Оглавление

Иона Фридман

ОДИНОЧЕСТВО В МОСКВЕ

Роман

с комментарием

д-ра Иегошуа Иш-Шалома

От редактора

Текст этой повести (или «романа») вместе с комментарием, написанным, по-видимому, самим автором, был передан мне дочерью моего друга, известного физика. Рукопись, или вернее машинопись, хранилась с 70-х годов, и, очевидно, окрашена реалиями того времени. По настоянию дочери, личность автора не может быть раскрыта до 2037-го года, его столетия. Я не внес никаких изменений, не считая форматирования.

18+ Содержит ненормативную лексику

Часть I. МОЛЧАНИЕ

1. Ф. видит турбулентный гриб и летает над ним и над собой

1) Наткнувшись на угол чего-то невидимого, Ф. проснулся. Невидимое нависло над ним, как плоская крышка из плексигласа. В прозрачной коробке, — может быть, между предметными стеклами, он лежал, распростертый, и смотрел вверх.

2) Из невидимого, в нескольких сантиметрах над его грудью, на черной, поначалу тонкой, расширяющейся кверху ножке, рос гриб, как гриб от взрыва*. Черный турбулентный гриб повис над ним. Струи, сходящиеся дымным конусом книзу, разреженные и тусклые у своего истока, постепенно тяжелели, становясь похожими на сплетенные древесные стволы. В пристальном взгляде это сходство становилось еще более явным, по мере того, как различались узоры коры и угадывалась ее шершавость. Но взгляд пристальный и долгий узнавал структуру более сложную, чем естественный орнамент, и тогда казалось, что струи на ощупь — как гипюр. Ф. видел геральдический узор: ветви, мечи, витые свечи, древки копий; в клетках, из них сплетенных, жили звери; в играх вихрей разевали пасти львы, танцевали олени, извивались телом леопарды, колыхались на ветру листья геральдических растений, с них струйками слетали птицы, растворяясь в воздухе или вновь пропадая в гуще веток; перья, пятна на шкурах, жилки, чеканка на оружии — детали, дыша, мельчали, опускаясь к пределу спектра турбулентности* или чувствительности человеческого глаза.

3) Струи-стволы утолщались, распускаясь клубами широкой кроны. Огромные хоругви, будто привязанные к аэростатам, летели там над черными толпами, копошащимися у кромки вихря; крутились крылья мельниц, турбины электростанций, валы типографических машин; газетные полосы извивались, будто в танце с лентами, буквы срывались с них и летели, как камни в лицо, увеличиваясь до неправдоподобных размеров; за ними, дико артикулируя, мчались фотографии, пухли, становились трехмерными, заламывали руки, рвались. Местами клубы дыма казались просто клубами дыма, и под ними тлели города.

4) Надо всем этим, в высоком белом небе, Ф., в джинсах и свитере, без крыльев — такой, как всегда, — летел с естественностью воздушного шара. Город пятнами покрыл небо; Ф. помедлил у знакомого окна. Это было его окно, без сомнения; окно квартиры, где он жил, где он лежал сейчас, нагой, распростертый, глядя вверх, в невидимое, нависшее над ним.

5) Дело, по всей вероятности, происходило в Москве, в Черемушках, в призрачном городе, в каком-то фабульном, скандально известном году* — не то 1937-ом, не то 1956-ом, не то 1984-ом. Установить точную дату было трудно, так как город был пуст и чист как стеклышко, с чисто подметенным небом, без малейшего признака звезд, фонарей, спутников, самолетов, птиц, мух и прочих летательных аппаратов и светил — не говоря уж об автомобилях, собаках и обывателях. Единственным существом, проявившим признаки жизни, был домовой, жизнерадостный гномик в красном колпаке, занятый, как положено, уборкой помещения.

6) Если теперь, — подумал Ф., парящий снаружи собственной квартиры, расплющивши нос об оконное стекло, запутавшись штанинами в ветках дерева, подглядывая, не без укоров совести, за ладным веселым домовым, — если теперь — не думаю, чтобы стекло было серьезным мне препятствием или чтоб я способен был порезаться — если теперь влететь к себе в квартиру и в распростертое тело, а потом встать, надеть трусы и рубашку и сварить кофе на завтрак — если сделать это ТЕПЕРЬ, то возможно, все останется в точности как было. А именно: я этот исчезну, и я тот исчезну, и гриб, и домовой, и заиграет соседское радио, заверещит из-за угла автобус, и настанет день или ночь, смотря что предусмотрено на сей раз по расписанию, — а там, глядишь, и насчет номера исходящего года можно будет справится по календарю на кухне.

7) И, с некоторым сожалением, что упустил возможность поговорить сам с собой, а также с гномом, служащим фирмы «Заря»*, — с сожалением, как мы увидим, напрасным — Ф. оказался — сразу, ибо, конечно, же, мановения мысли достаточно — оказался сразу, теперь, здесь и внутри себя, способный, по крайней мере в теории, в рамках физических и юридических установлений, осуществить всю намеченную программу, от трусов до календаря, и вычертить новую перспективу действий, столь же волнующую, целеустремленную и цельную.

2. Ф. пытается проснуться

1) Между тем, пробуждение было неполным — во всяком случае, неполноценным. Домовой, точно, исчез, и даже год смутно вспомнился, и день недели (не число). Тихо было по-прежнему — может быть, ничего удивительного в этом, если сообразить, который час. Этого Ф. сообразить, однако, не мог. Он потянулся за часами, но невидимое, нависшее над ним, остановило неуклюжий взмах руки как заведомо бесполезный, ибо, надо полагать, некто (неназванный) точно знал, что часы стоят, по причине нерасторопности или, напротив, шкодливости домового.

2) Тогда Ф., несколько рассерженный назойливостью предметов невидимых и, следовательно, принадлежащих к его не вполне изжитому раздвоенному бытию, встал (мысленно) и, осторожно выглянув в щелку между шторами, увидел белое, чисто подметенное небо над домами, небо вполне ассоциальное и вневременное и несущее ноль информации для любопытствующих. Осталось взять телефонную трубку, удостовериться в отсутствии гудка, затем убедиться, что, поскольку все упомянутые действия были виртуальными, т.е. составляли мысленный эксперимент, невидимое предметное стекло осталось нетронутым и неиспытанным и сам он, Ф., оставшись в следующем слое сна, должен был повторять сначала всю программу со слабой надеждой на то, что в следующем рождении или следующем пробуждении невидимое станет менее упорным, а видимое — более послушным.

3) Это бесмысленное повторение однообразных процедур, взламывание ледяной корки* с тем, чтоб оказаться даже не под следующим ее слоем, а под нею же, невзломанной, и так далее, до дурной бесконечности, — все это заранее утомило Ф., и он решил, что встанет сразу единым усилием воли, и будет действовать как ни в чем не бывало. Так и вышло. Он игнорировал утомленные часы и телефон, уставший подчиняться людским капризам. Он радостно отметил, что кругом тихо по-прежнему, и, тем не менее, вода в унитазе течет бодро, похохатывая, как полагается в меру вязкой, но почти идеальной жидкости. Не иначе, как домовой постарался, чтоб реки не оскудевали, а несли жильцу на потребу свои воды холодные и горячие, хлорированные и фильтрованные, как создал их Бог в такой-то и такой-то (номер найти в календаре) день и год творения. Струи газовые и электрические равно получили приказ не оскудевать вплоть до дальнейших указаний.

4) Домовой и впрямь расстарался не на шутку. Завтрак был по сказочным меркам скромен, но завтрак был на столе (откроешь крышку — пар) что само по себе удивительно, если не верить в домовых. Если даже кто верит в загробную жизнь, а в домовых не верит — то и такой удивится, даже испугается, заподозрив в нежданном изобилии собственную смерть. Однако Ф., уже видевший мельком благодетеля в красном колпаке (а в квартире, кстати, и впрямь было не в меру чисто) — решил на сей раз не искушать реальности и позавтракать до пробуждения, рассудив, что в этом, скорее всего, нет риска для здоровья физического или душевного. Изобретательность домового не пошла дальше цыпленка — воздушного ровно в той мере, чтоб дозволено было усомниться в питательной ценности еды.

5) Цыпленок был съеден и стал эфиром. Следующий слой пробуждения застал Ф. за тем же кухонным столом. Ни единой крошки на столе не было и ни одной пролитой капельки того нектара, которого Ф., может быть, и не пил. Еды как не бывало — скорей всего, и не было никогда. Голода он, однако, не ощущал.

6) И перейдя в новый слой, — возможно, окончательно проснувшись, Ф., по-прежнему в постели, нагой, но под видимым и ощутимым одеялом, потянулся за часами. Неуклюжий взмах руки на сей раз ничто не остановило. Ф. откинул одеяло, встал, надел трусы, рубашку, джинсы, свитер, стал совсем такой, как всегда, как давеча летал над городом. Стрелки календаря, застыв на вопросительном знаке, показывали 19 апреля 19?? года.

3. Ф. обозревает свою вселенную и микрорайон

1) Ф. вглядывался в окружающее: будто в поисках забытой вещи; будто что-то вспоминая; опуская взгляд в кухонную раковину, где доброму молодцу, прохожему таракану, подобало бы стремиться по размашистой спирали к своему неведомому будущему; где, вместо этого, эмаль отсвечивала американской белизной; ища на обоях след пятна, единственный след приключения, стертый или не существовавший; вновь недоверчиво обращая взор к окну на пустой двор, пытающийся зазеленеть.

2) Он был обычным, повседневным Ф., и день ему предстоял обычный — несмотря на странный, впрочем, не чрезмерно странный, сон; и несмотря на тишину и на смутное ощущение потери (чего? Таракана? Пятна на стене? Друзей?) *. Обычный — это значило: надо чего-нибудь поесть (хотя совсем не хотелось), и куда-то позвонить (да если и не звонить — обойдется), и чем-то заняться (скажем, делом).

3) Дело же его было будничной работой демиурга из КБ*, и состояло оно в том, чтобы взять лист чистой бумаги, положив его рядом с кипой листов, уже исписанных, испещренных значками, может быть, тайнописью, или, во всяком случае, эзотерическими иероглифами; знаками, чье смысловое сопряжение, поддерживаемое, в рваной реальности черновика, скорей биотоками, чем чернильной логикой, ускользнет от него самого, если он, вынырнув, не продолжит ряд их бытия на новый, пока чистый, лист, положив его рядом с кипой листов, уже исписанных, испещренных иероглифами, чье смысловое сопряжение означало сопряжение миров.

4) Владея тайнописью, он ощущал — не наглядно, а тайным взором — шифрованную черновую вселенную, пустую или в оспинах черных дыр*, творимую или сотворенную, разбегающуюся из самой себя. Переставляя иероглифы, он трансформировал свои миры, и тогда, книжник, он на мгновение казался себе имущим власть.

5) Эти вселенные были, конечно, ублюдочными и для жилья непригодными. Но пока они существовали, т.е. пока они рождались, в них можно было погружаться; там, в глубине, можно было плавать с аквалангом, в водолазном костюме новейшей выработки, дыша сжатым воздухом своего ремесла. Можно было также надеяться, что однажды твоя вселенная тебя не отпустит или же вынесет вверх в морской пене; как бога бездн (негласно подразумевалось, что сам Бог Бездн* творил свой (наш) Мир тем же способом, хотя, быть может, иными иероглифами).

6) Досужие мысли, как вольный воздух в легких, не давали ему погрузиться в этот день. Он машинально посмотрел вокруг, как бы в поисках камня, который помог бы ему, легкому водолазу, уйти ко дну. Сварить кофе? Подойдя вместо этого к телефону, он набрал номер. Никто не ответечал. На шестом длинном гудке он бросил трубку и снова рассеяно глянул в окно, на белое (отчего ж не голубое?) небо над домами.

8) Предположим, подумал он, кто-то, не скажу Господь Бог, решил сотворить Черемушки*. Стоило ли ради этого организовывать первородный взрыв — Биг Бэнг, и разбегание галактик, и химическую эволюцию со всеми ее социальными последствиями, и возникновение мировых религий, и смерть Сталина* на кунцевской даче? Не проще ли было бы установить в пустом пространстве десяток башенных кранов, завезти панели, штампованные из первозданного хаоса, и повелеть ангелам смонтировать дома?

9) Забавно, что первый способ, хоть и кажется причудливым, на деле — единственно возможный или же самый практичный. Если это так, никто не мешает рассматривать данный микрорайон как венец творения, а все остальное — как побочный продукт. И вправду, как заставить этот пористый камень держаться, не связав его вместо раствора честным словом и не подчинив законам природы и общества? Как оградить ангелов от работы налево, приписок к нарядам и выпивки в получку?* Как населить микрорайон без помощи депутатской комиссии при райсовете?

10) За всеми мудреными вопросами, до его сознания постепенно доходило, что как раз населения, несмотря на поздний утренний час, нигде не было видно, будто все повымерли. В снующем (точней — сновавшем еще вчера) меж домов народце, возможно, и заключалась разгадка космологической дилеммы. Все упрощенные, экономичные с виду вселенные, построенные ли из крупных панелей индустриальным методом, или же — методом научным из общих уравнений, были, по сути своей, безлюдны. При желании, по доброй воле начальства или благодаря невероятному выигрышу в дарвиновской лотерее, их, конечно, можно было заселить. Но это, вроде бы, было необязательно, и существованию самой вселенной, не нуждающейся в самопознании, не приносило ни малейшей пользы.

11) Напротив, людишки создавали своим копошеньем кучу мелочных, надоедливых проблемок. Они бессмысленно толпились в очередях — за хлебом или красной рыбой, смотря по сезону; создавали транспортные пробки и идеологические тупики; испещряли леса траншеями и битым бутылочным стеклом; требовали, чтобы им дали жить и дали не дать жить другим; задавали спьяну или просто сослепу никому не нужные вопросы об основах мироздания, без них и не ради них созданного и потому, в сущности, не относящегося к их компетенции.

12) Эти причудливые создания считали себя (а иногда — и своих друзей, и даже врагов, но ни в коем случае не близких родственников) обладающими свободой воли. Из этого проистекали странные следствия. Например, они увиливали как могли от подчинения динамическим законам* — по крайней мере, до тех пор, пока стражи порядка не брали их за шкирку. В то же время, заботясь лишь о собственной, ничтожной во всемирно-историческом масштабе персоне, они плевать хотели на законы статистические, проваливаясь сквозь их ячеи, как мальки сквозь браконьерскую сеть. Уклоняясь таким образом от десницы законов, учрежденных ради их же или их выродков-мутантов светлого будущего, их собственным, каким-никаким, а Господом или Демиургом или Вождем или Теоретиком — они выдумавали себе взамен иные, бессмысленнные установления — оформляя их, например, в виде поговорок (рука руку моет, knowledge is power, как потопаешь, так и полопаешь, cogito ergo sum и тому подобная чушь).

13) И вот, не скажу Бог, а Тот Кто Создал Черемушки*, извел их, всех до единого и разом, чтоб не путались у Него и друг у друга под еогами. Одного праведника (вроде как раньше — Ноя, но без семьи и скота, за отсутствием оных) Хозяин* оставил — скорей всего, выбрав его, то-есть Ф., по жребию,

14) Ф. подошел к телефону и набрал 100. Нежный электрический голос, какого долго еще (возможно, никогда) не суждено было ему слышать от живой женщины, назвал номер мгновения в вечности. Щелчок, частые гудки. Ф. положил трубку. Из крана в ванной капала вода. Больше ничего не было слышно.

15) Все это было, конечно, дурацкой шуткой. Жители микрорайона все поголовно отправились на праздник улиц, или на коммунистический субботник, или сидят дома смотрят супер-что-то по ТВ, убрав для верности звук*. Воду не выключили, и (щелкнул выключателем) электричество тоже, и (тронув батарею) топят, и автомат-тетка сообщает время: значит, Час Когда Остановилось Время не настал.

16) То ли по дурацкому свойству характера, то ли по профессиональной привычке, ему не приходила в голову гипотеза самая простая — собственной его, Ф., смерти. Идея американизированного чистилища с иллюзией всех коммунальных удобств и муками исключительно моральными, была ему чужда, равно как идея столь же благополучного, зато безмысленного мусульманского рая. Он находился в своей квартире, воспринимал мир (сквозь окно) органами чувств, какие есть, и, в меру возможностей, мыслил: следовательно, существовал. Он скорей допустил бы, что весь мир провалился в тартарары, чем усомнился бы, в данных обстоятельствах, в продолжении своего бытия в белково-нервно-двуногой форме.

17) Самое большее, на что он мог бы согласиться, из жалости к черемушкинским обывателям, — это на то, что не они аннигилировали, а он, Ф., перенесен в Иные Черемушки, и, может быть, каждый — перенесен в свои, чтоб всем жилось просторней. Но и такое предположение было дефектным, по своей метафизичности, ибо с иными вселенными он, по определению, иметь связи не мог, и потому все рассуждения о них были бы пустопорожни.

18) Он мог бы вспомнить, если бы когда-нибуть читал их*, строчки Джонна Донна: «переселиться в иной мир — не то же ли самое, что умереть?» Декан-метафизик говорил о переселении через Атлантические воды, в его дни еще подобные Стигийским, и потому Ф., сам игравший этой мыслью, мог бы его понять. Множественные вселенные были его хлебом; правда, он привык их только конструировать, но не изучать на опыте, ибо не только путешествовать, но даже испрашивать визу туда было опасно. Однако оказавшись, с помошью ангела смерти или ОВИРа* или же беззаконно, в потустороннем (по ту сторону некой границы) мире, он должен был стать достойным робинзоном.

19) Он взял транзистор на колени, как котенка, и, выдвинув антенну, прошелся по всем диапазонам. Может быть, разыгралась жуткая буря в ионосфере или у него сели батарейки, но ничего, кроме нутряных шорохов, не доносилось из эфира. Не осознав опасности или пренебрегши ею, Ф. натянул куртку и, хлопнув дверью, сбежал вниз по лестнице.

4. Ф. совершает экскурсию по Москве

1) Первое, что увидел он, выйдя из подъезда, был вишневый фиат, запаркованный впритык к тротуару: на вид точь в точь такой же, как тот, царствие ему небесное, автомобиль, на котором он попал в аварию прошлой осенью. Глупая старуха, бросающаяся под колеса из-под ограждения; нога, автоматически жмущая на тормоз; машина, несчастная покойница, занесшаяся поперек проспекта; грузовик, врезающийся в правый бок; Женя, рядом, с отчужденным, прекрасным, пустым лицом, безразличная к скорости, в последний раз, опустив зеркало, очерчивающая рот, столь памятный, импортной губной помадой.