Оглавление

ИНСОЛЕНС. ПУСТАЯ ИЗ КАДОРА

Не все ловушки щёлкают со звуком. Некоторые — дышат светом и обещаниями.

Глава 1

Я едва вхожу в выставочный зал — даже толком не успеваю вдохнуть этот мягкий, масляно-пыльный воздух с привкусом воска, как каблук тут же скользит по блестящему мрамору. Пол — идеально отполирован. Естественно. Искусство любит глянец.

А я — падать лицом в глянец.

Отличное начало расследования, Анна. Пять баллов. Можешь сразу ложиться и не вставать — тебя заметят быстрее.

Успеваю только зажмуриться. Всё тело сжимается в знакомом рефлексе — готовлюсь к удару, к этому великолепному моменту унижения, который, конечно, заметят все.

Но вместо удара — рывок.

Кто-то ловит меня прежде, чем я касаюсь мрамора лицом. Хватает уверенно, будто знал, что это произойдёт. Влетаю в его грудь, врезаюсь плечом, теряю равновесие — но не совсем. Он держит. Как всегда.

— Ты серьёзно, Анна? Прошло ровно полторы минуты с момента, как ты вошла. Новый рекорд, — голос звучит с той самой иронией, которую может себе позволить человек, знающий меня слишком хорошо. Тот, кто видел, как я падаю с велосипеда, однажды клянусь выйти замуж за Шерлока Холмса и срываюсь в слёзы из-за смерти уличного кота.

Поднимаю голову и встречаю его взгляд — голубые глаза, спокойные, внимательные, с тем лёгким прищуром, в котором всегда сквозит смесь заботы и бесконечного терпения. Виктор. Ну конечно, кто же ещё.

Светловолосый, ухоженный до безупречности — как будто вышел прямо со страницы журнала. Его белоснежная рубашка выглажена, пиджак кремового цвета сидит на нём как влитой, на лацкане — небесно-голубой платок. И даже несмотря на всё старание выглядеть идеально — на левом рукаве я замечаю прилипшие светлые волоски. Шерсть. Шерсть Мартина. Его пса. Лабрадора с тяжёлым взглядом и привычкой занимать половину дивана в офисе. Упрямый, как Виктор, и такой же преданный.

Я отстраняюсь, сжав губы. Сердце колотится, а щёки краснеют. Надеюсь, не так ярко, как моё платье.

Держись, Анна. Даже если ты только что чуть не впечаталась в пол, делай вид, что так и было задумано.

— Ну что, миссия «Остаться незамеченными» провалена на первых трёх шагах, — замечает Виктор.

Я выдыхаю сквозь сжатые зубы.

— Может, ты начнёшь носить меня на руках, чтобы всё шло по плану?

— Подумай, как это отразится на наших расследованиях, — Виктор улыбается, чуть тронув пальцами мою руку. — Хотя, зная тебя, в итоге ты всё равно рухнешь и с моих рук.

Вот это уже классика. Он — вечный спасатель. Я — вечный магнит для нелепостей. И так лет двадцать. Мы с детства — как нитка с иголкой. Он всегда ловит, я — всегда падаю. Или лезу, куда не надо. Или спорю с кем не надо. Или…

— Спасибо, — говорю и тут же добавляю: — И заткнись.

— Пожалуйста. И нет, — хмыкает он. — Напомни, кто говорил: «Я справлюсь, всё будет тихо и профессионально»?

— Это был блеф. И ты это знал.

Мы оглядываемся почти одновременно. Зал — высокий, чуть душный, стены тянутся вверх, как колонны в старом музее. Картины — огромные, тяжёлые, цвета потускнели, но это только добавляет шарма. Люди — крошечные, в дорогих нарядах, с бокалами белого вина, шепчущиеся о великих смыслах. Всё это кажется далёким, неестественным. И всё же тут красиво. Живо, по-своему.

Но мы пришли не за искусством. Мы — частные детективы. Нет, не в шляпах и с лупами, хотя иногда этого не хватает. Просто мы с Виктором открыли агентство — тихо, без вывесок, без глянцевой рекламы. Помогаем тем, кому полиция помочь не хочет. Или не может.

Неделю назад в наш офис ворвался мужчина. Взъерошенный, с красными глазами и дрожащими пальцами. Александр. Он говорил быстро, сбивчиво, почти кричал: жена исчезла. Прямо с выставки Григория Островского. А полиция, по его словам, развела руками. «Может, ушла. Может, сбежала. Может, с кем-то».

И вот мы здесь. В том самом зале. Под видом гостей, а на самом деле — ищем призрак. Женщину, исчезнувшую среди мазков и рам.

Смотрю на себя в зеркало — не для удовольствия, скорее для проверки: это я, Анна, двадцать семь лет, среднего роста, узкие плечи, напряжённая, как будто не умею по-настоящему расслабляться. Кожа светлая, тёмно-каштановые волосы спадают волной, всегда немного взлохмачены — и пусть так, я не люблю строгую укладку, как не люблю и слишком яркий макияж: максимум немного туши, чтобы не выглядеть усталой. Лицо — вроде бы классическое, с выраженными скулами, но в зеркале чаще замечаю не их, а глаза: карие, слишком внимательные, будто всё время что-то высчитываю про себя. Платье алое, как вызов самой себе. Не уверена, что это мой цвет — но иногда надо разрешить себе быть не той, к которой привыкла.

Чувствую, как сжаты плечи, как дрожат пальцы — и всё равно держу себя. Потому что должна. Потому что работа. Потому что, может быть, где-то здесь, среди бокалов и позолоты, всё ещё есть след той самой Ольги. Виктор — как всегда — спокоен, уверен, словно родился для таких вылазок. А я… я просто стараюсь не рухнуть снова.

— Помнишь, что он сказал? — тихо спрашиваю, снова переходя к делу.

— Муж Ольги? Конечно. «Она стояла у картины. Я отвернулся на секунду — и её больше не было». Он тогда смотрел на нас так, будто надеялся, что мы вытащим её из воздуха.

— Или изнутри холста, — бормочу я.

Мы подходим ближе к одной из картин, будто просто интересуемся. Виктор встаёт слева от меня, чуть прикрывая спиной. Как всегда.

И всё же… Что, если она не исчезла?

— Слушай, — начинаю я, глядя в зал, — а вдруг она просто… сбежала?

Виктор тихо фыркает.

— Началось.

— Серьёзно. Новая жизнь, новый паспорт, флирт с кем-то опасным и красивым. Тропики, шёлковые простыни, никакого мужа и звонков. Свобода.

— Ты романтизируешь даже пропажу, — бурчит он. — Это не книга. Это Москва. И это — исчезновение.

— Ну и что? Любое исчезновение начинается с фантазии. Или с усталости.

Произношу это слишком легко, чтобы поверить самой себе, но внутри всё царапается. Может, действительно именно так всё и начинается — не с громкого преступления, не с кровавого следа, а с внезапного вдоха, который становится последней точкой прошлой жизни. Кто-то выходит за хлебом и вдруг понимает: назад возвращаться не хочется. Или вот — стоит у картины, смотрит на мазок, на вычурную подпись, на отражение своего лица в стекле, и внезапно в этом отражении узнаёт чужую, не свою улыбку. И тогда в груди рождается зуд, который невозможно затолкать обратно, как бы ты ни старался, — зуд уйти, исчезнуть, раствориться, хотя бы на вечер, а потом — может быть, навсегда.

— Анна, — Виктор оборачивается ко мне с серьёзностью в голосе, — ты же знаешь, что это не побег. Мы слышали его. Видели глаза. Там не было… плана. Там было горе.

— Ну что ж, давай тогда проверим, кто из нас прав.

Честно — я уже знаю, что он не устоит перед вызовом. Виктор предсказуем в своих принципах, как швейцарские часы: стоит пошатнуть его уверенность — и всё, ты уже участник дуэли. Пусть и вежливой.

Он скрещивает руки на груди — его вечная поза, когда ворчит и забавляется одновременно.

— Хорошо. Пари? Если окажется, что ты права, и наша дама сбежала в закат с каким-нибудь богатым красавчиком, я веду тебя в самый дорогой ресторан Москвы. По-настоящему дорогой. Где меню без цен и сомелье говорит шёпотом.

Я уже ухмыляюсь.

— А если прав ты?

— Тогда ужин всё равно в том же ресторане. Но платишь ты.

Я фыркаю, не раздумывая ни секунды.

— Договорились. Только не жалей потом. Интуиция у меня как минимум на уровне малой телепатии.

— О, я в этом не сомневаюсь. — Он хмыкает. — Особенно когда ты пытаешься доказать, что знаешь лучше всех.

Делаю вид, что обижаюсь, но внутри всё светится — вот оно, наше вечное состязание, где ставки не имеют значения, зато на кону всегда чуть больше, чем кажется со стороны. Лёгкая дрожь в кончиках пальцев меняется на азарт: теперь это уже не просто дело, не просто исчезновение, а поединок характеров, который мы ведём столько лет — с переменным успехом и неизменным удовольствием.

— Посмотрим, кто окажется прав, — говорю. — И кто будет заказывать десерт.

Виктор чуть кивает в сторону выставочного центра.

— Ладно. Начни с главного подозреваемого, Григория Островского. — Он указывает подбородком на мужчину у одной из картин. — Он выглядит так, будто и правда знает, что случилось. Или знает, что делать, если случится снова.

Окидываю взглядом цель. Мужчина средних лет, в безупречно сидящем костюме. Высокий, худой, почти хищно-изящный. Светлая кожа, словно чуть тронутая пеплом. Тёмные волосы аккуратно уложены. На висках пробивается серебро, но не старящее — скорее, как акцент. Манеры — утончённые, почти аристократичные. В его взгляде есть что-то странное, тревожно-сосредоточенное, как у коллекционера, который привык рассматривать людей как часть экспозиции: аккуратно, методично, через стекло.

Он говорит с кем-то — и я замечаю, как его губы чуть трогаются в полуулыбке, но в глазах ничего не меняется. Взгляд остаётся тем же — холодным, внимательным.

— А ты что будешь делать?

— Пройду по залу. Посмотрю, кто на что смотрит, кто кого слушает. А ты давай — включай своё обаяние. Только не переусердствуй, а то он в тебя влюбится и утащит на свой остров.

Я смеюсь.

— Тогда точно придётся платить за ужин мне.

Виктор смотрит на меня — уже не смеясь. Просто… с теплом. Как всегда перед тем, как отпустить.

Медленно направляюсь к Григорию. Делаю ещё шаг. Один. Второй. Он всё ближе — эта фарфорово-бледная спина, идеально выглаженный воротник, тонкая линия челюсти. Безупречен настолько, что хочется испачкать.

Соберись. Дыши. Не пялься, как студентка на учителя английского.

Я приближаюсь. Неспешно. Как будто случайно. Как будто просто заинтересовалась картиной — не мужчиной у неё. Да. Только картиной.

Она огромна. Центр зала и одновременно его граница. Словно портал, распахнутый в иную реальность, которую ты вроде бы не просил, но теперь уже не можешь отвернуть взгляд. И, да, она висит у самого входа. Встречает. Или провожает. Как знать.

На полотне изображена женщина в алом. Спина — прямая, шея — напряжённая. Волосы каскадом падают на плечи, будто только что тронуты ветром. Или страхом. Перед ней — выжженная земля, мёртвые деревья, мрак, разорванный вспышками — падающие огни или кометы. А за горизонтом — небо. Нет, звезда. Бесчеловечно близкая, светящаяся, как последняя мысль перед исчезновением.

— Интересно, — произношу я вполголоса, подходя ближе к полотну. — Вы специально разместили эту работу именно здесь?

Григорий поворачивается ко мне так, как поворачиваются к чему-то приятному, но необязательному. Вежливо. Как будто я не человек, а хороший бокал вина.

— Почему вы спрашиваете?

— Она… странная, — я чуть наклоняю голову. — Ужасающе красивая и красивая пугающе. Заставляет останавливаться, даже если не хочешь. Особенно если не хочешь.

Он делает паузу. Полуулыбка никуда не девается, но я вижу, как на долю секунды напрягся уголок его рта. Микродвижение. Что-то зацепило.

— Вы тонко чувствуете композицию, — говорит он наконец. — Эта картина действительно должна быть первой. Она как приглашение. Или, если угодно, как предупреждение.

— Мне больше нравится предупреждение, — усмехаюсь. — Простите, я Анна. Анна Волевская.

Подаю ему руку, и он почти незаметно касается моей ладони — легко, будто опасается смазать это мимолётное знакомство избыточной уверенностью.

— Григорий Островский. Рад знакомству.

Я слышу это «рад» и думаю, что Григорий, вероятно, не бывает по-настоящему рад ничему, кроме тишины после гостей — тому моменту, когда галерея наконец пустеет и он остаётся наедине с тенями и рамами. Но сейчас он смотрит на меня чуть внимательнее, чем требует формальный интерес: две-три долгие секунды — и я ощущаю, как по затылку разливается лёгкий холод. То ли от его взгляда, то ли от слишком близкой картины за спиной.

— Вы уже были у других работ? — спрашивает он, словно хочет вырвать меня из-под гипноза алого полотна. — Или решили начать с самой спорной?

— Какой смысл начинать с простого? К тому же, всё интересное обычно прячут на виду.

— Любопытно. Обычно зрители проходят мимо этой картины очень быстро. Она пугает.

— Это её работа, и у неё, кажется, отлично получается, — замечаю, позволив себе улыбнуться уже по-настоящему.

Он снова чуть склоняет голову, а потом делает шаг в сторону — жест приглашающий, но осторожный, как будто подводит меня ближе не только к полотну, но и к себе.

— Мне всегда нравились истории, которые прячутся за холстами, — говорю, не отводя взгляда от картины. — Иногда они рассказывают гораздо больше, чем сам холст.

— Знаете, вы в этом не одиноки. Люди приходят на выставки не только за визуальным. Им хочется разгадок или наоборот — тайн.

— Тайны здесь точно не в дефиците, — подхватываю, позволяя себе усмешку, — хотя некоторые из них слишком живые для обычной галереи. Мне, например, уже трижды за вечер шепнули, что на этой выставке недавно пропала женщина. Исчезла буквально на глазах у людей. Понятно, что слухи ползут быстро, но когда такой рассказ озвучивают разные люди — и охранник, и журналист, и даже одна старушка с бокалом вина, — начинаешь задумываться, не осталось ли что-то за холстом.

Я не спрашиваю в лоб, просто выворачиваю слух наружу — как бы между прочим, и всё же с прицельной внимательностью. Григорий цепко ловит мой взгляд, будто примеряет мой интерес к собственной правде.

— Вам, наверное, надоело, что на вашу экспозицию приходят не за искусством, а за привидениями? — добавляю, чуть мягче. — Но скажите честно: всё это просто городские легенды… или здесь действительно случилось нечто странное?

Григорий выдыхает чуть глубже, чем раньше, и на лице появляется ироничная тень, будто он не впервые слышит этот сценарий — и уже привык реагировать по шаблону.

— Да, Анна, — признаёт он, почти устало. — Слухи ходят, и что самое забавное, половина здешних знатоков уверены, что это именно я их и запустил. Мол, куда эффективнее любой рекламы, не так ли? Исчезнувшая женщина среди картин — сразу очереди у входа, а журналисты пишут не про искусство, а про мистику. Люди ведь любят загадки больше, чем живопись.

Он чуть пожимает плечами, и я впервые вижу: вся его бравада — скорее защита, чем игра.

— Но знаете… Когда дело доходит до полиции, вся романтика как-то испаряется.

— Полиция вас проверяла? — спрашиваю, стараясь, чтобы в голосе звучала лишь заинтересованность, ни намёка на подозрение.

— Проверяли, конечно. Допросы, камеры, все проходные, все запасные выходы, все записи с охраны. Я показал им всё, даже архивы прошлых выставок. На каждой плёнке видно: люди ходят, смотрят, разговаривают. Никаких чудес. Никаких исчезновений на видео. Только эта история, которая теперь тянется за мной шлейфом.

Он замолкает, и в тишине между нами появляется что-то личное — почти усталое сочувствие.

— Поверьте, — добавляет он уже тише, — если бы я мог отмотать это назад, я бы предпочёл, чтобы у меня украли хотя бы одну картину. Это, знаете ли, проще, чем жить под прицелом чужих фантазий.

— Так и всё-таки, есть официальная версия всего этого?

— Официальная версия? — повторяет он, задерживает паузу, будто медлит, выбирая, насколько быть честным с незнакомкой в ярком платье. — Официально — ничего не произошло. Так решили следователи: женщина могла уйти сама, могла запутаться в коридорах, могла выйти через другой зал. Кто-то из гостей видел, кто-то не заметил, а на камерах — только поток людей, сливающихся в одно размазанное пятно. Никто не зафиксировал ничего, что можно было бы назвать исчезновением.

Он замолкает, чуть прищурившись, и вдруг смотрит прямо мне в глаза, спокойно и открыто:

— А вы сами что думаете, Анна? Вы пришли искать привидение или объяснение?

Я склоняю голову чуть ближе к его плечу, разглядываю картину, будто ищу на ней что-то, что не способен заметить ни один охранник, ни одна камера. Запах масла и холста вдруг становится гуще, почти реальным, как если бы я, не переступая черту, уже знала — у этой работы есть второй слой, который проступит только ночью, когда галерея опустеет, а тени погаснут вместе со светом.

— Значит, никакого следа. Ни намёка на… — Нарочно не заканчиваю фразу. Жду. Позволяю паузе застыть на полуслове.

— Следы бывают только там, где кто-то хочет быть найденным, — говорит он. — А если призрак не оставил ни одного отпечатка, возможно, его и не было. Или он просто лучше нас.

Голос звучит ровно, но на самой границе — или извинения, или вызова. Не уверена, что знаю, что он сейчас чувствует и понимаю, что именно это ему и нужно.

Я уже готовлюсь сделать ещё один шаг — какой-то новый финт, хитрую фразу, вдруг сменить тему на искусство, а потом вернуться к исчезновению, — но Григорий вдруг легко склоняет голову, на этот раз чуть дольше задерживая мой взгляд.

— Простите, — произносит он с той почти безупречной учтивостью, которая одновременно и стена, и приглашение к возвращению, — мне нужно уделить внимание другим гостям. Сегодня, увы, слишком много тех, кто ищет загадок.

Он тянется к моей руке — на прощание и я вдруг чувствую, как под кожей замирает ток — смесь досады и азарта, будто мне только что показали дверцу в тайник, но ключ придётся искать самой. Вижу, как его пальцы касаются моей ладони, и вдруг, с той самой точки соприкосновения, по коже расползается волна холода — как будто кто-то вылил на нервы жидкий лёд.

Пространство качнулось. Легко, но сдвинулось. Мне вдруг… жарко. Холодно. Голова… кружится?

Чёрт. Только не сейчас.

Усилием воли сохраняю улыбку. Не хватало ещё упасть в обморок у Григория на глазах — великолепный способ закрепить впечатление.

— Взаимно, — выдыхаю наконец, едва заметно кивнув.

Коллекционер отпускает мою руку и отворачивается. Плавно, будто уходит не от меня, а обратно в свой мир — холстов, теней и тихих фраз.

А я поворачиваюсь и почти бегу прочь. Ноги ватные, будто трясина, засасывающая меня на каждом шаге. Голова всё ещё кружится — ловлю себя на том, что не могу сосредоточиться ни на чьих лицах. Всё вокруг — как за стеклом, затуманенное, нереальное.

Нужно Умыться. Просто умыться. Может, холодная вода вернёт меня в тело.

Оглядываюсь и замечаю в углу, в полумраке — дверь. Интуиция, та самая, что спасала меня не раз, толкает к ней, как к последнему островку.

Шагаю туда, к этой двери, как к спасению. Каблуки слегка проскальзывают по полу, сердце стучит не там, где должно, — выше, в горле, прямо под кожей.

Это усталость. Переутомление. Пятая неделя без сна, без передышки, без себя.

Виктор же говорил: «Возьми выходной, Анна. Пока не стало поздно.»

Похоже, поздно.

Толкаю дверь, надеясь увидеть кафель, зеркало, воду. Что угодно обыденное, земное, настоящее. Но нет. Делаю шаг внутрь — и замираю.

Это не туалет.

Комната — не освещена полностью, только пара лампочек на потолке. Всё захламлено. Мольберты, банки с краской, кисти, тряпки. Всё пахнет старым деревом, пылью, льняным маслом. Воздух густой, неподвижный, как в сундуке с воспоминаниями.

Я стою в дверях. Мозг ещё не догнал, где я, но тело уже понимает: я попала куда-то, где не должна быть.

Что это за место?

Слева — штабеля рам, пустые холсты. Справа — полки с красками, ржавые тюбики, засохшие палитры. Тут давно никто не убирал. Или, наоборот — никто не должен был убирать.

Делаю шаг, слышу хруст засохшей краски под каблуком. Сердце колотится в горле — сбивается, будто пытается перепрыгнуть через рёбра и выйти наружу.

И тогда вижу её.

В самом конце комнаты стоит полотно во весь рост, подпёртое массивной подставкой, как экспонат, который забыли вынести в зал. Фон — глубокий, чернильно-синий, почти чёрный. На нём — россыпь звёзд, серебряно-ледяных. Меня к нему тянет, как к дыре в реальности, которую хочется потрогать, чтобы убедиться: это всего лишь краска.

Не трогай — Инстинкт, древний, животный.

Трогай — любопытство, сильнее рассудка.

Подхожу ближе. Пальцы тянутся сами. Холодок ползёт по позвоночнику — будто подталкивает. Кончиками касаюсь тёмного участка и… ладонь проваливается. Без сопротивления, будто опустила руку в воду.

Я резко одёргиваю её. Кожа сухая, чистая. На холсте — ни следа.

— Что за…

В этот миг скрипит дверь позади.

— Анна! — Виктор врывается, быстрый, встревоженный. Его голубые глаза прошивают комнату. — Ты куда пропала? Я уже весь зал обошёл.

— Здесь… Картина. Она… странная.

Он бросает взгляд на полотно, сдержанно хмурится.

— Странная — пол галереи странные. Мы не за этим здесь.

Виктор, я серьёзно. — Поднимаю руку, показываю пальцы, как доказательство. — Я коснулась… и моя рука прошла сквозь полотно.

Он вздыхает. Терпение в его голосе — на пределе. Но под ним — тревога.

— Анна. Адреналин, плохой свет. Ты могла…

— Думаешь, я перепутала реальность с краской? — ухмыляюсь криво. — Может, именно так и исчезла Ольга? Просто… шагнула туда.

Виктор подходит ближе, обходит меня, встаёт между мной и холстом — как щит, как барьер. Его рука едва заметно отталкивает меня назад.

— Не проверяем. Ни гипотезы, ни краску, — отрезает. — Если там чёрная дыра, у нас нет страховки на чёрные дыры. Уходим.

Я задерживаю взгляд на полотне. На этом странном, неподвижном небе и звёзды на нём будто двигаются — нет, конечно, не двигаются. Просто кажется. Или не просто? Могла ли Ольга исчезнуть именно здесь? Пройти сквозь это небо, как сквозь дверь?

Возможно. Но мне не хочется это проверять.

Виктор прав. Надо уходить.

Я разворачиваюсь и в ту же секунду под ногой — что-то скользит. Может, тряпка, может, мазок краски. Может, я просто слишком тороплюсь уйти.

Нога уходит вбок. Мир накреняется.

— Чёрт, — вырывается у меня, когда я понимаю, куда лечу. Прямо в картину.

Виктор успевает повернуться. Его глаза — расширяются, тянутся за мной.

— Анна!

Слишком поздно. Полотно встречает меня не как преграда — как вода. Я не врезаюсь — я проваливаюсь. Сквозь ткань, сквозь краску, сквозь реальность.

Последнее, что слышу, — голос Виктора, сорвавшийся, отчаянный:

— Анна, чёрт возьми!

А потом — ничего, только чёрный шелест и падение.

Глава 2

Секунду назад я еще тянулась к Виктору, слышала его голос — «Анна!» — а в следующую всё смывается. Привычная плотность мира исчезает, ступни ускользают в никуда, и даже страх, похоже, отцепился, будто потерялся в дороге.

Тело откликается странно: тошнит, ломит в висках, руки судорожно пытаются схватиться за что-то, хоть за свою тень. Веки сдавлены, и вдруг — вспышка. Свет такой яркий, что кажется не светом, а болью. Моргаю, но всё равно перед глазами белая пустота — плотная, тягучая, беспощадная. Я не различаю ни стен, ни углов — ничего, кроме этого наглого ослепления.

Тело реагирует быстрее разума: судорожно хватаю воздух, жадно, будто там действительно есть чем дышать. Пытаюсь выхватить хоть что-то из этой белизны — хоть один знакомый силуэт, хоть тень. Где Виктор? Где его голос? Где его тяжёлый, полный иронии вздох: «Ты опять вляпалась, Анна»?

— Виктор! — кричу сорвано, захлёбываясь воздухом, который не пахнет ничем, только этой пугающей белизной.

— Виктор… Черт возьми…

Протягиваю руку. Слепо, отчаянно. Мне нужен он. Его пальцы. Его плечо. Любое прикосновение, которое скажет: я ещё здесь, но вокруг — пустота.

И вдруг чьи-то руки — грубые, жесткие, слишком сильные — хватают меня за плечо, сминают ткань платья, врезаются в кожу, как будто выдёргивают меня из небытия. Я дергаюсь, скручиваюсь, кричусь, вырываюсь — инстинкт сильнее страха.

— Пусти!

Ударяю кого-то локтем, брыкаюсь, кричу не своим голосом — паника заполняет каждую клетку. Всё мельтешит, я ничего не вижу, только свет и резкую тень боли. Но меня тянут слишком резко и я теряю равновесие. Всё сливается в один срыв. Падаю. Грудью. Боком. Лбом — об что-то твёрдое. Внутри вспыхивает боль. Мир разлетается.

— Ви… ктор… — шепчу едва слышно.

И вдруг рядом снова появляются чужие руки, но на этот раз в них нет угрозы — только осторожность, какая-то неуверенная мягкость. Меня приподнимают, крепко, но бережно. Лицо утыкается в тёплую грудь, ткань пахнет металлом и… грозой?

Меня уносят — уже не грубо, а осторожно, и сквозь сон, сквозь пелену полузабвения, как что-то драгоценное. Тепло чужого тела становится единственным, что удерживает меня на поверхности. Всё остальное — растворяется во мраке.

Глава 3

Лежу. Глаза закрыты. На долю секунды не могу даже распознать, кто я и что происходит: руки — тяжёлые, голова гудит, в висках покалывает. В теле чувствуется слабость, будто меня разрядили, как батарейку. Но сердце бьётся учащённо, и это возвращает ощущение себя. Что-то подо мной… твёрдое, но мягкое. Кровать?

Запах.

Вдыхаю — глубоко, осторожно — и чувствую, как внутри всё сжимается. Травы. Горькие. Как будто разжевала лес. Но за ними — что-то другое… сирень? Свежая, пыльная, как только что принесённая с улицы. Весна? Но почему здесь пахнет весной?.. Где я вообще?

Шорох. Слева.

Кто-то приближается. Шаги мягкие, как у кошки, почти неслышные, но я чувствую их всем телом. Кто-то наклоняется. Близко. Слишком близко.

Во внезапном испуге распахиваю глаза и вижу мужскую фигуру, склонившуюся надо мной. Он что-то бормочет негромко, а рука тянется к моему лицу. Сердце пропускает удар. Бум. И тут же колотится с бешеной скоростью.

— Кажется, ты пришла в себя. Прекрасно. Сейчас мы…

Не даю ему договорить. Паника взрывается внутри, как нагретая до красна пружина: срываюсь с постели — но ноги тут же подгибаются, тело не слушается. Всё разом рушится: вцепляюсь в край кровати, спотыкаюсь и грохочущим комом падаю на пол. Рядом что-то звенит — я задела стакан. Он падает, разбивается. Стекло — вспышка, как треск в голове.

Мужчина делает шаг. Я резко хватаю ближайший осколок от того самого стакана — холодный, острый. Поднимаюсь, хотя ноги будто ватные. Сердце колотится, но голос выстреливает:

— Не двигайтесь.

Он замирает, приподнимая бровь, явно растерявшись от происходящего. Смотрит то на меня, то на дрожащий осколок в моей руке. Свет выхватывает черты. Глаза… Господи, у него разного цвета глаза: правый янтарный, левый-зелёный или голубоватый, я не успеваю уловить точно, но контраст пугает и зачаровывает одновременно. Рыжие волосы торчат в разные стороны. Сюртук на нём белый, но мятый, застёгнут небрежно. Из карманов торчат какие-то металлические инструменты, похожие на тонкие щипцы, шила и маленькие колбочки.

— О, это что-то новенькое, — протягивает он с издёвкой. — Меня ещё никогда не встречали так… тепло. Обычно я обхожусь дружеским приветствием, но, похоже, ты предпочитаешь более острые ощущения, да?

Серьёзно? Он шутит?

Его взгляд скользит по моим дрожащим пальцам, которые сжимают осколок, и губы слегка кривятся в ухмылке. Чувствую, как сердце колотится ещё сильнее.

— Эй, да ладно тебе, — бросает он, почти по-дружески, и усмехается. — Я просто собирался помочь, не более того. Хотя… если хочешь продолжить наш маленький спектакль, могу сыграть роль злодея. Но предупреждаю: я в таких сценах не очень хорош.

Я моргаю. Один раз. Второй. Воздух вокруг кажется разряженным, будто всё вокруг — декорации, и если вдохну глубже, они рассыплются. Его усмешка — не хищная, не жёсткая. Просто живая. Настоящая. И это сбивает.

Что происходит?

Кто он вообще такой, этот клоун с разноцветными глазами? И куда подевался Виктор? Челюсти сводит от напряжения, но мысли расплывчатые, скользкие. Я хватаюсь за обрывки.

…Выставка. Запах воска и мрамора под каблуками. Виктор и его крепкая рука. …Григорий: холодная улыбка, голос, будто шёлк на лезвии. …Картина. Звёзды, тёмное небо, дрожащий воздух вокруг холста… Падение. Чёрт.

Я цепляюсь за осколки воспоминаний. Всё звучит абсурдно: выставка, провал в полотно, белый свет, чужие руки, этот полубезумный тип с глазами двух разных оттенков и карманами, набитыми железяками, как у циркового фокусника.

Может быть… Господи, может быть это всё — чёртов спектакль?

Нервный смех подступает к горлу, но я сдерживаюсь. Едва. Всё становится слишком похожим на злую шутку: великая Анна Волевская — падает в холст, как неопытная школьница в пьесе, и теперь, наверное, где-то за тонкими стенами прячутся камеры, операторы и хихикающие зрители.

Григорий.

Я почти вижу его перед собой — как он сидит где-то в тени, в безупречном костюме, со своей пустой вежливой улыбкой, потирает пальцы и тихо наслаждается этим абсурдом. «Посмотрим, как долго она продержится», — мог бы он сказать своим прихвостням. Актёры наняты. Декорации готовы. Погружение в безумие — началось.

Блестяще, правда?

Я, сама не своя, с осколком в руках, на взводе, готовая полоснуть первого встречного просто за то, что он подошёл слишком близко. Отличный материал для шоу «поймай параноика на живца». Если это спектакль… он играет слишком хорошо.

Сжимаю зубы. Стекло в пальцах уже почти режет кожу, но мне плевать. Сердце всё ещё бьётся в горле, бешено, гулко. Воздух вокруг кажется чужим — как в комнате, где за стенами смеются люди в масках. Я смотрю на этого… странного мужчину. На его перекошенную улыбку, на растрёпанные волосы, на белый сюртук с торчащими железками. Слишком нелепо. Слишком… неправдоподобно.

— Это всё Григорий, да? — слова сами вылетают — короткие, острые, как выстрел.

Он моргает. Один раз. Медленно. Никаких показных «ах» и «ой», никаких драматических жестов.

— Кто?

Сжимаю стекло ещё сильнее.

— Григорий Островский. Коллекционер. Мастер всех этих… шоу. Выставка. Картина. — Говорю быстро, глотая воздух между словами, потому что иначе просто сорвусь. — Это всё он придумал, да? Новый уровень развлечений? Я упала в картину — а теперь вы тут, актёры, должны довести меня до белого каления? Смотреть, когда я сломаюсь?

Осколок в руке дрожит. Мужчина подаётся вперёд на полшага — не угрожающе, скорее будто разглядывает редкое насекомое.

— Григорий? Увы, мадам, среди моих знакомцев нет ни одного Григория. Зато могу предложить гибкого, импровизирующего злодея-по-совместительству, если тебе так нужно завершить драму. Могу даже похохотать зловеще, хочешь?

Он разводит руками, и металлические штуковины в карманах звякают, как колокольчики. Его улыбка — широкая, тёплая, ненормальная в этом полумраке.

— Кто ты?!

Мужчина медленно поднимает руки в примиряющем жесте, пальцы у него длинные, на запястьях следы чернил или красок — не пойму.

— Янгус Руквелл. Можно Янгус. — произносит он и слегка кланяется, будто мы на каком-то приёме. — Алхимик, лекарь. Ну и теперь, очевидно, кандидат на роль жертвы твоего приступа паники. И нет, я не собираюсь на тебя нападать, если что.

Он делает ещё шаг.

— Давай, осколки и драмы оставим на потом, — говорит он, кивая в сторону моего лба. — Позволь взглянуть на твой ушиб. Ты неплохо приложилась головой, но не переживай, это можно исправить.

Я только открываю рот, чтобы ответить, но он внезапно протягивает руку, и из его ладони вырывается зеленоватый свет. Мерцающее, мягкое сияние, будто внутри у него что-то пульсирует.

И я замираю.

— Что… — судорожно выдыхаю я, глаза распахиваются. Челюсть готова отвалиться: рука светится.

— Что это за… что это такое?

Он явно ловит мою реакцию, в уголках его губ мелькает усмешка.

— Ой, да брось. Это просто моя Искра. Что, никогда раньше не видела? Не переживай, я не собираюсь тебя взрывать. Это обычное дело для силестинов вроде меня.

— Искра?.. — вырывается у меня, и голос звучит так, будто я говорю сквозь вату. Смотрю на него, как на призрака. Или на галлюцинацию. А может, и то, и другое сразу. Судорожно сглатываю, потому что нет, никогда не видела. Может, это какой-то спецэффект? Голограмма?

Он хмыкает, откидывается, будто ожидал именно такого эффекта.

— Ну вот. Наконец-то начинаешь воспринимать реальность. Теперь позволь мне хотя бы попытаться вылечить тебя.

Воспринимать реальность? Я не знаю, где эта реальность начинается и где заканчивается. Единственное, что ощущаю — это как отчаянно мой разум цепляется за любую крупицу логики. Но здесь, в этой комнате, где незнакомец говорит загадками, а его руки светятся, как лампы — логика не работает.

Я упала в картину.

Мысль крутится, как сорванный с петли дверной колокол, — гремит, но смысла всё ещё не придаёт. Если это розыгрыш, то слишком уж дорогие декорации. Если я умерла, то загробный мир пахнет хвоей и сиренью, а его ангелы щеголяют разноцветными глазами и шутят про злодеев-по-совместительству.

Что ж, любопытно узнать, чем кончится этот фарс. Я опускаю руку с осколком, но пальцы пока не разжимаю.

— Хорошо. Попробуй, но только осторожно.

— Обещаю, — улыбается Янгус и медленным, как кошка, движением подступает ближе.

Зелёное свечение переливается по его ладони: не ярко, а именно — живо. Как светлячки под кожей. Он касается моих висков. Кожа у него тёплая, почти обычная — если не считать мелких, искристых импульсов, будто иголки счастья пробегают по нервам. Я вскидываюсь, ожидая боли, но вместо неё — приятное покалывание. Тесная, тупая боль в голове расползается. Лоб становится лёгким, а вместе с лёгкостью приходит ошеломляющее открытие: я чувствую, значит, я жива.

— Имя скажешь? — мягко напоминает Янгус.

— Анна… Волевская, — выдыхаю. Имя звучит неожиданно земно в этом сиренево-травяном воздухе.

Янгус кивает, будто ставит галочку в воображаемом журнале. Его рука всё ещё на моём лбу. Тёплая. Светится мягко — словно не свет, а дыхание леса. Не жжёт, не давит — обволакивает.

Я позволила. Конечно позволила. Потому что, любопытство — моя личная болезнь. Хроническая. Генетическая. С детства — этот зуд в пальцах и в голове: посмотри, прикоснись, раскопай, проверь. Даже когда знаешь, что лучше не надо. Особенно когда знаешь.

Пока он сосредоточен, я поворачиваю голову — медленно, потому что любое резкое движение всё ещё отзывается звоном в висках. Наконец оглядываюсь осознанно.

Кушетки вдоль стен — ровные, строгие, застеленные серыми покрывалами, которые кажутся слишком чистыми, почти холодными на вид. Деревянные полки, тёмные, с вытертыми краями, уставлены рядами стеклянных банок и пузатых колб, в которых плавают непонятные жидкости — от янтарного до густо-зелёного цвета. Стены — камень. Серый, но не тусклый, а живой, с прожилками серебристого, словно внутри замёрзло мерцание. Гладкий на вид, но если бы я дотронулась — наверняка почувствовала бы шершавость, как у старого, закалённого ветрами гранита.

Мебель — в той же гамме: деревянные шкафы, обтянутые тёмно-синей тканью, кое-где потерявшей бархатистость от времени. На стенах — никаких картин, никаких украшений. Только один большой щит с выгравированным символом: восьмиконечная звезда с тонкими лучами, расходящимися наружу. Внутри неё ромб, а в нём в самом центре — крошечная звезда, тонкая и сияющая, будто пульс света, спрятанный под слоями границ и молчания.

Я вдыхаю медленно, пытаясь зацепиться за реальность.

Слишком продуманно для декораций, — фиксирую почти холодно. Убеждаю себя. Это не спектакль. Значит, либо сон, либо… нечто третье. Третье меня пугает.

И вдруг приходит мысль — тихая, как укол: — а где Виктор? Он ведь… он же последовал за мной или нет?

— Слушай… — начинаю и тут же обрываюсь, — Ты не видел мужчину? Высокий, светлые волосы, глаза голубые…. Он… он должен был… — голос садится.

Янгус качает головой, рыжие вихры шевелятся:

— Увы, в лазарет авриал Аластор доставил только тебя. Викторов разных мастей сегодня не завозили.

Он усмехается, прищуривается:

— Этот твой Виктор тоже пустой, как и ты?

Пауза. Слово — как пощёчина. Не от боли, а от неожиданности. Врезается прямо в грудь, как будто он только что сказал: ты никто.

— Пустой? Что это ещё за ярлыки?

— Термин. Силестины — носители Искры, пустые — без неё. Не оскорбление, а биологический факт. Хотя согласен, звучит… так себе.

Я моргаю. Искра. Силестины. Пустые. В голове вспыхивает немой смех — у любого психиатра хватит материала на кафедру.

— Хорошо, предположим, я пустая, — произношу сквозь зубы. — Тогда где я? И что это за место?

Он делает широкий полукруг ладонью — в этом жесте всё: лёгкая насмешка, гордость, театральность:

— Добро пожаловать в Коллегию Стражей, Анна Волевская. Здесь мы общаемся, тренируемся и, раз уж совсем честно, время от времени спасаем мир. Стандартный героический набор.

Он наклоняется чуть ближе, лукаво продолжает:

— А вот почему авриал Аластор принёс тебя — отдельная загадка. Возможно, в нём проснулась страсть к подбору нестандартных кадров, а может, ему просто нравится проверять собственное терпение. Хотя, учитывая твоё умение обращаться с осколками стекла, он явно углядел в тебе что-то особенное.

Особенное? Да он издевается.

Я смотрю на него в упор и замечаю, что этот тип явно получает удовольствие от всей этой сцены. Глаза блестят, губы дёргаются в усмешке, и я чувствую, как по коже лезет раздражение: всё это слишком странно, слишком быстро, и у всех вокруг свои правила, в которых мне не предложили даже инструкцию для чайников.

— Знаешь, что, — произношу, срываясь с кровати. Ноги уже держат, хоть и ватные. — Хватит. Я должна выйти из этого безумия. Если это театральная постановка Островского, я сорву занавес.

Коллегия. Стражи. Авриалы. Искры. Бред. Сумасшествие.

Мне надо выбраться. Сейчас. Немедленно.

Глаза цепляются за окно — затянутое плотными шторами из тёмно-синей ткани, будто ночное небо сползло со стены и застыло. Материя плотная, грубая, похожая на бархат или замшу — ткань, которая не пропускает ни света, ни взглядов.

Я не думаю. Не взвешиваю. Просто рвусь вперёд. Кажется, если я не открою это окно, я сойду с ума. Или уже сошла.

Пальцы впиваются в ткань и дёргаю — резко. Свет врывается в комнату, ослепляет, бьёт в глаза. Я жмурюсь, заслоняюсь рукой, делаю шаг назад.

А потом… смотрю. И мир — рушится. Потому что то, что я вижу — не укладывается ни в одну мою карту реальности.

Город раскинулся подо мной, словно какой-то идеальный чертёж, начертанный рукой одержимого архитектора — или сновидца. Всё слишком упорядоченно, слишком красиво, слишком чуждо. Белокаменные здания с остроконечными крышами, золотым и серебряным узором по фасадам, высокие окна, разбивающие солнечный свет на длинные косые полосы, будто кто-то нарисовал их вручную, не доверяя ни одному случаю. Где-то среди этих лабиринтов отражаются башни — их слишком много, их силуэты выплывают из утренней дымки, словно город, ещё не проснувшись, опасается проявить всё, на что способен.

Улицы — мощёные, как в старинных фильмах. Всё сияет — медь, серебро. Я моргаю, но отблеск не исчезает. Он настоящий. И это пугает. По улицам едут повозки. Без лошадей. Они плывут, оставляя за собой струи света, будто ртутные дорожки, которые тают сразу же.

Я поднимаю взгляд — и чуть не сползаю по стене.

В небе — дирижабли. Огромные. Тихие. Словно киты парят в воздухе, ни звука. Их поверхности — гладкие, украшенные тонкими линиями, как филигрань.

Всё вокруг пропитано ощущением хрупкой, выверенной гармонии — и в этой гармонии я чужая, тёмная точка, наблюдающая за миром через толщу стекла, как за аквариумом с золотыми рыбами. Я не могу оторваться от этого вида. Он вгрызается в сознание, заполняет меня с головы до пят. Как будто кто-то разорвал ткань мира, подсунул мне другой — более яркий, более… вычурный.

Я стою. Не дышу. Только сердце колотится, как будто пытается пробить мне рёбра изнутри.

— Чёрт… Что это за место? Где я?!

Янгус… стоит. Как будто мы не на разных берегах. Как будто у него сегодня хороший день. Он складывает руки на груди. Голову чуть наклоняет. И усмехается. Он смеётся. Он серьёзно СМЕЁТСЯ.

— О, это? — протягивает с той самой ленцой, от которой мне хочется в него чем-нибудь кинуть. — Это Этерис, столица Инсоленса, наш маленький уютный городок. Полный загадок, искр и… ну, парочки странных типов вроде меня.

В этот момент мне хочется рассмеяться — истерично, громко. Я хватаюсь за подоконник, потому что подкашиваются колени: мысль о постановке Островского рушится под тяжестью раскрывшегося пейзажа. Слишком грандиозно для декораций. Слишком детально. Слишком… реально.

Значит, я внутри? Внутри чего, Анна? Картины? Мира? Сна? Фантастики?

Чёрт. Я внутри фантастики.

Делаю вдох, долгий, медленный. Пальцы сами скользят к запястью, ищу пульс — ровный, уверенный. Хорошо. Я здесь, я держусь, не теряю контроль. Это не просто сон и не чья-то жестокая шутка, не розыгрыш и не ловушка для психики. Это другой мир. Чёртов прямой портал, и я — уже по ту сторону.

И тут же в голове, будто кто-то хлопает по плечу и фыркает:

Анна, да перестань, ты и не из таких передряг выкарабкивалась.

Помнишь, как ты с Виктором три часа пряталась в чужом подвале под Тверью, а ты решила, что можешь притвориться кошкой, чтобы не выдать себя? И в итоге мяукала так реалистично, что охранник ушёл за молоком?

Я почти слышу его смех, шёпотом: «В следующий раз оставим расследования людям без воображения, ладно?»

Мгновение — и я вновь здесь. Не в подвале. Не на Земле. Но всё такая же целая. И — как всегда — собираюсь разобраться.

Я поворачиваюсь к Янгусу, спокойная, уже собранная. Он как раз договаривает про то, что станет моим личным проводником, а затем добавляет:

— Кажется лечение лба затянулось. Авриал А́ластор уже давно ждёт тебя.

— Аласто́р? — пробую вслух. — Кто это?

— Аааластор, — без нажима поправляет он. — Тот, кто тебя сюда и принес. Ну… буквально на руках. И благодаря нему ты не провалилась в магматическое озеро или, скажем, не оказалась на обеде у лайров. А это, между прочим, у нас редкая удача.

— Щедро, — бросаю, чуть хмурясь, но голос звучит спокойнее, чем я чувствую себя внутри.

Магматическое озеро. Лайры. Всё это звучит, как главы из плохо написанного фэнтези — с той разницей, что я стою посреди сюжета, не дочитав аннотацию. И почему-то никто не торопится её озвучить. И теперь ещё какой-то Аластор ждёт.

Подхожу к двери, на секунду задержав ладонь на деревянной раме. Вспоминаю голос Виктора, его фразу, брошенную когда-то мимоходом, в лифте, на выезде: «Если когда-нибудь окажешься в полной неизвестности — смотри по сторонам, а не внутрь. Внутри всегда будет хаос. А снаружи — улики»

Тогда я отмахнулась. С иронией. Как от всего, что звучит слишком серьёзно из уст человека, у которого в бардачке аптечка, перчатки и отмычка. А теперь — цепляюсь за эту фразу, как за спасательный трос. Потому что внутри действительно хаос. Разломанный компас, скачущие стрелки, перегретые мысли. А снаружи — новая реальность, которую мне надеюсь не придётся разбирать на улики. Потому, что я должна вернуться обратно.

Я выпрямляю плечи.

— Веди, — говорю Янгусу. — Посмотрим, что за герой этот твой авриал. Только предупреждай сразу: если он ещё один эксцентричный мужчина в белом сюртуке, я сбегу в магматическое озеро добровольно.

Янгус смеётся.

— Нет, нет. Он в чёрном.

И мы выходим.

***

Янгус ведёт меня по коридору, и воздух меняется. Словно плотнеет. Становится гуще. Как будто я вдыхаю не просто воздух, а чужую мысль. Пахнет железом и жжённой бумагой. Едва уловимо, но достаточно, чтобы я остановилась и чуть прищурилась.

— Что это… за запах?

— Это? — Янгус поворачивает голову, не останавливаясь. — А, это просто тренировочный зал рядом. Стражи любят поиграть в молниеносные дуэли. Искры летят. Плюс немного обугленных занавесок. Классика.

Он уже идёт дальше, не придавая значения запаху и моему замешательству — будто это самый обычный фон для его дней. А я замираю на секунду, не позволяя себе даже улыбнуться, просто запоминаю — встраиваю это ощущение в свою новую карту мира. Наблюдаю за каждым отражением света, за тем, как звук его шагов глухо отдаётся в стенах.

Иногда — почти бессознательно — прищипываю кожу на запястье. Осторожно. Мягко. С надеждой. Потому что всё ещё жду, что проснусь. Что кто-то тронет за плечо, и я очнусь в тёмной машине, рядом Виктор, и скажет: «Ты задремала». Но палец оставляет след, а боль — острая, настоящая, живая.

Мы идём всё дальше, всё глубже, словно вгрызаемся в нутро этого места, и Коллегия медленно, нехотя раскрывается передо мной. В отличие от сияющего города за окном, где свет — как серебро, и каждый фасад стремится к красоте, здесь — строгость, сдержанность. Графитовые тона, оттенки стали, холодные отблески. Серый камень, вытянутые серебряные жилки, чёрные опоры. Глубокие синие элементы — в тканях, в знаках, в световых акцентах. Здесь всё говорит о порядке. Контроле. Дисциплине.

Пол — полированный камень, гладкий до зеркальности. Двери — высокие, из глянцевого серого стекла, словно ртуть. Вдоль стен и под самым потолком тянутся нити света — бело-голубые, ровные, как нервные окончания у этого здания. Они не мерцают и не гудят, но создают ощущение движения, будто здание дышит и пульсирует. Когда Янгус проходит мимо, свет становится чуть теплее, чуть насыщеннее, будто признаёт его своим. А за мной, как по команде, мягко затухает — уходит в полутон, стирается, словно система знает: я чужая.

— Кто он, на самом деле? — спрашиваю, не выдерживая паузы, в голосе больше, чем просто интерес — острая, почти телесная необходимость понять, к кому меня сейчас выведут. В этом мире, где всё ощущается на ощупь, знание — вопрос выживания

— Аластор? — Янгус бросает взгляд через плечо. — Один из авриалов. Можно сказать — сверхсилестин, если хочешь упростить. Мудрый, могущественный, опасный. Всегда в тени, всегда на шаг впереди. И вечно при деле, будто этот город держится на его решимости не дать ему распасться.

Он делает паузу, взгляд его становится чуть более ироничным, на лице играет улыбка:

— Конкретно этот — командующий Коллегией Стражей. Генерал, философ, зануда и — одновременно — блестящий стратег. И да, чувство юмора у него, боюсь, не предусмотрено природой. Совсем.

— Очаровательный тип. Ты, должно быть, его любимчик.

— Ммм, — Янгус пожимает плечами. — Я — его постоянный источник головной боли. Но, как видишь, до сих пор жив. Наверное, это уже привязанность или просто азарт наблюдать, как я выкручиваюсь из самых нелепых ситуаций.

Мы останавливаемся у последней двери. Она выше и шире остальных. Поверхность гладкая, плотная, как литое чёрное стекло — ни единого знака, ни одной царапины, ничего, что выдало бы, что за ней что-то есть. Эта дверь — сама по себе вызов.

— Ну, держись, — усмехается Янгус, бросая на меня взгляд с оттенком сочувствия и азарта.

— Что за держись? — фыркаю, стараясь звучать чуть наглее, чем мне позволено изнутри. Внутри, конечно, у меня всё перевернулось. Новая реальность колет сознание и хочется хоть какой-то опоры.

— Авриал не любит долгих разговоров, — предупреждает Янгус. — Но успевает сказать за одну встречу столько, что чувствуешь себя как на экзамене, на котором забыл половину предметов.

Я машинально приглаживаю волосы, вдыхаю. Готовлюсь. Страшно? Конечно. Ещё один загадочный персонаж в моей новой, непонятной жизни, но если у кого и могут быть ответы, хоть крошечные намёки, как отсюда выбраться, — то, возможно, у него.

В тот самый миг, когда Янгус мягко толкает дверь, мне навстречу вырывается прохладный, чуть резкий воздух — будто кто-то только что распахнул окно после грозы. Я понимаю: больше тянуть нельзя. Нужно войти.

Внутри просторно и удивительно светло. Высокие окна запускают в комнату щедрые потоки солнечного света — я называю его так, хотя не уверена, что это действительно солнце: оно здесь ярче, почти обжигающее. За окнами сад — не аккуратный, не ухоженный, а какой-то чуть дикий, будто природа здесь сама диктует правила и никого не спрашивает.

Стены кабинета из серого, почти графитового дерева подчёркивают прозрачность воздуха, а свет скользит по лакированным панелям, создавая иллюзию движения. В самом центре, у огромного окна, стоит широкий стол, идеально вычищенный, как броня перед парадом. За ним спокойно, почти недвижимо, сидит он.

Авриал Аластор.

Он даже не поднимает взгляд сразу. Сидит спокойно, изучает бумаги, как будто я — просто одна из строк в его рапорте. Тёмные волосы зачёсаны назад, подчёркивая угловатые скулы и линии напряжения на лице. Щетина придаёт ему вид человека, который спит меньше, чем должен. На нём — строгий чёрный мундир, туго застёгнутый, с высоким воротом и чёткими, прямыми швами. Ткань плотная с металлическим отливом — тот, что не отражает свет, а будто поглощает его. Рукава заужены к запястьям, перчатки — тёмная кожа, подогнанная до миллиметра.

Он выглядит так, будто родился в этом кресле. И всегда сидел именно так: не как человек, а как структура. Укоренённая, несдвигаемая. И в этом что-то пугающее — в том, как естественно он занимает пространство.

Я стою в дверях, прищуриваясь. Авриал медленно откладывает бумаги в сторону и поднимает глаза. Серые. Холодные. И при этом настолько живые, что от них внутри становится неуютно.

— Анна, — произносит Янгус, махнув мне рукой, — знакомься, это авриал Аластор. Авриал Аластор, это… ну, собственно, Ваша находка.

«Находка»? Я едва заметно сжимаю губы. Отличное слово. Такое… предметное, как старинная вещь, выкопанная из земли: странная, покрытая пылью, требующая то ли осторожного обращения, то ли срочной утилизации.

Аластор коротко кивает, не меняя выражения лица.

— Рад видеть, что ты очнулась, Анна.

— Ладно, я тогда оставлю вас, — Янгус быстро пятится к двери. — У меня ещё дел по горло. Анна, держись!

Он хлопает меня по плечу и исчезает, прикрыв за собой дверь.

Тишина.

Вслушиваюсь в звенящую пустоту и понимаю, что мы остались вдвоём. Авриал сидит неподвижно, лишь чуть сжимает пальцы на ручке. Чувствую скрытую силу, исходящую от него, словно он — сжатая пружина, готовая в любой миг выстрелить.

— Садись, — говорит тихо. Почти мягко. Но это «почти» оставляет след на коже.

Я не двигаюсь сразу. Просто смотрю. Не потому что боюсь — мне и раньше приходилось иметь дело с мужчинами, от которых тянет угрозой. Просто… он другой. Его тишина не пустая. В ней что-то весомое, собранное, как канат, туго намотанный на сердце. Он кажется человеком, который говорит мало, но если говорит — это уже решение.

Он замечает мою заминку и добавляет:

— Ты в безопасности. Здесь тебя никто не тронет.

Я на секунду взвешиваю его слова, ощущая, как внутренняя настороженность всё равно не исчезает, а только сменяет оттенок.

— Уверена, вы нечасто произносите эту фразу, — говорю, медленно подходя к столу.

Он не отвечает, только слегка наклоняет голову и смотрит на меня пристально — этого взгляда вполне хватает, чтобы я почти физически ощутила, как пространство вокруг становится плотнее, словно воздух наполняется напряжением.

Стул тяжёлый, с прямой спинкой, дерево тёмное, гладкое, холодное на ощупь. Я сажусь, держу спину прямо — не для того чтобы произвести впечатление, а потому что иначе тут сидеть не получится. Пусть он знает, что я не та, кого можно подавить одним взглядом.

— Янгус сказал, что это вы меня принесли сюда, — пытаюсь начать разговор, слова звучат немного неуклюже. — Зачем?

Он чуть наклоняет голову, взгляд перемещается на мои руки, которые я машинально сжала в замок.

— Я обнаружил тебя возле портала, который по непонятной причине был активен, — отвечает он ровным голосом. — Ты была едва в сознании. Похоже, не привыкла к таким переходам. Потеряла равновесие. Ударилась головой.

Поднимаю руку к виску, там всё ещё ноет. Не сильно, но достаточно, чтобы напоминать: ты здесь, это происходит на самом деле. Всё, что было на выставке — картины, мрамор, Виктор, кажется далёким, почти чужим сном, который вот-вот исчезнет окончательно.

— Ты ведь уже знаешь, где оказалась?

— В мире, который называют Инсоленс, — выдыхаю, вспоминая странное слово. — И в некой Коллегии стражей… так?

Он коротко кивает, на лице не двигается ни одна мышца, а тишина между нами замирает, тяжелеет, словно пружина, которую натягивают всё сильнее. Мне неуютно, но я цепляюсь за прямоту: сейчас нельзя отступать, мне нужно знать, как выбраться.

— Это всё интересно, но… я хочу домой. Как мне вернуться обратно?

— К сожалению, это не возможно. Портал, через который ты прошла, — работал только в одну сторону. Остальные, ведущие из Инсоленса к вам, много лет назад были уничтожены — чтобы исключить незаконные переходы. Обратного пути нет.

На мгновение кажется, что я просто ослышалась. Или он — шутит. Но лицо у него такое, что с ним, кажется, даже кислород боится спорить. Чувствую, как внутри всё сжимается. Стараюсь держать лицо неподвижным, хотя в горле встаёт ком.

Он только что сказал, что я… застряла здесь? Нет. Анна не начинай… Не паникуй.

Делаю вдох — глубокий, медленный, как будто могу втянуть в себя часть его хладнокровия. Воздух в комнате свежий, как после грозы, и всё же он не даёт облегчения. Только подчёркивает, что я не дома. Что между мной и Москвой — не километры, а пропасть.

— Что ж, — продолжаю, — скажите, командующий, что мне теперь делать? Подавать на местное пособие? Записываться в школу начинающих магов? Или, может быть, вы планируете использовать меня в каком-то великом пророчестве?

Он едва заметно вздыхает, как будто подобные саркастические выкладки — не первый случай в его практике. Но не раздражается. Не морщится. Не даёт ни тени эмоции, которую можно было бы считать слабостью или раздражением.

— Пророчества — удел суеверных, — говорит спокойно. — Я работаю с фактами. А факт в том, что ты здесь. И у тебя, как ни странно, может оказаться знание, которое нам нужно.

Я приподнимаю бровь.

— Знание? Вы меня, конечно, извините, но я не учёный, не шпион, не антиквар с доступом к древним артефактам. Я…

Я спотыкаюсь, не договорив. Потому что впервые за всё время, с момента провала в полотно, по-настоящему сталкиваюсь с вопросом: а кто я здесь?

Не та, что была в Москве, с работой, с делами Виктора, с тайнами, которые всегда можно было разложить по папкам и уликам. Здесь всё иначе. Здесь даже земля под ногами чувствуется не своей.

Авриал не даёт мне увязнуть в этой паузе.

— Ты оказалась здесь через портал, которого не должно было быть. Это уже делает тебя исключением. Кроме того… — он смотрит чуть в сторону, будто выбирает, сказать ли лишнее, — у нас есть предмет, нуждающийся в расшифровке. Он написан на языке, который никто в Инсоленсе не знает. Но, возможно знаешь ты.

Аластор не торопится. Не двигается сразу. Он смотрит на меня — долго, сосредоточенно, как будто проверяет что-то невидимое: выдержу ли. Поверю ли. Захочу ли знать.

Потом отодвигает ящик стола — без резких движений, почти лениво. Достаёт книгу. Старую, тяжёлую, с потемневшим корешком и обложкой, покрытой сетью мелких, едва различимых трещин. Она выглядит так, будто пролежала под камнем сотню лет, при этом не потеряв ни страницы.

Он берёт её двумя руками, как нечто, к чему прикасаться стоит не часто. Переворачивает, подаёт мне.

— Этот дневник принадлежал человеку, который жил много веков назад. И по некоторым данным, он был здесь не всегда.

Я замираю, не принимая сразу. Что значит не всегда?

— Мы подозреваем, — продолжает он, — что он перемещался. Между мирами. Между этим… — он оглядывается чуть в сторону, на сад за окнами, — и тем, который ты называешь своим.

Я беру книгу. Осторожно. Как если бы она могла обжечь. Или… ожить. Страницы тяжёлые, плотно сбитые, с пожелтевшими краями. Раскрываю и взгляд тут же цепляется за строки — тонкие, изящные изгибы букв, плавные, живые, как привет из прошлого, которое я так отчаянно старалась не забывать. Сердце на секунду замирает, дыхание сбивается, и мне кажется, что я вновь стою на отцовской кухне, слышу знакомый голос, смеющийся у плиты.

— Я… знаю этот язык, — выдыхаю наконец, едва справляясь с дрожью в голосе. — Это итальянский. Старый, с примесью разных диалектов, кое-где встречается латинская грамматика, но… я понимаю его.

Аластор не двигается, не задаёт лишних вопросов — только медленно кивает, словно ожидал именно этого ответа, но хотел услышать его от меня, убедиться в том, что догадка не подвела.

Перелистываю страницы дальше, пока ещё не читая, просто позволяя глазам скользить по знакомым словам — почти так же, как пальцы скользят по шраму, который сросся с кожей, но всё равно напоминает о том, что он был и всегда будет частью меня.

— Он действительно… перемещался?

— Мы не знаем, как. Но он должен был писать об этом в своем дневнике. И если кто-то способен их понять теперь — это ты.

Машинально листаю страницы, пальцами ощущая шероховатость бумаги и понимаю… точнее я НЕ понимаю. На каком языке я должна перевести ему эти фразы, эти обрывки чужих мыслей, если он ни слова не понимает ни по-итальянски, ни по-русски?

Меня вдруг прошибает холодная дрожь — неужели я даже не спрашивала себя об этом раньше? На каком языке он говорит? На каком языке сейчас разговариваю я?

Осторожно, будто наступаю на хрупкий лёд, прислушиваюсь к себе — слова складываются легко, слишком легко, будто я всегда знала, как их произносить, но… это ведь не мой язык. Ни русский, ни английский. Гортанные, точные, непривычные звуки, чужая интонация, которую, кажется, подхватывает само горло, не давая мне ошибиться.

Чёрт. Я говорю… не на русском. И даже не понимаю, какой язык это вообще. Он словно вплетается мне в мысли, просачивается между словами, и я позволяю этому случиться, потому что иначе — никак.

Что-то здесь не то.

Бросаю взгляд на Аластора — он смотрит спокойно, внимательно, так, как смотрят не на человека, а на вещь, с которой ждут подвоха. Не доверяет, конечно, но и не скрывает интереса. И я вдруг чувствую — вот оно, настоящее ощущение чужеродности. Как будто меня уже… подстроили под этот мир. Даже не спросили — просто выдали инструкцию: «Загружайте язык, загрузка завершена». Я теперь понимаю их так же хорошо, как и саму себя — если не лучше.

На секунду мне хочется рассмеяться. Может, всё ещё сон? Может, где-то в реальности я лежу, и мой мозг играет со мной в театральные постановки — а этот тип с глазами, холодными, как сталь перед закалкой, уже навязывает мне новую программу? Спасибо, уважаемый авриал, теперь я буду говорить и думать так, как вам удобно. Даже во сне, видимо, я остаюсь материалом для экспериментов. Почему-то это почти не удивляет.

Молчание висит между нами. Я не размыкаю губ. Он тоже. Книга в моих руках тяжелее, чем должна быть. Или это не книга. Это груз. Ответственность. Или ловушка. Пока непонятно.

— Тебе будет предоставлена отдельная комната в Коллегии. Всё необходимое для работы и жизни — тоже. Книги, материалы, питание, одежда. И безопасность.

Я слушаю, как он говорит это ровно, по-деловому, будто диктует условия заключённой сделки. «Всё необходимое» — звучит как: «Тебе не о чем беспокоиться, пока ты здесь нужна». Комната. Материалы. Безопасность. Новый инвентарь для нового экспоната.

Прищуриваюсь, подняв на него взгляд, не скрывая недоверия:

— А зачем вам вообще… помогать мне?

Я не произношу «вы же меня не знаете», «я могла бы быть кем угодно», «я могла бы быть угрозой» — всё это уже есть между строк.

Аластор чуть наклоняет голову, как будто удивляется, что я вообще задала этот вопрос. Или что ещё сомневаюсь.

— Как я уже сказал, — отвечает он с той же ровной холодной силой, — я давно искал способ расшифровать эти записи. Пытались лучшие переводчики, но никто не справился. Никто не мог даже понять структуру текста. Теперь у нас появился шанс. Ты — этот шанс.

Он говорит «шанс», а я слышу «последняя ставка». Без истерики, без эмоций. Просто факт.

— Мне нужен перевод. Твоё появление здесь… неожиданная случайность. И всё же странным образом — в тот самый момент, когда мне особенно нужна информация из этой книги.

Я приподнимаю бровь, чуть склонив голову. Усмешка появляется сама — быстрая, короткая, сухая. Почти как нервный тик.

Конечно. Случайность. Если, конечно, можно назвать «случайностью» моё фееричное падение в картину посреди выставки. Там ещё были кровь, паника и ощущение, что ты разлетаешься на молекулы. Чистая случайность.

Но вслух я этого не говорю. Вместо этого вскакиваю со стула и смотрю ему прямо в лицо:

— Простите, но я не первая кто оказался здесь. За пару недель до меня на той же выставке пропала женщина. И если этот портал был открыт, значит, она тоже могла попасть сюда. Понимаете?

Он не двигается. Даже не моргает. Только смотрит. Словно сканирует каждую складку моего лица, проверяя, правда ли то, что я сказала, или это очередной эмоциональный выпад.

— Имя? — спрашивает он после паузы, и в этом голосе — не формальность, а уже действие. Щёлкнул внутренний механизм, выстроился маршрут.

— Ольга. Светлые волосы, рост примерно, как у меня. Умная, собранная. Не из тех, кто просто исчезает. Мы с Вик… — я осекаюсь. Рано. Не сейчас. — …мы её искали.

Он делает почти незаметный кивок.

— Я передам Стражам. Если она попала сюда, её след найдут.

Я стою, сжав кулаки. Всё ещё ощущаю, как кровь пульсирует в пальцах. Как будто только что бросила вызов кому-то куда сильнее — и всё ещё держу удар. Он, впрочем, воспринимает это не как вызов. Не обижается, не спорит. Просто кивает, как будто ставит галочку: информация принята, задача поставлена.

— Что ж, — говорит он чуть тише. — Тогда — договор. Я предоставлю тебе комнату в Коллегии. Всё необходимое: питание, одежда, материалы, книги, инструменты. Если понадобится помощь — скажешь. Безопасность, — он делает акцент, — обеспечу лично.

Я прищуриваюсь, не скрывая скепсиса. Это уже не похоже на временное гостеприимство. Звучит как контракт. Как аккуратная вербовка, где все условия заранее оговорены.

— А взамен?

— Перевод. И честность. Если ты найдёшь в этих записях что-то важное, ты сообщаешь мне сразу.

Качаю головой, медленно, будто примеряю на себя: насколько мне подходит такой расклад. Нравится ли мне быть встроенной частью чьей-то системы. Не нравится — но, чёрт, он честнее, чем я ожидала. На мгновение опускаю взгляд на книгу в руках: тяжесть, ответственность, шанс — всё это лежит у меня на ладонях.

— Ладно, — выдыхаю наконец. — Я попробую. Но вы должны понимать: я перевожу не для вас. Я делаю это, потому что хочу понять, как вернуться.

— Это разумный мотив, — отвечает он, и в голосе нет ни тени иронии, ни осуждения.

Словно по сигналу — или, может быть, в этом мире действительно не бывает случайностей — дверь за моей спиной бесшумно приоткрывается. Я оборачиваюсь слишком резко, как всегда, когда нервы натянуты до предела, и замираю: в проёме появляется мужчина, ростом чуть выше среднего, с гибкой, почти кошачьей осанкой и светлыми, длинными волосами, собранными в низкий хвост. Лицо открытое, с тонкими чертами, но взгляд — не из тех, что отводят в сторону: внимательный, глубокий, как у человека, привыкшего всё видеть и ничего не говорить лишнего. В его манере держаться есть лёгкость, почти невидимая пружина внутреннего достоинства.

На нём — строгая тёмно-синяя форма с бархатистым отливом, идеально сидящая по фигуре, но носит он её как-то по-домашнему, без тени показной строгости. Плащ чуть сбит набок, ворот небрежно отогнут, будто в спешке. На груди — всё тот же символ, что я видела на щите в лазарете: эмблема звезды, едва заметная, словно это просто знак принадлежности, а не символ статуса.

Он окидывает меня коротким взглядом — не оценивающим, скорее подбадривающим, как если бы заранее знал, что впереди у меня будет не самый лёгкий день, но справиться можно.

— Капитан Маркус Рейн. Он проводит тебя в твою комнату, — говорит Аластор. — Уверен, ты найдёшь её подходящей.

Капитан отвечает кивком, в котором нет ни военной чёткости, ни безразличия — только живая, спокойная готовность. Его глаза встречаются с моими — и в этом взгляде я вдруг чувствую не скрытое недоверие, а скорее тактичное участие. Будто он уже привык встречать чужих людей в этом мире и умеет делать их присутствие чуть менее острым.

— Пойдём, — говорит он мягко, но не торопит.

Я уже собираюсь повернуться к выходу, но что-то внутри дёргается. Ощущение незакрытой двери. Нет, не двери — раны. Вопроса, который сжимается в груди, как заноза.

Я останавливаюсь. Слишком резко, даже капитан на пороге чуть напрягается, улавливает перемену в воздухе — здесь, кажется, вообще нельзя быть незамеченной.

— Когда вы нашли меня… — поворачиваюсь к авриалу, и голос у меня выходит тише, чем хотелось бы, почти шепотом. — Со мной был кто-то?

Он поднимает глаза. И впервые смотрит не сквозь, не мимо, а прямо, внимательно — и в этом взгляде нет холода, но есть что-то такое, от чего дыхание сразу сбивается, как будто за его тишиной уже прячется ответ, который я не готова услышать.

— Нет, — говорит спокойно, без паузы. — Ты была одна.

Одна.

Тело будто проваливается внутрь этой короткой тишины между вопросом и ответом. Не то чтобы я ожидала другого — но, чёрт, я надеялась. Хоть на след, хоть на тень, хоть на намёк, что Виктор тоже перешёл, пусть позже, пусть иначе, пусть с другим концом. Хотелось верить, что если я здесь, значит и он… хоть где-то рядом.

Но нет. Только я.

Опускаю глаза, будто пытаюсь спрятаться от самой себя, и просто киваю — медленно, механически, не доверяя голосу.

— Поняла, — тихо.

Аластор не добавляет ничего. Ни слова сожаления, ни попытки утешить, ни даже обычного равнодушия — только смотрит в упор. В этом взгляде нет холода, только ясность, от которой некуда уклониться. Как врач, сообщающий диагноз: не приукрашивает, не обещает, не лезет с ложной надеждой — просто оставляет тебя наедине с фактом.

Капитан Рейн отступает к двери, жестом приглашает идти следом. Я прижимаю книгу крепче, как щит, как якорь, как единственную вещь, которая всё ещё связывает меня с собой прежней, и выхожу в коридор.

Спина прямая, шаги ровные — не потому что внутри действительно спокойно, а потому что иначе всё развалится прямо здесь, на пороге. Это старая привычка — держать себя, когда никто другой не удержит.

Мы выходим в коридор. Капитан идёт чуть впереди — высокий, собранный, каждый шаг точен, как отмеренный по нотам в медленном, уверенном марше. Его плащ двигается за ним с ленивой, но безошибочной дисциплиной, будто ткань выучила ритм его тела наизусть. Он не говорит ни слова, и я не задаю вопросов. Мне сейчас не нужны слова. Мне нужно движение — простое, механическое, чтобы тело шло вперёд, пока разум плетётся следом, стараясь не споткнуться.

Иду и не могу остановить этот внутренний марш слов, цепляющихся друг за друга в голове, как рваные страницы старой книги:

Одна. Всё снова сводится к этому слову — точка, после которой уже не важно, сколько здесь коридоров, дверей, звуков или запахов, если с каждым шагом только сильнее понимаешь: ты — отдельно от всего, отдельно от всех. Смешно, я ведь привыкла быть одна и раньше. Только раньше одиночество было знакомым, почти домашним, его можно было укутать в заботу, в привычные вещи — книгу, плед, утренний кофе, голос Виктора в телефонной трубке. А теперь одиночество обросло чужой кожей, стало другим, жёстким, новым, непонятным.

Пальцы судорожно стискивают книгу. Её вес — реальный, физический, он держит, не даёт провалиться совсем. Я повторяю мысленно: «Работай. Читай. Ищи выход». Просто ещё один план. Пусть даже иллюзорный, пусть даже смешной, если смотреть со стороны. Главное — не дать себе раствориться в чужом свете, в этих гладких стенах, в их внимательной тишине.

Шаги капитана звучат размеренно, но в этом ритме есть что-то неуловимо человеческое, что-то, что поневоле хочется повторять. Я стараюсь подстроиться под его шаг, ловлю свой собственный темп, будто пытаюсь синхронизироваться хоть с кем-то, хоть с чем-то, чтобы не быть совсем выброшенной за пределы этого нового мира.

Я думаю о Викторе. О том, что он, наверное, снова ругает меня.

«Вечно ты, Анна, вляпываешься туда, куда нормальные люди не суются» — усмешка. Тонкая. Почти слышу. А ты в самый последний момент… остался по ту сторону. Надеюсь, ты ищешь меня, напарник…

Наконец капитан останавливается у одной из дверей. Она из того же серого, почти графитового дерева, что и остальная архитектура, но стекло в ней мутно-белое, с лёгким искрящимся отливом, как инеем затянутое. Щелчок и дверь отступает внутрь беззвучно, будто сама решила пропустить меня.

Он не говорит: «Проходи». Но я всё равно вхожу и будто проваливаюсь в чужую жизнь.

Комната просторная, наполнена мягким светом. Справа — широкая кровать с простым, но красивым изголовьем, покрытая зелёным покрывалом, как свежая трава. Слева — рабочий стол из светлого дерева у стены, аккуратный, с лампой в форме прозрачного шара, дающей тёплый, рассеянный свет. Рядом со столом — высокий книжный шкаф, пока почти пустой. На стене напротив — большое зеркало в тонкой серебристой раме. Но главное здесь окно. Почти на всю стену, с видом на тот же сад, что я видела из окна кабинета авриала.

Всё чисто, сдержанно. И всё моё.

Моё… временно.

Я разворачиваюсь. Капитан Рейн всё ещё стоит на пороге, прямая спина, руки за спиной, подбородок чуть опущен — наблюдает. Не как охранник. Как тот, кто знает, насколько важно сейчас каждое слово.

— Никто не должен знать, откуда ты прибыла, — говорит он. — Ни здесь, в Коллегии, ни за её пределами. Это приказ авриала.

Я не двигаюсь. Не отводя взгляда, медленно киваю. Потому что понимаю: это не просто требование безопасности. Это защита. Или, может, защита, замаскированная под требование.

— Для всех ты — пустая. Прибыла недавно из Кадора. Прошла базовую адаптацию. И получила разрешение на работу с архивом.

Я смотрю на него. Из Кадора?

На секунду мне кажется, что воздух в комнате стал гуще. Как патока — сладкий, но липкий. Я медленно моргаю. Эти слова будто ударили в грудь, точно ладонь, приложенная с неожиданной силой. Новая биография? Уже придумана? Внедрена?

— «Из Кадора» — повторяю про себя и сдержанно усмехаюсь. Словно не я, а героиня какого-то спектакля. Хорошо. Пусть будет так. Если они хотят, чтобы я играла роль — я сыграю

— Удачи, — коротко добавляет капитан и, не дожидаясь ответа, уходит. Дверь закрывается без щелчка. Как будто она не прикрылась, а растворилась, впитала его шаги, его голос, и оставила мне только тишину.

Я остаюсь на месте. Несколько секунд просто стою, вцепившись в книгу, будто она — последнее звено между мной и здравым смыслом. Воздух в комнате чуть дрожит, или это я дрожу? Кожа покрывается мурашками, как от сквозняка, которого нет. Впервые за всё это время я одна.

Делаю шаг вперёд, и пол бесшумно откликается под ногами. Медленно провожу рукой по гладкой поверхности стола, чувствую прохладу материала — будто здесь не касались ничьих рук. Как будто всё здесь ждало только меня.

Книга всё ещё в моей руке. Держу её аккуратно, как что-то священное. Или проклятое — не решила. И только после этого позволяю себе разогнуться. Вдохнуть по-настоящему. Словно до этого дышала в маске — чужой, плотной, со вкусом металла и притворства.

Оборачиваюсь и взгляд падает на зеркало. Подхожу к нему ближе. Медленно. Словно от этого зависит результат. Как будто подойду резко и отражение отступит, скроется, разобьётся. Но оно не исчезает. Оно… я.

Длинные, тёмно-каштановые волосы падают на плечи мягкими волнами, но сбились, спутались. Кожа светлая, с розоватым оттенком, подчёркивает усталость под глазами. Губы — сжаты, будто всё это время я не позволяла себе выдохнуть. Платье, ещё недавно элегантное, кроваво-красное, с открытыми плечами, теперь выдает то, через что я прошла: в нескольких местах ткань порвана, на подоле — следы пыли, а на боку — тёмное пятно, будто от падения.

— Ну что, Волевская, — тихо говорю в отражение. Голос звучит хрипло. — Добро пожаловать в новый сезон собственного сериала. Героиня: ты. Против всех.

Отражение не отвечает. Оно просто смотрит. И, возможно, в нём мелькает тот самый взгляд, с которым Виктор смотрел на меня, склоняясь над досье в полутёмной комнате: «Смотри в суть. Не в реакцию. Не в обёртку. В суть.»

Сейчас — суть в том, что я здесь. Живая. В чужом мире, с поддельной историей. Но со своей головой. И с книгой, которую, чёрт возьми, я переведу.

Медленно открываю первую страницу. И тут же — не по своей воле — проваливаюсь в память.

Перед глазами — отец. Высокий, с тёплым, чуть усталым взглядом и мягкой улыбкой, которую он приберегал только для меня. С тех пор, как ушла мама, он стал всем. Моя стена. Моя опора. Мой дом.

Он учил меня итальянскому. Мы устраивали настоящие дуэли за обедом — он говорил одно, я отвечала на другом, и каждый раз, когда я ошибалась, он хмыкал и терпеливо поправлял. Иногда нарочно. Чтобы я злилась. Чтобы снова пробовала. Чтобы не сдавалась.

Он мечтал о Флоренции. «Мы уедем туда, Анна. Будем пить кофе на террасе, смотреть на город с холма, где дышал сам Микеланджело. Будем гулять, пока ноги не откажутся идти, пока солнце не спрячется за старые крыши.» Он показывал мне альбомы, читал книги, пытался научить меня рисовать. Получалось ужасно. Мы смеялись.

Эта мечта была нашей. И смыслом. И утешением.

А потом — зима. Падающий снег, хруст асфальта под шинами, запах мандаринов в пакете на заднем сиденье.

Перекрёсток. Свет фар. Вспышка. И пустота.

Он успел только закрыть меня собой. После этого всё стало другим. Дом — слишком тихим. Воздух — слишком тяжёлым. Флоренция осталась в книгах. Итальянский — в его голосе, который я теперь слышу только в голове.

Открываю глаза.

Вытираю щеку тыльной стороной ладони. Не уверена, как именно сюда прокралась эта слеза. Просто соскользнула, без разрешения. Книга в руках кажется тяжелее, чем минуту назад — как будто она вдруг стала чем-то большим, чем просто переплетённые страницы. Напоминанием. Связью.

Ты бы хотел, чтобы я это прочитала…

И сердце на мгновение замирает. Пусть я пока не знаю, кто друг, кто враг, где выход и есть ли он вообще. Пусть даже весь этот мир будет против.

Опускаю взгляд. Делаю вдох. Медленно начинаю распаковывать себя. Сначала в мыслях. Потом в действиях. Снимаю туфли, медленно, одну за другой. Сажусь на край кровати, ступни касаются ковра, книга тяжёлая, лежит у меня на коленях.

Вдох. Выдох.

Хорошо. Переводим. Ищем путь назад. Остаёмся живыми. По крайней мере до завтра.

Глава 4

Меня будит стук. Глухой, настойчивый.

Медленно открываю глаза, щурясь от мягкого света, просачивающегося сквозь занавеси. Подушка пахнет лавандой и чем-то дорогим — ненастоящим. Секунду я забываю, где нахожу