убедительно.

— Позвольте капелек вам накапать, очень помогают — Тиличеев достал из жилетного кармана темную стклянку и отмерил несколько капель пурпурной жидкости в рюмку с водой, что после ухода прислуги на столике подле хозяйки оставалась. — Нынче это средство в большом ходу, мне его нарочно из Китая привезли.

Он стоял, склонившись над полковницей, внимательно за ней наблюдая. Та посидела, прикрыв глаза, малое время, затем поглядела наверх:

— И верно, как-то легче. Что это за снадобье?

— Я и сам названия не помню, но хвалят его все в один голос. Но я позволю себе возобновить нашу беседу. Так Павел Михайлович в беде? И что же вы намерены предпринять, чтобы сына из беды вытащить?

— Ах, Алексей Афанасьевич, голубчик, коли знать, что делать следует! Я сирая вдовица, и некому меня защитить и наставить на верный путь! А еще беда моя тем страшнее, что я не могу вслух о ней сказать, даже и при всем моем к вам доверии. Не ровен час, пойдут толки — урон выйдет всей фамилии, завистники рады в ложке воды утопить. Я готова уж в столицу скакать и в ноги государю броситься — говорят, одна бедная вдова так и сделала, и ее судебное дело тотчас волокитить прекратили, и в ее пользу многолетняя тяжба и разрешилась.

— Государь, точно, милостив — согласно кивнул Тиличеев. — Могу только предостеречь, что его величество к гвардейским шалостям относится даже строже, чем по закону положено. Может и пуще того разгневаться…

— Так неужто выхода нет? — с отчаянием вцепилась в рукав его Марья Спиридоновна. — Посоветуйте, голубчик, что делать, к кому бежать за помощью? Поверите ли, я готова последнюю рубашку с себя снять, лишь бы мое бедное дитя не страдало! По большому секрету вам признаюсь, что уж искала человека, через которого нужным людям золотого барашка в бумажке готовлюсь передать.

— И к кому вы свое искательство направить предполагаете? — осведомился Тиличеев, скорее для того, чтобы разговор не угас.

— Мне рекомендовали обратиться к господину Аракчееву.[7] Он слывет человеком честным и к государю в любой момент вхож.

— Боюсь, сударыня, вас желают надуть. Генерал Аракчеев точно к его величеству прямой путь имеет, но он ни в коей мере не станет за гвардейца заступаться. Напротив, он к столичным блазням[8] еще более строго относится, нежели его величество. А к взяткам любого рода совершенно нетерпим, если узнает, что подобным манером за кого-то хлопочут — жди кары еще тяжелей.

— Так что же делать, голубчик Алексей Афанасьевич? Уж не знаю, кому верить! Нет ли у вас каких связей, по службе или по родству, чтобы словечко замолвили за моего Пашеньку? Ей-Богу, любое ваше желание выполню, только помогите мне!

Полковница схватила руку гостя, едва в порыве чувств не прижалась к ней губами, но опомнилась:

— Да где уж вам… Сами в немилости… Хоть и не сравнить вины ваши, но покамест…

Тиличеев внутренне сжался, но, мельком оглянувшись на дальний угол гостиной, где вольготно, хоть и беззвучно обретался его соперник, решительно произнес:

— Марья Спиридоновна! Смею вас уверить, что вина моя — только предлог для пребывания в родных местах, ибо имею я поручение деликатного свойства, о котором совсем в недавнем времени имел доверительный разговор с господином Берко-Берковичем. Вы согласны подтвердить мои слова, не раскрывая сути нашей с вами беседы? — стремительно оборотился Тиличеев к своему сопернику. Тот, под удивленным взглядом полковницы, несколько нехотя утвердительно кивнул головой. — Не смею брать на себя обязательство выручить в полной мере из беды вашего сына, тем не менее, приложу все старания облегчить его участь. Сделаю все, что от меня зависит, а там уж как Господь рассудит… Вы согласны со мной, Марья Спиридоновна? — окончательно войдя в роль, уверенно заключил он свои слова вопросом. — Ведь так? — настойчиво взял в свои руки вялую ладонь полковницы.

— Ну, не знаю… — плаксиво протянула она, оглядываясь на другого гостя. — Это вы сейчас такие посулы рассыпаете, а как своего добьетесь… Все равно без денег не обойтись, а где мне, бедной вдове, столько взять? Мне ведь еще Полиньку замуж отдавать, не забывайте!

— Отдадите, непременно отдадите, помяните мое слово! Наилучшую партию ваша прелестная дочь сделает, не сомневайтесь! А по поводу денег… Со мной вот господин Берко-Беркович втихомолку поделился, будто имел он с вами уговор не касаться доли в имении, что в вашем нераздельном владении с племянницей находится. Так вот и я, любезнейшая Марья Спиридоновна, в приданое за Софьей Андреевной согласен удовольствоваться дальним имением, что от матери ей досталось. Это где-то далеко, кажется, в Волынской губернии?

Полковница снова оборотилась к Берко-Берковичу, посмотрела на него взглядом пытливым и вопрошающим. Тот усмехнулся в ответ, и опять кивнул согласно, но молча.

— Ох, и хваткий вы господин! — слабо погрозила она пальцем Тиличееву. — За столь короткое время и племянницу улестить успели, и даже самого Семена Порфирьевича обойти смогли. Что он вам-то наобещал, Семен Порфирьевич? — прямо обратилась она к старшему из гостей. Тот широко развел руки, надеясь промолчать, но под требовательным взглядом полковницы сдержанно ответил:

— Куда нам, старикам, супротив молодого поколения… Сами изволите видеть, какова поросль… На ходу подметки режут! Да и Софья Андреевна против меня твердый настрой имеет, вы сами не раз убедиться в том имели возможность.

— Что за времена пошли, девицы только что из коротких платьиц выросли, а уж сами судьбу свою вершить норовят! И все это новомодные книжки французские! Боюсь, вы мне, Семен Порфирьевич, и Полиньку загубите. Книжонка вон там, у вас, не из тех ли, где про новую Элоизу или как ее там?

— Нет, Марья Спиридоновна, это не Руссо — ответил Тиличеев вместо Берко-Берковича. — А вы что же, чтением дочери сами не руководите?

— Где уж мне, меня мои родители языкам не обучали… Полинька чуть не всю библиотеку Семена Порфирьевича перечитала, не то, что Софья. Та и в руки ни разу не взяла то, что наш друг в великодушии своем привозит. Грех мне, но я считаю своим долгом предупредить вас о таком складе душевной физиогномии моей племянницы!

Госпожа Щелыгина посидела, успокаиваясь, в кресле, неторопливо веером обмахиваясь.

— Ох и напор у вас, любезный Алексей Афанасьевич! Сей час видно, что человек вы бывалый — с места в карьер пустились, и почитай своего добились… Нет-нет, боле не могу с вами такие важные разговоры вести. У меня от волненья такие, знаете, вертижи в голове начинаются… Позвольте, господа, вас покамест оставить, мне нужно немного передохнуть… У меня и рюматизмы случаются, да-да, и в голове, и, пардон, по всему телу — доверительно шепнула она Тиличееву, вставая и опираясь на его руку. — Вам наливных водочек и закусок сюда прислать? Распорядитесь, господа, сами, будьте как дома — переваливаясь, пошла она к распашным дверям. Оба гостя застыли в поклоне, и только когда шаги хозяйки затихли, они снова поворотились друг к другу.

— Позвольте присоединиться к комплиментам госпожи Щелыгиной — хлопнул пару раз в ладошки Берко-Беркович. — Поломать намерения Марьи Спиридоновны еще мало кому удавалось. Действительно, переговоры вести, а точней, своего добиваться, вы умеете. А что это за багровые капельки у вас в сткляночке таково вовремя оказались? Не от них ли наша уважаемая хозяйка такою покладистою стала?

— Бог с вами, Семен Порфирьевич! Если бы такие снадобья существовали, нам бы, дипломатам, о них известно было бы. Это так, обыкновенное успокоительное.

— Ну, ну… — недоверчиво протянул Берко-Беркович. — А все же… Мудрено понять, где вы правду говорите, а где блефуете. А что, в картишки играете порядочно?

— И в картишки, и всяко приходилось — служба заставляла — серьезно ответствовал Тиличеев. — Когда дело идет о государственных интересах, все средства хороши.

— Вы и своих интересов не забываете, однако — пробормотал негромко его собеседник. — А что, любезный Алексей Афанасьевич, вдруг вы всю эту историю о том, что вашу персону уполномочили негласно расследованием о подозрительных смертях заняться, сами и придумали? Придумали и меня, грешного, просто припугнули? Э, постойте-ка — он требовательно взял за рукав Тиличеева — а ведь не на пустом же месте сочинили!

Он застыл, вглядываясь заблестевшими глазами:

— А что, ежели вы и есть тот самый делатель отравы?

— Что?! Как такое…

— Ого, как вы всполошились! А вот послушайте мои резоны… Я, в уголку сидючи, не только вашей ловкостью восхищался, но и вспоминал поспешно… Как вы думаете, что? Интересно вам? А я так-таки вспомнил. Когда эти слухи по округе пошли, про Бомелиево зелье, мне одну занимательную тетрадку разыскать удалось. Был тут один грамотей, конторщик местный, пьяница, конечно — как без этого! За медные денежки письма сочинял, даже и стишками баловался. Однажды проезжал я мимо его избенки, с охоты возвращался, так он в стремя вцепился и волокся по грязи следом, покуда я его не выслушал. Много он тогда наболтал спьяну, да я, признаться, мимо ушей его бредни пропускал, пока не услышал от него имя Елисея Бомелия. Тут-то я остановился, и его просьбе внял. Молил он о нужде своей, мол, помирает с голоду и холоду, и просил купить у него бумаги — там и стихи, и протчие его сочинения. Я было отмахнулся, но потом все же дал ему чуток денег, что с собой случились. На другой же день он притащил ко мне домой целый ворох бумажек, а сам вскоре преставился — видать, не пошли ему на пользу мои деньги; на радостях упился хлебным вином до смерти.

Бумажки его я поковырял — все больше дрянные вирши; но одна тетрадка меня заинтриговала. Описывал этот рифмоплет историю местной губернии, и там-то и встретилось мне имена, из-за которых я не пожалел, что весь этот хлам купил. Елисею Бомелию государь Иван, коего Грозным нарекли, пожаловал в здешних местах землицу с людишками — должно быть, поначалу он лекаря своего доверенного милостями не обходил. Зато потом казнить велел и сочинения его вместе с ним сжечь — Бомелий был объявлен чернокнижником, колдуном и звездогадателем. А деревеньки его, знаете ли, кому потом достались, по монаршей, опять-таки, милости?

Берко-Беркович торжествующе посмотрел на своего слушателя:

— Был у царя Ивана опричник, то ли Никита Гаврилович, то ли Гаврила Никитич — доподлинно не помню, врать не буду. А прозвание ему было дано — Топорик, оттого, что не расставался он с боевым топориком, всегда за кушаком его носил. Похвалялся он, сказывают, тем, что головы рубил на спор ловчее, чем даже всамделишние заплечных дел мастера.[9] Вот ему-то и отказаны были Бомелиевы владения, после того, как этого не то лекаря, не то чернокнижника смерти предали. Только по бумагам записан был тот Топорик как «дворянский сын Тиличеев». Как вам такое совпадение, любезный Алексей Афанасьевич?

Август 201… года, город Никольск

Из опроса Елены Степановны Кузиной, руководителя детского хорового коллектива.

— Как давно вы знакомы с Анной Лапиной? Что вы можете о ней сказать?

— Анечку я знаю, можно сказать, еще до ее рождения. Мы работали с ее мамой лет двадцать, если не больше. Сказать могу только самое хорошее. У вас, молодой человек, ко мне все? — язвительно взглянула Елена Степановна на следователя.

— Отчего вы так неприязненно настроены?

— Оттого, молодой человек, что вы хватаете первого попавшегося человека, и взваливаете на него несусветную вину. Витя Лапин — убийца! — возвела она глаза к небу.

— Позвольте вам возразить. Арестовала его местная полиция, и по очень веским основаниям. Наша следственная группа здесь и находится, чтобы во всем разобраться.

— Вот как? Отчего же вы тогда мне такие убогие вопросы задаете? Вы и так должны уже знать, что Анечка по работе ближе всех контактировала со мной. Или мне начать с ее детских лет, уровня квалификации и прочих профессиональных данных? Хормейстер и аккомпаниатор — это два педагога одновременно, и они взаимно дополняют друг друга. Это вас не интересует? А раз так, почему не спросите главного? Думаю, вас интересует, что я могу рассказать в подробностях о поездке во Францию.

— Обязательно расскажете, Елена Степановна — примирительно сказал следователь. — Но прежде я хочу знать от вас… именно от вас, какие отношения были у Анны Лапиной с мужем.

— Дай Бог вам, молодой человек, таких отношений! Анечка Витю ценила, заботилась о нем. Он тоже к ней очень тепло относился, часто заезжал за ней после работы.

— Я ведь говорил вам, Елена Степановна, что меня зовут Евгений Михайлович, можно без отчества, если вам удобнее. И, если можно, поясните на примерах, в чем эта забота и теплота выражались.

— Анечка часто упоминала: Витя то по дому сделал, Витя другое сделал. Это и в самом деле так. Домик у них старый, его еще Анин дед строил. Виктор его отремонтировал, как следует, во всяком случае, сделал все, что можно сделать своими руками без сумасшедших средств. Видели бы вы, какая у них прелестная ванная!

— Это замечательно, мне тоже нравятся ухоженные ванные комнаты. Они что же, никогда не ссорились? Верьте моему опыту, так вообще не бывает.

— У меня тоже опыт, молодой человек, не маленький. Пусть я меньше вашего вмешиваюсь в чужую жизнь, но живу уже так давно, что могу кое о чем судить. Скандалов у них никогда не бывало, за это я ручаюсь, а если и случались недовольства или разногласия, так они улаживались без крика и тем более без рукоприкладства, если вы об этом. Двое чудесных молодых людей, знают друг друга с детства, что им делить? Поженились они как-то скоро, все окружающие удивлялись, никто такого поворота в их отношениях не ожидал, но пара получилась прекрасная.

Витя с нами часто наши маленькие праздники проводил — у нас мужчин в коллективе, сами понимаете, не густо. И в гостях друг у друга мы бывали, как же иначе в маленьком городе. А какой из него Дед Мороз получался! Ему и этим для нас заниматься приходилось.

— Значит, знаете вы Анну давно…

— Уж давненько, Евгений! Я ведь не только Аню учила, вела у них в музыкальной школе хоровой класс, но, признаться, и ее маму.

— Вы меня убедили, и теперь мы можем перейти к вашей поездке. Как Анна познакомилась с Оливье де Фезензаком?

— Вот как раз на этот вопрос я ответить затрудняюсь. Вы представьте, что значит поездка с детским коллективом. Несколько десятков маленьких детей в чужой стране, без знания языка, маршрут с пересадками! Не дай Бог что-нибудь случится — болезнь, травма, несчастный случай, да мало ли что… А тут еще программа выступления свежая — несколько произведений прямо перед отъездом поменяли. Мне до этого не раз приходилось детей вывозить за границу, но самая дальняя поездка прежде случалась в Болгарию, а так больше по ближнему зарубежью путешествовали. Признаться, боялась перед поездкой ужасно, но отказываться было просто грех. И представьте, путешествие оказалось просто великолепным. Никогда с таким комфортом не возила детей. Наверное, устроителям пришлось уплатить за нас кучу денег.

— Кстати, кто финансировал вашу поездку? Местные власти?

— Как же, дождешься от них! Я считаю, нам просто повезло. Мы очень удачно выступили на Дне Победы, а как раз было много гостей. Вот один из приглашенных и выделил средства на нашу поездку.

— И кто же это был?

— Господин Земцов, Роман Ильич, знаете такого? Удивительно жизнь поворачивается! Я ведь его знала совсем молодым человеком, он на наш комбинат еще по распределению попал. Помните такую систему? Ну, где вам… Так вот, в перестроечные годы работал он простым инженером, да еще и по снабжению. Все шишки от начальства собирал! Попробуй в те нищие годы обеспечить производство всем необходимым, от материалов до оборудования. По всей стране такие представители разъезжали, по крохам выбивали остатки. А план продолжали с заводов сверху сполна спрашивать! Я как-то в приемной у бывшего директора комбината сидела, с просьбой — банку краски пришла выпрашивать, чтобы сцену хоть чуть подновить у нас в студии — так поневоле наслушалась такого! Даже через закрытые двери громы и молнии доносились. Это бывший распекал бедного Земцова за какую-то промашку; мне тогда его так жалко стало, слов нет!

А тут настала ваучеризация с приватизацией, стали сверху требовать, чтобы предприятия переоформлялись в частные руки. Вот и решило комбинатовское начальство переписать всю собственность на самого безответного — на инженера по снабжению. Пусть, если что, с него и спрашивают. Тогда так многие руководители поступали. А через самое короткое время возьми да окажись, что Земцов стал реальным хозяином громадного предприятия. И таких неожиданных хозяев в те времена по стране было пруд пруди, вот только мало кто из новоявленных владельцев впоследствии в живых смог остаться. А вот Земцов выжил, мало того, что на плаву остался, еще и разбогател несусветно. Что-то я разболталась ненароком; вот уж это к нашему делу никак не идет, пожалуй.

— Отчего же, очень даже интересно — вежливо вставил следователь. — Вы полагаете, Елена Степановна, что господин Земцов, выделяя средства для вашего турне, исходил из каких-то своих выгод?

— Думаю, что да. Наш комбинат он в конце девяностых продал кому-то; но теперь снова желает приобрести наше, как принято говорить, градообразующее предприятие. И, похоже на то, заигрывает с местными властями. Иначе я его щедрость объяснить не могу.

— Вполне логично… Значит, поездка получилась запоминающаяся?

— Еще бы! Почти сутки в Париже, великолепные экскурсии, самые знаменитые места! А на ночлег нам забронировали номера в отеле Марриот, в самом центре города. Боюсь представить, сколько же это стоило. Впрочем, этими вопросами занималась не я, а Моника.

— Вы имеете в виду Моник Бонье, переводчицу?

— Ну да, кого же еще. Мне так привычней ее называть. Она не только великолепно говорит по-русски, но еще и взяла на себя все финансовые вопросы, связанные с нашей поездкой…

— Вы полагаете, она выполняла чье-то поручение?

— Вполне возможно. Правду сказать, меня это не интересовало. Дети в прекрасных условиях, мы, взрослые, тоже. Прямо к порогу отеля подавались роскошные автобусы, кормили нас изысканно… Чего еще желать?

— А в городе, куда вы направлялись?

— И там тоже все устроилось по высшему разряду, конечно, с поправкой на местные возможности. Отель там не такой роскошный, номера маленькие, но все так мило, почти по-домашнему, и расположен он прямо напротив концертного зала, где мы должны были выступать.

— И все-таки, Елена Степановна, не знаете ли вы, как познакомились Анна Лапина и Оливье де Фезензак?

— По правде говоря, в точности сказать вам не смогу. Думаю, что это произошло на празднике, который проходил как раз в замке Фезензак. Понимаете, накануне в городке прошел жуткий град, он превратил местный парк едва ли не в пустырь. А как раз в те дни город праздновал годовщину одного важного документа; наш концерт, собственно, был приурочен к этому событию.

— Интересно! Годовщина документа?

— Ну да… Те места в Гаскони очень гордятся своим арманьяком, а документ с его описанием хранится в библиотеке Ватикана. Между прочим, семьсот лет! Вот этот юбилей и отмечался в городе. Накрыли столы и для взрослых, и для детей, аниматоров пригласили… Фейерверк тоже был. Постойте… Во время фейерверка Аня и Оливье стояли рядом и держались за руки, я это припоминаю!

Елена Степановна встревоженно повернулась к следователю:

— Подождите, если они… Это что, может повредить Виктору? Считайте, что я ничего не говорила!

— Так нельзя — поморщился следователь. — Еще неизвестно, что ему поможет, а что навредит. Нам нужна полная картина событий.

Елена Степановна раскрыла объемистую сумку, покопалась в ее недрах и достала пузырек с чем-то чрезвычайно вонючим. Накапала немного жидкости в отвинченную крышку пузырька и залпом отправила содержимое в рот.

— Водички дать? — поинтересовался следователь, внимательно наблюдая за всеми манипуляциями.

— Нет-нет, благодарю! — поспешно отозвалась пожилая дама. — Но я в самом деле себя неважно чувствую. Пожалуй, я не смогу дальше отвечать на ваши вопросы — твердо посмотрела она в глаза собеседнику.

— Ну что ж… — с сожалением отозвался он. — Спасибо и на этом.

Елена Степановна стремительно поднялась и скрылась за дверью, что-то тихонько бормоча себе под нос.

Апрель 1798 года, Волынская губерния

— Вертеп! Как есть вертеп, борони меня царица небесная!

Сухопарая старуха истово перекрестилась на маленький, совершенно черный образ с тлеющей жестяной лампадкой, словно зажатый в темном углу.

— Занесло же нас на край света, не приведи Господь! — продолжила она причитать, безо всякого, впрочем, отчаяния. Сидящий за столом барин спокойно наблюдал за ней, покуривая трубку с длинным чубуком.

— Да полно тебе, Игнатьевна! Ты же ничего и никого на свете не боишься, знаю я тебя! — миролюбиво сказал он, протягивая руку к кисету с табаком.

— Про меня и слова нету. Кому я, старая, нужна?

— Мне нужна. Я без тебя как младенец беспомощный — без тени шутки ответил барин.

— Да рази ж я за себя беспокоюсь! Статочное ли дело! Недели после венца не прошло, как в такую даль спешно отправляться пришлось. Ни собраться как следует, ни поклажи в достатке взять, людей и то раз-два обчелся…

— Коли я по-твоему бы сбирался, дай Бог к Успенью только спопашились — возразил барин, — а то и к Покрову.[10] Нельзя мне мешкать, и так могу припоздать на службу.

— Нешто я не понимаю! Но скажи мне, голубь мой, Алексей Афанасьич, отчего ты даже горничную девку для жены не взял? Рази ж она помешала бы?

— Зато я тебя взял — резонно заметил барин. — Заодно одеться ей помогаешь не хуже горничной.

— А повара? Как без повара-то в дороге? — не сдавалась старуха.

— Ежели брать повара, тогда и съестные припасы надобно свои везти. На что повар без припасов? И выйдет целый поезд, и тащились бы на долгих, а так на почтовых летим.

— Да уж прилетели… — проворчала старуха, к чему-то прислушиваясь. Прислушался и барин.

— Должно, уснула… — понижая голос, проговорила старуха. — Умаялась, поди. Это ты, Алексей Афанасьич, привыкши по семьдесят верст в сутки без устали скакать, а она, почитай, в первый раз в жизни в такую дальнюю дорогу отправилась.

— Ничего, она молоденькая. Не мог же я сразу после венца жену неизвестно, насколько времени одну оставить в незнакомом доме.

— Какой же незнакомый? Мужний дом, она в нем хозяйка…

— Ну нет, какая еще из нее хозяйка! Вот поучится у тебя, тогда и выйдет хозяйка, а пока она от любого шороха бледнеет и вздрагивает.

Алексей Афанасьевич принялся неторопливо выбивать трубку, а его ключница, встав с лавки, выглянула за дверь.

— Куды он запропастился, энтот кабатчик? Обещался мигом обвернуться, да больно долог он, миг-то… Уж темнеет!

— Ничего не темнеет… — поглядев на циферблат карманных часов, спокойно ответил ей барин. — Опять дождь льет стеной, на дворе вода стоит, почитай, по колено. Может, повозка где застряла.

— Разверзлись хляби небесные, за грехи наши! — вздохнула старуха, садясь обратно на лавку.

— Чего развздыхалась, Игнатьевна? — весело спросил барин. — Все простить мне не можешь, что половину приданого уступил? Зато жену взял как раз ту, что ты мне присмотрела.

— Ох, батюшка! Не береди ты раны мои! Рази ж так я хотела тебя оженить! Да только где ж мне, старой, все козни диавольские и человеческие предугадать, предусмотреть! Кто ж знал, что энта полковница замыслит своих девок, и дочку, и племянницу, в замужество в одночасье отдать. До чего же ловка, шельма! Такая и черта на том свету проведет за рога. Ну, ничего, отольются ей наши слезы…

— Какие ж слезы, Игнатьевна? — пряча улыбку поинтересовался Алексей Афанасьевич. — Ты мне в жены Софью приглядела? Я на ней женился? Приданое смотреть едем?

— Все так, родимый, но какова Щелыгина, бестия! Урвала-таки с тебя полприданого, не отдала за племянницей те земли с деревеньками, что ей от родителя остались! Не стал ты, батюшка, меня слушать; коли подождал бы самую малую малость, смогла бы я эту продувную бабенку заставить племянницыны деревеньки отдать. Уж не спрашивай, как и что, но есть у меня крючочек, чем зацепить ее, негодную…

— Не верить тебе не могу, но времени-то у меня и нет. Ты как в воду глядела — заканчивается моя опала, снова на службу зван, да с поспешанием. Насилу выпросил малую отсрочку по случаю бракосочетания. Знаешь ли, Игнатьевна, что тебя в нашем уезде оракулом прозывают? Все предсказываешь точно, особливо удается тебе угадывать, когда кто овдовеет.

— Врут люди, откуда мне знать-то — недовольно отвела глаза старуха. — Какой-такой оракуль… не ведаю… А нам из-за этой шельмы сколь хлопот досталось, хлебай, не расхлебаешь… И заехали мы в места чужедальние, незнакомые и нерадостные!

— Это тебе они незнакомые, а я не раз тут проезжал. Здесь до Австрии недалече, конечно, по нашим, по российским меркам, и до немецких земель тоже близко. Еще три года назад тут Речь Посполитая была, а теперь это российская губерния.[11]

— Где уж мне… Это ты по всем заграницам разъезжаешь, везде бывал, все повидал… — проворчала старуха, запахивая душегрею. — Ежели тут так хорошо, зачем же бестия Щелыгина тебе это имение поддудолила, а не себе оставила?

— Да чтоб быстрее остаток своих владений продать, и сынка своего непутевого из беды выручить! — начиная терять терпение, повернулся на лавке барин. — Вот он, кабатчик, приехал, сейчас войдет.

Заскрипела набухшая от сырости дверь, в нее заглянул красномордый мужик в вымокшем кафтане. Отряхивая от воды войлочную шапку, бодро провозгласил:

— Есть, барин! Нашел вам квартеру от обывателей. Ох, и поездить пришлось! И дождь, не приведи Господи, не переставая! — со значением намекнул он.

— Тише, не кричи — осадил его Алексей Афанасьевич. — Жена только что уснула. Что за квартира? Я прежде сам ее осмотрю. Если подойдет — в накладе не останешься.

— Останетесь довольны, барин. Лучше во всей округе не найти. Уж не знаю, к какому роскошеству ваша милость привычны, но по нашим здешним обстоятельствам — просто дворец.

— Это какие ж обстоятельства? — подала голос ключница.

— Дак с зимы тут цельное войско иностранное расквартировано. Немцы какие-то, должно, хранцузы, хрен их разберет. Лопочут по-своему, ни слова не поймешь, одно: «Машер, машер»…

— А, «mon cher» — догадался барин. — Это они к тебе по-дружески… — улыбнулся он невольно.

— Лучше б они водку пили, друзьяки энти! А то зайдут когда-никогда, так вина им подавай. Подашь — косоротятся, ровно я им отраву наливаю…

— Они к другим винам привычны — загадочно проговорил барин. — Ты мне лучше скажи, много ли в том дворце тараканов, а то здесь у тебя тоже войско иностранное обитает. Только тараканье.

— Чего ж вы хотите, ваша милость — степенно возразил кабатчик — на то они и прусаки. Зато клопов разогнали. Раньше проезжающие на клопов жалились — страсть! А ныне их как вытравили. Вот на станции в каморах — то да, клопы лютуют! Они, бестии, очинно уж казенные заведения прилюбляют — их сплошь деревянными ставят, а энтим тварям в них раздолье. Вот у обывателей все больше мазанки, там и почище, и звери энти избяные не так плодятся.

— Знаем про них, оттого и сбежали к тебе под крышу. Только и у тебя немногим лучше. — Алексей Афанасьевич, махнув рукой, остановил кабатчика, который уже рот раскрыл в защиту своих комнат для проезжающих.

— Как тебя? Фаддей? Ты мне лучше скажи, скоро ли паводок сойдет? Что в округе говорят?

— Говорят, что еще денька три, а то и больше — дожди-то не перестают. Мост, что в Клименце, под воду ушел, как бы совсем не снесло. Так что вашей милости обождать придется.

— А что, в ваших местах такой паводок разве в обычае? Я не раз через Волынь проезжал, но такого не припомню.

— Ваша правда, барин! И мне впервой такую страсть наблюдать. Зима стояла не приведи Господь какая холодная, снегу намело по самые крыши, теперича все растаяло, да еще и дожди льют, что ни день.

— Ладно, что же сделаешь… Ты своих лошадей не приказывал еще отложить? На них и поедем, если недалеко. Покажешь, что за дворец такой.

— Извольте, барин. Рази ж я не понимаю — супруге вашей туточки непокойно при кабаке. Пойду скажу, чтобы не распрягали.

Алексей Афанасьевич проводил глазами хозяина питейного заведения и спросил у ключницы:

— Игнатьевна, ты с нами поедешь или при Софье останешься?

— Непременно поеду. Нету у меня веры энтому бычку в кафтане. Когда со станции съезжали, тоже нахваливал, что у него и тихо, и покойно, и чисто. А тут вертеп содомский! Я Семку пришлю, пусть у дверей Софьиных постережет.

Она ушла вслед за кабатчиком, а Алексей Афанасьевич тихонько отворил дверь в соседнюю камору. Там, почти посередине комнаты, стояла кровать с деревянными спинками и с ножками, просунутыми в глиняные плошки с водой. На кровати сидела, прикрывшись меховым одеялом, светловолосая большеглазая девушка, держа в руке ажурный костяной гребень.

— Проснулась, душенька?

Алексей Афанасьевич подошел, ласково поцеловал маленькую белую ручку и присел на край кровати.

— Как спала, Sofie? Мы сейчас поедем взглянуть на дом, что нам подыскал хозяин этого кабака.

— Я слышала… — проговорила Софья, глядя на мужа робко и неуверенно. — Вы не беспокойтесь, Алексей Афанасьевич, мне и здесь… Ай!

Она испуганно вцепилась в рукав мужа: на колени к ней с потолка тяжело свалился крупный рыжий таракан и понесся по одеялу, путаясь в беличьем меху. Мужчина ловким щелчком сбил прусака на пол и сказал с невольным восхищением:

— Ох, и здоров, прямо Голиаф тараканий! Как будто на сале откормленный… Нет, непременно съезжать отсюда надобно. Кровать от стены отодвинули, так они и по потолку шастают, а полога у нас с собою не прихвачено. А ты меня снова на «вы» зовешь? Мы же уговаривались с тобой, душенька…

Он потянулся к ее лицу, она слегка втянула голову в плечи и порозовела от его поцелуя.

— Все робеешь… Ничего, устроимся на своем месте, привыкнешь — примирительно погладил жену по руке Алексей Афанасьевич. — Вот только я пока не надеюсь, что это скоро случится. Посмотрим на твое имение, распоряжения дадим, а после не знаю — может быть, нам придется на время расстаться. Мне на службу поспешить надобно, может статься, придется прямо отсюда в Петербург скакать, если ничего неожиданного не случится.

— А мне здесь оставаться? — широко раскрыла и без того большие глаза Софья. — Мне страшно без вас!

— Опять «вас». Нет, будет лучше, если ты с Игнатьевной вернешься в мое Никольское. Там порядок, хозяйство и дом обустроены — моя ключница на зависть всей округе управляется. А как получу распоряжения по службе, тотчас тебя заберу.

— Я ее боюсь…

— Глупушка моя милая! Не стоит тебе Игнатьевну бояться. Она тебя мне и сосватала, заранее приглядела, я же тебе сказывал.

— Все равно… У нее глаза страшные…

— У меня преданней человека, чем Игнатьевна, на всем свете нет. Она моей кормилицей была, а потом в няньках хотела остаться, да матушка моя покойная на нее за что-то осердилась, и в дальнюю деревню услала. Так Игнатьевна каждое воскресенье по пятнадцать верст отмахивала, чтобы только на меня поглядеть, петушка сахарного подарить и по голове погладить. У ней как раз муж помер, а перед этим и дочь, сестра моя молочная. Видно, не к кому стало душой тянуться.

Матушка, такую привязанность видя, сменила гнев на милость. К тому времени у меня уже трое братцев народились, Игнатьевну в няньки взяли. Жаль, никого из них в живых не осталось. То ли мор был, то ли так, здоровьем слабы оказались. За ними и матушка моя скончалась в родильной горячке, а с нею и последний ребеночек. Так на Игнатьевну все хозяйство и свалилось. Батюшка, жену с младшими детками потеряв, чуть ума с горя не лишился. Но потом все же оттаял, заново женился. Я тогда уж лет пятнадцати был; меня спешно в пансион определили.

— И что же потом сталось? — спросила Софья, доверчиво глядя на мужа.

— И отец мой, и мачеха, померли в одночасье — мачеха, как и мать моя, в родильной горячке, с младенцем вместе, а вслед за ними и отец мой, нового горя не перенесши. Так я сиротой и остался неполных семнадцати лет. Если б не Игнатьевна — по миру, может, пришлось идти бы. Без хозяйского глаза имения быстро разоряются; а она все хозяйство в образцовом порядке содержит, Никольское дохода в разы больше приносит, чем окрестные поместья.

— Вы… Ты тоже сирота…

— Да, милая, оттого и сердце у меня дрогнуло, когда узнал я от господина Мордюкова про твою чашу бедств.

— Не смейтесь надо мной! Я и в правду в отчаяние впала, ниоткуда помощи не ждала. Думала, так и придется мне за господина Берко-Берковича идти, а он…

— Знаю, душенька, все знаю, господин Мордюков мне все в точности описал. Я по другим источникам справки наводил, и все сошлось — в самом деле, этот Берко-Беркович человек малопочтенный, хоть и богатый. Но вся сложность не в нем заключалась, а в твоей тетушке.

— Как же вы с нею справились? Она, если чего не захочет, ни за что не уступит. У нее тотчас вертижи в голове начинаются, должно быть, от упорства.

— Мне она тоже на свои вертижи жаловалась, а потом и на рюматизмы по всему телу. Но я так-таки ее уломал: сказал, что европейские медицинские светила признали, будто вертижи в голове бывают у тех особ, которые много жирного кушать изволят. А рюматизмы и вовсе от старости происходят. Вот у нее все и прошло.

— Не могу понять, когда вы… ты… шутите, а когда всерьез говорите.

— Куда уж серьезней, моя милочка! Но самый большой подвиг я совершил, когда под твое окно взобрался. Должен же я был поглядеть воочию, ради кого это я на такие безумства идти собираюсь? Тетушка ведь тебя заперла, к гостям не выпускала.

— Да!.. Как это вам удалось? От моего окна вниз сажени две, как не больше. Я одно время думала, как бы мне выбраться, и даже через окно готова была… но там так высоко…

— И куда бы потом ты побежала? — рассмеялся Алексей Афанасьевич, обнимая Софью. — По морозу, по темени… Нет, я вовремя появился! Забрался к твоему окошку, смотрю — а ты сидишь, пригорюнившись, как романическая героиня, на свечку безотрывно смотришь. А я, как рыцарь, только не в латах, а в шубе, прильнул к стеклу, и разглядываю тебя, как принцессу в заколдованной башне. На стекле виньеты морозные, под ногами у меня глыбы снежные, что от постройки катальной горки остались. Скользко, держаться не за что, мороз пробирает… А тут ты как вскрикнешь!

— Я подумала, что это господин Берко-Беркович… Что он в окно влезть пытается…

— Схватила в нежные ручки ножичек для разрезания бумаги, и… Обороняться им решила, душенька? Да ведь у него лезвие костяное, им и пальца не порежешь.

— Вольно вам смеяться, Алексей Афа…

— Не зови ты меня полным именем, сколько раз тебя просить. Зови меня хоть бы Алексис, все не так сухо получается. Отчего же не посмеяться, когда все беды-горести позади остались?

— Я вам… тебе… очень благодарна. Но как подумаю, что Полинька вместо меня в такую кабалу пошла!

— Своей волей пошла, не забывай этого. Марья Спиридоновна поначалу ушам своим поверить не могла, что ее родное чадо сама запросилась в невесты к Берко-Берковичу.

— Я до сих пор понять не могу, ужели это из-за братца? Неужто Полинька его так любит? Прежде с Мишей они не так уж дружны были. Каждый его приезд по целым дням в ссоре находились.

— Не мучай свою бедную головку, тебе этого не понять. Поверь мне, что так, пожалуй, для всех лучше. Ну, будь умницей, поскучай немного одна, я съезжу поглядеть, что за квартиру нам кабатчик подыскал. Из комнаты не выходи, душенька, здесь для тебя небезопасно.

Алексей Афанасьевич вышел за дверь, прошел через переднюю комнату и общие с кабаком сени, и спустился с крыльца по склизким от мокрости порожкам. Кабатчик сам сидел на козлах, позади него в открытой повозке уже дожидалась Игнатьевна, пряча руки в рукавах теплого салопа. Похоже, дожидаться барина им было не скучно: не только они, но и еще несколько мужичин разного звания, прежде сидевших в кабаке, не отрываясь, следили за не то ссорой, не то потасовкой.

На единственном клочке обширного двора, не залитом дождевой водой, наскакивали друг на друга двое молодых людей. Они что-то выкрикивали, размахивая руками и кружа на пятачке мокрой травы. Один из них, долговязый, был одет по-польски, обстриженный в кружок и с вислыми рыжими усами; он уже начинал от гнева заливаться густо-багровой краской. Другой, в черном военном мундире с голубой отделкой, с повязкой на рукаве, смеялся, блестя зубами и часто оборачиваясь к стоявшему среди зрителей другому молодому человеку в таком же черном мундире, кудрявому и смуглолицему.

После очередной тирады, наверняка оскорбительной для рыжеусого, тот, перестав сдерживаться, бросился на своего обидчика. Но черномундирный ловко увернулся, и рыжеусый, поскользнувшись, во весь рост растянулся в просторной луже. Под хохот зрителей рыжеусый копошился в грязи, пока не стал на четвереньки. Ему почти удалось встать, но под ноги его попала длинная пола до нитки мокрого кунтуша, он наступил на нее и снова рухнул в воду, подняв тучу брызг.

— Ты!.. Ты бендзешь… Ты бендзешь… — бешено глядя на своего обидчика, прорычал рыжеусый, не в силах придумать такую страшную кару, которая могла бы достойно наказать его оскорбителя.

— И до лясу! И до лясу! — в ответ на невнятные, но грозные посулы продолжал выкрикивать военный в черном мундире. Почему-то эта немудреная фраза вызывала новый приступ хохота у зрителей.

Кудрявый спрыгнул с крыльца, схватил за рукав расходившегося насмешника и потащил за собой за угол, что-то быстро говоря на ходу. Упавший наконец поднялся, еще раз бешено прокричал им вслед непонятные угрозы и тоже скрылся, безуспешно пытаясь шапкой смахнуть грязь с одежды.

— Видали? — обернулся Фаддей. — Чуть не кажин день такие вот преставления! Не поладили энти черные жуки с ляхами. Чего делют, в толк не возьму!

— Это кто ж такие? — сдержанно поинтересовалась Игнатьевна. — Войско иностранное, про которое ты сказывал?

— Они самые. С зимы здесь расквартированы, оттого и доброго жилья проезжающим не сыскать. Расселили их везде, даже в самых бедных мужицких хатах, а они, слыхать, к такому житью не привыкши. Вроде все они знатных кровей.

— Ишь ты! — неодобрительно покачала головой ключница. — Врут, должно быть… Этаких бар полон амбар! — презрительно добавила она.

— Да нет, Игнатьевна, это настоящие аристократы, самых что ни на есть голубых кровей. Про размещение на Волыни корпуса принца Конде[12] я не понаслышке знаю, не одну сотню верст проскакал взад-вперед между Европой и Россией, переписку перевозя.

— Да рази ж знатные господа так себя содержат? — не могла поверить ключница. — Волосья у того зубоскала чуть не по плечам болтаются, без сала, без пудры, коса не плетена, а виски не бриты!

— Это мода у них такая, у молодых — пояснил Алексей Афанасьевич. — От тупеев[13] отказались, зато баки носят…

— У молодых! — с негодованием перебила его бывшая нянька. — С каких это пор ты, батюшка, себя старым-то посчитал? Тридцать четыре годочка, куда ж моложе!

— …Зато баки носят, как тот молодой генерал, Бонапарт, с которым они воевать рвутся — миролюбиво продолжил Алексей Афанасьевич. — Война войной, а мода модой. И в знатности этих господ сомнений нет. Видел я списки корпуса — сплошь имена из Готского альманаха. Как-нибудь на досуге поясню тебе, что это значит[14]. Есть, конечно, и из других сословий, но гораздо меньше, и знаки отличия у них иные имеются. Но у того, кто над поляком насмешки строил, на рукаве повязка с тремя лилиями — этот уж точно не буржуа, не из третьего сословия, и не из наемных.

— Он у них заводач — вступил в разговор кабатчик Фаддей, обернувшись с козел. — Прознал про старую байку, какой ляхов дражнят, и давай пана Кшиштофа донимать. В той байке говорится, что нет лютее поляка мазурку скакать, саблей махать, да за дамами ухлестывать, а как неприятеля увидит, так на коня, «и до лясу», в лес сбегает, тоись.

— Он что же, этот фанфарон, по-польски знает? — поинтересовался барин.

— Какой там, только по-своему лопочет. Он же за мной энти слова на бумажке записал, и вы сами видали, что из того вышло. Правду сказать, в той байке не все так благопристойно, как я вашей милости обсказал…

— Да уж можно догадаться… Довел этого с рыжими усами до белого каления. Не опасно ли? Насколько я поляков знаю, они вовсе не трусливы, и в вопросах чести с французами, пожалуй, по одной половице ходят.

— Та всяких хватает… — философски заметил Фаддей. — А энтот пан Кшиштоф и вовсе черная овца в баранте — откуль взялся, никто не ведает, и чем живет, тоже неясно. По временам золота полны карманы, а иной раз и поесть ему не на что. Видали, и кунтуш у него, и жупан — заплата на заплате, а пояс как жар горит, переливается… Не иначе краденый али выиграл у кого. Ох, доскачется энтот жук майский — так их у нас прозывают — подкараулит его пан Кшиштоф где-нито в скромном месте, не сносить ему головы…

Август 201… года, город Никольск

Из показаний Николая Уварова

— Николай Иванович, вы давно знакомы с семьей Лапиных?

— Ой, только не надо «Николай Иванович»! Я, как такое слышу, сразу начинаю вспоминать, чего такого натворить мог. Зовите просто — Николай… Меня вообще-то еще со школы Колясиком погоняют. Знаете, в небольшом городе как припечатают, так, считай, на всю жизнь. Вот в пассажирском автохозяйстве, я там немного поработал, есть диспетчерша одна, жутко вредная. Зовут ее Ольга Павловна, а шоферня ее в один голос — Пони Падловна. И все! Она маленькая и сил нет, до чего…

— М-да… Согласен, портрет в полный рост… Николай, я вам задал вопрос.

— Какой? А, вы про Витька… А чего, правда, что его арестовали? Ну и ну!

Парень, сидящий напротив следователя, удивленно покрутил коротко остриженной головой. Солнце светило ему в спину, и ежик пепельных волос сиял нимбом над прозрачными розовыми ушами.

— Ладно, я понимаю, вам лишнего говорить не положено. Только я Витьку знаю, сколько себя помню. Он даже пацаном не дрался. А чего ему драться было? Он и так всегда больше и сильнее всех. У него все такие, и отец, а особенно мать. Ее до сих пор «Колхида» зовут. Помните такой грузовик? Сколько лет они уже не бегают, а ее все «Колхида»…

— Хорошо, Николай. Вижу, вы автомобилист по складу…

— Ну да. Я в автохозяйстве шоферил, да меня сократили… Потом «Ниссан» битый купил, сам сделал, такой тюнинг, закачаешься! Таксовать хотел… Фильм «Такси» видели? Он хоть и старый, но…

— Я видел, Николай — терпеливо кивнул следователь. — Так вы на такси зарабатываете?

— Да не… — с досадой протянул Колясик, почесывая кокетливо прореженную челочку. — Так по-глупому влетел, машину — в хлам…

— Давайте к Лапиным вернемся — напомнил следователь. — Анну Лапину вы знаете?

— А то! — обрадовался Николай. — Таких, как Анька, еще поискать! На любую обложку без фотошопа можно.

— Какие у нее отношения с мужем?

— Как какие? — не понял Колясик. — Они… В общем, муж и жена… Вот только я не помню, когда у них свадьба была. А может, ее вообще не было? Тогда не по-людски! Сейчас, похоже, ради свадьбы и женятся. А у них не помню!

— Это неважно, Николай. Они ссорились?

— Свечку не держал. Но не похоже. Про Витька я уже говорил — он вообще спокойный, ничем не прошибешь. А Анька… Она… Тоже спокойная, да.

— Хорошо — несколько устало сказал следователь. — Вы часто видели Лапиных в последнее время?

— Это в какое последнее? — на лбу у Колясика от непривычного напряжения пролегли неглубокие морщинки. — Это когда к ним французы приехали?

— Хотя бы — обреченно согласился следователь.

— Ну, так бы и сказали сразу! — Николай с облегчением откинулся на спинку стула. — Считай, каждый день.

— Так вы знали, что у Лапиных гости? Откуда? Вам кто-то из них сказал?

— Да не… Зачем говорить, тут и так все про всех знают. Витька на работе сказал, что у них гости из-за границы приезжают, в Москву поедет с самолета встречать. В городе их видел, а еще чаще дома.

— Вы бывали у них дома?

— Ну, не совсем… Они живут на Парковой, так? — оживился Колясик. — Дом у них по ихнему порядку последний, сад на овраг выходит. А в том овраге алкашня тусуется по хорошей погоде.

— А вы здесь при чем? — вежливо поинтересовался следователь.

— Ну да, я же не алкаш… — солидно кивнул Колясик. — Но они что, не люди? И посидеть с ними нельзя? Тем более, погода какая стоит. А дома мать все время пилит, в приставку играть не дает.

— Значит, вы с… со своими приятелями целыми днями просиживали возле домовладения Лапиных?

— Зачем целыми днями? Так, с утра придешь, потом к вечеру…

— А Виктор Лапин не был против, что рядом с его домом чужие люди, скажем так, весело проводят время?

— Да мы тихо, и мусора никогда не оставляем, а бутылки, если есть, с собой забираем. То есть они забирают, мужики пьющие. Я же сказал — с ними так, временно… Я себе выпить позволяю, только если не за рулем. А так… Место больно хорошее, центр города рядом, а тихо так, зелено, и со стороны ничего не видно.

— Это вас со стороны не видно, а вам что видно?

— Да считай, весь лапинский дом. И двор, и сад тоже. Там забора почти что нет. Да зачем он? Кто к Витьке полезет? Он же такой бык здоровый, я раз видел, как он без домкрата задок старой «Волги» поднял, а там знаете, какой металл! Не то, что сейчас, кузова прямо как из фольги штампуют! — возмутился Колясик.

— Ну, хорошо — прервал его следователь. — Давайте остановимся на тех днях, когда у Лапиных были гости.

— Это, я вам скажу, история! — с удовольствием подхватил Николай. — Прям кино. Французов приехало двое, переводчица, такая кривоногонькая, горбоносенькая, а ничего… Правду говорят, что француженки — самые на свете… как это? — замялся он.

— Элегантные?

— Вот! А Винегрет — парень классный, тоже такой…

— Кто?! — изумился следователь.

— Ну, француз этот, что с переводчицей. Ну, убили которого.

— Почему Винегрет?

— Мы с Лехой-Лексусом сидели как раз, уже после того, как эти французы приехали. Ну, Леха-то алканавт известный, чего там говорить… А я с ним просто так присел — не пить же ему в одиночку, это уж последнее дело. У Лехи с собой было… По-правильному настойка боярышника, а уж как ее называют — это не для протокола! — почти с гордостью засмеялся Колясик. — Ну, сидим. Видим — идет к нам этот, что приехал. Ну, Леха и ему в стаканчик пластиковый плеснул. Тот удивился, но ничего, глотнул. Ох, что было!

Николай довольно заерзал на стуле, снова засмеявшись: — Вы б его видали! Как его не перекосило! Но ничего, отдышался. Потом лопочет чего-то, лопочет… Сбегал в дом, принес бутылку какую-то, там на четверть еще оставалось. Налил нам. Хорошая штука, должно быть, коньяк ихний. Пробирает здорово. Вот только, должно быть, дешевка. Тара уж больно того… бутылка старая-престарая, и наклейка…

— А вы что, в этикетках французского коньяка разбираетесь? — с плохо скрытой иронией спросил следователь.

— Что я, в магазинах их не видал? Их даже на полки не выставляют, держат в отдельных витринах. Все в золоте, и коробки такие же. Да что я, лох совсем, чтобы такую уймищу бабок за бухло отдавать? А эта бутылка старая была, пыльная, и даже подписана ручкой. Самопальный, наверное, для себя гнали.

— Похоже на то — вежливо согласился следователь.

— Вот, выпили с ним. Леха спрашивает — как, дескать, зовут… А тот — оборжаться! — Оливье, говорит. Леха его по плечу похлопал, ничего, мол, мы тебя Винегретом называть будем.

— Понятно… И что, Оливье с вами так часто посиживал?

— Врать не буду, всего один раз. Помашет рукой издали, и все.

— И чем же они, я имею в виду Лапиных и их гостей, занимались?

— Чем в доме занимались, не знаю. Но в сад часто выходили, если не уезжали куда-то. А так — приедут, и в сад. Беседку убирали, подкрашивали, занавески на ней белые зачем-то нацепили — это Витька с Винегретом. А девчонки рядом с ними возились. Переводчица чего-то из пенобетона выдалбливала, ей Витька блок целый приволок. Анька столик какой-то старый железный кусками битой плитки выкладывала. Делать им нечего! — ухмыльнулся Колясик. — Но потом решили, видно, посидеть как люди, шашлыки устроить.

— Вам что, слышны были их разговоры?

— Не, я их на базаре утром в воскресенье встретил. Они для шашлыков отоваривались по полной. Там еще такая история вышла! — у Колясика заблестели глаза. — Винегрет этот маленько по-русски кумекал, но не очень. А тут, видно, они разделиться решили — Витек с этой горбоносенькой сумки в машину нести собрались, а Винегрет все никак зелень какую-то выбрать не мог. Ему уже со всех сторон торгаши подсказывают, а один кричит: «Эй, парень, грузин! Иди ко мне, у меня есть!»

— Почему грузин? — не понял следователь.

— Да видно же, что не русский, и траву любит, как все эти с Кавказа. Да я не про то хотел. Винегрет Аньку за собой тянет, куда-то еще сходить, а Витька, наверно, без нее уходить не хочет. Винегрет аж руки вот так сложил — продемонстрировал Колясик — и говорит: «Я никогда не сделать ей плёхо», или что-то такое. Витька аж в лице поменялся, а я тут возьми да скажи: «Да кто б сомневался! Слышь, Винегрет, Витек боится, как бы ты ей хорошо не сделал!»

Ну, все, кто вокруг был, заржали, Винегрет не въехал, а Витька ничего не сказал. Пошел с кривоногонькой к машине.

— Он что, ревновал жену?

— Аньку, что ли? Да кто ж его знает. Прежде вроде не к кому было. У нее раньше Стас Терехин был, да Витька о нем знал, они даже втроем часто ходили или на велосипедах катались. А тут… — Колясик замялся. — В общем…

— Николай! — строго сказал следователь. — Раз начали, договаривайте.

— Да Витек уж все равно сидит… В общем, я видел, как Анька с Винегретом целовались. Так прям… не по-детски.

— Это когда случилось?

— А днем, как раз когда они шашлыки устроили. Он ее на эту тумбу недоделанную усадил, и она его так и обхватила. Прям руками и ногами! Я смотрю и думаю — ну, Витек, держись!

— И дальше что было?

— А ничего не было. Они что-то услышали, друг от дружки отлепились, и в беседку. А там, я уже говорил, занавески повесили. Ну, я посидел еще, и домой пошел.

— Так… — протянул следователь. — И это все?

— Все. Врать не буду. Дальше я дома сидел, к вечеру скучно стало, тут еще мать домой завалилась, я и смылся, чтобы она не начала, как всегда… Пошел опять в овражек, к лапинскому дому.

— Зачем, простите?

— Ну, так… Посмотреть, что там у них дальше будет. Сел на бревнышке, как обычно. В саду никого не было, вся их компания в доме, свет там горел. Потом смотрю — Витек вышел, из гаража машину выгнал, ворота открыл и уехал. Ну, думаю, тут как раз и начнется все самое интересное.

— И что дальше? — поторопил Колясика следователь.

— Да ничего — поднял тот незамутненные глаза. — Ничего интересного. Совсем. Из дома никто не выходил, ничего не слышно. Я сидел-сидел, замерзать стал. Днем еще жарко, а по ночам холодает — сентябрь скоро. Есть захотелось. Я и пошел домой.

— Сколько времени было, припомните, пожалуйста.

— Часов десять, может, чуть больше. Ну да, я домой пришел, по ТНТ Камеди-клуб шел как раз. Да, вот что… Колясик нерешительно взглянул на следователя. — Там еще кто-то был.

— Где? — подобрался всем телом следователь.

— Там, в овражке, где же еще. Тихо так сидел, я даже сразу и не заметил. Здоровый такой, или плечищи широкие.

— Это не мог быть Виктор Лапин?

— Не-а, он еще не уезжал. А тот сидел совсем не шевелясь, как статуй. Луна уже светила, и листья на него падали, шлепали по плечам, вот я его и заметил. Наверно, в куртке кожаной он был. Честно скажу, жутковато стало, потому и ушел.

— Вы ничего не путаете, Николай? И кто это мог быть?

— Не знаю, честно! Не наш, это точно. Ну, я про тех, что в овражке часто сидят. Те все мелкие и худые, а этот как шкаф. Какого роста — не скажу, а здоровый, как бык. А дышит тихо, прям совсем неслышно…

— Здоровый, но не Виктор Лапин? — недоверчиво уточнил следователь.

— Не, я же сказал, он еще не уезжал. А тот еще до меня пришел. И сидел, говорю, неслышно, как в засаде.

— Почему же вы сразу об этом не сказали?

— Да… Струхнул я порядком. И знаете, что подумал? Может, это ФСБ иностранцев стережет. Почему нет? Кто их разберет, зачем они сюда забрались. Сто лет никого не было, а тут прикатили.

— Вам самому не смешно, Николай?

— Чего тут смешного? — завелся Колясик. — Вот смотрите. Чтобы так сидеть, надо особую выучку иметь. Мне один мужик рассказывал, он в специальных частях службу проходил. Конфеты есть такие, как мармеладки, они их наедятся, и потом по-большому дня три ходить не хочется. Очень даже важно! — видя досадливую мину следователя, заторопился Колясик. — Самое уязвимое положение, когда нужда в засаде прихватит. А они сутками должны уметь вот так сидеть. Нет, правду говорю, этот мужик из спецслужб, у нас таких нет, я весь город знаю!

— Ладно, Николай. Признаться, я большего ждал от нашей встречи.

— Ну, чем богаты… — развел руками Колясик.

Апрель 1798 года, Волынская губерния

Софья смирно сидела на кровати, наскучив приглаживать волосы гребнем. Иного развлечения в комнате не предполагалось, а пойти за книжкой, спрятанной в поклаже, она не осмеливалась. Решив послать за ней мужнего камердинера Семку, она робко спустила ноги на пол, обула комнатные турецкие туфли без задков, предусмотрительно вытряхнув их на предмет тараканьего забегания. Отворив дверь, она обнаружила, что Семки в передней комнате нет. Поспешно затворившись, Софья перебежала к небольшому окошку с мутноватыми стеклышками в крестовом переплете. Со двора доносились невнятные голоса, там толпились какие-то люди, словно ожидая чего-то. Семка тоже стоял там, не спуская глаз с другой людской кучки. В стороне, особняком от других, расположились трое, в польских жупанах с кунтушами. Они стояли, одинаково держась за эфесы кривых сабель и оглядываясь по сторонам.

Откуда-то сбоку показались давешние двое молодых, в черных мундирах с лилиями на повязках. При их появлении зрители стихли, а вооруженные, напротив, подняли угрожающий крик. Черномундирные остановились напротив поляков, оглядываясь и о чем-то переговариваясь. Внезапно один из иноземных военных, тот, что с длинными волосами, заметил в окошке женский силуэт и поклонился Софье вполне изящно, насколько это было возможно посреди грязного двора. Отчего-то это неожиданное действие привело в ярость того рыжеусого, который незадолго до того искупался в грязи. Он с неразборчивым ревом бросился на своего обидчика, но между ними встал кудрявый юноша, что не так давно уводил куда-то своего однополчанина. Быстро что-то говоря, он стремительно жестикулировал, стараясь погасить вспышку недружелюбства. Рыжеусый вложил саблю в ножны, но желтоватые от табака усы его по-прежнему подрагивали над оскаленными зубами. Между тем его обидчик, тот из черномундирных, что выглядел немного постарше, что-то сказал своему неприятелю. Тот, вскинувшись, мгновенно сжался в ком, и затем так же стремительно распрямился, тут же развернувшись, и бросился со всех ног вон со двора. Его свита незамедлительно последовала за ним, не оглядываясь.

Они уже скрылись за углом кабака, а зрители еще не поняли, что произошло. Первым испугался молоденький кудрявый военный, что-то крикнув и при этом подхватывая своего приятеля. Тот медленно оседал на подгибающихся ногах. Лицо его заливала неестественная бледность, но он продолжал улыбаться побелевшими губами, хватаясь обеими руками за правый бок.

Не слыша поднявшегося крика собравшихся под окнами, Софья, не помня себя, вылетела во двор, едва успев набросить на себя капот. Запахиваясь, она расширенными глазами смотрела, как к черномундирным подбегают люди, как подхватывают падающего, как между пальцами его частыми каплями, а потом и темно-красной дорожкой струится кровь.

— Это он его ножом! А сабля для отвода глаз! Эх, висельник! — пробасил кто-то бородатый. — Куды ж его?

— Барыня, вы зачем сюда? Извольте идтить к себе! — вспомнив про свои обязанности охранителя, вскричал камердинер Семка, подбегая и хватая ее за рукав.

— О, mon Dieu! — повторял молоденький военный, чуть не плача. — Что будет, что будет! — бормотал он по-французски, отчего-то умоляюще глядя на Софью.

— В кабак его, что ли? — спросил кто-то из тех, кто держал упавшего. — Вроде при памяти, живой!

— Несите сюда! — твердо, насколько могла, приказала Софья, указав на двери той половины, откуда вышла.

— Софья Андреевна, что барин скажет? Мыслимое ли дело… — пытался взывать к благоразумию Семка-камердинер. — Алексей Афанасьич голову мне снесет за то, что шалберника какого-то я к вам допустил!

— Мадемуазель, вас само небо послало! Ему нельзя в кабак, дядя, наш командир, и так грозился отдать Анри под трибунал, если случится еще какая-нибудь провинность. Прошу вас, укройте его на время, а я постараюсь найти ему другое убежище. Вы ангел, мадемуазель!

— Он что, ваш брат? — быстро спросила Софья, не отрывая глаз от лица раненого.

— Кузен, он тоже Фезензак… Обещайте мне, мадемуазель, не оставлять его! А с лекарем я попробую договориться, чтобы сказал, что это не рана, а болезнь. Боже мой, что я говорю! Строго-настрого запрещено… Ах, бедный Анри, горячая голова! — бормотал юноша, поддерживая своего родственника. — Надо бы хоть чем-то перевязать его, иначе он может истечь кровью!

Раненый все это время не отрывал взгляда от лица Софьи. Он кусал губы, но продолжал улыбаться, пока глаза его не закатились, и голова бессильно не свесилась вниз.

— Сюда! — указала Софья на кровать, сдергивая с нее беличье одеяло. — Семка, беги в кабак, неси горячей воды и достань чистого полотна.

— Барыня! — плачущим голосом возопил камердинер, делая последнюю попытку воззвать к ее здравому смыслу. — Откуда ж тут чистое… Барин не велели вам выходить!

— Делай, что приказано! — топнула на него ножкой Софья. — И потом беги за лекарем!

— Нешто я знаю, игде у них тут лекарь! — простонал Семка. Он осекся, прислушиваясь: — Ну, все, пропала моя головушка! Барин возвращается…

В комнатку скорым шагом взошел Алексей Афанасьевич, за ним поспешно семенила ключница.

— Ты цела, душа моя? — спросил он жену. — Пошел вон, прохвост! — прикрикнул он на камердинера, не оборачиваясь. — Раненый откуда?

— Надобен доктор — стараясь не терять твердости, проговорила Софья. — Все остальное я потом объясню.

— Не надо доктора! — каким-то чудом расслышал в русской речи узнаваемое слово кузен раненого. — Доктор по начальству доложить обязан! — добавил он по-французски, умоляюще глядя на вошедшего барина. — Позвольте представиться — торопливо поклонился он — я Луи-Филипп де Фезензак, а это мой кузен, Анри Шарль де Фезензак. Мы солдаты корпуса его светлости принца Конде, мы…

— Я знаю, кто вы такие — нетерпеливо отмахнулся Алексей Афанасьевич. — Я надворный советник[15] Тиличеев. Чем могу помочь?

— Умоляю вас, позвольте оставить здесь Анри всего на несколько часов. Я попытаюсь найти ему другое место, чтобы…

— Пока вы будете искать, ваш раненый истечет кровью! — вмешалась Софья. Она не отрываясь смотрела на бледное безжизненное лицо. — Надобен доктор!

— Доктор тут всего один, он непременно донесет командованию, и бедного Анри отдадут под трибунал! У нас теперь очень строго! — взмолился кудрявый кузен.

— Ах, мальчишки! — покачал головой Тиличеев. — Что с вас взять! Игнатьевна, поди сюда!

Ключница протолкалась к кровати, исподлобья взглянула на барина. Потом наклонилась над раненым, пощупала его окровавленный бок, сурово оглянулась на присутствующих.

— Ступайте! Все ступайте вон. Семка, воду неси и чем перевязать.

Не дожидаясь, пока комната освободится, выпростала мокрую от крови рубаху из лосин, и принялась водить сухой узловатой рукой над раной. Последней комнату покинула Софья; она успела услышать, как старая ключница монотонно бормочет: «Руда, руда, остановись… Руда, руда, угомонись… Ехал человек стар, конь под ним карь. По ристаням, по дорогам, по притонным местам… Ты, мать-руда жильная, телесная, остановись, назад воротись… Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, мать-руда, не бывало…»

Алексей Афанасьевич прикрыв за Софьей дверь, успокаивающе произнес:

— Не бойся, душа моя… Моя старая нянька много чего умеет, а уж кровь останавливать — тут ей равных нет. Перевяжет, а там видно будет.

— Благодарю вас, господин Тили… Тили… чееф! — негромко, но с жаром произнес кузен раненого, хватая за руку Алексея Афанасьевича. — Я пред вами в неоплатном долгу!

— Вот что, молодой человек — суховато обернулся к нему Тиличеев. — Наведайтесь к нам к вечеру, я вам смогу сказать что-либо определенное.

Он отвернулся от раскланивающегося военного и удивленно поднял брови, проговорив:

— Ну, душенька моя, Софья Андреевна! Удивили вы меня! Вот уж не ожидал от вас таковой прыти. Куда и робость вкупе с боязливостью подевались!

— Простите меня, если я в чем виновата — тихо, не глядя на мужа, сказала Софья. — Но я никуда не поеду без этого несчастного. Мы не можем бросить раненого в беде…

— Беда с вами, романическая барынька! Ваш раненый — легкомысленный солдафон, который от гарнизонной скуки готов на любые шалости, — вполголоса ответил Тиличеев. — У нас и без него докук хватает.

— Я сделаю все, что вы хотите. И через реку переправлюсь, больше не буду бояться. Только не бросайте его! — она подняла на мужа лазоревые глаза, полные слез. — Верно ли, что ваша Игнатьевна сможет его выходить?

Алексей Афанасьевич не нашелся, что ответить. Мимо них прошмыгнул Семка, торопливо войдя с кувшином горячей воды и лоскутом беленого полотна через плечо. Супруги подождали, покуда он не скрылся за дверью, и остались стоять возле ничем не покрытого дощатого стола в молчании, не присаживаясь на скамью. Через некоторое время из соседней комнаты вышла Игнатьевна, вытирая руки о передник. Хмуро поглядев на барина, она сказала:

— Коли на два пальца пониже пришлось, преставился бы… А так… Должно, по ребру лезвие скользнуло… Маленько, может, полежит в горячке, и ничего… Молодой, выживет.

Потом, опустив глаза, глухо пробормотала, как для себя:

— Ничего она не голубая… Кровь у него красная, как у всех…

Август 201… года, город Никольск

За несколько часов до убийства

— Я же тебе не мешал, когда ты свое это… с травой… мастерил? Спору нет, вкусно, но шашлык уж мне предоставь. Не бойся, не сожгу, технология отработанная. Лучше девчонкам еще вина налей.

Виктор Лапин указал головой по направлению к беседке, где был накрыт стол. Проводив глазами Оливье, он снова склонился над мангалом, осторожно переворачивая шампуры. Угли давно прогорели, но иногда из-под сиреневого пепла прорывались слабые огоньки, и он засмотрелся на них погрустневшими глазами.

— Виктор! — позвала его Моник, делая ударение на последнем слоге — мы хотим кушать!

— Уже несу! — отозвался он и легко сгреб все шампуры одной рукой. Отодвинув другой рукой белую занавеску, он заставил себя улыбнуться широко и безмятежно. — Нет, вина мне не надо. Ты мне чего покрепче налей — повернулся он к Оливье. — Ну, как? Не сжег? А где моя скамейка?

Он обернулся, заглядывая по углам. Оливье подскочил со своего места и с набитым ртом, знаками, указал на скамью, на которой сидел.

— А, ты присвоил… Уж извини, парень, придется пока тебя согнать. Все другие сиденья меня не выдерживают — сдержанно пояснил Виктор.

Оливье присел рядом с Аней, улыбнувшись ей и продолжая жевать. На несколько минут воцарилась тишина, и стало слышно, как от ветра шуршат плотные белые занавеси.

— Невероятно вкусно — похвалила Моник. — Даже без всяких приправ и соусов.

— Это у вас все под соусом, а у нас и так сойдет… — ответил ей Виктор. — А вы чего замолчали? Секреты?

— Какие у нас секреты! — чуть громче, чем следовало, воскликнула Моник. — Мы все о том же…

— И как? Выяснили, откуда тот медальон взялся? — опрокидывая рюмку арманьяка, спросил Виктор.

— Нет. Непонятно — по-русски выговорил Оливье и перешел на родной язык. — Аня считает, что ее медальон мог попасть в Россию только во время войны с Наполеоном, то есть в 1812 году.

— Мне мама так говорила — сказала Аня, переводя взгляд с одного молодого человека на другого. — А откуда она это взяла, я не знаю.

— А я утверждаю, что ваша матушка, мадам, ошибается. Медальон мог попасть в Россию лет на пятнадцать раньше, при Павле I — уверенно возразил ей Оливье. — Я сведения имею более точные.

Он подождал, пока Моник закончит переводить эту фразу, и мечтательно улыбнулся:

— Мне всегда казалось, что за то, чтобы найти этот медальон, жизни не жалко! А если бы еще те стихи разыскать!

Виктор покачал головой:

— Нет уж, давайте по порядку! Думаете, приятно себя дураком чувствовать от ваших обрывков? Что за стихи? Причем тут Павел? Ты же — указал он на Оливье — рассказывал про корпус Конде, я правильно запомнил?

— Нет! — запротестовала Моник. — Тогда давайте уж с самого начала! У меня тоже есть любимая тема, и я не желаю ее обходить стороной.

— Ну, начинай… — вздохнул Виктор, взяв со стола кусочек сыра, привезенного гостями из Франции.

— Возражайте что хотите, можете даже смеяться, но я не могу без упоминания об Алиеноре Аквитанской. Если я вам уже с ней надоела — повернулась она к сидящим рядом Ане и Оливье — не слушайте. А для вас, Виктор, я с удовольствием расскажу об этой удивительной, неповторимой женщине. Да, она в первую очередь женщина, и только во вторую королева. Витя, я очень надеюсь, что вы приедете к нам в Гасконь, и тогда своими глазами увидите, какая у нас богатая история. Наши места несколько раз меняли название, и все они по-своему знамениты. Сначала Окситания, потом Аквитания, потом Гасконь… Перестаньте дурачиться! — прикрикнула Моник на Оливье. — Я же вижу, как вы веселитесь у меня за спиной!

Оливье пожал плечами и что-то быстро проговорил, улыбаясь и глядя в сторону.

— Вот нахал! — возмутилась Моник. — Он смеет утверждать, что я якобы непоследовательна — иногда представляю Алиенору почти как феминистку, а сегодня она у меня — сначала женщина, и только во вторых королева. Ну и что? Она наверняка была разноплановой личностью.

— Не сердитесь, Моник — примирительно сказала Аня. — Но как-то мало верится, что в легендах об этой королеве все правда.

— Когда она хоть жила? — неохотно поинтересовался Виктор.

— Примерно в XII веке. Она была сначала королевой Франции, потом Англии. Кстати, все знают одного из ее сыновей, Ричарда Львиное Сердце.

— Тогда понятно… — хорошо скрывая иронию, сказал Виктор. — Мультик про Робин Гуда — Ричард Львиное Сердце, а еще принц Джон. Так принц Джон — тоже ее сын?

— Алиенора имела много детей, двух дочерей от первого брака и несколько сыновей от второго. Она прожила удивительную жизнь, это не жизнь, а готовый сюжет для романа. И романы о ней написаны, и до сих пор ее потрясающая судьба не перестает… Оливье! Я сейчас тоже в тебя чем-нибудь запущу!

Моник подхватила скомканную бумажную салфетку и швырнула ее обратно, но попала Виктору по плечу. Он посмотрел на нее грустно, но спокойно, и так же спокойно сказал:

— Вот так всегда! Вы в своих легендах роетесь, а все шишки на меня.

— Простите, Виктор — смутилась Моник. — Хорошо, если не хотите слушать про Алиенору, не буду настаивать. Но без ее отца история будет неполной. Гильом Аквитанский — она грозно отчеканила это имя, глядя на Оливье — ее отец, и именно он признан самым первым из всех трубадуров. Что? — прислушалась она к фразе, произнесенной Оливье — ну да, правильно, по времени первым.

Понимаете, Виктор, я потому так издали подвожу к истории с медальоном, что без понимания традиций Аквитании разобраться в нашей загадке нельзя. Трубадуры в своей поэзии прославляли прелесть и другие достоинства прекрасных дам, они создали целый культ красоты и поклонения.

— Да? И чем все заканчивалось? — поинтересовался Виктор,

— Для кого? — сразу не поняла Моник. — А, вы про семейные ценности? Ну, это, как говорит ваш президент, мухи отдельно, а котлеты отдельно. Нет, я хочу, чтобы вы меня поняли… Представьте, далекое средневековье, мрачные замки, сплошной камень, огромные толстые холодные стены… Но за этими стенами рождается и сохраняется чудесная поэзия, музыка, утонченные отношения. Конечно, я понимаю, что в реальности это и тогда было утопией, но уже одна иллюзия возвышенных и прекрасных чувств оставила такие следы, что они породили целую эпоху в литературе и в других искусствах.

— А как оно было на практике?

— Сразу видно, что вы, Виктор, единственный из нас не только с техническим образованием, но и с практичным складом ума.

— Я не понял, это мне в упрек?

— Что вы, разумеется, нет! Но я попробую представить, как было… как это? На практике. Вот замок — Моник поставила посреди стола керамический кувшин с компотом, и окружила его, как стеной, крепкими небольшими помидорами, сорванными с соседней грядки. — Жизнь в те времена не была спокойной, и только за такими стенами люди чувствовали себя в безопасности. Каждый замок представлял из себя по сути небольшой королевский двор, где каждый играл свою роль, определенную происхождением, возрастом и частично заслугами. Был местный властитель, была его супруга, были приближенные, пажи, воины, шуты, слуги… Государство в миниатюре. Причем эти роли иногда менялись. К примеру, юные дворяне сначала служили пажами, а потом становились воинами или придворными советниками, как уж у них складывалось. Вот в этой среде и появляется обычай поклонения главной госпоже, как правило, супруге хозяина замка. Но это я все упрощаю, традиции трубадуров продержались несколько веков, и за это время обычаи, как и склад стихов, довольно сильно менялись. Ведь если считать, как принято, первым трубадуром Гильома Аквитанского, то это началось еще до первого Крестового похода. А последние трубадуры исчезли опять-таки при крестовом походе, но уже на своей территории, я имею в виду поход против альбигойцев. Да, последние трубадуры погибли именно тогда.

Моник умолкла, переводя дыхание. Все сидящие за столом смотрели на сооружение из кувшина и помидоров. Оливье протянул руку к пучку простеньких цветов, стоящих в банке с водой на перилах ограды беседки, сорвал с ветки садовый колокольчик и положил его у подножия кувшина. Он что-то сказал Моник, и она перевела:

— Оливье соглашается, что без Алиеноры не получается начало истории этого медальона. — Давай я сама расскажу — повернулась она к нему. — Я в общих чертах знаю вашу семейную легенду, ты мне когда-то, еще в Сорбонне, об этом рассказывал. Двор отца Алиеноры, герцога Гильома, находился в Пуату. Алиенора проживала там, пожалуй, чаще, чем в Париже, а потом, когда стала королевой Англии, в Лондоне. Она любила родную Аквитанию, и ее двор в Пуату тогда не имел равных себе по пышности, веселью и изысканности. Кто-то из предков рода Фезензаков находился при том дворе, и, как легко предположить, влюбился в прекрасную королеву. Муж ее узнал об этом и не то казнил, не то приказал убить юного любовника.

— Мы, мужья, такие — с серьезным видом кивнул Виктор.

— Не могу понять, когда вы шутите, а когда говорите серьезно! — замахала на него Моник. — После смерти своего возлюбленного королева приказала изготовить медальон в виде цветка дикой розы и никогда с ним не расставалась. Вот так, по легенде, и появилась семейная реликвия Фезензаков.

— Non, non! — перебил ее Оливье. — Я слушал хорошо… Я понял… Все не так.

Он быстро заговорил по-французски, Моник, слегка пожав плечами, переводила:

— Какая-то романтическая история, без сомнения, была. Может быть, и не настолько возвышенная, но любовь и трагическая развязка непременно присутствовали. Я только не верю канонической версии, что медальон заказала Алиенора. Скорее, этот заказчик был из Фезензаков — возможно, на память о каком-то романтическом событии. Едва ли медальону больше восьмисот пятидесяти лет, если верить версии об Алиеноре… Я вообще склонен считать, что ей могли поклоняться, так сказать, в силу общественного положения. А вот трубадуры уже в то время достигли немалого мастерства в сочинении стихов, одних только жанров стихосложения они создали более десятка.

Он помолчал, ожидая, пока Моник закончит переводить последнюю фразу, взял в руки колокольчик, сорванный им со стебля, рассматривал его, медленно поворачивая пальцами. Потом продолжил:

— Из всей этой истории в сухом остатке получается, что в семье Фезензаков появился некий медальон в форме цветка. Материальной ценности он не имел, но его старательно хранили долгое время. Я когда-то начинал писать статью на эту тему, но забросил — не смог выбрать тона, в котором хотелось бы говорить. Получалось либо слишком информативно, либо чересчур напыщенно… Одно можно сказать точно — медальон в нашей семье хранится уже давно. Есть портрет дамы, предположительно Изабеллы де Монморанси де Фезензак, она одно время была в окружении Габриэль д Эстре, это при Анри IV. Медальон изображен на ней очень тщательно, совпадают все детали. Значит, ему самое малое четыреста с лишним лет.

Аня достала из-под белой футболки медальон, все сидящие за столом поневоле засмотрелись на него.

— Как ты его заметил? — спросил Виктор Лапин, не глядя на Оливье. Тот понял, кивнул Моник.

— Я бы и не увидел, если бы не град — перевела она. — Я сидел в баре гостиницы у нас в городке, и тут из своего номера спустилась Аня. Я ей попытался сказать, чтобы она не выходила, вот-вот должен был полить дождь, но она не услышала. Или очень торопилась. Она же не знала, какие ливни у нас иногда случаются! А тут еще и град пошел, какого давно не случалось. Вот я…

— Оливье меня спас — вступила в разговор Аня. — Если бы не он, меня бы, наверное, смыло куда-нибудь.

— Вот тогда я и заметил у нее на шее что-то похожее. Попытался объяснить — ничего не получилось. Я тогда по-русски совсем ничего не знал, Аня по-французски, похоже, так же — Оливье оглянулся на нее. — Пытался предложить зайти куда-нибудь посидеть — не согласилась. Что мне оставалось делать? Пришлось приглашать к себе чуть не полгорода. Зато смог показать портрет дамы с медальоном.

Моник кивнула, заканчивая переводить, и добавила от себя:

— Я знаю этот портрет, не раз его демонстрировала туристам — замок в некоторые дни открыт для посещений — пояснила она. — И российским тоже… Да, Оливье, а куда он делся? У вас в галерее пустая рама висит; во время праздника я туда заходила.

Она послушала, что ответил Оливье, и перевела:

— Он говорит, что перевесил портрет в нежилую башню, в донжон. Он там себе что-то вроде кабинета устроил. Что? А… — послушала она, что говорил Оливье. — Да-да, сейчас расскажу. Как раз с донжоном связана еще одна важная… как это? Сторона? Или можно сказать деталь?

— Неважно — мотнул головой Виктор. — Донжон — это главное сооружение для обороны замка? Надо же, до сих пор помню. Все мальчишки интересуются в свое время рыцарями и замками.

— Все верно — подхватила Моник. — Так вот, эта башня сохранилась после всех переделок и перестроений, которые производили владельцы во все времена. Замок даже собирались разрушить — во время революции, после свержения Бурбонов, местные жители был настроены весьма решительно. Но их рвения хватило только на то, чтобы окончательно разобрать крепостные стены. Они к тому времени изрядно обветшали из-за ненадобности. Камень раздробили и определили на постройку моста через местную реку и на центральную площадь в самом городе. Хотели еще разобрать донжон — он сложен из громадных валунов, из них собирались построить опоры моста, таких камней в округе больше не осталось, но не справились. И хорошо, что не справились — кивнула Моник Оливье, который ей что-то подсказал. — Как раз в донжоне тогдашние владельцы сложили все ценное, что не могли увезти с собой в эмиграцию.

— Прямо как у нас в России — белая эмиграция — вставил Виктор, меланхолично следя за цветком в руках Оливье.

— Да-да, много общего. Оливье говорит, что многие из вещей семьи уцелели благодаря донжону. Туда сволокли часть мебели, картин, посуды и прочего. Подняли на самый верхний ярус, а лестницу до половины разрушили. Ценности, которые можно было увезти с собой, разделили между членами семьи, в это число попал и медальон. И вот тут многое неясно.

Оливье говорит, что долго пытался выяснить, куда мог пропасть медальон, поднимал все уцелевшие семейные архивы. В конце концов остановился на версии, что медальон был у кого-то из двух кузенов, вступивших в корпус принца Конде. К этому принцу крови примкнули многие представители аристократических семей, и те, кто имели военный опыт, и совсем без него. Возраст тоже был самый различный — как говорят, от четырнадцати до семидесяти лет.

Принц Конде еще при Екатерине Великой обращался к России за помощью, но она была правительница осторожная и ограничилась денежной помощью и предложением поселиться в новых южных губерниях.

— Азоф — произнес Оливье, тщательно выговорив название. Оно прозвучало у него так по-французски, что Виктор переспросил:

— Что? Где это? — и только потом догадался: — А, Азов! Должно быть, Азовское побережье. Не самые худшие места.

— Возможно — кивнула Моник, прислушиваясь к тому, что говорил Оливье. — Но эмигранты насцеливались только на войну, и жизнь мирных поселенцев их никак не устраивала. Да и какие из них земледельцы? Вообще это было довольно странное войско, в основном офицеры, причем в довольно высоких званиях. Взводами командовали полковники, батальонами — генералы. Но бились очень храбро, даже враги это признавали.

— И в этом на белую армию похоже — заметил Виктор.

— Да, очень много сходства, все исследователи это отмечают. Император Павел пригласил корпус на русскую службу и определил им место под городом Владимир — Волынский.

— Понятно… — протянул Виктор. — Это сейчас Украина? А с медальоном как? И как он попал сюда, к Аниной семье?

— Это главный вопрос. В состав корпуса Конде входило трое из рода Фезензаков: дядя, Антуан Ожье, и два его племянника, Анри Шарль и Луи-Филипп. Оливье полагает, что медальон был у кого-то из этих двух молодых кузенов.

— Почему? — отчего-то хмуро поинтересовался Виктор.

— Видите ли, про медальон сохранилось предание, что его обладатель имеет… как это сказать… шансы на особую, небывалую любовь. Не просто найти достойного партнера для брака, а встретить кого-то особенного, такого, что можно обо всем на свете забыть. Я даже не знаю, как это сказать! — засмеялась Моник, обернувшись к Оливье. — Помогай, у меня не хватает воображения. Так, так… — покивала она головой, слушая, что говорит ей Оливье. — Он говорит, что для этого обычные слова не подходят. Нужны стихи. А, вот как? Ну, это я сразу перевести не смогу, разве что общий смысл… Примерно так: «Есть люди, для которых не существует никаких мирских благ, кроме любви. Им не нужны ни слава, ни богатство, ни почести. Только к таким она и может прийти. Но это еще не все — медальон хоть и притягивает любовь, но одновременно несет и проклятье. Злые люди почти всегда могут помешать влюбленным, но изредка, один раз в семь поколений, чудо происходит. Такой любви не страшны ни время, ни расстояния, ни сама смерть». Это перевод на французский, гораздо более поздний и довольно бездарный — это не мои слова, Оливье так говорит. — Что? А, само легендарное стихотворение было написано на старопровансальском языке, на котором говорили, писали и пели трубадуры. По преданию, лоскуток пергамента был вложен в медальон.

— Ань, там что-нибудь есть? — спросил Виктор, глядя на жену немного исподлобья.

— Сейчас нет — отозвалась она негромко. — Но раньше здесь был кусочек бумаги, старый, пожелтевший, потертый на сгибах.

— Точно бумаги? Не пергамента? — не унимался Виктор.

— Что же я, бумагу от кожи не отличу? Бумага, только старинная, не такая, как сейчас. Современный листок ломкий, его несколько раз согнешь, он и рвется. А та прочная была. В последний раз я его видела, когда отец еще с нами жил.

— И куда листок мог деться?

— У мамы надо спросить — терпеливо пояснила Аня. — Через несколько дней она вернется с Крита, тогда подробнее расспрошу.

— Точно вернется? — Виктор расспрашивал настойчиво, но смотрел не на нее, а куда-то в сторону.

— Конечно. Детям, за которыми она присматривает, пора в школу, так что приедет непременно.

— Значит, еще несколько дней — непонятно к чему проронил Виктор.

Моник смотрела на них несколько смущенно, и, чтобы прервать паузу, спросила что-то у Оливье. Прослушав его ответ, заторопилась, переводя:

— Судьба одного из кузенов, Луи-Филиппа, в общем, известна. Он погиб в ходе военной компании близ Констанцы, когда корпус принца Конде был отправлен на Дунай. Ваш Суворов, кстати, отмечал самоотверженность и храбрость кондейцев. Луи-Филип де Фезензак был убит в стычке с дозором республиканцев. После этой военной компании эмигрантский корпус не вернулся в Россию. О причинах историки спорят до сих пор, но факт остается фактом — кондейцы отправились в Англию. Кстати, в материальном плане император Павел поступил с ними щедро: он оставил им все обмундирование, оружие, лошадей и прочее войсковое имущество. Все это подробно перечислено в сохранившихся документах, есть и поименные списки. Но старшего из кузенов, Анри Шарля, в них нет. Среди прибывших в Россию в январе 1798 года он есть, а потом его след теряется.

— Вы считаете, что он остался в России? — поднял глаза Виктор.

— Сведений слишком мало, чтобы делать выводы — выслушав ответ Оливье, перевела Моник. — Медальон во Францию не возвратился, хотя многие из эмигрантов смогли вернуться на родину во время Реставрации. Они пробыли в изгнании почти двадцать лет, но все-таки этот срок вполне помещается в обычной человеческой жизни. Этим кондейцы отличаются от ваших белогвардейцев. Даже те из них, кто дожил до крушения социализма, то есть самые молодые, через семьдесят с лишним лет изгнания уже не имели ни сил, ни возможностей вернуться на родину.

— Понятно… неохотно проговорил Виктор. — Так ты медальон искал или еще что-нибудь? — он прямо посмотрел на Оливье. Тот выдержал его взгляд, только бросил смятый цветок на стол и проговорил по-русски медленно и размеренно:

— Я искал стихи. Пока нашел медальон. Стихи буду искать дальше.

Подумал и добавил:

— Поживьём — увидим.

Август 201… года, город Никольск

Из частной беседы сотрудников следственного комитета

— Нашел, из-за чего расстраиваться!

Евгений Толмачевский закончил просматривать материалы, привычно-бегло скользя глазами по монитору.

— Отрицательный результат — тоже результат… — попопытался успокоить его коллега, сидящий за соседним столом.

— Да я вовсе не потому! Знаешь, Олег, я ведь не первый год работаю, могу различить, кто на что способен. Не похож Лапин на расчетливого убийцу. Нет, убить он, конечно, мог, и причина у него веская имелась — кому понравится, что какой-то заезжий хмырь у тебя жену уводит, тем более ты ее видел… Ну пускай, не хмырь, согласен! Но такие, как Лапин, не пытаются отрицать очевидного, а он чушь какую-то городить начал, а потом и вовсе замолчал. Ему выгоднее всего признать факт убийства, и только ссылаться на состояние аффекта — и следствие, и суд его бы поняли. В конце концов, все мы люди, особенно мужики.

— Что я слышу! У вас люди — только мужики?

В дверях служебного кабинета показалось смеющееся лицо над тарелкой с домашними пирожками. — Можно? Я не с пустыми руками!

— Кристина! Привет! По какому поводу подношение?

— Не знаю, как у вас, а у нас в Никольске обходной лист без угощения получать не принято.

— Значит, решились оставить родные места?

— Да, как-то все быстро пошло. Наверное, из отпусков народ возвращаться начал, вот меня и вызывали на собеседование. Теперь только вопрос времени, когда я в Москве окажусь. Если встретимся в одних коридорах, соизволите узнать?

— Ну что вы, Кристина, как можно вас не узнать! — галантно подавая ей стул, вскочил представитель следственного комитета. — Меня Олег зовут… А то мы здесь уже больше недели, а вы только с Михалычем общаетесь.

— С Евгением Михайловичем — поправила его Кристина, ставя на стол тарелку с пирожками. — Мы с ним только на служебные темы общались. Кстати, вы Колясика вызывали?

— Вызывал, Кристиночка, но ничего существенного он сказать не смог.

— Жаль… Он ведь по всему городу ошивается, всех знает, все видит…

— Ничего он путного не поведал, так только, пару занятных сценок пересказал. Вы по-прежнему не верите в виновность Лапина? К сожалению, этот ваш Колясик скорее подтвердил, что у Виктора могли быть серьезные причины для убийства Оливье де Фезензака. Если не считать совсем уж бредовых фантазий… Но это к делу не относится. Неужели это вы сами такое чудо испекли? В Москве у меня нет ни единой знакомой девушки, которая могла бы похвастаться таким искусством.

— Хотелось бы похвастаться, но врать не стану — пирожки пекла мама.

— Хорошо, что правду сказали, а то Михалыч у нас славится своим нюхом на вранье! Евгений Михайлович, то есть — хитро улыбнулся Олег, протягивая руку за следующим пирожком.

— Вы мне можете, как коллеге, сказать, неужели Витька Лапин виновен?

— Как коллега вы сами знаете, что виновность только суд определяет.

— Какие вы! — фыркнула Кристина. — Неужели у вас одна-единственная версия?

— Было больше. Вот — кивнул на монитор Олег — на одну меньше стало.

— Это не Колясик вам версию подкинул? — поинтересовалась Кристина, глядя на изображение на мониторе компьютера.

— Скорее, Станислав Терехин. И заодно с ним отец Анны, Иванцов. Спасибо вам, Кристина, за информацию о них. Кстати, вы не знаете, отчего Анна носила до брака фамилию матери?

— Понятия не имею. Почему Тиличеева, а не Иванцова — в самом деле? — Кристина подняла и без того высоко прорисованные брови. — А это кто?

— Отработанная порода — уклончиво бросил Евгений Михайлович. Но Олег, расправившись с очередным пирожком, весело предложил, вытирая пальцы салфеткой, одной из тех, что предусмотрительно приготовила Кристина, положив на край широкой тарелки:

— Давайте уже чаю выпьем, что ли… Можно теперь и не обедать, двойная польза — верно, Кристиночка? Вам, как коллеге, можно и про отброшенную версию рассказать — все равно дальше этого кабинета ничего не пойдет, верно?

— Какие вы, москвичи, скрытные! Ну интересно же!

— Вам такая чашка подойдет? — спросил, наливая кипяток из электрического чайника, Евгений Михайлович. — Не обижайтесь, Кристина, в самом деле пустой номер оказался.

— Вот этот представитель криминального сообщества — указал на монитор Олег — подавал большие надежды. Он появился в жизни Анны Лапиной после ее расставания со Стасом Терехиным.

— А, когда она учиться уехала? — Кристина с интересом рассматривала изображение.

— Да, совершенно верно. Отец Ани рассказал, что этот милый парень не давал его дочери прохода, даже грозился облить ее кислотой.

— Какой гад! А с виду и не подумаешь…

— Его зовут Тимур Коростин. Он входил в ОПГ Барсукова.

— Да вы что! Того самого? — с возросшим интересом Кристина наклонилась к монитору. — Точно? — повернулась она к Евгению Михайловичу.

— Ну, конечно, Кристина — поморщился он.

— И что, его за это посадили? Надо же, я ни сном, ни духом об этом…

— Посадили его вовсе не за назойливые ухаживания и даже не за угрозы. Просто к тому времени Барсуков и его группа давно уже находились в разработке, и набралось достаточно материала, чтобы его прикрыть. Вот так Тимуру Коростину стало не до Ани.

— То есть вы думаете, раз он, этот Коростин, находится в местах лишения свободы, то он не может следить за жизнью Ани? Зря вы так думаете! Они там, в колонии, очень даже активно действуют в соцсетях, и… Вот что я вам скажу! Очень похоже, что этот Коростин одним выстрелом двух зайцев убил. Ну, что вы так смотрите? Не обязательно ведь своими руками! Вот увидите, это он нашел исполнителя, и гляньте, как для него удачно получилось — и француза этого пришил, и от Витьки избавился.

— Вы почти гениальны, Кристина! — вкрадчиво поклонился Олег. — Мы с Евгением Михайловичем рассуждали точно так же. Но вот незадача: у Коростина в колонии жизнь сложилась довольно проблемно. Он, похоже, привык доминировать, и думал, что и в заключении будет так же. Но, как говорится, коса на камень… Там, в колонии, крутых парней — на дюжину двенадцать, и конфликты между ними очень серьезные случаются. Коростин не раз получал дисциплинарные взыскания, а потом и вовсе… Короче говоря, в очередной драке он получил ранение, находится в изоляторе, но и это не все: его неприятель получил гораздо более тяжелые повреждения, и некоторое время назад скончался. Теперь, как вы понимаете, Коростина ждет новое следствие, суд и увеличение срока, вплоть до пожизненного. И произошло это как раз незадолго до убийства Фезензака. Так что Коростину теперь не до Анны Лапиной и ее жизни.

— Вот это да! Ну, Анька, ну, тихоня… — сделала неожиданный вывод Кристина. — Надо же, какие страсти вокруг нее кипели! И кипят! А сама всегда такая невозмутимая…

— Если бы на вашем месте была бы другая девушка, менее красивая, я подумал бы, что последняя фраза у вас прорвалась с некоторой завистью — счел возможным уколоть ее Олег.

Но Кристина не обратила внимания на подковырку, и ответила с искренней горечью:

— Да ладно вам… Как тут не позавидовать… Жизнь, можно сказать, проходит впустую. Вот так состаришься незаметно, и вспомнить нечего. Только работа — дом, опять работа. Ну, в отпуск съездишь…

— А надо бы — украл, выпил, и в тюрьму. Романтика! — процитировал Олег все с тем же ироничным видом.

— Вот вы, мужики, всё готовы опошлить. А нам чувств необыкновенных хочется, таких, чтобы земля под ногами поплыла.

— Эх, Кристиночка, это у вас, наверное, город такой, романтичный. Вот поселитесь в Москве, помаетесь в пробках, поживете в бетонных «бараках в небо», потолкаетесь в метро, тогда научитесь отдыхать и в клубном грохоте.

— Посмотрим. Аньку жалко — непоследовательно заключила Кристина.

Апрель 1798 года, окрестности Владимира — на Волыни

— Учись, учись хозяйствовать, мать моя! Негоже лености потакать, строже надобно быть… — Игнатьевна поджала и без того сухие губы. — Отчего девку не разбранила?

— Так она же не наша. Прислуживает, как может, и на том спасибо — возразила Софья, с осторожной опаской глядя на ключницу.

— И-эх, матушка! Запомни сама и девок горничных завсегда гоняй: коли взялся кто постель перебивать, негоже останавливаться, покуда все перины с подушками не взобьешь и не перестелишь. Иначе в той постели сна хорошего нипочем не будет. А энта егоза, хозяинова дочка, раза три перебегала к дальней горнице. В щелку заглянет — и обратно к вашей кровати.

Софья ничего не ответила, голову отвернувши. Осмелев от того, что ее упреки возражений не вызывают, Игнатьевна продолжила:

— Сколько мороки из-за энтого подранка! Чуть не пришлось еще одну ночь в том кабацком вертепе ночевать оттого, что сена найти не могли… По мне, так и на соломе бы довезли, не велика птица! И телегу лишнюю пока сыскали, так…

— Игнатьевна! Ты что, еще не собралась? — в беленую светлицу вошел Алексей Афанасьевич, нетерпеливо постукивая тонким стеком по отвороту высокого сапога. — Живей, а то передумаю тебя с собою брать!

Ключница торопливо засеменила к закутку, где размещалась на ночь, что-то бормоча себе под нос.

— Все не может успокоиться, что раненого пришлось с собою забирать? — поинтересовался у жены Алексей Афанасьевич.

— Никак не угомонится — пожаловалась Софья. — Я уже устала от нее…

— Потерпи, душа моя. Нам без нее не обойтись. И раненого она неплохо пользует, я заходил к нему утром — бледен, но в памяти, и ночью спал. А это важно.

— Я так вам благодарна, Алексис!

— За что же, душа моя? Этот раненый нам усложнил и без того трудную поездку. И куда его потом девать? Мы можем здесь пробыть всего несколько дней, и…

— За это время многое может произойти! Я надеюсь, что кузен раненого изыщет способы укрыть его от гнева их командиров.

— Однако, как вы, Софья Андреевна, принимаете близко к сердцу судьбу этого ветрогона! Никогда бы не подумал, что мне придется испытывать муки ревности через считанные дни после свадьбы — Алексей Афанасьевич наклонился, целуя руку жены. — Полно, не красней, душа моя… Верю, что всему причиной твое доброе сердечко. И в последний раз прошу — подумай, не отправиться ли тебе сейчас вместе с нами, со мной и Игнатьевной. Видишь, я даже сапоги для верховой езды надел. Ежели ты пожелаешь сесть в коляску вместе с моей нянькой, я прикажу оседлать для себя лошаденку — у нашего нового хозяина я видел не совсем еще дряхлую кобылку.

— Скажите мне, Алексис, обязательно ли нам сейчас переправляться через реку?

— Чем скорее, тем лучше, душенька. Как только схлынет большая вода, непременно. А пока дожди не перестали, и речка в берега не вошла, можно хотя бы осмотреть луга и рощицу по эту сторону. Управляющий, каналья, тоже время тянет, не показывается, знать, огрехов много накопилось, если чего не хуже. Ладно, душа моя, оставайся. Проведем рекогносцировку и без тебя — невелико развлечение по грязи шлепать. Собирайся с духом — пригодится, когда придет время реку преодолевать. Вижу, ты исчерпала запас своей храбрости, истратила ее на близкого твоему сердцу раненого. Молчу-молчу, не вспыхивай! Я все понимаю… здесь не просто пустые страхи. Не можешь забыть, отчего погибли твои родители? Все-все, не стану больше напоминать. Так и быть, оставайся здесь. Я лучше возьму с собой Семку, поможет, если коляска в грязи завязнет. Ежели что тебе понадобится, кликни хозяинову дочку, я с ним договорился. Только уговор — со двора ни ногой. Не ровен час, местная солдатня опять какую свару затеет.

— К раненому не вели входить — с неожиданной злобой вступила Игнатьевна. Она уже несколько времени стояла одетая, и никем не замеченная слушала своего барина. — Пусть девка хозяйская к нему шастает, все равно уж сколь раз заглядывала.

— Да как же… Она навряд ли по-французски понимает… Вдруг что понадобится? — попыталась возразить Софья.

— Ништо, как-нибудь разберутся… Не помрет, чай… — пробормотала ключница, туже заматывая платок и разворачиваясь к выходу.

Алексей Афанасьевич весело развел руки, показывая, что не в силах перечить своей бывшей няньке, поцеловал жену и тоже вышел, плотно притворив широкую дощатую дверь.

Софья, оставшись одна, подошла к низенькому окошку, наклонилась, раздвигая белые вышитые крестом занавески, посмотрела, как уезжают ее муж и ключница, помахала рукой им вслед. Накинула на плечи теплую шаль, раскрыла книжку, заложенную на середине засушенным цветком. Посидела немного, не переворачивая страниц, положила книгу на колени. Задумавшись, едва не вздрогнула, повернув голову и увидев давешнюю девку.

— Ты зачем сюда? Я не звала…

— Просимо выбачення, барыня, я не к вам, я к болящему — бойко ответила быстроглазая девушка в вышитом переднике, с новой шелковой лентой поверх темных блестящих волос. — Попити йому принесла, може, взварцу грушевого вин захоче — в доказательство своих слов показала она расписную крынку.

— Он тоже не звал — сухо остановила ее Софья — Ступай, я позову, когда надо. Крынку оставь! — приказала она, кладя книгу на стол.

Девушка со стуком поставила крынку рядом с книгой, развернулась так, что коса ее, взлетев, описала темную дугу, и вышла за дверь, громко топая подковками на каблучках сапожек. Софья посидела еще малое время, потом поднялась, порылась в дорожном сундучке, поставленном у беленой стены, бережно достала хрустальный графин, обернутый в хлопчатую бумагу вместе с резной тяжелой пробкой. Осторожно перелила в него коричневатый прозрачный взвар из крынки, оставила посуду на столе, прислушалась. В светлице было тихо, из дальней горенки тоже не доносилось ни звука. Софья на носках тихонько прокралась к дверке, приложила к ней горящее ухо. Осмелев, потянула за дверную скобу и заглянула к раненому.

Он лежал совсем близко, у противуположной стены, но горенка была так мала, что до него при желании возможно было дотянуться рукой. Его устроили на широкой лавке, накрыв домотканной полстью и сверху нагольным тулупом. Окошко, еще меньшее, чем в соседней комнате, приходилось в головах постели и позволяло его разглядеть.

У него оказалось по-мальчишески задорное обветренное лицо с ранними морщинками у глаз, темные волосы разметались по дорожной сафьяновой подушке. В уголках пухлых, четко очерченных губ проступила горестная складка, должно быть, незаметная в другое время. Софья стояла, затаив дыхание, не шевелясь, пока не оглянулась, решая, куда бы поставить питье.

— Я не сплю, ясновельможная пани — Софья вздрогнула, прижав к себе графин. — Здесь ничего нет, кроме этого жесткого деревянного лежака — раненый открыл смеющиеся глаза. — Нижайше прошу прощения, что позволяю себе подобную неучтивость по отношению к даме. Но я не только ранен, но к тому же и не одет — кивком изображая поклон, приподнял он голову с подушки.

— Я… Простите, я не хотела вас побеспокоить… Не желаете немного попить?

— От вас, ясновельможная пани, приму хоть яду. Нет-нет, не смущайтесь, прошу, не уходите! Простите меня, я совсем разучился общаться с дамами… Если сказать правду, и раньше не умел! Мои шутки отдают казармой, они не для вашей нежных ушей!

— Вы чересчур смелы, сударь… И простите меня, как-то плохо верится в вашу неопытность — Софья постаралась произнести эту трудно давшуюся ей фразу как можно суше. — Если я поставлю питье возле окна, вы сможете до него дотянуться?

— Умоляю, ясновельможная пани, не уходите! Моя дерзость происходит исключительно от конфуза, поверьте мне! Я совершенно одичал за прошедшие месяцы, еще немного, и начну зарастать шерстью и превращаться в бурого медведя. Нет, я хуже медведя, тот хотя бы может стоять на задних лапах, а я сейчас и того не в силах проделать перед вами!

Софья не смогла удержаться от улыбки:

— Где это, вы, сударь, здесь медведей видели?

— На ярмарке — с готовностью отозвался раненый. — Оборванец с серьгой в ухе водил медведя на цепи. Тот танцевал под музыку и сам обходил публику с тарелкой для подношений. Он еще был и принаряжен — в отличие от меня.

Усилия Софьи не рассмеяться с трудом увенчались успехом. Стараясь и дальше придерживаться серьезного тона, она спросила первое, что пришло ей в голову:

— Отчего вы, сударь, именуете меня «ясновельможной пани»?

— Во-первых, я не знаю, как вас зовут, моя спасительница. А во-вторых, если бы и знал, то не решился бы обращаться к вам по имени. В-третьих, эти места до недавнего времени принадлежали польской короне, а про польских дам известно, что красивее них никого во всей Европе не сыскать. Как говорится… я пытался запомнить: «Нет на свете царицы краше польской девицы».

— Я русская, сударь.

— Надеюсь, я не обидел вас?

— На что же мне обижаться, сударь?

— Верно, как можно обижаться на колоду, лежащую без движения в то время, когда дама стоит.

Софья наконец не выдержала — она засмеялась и, заглянув за дверь, нашла один из небольших дорожных сундучков с поклажей. Подтянув его волоком по полу, она присела на него у изголовья раненого. Он немедленно повернул к ней голову:

— Позвольте представиться: Анри Шарль де Фезензак, из Гаскони. Будет ли мне разрешено поинтересоваться, как обращаться к вам, моя нежданная спасительница?

— Меня зовут Софья Андреевна Тиличеева. И благодарить вы должны не меня, а моего мужа. Я не смогла бы предоставить вам приют — мы находимся вдалеке от своего дома. Сами сейчас без крыши над головой.

— О, как я вас понимаю! — раненый широко и несколько лукаво улыбнулся. — Но вашего мужа сейчас нет дома, если я правильно понимаю, и благодарить его я не могу. Зато вы находитесь прямо передо мною, и вся моя благодарность обращена к вам. И я этому чрезвычайно рад, поскольку мне жаль тратить мои чувства на вашего супруга, как бы я ни был ему признателен, и тем более на старую ведьму, которая меня перевязывала.

— Однако эта старая ведьма вернула вас к жизни — возразила Софья.

— Позвольте с вами не согласиться, мадам. Вот как я буду вас называть! Прежде это был титул жены владетельного сеньора, и перед нею преклонялись все рыцари на службе у этого господина. Но я бы поклонялся вам и без угоды своему сюзерену.

— Сударь, я боюсь, что ваши слова — следствие горячки, которая у вас, вероятно, начинается. Может быть, мне лучше уйти, чтобы дать вам покой? У вас разгорелось лицо, блестят глаза и говорите вы так быстро, что я едва успеваю уловить смысл.

— Пожалуйста, не уходите! Вполне может быть, что это горячка… но это к лучшему! Я не впервые ранен, и знаю, что с лихорадкой быстрее идет выздоровление. И рана моя пустяковая, тот петух голошеий меня только царапнул.

— Однако же, сударь, вы сами виноваты. Зачем было так безжалостно насмехаться над тем польским господином?

— И вы поняли то, что я ему выкрикивал? — встревоженно приподнял голову раненый.

— Нет, я не знаю польского.

— Хвала небесам! — откинулся он на подушку. — Это не для дамских ушей. Видите ли, мадам, поляки — славные ребята, подобных им я не встречал более нигде в Европе. Они лихие, веселые и храбрые, но к великому сожалению, с восторгом принимают победы наших заклятых врагов. Представьте, они радуются всякому успеху Бонапарта, генерала республиканцев, нашего главного врага. К сожалению, успехов у него много. А поляки лелеют надежду, что генерал Бонапарт поможет им снова объединиться в прежних границах. Но этот пан в заплатках просто невыносим; каюсь, что я задирал его исключительно от скуки. Если бы вы знали, мадам, какая здесь тоска! Переносить ее тяжелее, чем даже грязь и вонь помещений, где нас разместили. Знаете, мне перевели сравнение: «Черный, как потолок». И это правда! На потолке у них сажи на добрых два пальца, потому что дым валит из всех щелей этих огромных печей. И какая страшная здесь зима! На мой взгляд, она до сих пор еще не закончилась, а ведь, если я не ошибаюсь, на дворе апрель. То ли дело у нас в Гаскони…

— Мне очень интересно то, что вы рассказываете, но боюсь, что вы еще слишком слабы и разговор вас утомляет — решилась прервать его Софья. — Я, с вашего позволения, пойду…

— Ловлю вас на слове! Вы сказали: «С вашего позволения». Нет-нет, я не даю вам позволения, я воспользуюсь своим временным и довольно сомнительным преимуществом лежачего больного. Останьтесь, прошу вас… если не хотите меня слушать, расскажите что-нибудь сами. Как я понял, вы здесь проездом?

— Да, сударь, мой муж желает принять во владение мое приданое. Но из-за отвратительной погоды мы вынуждены были сделать остановку, ожидая, пока река войдет в прежние берега.

— А, так вы отсюда родом, мадам?

— Нет, я здесь никогда не бывала. Здешние земли достались мне в наследство. Какой-то дядюшка моей матери завещал ей имение, полученное в награду от покойной императрицы, не зная, что моя матушка к тому времени умерла. Моего отца тоже нет в живых, поэтому…

— О, значит, я был прав! Вы — моя госпожа, раз я нахожусь в ваших владениях. Все сходится! Ma belle chatelaine!

Софья, смутившись, сделала попытку вернуть разговор в обыденное русло:

— Я даже не знаю точно, где находятся мои земли. По эту сторону реки есть небольшая роща и луга, а все остальное мы пока не видели. Даже не знаем, цел ли господский дом, или же он только значится в документах.

— Надеюсь, вам повезет больше, чем мне. До меня дошли слухи, что наш фамильный замок в Гаскони в отсутствии хозяев начали разрушать. Мне больно об этом думать, хотя я по своему рождению все равно не мог рассчитывать стать владельцем Фезензака. Я младший сын, мадам, а по нашим законам главная часть наследства достается только старшему сыну в семье. В детстве моя матушка часто рассказывала мне сказку про трех братьев. Старшему досталась мельница, среднему — осел, а младшему вручили кота. Но у меня нет даже кота! — улыбнулся раненый.

— Я, кажется, знаю эту сказку. Там хитрый кот надел сапоги и сделался благодетелем для своего хозяина.

— Верно, мадам. Но у меня есть кое-что более ценное.

Он достал из-под ворота чистой рубахи, по всей видимости принадлежавшей Алексею Афанасьевичу, неказистый медальон, похожий на цветок. Нажав на крохотный замочек, раскрыл медальон, явив взору Софьи маленький коричневатый лоскуток.

— Что это? — она с недоумением смотрела то на медальон, то на Анри.

— Это кусочек пергамента, а на нем стихи. Льщу себя надеждой, что эти строчки принадлежат перу кого-нибудь из самых известных поэтов — трубадуров, может быть, даже самому Бертранду де Вентадорн. Ну, на худой конец, еще кому-нибудь из четырех сотен известных поэтов. В те времена на моей родине в поэтах не было недостатка.

Август 201… года, город Никольск

Из беседы с Моник Бонье

— Спасибо, Моник, что согласились выкроить время для нашей новой беседы.

— Какая уж тут благодарность… Все, чем я могу вам помочь…

Моник сидела, опустив глаза и перебирая в руках мокрый от слез носовой платочек. С того раза, когда она давала показания для следствия, прошло совсем немного времени, но она заметно осунулась и выглядела усталой и измученной.

— Простите, что беспокою вас… Семья Оливье уже определилась с порядком отправки его тела на родину?

— Да, мне поручено всем этим заниматься… По счастью, на деле я только время от времени подписываю какие-то документы, а все хлопоты взяло на себя наше консульство. Если бы не они, я бы ни за что не справилась…

Она поднесла к покрасневшему носу скомканный платочек жестом, ставшим привычным за последние дни.

— Простите, Моник, а где вы сейчас проживаете? — негромко спросил представитель следственного комитета, тот, который звался Евгением Михайловичем.

— Там же, где и прежде — в доме у Ани Лапиной. Мне предлагали перебраться в гостиницу, но я не вижу в этом смысла.

— Кто предлагал? — поинтересовался Евгений Михайлович.

— И какой-то сотрудник нашего консульства, и еще… Понимаете, мне намекали, что будто бы нехорошо мне находиться там, где был убит Оливье, да еще и оставаться под одной крышей с женой человека, которого обвиняют в убийстве… Но я чувствую, что если я перееду сейчас куда-нибудь, это может повредить не только Ане, но и Виктору.

Моник подняла на следователя большие, с красноватыми веками глаза:

— Надо же, я провела в России так мало времени, а уже поступаю не так, как того требует здравый смысл, а действую по наитию, как героини ваших романов… Я много читала русской литературы, но мне до конца никогда не было понятно, как можно поступать так… нерасчетливо. А вот теперь сама…

— Чем вы занимаетесь с Аней? — осторожно, негромко спросил Евгений Михайлович.

— Обычными домашними делами… Вчера даже вышли в сад продолжить начатую работу — еще сразу после приезда мы принялись обустраивать сад. У них такой прекрасный участок, я предложила оформить его в провансальском стиле. Наши мужчины привели в порядок беседку, подремонтировали ее, прикрепили плотные шторы — и от солнца, и от ветра. У Лапиных есть садовый кран для полива, я вызвалась задекорировать его — по моей просьбе Виктор привез блок пенобетона, я начала вырезать на нем орнамент — акант. Для Ани мы нашли подходящий рисунок, и она принялась мастерить мозаичную столешницу на старом металлическом столике. А так… Аня по-прежнему много готовит для Виктора, ездит в …как это называется? Не тюрьма, а как-то иначе… Все равно, там решетки. Что-то пытается ему передать, говорит, что больше ничем не может его поддержать.

— То есть она ни в чем его не винит?

— От нее я не слышала ни слова осуждения. Хотя если поразмыслить, она вообще мало говорит — и раньше тоже, а сейчас тем более.

— Вы неохотно отвечаете на мои вопросы — заметил следователь. — Скажите откровенно — вы боитесь повредить Виктору Лапину?

— Скорее просто не верю в его вину. Понимаете… как сказать? В голову не ложится.

— В голове не укладывается — деликатно поправил Евгений Михайлович. — Но поймите и нас тоже. Виктор Лапин показал на допросе, что в день убийства Оливье де Фезензака, точнее, уже поздним вечером, ему позвонили с работы и попросили срочно заменить заболевшего сотрудника. Мы выяснили, что никто из его коллег или начальства ему не звонил.

— Да-да, я все время об этом думаю! — с жаром подхватила Моник. — В тот день, когда готовили в саду что-то вроде барбекю на палочках, мы перешли в дом, когда совсем стемнело. В саду похолодало, стало не совсем комфортно. Мы сели за столом на веранде, разговор не слипался… не так? А, не клеился… Мне кажется, все чувствовали некоторую неловкость.

— Отчего же? — внимательно глядя на Моник, уточнил представитель следственного комитета.

— Мне кажется, Оливье что-то хотел сказать, но не решался начать. Виктор вообще молчал, хотя в саду пытался шутить, правда, не совсем удачно. Он сидел и смотрел в одну точку. И тут зазвонил телефон. Не мобильный, а стационарный, в комнате. К телефону пошла Аня — она сидела с краю стола. Тут же вернулась, сказала: «Это тебя» — Виктору сказала. Я понятно говорю? Виктор выбрался со своего места, мы все молчали, было слышно, как Виктор отвечает: «Да, ладно… Хорошо… Сейчас буду…» — как-то так. Потом вернулся, сказал, что его вызывают на работу, собрался за пару минут, и уехал.

— И ничего с собой не взял?

— Куртку взял, и… Нет, больше ничего. Аня порывалась собрать ему что-нибудь со стола в контейнер, но он отказался. Мне со своего места было видно, как он прошел в гараж, открыл ворота, выехал на машине и… В общем, все. Вы так осуждающе смотрите! — подняла Моник глаза на следователя. — Все, что я говорю, укладывается в версию, что Виктор мог быть убийцей. Но подумайте сами! Разве не странно, что звонок был на городской телефон? Я и Аню потом расспрашивала — она сказала, что Виктору с работы звонили крайне редко, и только на мобильный. Разве это не веревочка?

— Не ниточка — машинально поправил ее следователь. Он вздохнул и сложил руки на столе: — Вы все верно заметили, Моник… Я могу вам сейчас сказать — конечно же, мы проверили все звонки — и на городской телефон, и на мобильный. Действительно, звонили Виктору не с работы — там никаких замен не требовалось. Кто-то сделал звонок с таксофона возле здания центральной городской почты, кстати сказать, последнего в городе. Почта в это время закрыта, свидетелей никаких. Это можно трактовать в пользу невиновности Виктора Лапина. Но дальше… Сами посудите, как это выглядит: он приезжает на работу, выясняет, что его никто не вызывал. Он разворачивается и уезжает. Но едет он, как утверждает, не домой.

— А куда? — почему-то шепотом спросила Моник.

— Дальше только с его слов. Якобы он зачем-то выехал на дальнюю окраину города, вышел из машины, затем увидел какого-то дальнобойщика…

— Простите, кого? — не поняла Моник.

— Водителя дальнорейсового большегрузного автомобиля — терпеливо пояснил Евгений Михайлович. — Тот якобы в одиночку пытался поменять колесо на своем грузовике. Виктор Лапин показал, что помогал этому водителю… Горе-водителю, если, опять-таки по его словам, у того даже домкрата не нашлось. Вот якобы по этой причине у Лапина оказалась повреждена и испачкана одежда, а также — заметьте — ободраны и окровавлены кисти рук. В таком виде он и заявился домой спустя несколько часов, когда в саду уже работала полиция.

— А вы пытались разыскать этого водителя?

— Конечно, пытались. Мы сотни машин проверили по всем каналам, всех, кто попал в поле зрении видеокамер на постах ГИБДД на въезде и выезде в город.

— Какое страшное слово — Гибэдэдэ. Прямо гибелью от него веет… — поежилась Моник.

— Да ну, что вы… Это просто дорожная полиция. Без них никак не обойтись, потому что Виктор Лапин не запомнил ни номера того грузовика, ни имени водителя. Из примет назвал только, что тот скорее всего с юга, и говорил с характерным акцентом. Но это же все равно, что искать иголку в стоге сена!

— А въездов в город много? — задала резонный вопрос Моник.

— Основных, оборудованных видеокамерами, два, а на самом деле гораздо больше. Я понимаю, к чему вы клоните, но Виктор нам совсем не помогает. Он только один раз дал эти не слишком вразумительные показания, а потом вообще замолчал. Отказывается от любых контактов со следствием, и даже с адвокатом не желает говорить. Что прикажете нам думать?

Моник тяжело вздохнула, согласно кивнув головой. Помолчав, спросила:

— Что вы еще хотите узнать от меня?

— Скажите мне честно, Моник, какие отношения были у Анны Лапиной с Оливье де Фезензаком?

— Как в русском романе…

— Что? — не понял следователь.

— Как в ваших романах — встретились, и сразу любовь на всю оставшуюся жизнь. Я теперь знаю, что так и в самом деле бывает.

— Любовь с первого взгляда? А у французов разве так не бывает?

— Бывает. И определение известное есть — у нас это называется «гром небесный». Только это скорее сильная короткая обоюдная влюбленность. А в русских романах — на всю оставшуюся жизнь. Вот у Оливье на всю жизнь и получилось…

— Простите меня за нескромный вопрос, Моник… У Оливье были и другие девушки?

— Разумеется, были… Он девушками активно интересовался, а девушки им… Что тут удивительного?

— А вы, Моник?

— Я? Да что уж скрывать… И я тоже — она прямо посмотрела на следователя. — Ну да, пару раз у нас с ним были близкие отношения, но это еще в университете. Ни я, ни он ничего не ожидали от этого, это был даже не «гром небесный», а так, ветром повеяло… Мы потом сохранили приятельские отношения, иногда общались по общим темам. Оливье интересуется поэзией трубадуров, мне тоже очень интересен этот период.

— Вы меня озадачили, Моник — слегка наморщил лоб следователь. — Получается, что имеется весомый повод для того, чтобы включить вас в список подозреваемых.

— Ваш список увеличивается в два раза, с одного подозреваемого до двух? Это какая прогрессия, арифметическая или геометрическая? — невесело пошутила Моник. — Не будь я так откровенна с вами, вы никогда бы не узнали о нашей мимолетной связи. Я говорю о ней только потому, что разница слишком очевидна — наши с Оливье ни к чему не обязывающие отношения, и его взаимная и все изменившая любовь к Ане. Или с Аней… — мне сейчас как никогда трудно даются грамматические построения.

— И когда начался этот русский роман?

— Я полагаю, практически сразу, еще там, у нас, во Франции. Аня ни разу со мной не откровенничала, а вот Оливье как-то проронил несколько слов, еще на родине. Неправильно понять его было невозможно, хоть я и не помню дословно, что он сказал мне перед отлетом.

— И все же, что он тогда вам сказал?

— Ну… Что он нашел то, что и не надеялся найти. И все-таки верил, что найдет.

— И больше ничего определенного?

— Уж куда определеннее…

— Хорошо, Моник, спасибо и за это. Вы обмолвились, что вам советовали переехать из дома Лапиных не только сотрудники вашего посольства, но кто-то еще. Я правильно вас понял?

— Да, со мной связывался один человек… Очень известный человек. Наверное, будет правильно, если я его назову. Обещайте, что вы не будете его беспокоить — он уж точно никак не причастен к гибели Оливье.

— Если вы меня в этом убедите — вежливо вставил Евгений Михайлович.

— Постараюсь. Мне позвонил господин Земцов, Роман Ильич Земцов.

— Тот самый? Простите, Моник, я хотел спросить, каким образом он причастен…

— Ну что вы, как же он может быть причастен! Просто господин Земцов как раз и финансировал поездку детского коллектива, в котором работает Аня, во Францию.

— Вот как! — протянул следователь. — И зачем ему это было надо? Простите, я не вчера родился, и знаю, что подобные люди отнюдь не склонны бросать деньги на ветер.

— Я полностью соглашусь с вами, но в его случае это была скорее благотворительная акция. Максимум, что он мог получить для себя, так это благосклонность местных властей города Никольска. Но в ней он, пожалуй, и не нуждался.

— Да уж… — пошевелился на своем стуле Евгений Михайлович. — А вы разве его знаете лично?

— Он приезжал к нам в Гасконь в апреле. Я думаю, что эта поездка входила в состав какого-то другого делового визита, а посещение нашего городка — что-то вроде культурной программы. Я тогда приглашалась для синхронного перевода, а заодно поработала индивидуальным гидом. Он очень приятный человек, этот Земцов, такой сдержанный, корректный. Не всем удается так терпеливо сносить обязательную программу — я имею в виду обычную практику показа местных достопримечательностей для именитых гостей.

— И что вы ему показывали? — вежливо поинтересовался следователь.

— То же, что и всем. Городские древности, красивые окрестности… У нас в них недостатка нет; кстати, и по замку Фезензак я его сопровождала.

— Вот как? А с Оливье они встречались?

— Нет, Оливье тогда не было в городе, он уезжал куда-то по своим делам. В замке находился его старший брат, Филипп, он и встречал господина Земцова, а я, естественно, переводила.

— И Земцов вспомнил сейчас об этом посещении?

— Я и сама этому удивилась. Хотя нет, о посещении ничего не говорилось. Просто господин Земцов позвонил мне и поинтересовался, не нуждаюсь ли я в какой-нибудь помощи.

— То есть он знает, что Оливье де Фезензак убит? — спросил следователь, и сам же ответил на свой вопрос. — Это немудрено, шуму в прессе хватает. Это он считает, что вам следует перебраться от Лапиных в другое место?

— Напрямую он этого не сказал, но как раз перед этим у меня состоялся разговор с сотрудником посольства…

— Скажите, Моник, а каким образом вы связаны с приездом детского хорового коллектива во Францию?

— Ко мне обратился наш мэр, господин Мартен, и попросил взять на себя хлопоты по приему детей из Никольска. Мне не впервой этим заниматься, и эта работа запомнилась, пожалуй, лишь щедростью организаторов.

— Говорят, детей и сопровождающих их взрослых размещали едва ли не с роскошью?

— Можно сказать и так. Приятно, что есть еще люди с широкой душой.

— Охотно с вами соглашусь. По моему скромному разумению, чем богаче человек, тем он расчетливее и прижимистее. Говорят, на вас лежала вся финансовая сторона этой поездки?

— Мне поручили подобрать интересную программу для пребывания детей в Париже. Я была приятно удивлена, что все мои рекомендации выполнялись беспрекословно и щедро оплачивались.

— Уточните, что вы имеете в виду.

— Ну… Чтобы не терять время в дороге, лучше всего селиться в центре города, но там и цены на гостиничные услуги — сами понимаете, тем более летом, в высокий туристический сезон. Так вот, я получила распоряжение разместить детскую группу вместе со взрослыми сопровождающими в один из самых дорогих отелей, хотя вполне можно было ограничиться для ночлега чем-то значительно более дешевым. И для осмотра ни один из выбранных мной объектов не был заменен из-за высокой цены билетов, хотя можно было сэкономить значительную сумму.

— Значит, поездка была назначена внезапно и денег на нее не жалели?

— Именно так. Для меня это интересная тема, но я не вижу, как она связана с гибелью Оливье.

— Отчего же, не будь этой поездки, Оливье де Фезензак и Анна Лапина не встретились бы.

— Я согласна с вами, но прямой связи здесь нет. Их встреча — чистая случайность, ее невозможно было рассчитать заранее.

— А как вы общались с Земцовым в этот раз? Он вам позвонил?

— Да, я была удивлена и его любезностью, и вообще тем, что он меня помнит.

— О чем вы с ним говорили?

— Дословно не помню. Просто он поинтересовался, не хочу ли я поселиться где-нибудь в другом месте. Да-да, именно так, но я отказалась.

— Может быть, вы ему понравились?

— Я? Мне так не кажется. Наверное, господин Земцов редкостный человек, вот и все, что я могу вам сказать. Если у вас больше нет ко мне вопросов, я хотела бы уйти. Мне скоро предстоит уезжать, я хотела бы проститься с Аней.

— Она остается одна? Я имею в виду одна в своем доме?

— Ее мама прилетает на днях, но до этого — да, одна. Ане будет нелегко.

Моник выпрямилась на стуле, вопросительно глядя на представителя следственного комитета.

— Ну, что ж… У меня нет оснований просить вас остаться еще на некоторое время. Прошу вас, если вспомните что-нибудь важное, не сочтите за труд позвонить мне.

Апрель 1798 года, окрестности Владимира-на-Волыни

— Негоже, матушка, мужа не слушаться — сурово произнесла Игнатьевна. — Не велено тебе к раненому заходить, а ты своевольничаешь.

Софья с негодованием воззрилась на старуху, но промолчала, не найдя, как ответствовать

— Скажешь, не заходила? — с некоторым злорадством не унималась ключница. — Ан соделанное не сокроешь! Карафин хрустальный как к энтому подранку попал? Не сам же он к нему залетел?

— Что в том зазорного? — с пылающими щеками возразила Софья, стараясь не встречаться глазами с Игнатьевной. — Лежит он один, беспомощный, некому и воды подать…

— Девка хозяйская и подала бы, как ей и велено. Она даже не воды, а взвару принесла, так ты, мать моя, мало, что отобрала у нее, так еще из крынки в дорогой карафин перелила. С того голодранца и крынки достало бы.

— Что вам, графина жалко? Никуда он не денется, а раненому приятней в красивой посуде подать. Он как-никак не простого звания, к дорогим вещам привычку, должно быть, имел.

— То-то и оно: «Должно быть» — передразнила старуха. — Кто его знает, что он раньше имел, и имел ли…

— Не твоего ума дело! — рассердившись, набралась дерзости Софья.

— Может, и так, но как на это Алексей Афанасьич посмотрит? Как бы не разгневался он на тебя, матушка!

— Не разгневается — постаралась Софья придать своему голосу твердости. — А у раненого, похоже, горячка начинается. За ним догляд и особый уход надобен.

— Уж не ты ли, мать моя, ухаживать настрополилась? — осердясь, повысила голос Игнатьевна. — Ишь, чего надумала! Тут тебе не романы хранцюзские! Там, небось, болящие в постеле с ног до головы одетые лежат, в шелку-бархате… А тут чужой малый, расхристанный, в жару, в поту — ежели и в самом деле горячка у него приключилась, — из одежи на нем одна рубаха, да и та с чужого плеча…

— Чего шумишь, Игнатьевна? — с порога окликнул ее вошедший Алексей Афанасьевич.

— Виданое ли дело, батюшка, чтоб молодая жена, без году неделя как из-под венца, порывалась за чужаком без роду, без племени ходить…

— Иди себе, куда шла — спокойно распорядился барин. — Никто без твоего ведома ничего с раненым делать не станет, не шуми. Тебе, душа моя, — повернулся он к жене — и впрямь не стоит волноваться из-за раненого. Покуда мы здесь, его не бросим, а там, Бог даст, на ноги поднимется. — Семку кликни! — бросил он вслед уходящей ключнице.

— Ну, душенька, скоро сможем переправляться — вода в прежние берега почти вошла, еще денек-другой, и вовсе обсохнет. А ведь я с управляющим все-таки увиделся, хоть и через речку! Как прознал, что мы приехали — не известно, только прискакал спешно, стоит на другой стороне, и таково истово кланяется! Не иначе, рыльце в пушку имеет.

Алексей Афанасьевич скинул на руки подоспевшему Семке сюртук, распустил на шее папильоном повязанный платок, опустился на лавку у стены, крытую пестротканой дорожкой. Снова заговорил с Софьей громче обычного, но на соседнюю каморку оглянувшись, голос утишил.

— Ну, что тебе сказать, душа моя! Приданое твое обширно, как и ожидалось. Земли здешние хороши, а что соседи свои владения в отсутствии хозяев в свою пользу округлили, краешки пощипали — с тем справимся. Ныне не прежние времена, судебные дела не десятками лет длятся, и с бумагами мне не привыкать стать заниматься. Да ты не слушаешь меня, душенька!

Софья стояла посреди комнаты, сведя руки у шеи, вполоборота повернувшись к маленькой каморке, куда направлялся Семка, камердинер Алексея Афанасьевича. Она встревоженно поинтересовалась у мужа:

— А ну, как Семен не поймет, что раненому потребно?

Алексей Афанасьевич досадливо поморщился:

— Это уж лишнее, Sofie… Семка по всей Европе меня сопровождал, из всех наречий по верхам нахватался. Твое беспокойство чрезмерно, смею тебе заметить! Поди-ка лучше воздухом подыши, а я к раненому наведаюсь, сам поинтересуюсь, как он себя чувствует. Только далее двора не отлучайся, не ровен час, забредет кто чужой!

Софья, не глядя на мужа, набросила на плечи теплую ротонду и вышла вон из комнаты, опустив голову. Она встала у перил крыльца, положив узкую ладонь на сырую от дождей перекладину, печально глядя на мокрую равнину, что тянулась, насколько хватало глаз. Деревья еще не покрылись листвой, только зеленоватый дымок распускающихся почек окружал ветви едва заметной пеленой. Серое небо висело низко, словно прогнувшись под тяжестью напитанных водой облаков.

Алексей Афанасьевич, дождавшись, когда Софья скроется с глаз, оглянулся по сторонам, потянулся за сюртуком, но отвел руку, и вошел в каморку в чем был — в жилете поверх рубахи. Раненый лежал, откинувшись на подушках, и смотрел на господина Тиличеева внимательно и грустно.

— Мне очень жаль, что я доставляю вам столько забот и волнений. Нет-нет, я же не могу не слышать, как ваша служанка выговаривает своей госпоже, должно быть, из-за этого вот несчастного графина — кивнул он в сторону. — Ваша жена — поистине ангел во плоти, а эта старая ведьма приписывает ей непозволительные намерения…

— Моя старая нянька живет давно, и повидала на этом свете всякого, поэтому простим ей ее заботу о моем спокойствии. Достаточно ли она пользует вас, месье де Фезензак? Не нужно ли обратиться к вашему военному лекарю?

— Я чувствую себя на удивление хорошо, и просил бы вас, господин Тиличееф, не сообщать нашим докторам о моем ранении.

— Однако насколько я могу судить, ваша рана из тяжелых — заметил Алексей Афанасьевич, внимательно глядя на лицо лежащего. — Ваш недостойный противник успел-таки глубоко вонзить свой нож. Должно быть, за вас кто-то горячо молится; иначе вам, месье, пришлось бы навек упокоиться в этих неприютных для вас местах.

— Вы правы по поводу раны — согласился его собеседник. — Боюсь только, что молиться обо мне некому. Моих родителей уже нет в живых, они не перенесли лишений, умерли в изгнании, я даже не знаю точно, где они похоронены. На этом свете у меня остались только дядя и пара-другая кузенов, но им впору молить о своей судьбе. Не думайте, что я хочу вас разжалобить, но уж так сложилось.

— Я сочувствую вам, месье де Фезензак, еще и оттого, что немало осведомлен о положении вашего корпуса и многих тяготах, которые перенесли вы и ваши соотечественники. Так случилось, что я по роду деятельности причастен к обстоятельствам перехода корпуса его светлости принца Конде на службу русской короне.

— А, значит, мне нет нужды рассказывать о себе. Оно и к лучшему, потому что мне самому не хочется вспоминать обо всех лишениях. Мало приятного жаловаться на судьбу.

— Согласен с вами. Что ж, коли нам пока не о чем больше говорить, я пришлю Игнатьевну — полагаю, что вам требуется перевязка.

— Могу я попросить вас об одном одолжении? — приподнял голову с подушек раненый. — Поговорите со мной, пока мне будут менять повязку. По опыту знаю, что это процедура болезненная, а мне не хотелось бы проявлять свое малодушие перед вашей супругой. Она может услышать стоны, а ее чувствительной душе это будет неприятно.

— Благодарю вас за заботу о моей жене — сухо наклонил голову Алексей Афанасьевич. — Я выполню вашу просьбу.

Спустя малое время вошла Игнатьевна с крынкой горячего травяного настоя и куском полотна, висящего через руку. Наклонившись, она отбросила шубу, закатала рубаху, обнажив смугло-бледный торс.

— Желтуха у него, что ли… — ворчала она, смачивая старую повязку настоем из крынки и начиная отдирать ее от краев раны.

— Никакой желтухи у него нет — возразил Алексей Афанасьевич, стоя у стены и внимательно глядя в побледневшее лицо раненого. — Цвет кожи у него такой, оливково-смуглый, должно быть, он родился на юге. Откуда вы родом сударь, я запамятовал? — обратился он к закусившему губы Фезензаку.

— Из Гаскони — с трудом проговорил раненый. — Наши земли в окрестностях города Оз… Там и наш родовой замок…

— У вас, должно быть, красивые места?

— Лучшие на свете — побелевшими губами едва слышно проговорил раненый. — Там сейчас зацветают дикие розы…

Он стиснул в руке что-то, висящее у него на шее, и замолк, скрипнув зубами.

— Ишь, басурман, нет, чтобы крест хрестьянский носить, так оберег какой-то повесил, и вцепился в него, зубами скрежещет… — продолжала бормотать ключница. — Уксус четырех разбойников ему готовить, как же…

— Ты про что, Игнатьевна? — спросил ее барин, стараясь пока не смотреть в лицо Фезензаку.

— Софья Андреевна, вишь, пристала чуть не с ножом к горлу — мол, «уксус четырех разбойников» изготовить надо. Статочное ли дело, чтобы так об этом голодранце печься!

— Ну-ну, — миролюбиво остановил ее барин. — Что за уксус такой?

— Да по лечебнику нашла, какой она в дорогу с собой захватила — сказывает, что еще бабка ее покойная без энтой книжицы со двора не выезжала.

— И что ж, средство действенное?

— Может, и действенное… Только мы и без иностранных прописей врачевать умеем. Придумают тоже: «взять наилутшего виннаго уксусу, да процедить его, отстоявшись, четыре раза, сперва через холст, а следом через батист, да в два ножа измельчить на серебряном блюде самых отборных корешков синувей-травы, в мае собранных»… Семьдесят добавок в энтот уксус растереть надоть! Еще сказали бы: «Самого светлого тележного скрыпу, да самого густого кошечья ворчанья»! Знатцы иноземные!

— Ворчанья и твоего достало бы — заметил Алексей Афанасьевич — оно погуще кошачьего станет. Так не возьмешься этот уксус настаивать?

— И без него заживет. Уже затягиваться начало, как на бродячем кобеле…

— Уж больно ты остра на язык! Гляди, наказать за излишнюю сварливость придется!

Игнатьевна, угрюмо отвернувшись, заканчивала перевязку, закрепив конец холстинки булавкой. Выпрямившись, долгим взглядом посмотрела на раненого, едва ли не в первый раз посмотрев ему в лицо.

— Глазюки, что темное зеркало…

Ближе к вечеру Софья снова стояла на крыльце и придерживала края ротонды, чтобы ветром их не носило. Спустя недолгое время из комнат неторопливо вышла Игнатьевна, медленно перешагивая через высоко набитый порог, и спустилась по деревянным ступеням. Софья вела за ней глазами, и успела заметить, как за углом дома, где снимали супруги Тиличеевы комнаты, мелькнула женская фигура со знакомой лентой на темноволосой гладко причесанной голове. Ключница степенно прошлась мимо окошек с разрисованными цветами ставнями и свернула за тот угол, где стояла обладательница тугой темной косы.

Софья, стараясь ни о чем не думать, наилегчайшими шажками слетела с крыльца и на носках прокралась следом за Игнатьевной. Затаив дыхание, она заглянула за беленый угол. Там действительно стояла хозяйская дочь, и, повернувшись спиной в плисовой душегрее, — ключница. Она что-то прятала в подвязанный под фартуком мешочек, и слегка оборотилась на шорох платья своей барыни. Софья, отпрянув, прижалась спиной к стене дома, постояла так, замерши, несколько длинных мгновений, и, подобрав подол, в дюжину неслышных шагов вернулась на крыльцо. Она еще не могла унять дыхание, когда до нее донесся голос мужа:

— Душенька, поди к нам!

Софья быстрыми стопами прошла в комнату, а затем подошла к каморе, отведенной для раненого. Там, почти вплотную к лавке с постелью, стояла скамья, которую приказал внести Алексей Афанасьевич.

— Взгляни-ка, Sofie, какая редкость!

Он держал в руке желтовато-коричневый лоскуток с мельчайшими строчками, выведенными выцветшими от времени чернилами.

— Присядь с нами, душенька. Месье де Фезензак был так любезен, что показал мне его фамильную реликвию. Взгляни на это, у тебя глазки помоложе моих. Можешь ли ты прочесть, что тут написано?

Софья поднесла к глазам крохотный лоскуток, и спустя некоторое время вернула его мужу, смущенно покачав головою.

— Значит, тут не в освещении дело… Осмелюсь спросить, месье де Фезензак, на каком наречии написаны сии вирши? Я всегда считал, что мои познания во французском языке изрядны, но, сколь ни тщусь, не в силах прочесть. Могу различить только некоторые слова, похожие на французские.

— Это старопровансальское наречие — сказал де Фезензак, не спуская глаз с порозовевшего лица Софьи. — На нем теперь почти не говорят, а когда-то это и был язык трубадуров.

— А вы сами, месье, можете перевести на современный язык то, что здесь обозначено? — с интересом спросил Тиличеев, доставая из жилетного кармана грифельный карандашик на цепочке. — Если позволите, я запишу вот хоть на этом лоскутке бумажки.

Де Фезензак медленно продиктовал, продолжая смотреть в лицо Софье:

— «Тот, кто никогда не стремился к славе, кому не надобно богатства, кто равнодушен к мирским благам; чье сердце свободно от алчности, корыстолюбия и тщеславия — только в таком вместилище достанет места для любви, достойной песен трубадуров. Но и этого недостаточно злой судьбе — она собирает дань страданиями, а то и смертью. Действует она руками злых людей, коих непомерно много на белом свете. Но один раз в семь поколений никакая злая воля не может помешать, и чудо совершается».

— Это, как я понимаю, просто пересказ на современном языке? — с любопытством спросил Алексей Афанасьевич, заканчивая записывать. — Насколько можно предположить, это образчик куртуазной средневековой поэзии.

— Если верить нашему семейному преданию — так и есть. Жаль, поэтического дара не дано никому из моих ближайших предков, и вашему покорному слуге — в том числе. Поэтому эти строчки так и остались без перевода.

— Вероятно, дело в том, что вы, месье де Фезензак, еще не испытали того подъема чувств, от которого стихи рождаются даже у того, кто никогда о подобном творчестве не помышлял. А позвольте спросить, каким образом считаются у вас эти поколения? Можно ли надеяться на подобные чувства только членам вашей фамилии, или же это как-то передается посторонним лицам? — Алексей Афанасьевич говорил шутливым тоном, но смотрел серьезно.

Де Фезензак опустил темные ресницы, потом посмотрел на своего собеседника:

— Никто толком не знает, как считаются эти колена. Каждый надеется, что именно ему выпадет счастье повстречать необыкновенную любовь. Так думают все, кто носит этот медальон — он прикоснулся к вороту рубашки — и дорожат им. Он несколько столетий принадлежал моей семье, но думаю, вполне может и поменять владельца. Отчего нет?

— Вы меня заинтриговали — сказал господин Тиличеев, сворачивая лоскуток бумаги и пряча его в жилетный карман. — Надо будет на досуге попробовать перевести эти вирши, у меня в молодости случались опыты в пиитическом жанре. А что, нужно непременно верить в волшебную силу вашего талисмана, или он действует независимо от веры и неверия?

— Алексей Афанасьевич, идемте — потянула его за рукав Софья. — Мы утомляем нашего гостя.

Она первая поднялась с лавки, и прикоснулась тыльной стороной ладони к горящей щеке, стараясь не встречаться глазами с Фезензаком. Ночью она долго лежала без сна, следя, как по застланному домоткаными половичками полу медленно передвигается перекрещенный квадрат окошка, освещенный бледной, в тучах, луной. В тишине слышалось мерное дыхание мужа, шорохи и скрипы чужого дома, шум ветра за стеной. Было уже далеко за полночь, когда Софья, наконец, задремала.

Август 201… года, город Никольск

Из показаний Светланы Тиличеевой

— Светлана Алексеевна, я прошу вас быть предельно откровенной и подробно рассказать все, что вы знаете об обстоятельствах убийства Оливье де Фезензака.

Следователь внимательно посмотрел на сидящую перед ним светловолосую женщину, и мысленно ругнул себя за избитую, а главное, лишенную смысла фразу. Мать Ани сама пришла в здание городского управления внутренних дел, где московским представителям следственного комитета отвели кабинет, и сама попросила о встрече. Стало быть, она вовсе не против того, чтобы дать показания. Поэтому он предпочел начать разговор иначе.

— Когда вы приехали в Никольск, Светлана Алексеевна?

— Вчера поздно вечером, а если быть точной, уже сегодня.

— Вас кто-нибудь встречал в аэропорту?

— Нет… Или встречал… — женщина запнулась, подбирая слова, и в волнении затеребила ворот светлой блузки. Следователь невольно отметил про себя, как похожи Аня и ее мать.

— Не волнуйтесь так… — мягче произнес следователь. — Меня зовут Евгений Михайлович Толмачевский.

— Да-да, мне так и сказали там, внизу… Просто я уже несколько дней нахожусь в таком смятении, что, боюсь, не в состоянии ответить даже на простейшие вопросы. Вот вы спросили меня, встречали меня в Шереметьево, или нет, а я даже в этом затруднилась. Встречали, конечно, но не меня, а детей, которых я воспитываю… А потом уже я вызвала такси и приехала сюда, к Ане.

— Вот и отлично, давайте вы будете рассказывать мне все в том порядке, как все происходило. И начните, пожалуйста, вот с чего: когда и при каких обстоятельствах ваша дочь познакомилась с Оливье де Фезензаком?

— Я почти ничего об этом не знаю, честное слово! — Светлана умоляюще посмотрела на следователя. — Но я всегда ожидала чего-то подобного… Нет, вы не так меня поняли! — она заторопилась, и осеклась. — Господи, я совсем не знаю, с чего начать. Понимаете, у нас в семье… Нет, это совсем лишнее, я не то говорю, и это, может быть, совсем к делу не относится.

— Чаю хотите? — будничным тоном предложил следователь.

— Что? А… Да, пожалуй…

Толмачевский поставил кружки на стол, достал коробку с чайными пакетиками и включил электрический чайник на соседнем столе. Ожидая, пока вода закипит, он поставил перед Тиличеевой жестянку с сахаром и начатую пачку овсяного печенья.

— Нас откомандировано сюда из следственного комитета двое, здесь еще один мой товарищ. Местные коллеги снабдили всем необходимым, начиная с кабинета и заканчивая печеньем.

Он подвинул кружку с чаем Светлане, и смотрел, как она размешивает сахар, держа ложку за самый кончик.

— Горячо… Кружка большая, а ложка маленькая! — она смущенно улыбнулась, подняв ярко-голубые глаза какого-то необычного оттенка, почти бирюзовые на лице, покрытом ровным загаром. — Я отвыкла от чая. Последние три с половиной месяца провела на Крите, а критяне предпочитают кофе.

— Вы находились там по… по службе? — задал не совсем гладкий вопрос Толмачевский.

— Можно и так сказать. Я ведь работаю гувернанткой — вы, наверное, знаете. На Крите я была с двоими детьми, девочкам шесть и восемь лет. Поэтому я никак не могла прилететь раньше — детей ведь не бросишь, а родителей вызывать еще сложнее, они люди занятые.

— А теперь? Я имею в виду, как вы вышли из этого положения?

— В общем, никак, все уладилось само собой. Детям пора в школу, первое сентября уже на следующей неделе. Я несколько раз готова была нестись в Ираклион, в аэропорт, но профессия гувернантки очень зависимая… До этого я работала в другой семье, и есть с чем сравнивать. Ко мне сейчас очень хорошо относятся, а прежде… Вспоминать не хочется. Надеюсь, моих нанимателей не напугает то, что в моей семье произошло… Нечто, связанное с убийством! — она отодвинула кружку с нетронутым чаем и задала вопрос, ответ на который Толмачевский желал бы знать сам: — Неужели Витя мог кого-то убить? Я же его знаю с самого детства, его родители живут едва ли не на соседней улице!

— Даже самые страшные маньяки когда-то были детьми, ходили в школу, жили с кем-то по соседству… А ваш зять к их числу не относится, он просто человек, которого подозревают в преступлении. Кстати, вы не одиноки — все, с кем я говорил, такого же мнения о нем. У вашего зятя, Светлана Алексеевна, отличная репутация в родном городе. А если и теща присоединяется к общему гласу!

— Мне не до шуток, Евгений Михайлович. Виктора я ценю и уважаю, а главное — то, в чем его обвиняют, просто чудовищно… Простите, я забыла — о чем вы меня спросили? Да, вспомнила — как Аня познакомилась с Оливье де Фезензаком, я правильно называю его фамилию? Так вот, в июне детский хоровой коллектив, где моя дочь работает концертмейстером, ездил во Францию, в Гасконь. Я к тому времени уже была с девочками на Крите — мы уехали на все лето, им обеим показан сухой средиземноморский климат. Мы там уже не первый год бываем, сначала с нами ездила их мама, а в этом году родители посчитали, что достаточно будет меня одной. На мне лежит большая ответственность, и времени для себя остается очень немного. Получается, что я оправдываюсь перед вами. Но я действительно виновата, что о поездке Ани я знаю только в самых общих чертах — мы перезванивались очень коротко, и только один раз поговорили об этом по скайпу, уже после того, как Аня вернулась домой. Она тогда рассказала мне удивительные вещи, но была немногословной, хотела все рассказать, когда все выяснится окончательно… Подождите, Евгений Михайлович, в поездке рядом с Аней все время была Елена Степановна, руководитель коллектива.

— Между тем Елена Степановна Кузина не смогла ответить на этот самый вопрос — как и когда Аня и Оливье познакомились. Не смогла или не захотела… На мой взгляд она испугалась, что ее показания могут повредить вашему зятю, и сослалась на плохое самочувствие.

— Я бы тоже последовала ее примеру, но, боюсь, вы мне этого не позволите.

— Светлана Алексеевна, отчего вы стараетесь уйти от ответа на прямой вопрос? Вы осуждаете дочь за то, что она стала причиной гибели одного человека и, возможно, сломала жизнь еще одного?

— Нет, что вы, нет! Мне безумно жаль этого молодого человека, Оливье, я очень переживаю о судьбе моего зятя, но Аню я никак не могу осуждать! Понимаете, во многом виновата я сама, если даже не во всем… Нет, к самому убийству я никакого отношения не имею, но… Меня часто упрекали знакомые, что я прячу дочь от реальной жизни, что я ничего не делаю для того, чтобы она могла воспользоваться тем, что ей дала природа.

— Природа или мама с папой… — кивнул следователь. — Извините, я зря так неудачно пошутил — я понимаю, о чем вы говорите.

— Ну да, конечно… Мне столько раз пеняли, что я не водила дочь по разным кастингам, не заказывала ей профессиональное портфолио, или как это все делается. Короче говоря, не дала ей шанса попробовать себя в модной индустрии или еще где-нибудь. Больше всего упреков я услышала от супруги моего бывшего мужа, Аниного отца — она в выражениях не стеснялась.

Следователь согласно склонил голову:

— Имел повод пообщаться с этой дамой. Чрезвычайно энергичная особа! Кстати, Светлана Алексеевна, отчего вы и ваша дочь до брака носила фамилию Тиличеева?

— Вам и это Оксана сообщила… Это тоже одна из ее любимых тем. Ладно, придется об этом рассказать, боюсь только, что все это покажется вам полной ерундой.

— Отчего же? Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Простите, заговорил стихами.

— Как раз дело в стихах, а точнее, в старом семейном предании. Мои предки по отцу происходили из дворянского рода Тиличеевых, старинного, но не слишком знатного. Я оказалась последней из них, других детей у моих родителей не было. Вот в память о них я оставила свою фамилию, когда вышла замуж за Иванцова, и Аню записала так же.

— А как же стихи? Светлана Алексеевна, прошу вас, не уходите от разговора!

— Я не ухожу, просто не знаю, с чего начать… Если вам это все покажется полной ерундой, прервите меня, пожалуйста.

Женщина провела без нужды ладонью по столешнице, потрогала остывающую чашку.

— Лет двести назад в нашу семью попал старинный медальон, а в нем были стихи… Вот, собственно, и все достоверные сведения. А дальше на это событие наслоилось множество преданий, и разобраться теперь, что из этого произошло на самом деле, а что плод фантазии, возможным не представляется.

— Этот медальон у вас?

— Нет, он у Ани… Она вам ничего о нем не говорила?

— Она нет, а вот Моник Бонье, переводчица, которая приехала вместе с Оливье де Фезензаком, кое-что рассказывала. Скажите, Светлана Алексеевна, этот медальон представляет какую-то особую ценность?

— Сам по себе он никакой ценности не имеет — очень старый, довольно невзрачный, в виде цветка с пятью лепестками. Да нет, убить из-за него не могли, это совершенно невозможно. Медальон серебряный, причем даже не чистого серебра, а из какого-то более дешевого серебряного сплава, темноватый и ничем не примечательный. Даже если принять во внимание, что серебро в прежние века стоило гораздо дороже, и то я не поверю, что из-за него могли убить человека.

— Хорошо, об этом я буду иметь возможность подробнее поговорить с вашей дочерью. Если будет необходимость, сделаем экспертизу. Но вы так и не сказали, из-за чего в вашей семье его так берегли, и как он попал к вам?

— Медальон попал в Россию лет двести назад, вместе с каким-то французским солдатом. Не сохранилось ни его имени, ни других данных о нем. Я почему-то считала, что это произошло во время наполеоновского нашествия. Точнее, так считала моя бабушка, от которой я эту историю узнала. Но она сама, похоже, никакими достоверными сведениями не обладала.

— Светлана Алексеевна, ваша семья всегда жила здесь, в Никольске?

— Можно сказать и так, но был перерыв лет в двадцать — моего прадеда при Сталине сначала отправили в лагеря, а потом и его семью — жену и детей — выслали в Казахстан. Они вернулись в Подмосковье только в конце пятидесятых. А вообще Тиличеевы жили в этих местах с незапамятных времен, но мне о них мало что известно.

— И вы ничего не пытались узнать о своей семье? Ну, к примеру, в местном музее — мне приходилось однажды сталкиваться по работе с их коллегами — такие подвижники встречаются, просто диву даешься! А уж тема наполеоновского нашествия — ну, это просто хит в наше время! Одних исторических реконструкций не счесть, просто повальное увлечение.

— Я пыталась, но… наполеоновские войска до Никольска не дошли, сражений никаких не случилось, отступали французы тоже по другим местам… Наш музей специализируется на истории местного производства — до революции здесь были небольшие заводы, позже построили наш комбинат, но мои предки с ними никак не связаны. Поэтому ничего они после себя не оставили.

— Кроме медальона? — уточнил Толмачевский. — Вы сказали, что он мог попасть в Россию с наполеоновской армией…

— Нет, это я так раньше думала! Аня мне сообщила, когда мы связывались с ней по скайпу, что на самом деле медальон прежде принадлежал семейству Фезензаков, и в России оказался лет на пятнадцать раньше, вместе с французскими эмигрантами, после их революции, в конце восемнадцатого века. Но подробностей я до сих пор не знаю, мы еще не успели переговорить об этом. Я ведь только под утро добралась до дома. И вот с этим медальоном связано поверье, что он…

— Клады помогает найти? — деланно-серьезно подсказал следователь.

— Почему клады? — Светлана от неожиданности осеклась, приоткрыв рот, и едва не рассмеялась. — Ну и вопросы у вас!

— Надо же вас как-то расшевелить! Тогда какая же ценность в этом медальоне, даже если из-за него и не убили человека, то потомок его возможных владельцев не поленился приехать за тридевять земель, не зная языка, только захватив с собой переводчицу… и смерть свою здесь встретив, между прочим. А вы все тянете кота за хвост — уже строго завершил свою тираду Евгений Михайлович.

— Да какие уж тут клады! Нет, я не решаюсь объяснить только оттого, что дело не в материальных ценностях, скорее, наоборот. В медальон когда-то был вложен клочок пергамента, а на нем стихи. Старинные стихи, если верить преданию, потому что первоначальный текст не сохранился, он был написан на каком-то забытом языке, а перевод — вот он…

Светлана достала из сумки, лежащей у нее на коленях, маленькую ажурную металлическую коробочку.

— Купила на блошином рынке специально для этого листка… Вот, смотрите, только осторожно, бумага старая, на сгибах может сломаться.

Следователь медленно развернул туго свернутый листок, и вскользь сказал:

— Его бы в развернутом виде хранить, целее был бы…

— Да я его никогда и не разворачиваю, и так наизусть эти стихи знаю.

— И всегда с собой носите? — надевая очки и все равно щурясь, проговорил Толмачевский, вглядываясь в строчки, написанные бисерно-мелким почерком с росчерками. — Не могу разобрать… не только мелко, но еще и правописание старинное, буква «ять» мешает…

— «Для тех, кому не нужно славы,

Кто не алкал земныя благ,

Тому навек, не для забавы

Любовь рассеет жизни мрак.

Грядет седьмое поколенье,

Надежды сон лелея вновь.

Не жаль истратить жизнь в забвенье,

Коль встретить суждено любовь.

Любовь прекрасна и безмерна

Придет на все остатни дни,

Коль стороной минует скверна,

Людския злобы западни»

Светлана произнесла эти слова, отвернувшись к окну.

— Я их давно на память знаю, потому и открывать не приходится.

— Надо понимать, вы к этим виршам серьезно относитесь? — следователь оставил попытки прочесть надпись, положив листок на стол.

— Я понимаю вашу иронию, оттого и неохотно говорю на эту тему. Считайте как хотите, я рассказала вам все, что знала. Мои мама и бабушка, вероятно, не слишком верили этим строчкам, однако передавали друг другу медальон со стихами.

— В общем, смысл уловить можно, только… Но понять несложно: не гонись за богатством, за славой, и тогда получишь в награду любовь. Как-то это идет вразрез с нынешней практикой — сейчас у кого деньги, слава, известность, у того и любовь… Правильно?

Светлана пожала плечами, по-прежнему не глядя на Толмачевского.

— Мало того, здесь есть еще условие, как там… «Коль стороной минует скверна, людския злобы западни», это получается дополнительная сложность. Занятно… И в таких взглядах вы воспитали дочь, и, похоже, жили сами?

— Вы тоже осуждаете меня за то, что я забиваю голову дочери сказками и мешаю ей жить нормальной жизнью? — Светлана наконец посмотрела на следователя. — Мир сложен, и наверное, был таковым всегда… Честно сказать, я совсем не уверена в правдивости этих стихов, довольно бездарных, на мой взгляд. Но лучше иметь такие семейные предания, чем совсем никаких. У нас в стране только единицы смогли передать детям и внукам какие-то ценности, в последние лет сто это стало затруднительно. Зато в нашей семье всегда сохранялись браки, и они были по-настоящему крепкими, разве это не аргумент в пользу этого листка? Правда, я первая и нарушила традицию, когда развелась с Аниным отцом. Оттого и не говорила ей, почему дорожу тем медальоном. Аня отца всегда любила, тянулась к нему, и даже пыталась уговорить его и меня помириться, хоть это и невозможно, хотя бы из-за того, что мы с ним не ссорились. Просто меня, вероятно, обошло стороной то, о чем говорится здесь — кивнула она на листок.

— Или еще не сбылось — подсказал следователь. — В наши времена у женщин длиннее срок, в течение которого можно позволить себе помечтать.

— Сейчас мне меньше всего в это верится… Я о медальоне знала с детства, а вот Ане рассказала о нем только тогда, когда она переживала свое первое настоящее горе, не считая ухода ее отца. У Ани был парень, Стас Терехин, а его родители настояли, чтобы он женился на девушке, которую они для него сами выбрали.

— Да, я в общих чертах знаю эту историю.

— Аня тогда очень бурно переживала, она посчитала это очередным предательством со стороны любимого человека — сначала отец, потом Стас… Помню, как она рыдала, уткнувшись лицом ко мне в колени, ее больше всего потрясло, что этот молодой человек оказался так холодно-расчетлив. Мои доводы ее не успокаивали, и тогда я отдала этот медальон и рассказала о предании, которое с ним связано. А вот стихи я оставила себе. Может быть, так нельзя было делать?

Апрель 1798 года, окрестности Владимира-на-Волыни

Проснулась Софья оттого, что ей послышались осторожные шаги. Она приподнялась на постели, испуганно огляделась. В комнате совсем стемнело — луну за окном затянули плотные облака, и лампадка в красном углу отчего-то погасла. Но из-под дощатой дверки, отделяющей горенку с раненым, пробивался красноватый, дрожащий свет. До слуха Софьи, обостренного тишиной и волнением, донеслось монотонное бормотание:

— «Как мать быстра река течет, как пески со песками споласкиваются, как кусты со кустами свиваются, так бы раб…» — бормотание стихло до невозможности расслышать ничего определенного — «ни в плоть, ни в кровь, ни в любовь, ни в юность, ни в ярость; как в темной темнице и в клевнице есть нежить простоволоса, и долговолоса, и глаза выпучивши; так бы раба…» — голос снова стих до шепота — «казалась простоволосой и долговолосой, и глаза выпучивши; как у кошки с собакой, у собаки с россомахой не было бы согласья ни в день, ни в ночь, ни утром, ни в полдень, ни в пабедок…».

Софья уже совсем было собралась встать с постели, но тут увидала, что муж ее тоже не спит. Он сел, нащупав ногами на студеном полу домашние туфли, просунул руки в рукава шлафрока. Подождал еще немного, но глухой голос за стеной не утихал. Тогда он поднялся, приложил палец к губам и подошел к дверке, отделяющей горенку. Постоял и внезапно раскрыл ее рывком.

У изголовья раненого стояла на коленях Игнатьевна, держа в руках плошку с каким-то варевом. На оконнице тлела рогатая ветка, обмотанная чем-то запашистым. От испуга ключница едва не уронила плошку на грудь лежащему Фезензаку, когда попыталась стремительно подняться.

— Свят-свят, батюшка! Напугал ты меня чуть не до смерти… Чего тебе не спится, родимый? — бормотала Игнатьевна, пытаясь загасить тлеющую рогульку дрожащими пальцами.

— Ты что это, старая ведьма, удумала? Ты чего это заговоры начитываешь?

— Дак ведь… лечу ведь… — громко прошептала старуха, загасив светильню и в темноте пытаясь кланяться барину.

— Пойдем — строго приказал Алексей Афанасьевич, пропуская доверенную служанку вперед себя. Он проследовал за нею мимо супружеской постели, на которой неподвижно, как белое изваяние, сидела Софья в голубоватом свете вновь показавшейся из-за туч луны.

— Спи, душа моя… — негромко бросил он жене, выходя из комнат на крыльцо. — Ступай — уже другим тоном приказал он Игнатьевне, еще и подтолкнув ее к крыльцу.

Барин и его старая кормилица спустились по деревянным ступеням в молчании. Только когда они отдалились от дома на пару десятков шагов, отойдя подальше от всех окошек, в которых не светилось ни огонька, Тиличеев негромко заговорил:

— Лечишь, стало быть? А ну, как проснется он, да насмерть напугается от твоей лечбы?

— Не бойся, батюшка, ничего ему, басурману, не сделается… спит он, крепко спит, ему девка хозяйская маковничков повечерять приносила. От маковничков спится хорошо… А тебе, родимый, чего же не почивается? Желаешь, я тебе такого славного травничку исделаю, сны видеть как младенец будешь до позднего утра…

— Ты мне, похоже, такого травничку еще за ужином поднести хотела — то-то сбитень такой подозрительный на вкус, вот я его и отставил в сторону. Признавайся, старая, какой грех на душу взяла?

— Да какой грех, родимый! — ключница ловила белевшую в темноте руку барина, пытаясь приложиться к ней сморщенными губами. — Что тебе до энтого чужака, тебе с им детей не крестить!

— Он мне доверился, он ранен, в беспомощности… Считай, что он мой гость. И не юли, как уж на вилах, признавайся, что ты над ним творила? Лечба лечбой, а заклинаниями тебе ворожить дозволения не было! Помнишь, как тебе нагорело, когда я прознал, что ты в мое отсутствие гаданьем промышляла?

— Да когда то было, родимый! Ну, кинешь бобы со скуки, чтобы вечерок скоротать… Так окрестные барыньки и прознали, и повадились ездить. Тож ведь со скуки! А как ты приказал, так ни единого разу, борони пресвятая богородица!

— Я тебе разрешил только кровь останавливать, и раны врачевать, какие у кого случатся поблизости — настоящих лекарей в округе негусто. Ты лечейка каких мало, это и в правду молвить. А на всякие бабьи бредни моего позволения не было! И если снова дойдут до меня слухи, что каким зельем или заговорами изурочить кого пытаешься — не погляжу, что ты меня своим молоком вскормила. Так под розги и угодишь, запомни это крепко.

— Да от тебя, батюшка родимый, хоть смертную муку приму… Все, что ни делаю, только к твоей вящей пользе, все к твоему достатку — старуха, кланяясь, старалась заглянуть в глаза барину. — Все ж для тебя, касатик… Пристала ко мне Хивря, хозяинова дочка — больно глянулся ей энтот подранок… Она к нему и так, и эдак — а он на нее и не глядит. Вот и решилась я по старой памяти почитать над ним на присуху… Как ей откажешь, тезоименитые[16] мы с нею…

— Что ты несешь? — с досадой наконец выдернул у ключницы свою руку барин. — Она Хивря, а ты…

— Ну да, я Февронией крещена, ну и она тож, а по-малороссийски Хивря и выходит… жалко девку, совсем испечалилась по нем. Ну, и почитала я маленько, как умею… на любовь красны девицы к добру молодцу… дело ж молодое! — с надеждой посмотрела она на Тиличеева.

— Ох, темнишь ты, старая! — покачал головой барин. — Что-то не то мне из-за двери слышалось! Не дай тебе Бог, если поймаю за каким черным ведовством! Давно ли на Руси за это кнутом ободрать могли при всем честном народе! А в Европе и по сю пору кой-где на костре сжечь могут за подобные пакости…

— Батюшка! Родимый! — повалилась ему в ноги ключница. — Токмо для тебя, все для тебя! Пусть бы энтот долговолосый к Хивре присох, и ему хорошо, и ей сладко… А пуще того, не стал бы он глазюками своими бесовскими на Софью Андреевну глядеть, ведь совсем покою она лишилась! Далеко ли до греха?

— Ну, это ты… Софья Андреевна особа нравственная, и к тому же новобрачная — чуть громче, чем предыдущие слова, но с некоторым колебанием произнес Тиличеев.

— Так, батюшка, а все ж… Весь женский род из Евина корня произрастает… — начала, успокаиваясь, Игнатьевна, но барин ее прервал:

— Тебе-то откуда это знать, старая? — с некоторой насмешкой спросил он, поворачиваясь.

Ключница, кряхтя, поднялась с колен, и, отряхиваясь, глубокомысленно произнесла:

— И-и, родимый, не всегда старая была! — глядя, как барин не спеша удаляется в сторону крыльца, прошептала ему вслед: — Знаю, каково оно бывает…

Поутру Софья, вставши рано, все поглядывала на двери в каморку с раненым. Алексей Афанасьевич пристально смотрел на жену, задумчиво теребя шейный платок, но молчал, покуда она сама не решилась попросить:

— Алексис, можно ли зайти к месье де Фезензаку? Все ли с ним ладно? Уже давно день-деньской, а он никого не зовет…

— Беспокоишься? — немного натянуто улыбнулся Тиличеев. — Давай Хиврю к нему пошлем — она на крыльце с раннего утра ожидает, когда наш француз ясны очи откроет. Спозаранку все свои кораллы и серьги новые нацепила.

Софья вспыхнула и отвернулась, промолчав.

— Не держи обиды, душа моя! — миролюбиво продолжил Алексей Афанасьевич. — Видно, у того медальона и в самом деле какая-то сила особая имеется, любовь к себе притягивать. Мне Игнатьевна сегодня ночью повинилась, что ворожила над месье Фезензаком с благой целью — присушить его к Хивре, по ее собственному хотению. Вот теперь мне самому интересно, что из этого выйдет. Давай впустим девку, посмотрим, как предмет обожания теперь ее встретит?

— Нехорошо смеяться — начала Софья и замолчала, потерявшись. — Зря вы такую волю своей Игнатьевне даете…

— Да я уж выбранил ее, душенька… Неужто ты веришь бабьим сказкам, ты, образованная дама из благородного сословия?

— Мне показалось, нет, я уверена, что Игнатьевна худое творит… Она какие-то страшные слова говорила, я слышала!

— М-да, мне тоже показалось, что речь шла не совсем о заговоре на любовь… да кто ж их, ворожей, разберет, что они там бормочут!

— Если она какой вред причинит мосье де Фезензаку, я… Я не знаю, что с ней сделаю!

Тиличеев грустно и внимательно смотрел на Софью, слегка выпятив губы. Он ничего не сказал на последние слова жены, только неожиданно крикнул в сторону крыльца:

— Хивря! Поди сюда!

Хозяйская дочка почти ворвалась в комнату, словно только этого и ждала.

— Чого бажаете, пане — выпалила она, глядя не на него, а на Софью.

— А что, милая, тебе не кажется, что наш гость нынче заспался? Что такое ты ему на ночь приносила? — спросил небрежно Алексей Афанасьевич.

— Дозволити подивитися — бегом припустила через комнату Хивря, звеня на ходу подкованными сапожками и многочисленными бусами и монистами на шее.

Она отворила дверь в горенку и застыла на пороге.

— Андрий! Андрию!… — позвала она негромко, не решаясь войти.

Супруги Тиличеевы подошли ко входу в каморку. На лавке лежал де Фезензак, закинув голову и закрыв глаза. Хивря, осмелившись, бросилась к нему, откинула тулуп и припала ухом к груди.

Де Фезензак медленно открыл глаза, непонимающе уставился на хозяинову дочку, затем посмотрел на Софью и улыбнулся широко и радостно:

— Что-то случилось? Простите, но я отчего-то никак не мог проснуться. Я напугал вас? — продолжил он, все так же не отводя глаз от лица Софьи.

Хивря горестно ойкнула, поднялась с колен и попятилась к двери. Там она почти столкнулась с Тиличеевым.

— Как вы его назвали? — вежливо спросил он.

— А чого? — не поворачивая головы, спросила Хивря, — чого вы, пане, казали?

— Отчего ты его так называешь?

— А як же ж? — теребя монисто на шее, переспросила девка. — Вин, хлопче той, так и казав: «Андрий».

— Ты его спросила, как его зовут? Ах, да, он, должно быть, сказал «Анри»… Действительно, сходство имеется…

Тиличеев грустно смотрел на Хиврю, следя, как она опустила руки, как начала перебирать вышитый передник дрожащими пальцами, неотрывно глядя на Фезензака и стоящую перед ним Софью. Глаза ее налились слезами, и девушка бросилась вон из каморки. Никто, кроме Алексея Афанасьевича, не обратил внимания на ее столь поспешный побег, а сам он со вздохом дотронулся до локтя жены.

— Душенька, с тобою все ли ладно? Ты застыла, как соляной столб — с легкой укоризной заметил он.

— Что? Что вы сказали? Простите, Алексей Афанасьевич… — пробормотала Софья, заливаясь краской и тоже неловко пятясь к выходу из каморки. — Я не расслышала… Доброе утро, мсье де Фезензак…

Она прикрыла за собой дверь, потом снова ее открыла, что-то еще хотела сказать, но, не решившись, поспешно удалилась, все ускоряя шаги. Тиличеев вздохнул и присел на лавку подле раненого.

— Видать, не случился приворот… — пробормотал он по-русски. На непонимающий взгляд Фезензака он помотал головой, ободряюще улыбнулся и спросил:

— Как изволите себя чувствовать, милостивый государь? Как изволили почивать?

Фезензак, словно очнувшись, торопливо ответил:

— Нижайше прошу прощения за все хлопоты, которые вам приношу, сударь… Сегодня ночью я видел чрезвычайно странные сны, и, вероятно, еще не совсем очнулся от своих кошмаров.

— И что же вам снилось, сударь? — стараясь говорить небрежно, спросил Тиличеев.

— О, сонный бред не стоит того, чтобы его подробно пересказывать… Какие-то детские мечты, родные места, а потом… Совсем уж фантастические видения — страшная старуха, творящая какие-то заклинания, запах чего-то горящего, потом дурнота, почти обморок… Зато очнулся я просто волшебным образом — открываю глаза, а передо мною стоит мадам Sofie… И вообразите, та старуха из моего сна была как две капли воды похожа на вашу доверенную служанку!

Фезензак попытался приподняться, опираясь на локти, и удивился:

— У меня никогда в жизни так не кружилась голова!

Тиличеев сдержанно проговорил:

— Ну, что ж, сударь, отдыхайте, набирайтесь сил. Я пришлю вам моего камердинера.

Он вышел в светлицу, с порога обнаружив, что Софьи в комнате нет. Тронулся было с места в сторону крыльца, но раздумал. Присел за неказистый стол, подвинул к себе дорожный бювар и чернильницу с пером. Проверил, не худо ли перо заточено, и вывел на листе бумаги:

«Для тех, кому не нужно славы,

Кто не алкал земныя благ…»

Август 201…года, город Никольск

Из показаний Акопа Маркаряна

— Успокойтесь, пожалуйста! Я вас внимательно слушаю, только вы сами все время перескакиваете с одного на другое.

Представитель следственного комитета демонстративно-спокойно сложил руки на поверхности стола и после секундной паузы снова заговорил:

— Еще раз скажите, как вас зовут?

— Вот так бы сразу, да?! — подскочил на месте небольшой, крепко сметанный человек, довольно молодой, но с сильной проседью в волосах и в щетине, не бритой несколько дней. — И пиши, пиши, что я говорю! А то опять уеду, а он сидит! Маркарян моя фамилия…

Человек придирчиво проследил, как следователь занес его данные, и слегка расслабился. Толмачевский еще раз потянул носом воздух и понял, чем так сильно запахло в кабинете: нагретым мотором, дизельным выхлопом и неистребимой дорожной пылью.

— Почему вы раньше не сообщили…

— Э, почему! — человек снова подпрыгнул на стуле. — Я все время в дороге, слушаю только «Дорожное радио», телевизор-шмелевизор не смотрю, когда мне? Хорошо, если поспать у дороги удастся, так сплю без задних ног, не до новостей!

— А дома? — задал резонный вопрос представитель следственного комитета.

— А дома меня уже родные дети скоро дядей звать станут! Нет, кроме шуток… Вот в тот раз как вышло, да? Вернулся с рейса, пока с напарником груз-документы сдали, полдня прошло, да? Только успел помыться — побриться, хозяин звонит: Акоп, выручай! У Ершова чего-то там внутри прихватило, в больницу попал, а его машина помидорами уже загружена. Помидоры-шмамидоры не люди, они ждать не будут, а убытки с нас, транспортников, спишут. У Ершова напарника у сына свадьба, у моего — соседи сверху протекли как раз перед нашим приездом, потолок обвалился. Что будешь делать, да? Вот Акоп и выручил — пошел в рейс на чужой машине и один, без сменного водителя. На свою голову выручил — думал, не доеду! Инструмент нам хозяин выдал новый, все блестит, как на выставке, а стал скат монтировать — полетел домкрат, как пластмассовый… А может, он и есть пластмассовый, под металл крашеный — черта в них, иероглифах, разберешь! Я такой набор, когда мне его выдали, засунул куда подальше, а езжу со своим, сам покупал, еще… Это когда же? А, еще до Путина было, прикинь, сколько служит, да? Только по запаре он у меня так в моей машине и остался. Ох, и намучился я с этими помидорами — шмамидорами!

— Вы откуда и куда следовали? — прервал водителя Толмачевский.

— А я разве не сказал? — удивился Маркарян. — Из-под Воронежа в Тверскую область, да? И теперь так еду, сейчас сезон, только уже в свою смену, и с напарником… Хотел того парня поблагодарить, где сейчас найдешь такого, никто и не остановится, когда на дороге загораешь, да? А он, оказывается, у вас сидит!

— Акоп Араикович, пожалуйста, давайте по порядку. Когда вы проезжали через Никольск в прошлый раз?

— Так я же по порядку… Хотел того парня увидеть, спасибо ему сказать — он сам говорил, что на «Сибнефтевской», на заправке, работает, заезжаю, а мне ребята говорят — где ты, такой-сякой, раньше был, сидит Витек уже почти неделю. Вроде там кого-то убили, вот парня и арестовали, а он со мной чуть не всю ночь провозился! Алиби у него железное, как мой домкрат!

— Значит, вы в прошлый раз ехали неделю назад? В котором часу вы проезжали через город?

— Темно уже было. После десяти часов, я новости в начале часа послушал, и решил — все, надо передых себе устроить, иначе могу за рулем уснуть. Но перед этим спустился скаты простучать — показалось, ведет малость вбок. Гляжу — так и есть! На покрышке пузырь, еще чуть, и разлетится — нагружено же под завязку. Помидоры-шмамидоры, так их и разтак, они ж тяжелые, по сравнению с огурцами или с кабачками — раза в полтора больше весят при том же объеме, да?

— Где вы остановились? — следователь не стал выяснять разницу в весе овощей.

— А там, как проезжаешь кафе «У Галины», и по объездной, а после лесопосадку проедешь, и развилка в город. Недалеко от заправки «Сибнефть». Там я и припух в прошлый раз. Стою, и хоть волком вой — машина груженая, а довезти надо. Только приладился, а домкрат, собака, хрясь! И машин никого, да и кто по теперешним временам остановится среди ночи? Думаю, буду ждать, может, кто из дальнобойщиков проезжать станет, тормозну. Проезжает легковушка, я на нее и не глянул, да? Он вроде проехал, а потом назад сдал, и выходит из машины, «Тойота» у него, не новая, лет десять ей. Выходит — я сперва даже струхнул — ну, думаю, кранты! Мужик — гром, амбал ростом метра два, а то и больше, а в плечах — два меня будет, точно, да? Потом ему рассказал — сам смеялся — чего с меня взять, разве что помидоры… Ну, он спрашивает, чего загораю. Поглядели вместе — веришь, начальник, он со мной до свету провозился. Я уж ему говорю — давай ты меня лучше подкинешь куда-нибудь, где инструмент можно раздобыть, а сам езжай, куда ехал, что ж ты со мной маешься… А он — нет, говорит, я лучше здесь. Приладили мы какой-то рычаг из поваленного деревца, отыскали в посадке, он его на себе приволок, как щепку. Голова у него варит, я ему говорю: «Ты прямо инженер», а он мне — так инженер и есть. За эту лесину и приподняли мой фургон, но, скажу тебе, это было что-то! Силы у него, как у хорошего бычка, я ребятам потом рассказывал — не поверили. Надо было на телефон снимать — заключил Маркарян, считая свой рассказ законченным.

— Надо, надо было на телефон — задумчиво отозвался Толмачевский — Так сколько времени ваш ремонт занял?

— Да часов пять, может, чуть меньше. В одиннадцатом начали, а в три, начале четвертого я проезжал через пост ГИБДД. Слушай, там камера есть, я там должен засветиться. Проверь, да?

— Обязательно проверим… А он говорил, как его зовут?

— Конечно! Работаешь вместе, как без этого, да? Виктор, говорит.

— А что он о себе рассказывал?

— Ну… Сказал, что на заправке работает. Я еще спросил — не раз там заправлялся, а тебя не видел. Он сказал, что инженером по обслуживанию работает, не только этой заправки, а вообще всех, что тут «Сибнефти» принадлежат. Да, он еще спросил, может, и ему в дальнобойщики податься? Я ему — зачем, да? У тебя работа хорошая, платят, наверное, неплохо, дома живешь. А тут на колесах геморрой наживаешь… Он молчал-молчал, а потом говорит, мол, скоро от него жена уйдет, и надо будет жизнь свою менять. Я ушам своим не поверил! Это какой распоследней шалавой надо быть, чтобы такого мужика бросить! Да гони ты ее, Витек, в три шеи, и забудь, баб много, это я ему так говорю — пояснил Маркарян, спохватившись.

— А он что? — с неподдельным интересом спросил Толмачевский.

— А он… замолчал, а потом говорит: она наверное скоро уедет, а я, то есть он, не смогу по-прежнему жить. Я ему — ну, в общем, как мужик мужику, а он… Говорит — полюбила она, я же вижу… То есть он.

Маркарян потер лицо руками, зачем-то оглянулся на дверь.

— Напарник ждет, на стоянке мы тут припарковались.

— Хорошо, Акоп Араикович… Вы мне еще вот что скажите: этот Виктор в какой одежде был, когда с вами работал?

— Ну, я как-то не приметил особо… Ну, джинцы — шмынцы, куртка какая-то, он ее потом сбросил, когда совсем тяжело стало. Вы б видали, как он эту лесину пристроил и навалился на нее!

— Я имел в виду, переодевался ли он? Водители иногда возят с собой сменную одежду, если надо ремонтироваться. Грязная ведь работа?

— Не то слово, да? Я ему пытался хоть свое дать, да куда там! Да и не налезло бы… А так — только руки потом полил помыть, гляжу перед фарами — вай, все кулаки до крови у него стесаны. Давай, говорю, аптечку достану, а он машет — не надо, езжай, до свиданья.

— А дальше?

— А чего дальше? Я уже ведь говорил… Приезжаю сегодня, захожу на «Сибнефть», а мне говорят — сидит Витек… Ну, я к вам…

Апрель 1798 года, окрестности Владимира-на-Волыни

Софья стояла у крыльца, не решаясь ни вернуться в комнаты, ни отойти от дома. Такого смятения она отроду не испытывала, и поделиться ей было решительно не с кем.

— Что с тобой, душенька? — Алексей Афанасьевич подошел неслышно, и от его прикосновения Софья вздрогнула всем телом. — Отчего ты так напугалась? Ты решилась, наконец?

— Я?! — она распахнула и без того большие глаза. — Вы… Сударь, откуда вы…

— Софья, ты здорова ли? — укоризненно произнес Тиличеев, внимательно вглядываясь в лицо жены. — Я всего лишь спросил, готова ли ты к переправе, река, наконец, сдулась и в берега вошла. Ты обещала мне…

— Да-да, разумеется! — с видимым облегчением подхватила Софья. — Ну, конечно! Я поеду с вами, Алексис — уже тверже добавила она.

— Тогда пойду скажу Игнатьевне, чтобы она оставалась на квартире, места в повозке для нее в таком случае не хватит. Куда она запропастилась? Ты ступай собираться, а я прикажу лошадей заложить.

Софья стремительно взбежала по ступенькам, схватила теплую накидку, переобулась в дорожные башмаки. Но пошла она не к выходу, а, напротив, к дальней каморке, и пошла решительно. Даже не постучав, она дернула за деревянный обрубок на веревке, заменяющий дверную ручку.

Анри де Фезензак сидел на лавке, опершись спиной о стену и свесив ноги на земляной, плотно убитый пол. Он был в рубахе и лосинах, но торопливо покрыл босые ступни тулупом, лежащим подле него.

— Я знал, что вы придете, мадам — сказал он серьезно — подготовился, как мог.

Он с некоторым трудом встал, придерживаясь за стену.

— Как, вы уже встаете, сударь? — она слегка отпрянула, но потом, не удержавшись, улыбнулась в ответ — Не рано ли вам подниматься?

— Если бы я не боялся, что мое выздоровление ускорит разлуку с вами, я бы встал с этой постылой лавки еще вчера.

— Но ваша рана, мсье… Я же видела, как много крови вы потеряли.

— Может быть, от этого у меня и кружится сейчас голова, а в остальном я, вероятно, никогда в жизни себя не чувствовал лучше.

— Прошу вас лечь немедленно, мсье де Фезензак, иначе ваша рана может снова открыться! — Софья постаралась произнести эти слова как можно строже.

— Меня зовут Анри, и если вы соизволите называть меня так, я выполню ваше требование снова притвориться раненым.

— Вы ведете себя непозволительно легкомысленно! — Софья сердито свела тонкие брови, но снова не смогла удержаться от улыбки. — Ну хорошо, Анри… Только ложитесь поскорее! Вы меня не обманете, вы еще слишком слабы!

— Я и не знал, что я такой обманщик, что во мне дремал настоящий талант лицедейства. Но, полагаю, он во мне проснулся как раз кстати.

Последние слова де Фезензак проговорил, уже вернувшись на свое жесткое ложе и натягивая полсть, а сверху пытаясь пристроить полушубок.

Софья помогла ему поднять тяжелую овчинную полу, осторожно поправила край.

— Не нужно, сударь… со мной не нужно играть в словеса.

Она села на гостевую скамейку и смотрела уже серьезно и печально. Они молчали, глядя друг на друга, пока Софья не поднялась:

— Мне пора ехать. Мой муж ожидает меня.

Анри ничего не сказал, но и она не уходила. Тогда он взял ее за руку, приложил ее к своей щеке:

— Сегодня была очень странная ночь. Как будто я видел всю прошедшую жизнь не то во сне, не то наяву. И не только жизнь, но, наверное, и смерть тоже — во всяком случае, адские видения доподлинно присутствовали. А перед тем, как проснуться, мне все стало ясно: ничего не надо бояться. Вы меня понимаете, Sofie?

— Да, я понимаю, о чем вы говорите — не сразу ответила Софья. — Но меня останавливает вовсе не страх. Меня не страшит ни бедность, ни скитания, ни даже людская молва. Я боюсь причинить боль единственному человеку, который взял на себя смелость изменить судьбу, уготованную мне. Я боюсь совершить самый страшный грех — предательство.

Она осторожно высвободила руку, глядя на де Фезензака нежно и с горечью.

— Я был в этом уверен — кивнул он. — Каких только фантазий не громоздил я в своей бедной голове, пока вынужденное безделье приковало меня к этой скамье! Если бы они сбылись, то можно было бы смело браться за авантюрный роман о приключениях двух счастливых любовников. Вначале я хотел предложить вам сделаться скромными земледельцами, и поселиться в еще более далекой глуши, чем эти забытые богом места. Погодите — просительно прикоснулся он к руке Софьи — не прерывайте меня! Я сам понимаю, что роман о Поле и Виргинии просто невозможен в вашей ледяной стране, и надобно действовать совершенно иначе.

Следующий полет фантазии унес меня к другим задумкам: я не раз слышал, будто в прежних польских землях не составляет большого труда купить документы на чужое имя. Тогда бы опять-таки где-нибудь под сенью дерев поселилась пара иностранных эмигрантов, и возможно, просуществовала бы до тех времен, когда на моей родине вернется прежний порядок. Но я не могу не видеть пропасти между красивыми мечтами и грубой действительностью. Жизнь по чужим документам поставила бы нас на одну доску с тем господином, что так ловко пропорол мне бок. Обречь вас на существование не только нищенское, но и опасное, среди людей, в любом обществе слывущих отбросами?

Он замолчал, переводя дыхание, глядя грустно и пристально на Софью, которая слегка шевелила губами, вероятно, повторяя про себя его слова — де Фезензак в увлечении говорил стремительно, так что она не сразу улавливала смысл его речей. Она кивнула, пытаясь что-то сказать, но он перебил ее:

— Я не ошибся в вас, Sofie. Вы не станете строить свое, пусть мимолетное счастье на горе и несчастье другого человека. Вы сделали свой выбор, и я его с восхищением принимаю.

— Анри, я… Если бы вы знали, на что мой супруг решился из-за меня, как он спасал меня от печальной участи! Я расскажу вам об этом, как только найдется спокойная минута. Мне только хочется, чтобы вы помнили, что я до конца дней своих не забуду вас, что бы далее не произошло! А сейчас мне нужно ехать, я обещала…

Софья решительно вышла, лишь на мгновение замешкавшись у двери. Открыв ее, она стремительно выглянула в комнату, служившей им с мужем спальней, и успела уловить движение у выхода на крыльцо.

— Здесь кто-то был! — она испуганно метнулась к окошку, выглянула наружу. — Нет, это не муж — вон он, возле повозки.

— А камердинер? — приподнялся на скамье де Фезензак.

— Рядом, привязывает какую-то поклажу…

— Стало быть, это либо старая ведьма, ваша служанка, либо дочь хозяина — пожал плечами Анри. — Но они, насколько я могу судить, не говорят по-французски. Откуда им знать, что наша сегодняшняя беседа совсем не похожа на обычные разговоры у одра больного. К тому же я не успел поведать вам мой окончательный план. — Он опустил голову на подушку и произнес вслед Софье: — Надеюсь, я еще буду иметь удовольствие видеть вас сегодня!

— Я непременно наведаюсь к вам, Анри, как только мы вернемся.

Вечерело, когда повозка, запряженная парой крепких чалых лошадок, подъехала к крыльцу, оставляя колею на присыпанной песком мягкой земле. Алексей Афанасьевич соскочил первым, подав руку жене. Софья спустилась, придерживая другой рукой подол платья, и, пока хозяин наемной брики разворачивал лошадей, успела не один раз посмотреть на окно горенки, занимаемой де Фезензаком. Тиличеев, не выпуская руки жены, ввел ее на крыльцо, и спросил не то шутливо, не то грустно:

— Ты, душенька, успела соскучиться по нашему гостю? Желаешь сперва поужинать или сразу к нему направишься?

— Алексис, все будет так, как вы того хотите. Я никогда не забываю, что я ваша жена и обязана вас во всем слушаться.

Они молчали, держась за руки, только Софья стояла, не поворачивая головы к мужу.

— Что это вы не заходите, барин? Случилось чего?

На крыльце показалась ключница, вытирая руки вышитым полотенцем, зорко окинув взглядом своих хозяев.

— Воздухом дышим, Игнатьевна — спокойно отозвался Тиличеев. — Ужин готов?

— Давно дожидается. Прикажете подавать?

— Чуть погодя. Мы к раненому зайдем покамест… Все ли с ним ладно?

— Чего ему сделается… повязку поменяла, вроде заживает, а там… — пробормотала она, отворачиваясь.

— Что ты сказала? — переспросил барин.

— Все ладно, говорю… Как съездилось?

— Благополучно. После расскажу — бросил он ключнице, пропуская жену в дом впереди себя.

Софья разняла застежки накидки, вопросительно посмотрела на мужа.

— Пойдем уж, зайдем к нему… — Тиличеев взял со стола свечу, постучал в дверку каморки:

— Господин де Фезензак! Вы позволите к вам войти?

В каморке у раненого почти стемнело, и Алексей Афанасьевич поставил свечу на оконницу, внимательно вглядываясь в лицо раненого. Софья выглядывала из-за плеча мужа, ей показалось, что глаза Анри неестественно блестят, и лицо его покрыто легкой испариной.

— Со мною все хорошо, мадам и месье… Немного жарко, пожалуй — де Фезензак медленно приподнялся и сел на постели, тяжело привалившись плечом к стене. — Удалась ли ваша поездка? Смогла ли мадам Sofie преодолеть свой страх перед водной преградой?

— Все удалось как нельзя лучше… Моя жена выказала чудеса храбрости, даже когда оказалось, что по мосту еще нельзя ездить. Представьте, месье де Фезензак, она согласилась переправиться через реку на подобии плота, который тянут с двух сторон на веревке, а вода еще мутная и изрядно быстрая.

— Я всегда знал, что ваша жена — образец стойкости и верности своему слову — сказал раненый, не спуская с нее глаз.

Софья опустила голову, надеясь, что Алексей Афанасьевич в полутьме не заметит ее запылавшего румянцем лица.

— Надеюсь, у меня еще будут возможность убедиться в этом — вскользь заметил Тиличеев, усаживаясь вслед за женой на скамейке. — А у вас есть повод поздравить мою жену с тем, что она богата — имение, принадлежащее ей, в самом деле обширно и не так уж запущено, как я опасался. По европейским меркам она почти владетельная особа. Разве что господский дом неказист, не идет ни в какое сравнение с каменными замками…

— Не забыли ли вы, сударь, что теперь вы имеете право распоряжаться имуществом, которое досталось мне после смерти родителей — Софья постаралась придать голосу твердости. — Не вызволи вы меня из-под опеки моей тетушки, она и впредь владела бы доходами с этих земель.

— Ежели я верно понял тебя, душа моя, ты даешь понять, что земные богатства мало тебя трогают? — Тиличеев развернулся на скамейке, пристально вглядываясь в лицо жены.

— Господа! Позвольте мне вмешаться в вашу сугубо семейную беседу.

Де Фезензак смотрел устало и печально, откинувшись к беленой стене. Но голос его прозвучал твердо:

— Я чувствую в себе силы и необходимость объясниться с вами, господин Тиличеев. Я люблю вашу жену и пользуюсь взаимностью.

Софья потрясенно подняла голову, ее муж, напротив, уткнулся подбородком в белые брыжи шейного платка и уставился в пол, стиснув зубы так, что на скулах у него заходили желваки. Воцарилось тягостное молчание, но оно длилось недолго. Де Фезензак отер рукавом рубахи пот со лба и продолжил:

— Я должен уточнить мою бестактную фразу. Я желал бы воспользоваться взаимностью мадам Sofie, но она проявила твердость и не приняла предложение бежать со мною, и вовсе не оттого, что я нищ, как капуцин.[17]

— Отчего вы, мсье, решились открыться в сих намерениях? — голос Тиличеева прозвучал глухо и недоверчиво.

— Оттого, что не могу не видеть разительное отличие между вами и мной — посмотрел ему в глаза де Фезензак. — Вы вели себя с мадам Sofie как истинный рыцарь, я же могу выказать себя пошлым вором, к тому же явить черную неблагодарность по отношению к людям, спасшим мне жизнь. Я раскрыл перед вами все карты, и теперь прошу лишь выслушать мою просьбу.

Он с трудом выпрямился, вцепившись пальцами в грубую ткань домотканой полсти, и проговорил, стараясь, чтобы его голос звучал отчетливо:

— Позвольте мне всегда быть рядом с вами… После того, как я открылся в своих чувствах, опасности для вашей чести, господин Тиличеев, никакой не существует. Если вы возьмете с меня слово не напоминать об этом мадам Sofie, я найду в себе силы никогда более не говорить ей о том, как я отношусь к ней. Нынче, когда вы были в отъезде, меня навестил мой кузен, Луи-Филипп. Он передал мне, что довел мою просьбу до нашего дяди, под командованием которого мы оба служим. Наш дядя — тоже Фезензак, и понимает, какое значение в нашей семье имеют рыцарские традиции. Но самое большее, что он может сделать для меня, это не указывать мое имя в списках дезертёров.

— Надо ли понимать это так, что вы намерены оставить службу и остаться в России, мсье? И как вы собираетесь здесь существовать, я имею в виду, на какие средства?

— Не бойтесь, я не собираюсь становиться вашим нахлебником… Попробую наняться в учители фехтования, заодно и французского языка — у вас сейчас немалый спрос на мое родное наречие. Для меня главное — быть где-то рядом и иметь надежду хоть изредка получать сведения о том, как живется той, кому я согласился бы служить остаток моих дней. Нет, я неправильно выразился — не согласился, а имел бы счастие…

— Сударь, вы решительно нездоровы — прервал его Тиличеев. — Позвольте мне сейчас же послать за вашим полковым лекарем или иным представителем врачебного сословия, вы только подскажите, куда нужно отправить нарочного.

— Ваш нарочный через два часа привезет старенького мсье Мартена, который будет недоволен тем, что его вытащили из теплой постели, и произнесет свой единственный вердикт, на который способен: «Наступил кризис в болезни, и жизнь пациента в руках Господних». Уверяю вас, господин Тиличеев, так и будет, поэтому оставьте лекаря в покое. Я благополучно переживу эту ночь, как и все, что были в моей жизни прежде. А утром я снова повторю вам все, что имел уже честь сообщить.

Де Фезензак медленно опустился на изголовье своего жесткого ложа и прикрыл глаза. Алексей Афанасьевич решительно поднялся, заставив последовать за собой и Софью.

— Пойдем, душа моя! Наш гость нуждается в отдыхе… — пробормотал он, пока они сделали пару шагов до дверки, отделяющей их светлицу от каморки раненого. Уже за дверкой Тиличеев вполголоса произнес, наклонившись к уху Софьи: — Надобно дать ему покой! У мсье де Фезензака доподлинно кризис в болезни, иначе как объяснить то, что он явственно бредит…

Увидев, что Софья пытается ему возразить, Тиличеев протестующе замотал головой, усадив жену на кровать:

— Ни слова, душа моя! Я ничего не желаю слушать! Ты утомлена, взволнована тяготами нынешнего дня и той опасностью, коей мы счастливо сегодня избежали. Выпей успокаивающих капель и немедля ложись отдыхать.

Он быстрым движением достал из дорожного погребца фигурную стклянку, и накапал в рюмку с водой несколько багряных капель, которые медленно растекались, окрашивая жидкость в темно-розовый цвет.

— Вот и ладно, душенька! Я пришлю Игнатьевну, она тебя разденет ко сну и подаст все, что потребуется.

Софья послушно выпила лекарство, и присела на край кровати, чувствуя, что во всем теле разливается если не покой, то хотя бы равнодушие; она почувствовала, что ей неодолимо хочется только одного — раздеться и повалиться головой в подушки, чтобы их прохлада остудила горящие щеки.

Она открыла глаза и не сразу поняла, где находится. Сев на постели, Софья оглядела знакомую светлицу, удивилась, заметив, что полосатые половики домашнего тканья сбиты на сторону и валяются в небрежении. Вслед за этим до слуха ее донесся странный звук, словно кто-то украдкой плакал, сдерживаясь, чтобы рыданья не прорвались в полный голос.

Рядом с кроватью показался Алексей Афанасьевич, одетый полностью, словно и не ложился спать вовсе. Вид его окончательно встревожил Софью — муж глядел растерянно и как будто виновато:

— Слава Богу, душенька, наконец-то ты пробудилась! Я уж боялся… — не пояснив, чего он так боялся, Тиличеев метнул озабоченный взгляд и посторонился, пропуская Игнатьевну, взвалившую на плечо какой-то ком из одежды. Софья не отрываясь провожала взглядом диковинное нагромождение, пока не поняла, что почти по полу волочится рукав знакомого тулупа.

— Стойте! Зачем вы это уносите? Чем будет укрываться мсье де Фезензак? Ему же будет холодно!

Старуха остановилась, обменялась взглядами с барином, и слегка растянула бескровные губы в беззубой ухмылке:

— Ему таперича без разницы… — спохватившись под суровым взором барина, ключница поправилась: — Несть ему ни печали, ни воздыхания!

Она потащила вон из светлицы свою ношу, а Софья сорвалась с кровати, схватив первое, что попалось под руку из платья, и ворвалась в каморку. Там она застыла у дверей, не в силах поверить собственным глазам.

Спиной к двери, стоя на коленях, тихонько завывала Хивря, лишь на мгновение оборотив к вошедшей опухшее от слез лицо, тут же резко отвернув его обратно, так что ее тугая темная коса тяжело взлетела над ее плечами и упала почти до полу. Софья прижала обе руки к горлу, в котором застрял подавленный крик, и только сейчас поняла, что означает это длинное, вытянутое, закрытое с головой тело под суровым полотном. Ее ноги подкосились, и она непременно упала бы прямо на туго утрамбованный земляной настил, заменяющий собою пол в каморке, если бы ее не подхватил обеими руками Алексей Афанасьевич.

— Пойдем, пойдем, душа моя, приляг, отдохни… Хивря, хватит тебе белугой реветь, подай барыне флакон с солями, вон, в погребце возьми! Живей поворачивайся, что ты, как неживая!

Строгий тон возымел действие, и девушка, всхлипывая, опрометью выскочила в светлицу и кое-как нашарила искомое. Сунув в руки барину флакон, она с той же прытью унеслась на крыльцо, простучав по деревянным ступеням подковками сапожек, и только спустившись во двор, дала волю голосу:

— Панычу, панычу, мий коханий!

Софья слабо отмахивалась рукой от едко пахнущих солей, но испытанное средство возымело действие. Она вытянулась на сбитой постели, уронив руки вдоль обессиленного тела. Из глаз ее наконец потекли слезы:

— Как же это могло быть? Ведь он давеча говорил, будто ему легче стало, и рана совсем уже затянулась… Он даже вставать пытался!

— Никто, как Бог, душа моя… Возможно, как раз из-за того, что мсье де Фезензак слишком торопился подняться, все и произошло. Рана у него была опасная, глубокая, тот мизерабль нанес ему удар сноровисто, умело… К тому же, вероятно, зря мы пошли на поводу у нашего бедного француза — я не перестаю укорять себя за то, что мы, послушавши его, не стали обращаться к ученым лекарям. Полковые врачи имеют много опыта в лечении сабельных и ножевых ран, что бы не уверяли наш покойный гость и его юный кузен… Кстати, он уже извещен об этом прискорбном событии, и наведывался к нам, пока ты, моя душенька, спала.

— Почему, ну почему все так произошло, отчего я ничего не слыхала… До конца дней своих я себе этого не прощу…

— Не кори себя, моя радость, ты ни в чем не виновата! Ты так измучилась за длинную дорогу, и особенно за последние дни, что я дал тебе чрезвычайно сильные капли, вот ты и провалилась в глубокий сон. Боюсь, что я вдобавок перестарался с дозой, не принял во внимание твое нежное сложение и юный возраст.

— Вы сделали это нарочно… — прошептала Софья чуть слышно.

— Что ты сказала, душенька? — наклонился к ней Тиличеев. — Ты во мне сомневаешься? Зря, милая — он осторожно дотронулся губами до ее руки. — Все мы под Богом ходим, и должны покоряться его власти. Я от всей души скорблю о печальной участи мсье де Фезензака, но не он первый, не он последний. Значит, такая участь была ему предуготовлена судьбой — умереть на чужбине, вдали от родины, горьким изгнанником. Возможно, так проявилась неизъяснимая милость Божья, так закончить свои дни — в мирной постели, будучи оплаканным женскими слезами. В противном случае его ждала бы смерть в бою и общая безымянная могила где-нибудь на перепутье европейских дорог. Он солдат, не забывай об этом, душенька, и воюет уже немало лет.

— Лучше бы он в бою погиб, чем так… — всхлипнула Софья.

— Полностью согласен с тобой, душенька! Но что случилось — того уж не вернешь. Неисповедимы пути Господни… тебе лучше, милая? Накинь на себя что-нибудь и выйди посидеть во дворе, пусть тебя ветерком обдует.

— Зачем это? Отчего вы хотите меня удалить из комнаты?

— Ах, как же ты стала подозрительна… Я только жалеючи тебя прошу покинуть дом; сей же час должны выносить тело новопреставленного… Не стоит твоей нежной душе подвергаться столь скорбному зрелищу.

От этих слов Софья подскочила, и устремилась вон из светлицы, подняв брови в страдальческом изломе и что-то про себя шепча. Она почти бегом спустилась с крыльца, бросившись в угол двора, и остановилась под густым кустом бузины у самого плетня. Схватившись пальцами за его прутья, она старалась не смотреть, как несколько мужичин неторопливо поднялись по ступеням и скрылись в их временном жилье, и как они же спустя малое время вернулись, уже с тяжелой ношей. Они молча завернули за угол и скрылись с глаз, покуда Софья стояла зажмурившись и не вытирая слез, которые беспрестанно текли по ее лицу.

Она не знала, сколько прошло времени, когда услыхала нечто, созвучное ее собственному состоянию. Кто-то тихонько плакал совсем рядом, тоненько подвывая и что-то приговаривая. Невольно прислушавшись, Софья вытянулась, заглядывая через плетень. С иной стороны, но под тем же бузинным кустом, уже начинающим зацветать пышными белыми гроздьями, прямо на траве сидела Хивря. Она подняла глаза на Софью, и вскочила, решительно отерев зареванное лицо сборчатым рукавом шитой красным шелком сорочки.

— У, бисово племя! Понаихалы, хвосты собачьи…

Она продолжала смотреть на Софью со всей ненавистью, которая только могла отразиться на ее хорошеньком круглом личике. Видя, что предполагаемая соперница не отвечает, Хивря продолжила свой горестный монолог, который невольно прервала своим появлением Софья. Отвернувшись, дочка хозяина забормотала, горестно всхлипывая, путая великорусские слова с малороссийскими:

— Ой, ты же ж гарный такий хлопчик, на кого ты мене оставив? Закрылися твои ясные очи, чорнобровий мий! Я ж тебе як увидала, так и порешила — мий ты будешь, никому тебе не виддам! И батьку своему так и казала, хай гонить увсих жонихов со двора, мени тильки энтот и люб! И батько мени сказав: «Доню, голубка, как ты желаешь, так и будемо! Ты в мене едина, я його и в приймы возьму, нехай вин и нимец, чи хто вин там… Лишь бы ты, моя ясонька, весела была!» Ой, иде ж то веселля, коли Андрийку ненаглядный в землю сырую вскорости ляже! Понаихалы вражины — пан важный, с им жинка молода, змеюка подколодная, и ведьма старая, руки загребущие! Найкращее монисто ей отдала, а она чорним своим колдовством к молодой хозяйке Андрийку приворожила! Насмерть приворожила!

— Что ты несешь? — не сдержалась от такой напраслины Софья. — Какое монисто? Какая ворожба? — в сердцах начала она, но осеклась, припомнив, как ключница воровато прятала что-то у себя под фартуком, а заодно и подозрительное ночное бормотанье старухи.

— Ишь, вскинулась! Розумиет кишка, чье сало зъила… Ты ж, ты, баринька, в могилу Андрийку загнала! А не ты сама, так чоловик твой, мабуть сам, мабуть по твоему наущению, бильше некому! Чтоб тебе и твоему племени ни на том, ни сем свити ни дна не было, ни покрышки!

Август 201… года, город Никольск

Из показаний Светланы Тиличеевой

— Светлана Алексеевна, позвольте все же кое-что уточнить. Нам известно, что после того, как ваша дочь рассталась со Стасом Терехиным…

— Если бы Аня не страдала так отчаянно, я бы даже порадовалась этому обстоятельству. Мне Стас не слишком нравился, а еще больше не нравилась его семья.

— Интересно, почему? — удивился представитель следственного комитета и даже придвинулся ближе, держа ладони сложенными на столе. — Вы знали о каких-то некрасивых делах?

— Нет, откуда, я же никак с ними не была связана — ни по работе, ни лично. Я всегда сторонилась их круга, хотя у нас были общие знакомые. Понимаете… Я тогда не могла объяснить не то что дочери, а даже самой себе, что меня в них не устраивает. Только сейчас, наверное, уразумела, в чем дело. Мне в последние годы приходилось наблюдать людей по-настоящему состоятельных — и здесь, в России, и за границей. Молодые люди, у которых я работаю, принадлежат к этому слою…

— Довольно тонкому — вставил Толмачевский. — Извините, Светлана Алексеевна, я перебиваю не от того, что мне не интересно, напротив. Продолжайте, прошу вас.

— Вы верно заметили, богатых людей у нас немного, а богатых давно — и того меньше. А это серьезная разница, оказывается. Как бы ни был человек экипирован, в каких бы дорогих машинах он не ездил, в каких бы роскошных отелях не останавливался, новых богачей все-таки за версту видно — глаза выдают.

— Ну-ка, ну-ка! Поделитесь, мне самому это интересно, я об этом тоже задумывался. Совпадут наши наблюдения или нет?

— Люди, богатые недавно, все время стараются выставить свое богатство напоказ, а еще без конца сравнивают — есть ли у кого из присутствующих часы круче, чем у них, или машины, да все, что угодно. Про женщин и вовсе промолчу. А те, для кого высокое благосостояние привычно не одно поколение, совершенно на этот счет спокойны. Глаза другие, понимаете?

— Богатые не сравнивают? — засмеялся следователь. — Наверное, вы правы. Но из светской хроники можно вывести заключение, что соперничество в среде даже старинных аристократов все-таки присутствует. Они меряются яхтами, например…

— Все верно, но я говорю несколько о другом. Постоянного сравнения нет, понимаете? У них глаза спокойные, они не рвутся наверх любыми способами, они больше думают о своем достоинстве. А вот родители Стаса из породы сравнивающих. Даже если бы Аня вошла в их семью, она все равно была среди них белой вороной.

Светлана Алексеевна виновато посмотрела на следователя, но он улыбнулся ей понимающе. Она спохватилась:

— Простите, я совсем не о том говорю. А надо в первую очередь поинтересоваться, зачем вы меня навели на такую давнюю тему. Для чего это вам, позвольте спросить?

— Эта тема для нас уже отработана, но мне интересно узнать от вас о том времени. Не скрою, следствие продвигается туго, а внимания к убийству со всех сторон предостаточно. Одни названия публикаций в прессе, а особенно в интернете чего стоят! Одни намекают на скандальные обстоятельства международного масштаба, другие фантазируют на тему того, что в Подмосковье много лет действует нераскрытый маньяк, а полиция изо всех сил старается выдать происшедшее за банальное бытовое убийство на почве ревности.

— А подозреваемый у вас всего один — мой зять — заключила Светлана.

— Совершенно верно, и кроме того, появился новый свидетель, который и эту версию ставит под сомнение. Пока проверяются его показания, хотелось бы еще раз услышать от вас о том, что предшествовало свадьбе вашей дочери и Виктора Лапина.

— Вы правда имеете доказательства, что Витя не убивал? — словно боясь спугнуть хорошую новость, Светлана стиснула ладони. — Хорошо, я понимаю, что вы и так выложили мне больше, чем позволяет ваша должность. Я постараюсь быть предельно точной, и если что-нибудь забуду, то не судите меня строго, все-таки прошло больше трех лет. С чего нужно начать?

— Начните, пожалуйста, как раз с того времени, когда Станислав Терехин и ваша дочь расстались. Вы хорошо помните, как это было?

— О да… такое помнится долго. У меня сердце разрывалось, на Аню глядя. Они встречались года три, в их возрасте это целая эпоха. Аня оканчивала школу, а Стас учился в университете в Москве. Она тоже готовилась поступать в Москву, наверняка строила планы, что их отношения продлятся. А тут он просто объявил ей, что больше им видеться не стоит, что у него другие планы, и его родители настаивают, чтобы он женился на дочери их друзей. Со слов Ани, он еще добавил что-то вроде: «Мы уже взрослые, пора бросить заниматься ерундой, в молодости главное сделать решительные шаги в правильном направлении».

Говорят, они все устроились неплохо, именно так, как рассчитывали. Вот только Стас не производит впечатления счастливого человека. Подождите, вы что же, его подозреваете? — Светлана испуганно осеклась. — Нет, в это тоже трудно поверить! Зачем ему убивать этого парня-иностранца, из-за чего? Из ревности? Тогда бы уж логичнее убить Виктора, и не сейчас, а три года назад, хотя и это чушь полная.

Она замолчала, взволновано схватила ложку и принялась помешивать ею в кружке с остывшим чаем. Потом виновато посмотрела на следователя:

— Я плохой свидетель… Своими глазами ничего не видела, а передаю только свои заключения, ни на чем не основанные… Наверное, я полная неудачница. Я плохая жена, если муж ушел к другой, плохая мать, если не смогла ничего существенного дать дочери, кроме пустых фантазий. Я и тогда, три года назад, не нашла ничего лучше, как достать тот медальон, о котором говорила вам, и рассказать об истории, с ним связанной.

— И как Аня отнеслась к вашему семейному преданию? — Толмачевский с интересом следил за манипуляциями с ложечкой.

— Как бы это точнее сказать… Ухватилась за эту не слишком связную историю, как утопающий за соломинку. Целый год она проносила этот медальон, не снимая — мы тогда виделись довольно часто, мои наниматели жили недалеко от общежития, где Аня поселилась. Мне кажется, что весь этот год она не теряла надежды, что Стас к ней вернется, и совершенно не интересовалась никем другим. Мы частенько тогда встречались — гуляли вместе, иногда обедали где-нибудь в кафе, и она ни разу не упомянула ни о каком другом молодом человеке. Но затем появился этот Тимур, Коростин его фамилия. Вначале Аня просто засветилась от надежд, что это тот, кого она ожидала. Он как-то необычно с ней познакомился, по всей видимости, подготовился заранее. Она рассказывала мне, что рядом с ней остановилась машина, и из нее едва ли не вывалился этот молодой человек, с огромным букетом цветов, и прямо на тротуаре стал перед ней на колени. Девчонке, которой только-только исполнилось восемнадцать, такой спектакль мог и понравиться. Словами он тоже сыпать умел, я в этом имела позже случай убедиться.

А тогда она все старалась расспросить меня подробнее об этом медальоне. Но что я могла ей сказать? Вроде бы эта вещица старинная, с древней историей, а правда ли, что она привлекает необыкновенную любовь — это уже надо проверять на практике. Больше всего я тогда радовалась, что Аня перестала страдать из-за Стаса и вернулась к нормальной жизни. Но оказалось, что радовалась я рано. Тимур Коростин оказался бандитом, простите меня, если я употребляю это слово, я не знаю, как нужно правильно назвать человека, тесно связанного с криминальными кругами.

— Ничего, ему это слово как раз подходит — согласно кивнул представитель следственного комитета.

— Так вот, поначалу были цветы, свидания, подарки и обещания — много обещаний. Тимур предлагал Ане на выбор снять для начала клип с какой-нибудь песней, или сняться для журнала, или пройти пробы для кино. Насколько я сейчас понимаю, у него и вправду были для этого возможности.

— Верно, его шеф владел, помимо всего прочего, и долями в продюсерских центрах, а то и просто крышевал некоторых представителей шоу-бизнеса. Я правильно понимаю, что ваша дочь отказалась от предложений своего поклонника?

— Да, ее смутили некоторые его поступки и высказывания. Кроме того, он повел себя очень требовательно, а чем больше он проявлял настойчивости, тем более Аню это настораживало. Закончилось это тем, что она стала его избегать. И тут-то он и проявил себя…

— Светлана Алексеевна, вы обмолвились, что имели случай убедиться в словоохотливости Коростина. Вы лично встречались с ним?

— Да, имела сомнительное удовольствие. Он сам каким-то образом разыскал меня, откуда-то узнал номер моего мобильного, потом встретился со мной, когда я гуляла с ребенком своих нанимателей. Вел он себя со мной примерно так же, как поначалу с Аней — льстил, пытался расположить подарками… Завел речь о том, что понимает, как тяжело одинокой женщине жить среди чужих людей. Сначала намекал, а потом открытым текстом предложил — или он дарит мне квартиру в Москве, и я за это склоняю Аню на его сторону, или… Или он делает мою жизнь невыносимой.

Он начал действовать со второй части предложения, поняв, что я не собираюсь влиять на дочь так, как ему хотелось. Он стал осаждать меня со всех сторон — донимать звонками, преследовать вне дома, даже заявлялся в квартиру, где я работала и жила. Как он проходил в элитный дом, набитый охраной и видеокамерами, мне до сих пор неизвестно.

— Ну, на это достаточно денежных знаков и определенной доли нахальства — заметил Толмачевский. — На Коростина, это, кстати, вполне похоже. Он при Барсукове выполнял роль, которая в обычных компаниях именуется «специалист по связям с общественностью».

— Действительно, специалист… После того, как моя первая хозяйка своеручно открыла ему пару раз дверь, мне на нее и указали. Я имею в виду — на дверь. Меня просто вышвырнули в тот же день, и единственным утешением для меня было то, что муж хозяйки оказался порядочным человеком — по счастью, договор найма я подписывала именно с ним. Он потихоньку от жены дал мне положительные рекомендации и заплатил все, что мне следовало за работу. Вы знаете, тогда я убедилась в справедливости поговорки: «Нет худа без добра». Его жена невзлюбила меня с самого начала, и, как оказалось, постоянно меня оговаривала перед мужем. Он был человек неглупый, и видел, что она несправедлива ко мне, потому не поверил ей и в тот последний раз.

— Жена, вероятно, намного моложе него, а муж примерно вашего возраста?

— Откуда вы знаете? Вы, наверное, изучили всю мою подноготную, с вашими-то возможностями! А теперь хотите понять, склонна ли я приукрашивать?

— Ну что вы, Светлана Алексеевна! Я вовсе не хотел обидеть вас этим замечанием. Просто в силу профессии мы зачастую сталкиваемся с такими сторонами жизни, которые люди стремятся скрывать от чужих глаз. Ваша ситуация легко просчитывается — состоятельный человек женится на молоденькой красивой девушке, у них появляется ребенок, нужна подходящая няня — или гувернантка, как в вашем случае. Нанимают вас, как самую подходящую кандидатуру, но отношения с женой не складываются — она видит в вас потенциальную соперницу. Откуда ей знать, что не все женщины, даже красивые, стремятся любыми путями отбить чужого мужа. Я прав?

— Вы меня пугаете. — Светлана сказала это серьезно, и помолчала, прежде чем продолжить. — Все было так, как вы сказали… Только мой наниматель посчитал, что этот Тимур ухаживает за мной, а я не решилась рассказать ему, что на самом деле происходит. В общем, работы я лишилась, и тогда впервые по-настоящему испугалась за дочь. На каникулах нам удалось устроиться поработать в пионерский лагерь под Туапсе, помогла одна моя старая знакомая. Тимур на время потерял нас из вида, но лето пролетело быстро, и надо было возвращаться обратно в Москву.

Я изо всех сил надеялась, что за эти месяцы Коростин забудет Аню, но эти надежды не оправдались. Наше бегство его только озлобило. Он разыскивал ее, не переставая, частенько наведывался в Никольск, даже наши соседи начали о чем-то догадываться.

— Позвольте спросить, отчего вы не обратились в полицию? Я в курсе, что жалобы на домогательства оформляют не слишком охотно, но в вашем случае, принимая во внимание личность вашего преследователя, сотрудники должны были обратить внимание…

— Все так, и мы с Аней не раз обсуждали этот вариант. Но… Когда мы вернулись в Москву после лета, я сразу же сменила сим-карту на телефоне. И первым, кто позвонил мне на новый номер, был Тимур. Он спокойно осведомился, как мы провели время на море, и поинтересовался, собираемся ли мы, как он выразился, потревожить полицию. Он открыто издевался, понимаете? Назвал по фамилии должностных лиц, от кого зависит, давать ли ход заявлению, а кого-то и просто по именам, как близких знакомых. Вы смотрите недоверчиво, но фамилии он называл правильно, я проверяла их по спискам на официальных сайтах. С Аней поступили еще решительнее. Как-то днем рядом с ней остановился полицейский автомобиль, и из него вышел Тимур. Он вежливо поздоровался с ней, потом наклонился и шепнул: «Ну, как, не передумали? Первым, кто узнает о твоем заявлении, буду я…» Потом вернулся к полицейским и уехал вместе с ними, причем выглядело это вполне по-дружески.

Я понимаю, что это могла быть всего лишь какая-то инсценировка, демонстрация возможностей, но все это накладывалось одно на другое. Иногда мы просто впадали в отчаяние, иногда все неожиданно затихало — похоже, Коростин уезжал куда-то по делам, довольно надолго. Вот во время одной из таких его отлучек мы и решили, что Ане безопаснее будет вернуться в общежитие. Я уже снова работала, а дом, где мы снимали квартиру, был сам по себе небезопасен.

— И как долго эта эпопея продолжалась?

— Верите ли, еще больше года — виновато посмотрела на него Светлана.

— Поражаюсь вашему терпению — на этот раз строго заметил следователь, но, видя, как глаза Тиличеевой наполняются слезами, смягчился: — Простите, Светлана Алексеевна, продолжайте.

— Я полагаю, вы знаете, как все это закончилось… Тимур потерял терпение, и стал угрожать Ане и запугивать ее открыто, всеми способами, и виртуально, в сети, и наяву. Аня подала заявление на академический отпуск, оформила его, но уехать ей было совершенно некуда. Тогда я обратилась за помощью к Аниному отцу, Дмитрию Иванцову, хотя его жена не переносит меня.

— Я беседовал с ними обоими. Они в общих чертах показали то же самое, что и вы. Мне вот что хочется от вас узнать: не было ли у Ани еще какого-нибудь поклонника? Вы ведь с дочерью достаточно близки, такое у меня сложилось впечатление…

— То есть вы совершенно уверены, что Коростин не мог заказать убийство этого парня, Оливье?

— Полностью в этом нельзя быть уверенным, принимая во внимание то маниакальное упорство, с которым он преследовал вашу дочь. Но как раз незадолго до убийства у него уже на зоне случились крупные неприятности, и ему стало не до нее.

— И зачем ему убивать француза? Тем более что познакомилась Аня с Оливье не так уж давно, а приезд его был вообще неожиданным. А по поводу еще одного поклонника… Я бы знала, непременно знала. Но вокруг Ани образовалась настоящая пустота, полагаю, что Коростин успел обработать все ее окружение. Дочь не раз с горечью говорила, что у нее нет никого, кто мог бы за нее заступиться. Виктор в то время уже работал в родном городе, и с Аней они практически не виделись. Может быть, мне это не к месту вспомнилось, но Аня тогда перестала носить наш фамильный медальон. Она как-то раз упомянула, что ничего хорошего от него не ждет, и вообще боится того, что он с собой приносит

Светлана виновато улыбнулась, и Толмачевский вновь отметил про себя, как похожи между собой мать и дочь.

— И чем же все тогда закончилось, напомните мне?

— Отец Ани забрал ее к себе, но его жена была резко против. Мало того, она стала упрекать Аню за глупое поведение, пыталась убедить, что ничего страшного в ее ситуации нет, и надо уметь пользоваться всем, что жизнь посылает.

— «С паршивой овцы хоть шерсти клок» — припомнил следователь.

— Что? Неужели она и вам такое высказывала?

— Была такая попытка… — уклончиво бросил он. — Правда ли, что Аня именно тогда обратилась к Виктору Лапину за помощью?

— Да, в тот самый момент, когда ей просто некуда было идти. Аня позвонила ему домой, в Никольск, по счастливой случайности он оказался дома. Тогда он просто приехал по адресу, который она назвала, и увез к себе.

— Тогда еще были какие-то сложности, мне ваш бывший муж что-то говорил? Ну, про то, как они отрывались от погони?

— Я ведь не присутствовала при этом… Я была на работе, и с Аней мы общались больше по телефону, причем только по стационарному. Разговоры по проводной связи Тимур, кажется, не имел возможности контролировать.

— М-да, серьезно у них дело поставлено… И куда Виктор привез Аню?

— К себе домой, в Никольск, прямо к родителям. Объявил им с порога, что они с Аней женятся, завтра же идут подавать заявление в ЗАГС.

— Вот как! А вы-то хоть были в курсе их планов?

— Нет. Видимо, они решились на этот шаг спонтанно. Виктор позвонил мне на другой день и сказал об этом, объяснил, что если он станет официальным мужем, то тогда будет иметь законное право на защиту Ани. Мне нечего было возразить ему… Я только спросила, понимает ли он, какой опасности себя подвергает. И родителей, кстати. У него пожилые родители, он у них единственный поздний ребенок. Но он ответил, что они с Аней переберутся в наш дом, а родители у него в состоянии за себя постоять сами.

Светлана слабо улыбнулась:

— Они у него славятся своими размерами, особенно мама… Я, когда мне приходится у них бывать, массу неудобств испытываю — все крючки, все вешалки, даже зеркала прикреплены по их росту… Хотя сама я далеко не коротышка!

Нет, я все не о том говорю. Вы спрашивали о том, не было ли у Ани еще какого-нибудь поклонника, который мог бы убить Оливье де Фезензака. У меня только один ответ: не было. Не было у нее никого, один только Виктор. Но он не тот человек, чтобы убивать. Защищать — да, оберегать — да, даже служить, если хотите. А вот убивать — нет. Никогда не поверю.

— Прямо-таки рыцарь без страха и упрека… — пробормотал следователь, впрочем, без всякой насмешки, словно просто констатируя факт.

Он вздохнул, поднялся со стула, прошелся по кабинету, постоял над окном. Светлана наблюдала за его перемещениями внимательно и сочувственно.

Наконец Толмачевский развернулся лицом к своей собеседнице:

— И последний вопрос, который я не могу не задать вам. Считаете ли вы, что Дмитрий Иванцов, как отец Ани, мог каким-то образом быть заинтересован в убийстве Оливье де Фезензака? Отцовская ревность, или нежелание перемен в ее жизни, к примеру, он не хотел, чтобы дочь навсегда уехала из России?

Светлана от неожиданности не сразу нашлась, что ответить, только отрицательно качала головой:

— Нет, что вы! Это совершенно невозможно. Он из тех людей, которым невероятно трудно принимать решения, а уж тем более действовать. Я поздно поняла, что он из той породы людей, которыми надо руководить, тогда они могут немало добиться в жизни. Он добрый и мягкий человек, всегда любил и любит дочь, а большего от него я и не жду. Мне кажется, вы и сами это понимаете.

— Так… — протянул Толмачевский. — Ну, что ж, полный круг… Надо начинать все сначала. Светлана Алексеевна, вы можете передать дочери, что уже оформляются документы на освобождение Виктора Лапина. Но мне бы напоследок хотелось задать ему несколько вопросов.

Когда Светлана уже подходила к двери кабинета, он неожиданно спросил:

— Вы когда в Москву возвращаетесь? Если побудете еще несколько дней, могу вас подвезти — я на своей машине…

Май 1798 года, село Никольское

— Poline, драгоценная моя, ты задушишь кузину! Она не в настроении разделить твой пылкий порыв!

Румяная Полинька, смеясь, отпустила Софью, немного оторопевшую от такого проявления родственной приязни. Подхватив двоюродную сестру под руку, она поволокла ее в уютный уголок, полускрытый за деревянной колонной, расписанной под мрамор.

— Отчего же вы сразу по приезде не прислали сказать, что вернулись? Мы от чужих людей случайно узнали, что вы еще третьего дня приехали; ну, не томи, рассказывай, как ваша поездка. Ах, Соня, я тебе немного завидую — ты хоть чуточку свет повидала! Но ничего, Simone мне обещал, что мы отправимся путешествовать, если не в Европу — там, говорят, непокойно — но зато я увижу Петербург! А маменька уже там, все хлопочет по поводу братца. Ну, что же ты все молчишь?

Полинька плавным жестом обмахнулась новешеньким веером, дорогим, на черепаховых спицах, попутно оправила браслеты на запястьях, надетые поверх перчаток.

— Меня Simone положительно заваливает подарками. Ты непременно должна к нам приехать поглядеть, какой для меня отделывается хорошенький кабинет в китайском вкусе. Туда заказаны настоящие лаковые панели с росписью, жаль, их еще не скоро доставят, работа больно тонкая. А вот вазы уже есть, красота невообразимая! Да, а спальню я хочу заново отделать, непременно в античном духе. Обожаю все античненькое; представь, я сама нарисовала, какая у нас будет кровать: колонны для балдахина вовсе не нужны, а над изголовьем занавесы крепятся на золоченых стрелах. А по краям амурчики… вот только не знаю, золотить ли их или белыми оставить? Ты как думаешь? А что это у тебя за железочка такая на шее? Это так модно нынче? Мне что-то не очень нравится.

Софья невольным движением прикрыла медальон ладонью, но Полинька и не пыталась его рассматривать — она оборотилась к мужчинам, попутно поправляя дорогой фермуар. Алексей Афанасьевич внимательно слушал господина Берко-Берковича, но жест Софьи от него не ускользнул.

— Не кажется ли вам, дражайший свойственник, что моя Полинька выглядит настоящей новобрачной, а ваша молодая супруга что-то слишком скучна, даже, сдается мне, бледна. Уж не больна ли Софья Андреевна?

— Благодарю вас, она здорова — суховато ответствовал Алексей Афанасьевич. — Сказывается непростая дорога и скверная погода.

— И вы что-то нерадостны? Позвольте поинтересоваться, не связано ли сие с неудачным приданым?

— Приданое Софьи Андреевны в полном порядке, хлопоты с ним предстоят небольшие и скоротечные. А печалится она из-за грустного события, которое с нами приключилось в дороге.

Семен Порфирьевич согласно покивал, но на словах возразил:

— Не пристало молодой супруге так явственно грустить. Выходит, я более успешный новобрачный, нежели вы, мой дорогой новоявленный свойственник. Взгляните на Полину Михайловну — с самого утра брильянты нацепила, никак не нарадуется тому, что по замужнему положению дорогие трезоры носить позволяется. Единый раз за медовый месяц поплакать умудрилась, и тоже из-за побрякущек. Марья Спиридоновна прежде сулилась дочери старинный эгрет-фонтанж подарить, как она в замужество выйдет, а нынче поскупилась отдать — хлопоты за сынка в огромные траты вводят. Но ничего, Полинька быстро утешилась, я ей немало багателек вручил, пусть себе забавляется — вскользь заметил господин Берко-Беркович, с прищуром на молоденьких дам глядючи. — Верите ли, весь мой знаменитый курятник разогнала, единым махом! — засмеялся он, впрочем, не скрывая удовольствия. — Остались от моего театра только дощаные подмостки да холсты, красками размалеванные. Но сама Полинька уж заговорила, что недурно бы настоящий театр устроить, с танцами и пением. Заставила меня, дурака старого, выписать из Москвы какого-то мусье, чтобы сим искусствам обучил молодых девок и парней из дворовых. Чувствую, влетит мне в копеечку ее пристрастие к «античненькому»! — не без удовольствия поделился Семен Порфирьевич. — А что за грустное событие, про которое вы упомянуть изволили?

Тиличеев немного подумал, прежде чем ответствовать:

— Cмерть одного случайного знакомца. Софья Андреевна — особа крайне чувствительная и чрезвычайно близко приняла ее к сердцу.

Берко-Беркович, сузив глазки, и без того невеликие, задал неожиданный вопрос:

— Не от отравления ли умер ваш, как вы изволили выразиться, случайный знакомец?

Тиличеев, на мгновение опешив, задал ответный вопрос:

— Отчего, сударь, вы меня о таких странные вещах спрашиваете?

— Ну, как же… У нас ведь не так давно один весьма интересный разговор приключился… Прямо-таки презанимательнейшая беседа! Вы же сами изволили эту тему затронуть — мол, в наших краях слишком много неожиданных смертей приключается. Ан, покамест вы отсутствовали, никто у нас и не отдал Богу душу. Зато рядом с вами опять-таки кто-то скоропостижно скончался; не было ли вам, любезный свойственник, какой-нито выгоды от его скорой кончины?

Тиличеев набрал воздуху в легкие, но ответить не успел. Вместо него послышался звонкий Полинькин голосок:

— Simone, душка, мы решили с Соней распорядиться чаю с закусками подать. Куда вам хочется — в столовую залу или в гостиную?

— Милая моя, мы в гостях, предоставь хозяйке самой решать — галантно поклонился Семен Порфирьевич.

— Ах, нет, Соня сама еще не освоилась. Говорит, лучше это Игнатьевне предоставить.

— Вот это верно! Ее наливные водки на всю округу славятся, особливо с брусничным листом. Ну, бегите, молодые дамы, поиграйте в хозяек! — шутливо ответствовал Берко-Беркович, и даже сделал вид, будто желает шлепнуть юную супругу пониже талии.

Алексей Афанасьевич вежливо растянул губы, улыбаясь проделке немолодого проказника, но неожиданно встретился взором с Софьей. Она смотрела на него потемневшими глазами, и не вдруг стронулась с места вслед за упорхнувшей кузиной.

Он с тяжелым сердцем повернулся к собеседнику, и, сделав над собой усилие, вернулся к неприятному разговору:

— Разумеется, я помню нашу беседу. А вы, как я погляжу, придаете ей немалое значение?

— Еще бы! Даже женитьбенные хлопоты вкупе с приятностями нового брака не затмили впечатления от тогдашнего вашего заявления, будто присланы вы для негласного расследования. А признайтесь — прилгнули маленько? Я пойму, видел ведь, что вы от Софьи Андреевны готовы были разума лишиться. И Марье Спиридоновне турусы на колесах развезли, мол, де, есть у вас в столице сильная рука, и помочь ее непутевому сынку возможность имеете? Ну, дело прошлое, женились — так ведь уже не разженитесь. Признавайтесь, а?

— Сударь, вы меня открыто называете лгуном. То, что обещано госпоже Щелыгиной, я, милостивый государь, выполнил, насколько имел возможностей. Рекомендательное письмо к влиятельному лицу, которое и вес при дворе имеет, и не столь нетерпимо к забавам гвардейской молодежи, как господин Аракчеев, к коему первоначально Марья Спиридоновна обратиться намеревалась, я предоставил. Теперь в Божьей воле, как обстоятельства сложатся, а в прямом вранье вы, сударь, меня обвинять не смеете.

Тиличеев проговорил последние слова, отвернувшись в сторону, но повернувши голову обратно, встретил на круглом лице господина Берко-Берковича вовсе не обиду, а, скорее, веселое недоумение. Семен Порфирьевич малое время помолчал, словно ожидая продолжения, и сам заговорил:

— Браво! Вот уж поистине дипломат, царедворец, не чета нам, провинциалам поместным. Сказал — хоть на мраморной доске словеса выбивай, как прямо Сципион какой или иной Марк Туллий… Вроде и ответил, а главный-то вопрос так без ответа и остался… Да Бог с ним, с расследованием. Нам тут и самим, местным-то обитателям, разобраться куда как желательно. И ваш покорный слуга — склонил он толстую шею — кое-что разузнать спопашился за то время, что вы отъезжали, любезный господин Тиличеев.

Алексей Афанасьевич, раздражение преодолев, дал волю любопытству:

— И что же вам разузнать удалось?

— Да смотря как поглядеть… в один голос все из местных, у кого на плечах не репа заместо головы, замечали, что у нас в округе как-то слишком вовремя помирают все, кто кому-то сильно мешает. Оттого и тяжб судебных у нас менее чем обыкновенно случается, оттого и местное начальство сквозь пальцы глядит, а может, и по какой другой причине ушеса свои должностные затыкает. Ходят слухи, будто кто-то весьма ловкий и сугубо осторожный промышляет продажей некоего малозаметного и вельми действенного отравного зелья. Хорошая штука, должно быть, поскольку ни одна душа не попалась с очевидностью. Простые-то отравы, навроде крысиного яду, как проявляются? Только подсыплет кому какой злодей, так сразу тот — бабах затылком оземь, прямо за столом, и пена из уст, и в конвульсиях весь — ан, отравитель и попался, смекни только кви продест, кому, то есть, выгодно. А тутошнее зелье штука тонкая, со свету сживает потихоньку, помаленьку, незаметненько так… Недели проходят, а то и месяцы, прежде чем неугодный раб Божий преставиться успевает. А за это время и простуда с ним приключиться может, и иная какая хворь, так что никакой лекарь, даже самый сведущий, не углядит связи между кончиной пациента и обедом где-нибудь в гостях месяца два тому назад.

— Все это весьма занятно, но что из вещественного вам разузнать удалось?

— Личность самого изготовителя зелья мне установить не случилось, и сие не удивительно. Крепко прячется, каналья, не один год у нас погост пополняется членами именитых и состоятельных семейств. А вот ниточку сродни той, что из клубка Ариадны свисала, ухватить удалось.

Семен Порфирьевич многозначительно поглядел на собеседника, даже крякнул слегка, но открытие его видимо распирало:

— Имеется тут некий Давыдка-немтырь, звериной да иногда рыбной ловлей промышляет. Во все дома с черного хода вхож, на всех кухнях его привечают — дичина всем потребна. Вот этот немтырь, сказывают, не только болотной птицей на жизнь зарабатывает.

— Он, что же, глухонемой, этот Давыдка? — стараясь выглядеть равнодушным, спросил Тиличеев.

— Отнюдь; слышать он лучше нас с вами слышит, вот только говорить членораздельно у него не выходит — уж не знаю, что за порок такой у него еще с детства приключился. И вот что шепотом друг дружке передают: ежели есть нестерпимая нужда в том зелье, надобно в кухню выйти, когда этот немтырь с добычей заявится. И заместо серебряных али медных денежек ему неприметно золотой вручить.

Берко-Беркович выдержал многозначительную паузу, и, понизив голос, сообщил:

— И тогда, недельку спустя, принесет Давыдка неприметный пузырек, и на пальцах покажет, сколько еще золотых андреевиков отдать требуется.

Алексей Афанасьевич, задумавшись, не сразу спросил:

— Отчего же до сих пор не изловили того делателя? Ведь не сам Давыдка зелье изготовляет, это же очевидно. Вряд ли у него мозгов и умения на это хватит.

— Как всегда, зрите в корень, дражайший свойственник — одобрил Семен Порфирьевич — я и сам до этого умишком дошел. На всякий случай послал я одного смышленого парня из своих дворовых, что тоже охотой промышляет, за Давыдкой походить. И ничего из этого не вышло — больно сторожко немтырь бродит, а уши у него как у охотничьего кобеля издалека преследу слышат. А может, и нюхом чует — у него, сказывают, чутье не хуже звериного. Зато в его отсутствие осмотрел я его избенку, так, на всякий случай. Ничего достойного внимания не узрел, живет немтырь бобылем, печь и то по летнему времени не топит. Его на каждой кухне покормят, на что ему с печью валандаться? И прочих кухонных снарядов не обнаружилось.

— Позвольте спросить, на какой предмет вам Давыдкины горшки понадобились?

— Не столь горшки, сколь прочие приспособления — ступка там али что еще хитрое, без чего ни порошок растереть, ни отвар какой оттопить. Удостовериться хотел, что не в немтыревой избе сии зелья изготовляются, ясно ли вам? Вижу, что поняли вы меня, любезный господин Тиличеев. Одно только соображение покою мне до сей поры не дает… Избенка та ведь на вашей земле стоит, дражайший Алексей Афанасьевич. Так что никак не удается мне мыслишку изгнать, что ненароком пришла в мою недостойную главу, да и поселилась там крепко: а не вы ли и есть тот самый поставщик той надежной отравы?

Солнце перевалило на закат, когда щегольская коляска одвуконь выехала за ворота господского дома в Никольском. Хозяева вышли на высокое крыльцо, и дворня высыпала полюбопытствовать, как отъезжают знатные гости. Алексей Афанасьевич вежливо выдержал время, положенное по обычаям гостеприимства на церемонию махания платочками, и повернулся к жене. Софья стояла недвижимо, уронив руки, и смотрела на круглое красное светило не мигая. Тиличеев тронул супругу за локоть, и тогда из ее глаз потоком потекли слезы.

— Что с тобой, душенька? — не понял Алексей Афанасьевич, беря Софью под руку и почти насильно уводя ее в комнаты. — Неужто ты так расчувствовалась от встречи с кузиной? Не подозревал, что вы с Полиной так близки. Да что с тобою!?

Софья упала на кушетку с жесткой новомодной гнутой спинкой, и зарыдала в голос. Алексей Афанасьевич хотел было позвать кого-нибудь из прислуги, но расслышал среди бурных рыданий странные слова:

— Неужели ты… Неужто ты еще хуже, чем он! Я думала — он… А ты во сто крат хуже!

— Да о чем ты, душа моя? Не дать ли тебе успокоительного?

Упоминание об успокоительном вызвало новый взрыв рыданий с еще более неразборчивыми причитаниями. Тиличеев расслышал лишь: «Никогда себе не прощу… За что его… а еще хуже»… Кликнув из сеней девок, он подождал малое время, пока жену приведут в чувство, набрызгав водой, дав понюхать солей и все-таки напоив каплями, разведенными в стакане с морсом. Когда Софья подуспокоилась и дала себя увести в диванную, Алексей Афанасьевич последовал за нею и присел рядом.

— Ну, как, легче ли тебе, душенька? Напугала ты меня, никак не ожидал… Дамские истерики большею частью от нездоровья проистекают; хорошо ли ты себя чувствуешь, Sofie?

— Не извольте беспокоиться, сударь — необычно сухо ответила Софья, заворачиваясь в платок, словно отгораживаясь от мужа. — Что за капли вы мне даете? От них словно глохнешь, все как через хлопчатую бумагу слышится, будто уши заткнуты, и спать сразу хочется… Но я больше засыпать во вашей указке не намерена. Буду держаться, насколько достанет сил, а вам не покорюсь.

— Милая моя, что же с тобою стряслось… Я и сам вижу, что тебя будто подменили. Прошу тебя, поделись со мною, ведь ближе меня никого у тебя на всем белом свете нет.

Голос Тиличеева прозвучал так участливо, что Софья смягчилась; губы у нее предательски задрожали, и из глаз вновь частым горошком посыпались слезы. Она всхлипнула пару раз, вытирая ладонкой не глаза, а мокрые щеки и подбородок, а затем, решившись, заговорила быстро, почти скороговоркой, только иногда запинаясь, чтобы со всхлипом глотнуть воздуха:

— Я догадывалась, нет, я почти наверное знала, что это вы… Я еще там, на Волыни, догадалась. Сначала испугалась, подумала — нет, такого быть не может! А потом и эта Хивря тоже… Мне ее жалко, хоть она, глупая, невесть что выдумала; но разве можно за это осуждать? Она ведь как ребенок малый, к тому же красивая, я не могу этого не видеть… Ее отец сильно любит, согласился даже за иноверца отдать, да ведь у них, должно быть, это возможно, униатам, сказывают, это дозолено… Но ведь она ему не нужна, ему совсем другое надобно… Такие стихи красивые, даже если совсем непонятные, слова, как песня поются… А их теперь нет, медальон пустой… А его тоже нет, и даже проститься не дали, все ваши капли мерзкие, я от них как сомнамбула! И ключница ваша ужасная, прямо ведьма, я в них с детства не верила, а они, оказывается, бывают, вот именно такие, как она! Не с носом крючком и со страшными зубами, а благообразная… А хуже всего, что вы… Я думала, что этот Берко-Беркович самый гнусный, а он получается лучше вас; и Полиньке он нравится, и никого он не травил, а вы, вы… У меня от ваших капель в голове мутится, я знаю, если усну, не проснусь больше, ну и хорошо, так даже и лучше… Анри, бедный Анри, под покрывалом вытянулся, унесли скорее с глаз долой… И медальон пустой, совсем пустой…

Алексей Афанасьевич слушал с все большим беспокойством, несколько раз порываясь прервать жену. Потом позвонил в колокольчик, вполголоса приказал что-то вошедшему лакею, и озабоченно потрогал лоб Софьи. Когда она, обессилев, замолчала, и откинулась, вся дрожа, продолжая кутаться в платок, он заговорил негромко, участливо, внимательно глядя на нее:

— Бедная моя… Слишком много потрясений за короткое время. А тут еще эта неожиданная смерть почти у тебя на глазах… Поверь, душенька, я и сам до глубины души взволновался, когда этот несчастный молодой человек скончался. Но мы сделали для него все, что могли, ведь и сами мы пристанища на то время не имели. А то, что ты меня отравителем называешь — ну, это вздор, голубушка! Догадываюсь, что ты сегодня услыхала отрывки из нашего не совсем складного разговора с нашим гостем, и слишком поторопилась сделать скоропалительные выводы. И боюсь, у тебя, милочка, может случиться нервная горячка. Сейчас ты ляжешь в постель, я пришлю Игнатьевну…

— Нет! — Софья подскочила на месте, и выпалила, лихорадочно блестя глазами — ни за что!

— Полно, полно, милочка, не желаешь Игнатьевну — приедет доктор, я уж за ним на всякий случай послал. Мало того, я ей прикажу на глаза тебе не показываться, пока ты ее сама видеть не пожелаешь.

— Нет, пусть признается, отчего медальон пустой… — слабеющим голосом еле слышно проговорила Софья. — И покается, что это она своими призороками его изурочила…

Софья открыла глаза и огляделась: в спальне стоял полумрак, только в углу слабо светилась единственная свеча, да и та накрытая колпачком. Подле свечи виднелась кушетка, какой прежде в комнате не стояло. На кушетке пристроился Алексей Афанасьевич, не то подремывая, не то сидя, уставившись в небольшую тетрадку. На стуле в углу посапывала горничная девушка, из новых, после свадьбы взятая за госпожой ходить. Услышав шорох, Тиличеев тут же обернулся, радостным шепотом воскликнув:

— Наконец-то! Уж собирался снова за доктором посылать. Вторые сутки на исходе, как ты, душенька, в себя не приходишь. Доктор все нервной горячки опасался, но, слава Богу, обошлось. Знать, капли мои все-таки добрую службу сослужили, иначе не миновать бы тяжелой лихорадки, да еще и с бредом. Впрочем, бред все-таки был…

Софья, поморщившись, прервала словоизлияния мужа. Слабым голосом, тихо и медленно, она спросила:

— Что же за снадобье такое, чем вы меня потчуете?

— Совершенно безвредная вещь, настойка опийного мака. Один из дипломатов привез из Китая целую бутыль, сказывал, лучшее снотворное и заодно успокоительное. Но все, больше уж тебе его давать никогда не буду; говорят, оно тем опасно, что в него впиться можно — приходится с каждым разом все больше отмеривать, чтобы прежнюю силу имело. А доктор одобрил, сказал, что сон для тебя — лучшее лекарство.

Тиличеев наклонился над женой, заботливо поправляя одеяло. Софья запахнула на груди ночную шемизетку, и беспокойно потрогала цепочку с крестом. Она испуганно огляделась, и только завидев, что медальон лежит рядом на столике, схватила его и запрятала под подушку. Алексей Афанасьевич покачал головой, но перечить жене не стал.

— Приезжал твой старый знакомец, господин Мордюков. Весьма сокрушался, что волнения последнего времени и усталость уложили тебя в постель. Заодно он завез кое-какие любопытные выписки из старинных документов, я его об этом еще до нашего с тобой отъезда просил. Хочешь послушать? Я, покуда ты спала, время коротал, записки разбирая. Вот послушай: «В летописи под годом 1570 о докторе Елисее Бомелии записано: «прислаша Немцы к Иоанну Немчина, лютого Волхва, нарицаемого Елисея, и бысть ему любим в приближении и положи на Царя страхование… и конечне было отвел Царя от веры; на Русских людей возложил Царю свирепство, а к Немцам на любовь преложи: понеже безбожнии узнали своими гаданьи, что было им до конца разоренным быти; того ради таковаго злого еретика и прислаша к нему: понеже Русские люди прелестьни и падки на волхование».

Алексей Афанасьевич отложил тетрадку и сдержанно пошутил:

— Не слишком автор высокого мнения о наших соплеменниках в видах нравственности и набожности. Но кое в чем ему трудно возразить: и по сю пору многие люди, даже из образованного сословия, падки на гаданья и прочую ворожбу.

— Позвольте спросить, сударь, к чему вы ведете? — Софья спрашивала еле слышно, но твердо.

— А все к тому, душенька, чтобы оправдаться в твоих глазах. Ты давеча услышала обрывок нашей беседы с господином Берко-Берковичем, и вообразила невесть что. Ты, должно быть, подумала, будто я отравитель какой и душегубец? Клянусь тебе, душа моя, что ни в чем подобном я неповинен. Да ты сама рассуди: я ведь в родных местах по нескольку лет кряду не бывал, и теперь тоже по случайности надолго здесь оказался. Знать не знаю, кто из местных жителей таковым преступным действом промышляет… но выясню непременно, и тогда пусть не просит у меня пощады — отдам в руки правосудия, и пусть со всей строгостью его накажут.

— А как же тот Давыдка? Он ведь на вашей земле живет… — прошептала-спросила Софья, устало прикрывая глаза.

— Ох, зря ты, моя милая, издалека прислушивалась! Только себя запутала и напугала… Давыдка — немтырь и верно, на нашей с тобой земле обитает, но он человек вольный, пришлый, где ему глянется, там он и живет. Я у Игнатьевны поспрашивал, отколь он пришел. Она отвечала, что уже лет с десяток он таково приблудился, попросился к месту пристать и избенку поставить. Она и разрешила, от моего имени; живет он, почитай, в лесу, никому не мешает; по убожеству своему ни с кем не знается, а плату ему моя скопидомная ключница положила нескромную. Ну, на то у нее свои разуменья, а Давыдке если б не понравилось, и другое место мог сыскать — держава наша просторная. Спросил у нее и по поводу того, какие слухи про Давыдку ходят; но моя старая нянька клянется-божится, что ни о чем таком не ведает, а я ей верить привык.

Видно, пора мне повиниться, душа моя, в единственном преступленье… — Алексей Афанасьевич улыбнулся лукаво — но виноватым я себя не считаю. Когда я прослышал от господина Мордюкова о твоей злосчастной доле, то решил: не быть мне живу, ежели не вызволю тебя, моя душенька, из неволи. Вот и пустился я во все тяжкие, чтобы тетушка твоя согласилась без Берко-Берковича обойтись, с коим загодя уговорилась. С тетушкой легче пришлось, ее кроме сынка ничто не волновало, а вот от новоявленного свойственника Семена Порфирьевича труднее отбиться оказалось. Пришлось даже, опять-таки по совету Мордюкова, дать понять, что первые две жены нашего престарелого ловласа не своею смертью на тот свет отправились.

— А это правда? — с испугом спросила Софья.

— Да кто ж его знает, чужая душа — потемки. Но при этом моем намеке переполошился он не на шутку, даже в лице изменился. Но, надо к его чести сказать, оправился он быстро и тут же попытался и меня притянуть… Дескать, и я мог бы ядовитыми снадобьями всю округу снабжать, поскольку за границею пошла мода своих недругов вот так вот осторожненько убирать с пути долой. Я посчитал ниже своего достоинства оправдываться, поскольку издавна усвоил верность старой поговорки, еще с римских времен: «Оправдывается виновный».

Но господину Берко-Берковичу мысль о моей причастности пришлась по сердцу, тем более он раскопал в каких-то старых бумагах, что мой род ведется от одного из опричников царя Ивана Грозного. И тот опричник унаследовал земли, оставшиеся после казни царева лекаря, а заодно чернокнижника и колдуна, Елисея Бомелия. Да ведь сказки все это, и про Бомелия немало напридумано, им разве что грудных младенцев пугают, чтобы не плакали.

— И что же, он жил вот здесь, в этих местах?

— Вполне возможно, но едва ли; одно дело получить поместье в награду за службу, а другое — в нем постоянно жить. Скорее всего, Бомелий никогда и не являлся в Никольское. А вскоре его казнили, и вместе с ним уничтожили и сочинения его, что нашлись. Так обычно делалось в те времена, очень уж велик был страх перед всяким колдовством. Нет, конечно, я не могу верить в подобные бредни, им место только среди темных старух и неграмотной черни. Какие-то зелья Елисей Бомелий, безусловно, изготавливал, на то он и лекарь. А лекарства от ядов отличаются разве что количеством и местом применения. Может быть, и сохранился какой-нибудь оригинальный рецепт, бродит по рукам, а кто-то дошлый решился его претворить в дело. Да мало ли — гриб какой-нибудь редкий, местный, или трава малоизвестная; а по обычаю все Бомелию приписывается, как, кстати, и его покровителю — Иоанну. Какую побасёнку не возьми, везде Грозный царь выглядывает.

Последние слова Алексей Афанасьевич произнес уже тоном легким, насмешливым. Немного успокоилась и Софья, перестав судорожно цепляться за одеяло. Она устало погрузилась головой в подушки и слегка прикрыла глаза. Но спустя пару минут снова подалась вперед и мигнула густыми ресницами, взволнованно спросив:

— А как же мсье де Фезензак? Отчего же он так неожиданно умер? Ведь он совсем уже был на пути к выздоровлению?

— Милая моя, бедная моя сердобольная головушка, как же тебя поразила эта внезапная смерть! Но все это от того, что ты еще мало видела в жизни, а то бы знала, что таковое происходит сплошь да рядом. Пойми ты меня, душенька, он был ранен, и ранен опасно, как бы он это ни скрывал перед тобою, из молодечества или из каких других видов. А здоровье его могло быть подточено долгой изнурительной службой, бесконечными переходами, без которых воевать невозможно, и скверными условиями походной жизни. И это еще в мирные промежутки, а ведь ему и под пулями приходилось хаживать, и ранен он был не единожды — это мне известно и с его слов, и Игнатьевна свидетельница того, что у него и от других ран отметины сохранились. У всякого человека свой запас сил, и когда он истощается, тогда и человеку конец приходит. Все мы под Богом ходим, всем нам единый путь предназначен.

— Но Игнатьевна поначалу обнадежила, что Анри жив останется, она сказала: «Молодой, выживет» — Софья вставила не без запальчивости.

— Глупушка моя, ученые доктора медицины и те в прогнозах нередко ошибаются, а тут темная старуха, всех и достоинств которой только на бинтование и припарки хватает. Да, не спорю, кровь она мастерски останавливает заговорами, но это малоизученная область, навроде животного магнетизма, коим знаменитый господин Мессмер свою славу составил. И что же в таком случае остается из всех твоих подозрений? Пар, пустота! Ну, был одним из моих предков опричник, получивший земли, дотоле казненному царскому лекарю принадлежавшие, что ж из того? Предков, слава Богу, не выбирают, иначе много неразберихи случилось бы; ну, скончался скоропостижно наш общий новый знакомец, но ведь не просто так скончался. На твоих глазах получил он опасный удар в бок от того пана, по ком виселица плачет! Поначалу вроде бы все бы и ничего, а после воспалилась, должно быть, у него рана. Да ведь и бредил он явно, чего только не наговорил… теперь уж дело прошлое, незачем порядочному человеку в вину лихорадочный бред ставить.

Так что успокойся, душа моя, засни спокойно, и перестань с тревогой на этот злосчастный медальон поглядывать, никто тебя лишиться его не заставляет. Храни его в память о нашем первом путешествии, сувениры не только о радостных событиях напоминать могут. О, душенька, теперь-то отчего так горько плачешь?

— Стихи, стихов нет; куда они подевались? — снова заливаясь слезами, едва выговорила Софья. — Они были, на пергаменте, а теперь их нет!

— Не могу сказать тебе, милая… Кому они понадобиться могли? Тем более, на языке, никому среди присутствовавших неведомому. Утешься, милая, случаются потери и более тяжкие…

Август 201… года, город Никольск

— Да сядь ты, наконец! У меня голова уже кружится, на тебя глядя!

Один из представителей следственного комитета, тот, что помоложе, сидел за столом. Второй, не переставая мерить шагами небольшой кабинет, отведенный для командированных из Москвы специалистов, раздраженно отмахнулся:

— Ну как, скажи, вот как это может быть? Ведь я же не вчера родился! Ведь он — примитив, простейшее, инфузория!

— Туфелька — подсказал ему не без сарказма первый. — Остынь, сделай одолжение, ты не один обманулся, если не выразиться крепче.

Тот из следователей, которого знали Евгением Михайловичем, на повороте резко остановился, вцепившись в спинку стула обеими руками:

— Не представляю, как дальше работать!

— Ну, это ты, Толмачевский, хватил. В нашей работе всякого хватает, ты и без меня знаешь.

— Знаю!.. — захлебнулся от возмущения Евгений Михайлович. — Думал, что знаю! Ведь сидел же здесь Колясик этот, червяк кольчатый, вместо мозгов — пищеварительный тракт, байки нам травил!

— Никогда не думал, что у тебя от школьного курса биологии такое богатое наследие осталось. Я уже давно о таком не вспоминал.

— Вспомнишь тут! И это первобытное существо ни с того, ни с сего заявляется с повинной. Уму непостижимо! Ты вспомни: «Признаете ли вы себя виновным в убийстве Оливье Антуана Анри де Желас де Фезензака?» А он: «Чего вы мне столько народу шьете? Не-е, я только одного Винегрета по башке огрел»…

В кабинете воцарилось молчание. Сидящий за столом снова неопределенно пожал плечами, а Толмачевский с размаху опустился на вращающееся кресло, так что оно опасно накренилось.

— Олег, ты меня знаешь. Похож я на придурка?

Спрашиваемый снова пожал плечами, и ответил, не поднимая глаз:

— Никто тебя придурком не считает. И у любой ситуации есть по меньшей мере две стороны — неприятная и… ммм… полезная. После того, как Лапина пришлось отпускать, следствие оказалось, мягко говоря, в тупике. А говоря твердо — в полной ж… Так что явка с повинной этого Уварова не иначе, как подарок судьбы.

— Подарок судьбы в ж… — в тон ему кивнул Толмачевский.

— А хоть бы и так? — рассудительно продолжил Олег. — Ты же сам говоришь, что этот Колясик совсем без мозгов, так что все логично. И мотив идиотский, как раз в стиле этого Уварова.

— Но он же не совсем идиот! И психиатр дал предварительное заключение, что он вполне вменяем.

— Ты сам себе противоречишь. Лучше давай радоваться, что командировка скоро закончится. И все концы с концами сойдутся, раз орудие убийства обнаружилось. Кстати, что там эксперты говорят?

— Официальное заключение еще не готово, но говорят, что сомнений нет: кровь на этой бите и прочие биологические следы принадлежат Фезензаку, а отпечатки пальцев — Уварову.

— Зачем этому Колясику бейсбольная бита? Сомневаюсь, что в Никольске хоть одна душа увлекается бейсболом.

— Сейчас многие в багажнике возят с собой биту, на всякий случай. Спортивное снаряжение по закону иметь не запрещено. А в случае чего годится не хуже монтировки.

— Так у него же машины нет!

— Да что ты цепляешься, кажется, была. Ты же сам говорил, что у него мозгов по минимуму, стало быть, мыслит он по шаблону — у всех есть бита, значит, и у него должна быть.

— Но мотив, мотив! Убить человека за то, что отказал в выпивке — один раз угостил, а во второй раз не поднес. Бред!

— Может, этот Колясик с одного раза сделался фанатичным поклонником арманьяка из элитных партий.

— Настолько фанатичным, что убил практически незнакомого человека?

— Незнакомый, знакомый — не суть важно. Интересно, будет ли на суде этот мотив — еще раз попробовать арманьяк — признан корыстным? Это разные статьи…

— Издеваешься?

— Есть немного… А как еще тебя в чувство привести? О, Кристина, заходи!

В кабинет вошла Кристина Еремина, как всегда, словно только что вышедшая из салона: блестящие волосы, угольно-черные широкие брови.

— А я иду мимо, слышу, вы тут эмоции выплескиваете, решила заглянуть. Нет, это просто в голове не укладывается! — устраиваясь на стуле, с которого подскочил Олег, поделилась Кристина, с надеждой оглядывая обоих представителей следственного комитета. — Это же надо — Колясик! Весь город гудит, поверить не может. Сначала Витька Лапин, а теперь, нате вам, Уваров!

— Какие у вас в городе мнения коллективные, однако… — недовольно пробурчал Евгений Михайлович. — Прямо как птицы в стае, все в одну сторону летят, и тут же поворачивают, синхронно так…

— Кристиночка, вы его не слушайте, наш Толмачевский сегодня не в духе, и на мои резонные доводы не реагирует. На вас одна надежда — галантно поклонился молодой следователь.

— Да какой от меня толк! Я уже на чемоданах сижу. Вот так вот и сижу, но от любопытства просто сгораю! Евгений Михайлович, Олежек, ну расскажите, как было! Я ни одной живой душе! — сцепив пальцы в щепотку, провела Кристина над губами, словно застегивая молнию. — Слухи ходят самые фантастические, кое-кто даже подозревает, что Колясика просто назначили козлом отпущения. За него же заступиться некому, он, кроме матери, ни одной живой душе не нужен.

— Ну, разве что из этих соображений рассказать? — неохотно отозвался Толмачевский.

— Ну, пожалуйста, я же уеду скоро, а лучше вас никто обо всем не знает. Он что же, сам заявился?

— Угу… Как снег на голову свалился.

— И поэтому Витю Лапина выпустили?

— Нет, его освобождение было уже делом решенным. Нашелся свидетель, который подтвердил алиби Виктора Лапина на момент убийства. К тому же в обвинении против него имелся изрядный пробел — орудие убийства, точнее, его отсутствие.

— Да ладно! — Кристина слушала, приоткрыв яркие губы в алой помаде. — А Колясик откуда же нарисовался?

— Николай Уваров, как вы сами выразились, нарисовался позавчера, уже ближе к вечеру. Его дежурный и в здание впускать не хотел, думал, хохму какую устроить собирается.

— Колясик, он такой — кивнула Кристина. — И как же он зашел?

— Ну, куда же дежурному деваться… Уваров серьезный такой пришел, и с вещами. Сумку заранее собрал, пришлось ее на входе оставлять для досмотра. Ну, а дальше он ко мне попал, и едва не с порога выложил: дескать, убил Оливье Фезензака бейсбольной битой, которую потом спрятал в куче веток там, в овраге, за оградой сада Лапиных. И Виктор Лапин подтвердил, что накануне они с Фезензаком приводили сад в порядок, обрезали сухие ветки, а что с ними делать, не придумали. До мусорных контейнеров нести далековато, к тому же обрезали они вишневые и яблоневые ветки, а они для углей хороши. Шашлыки они в этот последний день в саду затеяли — нехотя пояснил Толмачевский.

— Это я помню. А Колясик что?

— Говорит, сидел долго в овраге, даже пытался окликнуть кого-нибудь из мужчин, но они то ли не слышали, то ли не отреагировали. Он якобы обиделся, сходил домой, принес биту — зачем, и сам не знает, скорее всего, чтобы пригрозить хозяевам за отсутствие гостеприимства. В это время уехал Виктор Лапин, а оставшиеся перебрались в дом. Чуть позже зачем-то вышел Оливье, Колясик его окликнул. Тот подошел, но был не в духе, ответил резко, что при этом сказал — Уваров не понял, Фезензак говорил по-французски. Но тон был неприязненный, и тогда Уваров ударил его два раза по голове, в височную область, а когда тот падал, успел и к теменной приложиться.

— Это Колясик так сказал? — поразилась Кристина, глядя на Толмачевского как завороженная. — Откуда он и слова такие знает!

— Да нет, это я уже из протокола, который во время следственного эксперимента вели. У вашего Колясика словарный запас чуть больше, чем у Эллочки-людоедки.

— Людоедки? — испугалась Кристина.

Толмачевский поморщился:

— Не суть важно, это я так, между прочим. Но указал он все очень уверенно — и куда бил, и как, и где труп оставил, и куда биту спрятал. Удивительно, что ее при первоначальном осмотре места происшествия не обнаружили, лежала там же, в куче веток, и листьями засыпало, и пылью припорошить успело. А следы крови и прочие биологические материалы вместе с отпечатками пальцев в полной сохранности. Так что улик в полном достатке. Вот только мотив — полный бред… Убить неизвестно за что!

— Ну, это ты уже хватил. Выпить не дал, вот и весь мотив. Это для тебя несущественно, как и для меня, впрочем… А для таких, как Колясик, в этом смысл жизни. У него только два варианта будущего — либо в ближайшие годы спиться окончательно и умереть от какого-нибудь суррогата, либо стать нашим клиентом, но по менее значительной статье — резонно ответил Олег.

— А мне Колясика все равно жалко — как всегда, непоследовательно вставила Кристина. — Я его по школе помню, он года на три старше меня. Нормальный был мальчишка, учился, правда, плохо, с девятого класса ушел. Мать его одна воспитывала, она у него пожилая, лет в сорок его родила. Да! — спохватившись, она округлила глаза. — У нас в городе еще вот какая новость! У мамаши Колясика нашлись какие-то богатые родственники, представляете? Вот так — и родня нашлась, а сына арестовали! Так они ее куда-то к себе предлагают забрать, пока суд, то да другое, а Колясику обещают хорошего адвоката нанять, из дорогих.

— Это дела не меняет — отмахнулся Толмачевский — улики налицо, плюс чистосердечное признание; разве что по нижней планке срока пойдет. Меня другое угнетает… На что угодно спорить готов, что когда он в первый раз давал показания, еще как свидетель, он не врал. Чем угодно могу поклясться! Я вранье чувствую, не знаю чем, кожей, наверное!

— Это я могу подтвердить — пояснил для Кристины Олег. — У нас Михалыч этим славится, никакого полиграфа не надо.

— Не врал он! — не слушая коллегу, запальчиво продолжал Толмачевский. — Даже под конец, когда пургу понес про некоего неизвестного с широкими плечами…

— Кого-кого? — удивилась Кристина.

— Да есть такой эпизод в его показаниях… Якобы там же, в овражке, сидел некто и тоже наблюдал за домом Лапиных. Уваров еще предположил, что он из спецслужб — больно уж неподвижно сидел.

— А что, может, и правда?

Толмачевский досадливо отмахнулся:

— Да связался я с ФСБ — чем черт не шутит… Никого они не отслеживали. Если по нынешним временам за каждым иностранцем, что с частным визитом приезжает, присматривать — никаких ресурсов не хватит. Дай бог террористов отлавливать… Так что придремал, должно быть, ваш Колясик. Или хлебнул какой-нибудь дряни, чтоб сиделось веселее.

— А правда, может, Колясика на полиграфе проверить? — оживилась Кристина. — Какие для этого показания должны быть?

— Да сделаем все, что нужно… Но полиграф тоже не слишком надежная штука… Недаром его результаты не являются определяющими на суде.

— В самом деле, Михалыч, ты вспомни, лет десять назад один отморозок его благополучно прошел. Я тогда первый год работал, оттого все детали в памяти отпечатались. Ну, этот, что девчонку убил, на даче, убийство с насилием. Его подозревали серьезно, а улик было с гулькин нос, и алиби какое-то имелось. Вот и применили допрос на полиграфе.

— Да помню… Тоже был не семи пядей во лбу, даже школу не закончил, как его — культурист, что ли? Ну, те, что качаются… А она была девушка из состоятельной семьи, можно сказать, даже богатой, студентка университета, в общем, непонятно, зачем он ей понадобился.

— Отчего же, вполне понятно — вставил Олег, а Кристина согласно кивнула.

— Разве что… Так вот, он ее пригласил на какую-то дачу, она приехала, но что-то ей не понравилось, или повел он себя слишком настойчиво, в общем, дело закончилось насилием. Чтобы скрыть этот факт, он ее задушил, а труп довольно изобретательно спрятал. Ее друзья знали, что она была сильно увлечена этим накачанным подонком, но других доказательств не имелось. И он благополучно прошел все допросы, и полиграф дал заключение, что он говорит правду, когда утверждает, что непричастен к исчезновению этой девушки. Точнее, заключение дал тот специалист, который расшифровывал показания приборов. И только потом пришел с повинной другой парень, владелец той дачи, где было совершено убийство. Совесть его замучила, да и жить с зарытым трупом на участке было страшновато, наверное. Только тогда удалось арестовать и судить того качка, что девчонку убил. А полиграф он обманул потому, что абсолютно не чувствовал раскаяния, и был совершенно спокоен. Он считал, что она сама виновата — зачем приезжать, если не собиралась с ним сексом заниматься: «Она меня просто достала своими приставаниями», как-то так сказал после…

— И ты думаешь, что Колясик не из той обоймы?

— Да нет же, ведь в первый раз он говорил правду! Но получается, что и во второй тоже… На следственном эксперименте у него все детали сошлись!

Толмачевский, задохнувшись от негодования, замолчал и отвернулся, постукивая пальцами по крышке стола. Олег и Кристина обменялись понимающими взглядами:

— Почему же тогда, сразу после убийства, эту самую биту не нашли?

— Да кто ж его знает… Искали поверхностно, все подозрения сразу пали на Виктора Лапина, его уже собирались ехать разыскивать, когда он сам домой заявился, уже к утру. К тому же овраг немаленький, а запрятать деревянную биту среди других деревяшек легче легкого. Николай Уваров на следственном эксперименте ее одним движением достал из кучи веток, прямо как отрепетировал. Правда, ребята из местного отдела возражают, что могли проглядеть, но кто их теперь слушать станет, если такая лажа вылезла.

— А почему Витя Лапин все это время молчал, не пытался обвинение опровергнуть? — с неподдельным интересом спросила Кристина.

— Поначалу, когда его еще местные товарищи допрашивали, он и рассказал, что чуть не полночи помогал какому-то дальнобойщику колесо ремонтировать, но доказательств у него никаких тогда не было. К тому же звонок этот якобы с работы, который не подтвердился, разве не подозрительно? А главное, мотив у него стопудовый имелся — убийство из ревности. Лапин и замолчал, когда понял, что никто не верит ни единому его слову. И с нашей следственной бригадой он тоже не пожелал откровенничать.

— Почему? — Кристина собиралась спросить еще что-то, но раздраженный Толмачевский довольно невежливо ее прервал:

— Хотел бы я сам в точности знать! — потом, несколько сбавляя тон, проговорил: — Я эту запись последнего допроса Лапина перед его освобождением уже не раз просматривал, и, чувствую, еще долго буду мусолить.

Он пробежал пальцами по клавиатуре и отодвинулся на своем стуле, открыв монитор, на экране которого появилось изображение Лапина.

Виктор сидел за столом немного сгорбившись, словно ему было неловко, неудобно, как взрослому человеку за детским столиком. Невидимый Толмачевский задал вопрос:

— Почему же вы все это время фактически отказались сотрудничать со следствием?

Виктор пожал огромными плечами:

— Да я сначала так и говорил, как все было… Потом вижу — мне не верят, а слова мои подтвердить мог только тот водитель — дальнобойщик. А я даже на номер его грузовика внимания не обратил, заметил только регион, и даже имя толком не запомнил — не то Ашот, не то Акоп…

— Вот ему-то спасибо скажите, если бы не он! Не каждый вот так смог бы бросить все свои дела и приехать вытаскивать вас из камеры!

Виктор на экране сокрушенно кивнул, но счастливым или даже оживленным он не выглядел. Воцарилось молчание. Его прервал голос Толмачевского:

— И все-таки мне многое непонятно… Отчего вы, зная о своей невиновности, не добивались освобождения, даже отказывались общаться с адвокатом?

Виктор слегка отвернулся, сцепил на столе ладони, невольно приковывавшие к себе взгляд своими размерами. Он заговорил не сразу, и все время старался не смотреть на следователя прямо:

— А что мне оставалось? Я же не мог не видеть, что Аня скоро от меня уйдет… Это я про нее и Оливье… Ну, если бы тот жив остался… Я уже давно для себя пытался решить, что буду делать, когда Аня уедет к нему. В нашем с ней доме я не мог оставаться — в конце концов, он же не мой, этот дом, его Анин дед строил… Да и не смог бы я в нем один жить. К родителям возвращаться не хочу — он еще больше нахмурился — они мне все эти годы жужжали, что она мне не пара… Да я ведь и сам это знаю! — он в первый раз посмотрел прямо на собеседника. — Она никому здесь не пара… Такая уж она… Ну, я не знаю, как это объяснить…

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду — деликатно вставил Толмачевский — Но ведь если следовать вашей логике, у вас оставался один путь — в заключение. Вас это не останавливало?

— И на зоне люди живут — спокойно ответил Лапин. — Чего мне там бояться?

— Ну, к примеру, отморозков каких-нибудь. В таком месте их особенно много — в голосе Толмачевского послышалось любопытство.

— Какая для меня разница? Если бы не зона, то у меня оставался бы единственный вариант — ехать в Москву на заработки. Аня со своим Оливье во Францию, а я подался бы в столицу, как почти все мои знакомые. Снимал бы угол на окраине или вовсе за МКАДом, тратил бы по два-три часа на дорогу в одну сторону, брался за любую работу, гастарбайтеров бы ругал, что заработки перехватывают. — Лапин усмехнулся, снова опуская глаза. — Наслушался таких разговоров от тех, кто так живет, а их в Москве среди приезжих большинство. Нет, с такой жизнью я бы скорее от тоски помер. Лучше уж на зоне, там, говорят, начинаешь жизнь ценить. А мне сейчас как раз этого и не хватает.

— А что, это в самом деле так? — обеспокоенно поинтересовалась Еремина, вставая. — Я про жизнь в Москве. Но мои знакомые другое рассказывают, да я и сама много раз там бывала…

— Не слушайте его, Кристина, ему сейчас все в черном свете видится — кивнул на экран Олег. — Он намеренно сгущает краски. В конце концов, у него российское гражданство, и наверняка знакомых в Москве полно — он же там учился. Тоже, гастарбайтер нашелся! Просто привык к своему домику с садом, в Москве уж точно ему бы это не удалось! Где еще кроме вашего патриархального Никольска так пожить можно! А вы, Кристиночка, не волнуйтесь, мы вам не дадим на новом месте пропасть, поможем устроиться. Во всяком случае, за себя могу ручаться — провожая ее до двери, приговаривал он, а затем и вовсе скрылся вместе с ней.

Толмачевский остался в кабинете один и задумчиво наблюдал за Виктором Лапиным, который продолжал на экране смотреть в одну точку и неторопливо отвечать на вопросы.

— Может быть, вам это покажется странным, но я все же у вас спрошу — услышал Толмачевский свой голос, искаженный записью и собственным восприятием. — Вы знали о существовании некоего семейного украшения в форме медальона?

— Конечно, знал… Но не с самого начала, я хочу сказать, не с того времени, как мы с Аней познакомились. Да мне и вспомнить трудно, когда это случилось. Наверное, я знал ее всегда — мы ведь росли на соседних улицах, потом в школу вместе ходили. Тут есть короткий путь через овраг от их… От нашего теперешнего дома — поправился он. — В детстве нам не разрешали, но ведь это гораздо интереснее, чем ходить обычной дорогой, по которой все идут… Получалось целое приключение, общая тайна, а я к тому же чувствовал себя защитником, чуть ли не рыцарем себя воображал. Настоящих опасностей, разумеется, не было, но их и придумать было можно… так и проходили в школу и обратно лет пять, пока я учиться в университет не поступил. Тут уж я сам Ане запретил через овраг ходить, и сохранил за собой право ее охранять и защищать.

— Даже когда она начала встречаться со Станиславом Терехиным? — осторожно прервал его Толмачевский.

— Конечно. Стас парень неплохой был, и Аня в него влюбилась тогда по уши — как там это, первая любовь, что ли… Я приезжал домой часто, мы обязательно виделись, ходили куда-нибудь вместе. У нас шпаны хватает, не посмотрят, что с парнем девчонка идет, обидеть могут…

— Простите, Виктор, а у вас самого девушки были?

— Были, и здесь, и в университете… Но до женитьбы дело как-то не дошло — Лапин неторопливо пожал просторными плечами. — После университета домой вернулся. Но это уже после… после того, как Аня со Стасом расстались. А если говорить точнее, после того, как он ее бросил. Нехорошо бросил, расчетливо. Может, он и добился того, чего хотел, в смысле карьеры и там прочего, но Аню он до сих пор не забыл.

— И вы спокойно об этом говорите? Вам что же, чувство ревности вовсе не знакомо?

— Чтобы ревновать, надо какие-то права иметь… Тогда у меня их не было, а теперь Аня про Стаса и думать забыла — убежденно произнес Виктор.

— А Тимур Коростин? — напомнил Толмачевский из-за кадра.

— Его она никогда не любила. И даже медальон свой семейный винила, что этот Коростин к ней пристал, как банный лист. Не знаю, так ли на самом деле, может, и не в медальоне дело, но у него что-то вроде мании развилось. Я его никогда не видел, но уверен, что кислотой плеснуть или еще какую-нибудь мерзость сделать он вполне мог, дело к тому шло. Если бы их группировку не взяли тогда за жабры, он бы угрозами не ограничился.

— Это правда, что вы примчались на просьбу Ани о помощи прямо среди ночи?

— Кто это вам сказал? — поднял голову Виктор. — Ну, как… она позвонила, и я приехал… ну, да, это уж после полуночи было…

— А раньше вы не знали об ее проблемах?

— В открытую она не говорила, а я навязываться не хотел. Думал, мало ли чего между близкими людьми бывает. Да мы и виделись тогда редко, я уже универ закончил, домой вернулся, а она наоборот, учиться уехала. Думал, детство кончилось, в названом братце она больше не нуждается.

— Так она вас братом считала?

— В шутку, наверное. Она когда еще маленькая была, все мать свою уговаривала, чтобы та ей брата родила. Только непременно чтоб старшего. Та говорит, так не бывает, а Аня свое — хочу старшего брата. То ли отец тогда уже от них уехал, а может, и еще чего…

— Понятно… Позвольте спросить, брак-то у вас был настоящий?

Виктор удивленно посмотрел на представителя следственного комитета и не сразу понял, о чем речь:

— А, не фиктивный или как это называется? Нет, обычный… Только свадьбу мы играть не стали, так просто расписались, и все. Сначала было не до свадьбы, со дня на день ждали, что еще этот Тимур выкинет, чтобы можно было какие-то шаги сделать, ну, в полицию заявить или еще что. А он пошумел немного в сетях, гадости какие-то пописал, и затих. И уже через некоторое время замелькал на всех каналах, только из-за решетки во время суда. Дело это долго длилось, Аня сама не своя ходила, все боялась, вдруг Коростина выпустят… Но ничего, обошлось, засадили надолго. И потом мы уже жили спокойно, про себя уж могу сказать точно.

— А почему вы обмолвились, что Аня в своих бедах медальон винила?

— Да верили они в него, и мать ее, и она сама… Будто притягивает он какую-то необыкновенную любовь. Так вроде у них в семье передавали…

— Сами вы в это, конечно, не верили? — подсказал Толмачевский.

— Тогда не верил. А теперь верю… Потому что если смотреть с рациональной точки зрения, вероятность, что Аня с Оливье встретятся и он медальон свой узнает, стремится к нулю. А они встретились…

Виктор на экране затих, не шевелясь. Толмачевский тоже невольно затаил дыхание, словно в записи могли произойти какие-то изменения. Но Лапин как и тогда молча пожал плечами и уставился на свои крупные ладони, спокойно лежащие на столе.

— И как же Оливье объяснял, отчего он сразу узнал медальон? У них что, копия имелась или подробный рисунок?

— Вроде на портрете каком-то он нарисован был. И родня Оливье знала, что медальон сгинул где-то в России. А тут эта поездка у Ани подвернулась…

— Быстро все решилось?

— Как-то все сразу, у нас на отпуск планы были, а тут во Францию ехать ей пришлось. Я уж тогда почувствовал, что она ждет чего-то… Медальон этот давно не носила, во всяком случае, при мне, а тут взяла с собой. Ну, я тогда уже все понял…

— Вы что же, уже тогда решались расстаться? — голос Толмачевского прозвучал недоверчиво.

— Да как же иначе… Я всегда чувствовал, что не свое место занимаю рядом с ней. И дело даже не в том, что Аня красивая. Красивых много, а она как с луны свалилась… Я не умею объяснить. Вот Оливье — тот да, он такой же, как она. У них у обоих словно лампочка внутри светилась. Я плохо объясняю, но все понятно было. Я только смотрел на нее и прощался заранее. А они много между собой разговаривали про этот медальон, но у меня в голове одно стучало: скоро Аня уедет, и все. Как дальше жить без нее, я не знал. А когда в ту ночь, точнее, уже рано утром домой вернулся, и узнал, что Оливье убили, едва с катушек не слетел. Первая мысль была — а вдруг Аня подумает, что это я. Ну, что это я сделал. Накануне все время, как дурак, острил чего-то, все оттягивал серьезный разговор. С Оливье сначала хотел переговорить, удостовериться, насколько у него все к ней серьезно. Но здесь проблема имелась — он по-русски мало говорил, надо было через Моник, через переводчицу, а я никак решиться не мог.

Вот так и не пришлось разговор этот заводить. Теперь уже с Аней придется решать, как дальше жить. Боюсь, не захочет она теперь со мной под одной крышей оставаться.

Толмачевский остановил картинку и сидел, глядя на застывшее изображение Виктора Лапина.

Май 1798 года, село Никольское

Алексей Афанасьевич без нужды передвинул чернильный прибор на домодельном, добротном письменном столе, который еще его отец приказывал изготовить. Перед столом стояла ключница Игнатьевна, сложив под фартуком руки.

— Чего молчишь? — сухо спросил он у своей бывшей кормилицы. — Кроме тебя, некому это сделать. Ведь не Семке-камердинеру тот лоскуток пергамента понадобился!

— Батюшка, милостивец, все только для твоего блага, для твоей, тоись, пользы — скороговоркой забормотала ключница, не слишком, впрочем, глядясь озабоченной барским спросом. — Какой такой лоскуток, не ведаю…

— Пергаментный лоскуток, со стихами, из медальона, что с умершего француза снят был… Не успей я вовремя у тебя сам медальон ухватить, ты бы и его туда же… Признавайся, не серди меня, не то не погляжу, что ты меня своею грудью вскормила! Так и прикажу под розги положить, никакие заслуги не попомню!

— Голубчик мой, касатик, не изволь гневаться! — старуха легко опустилась на колени, кланяясь до самого полу — Нешто тот лоскуток того стоит, чем ты мне тут в сердцах пригрозил! Я ведь как лучше хотела, всю жизнь верой и правдой тебе, родимый, служу, не доем, не досплю, все стараюсь желания твои наперед тебя самого угадать!

— Нечего меня разжалобить пытаться, ты не по недомыслию чужую вещь стянула. Признавайся, на что тебе старинные стихи вдруг понадобились?

— С чего ты, голубь мой, взял, что энто стихи были? Сказал тот немец, подранок, коего едва не на большой дороге ты, батюшка, по доброте своей великой подобрал? Отколь знать, что на том клочке нацарапано было? А вдруг тот басурман какие колдовские заговоры на нем имел? Ну, пусть бы и имел, тот грех на его душе, а тебе-то на что, батюшка Алексей Афанасьевич?

— Стало быть, ты признаешь, что взяла украдкою те стихи? И куда же дела?

Ключница покачала головой с укоризной:

— Да на что они тебе сдались, родимый?

— Хватит умствовать, говори немедля! — Тиличеев, осердясь, встал из-за стола и пошел к своей бывшей кормилице.

— Нету их, нету боле, бесовских тех писаний! — старуха торопливо закланялась в пол, выпростав руки из-под передника. — Сожгла я их, в пепел, и той прах развеяла!

— Да зачем же ты это сделала, дурья твоя башка? — оторопело спросил барин. — Стихи-то чем тебе помешали?

— Эх, родимый, да как же мне тебя от беды неминучей оборонить иначе! Басурман тот помер, а оберег свой на прельщение оставил. Рази ж я не видала, что с молодой барыней делается!

Тиличеев остановился, словно от слов этих преткнувшись. Помолчав, он протянул:

— Та-ак… И какое тебе дело до переживаний Софьи Андреевны?

— Да как же, батюшка! Сама я для тебя сию девицу приглядела, уж так выбирала, все имения окрест исходила-изъездила, чтоб наилучшую невесту высмотреть… И нравом, и обличьем, и достатком, и родней! Ан после ровно нечистый дух, враг рода человечьего, претить начал — и полковница, тетка ейная, супротив встала, и жених выскочил, откуда ни возьмись, и полприданого шельма Щелыгина оттяпать сумела!

— И что ж с того?

— А то, батюшка, не иначе, за грехи мои тяжкие все, что заради тебя, светик мой, на душу взяла, едва прахом не рассыпалось! Одним махом тот басурман долговолосый молодую барыню изурочил, приворожил, сама она не своя сделалась… Должно, сила большая в тех писаниях заключалась…

— Ох, прикажу я тебе, старая, трепки задать! Слишком много на себя взяла, берешься судить, о чем умишком своим убогим раскинуть не в силах!

Алексей Афанасьевич в раздражении заходил вокруг стола, взял было какую-то бумагу, но тут же в сердцах швырнул обратно:

— Да с чего ты взяла, что тот бедный француз Софью приворожил? Она женщина разумная, осторожная, рассудительная! Что она в нем найти могла? Ты же сама сколько раз твердила: «Голодранец, голь перекатная!»

— Все так, родимый, а все же… за таким, как он, можно все бросить и хоть с сумой через плечо следом уйти. Хоть на край света…

Игнатьевна проговорила это, опустив низко голову, потом встала с колен и села без спросу на стулец у стены. Тиличеев, онемев от изумления, только глазами повел, с места не трогаясь. Наконец придя в себя, заговорил:

— Тебе-то откуда про это знать?

Ключница, все так же опустив голову долу, глухо промолвила:

— Да кому ж, родимый, как не мне… Уж я-то знаю, каково это — всю жизнь на этаком огне гореть, не сгорая… Тут и пред адским пламенем всякий страх потеряешь…

Она замолчала, не замечая, как сухие ее желтые пальцы безостановочно теребят кайму передника. Стало слышно, как мерно капают водяные капли часов — клепсидры. Бывшая кормилица словно нехотя пояснила:

— Хотела я на остуду меж ими поворожить, да не взялась моя ворожба…

— Это когда же ты такое учудила? — с насмешливой укоризной спросил барин и сам себе ответил. — А, припоминаю, как-то ночью своим бормотанием разбудила. Запрещал ведь я таковыми глупостями заниматься, ты старуха не вовсе темная, знаю, что грамотная. Да ведь ты сказывала, что заклинания развела для этой… как ее… Хавроньи… тамошней первой красавицы?

Игнатьевна сокрушенно кивнула, поджав и без того тонкие губы:

— Тезке как отказать… Я ж думку лелеяла, что энтот долговолосый как от Софьи глаза отведет, так Хивря ему и глянется. Ан ничего и не вышло.

— Так ты двух зайцев убить хотела? И что ж тебе помешало?

— Талисман его бесовский, сила в нем большая — убежденно проговорила ключница.

— У тебя что же, практика постоянная, отчего так уверенно утверждаешь?

— Не смейся, батюшка, не до смеха мне. Все, что могла, все сделала для тебя.

Она сидела неподвижно, вперив взгляд в темный угол. Тиличеев посерьезнел, разглядывая свою старую кормилицу, словно видя ее в первый раз. Потом тихо ахнул:

— Ты это что же?.. ты его… Ты его чем-то опоила?

— Зачем поить… Долго ли на рану примочку нужную приложить, вот она, рана-то, огнем и возьмется… да никто и не додумается, отчего огневица у него приключилась… Дело-то самое, что ни на есть, обыкновенное.

Алексей Афанасьевич сделал пару шагов к своему креслу и почти рухнул на него, придерживаясь руками за письменный стол. Минуту или две он не мог найтись, что сказать, пока не прошептал громко:

— Так ты… Ты убила месье де Фезензака? Зачем?

— Нешто самому не понятно… Ничем добрым это закончиться не могло. Еще денек-другой, и честь твоя была б порушена — проговорила твердо Игнатьевна.

— Да как же ты посмела чужой жизнью распоряжаться?! Кто тебе право дал на себя такую ношу взваливать? Да знаешь ли ты, безмозглая, какая кара тебя за это ждет?

— Ничего мне не страшно. Людской суд не постигнет, ежели ты, родимый, на меня не всклепаешь. А Божья кара… — ключница помедлила и добавила негромко, но со значением: — Что ж, время придет, и отвечу за все. Разом и отвечу.

— Так ты… Ты и есть тот делатель отравного зелья? Оттого так легко решилась на убийство месье де Фезензака? — Тиличеев прошептал вовсе тихо, но старуха услышала и, помолчав, пожала плечами:

— Уж не знаю, чего тебе про это наговорили, а дело обыденное — ежели есть что продать, то покупатели завсегда найдутся. Все же для тебя, все копеечка к копеечке…

— Не смей такое говорить! — Алексей Афанасьевич забарабанил пальцами по столу, затем в бессилии откинулся в кресле. — Как ты додумалась до этакого! Кто только научил тебя этой мерзости!

Игнатьевна смотрела на него немигающими, чуть слезящимися глазами, заговорила негромко и словно устало:

— Сама и научилась… Хозяйство вести надо было, вот грамоте и пришлось достигнуть… Один пьяница — грамотей нашелся, конторщик местный, за четверть ржи да четверть ячменя и чтению, и счету… Вот письмо, считай, не одолела; но оно меньше потребно, а расписываться я умею — почти с гордостью поделилась она. — А как старый флигель, что раньше за барским домом стоял, разбирать стали, нашлись бумаги какие-то, ветхие совсем. Конторщик поглядел — говорит, занятные, старинные. Ты тогда совсем молодой был, в учении пребывал…

Еще батюшка твой вживе и в полном здравии находился; отъехал он погостить на пару месяцев, а мне велел присмотреть, как флигель по бревнам раскатывать станут. Ну, я и приглядела; как до нижнего дошли, под завалинкой листы отыскались, трубой свернутые. Тот конторщик рядом случился и полюбопытствовал, что за диковина сыскалась.

Те листы, что совсем желты и высохши, вот как листвие осеннее, на чужом наречии написаны оказались. Конторщик аж закручинился, уж больно падок был на писания всякие. Но те, что поновее, те человечьим языком писаны.

— Ты хочешь сказать, что кто-то перевел старинные записи? — хмуро спросил Тиличеев. — И кому же те бумаги допрежь принадлежали? — и добавил негромко: — Догадываюсь, чье это наследство…

Старуха, не слушая его, размеренно продолжала:

— Я сперва чуть было их все не отдала конторщику, а потом спохватилась — вдруг барин взыскается. Оставила у себя, разобрала на досуге, что понять смогла. На одном листе заглавие выведено осталось, затейливо так, с виньетами: «Писано таким-то для назидания потомству»… Скумекать можно, что кто-то из Тиличеевых при каком-то из прежних государей в подмосковную деревню сослан был и от скуки писанием спасался. Все, что к истории рода касаемо, я барину, батюшке твоему, отдала, малую толику тому конторщику, самые замаранные листы, а что рода вашего не касается, себе оставила. Там все больше о болезнях прописано было, как их лечить, чем вспомоществовать. А еще другое, с иного конца жизни… И ничего там хитрого нету — она равнодушно качнула головой — лечить куда мудренее, чем наоборот.

— Так ты Бомелиево зелье изготавливать выучилась? — спросил Алексей Афанасьевич, заранее ответ зная.

— Уж не знаю, как оно прозывается; но затея не из тяжких. Иное соленье и то хлопотнее выходит. Тут лишь бы свиные потроха водились, и те не из свежей убоины, а уже маленько смердящи; вот, стало быть, их сперва в горшок глиняный уложить, да залить…

— Избавь меня от этой мерзости! — взорвался Тиличеев. Он вскочил со своего места, зашагал по кабинету, бормоча:

— Несуразица несусветная, бред умалишенного! Моя ключница — новоявленная Локуста! Моя старая кормилица преспокойно выкладывает, как изготовить яд, знакомый еще семейству Борджиа… Ну конечно — известно, что делался он на основе трупного яда! Уму непостижимо!

Он резко остановился, и прервал свой лихорадочный монолог вопросом:

— Ты хоть знаешь, кому Давыдка — немтырь твое зелье доставлял? Сколько народу от него загублено?

Старуха равнодушно дернула плечом:

— То мне неведомо, и вообще ни к чему. Стало быть, Господь так рассудил, что их веку конец пришел, иначе не попустил бы он…

— Ты еще и богохульствуешь! — не выдержал Тиличеев. — Замолчи! Нет, ты вот что мне скажи: зачем? Зачем ты за это страшное занятие взялась? Для чего тебе это надобно?

— Да все ж для тебя, родименький… думаешь, легко доходишки достаются? То холод, то жара, то вымокло, то вымерзло… а ежели Бог даст, и уродит землица, так хлебушек тотчас в цене падает. Деньги нынче дороги, а хлебы дешевы… — рассудительно развела руками Игнатьевна. — Да ты, мой желанушек, не горюй; уж сколько годов наружу не выплыло, стало быть, и далее в сохранности останется. Я ведь не по-глупому сии дела делаю, и ни одна живая душа не ведает, чего я там у себя во флигельке навожу да настаиваю. Прибираюсь сама, а Давыдка и вовсе не проболтается, на то он и немтырь. Я к нему с ласкою, вот он и старается, сиротинушка. Платы за прожитие я с него не беру, только в книгах помечаю, будто бы от него прибыло. И бельишко ему наши прачки моют и чинят, чего ж ему еще?

Она глубоко вздохнула, и тихим говорком продолжила:

— А о денежках не беспокойся, они у меня все надежно припрятаны. Бумажные эти, ассигнации, я не жалую, да и в цене они сильно падают. Статочное ли дело, еще годков с десяток назад за рубль в ассигнациях 98 копеек серебром давали, а ныне, ироды, не боле семидесяти! Креста на них нет! Так что я все больше андреевики двухрублевые подкапливаю, а то еще лучше того, имперской золотой монетой шкатулочку наполняю. Все ж для тебя, голубчик…

— Молчи! — Тиличеев дернулся, словно от сильной боли. — Молчи, не то не знаю, что я с тобой сделаю! Никак не могу в толк взять, зачем ты все эти страсти творишь? Для чего столько народу погубила?

— А все ж для тебя… Как увидала я тебя, родименький мой, ишшо малюточкой, так и захолонуло во мне… Девочка моя, с которою поперва вместе вас грудью кормила, померла вскорости. Муж мой тоже недолго зажился на этом свете — бревнами его завалило ненароком, когда услали лес валить для хозяйской надобности. Но мне он и не сильно полюбился, ноне и не вспомню, каков был с виду. Так и прикипела к тебе, кровинушка моя… Вот ты у меня таково перед глазами и стоишь, еще в колыбельке, бровки словно наведенные, глазоньки ясные, носишко махонький! Как почнешь грудь сосать, таково сладко причмокиваешь да посапываешь, никогда боле ничего отрадного не видывала и не слыхивала!

— Хватит развозить… не разжалобишь — Тиличеев проворчал сурово, но уже без запальчивости. — Лучше скажи: а господину Берко-Берковичу ты свою отраву не поставляла, случаем?

— Нет, голубчик мой, это не его заботами две супружницы на тот свет отправились. Вот про это я доподлинно знаю, хоть и не могу в толк взять, отчего этот старый выжлец таково барышням понравиться умеет. Ну ведь ни росту, ни стати, ни поступи, круглый, откуда ни подойди — хоть поставь его, хоть положь. А приехал — и года не прошло, как усватал недурную невесту, хоть родителям ее он сильно не глянулся. Мало того, так другая девица, допрежь до старых годов в девках засидевшаяся от большого разбору в женихах, ровно с глузду съехала, как он по-соседски к ним в дом наезжать почал. Уж таково глазки ему делала, да под перед подбегала, что по всей округе шептаться начали. Чем он их берет — ума не приложу! Вот и щелыгинская дочка туда же, в третьи жены!

— Кажется, я догадываюсь, чем… Любитель совращать девиц, умственный развратитель… — пробормотал Тиличеев, возвращаясь в свое кресло.

— Ась? Виновата, не расслышала…

— Не тебе сказано. Продолжай — приказал Игнатьевне барин.

— Слушаюсь, батюшка… так эта старая девица, Федосьева Катерина, из хорошего рода, надо сказать, и семья изрядная, два брата военных да отец с матерью, крепкие еще. Приезжает она как-то по первопутку, еще земля под снегом мягкая стояла, вот сюда приезжает, в Никольское. Я удивилась: кого, думаю, Бог принес? Ты ведь мне запретил к тому времени ворожбой скуку разгонять; но она мне в ноги повалилась, прямо вцепилась вот так вот, за эту кость — протянула ключница в доказательство тощую, как палка, руку. — «Помоги, говорит, сил нету… научи, как жену законную обойти».

Старуха посопела, подбирая про себя подходящие к случаю слова, но, видимо, не нашлась, что дальше сказать, и с досадой дернула головой:

— Что делать прикажешь, коли девка совсем спятила? Хотела она, чтобы я порчу навела на жену этого Берковича, или еще как изурочила. А я ей в ответ — не выйдет ничего, барышня… Жену хоть закопай, а ни родители твои, ни тем паче, братья, не допустят, чтоб ты за него вышла. Тогда уж слава про его феатр поганый пошла, про Берковичев-то балаган паскудный. Так и уехала она ни с чем. Тут заявляется как раз Давыдка — немтырь; у нас с им уговор — как у кого спрос на зелье, так он мне от заказчика золотой принести должен, в задаток. Я ведь особо не любопытствую, кому оно надобится — меньше знаешь, голова не пухнет. А тут подает он не монету, а серьги с камушками блескучими, приметные такие… Тут я и смекнула, кто на сей раз мой заказчик. Сережки эти я на той барышне, Федосьевой Катерине, приметила, как она ко мне погадать приезжала. Ну, взяла я их, и как раз оказия случилась в Москву ехать — битую птицу на базар везти, дело уж на самый конец Филипповского поста пришлось. Серьги я знающему человеку показала, дорогой цены вещица оказалась, он у меня их и купил. Ну, раз такая оказия, изготовила я зелья поболе — я свои дела веду честно, никогда никого не обманывала.

Время помаленьку идет — слух пошел, что энтот Беркович жену схоронил; а за ней следом оба брата у той барышни Федосьевой скончались, на беду свою в отпуск на Рождество из полка приезжали. А вскоре и отец с матерью Федосьевы в семейном склепе рядком улеглись; но это уж не знаю, от моего ли верного средства — уж больно они о сыновьях запечалились. Прошло сколько положено времени, сыграли свадьбу тот свежий вдовец и Федосьева барышня. Только, сказывают, не на пользу это замужество ей пошло; стала она чахнуть, хиреть, исхудала как сухая хворостина. Беркович этот еще пуще ахтерок своих, прости Господи, повожать стал, и кутить вовсе в открытую повадился. Прислуга ихняя стала замечать, что барыня вроде как не в себе — темноты бояться начала, и вроде даже сама с собой разговаривать принялась. Я ее в те поры своими глазами видала: стоит она в церкви на службе, губами шевелит беспрестанно, а ни на священника не смотрит, ни на иконы не глядит. Что ж, думаю, делать — ну, как покается в грехах своих громогласно? Почнут розыск вести, вдруг дознаются… Ан нет, обошлось: сама барынька вскорости в склеп отправилась, вот и закончились все Федосьевы… Шептались кругом, что она на себя руки наложила, самый страшный грех на душу взяла… А вдовец-то, Беркович, только жиром наливается да багровеет, прямо вурдалак, право слово! Он, бесстыдник, не мог не догадаться, что его благоверная натворила — уж больно дошлый господин. Но ни за что не признается, хоть за ребра его подвешивай… Так что ты, голубчик мой, не тревожься — промолчит твой новый свойственник.

Игнатьевна и не заметила, увлекшись, что барин смотрит на нее, все боле округляя глаза, и головой качая. Наконец Тиличеев не выдержал, остановив свою старую кормилицу:

— Похоже, ты и впрямь не постигаешь того, что натворила, каких страшных дел причиной стала… Что ж с тобою делать-то, ума не приложу? Неужто на старости лет тебя в полицейское ведомство сдать придется? Ты хоть можешь постичь мозгами своими убогими, что тебя суд ждет и наказание?

— Да какой там суд, голубь мой ясный! И у судейских, и у прочих приказных и жены умирывали, и старые богатые тетки, и мужья ревнивые, у кого жены молодые да сговорчивые; и все это аккурат опосля того, как от Давыдки — немтыря шкатулочка моя пополнялася. А судья у нас теперя новый — прежний-то таково нежданно преставился, а был, что твой дуб, крепок; пообедал в гостях у своего приятеля — и приятель тот ныне из подчиненных сам в начальствующие вышел… Так что попомни мое слово, светик мой: никто сего дела ворошить не станет, никому сметья из избы выносить не захочется.

Конец августа 201… года, окрестности города Никольска

Аня Лапина с замиранием сердца смотрела на всякую приближающуюся машину. Их проезжало немного по этой незагруженной транспортом дороге, ведущей в садоводческое товарищество. У Ани начинало стремительно биться сердце, она непроизвольно стиски